Улыбка старшей сестры

  Светочка была двоюродной сестренкой моей самой близкой детской подруги Инны. Инна, моя соседка, училась со мной в одном классе, она наполовину была русская, наполовину немка. Девочка красивая и светлая, с темно-синими большими глазами, обрамленными пушистыми темными ресницами, охотно загибающимися кверху.
 
  Светочка, - ей в тот год исполнилось пять лет, - походила на нее лишь цветом волос, - льняных на ощупь, нежного светло-медового цвета. Лицом она была бела, и, как и у всех маленьких детей, лицо ее было кругло и нежно. Глаза у нее были добрые-предобрые, она все жалела и все любила, и в ее светло-голубых, прозрачных глазах часто можно было прочесть заботу о чем-либо, - это-то и удивляло в ней, учитывая столь малый возраст. 
 
  Всякий, кто знал Светочку и каждый, кто впервые ее видел, навсегда влюблялся в эту кроткую и милую  девочку. Ее родители, дядя Игорь и тетя Аня, как тогда я их звала, - их  фамилия была Еременко, - жили счастливо и дружно. Он, вернувшийся в конце восьмидесятых из Афгана, как и все мужики в деревне, иногда выпивал, - но не шибко, так, от случая к случаю. Тетя Аня, - всегда улыбчивая, не по-деревенски хрупкая молодая женщина с вечным легким румянцем на лице и вьющимися волосами, - работала почтальоном в сельсовете.
 
  Светочка родилась в 91-ом, в один год со своей неразлучной маленькой подружкой, - Оленькой, Олечкой, - мамы обеих девочек дружили между собой много лет, и продолжали дружить домами и семьями и после замужества. Семья Еременко жила на предпоследней улице села, самой длинной и одной из самых главных, потому что именно на этой улице все село летними  вечерами встречало табун.
 
  Это было важнейшее событие дня. Ему подчинялось все остальное в неприхотливой деревенской жизни. Табун приходил почти в одно и тоже время, около девяти часов вечера, когда солнце еще вроде бы не село, но уже начинало клониться к горизонту, окрашивая все вокруг нежным предзакатным светом и наполняя воздух свежим прохладным запахом надвигающихся сумерек. Старики ближе к половине восьмого, а кто и к семи выползали на скамеечки у дома, собираясь у соседей или собирая соседей у себя. Сидели, опершись на трости, и смотрели в начало  улицы, где  скоро должен был появиться табун. Чуть позже, переделав все неотложные дела, выходили на улицу, к скамейкам, а то и просто к калиткам, крашенным в белый известковый цвет, женщины и девушки. Эти не просто судачили и щелкали семечки, - они отдыхали. Отдыхали душой, отдыхали телом, уставшим от муторного, полного мелкой беготни по двору и по улице, длинного дня. Их руки были грубоваты от каждодневной привычной работы, а на ногах у многих виднелись преждевременные сине-бордовые сеточки варикоза. Их мужья встречать табун выходили неспешно, открыто не признавая всю эту суматоху и нетерпение.  Нарочито смеясь над глупыми бабскими причудами и, однако, все же выходя к штакетнику с какой-нибудь лопатой в руках, на которую потом они и опирались же, так же, как и их вездесущие жены, судача о тракторах и политике в мире и стране.

  Но больше всего прихода табуна ждала сельская детвора, - этим казалось, что события веселее и важнее нет на свете. На улицу бежали вприпрыжку, - и самые маленькие, совсем малышня, и чуть постарше. Вслед за ними, тихо, будто таясь от всех остальных и, прежде всего, от взрослых, шли, еле касаясь друг друга локтями и, конечно, специально это делая, - юноши и девушки. Только-только начинавшие познавать первые проблески любви и дружбы, ничего не понимавшие в том внутреннем сильном порыве чувств, обуревавшем их сердца и души, но уже не признававшие любой  иной власти над собой, нежели тихой власти этих робких минут вместе, по дороге, ведущей переулками к главной улице, на которой все село встречало табун.

  На улице к тому времени, как в большом грандиозном театре, почти все зрители были на своих местах. Детвора, наслаждаясь последними минутами перед появлением клуба пыли в далеком начале улицы, резвилась у скамеек. Играли по-разному, но все больше в «баш-на-баш». И еще в одну игру, где нужно было перепрыгивать через кнут. Здесь все зависело от длины кнута, и в особом фаворе был тот, у кого был самый длинный и прочный кнут. Девочки, не любившие слишком резвых игр, развлекались «классиками», одной из самых популярных девчачьих игр. Вместо мела использовались камешки, цифры  рисовали палками. И в какую-то минуту все это затихало, кто-то вскрикивал, - «Табун!..», и после этих минут начиналось уже другое ожидание, более нетерпеливое, ведь табун шел по улице медленно. Всего минут двадцать, но для пришедших сюда это были нескончаемые минуты.

  Каждый издалека, приставив руку к козырьку фуражки или просто к глазам, выглядывал свое «добро», свою живность. По мере того как табун продвигался, поднимая тучи пыли над улицей и наполняя воздух разными мычащими звуками, он редел. Из него отсекали и отсекали, по пути жители выхватывали своих коровенок и гнали их уже по другим, более мелким улицам домой. К середине улицы табун был совсем поредевший, сам табунщик, а иногда их было несколько, гнал табун все дальше, до самого конца улицы, надеясь, что к концу не останется ни одной коровы или козы. Иначе его рабочий день грозил продолжиться.

  Найдя свою корову, молодого бычка, или козу и баранов, каждый продолжал гнать ее домой, что тоже оказывалось делом непростым. Скотине было все тяжелей идти и идти, коровы постарше, являющиеся главами у себя в сарае, шли не спеша, и их никто и не подгонял, - толку потому что от этого не было. Они спокойно жевали свою жвачку и потряхивая хвостами по бокам, переваливались из стороны в сторону, ожидая лишь, когда появится знакомый штакетник и ворота откроются и хозяйка, наконец, освободит их от тяжелого молока, которым набухло их вымя. Бычки норовили все сбежать и с ними сладу не было, - мальчишки хватали их с криками и смехом за хвосты и бежали с ними вдоль улицы, боясь промчаться мимо своих заборов. Козы и бараны могли тоже прибавить хлопот, они были либо спокойные и послушные, либо убегали так, что не слышно было треньканья их колокольчиков, которые заботливые хозяева надевали им на шею, дабы найти, когда те потеряются, отстав от табуна.

  Наконец, кто с горем пополам, а кто и довольно спокойно, без нервотрепки и криков,  пригонял домой своих животных. Их заводили в сарай, где кроме коров, быков, коз, баранов, были еще гуси, утки, индюки и куры. Эти ходили по двору весь день, поклевывая зернышки, рассыпанные на земле и отлеживаясь на чердаке сарая, где поутру сама хозяйка, а чаще быстрее ее детишки, находила кладку свежих яиц. Если хозяйка не успевала первой или находила всего пару яиц в нескольких местах, что было вполне подозрительным, она обязательно выговаривала ребятам, чтоб не смели больше лазить по чердаку, а то получат. Но для ребят мамины слова были не новы, и они их не боялись, а куда девали яйца, всегда молчали, хотя и мама, и они прекрасно знали, куда в таких случаях деваются яйца.

  В конце их улицы жила семья, торгующая различным добром. Так вот, покупать там можно было не только за деньги, которых в середине девяностых в селе мало у кого можно было найти, но и за натуральные продукты, как в древности. Два яйца – одна жвачка, пять яиц – шоколадка. Так и выходила детвора из положения, - наворуют у себя же дома яиц и идут покупать жвачек, соков в пакетиках «Джуси», и плиточных шоколадок. Затея стоила свеч, и рисковать никто не боялся…

  После того как жители села заканчивали свои насущные, каждодневные, замусоленные до автоматизма дела, уже скрывалось за горизонтом солнце, раскрашивая небо сочными смазанными разводами позднего заката. Воздух благоухал, он был перенасыщен разными запахами и ароматами, - ведь рядом с селом был просторный широкий зеленый лиман, весной заполнявшийся ростом с метровые сугробы талой водой, в которой детвора не страшилась и искупаться свежим весенним апрелем или маем…

  Дела были у всех одинаковые и все важные и нужные. Женщины доили коров, наказывая детям стоять рядом и отгонять от боков коровы липнущих к животному ос и оводов. Потом они сепарировали молоко. А в это время в огородах вовсю шла поливка. Кто шлангом, кто ведрами нося воду из круглых бочек, поливали обильно помидоры, огурцы, лук, укроп, клубнику «виктория», малину, крыжовник, кусты вишни, яблоню, смородину и еще много чего другого, нужного и полезного в каждом доме и погребе.

  Дети и подростки поливали огород с каким-то диким остервенением и спешкой, и родители за это на них порой прикрикивали, хотя понимали, из-за  чего все это нетерпение, - детвора спешила на улицу, где уже сильно стемнело, чтобы напоследок поиграть вдоволь с друзьями. И потому их отпускали пораньше, наказывая  вернуться не сильно поздно, чтоб не переживать. Хотя что переживать в деревне, где каждый знает друг друга в лицо и по имени. Это были чисто формальные наставления никогда не лишней родительской осторожности.

  Сиганув через штакетник, или выбежав через калитку, ребята, наскоро закусив черемухой или дичкой, растущей тут же в огороде, ныряли в темень улицы и пропадали на час-два, допоздна, лишь часам к двенадцати ночи объявляясь дома, - утомленные играми, беготней, общением с друзьями. И засыпали неизменно счастливые, и видели какие-то непонятные, но очень хорошие детские сны, - и назавтра у них все начиналось сначала, и так каждый день, и никогда никто в деревне не скучал. Ни стар, ни уж тем более млад…

  Маленькая Светочка на свете прожила совсем немного, всего пять годков, когда ее уже знало практически все село. Она была чудесным ребенком и, говоря, какая она умница и красавица, всякий, по привычке, плевался через плечо или стучал три раза по дереву, чтоб не сглазить ненароком…

  Светочка была смышленой, и очень рассудительной. При этом она была достаточно веселым и шаловливым  ребенком, но всегда знающим последствия плохих поступков, и оттого не совершающим их. Ей все прощалось, хотя она никогда и не баловала настолько, чтоб причинить кому-то неудобство. Казалось, мир, в котором живет Светочка, был нереальным из-за своей чистоты и девственности помыслов. Все дети, безусловно,  чисты и искренни, но у Светочки существовал особый дар – она была очень мудрым ребенком, как будто заглядывающим каждому в душу и от этого врать или притворяться перед ней не хотелось. Видимо, эта ее способность делать человека, находящегося рядом с ней, лучше и добрее, и побуждала незнакомых людей к самоочищению, про тех, кто знал ее и был ей родным или близким, я молчу, - в своей семье она была, как оберег, как талисман, залог хорошей счастливой жизни.

  Такие дети – редкость, дети, которые знают силу и значимость каждого своего поступка, - они удивляют своим трезвым взвешенным подходом ко всему - к родителям, к близким, друзьям. Светочка излучала мир и покой, ласку и терпеливость, - качества, собранные в одном маленьком человечке, - они удивляли неизменно каждый раз, и меня, в том числе.

  Помню, однажды, когда я только начинала узнавать Светочку, мы с ней поговорили, сидя вечером на скамейке у дома Инны. Светочка пришла в гости к сестре мамы, тете Вере, но когда женщины начали обсуждать свои взрослые дела, она вышла на улицу, которую совсем не знала и где редко бывала. Ей недавно уже исполнилось пять лет, она держала в руках одну из своих многочисленных кукол, прижимая ее и шепча ей время от времени что-то тихо на ушко. Мы с Инной, наигравшись и запыхавшись, присели с ней поболтать. Светочка, помню, немного смущалась, как и каждый ребенок, вдруг увидевший незнакомого чужого ребенка постарше. Но через пару минут она привыкла ко мне и, сидя рядом с Инной, девочка стала смелей, она смотрела на меня правдивым и открытым взглядом и улыбалась, желая подружиться со мной. Я тоже неожиданно  притихла, почувствовав себя как-то неуютно, мне казалось, Светочка, - этот маленький кроткий ангел с белокурыми локонами, - прощупывает всю мою душу, словно рентгеном. И я понимала, что хочу стать лучше и честнее, чтобы Светочка во мне не разуверилась. Все это трудно вот так объяснить, но я действительно осознавала, что эта милая красивая малышка перевоспитывает меня одним только взглядом своих голубых глаз.  В них было столько правды и доверия, столько света и добра, бескорыстного, искреннего добра, что от смущения хотелось отвести от них взор, но Светочка сама отводила взгляд, чтобы потом снова взглянуть, снова прощупывая тебя взором, словно рентгеном. Чтобы скрыть свое безотчетное смущение, я решила спросить ее об обычных детских делах. Самые пустяковые вопросы, какие мне самой часто задавали, когда я была много младше.

  - Светочка, а кем ты хочешь стать, когда вырастешь? – Инна, улыбаясь, посмотрела на сестренку. А Светочка словно знала, что я у нее спрошу, ни секунды не медля, ответила:
  - Я стану врачом. – Я  тоже улыбнулась, - вполне традиционный ответ для детей такого возраста. И я успокоилась, - она обычный ребенок, просто у нее особая энергетика, ничего удивительного, - подумала я в этот момент. А Светочка продолжила.
  - Я хочу, чтобы люди меньше болели, чтобы они вообще не болели. – Ее голос вдруг окреп. – Когда я смотрю на свою прабабушку Зину, как она тяжело ходит и не может одна ничего сделать, и когда я слышу, как сильно она кашляет, мне становится так жалко ее и так ноет вот здесь, - она прижала свою ладошку к груди, там, где сердце, - что я хочу побыстрее вырасти, чтобы стать врачом и лечить людей. – Ее речь, не по годам развитая и мудрая, меня ошеломила. Инна посмотрела на меня и, кивнув, сказала:
  - Видишь, какая она у нас добрая. Я же говорила.
Светочка замолчала, видимо, вспомнила старую бабку Зинаиду, головка ее склонилась к кукле, и она крепче прижала к себе игрушку.
  - Светочка, а ты хочешь в школу? Тебе ведь уже совсем скоро. – Тут Светочка резко подняла голову и снова посмотрела на меня своим милым и радостным честным взглядом, и у меня пронеслось в голове, - «Нет, не зря о ней так часто говорят родители своим детям, что-то в ней есть, чего нет в других».
  - Да, я очень хочу в школу! Я уже многое знаю и умею читать по слогам и писать свою фамилию, имя и отчество, и еще кое-что по чуть-чуть!.. И еще я умею считать! И не до 10, как Оля, а до 25-ти! – Здесь я и Инна дружно расхохотались, и Светочка тоже засмеялась, и мне стало так хорошо и покойно, здесь, рядом с ними обеими, что я забыла о своем недавнем волнении и смущении. 
  - Знаете, - и непонятно, к кому она так обратилась, к нам обеим или только ко мне, на «Вы»? – для  того, чтобы стать хорошим врачом, мне нужно хорошо учиться, на одни пятерки. Я сама это знаю, и никто мне это не говорил… Да и в школе мне не будет так скучно, - тут Светочка немного замялась, - а то мне иногда бывает скучно, хотя, когда Оля прибежит, не так скучно…
  - Ну конечно, Светочка, в школе весело, хотя учиться не всегда приятно и весело, - мы с Инной снова понимающе переглянулись.
  - А мне кажется, учиться – это хорошо, - с каким-то тихим упорством прошептала Светочка, больше будто себе, нежели нам. – Я люблю книжки, и хочу много читать, чтобы много знать и больше помогать людям.

  Тут мы с Инной притихли, чувствуя, что на самом деле старшей из нас троих в эту самую минуту  является пятилетняя Светочка.
  - Ну ладно, я пошла, мама идет, - она мило улыбнулась, и снова отчего-то засмущалась, ее щеки покрылись нежным румянцем. – Я тоже хочу быть как вы, - ходить в школу и учиться, и помогать своей маме. И папе, - добавила она поспешно, и улыбнулась опять.

  Тут из калитки вышли тетя Аня и тетя Вера, в руках у обеих были хворостинки, - и я вспомнила, что нужно идти встречать табун. Сорвавшись с места, через пару минут я прибежала уже с кнутом, и мы бросились догонять вместе с Инной ушедших вперед молодых женщин и маленького ребенка, бережно прижимающего куклу к груди. На главной улице мы встретились с подругами и мальчишками, и начались игры, скакалки, догонялки, и мелкие ссоры с ребятами. Светочка тоже была уже не одна, к ней подбежала Оля, вся такая живая, розовощекая и шумная, она быстро увлекла за собой подружку, и я забыла о них, погрузившись в свой привычный неугомонный мир. А Светочка и Оля были не разлей вода, как и мы с Инной, они любили друг друга как родные сестры, и не проходило дня, чтобы они не встретились и не поиграли. И особенно сильно удивляла Светочка именно в тот момент, когда рядом была ее подруга Оля, - живая, смешливая, озорная и бедовая в самом хорошем смысле слова, - она носилась, как ураган, привнося во все, чего касалась, сумятицу и легкий раздор. Непонятно было, как две такие разные по характеру девочки могут быть закадычными подружками, но они удивительным образом дополняли друг друга и очень сильно любили быть вместе.

  Однажды их обыкновенная, очередная рядовая встреча стала трагедией, потрясшей все село, пробравшей замогильным холодом душу каждого до основания…

  Дело было зимой, кажется, в феврале. Зима вступала в последние единоборства с наступающей ей на пятки весной, и погода сменялась то буранными вьюгами, то тишиной, опоясывающей  деревню словно стеклянный колпак, в котором тяжело дышалось, хотя воздух над головой был кристально чист.

  В тот день, когда все случилось, стояла такая ясная, безветренная погода, и было очень морозно. Над домами поднимался ровной тонкой струйкой печной дым. Солнце светило уже по-весеннему ярко и слепило глаза, но на улице никого практически не было, - жители сидели дома, наслаждаясь тишиной и покоем. Светочка с утра была в гостях у Оли, - с утра ее отвела к подруге мама, поспешившая потом на работу. Отец был дома, занимался чем-то по хозяйству, с ними жила еще старая бабка Зинаида, - бабушка тети Ани, чистокровная немка. Она подходила уже к девятому десятку и еле передвигалась, не выходя из дому целыми днями. Слабела на глазах, но все ее оберегали. Так вот, Светочку отвели к Оле, на самый дальний конец улицы.

  У Оли тоже была бабушка, к ней часто заходили поболтать соседки-кумушки. Ставился самовар, доставались из шкафчика варенье, масло и хлеб. Старушки любили сидеть так и вспоминать былые времена и нравы, обсуждали прежних актрис, певиц и прочее, и все это прочее было непременно лучше, добротнее и порядочнее чем нынче. За девочками, играющими в соседней комнате, они следили вполглаза, заходя через какое-то время на минутку, посмотреть, чем они там занимаются. Вот и на этот раз к бабушке Оли заглянула соседка, и тут же в кухне начался шумный бабский разговор, - о ценах на продукты, о пьющих односельчанах и бездетных молодых женщинах, живущих со своими мужьями и не своими  мужьями. В общем, о самом обычном и скучном для других. Но не для них, - разговор за самоваром разгорался, как хворостина, бабушки громко болтали и часто смеялись. И на какое-то время они совсем забыли о внучках, играющих рядом в комнате.

  Наконец, спустя какое-то время, прошел час или два, как зашла соседка, Олина бабушка вспомнила о непоседах и решила их проверить. Девочки как раз заканчивали играть в доктора и больного. Светочка была пациентом, а Оля – доктором. Они насмешили старуху, особенно Оля, напялившая белый свой халатик и бабушкины очки в нескладной  роговой оправе. Вся такая серьезная и насупленная, прямо как настоящий врач. Светочка была покорным больным, она сидела за игрушечным столиком и якобы записывала все рецепты врача. Так их и застала бабушка. Она ушла обратно допивать чай, но уже через несколько минут в кухню вбежала Оля и, схватившись за бабушкины руки, прокричала, что Светочке стало так душно, что у нее закружилась голова и она хочет домой. Старуха, покряхтев, одела Светочку в пальто и натянула на голову шапку и, одевшись сама, пошла отводить девочку.

  На улице  же начиналась вьюга. Идти было трудно, из-за ветра, бьющего прямо в лицо. Светочка закрывалась рукой от летящего навстречу снежного вихря и чувствовала себя еще более пьяной и ослабевшей. Придя домой, она первым делом легла на кровать, и так и осталась лежать, - старая Зинаида, не понимая в чем дело, подумала, что кроха устала играться и хочет поспать. Но Светочка не спала, она была словно хмельной, она часто видела, как гости у них дома во время гулянок и дней рожденья пили горькую, невкусную водку и становились пьяными и веселыми. Вот и она словно стала пьяной, - в голове стоял туман, язык не слушался, ноги были ватными, и глаза закрывались сами собой. И был жар, - непонятно откуда поднимавшийся в ее теле, вскоре ей стало так жарко и так плохо дышалось, что она застонала, и тут бабка Зинаида почувствовала неладное. Она, сгибаясь в спине, прошамкала к правнучке и, положив дряхлую руку на лоб, пожевала беззубым ртом и хотела пойти к двери, чтобы позвать с улицы в дом Игоря. Но он сам уже заходил.

  - Светочке плохо, поди глянь…
Отец, снимая грубые жесткие варежки, быстро подошел к кровати и так же, как и бабка за минуту до него, положил холодную руку на дочкин лобик. И тут же отдернул, испугавшись страшного жара. Так же молча он снова вышел из дома, чтобы через минут двадцать вернуться уже вместе с женой. В третий раз за один час к постели подошла, почти подбежала Анна, - и тут же на ее лице отразился испуг.

  - Игорь, нужно позвать Марию Семеновну!.. Сейчас же, я не знаю, что с ней, это очень все плохо и мне… страшно, никогда не болела она так сильно, и не пылала так как сейчас… - голос жены подействовал на Игоря сильнее всего, он, не мешкая, пошел за врачом, - интеллигентной женщиной лет сорока пяти, жившей на директорской улице, что на другом конце села. Когда они вместе с врачом вернулись, за окном уже стемнело, и вьюга шумела уже в полную силу, пугая стариков и веселя детвору, не боявшуюся ничего и никого.

  - Дайте мне воды, три стакана воды, быстро!.. – Мария Семеновна, не изменяя своим врачебным правилам, пришла в белоснежном, тщательно накрахмаленном халате до колен.  Внешне она очень походила на известную советскую актрису Элину Быстрицкую, возможно поэтому у сельчан к ней было особое отношение – как к человеку с непонятным, чуждым, но оттого не лишенным кристальной чистоты строением души, более высокого склада мировоззрением.  Ее все любили, - за силу характера, за немногословность и тихую неброскую  русскую красоту лица, за широту сильной натуры. Она была не замужем, и за это ее тоже уважали, что не боялась быть одной, и жила при этом открыто и правдиво. Взяв стакан воды, она приподняла Светочку за плечи и заставила выпить все до дна, потом еще и еще, - три стакана воды девочка еле осилила, но это дало результат. Ее вырвало и кишечник освободился, - и все увидели какие-то цветные круглешки, еще не до конца рассосавшиеся в желудке Светочки.
 
  - Что это? – спросила Анна, переводя непонимающий взгляд на Марию Семеновну.
  - Таблетки, причем это всего лишь остатки. Ой, как нехорошо… - эти слова она прошептала, скорей всего, самой себе, потому что их почти никто не расслышал. – Что она ела? Откуда таблетки? Кто-нибудь знает, в чем дело? – доктор строго смотрела на взрослых, стоявших у постели и прятавших  глаза. Одна бабка Зинаида смотрела просто и без стыда, она половины не слышала, и просто переживала за правнучку. – Кто ее видел последней?
  - Она была у Оли, - сказала Анна, - это ее подружка, на самом конце улицы они живут, надо туда сходить, узнать, в чем дело, - и она, не договорив, бросилась было в горячке и волнении одевать платок на голову, но ее остановил муж, молча и быстро одевшийся и так же безмолвно вышедший на улицу.

  Мария Семеновна смотрела на часы и гладила девочку по лицу, жалея, что она не в силах что-либо предпринять, чтобы помочь ей. Она уже понимала, в чем примерно дело, но надеялась, что три стакана воды помогут девочке избежать отравления. Самое главное, она не знала, что это за таблетки и сколько она их проглотила. От этого и зависело, что будет дальше. О страшном пока не думала, - еще не было все так  безнадежно. И была надежда. Через минут тридцать пришел Игорь с мамой Оли, Наташей. Молодая женщина все и рассказала.

  Оказывается, когда девочки играли в доктора и больного, они делали все по-настоящему. Оля сказала Светочке выпить таблетки, и Светочка их покорно проглотила. Проглотила много, - почти весь бабушкин бутылек лекарств. Таблетки были, как на грех, разноцветные и сладкие, - и девочке их было приятно есть и глотать. Мария Семеновна побледнела и, подумав с мгновенье, твердо приняла решение: нужен врач с города, с самого Петропавловска!.. И тогда уже все остальные поняли, что дело на самом деле плохо, и что Светочка может серьезно пострадать. От соседки тут же позвонили в Сергеевку, райцентр, что в двадцати километрах,  Мария Семеновна что-то долго и громко объясняла человеку на том конце провода, как оказалось, дежурному врачу районной больницы и, объяснив, положила трубку, тяжело вздохнув.
  - Ну теперь лишь бы успели…

  С того момента, как из села позвонили в соседнюю Сергеевку, началось сложное, многочасовое, напряженное дело спасения жизни маленькой Светочки. О произошедшем вскоре, несмотря на позднее время, знало все село. И на этот раз, сидя на кухнях и ожидая, когда включится свет, люди говорили не о бытовых вещах, пустяковых и неважных, - а о Светочке, молились про себя, чтобы она поправилась и радовала и дальше своим милым ангельским нравом родителей и односельчан.

  А Светочке было ой как плохо, она лежала вся в бреду, зовя поочередно то маму, то папу, и вокруг нее сидели ее бедные близкие, - особенно тяжело было матери. Анна, так ничего и не поевшая, как пришла с работы, сидела у изголовья кровати и, не выпуская из рук ладошку дочери, молилась и молилась, чтоб бог пожалел ее кроху и не забрал к себе, оставив в большом  горе на земле ее и мужа. Сбить жар они не пытались, - Мария Семеновна не была уверена, что жаропонижающее подействует без последствий для детского неокрепшего организма, - и решили оставить как есть. Ведь жар означал одно, - организм ребенка борется с недугом, и может и победить. Но жар не спадал…
 
  Казалось, сама погода почему-то препятствовала спасению Светочки. Как позже выяснилось, из Петропавловска, чтобы успеть к заболевшему ребенку, вылетел целый вертолет, с драгоценным доктором на борту. Но из-за разбушевавшейся не на шутку вьюги вертолет летел с опаской, медленно и осторожно, боясь попасть в эпицентр непогоды. И вообще мог не долететь. Буран затих лишь к утру. К тому времени Светочка была уже вместе с мамой в районной больнице Сергеевки, дожидаясь там прибытия городского врача. Анна страшно переживала, - всю дорогу, пока ехали в машине скорой помощи, приехавшей из райцентра уже ближе к ночи, она продолжала держать дочку за руку и, тихо плача, беззвучно шептала слова молитвы.

  Но небеса на этот раз оказались глухи к материнскому горю. Пробыв в больнице какое-то время, - где ребенку тоже не могли чем-то помочь, уровень медицины здесь был ниже, чем в областном центре, - Светочка тихо скончалась, на руках горько плакавшей матери.

  Поверить в ее смерть долго никто не мог. Мария Семеновна сникла и стала жестче лицом, местный врач тоже скорбел и, прежде всего, ему  было тяжело от осознания того, что ребенок умер именно в больнице, именно  в его смену. И самое страшное и ужасное, - что как только Светочка умерла, спустя каких-то полчаса прибыл наконец врач из Петропавловска. Это вконец всех добило. Ей не хватило каких-то полчаса, чтобы выжить, чтобы остаться жить…

  Вскрытие показало, что кровь в организме девочки ближе к смерти уже почти загустела от действия и количества таблеток, они быстро рассосались,  и вызвали необратимые процессы, которые можно было успеть остановить, если бы необходимая помощь пришла в самом начале тяжелого отравления, если бы вовремя взрослые заметили, что с ребенком случилась беда.

  …Через несколько дней Светочку хоронили. Хоронили, можно сказать, всем селом. Я, как и все в деревне, была поражена случившимся, но в силу своего юного возраста, и потому что у детей память обычно коротка и они могут забывать о многих важных и особенно страшных вещах достаточно быстро, - о смерти Светочки я постепенно стала как-то  думать меньше, занимаясь своими повседневными делами, - школой, играми, драками с местными хулиганами. Мы с Инной очень немного про это поговорили, и очень быстро от этого отошли. Помолчали напоследок, как бы отдавая дань правилам, - обе понимали, что быть прежними не сможем, не исполнив хотя бы ради приличий естественного долга скорби. И только помолчав и лишь мысленно, каждый сам про себя пожалев о том, что мы обе так жестоко по сути относимся к большому горю, потрясшему семью Еременко, вновь вернулись к беззаботным играм и беспечной привольной жизни.

  Но однажды, через пару дней, - мы возвращались с моей второй близкой подругой Ажар со школы. Шли как раз по той улице, где жили Еременко. Было около одиннадцати утра. Стояла ясная, морозная и очень солнечная погода. Солнце слепило глаза, заставляя то и дело жмуриться. Так и шли мы с подругой, жмурясь, пока вдруг не увидели, что улица возле дома Еременко вся запружена народом. Мы ахнули, вспомнив, какой сегодня день. И тут же поспешили вперед, обуреваемые чисто детским любопытством и жалостью.

 
  Во дворе толпились люди, - десятки людей со всей деревни. Кое-где крутилась ребятня, для которой похороны Светочки стали большим любопытным событием, но они шумели исподтишка, понимая, что событие сегодня непростое и невеселое. И лишь взрослые выражали своими лицами то, что и нужно было выражать в сегодняшний яркий, почти весенний день.

  Кто-то плакал, то и дело вытирая слезы руками в грубых варежках, кто-то негромко переговаривался с соседом, стоявшим впереди себя или позади, но большинство просто молчали, зная, что самое страшное только впереди, что совсем скоро, через несколько минут,  те, кто сейчас стоят, не плача, обязательно заплачут, когда вынесут гроб с маленькой покойницей. И действительно, - вскоре в самом центре двора, запруженного людьми, появились две светло-голубые, давно крашенные и оттого местами с облупившейся поблекшей краской, табуретки. И все загалдели, - негромко, сдержанно, но шум усилился. Стало ясно, что сейчас вынесут гроб. Мы с Ажар все толкались и толкались, и как-то вдруг оказались прямо перед этими двумя табуретками. Ажар, забоявшись того, что должно было здесь произойти, попятившись, встала за моей спиной, я же осталась стоять на месте, чувствуя, как мне становится безумно любопытно и в тоже время грустно и тяжело.

  Сначала я увидела отца Светочки, дядю Игоря, - он был трезв, хотя все в деревне знали, что все эти три дня он беспробудно и страшно пил. Но никто его понятное дело не осуждал, - у него умерла единственная дочь.  Дочь, которой он гордился и которая для него, - человека, опаленного войной в Афганистане и видевшего там, казалось будто бы в прошлой неведомой жизни, много смерти и нечеловеческих  страданий, - стала тем лучиком света и добра, который единственный мог вытащить его к поверхности жизни, к покою и тишине внутри себя. И этот лучик для него погас. Навсегда и навеки. Мужчина, внешне сильный и крепкий, этого удара судьбы выдержать сразу не смог. Сорвался. Запил так, как никогда раньше. Забыв о жене, о похоронах, о самом себе. Глушил страшное чувство потери водкой и, отрезвляясь поутру, снова напивался и так все эти три дня до похорон. И сейчас, когда табуретки были приготовлены, и люди вокруг с жалостью и сочувствием смотрели ему в лицо, мысленно поглаживая его, словно маленького, по голове, - на него было страшно смотреть. Щетина заросла, под глазами синева, лицо осунулось. В глазах была потерянность и стояли, готовые прорваться в который раз, сиротливые мужские слезы.

  Потом я увидела и тетю Аню. Ее будто вытолкнули из дома силой, она чуть не упала, выскочив из веранды, но оперлась рукой о стоявший в метр высотой плотный наст снега прямо напротив крыльца. За ней, что-то тихо говоря, вышла тетя Вера, ее родная сестра и мама Инны. Тетя Аня была в темно-синем пальто с лисьим воротником, и платке, будто наспех накинутом на голову. Руки были голы, без варежек. Она плакала, не сильно, но видно было, что она еле сдерживает себя, чтоб не разрыдаться в силу, и только тихие увещевания находившейся неотступно сестры, помогали ей не делать этого прилюдно.

  Постояв немного у сугроба и подержавшись за него рукой, она наконец подняла голову и пошла, придерживаемая за локоть тетей Верой, вперед, в центр, туда, где стоял ее муж. В его руках уже был крест, - светло деревянный, высокий, с прикрепленной к нему маленькой фотографией Светочки. Анна встала у табуреток и тут позади нее, из дома начали выносить гроб. Вернее, гробик, - такой он был маленький. Его поставили на табуретки и я увидела умершую.

  Светочка лежала как живая, казалось, она просто спит, сложив руки у себя на груди. В ее пальчики вложили маленький церковный крестик, тот самый нательный крестик, что всю ее недолгую жизнь провисел у нее на шее. Она была в самом лучшем своем платье, белом, с кружевной оборкой по краям, с вышитыми цветочками на груди. Ноги ее были накрыты красивым красным покрывалом, но мне казалось, я точно знаю и представляю, что на ней белоснежные тоненькие колготочки с красными лайковыми туфельками. Поверх легкого летнего платьица одели теплую трикотажную белую кофточку, тоже с каким-то детским  рисунком. На голове Светочки была повязана белая косынка, кружевная, придающая ее безмятежно спящему личику мягкость и, как ни странно, умиротворенность.

  Но самым странным, тем, что я запомнила особенно четко, и это было самым страшным для меня, было ее лицо. Оно было чуть белее обычного, спокойное, ровное, безмятежное. Ее щеки, нос, лоб, и глаза, - все это ее милое и знакомое всем до боли лицо было мирным и спокойным, видно было, что последнее мгновенье ее жизни было хорошим, боль отпустила ее, раз и навсегда разгладив черты лица. Ее глаза были закрыты, и ресницы также густо обрамляли их, как и при жизни. Лишь ее губы пугали и приковывали снова и снова мой взгляд. Они были подернуты еле заметной, почти прозрачной пленкой, и только это давало понять, что ребенок мертв, и губы его навсегда покрылись вмиг  остывшим дыханием. В общем, ее губы были по-настоящему восковые. И это пугало сильнее всего. Не знаю почему. Наверно потому что я впервые видела мертвого ребенка.

  Вот тут-то действительно многие заплакали, не в силах сдержать внутреннего, искреннего порыва жалеющего сердца. И в тоже время переполненный народом двор как-то странно замолчал. Были слышны лишь редкие всхлипывания, да негромкая возня ребятни, где-то недалеко играющей в свои детские игры. А я все смотрела на Светочку, будто бы спящую в своем красивом нежном платье и одновременно пугающую своей неподвижностью и отрешенностью от всего земного.

  Анна, все эти дни, наверняка, не отходившая от дочери, обмывавшая ее, собиравшая в последний путь, прощающаяся и никак не простившаяся, а может наоборот, все эти три дня не в силах найти силы, чтобы принять ее уход, как неизбежную данность, - однако, сейчас, в день похорон увидевшая ее в гробе, она потеряла силы контролировать себя. 

  Забыв о собравшемся вокруг люде, несчастная женщина с плачем, рвущем сердце своей неутоленной материнской болью, тяжело опустилась на колени перед умершей дочкой. Накрыв  ее руки своими, она прижалась головой к ее груди, и какое-то время, буквально мгновения, побыв так, подняла голову и, посмотрев с тоской в мертвое, но умиротворенное, спящее лицо Светочки, начала негромко, будто бы ей одной, говорить.

  - Доченька, милая, на кого ж ты меня оставила? Как же я теперь без тебя буду жить то? – люди, стоявшие рядом, уныло молчали, кто уткнувшись взглядом в землю, кто незаметно для других вскидывая глаза на соседей и проверяя, кто что испытывает в этот страшный для всех момент. А большинство просто смотрели на Анну, - жалея ее и любя.

  Анна, опять замолчав и опять свесив голову с выбившимися из-под платка прядями спутанных волос, еще тише начала говорить, и чтобы не помешать ей проститься, чтобы не спугнуть ее нечаянным звуком, люди и вовсе остолбенели, и стало слышно, как где-то во дворах лают собаки. Жизнь текла своим чередом, и только здесь, в этом месте она была мертва и скупа на дары.

 – Кто ж теперь будет встречать меня с работы поздно вечером? Кто будет мне сказки на ночь рассказывать? Как же я теперь буду без тебя, родная моя, маленькая…
 
  В моих глазах слез все еще не было, хотя внутри все горело, пылало от невыносимой боли, - и вдруг я посмотрела на Игоря, чтоб узнать, а как он сейчас чувствует себя? Его взгляд стал еще более беспомощным, их голубизна стала еще более пронзительной, и в них по-прежнему стояли слезы, которые невероятным усилием воли не проливались, и это его мужество меня потрясло.

 А его жена, не думающая о посторонних, и этим себя спасающая, наконец смогла взять себя в руки, и потихоньку встала с колен, и ее тут же стала придерживать под локоть сестра. Все остальное я уже не особо почему-то запомнила. Однако, мои переживания и потрясения в тот день не закончились. Я все-таки заплакала. И даже не то слово. Я рыдала, как будто это не Анна, а я, девятилетняя сырая девчонка, потеряла свою дочь, свою плоть от плоти, кровь от крови. Меня прорвало, когда гроб с телом Светочки погрузили в черную машину, и задние ее дверцы открыли, а внутрь сели Анна, Игорь, и еще кто-то из ближайших родственников.

  И весь народ, что был во дворе, пошел за этой машиной к кладбищу, что находился в километре от деревни.  И я тоже встала в длинную колонну шагающих и плачущих односельчан, и рядом со мной также шла Ажар, которую все происходящее пугало и тревожило,  и, прежде всего, ее пугало мое отношение ко всему этому, и иногда я ловила на себе ее удивленные взгляды. Но мне было не до удивления Ажар, хотя я сознавала, что принимаю случившееся слишком близко к сердцу и это может показаться странным со стороны. Но я шла и как и все плакала, как и все скорбела, и мне было страшно смотреть внутрь машины, хотя все понемногу уже успокоились.

  Двигалась наша траурная процессия довольно долго. Свернув с главной, длинной улицы села на соседнюю, на которой жили я и Ажар, мы с ней отделились из колонны и распрощались. При этом я продолжала плакать. Сама удивляясь себе, силе своих переживаний.

 Придя домой, я пошла мыть лицо, и все плакала и плакала, а родители звали меня обедать, и я ощущала запах аппетитной жареной картошки, но меня все это не трогало.  Мысленно я была все еще там, у гроба, обитом красной тканью, рядом с маленькой Светочкой, которая не дожила до того мгновенья, когда она смогла бы любить и познавать…

  Через семь дней я и Ажар пошли на поминки, нас позвала накануне тетя Вера. Мы шли, не зная, как себя вести и что нужно делать. И что говорить. Но наше беспокойство было напрасным, - никто нас не ждал.  За столом, уставленном всякой едой и сластями, уже находилось множество других детей. И все были сплошь русские. Одни мы – казахи. И хотя мы всех тут знали, нам было неуютно. Мы шли мимо комода со старыми, потрескавшимися от времени иконами, мимо занавешенных простынями зеркал, и боялись того, что мы одни в незнакомом и непривычном мире, незнакомом доме, где нет никого из родных и близких.

  Дверь одной из комнат была открыта и я увидела, что в углу этой комнаты, - детской, как я догадалась, - свалены в общую кучу детские игрушки. Она была огромной, эта куча ненужных теперь никому игрушек. Сиротливые куклы и зверята, - они тоже скучали по своей маленькой хозяйке. Этим чувством сиротства был пропитан весь дом, каждый его угол и закуток. Потом я увидела и тетю Аню, - она посерела лицом, и видимо, уже совсем ушла в себя, - она даже не ответила на мое приветствие, и не взглянула на нас, только тетя Вера встретила нас, как подобает, и тут же проводила в зал, где ели и гомонили сельские ребята.

  Мы мало на тех странных поминках ели и пили, - было как-то неуютно среди жующих и смеющихся детей сидеть и есть. А потом я случайно увидела фотографию Светочки, - маленькую, полароидную, она держала в руках какую-то из своих игрушек и улыбалась. Мило так улыбалась, скромно и застенчиво. Как только она одна и могла улыбаться. Как потом мне рассказали, эта фотография  была единственной в жизни Светочки, и это тоже странно и удивительно. Был человек целых пять лет, и вдруг не стало его, и не осталось  даже толком памяти о нем, только в сердцах любящих его людей. Но и эта, нетленная память сердца, со временем все же гаснет, превращаясь в тлеющий уголек…

  Игорь и Анна Еременко вскоре снова стали родителями, и снова у них родилась дочь, ее назвали Еленой, - Л-е-е-е-е-ночкой, Л-е-е-е-ной. Так и произносили ее имя, нараспев. Она родилась через три года после смерти Светочки и выросла в красивую и ладную девушку. С улыбкой старшей сестры.