Грустное и непутёвое житие Таньки Ромашкиной
Грустное и непутёвое житие Таньки Ромашкиной
Почти мистическая, или почти сказочная повесть.
«Дух дышит, где хочет, и голос его
слышишь, а не знаешь, откуда приходит
и куда уходит: так бывает со всяким,
рожденным от Духа.»
(Ин. 3.8)
«Есть два способа жить: вы можете жить так,
как будто чудес не бывает и вы можете жить
так, как будто все в этом мире является
чудом...»
А. Эйнштейн
ВСТУПЛЕНИЕ
Добрый день, мой дорогой читатель!
Я очень рада, что ты тут, рядом. А то меня всё ругают, что книжки мои – слишком грустные, а герои книжек – личности сплошь маргинальные. В Бога веровать если и начинают, то не иначе, как с больничной койки или после ещё каких-то катаклизмов. И вот, опять – что-то непутёвое и грустное…
Нет, написала бы что-нибудь весёленькое! Например, сценарий для очередного отечественного сериала, или даже такого же, отечественного, ни на что не претендующего боевичка. Трах-бах, все злые – наказаны, все добрые – поженились. А, главное, для одних и тех же актёров, по одному, в принципе, и тому же сюжету.
Как говориться, от тюрьмы да от сумы – не зарекайся.
В детстве я читала замечательную книжку: «Рассказы о Ходже Насреддине». Одна притча там начиналась так: «Однажды бедность довела Мушфики до должности обмывальщика покойников».
Не знаю, почему я запомнила эту фразу. Наверно, потому, что уж очень резкий контраст с детством она представляла.
Однако, во взрослой жизни эта фраза всё частенько всплывала в моём мозгу. Однажды, от безысходности, я стала узнавать, как пробиться в ряды тех, кто пишет сценарии к сериалам.
Не буду рассказывать, как это происходило и чем закончилось. Закончилось, и всё. Словно Кто-то за уши оттащил.
Или, может, написать бы что-то, безоговорочно благочестивое. Вот, например, живёт где-то в Москве семейка. В ближнем Подмосковье, но дом деревянный и с русской печью. Папа с бородой и в косоворотке, за столом сидит, ножичком из брусочка ребёнку куколку вытачивает. Мама, в платке и в юбке до пола, из русской печи пироги достаёт. Пятеро детишек, все белоголовые, мал-мала-меньше, с книжками сидят. Пальчикам-то по строчкам водят, «Жития святых» читают…
Эх, мечты-мечты…
А эта Танька – она мне покоя не давала. На улице меня подкарауливала, в магазине. Дёргала меня за рукав:
- Когда ты начнёшь про меня писать?
Даже во сне ко мне явилась пару раз, блестя золотисто-рыжими волосами и сияя белизной лица:
- Когда?
- Подожди, Татьяна! – отмахивалась я. – Видишь, я ещё не готова! И потом, я не всё знаю о тебе! Как можно начинать писать, когда автор ещё сам не разобрался, что к чему?
- По ходу – разберёшься, - отвечала она. – Чай, не без помощи-то пальцами по клавиатуре стучишь!
- Боязно…
- «Царю Небесный»! «Отче наш» читай! «Богородицу!»
- Да читала уже…
- Плохо, значит, читала!
- Отойди…
(Только не думайте, что автор того… бредит. Это просто – такой литературный приём.)
Нет, не отходила она от меня. Прости, Господи, если что не так…
ЧАСТЬ 1
«Когда человек совершает какой-нибудь
неожиданный поступок, таковой обычно
приписывают недостойным мотивам».
ГЛАВА 1
Как читатель уже понял, Танька, с самого детства, была немножко не такая, как все. Она родилась рыжей.
Так из роддома мать её и принесла: с рыжими редкими волосёнками на голове, с тёмно-рыжими бровками и тёмно-зелёными глазками.
- Господи, - сказала мать, когда впервые рассмотрела своё дитя. – Она ещё и рыжая! А лопоухая какая, Господи…
Мать Таньки работала дворничихой. В те времена дворниками в городах работали не гастрбайтеры. Дозволялось человеку приехать из села в более-менее большой город, устроиться дворником или дворничихой, получить комнатку в какой-нибудь коммуналке. (Это сейчас из сёл некому ехать, потому, что никого в сёлах не осталось, кроме стариков…).
А тогда дозволялось.Отработаешь десять лет на благо благоустройства(простите за такое созвучие), и получишь комнатку – в своё пользование, на веки вечные.
Вот и Танькина мать, с прекрасным христианским именем Ефросинья, и приехала из села, став дворничихой Фроськой.
У такой-то матери и родилась Танька.
Нет, дворничиха не являлась и не считалась гулящей девкой. Просто баба – простая, жалеющая.Не такая уж и молодая, из послевоенных девок-перестарков. Женихи-то все в войну полегли…
Она искренне думала (сначала), что если она кого-то приголубит-пожалеет – тот её и замуж возьмёт.
Через пару-тройку лет городской жизни Фрося поняла, что ошибалась. Но жалеть заблудших не перестала.
Кого только не скрывала она под своим крылышком от жестокой судьбины! Кого на месяц, кого на два, кого на год. А кого – и на день. Ну, конечно, тех она скрывала и покрывала, кто ею, дворничихой, не брезговал. Тех, для кого и дворничиха – свет в окошке. (Может, на год, а, может, и на день).
И воришку, и беглого, и бездомного, и выгнанного из квартиры собственной женой. Пару раз останавливались у неё молчаливые люди с деревянными чемоданчиками, пробирающиеся домой из мест не столь отдалённых. Ведь время-то было какое – Сталин умер, жизнь в стране с ног на голову переворачивалась.
От кого их них родилась Танька – только Богу ведомо. Фрося, конечно, подозревала, от кого. Но вот, на беду, за девять месяцев до рождения Таньки проживало у неё два постояльца подряд. Один – бывший колымчанин-лагерник, осужденный по 58 статье, а второй – скрывающийся от милиции местный воришка. Воришку, впрочем, взяли вскорости. Арестовали около магазина, когда тот за водкой пошёл.
Политический-то был рыжеватым, наполовину с сединой, а вот воришка – тот отличался лопоухостью.
Так что…
Записала Фрося дочку на свою фамилию: Ромашкина, а отчество дала без затей – Ивановна.
- Господи, - не раз причитала мать, глядя на чудо, родившееся у неё. – Она ещё и рыжая! А лопоухая какая, Господи…
ГЛАВА 2
Росла Танька, как травинка в поле. Как ромашка. Кто хочет – пнёт, кто хочет, ботинком наступит, а кто – и сорвёт. И не просто сорвёт, а лепесточки поотрывает. Да не просто так, а по одному.
Гадает «на любовь» себе; лепестки летят… а сердцевинку жёлтенькую куда? Выбросить, да и всё…
Фрося растила дочку одна. Приблудные мужики – не в счёт. Когда Танька маленькая была, Фрося даст ей сиську пососать, да уложит на кроватку. Себе метлу в руки – и на работу.
Танька, к радости Фросиной, спокойная росла. Как будто понимала, как мамке тяжело, да как мамке некогда. Придёт Фрося с улицы, а Танька – вся мокрая, но лежит себе, в потолок смотрит, и разговаривает.
То ли сама с собой, то ещё с кем. Махнет ручкой и держит кулачок, словно что-то выпустить из него боится. И разговаривает на своём птичьем языке.
Заговорит с ней Фрося – она улыбается. Если кто в доме появляется да с ней заговаривает – тоже улыбается.
Одного только мамкиного постояльца невзлюбила Танька.
Как он к кроватке подходил – начинала орать. Уж как Фрося её не уговаривала молчать, даже шлёпала. Ведь постоялец этот, в отличие от многих предыдущих, не бесплатно столовался (и всё прочее) у Фроси. То деньжат подкинет, то перстенёк вдруг подарит. Фрося даже старые свои мечты вспомнила. Стала думать: «А вдруг? Вдруг замуж возьмёт?»
Только Танька всё орёт, рыжее сумасшедшее дитё…
Постояльца арестовали через два месяца. Оказалось – не только квартиру чужую ограбил, а убил бабку с внуком, которые случайно в квартире оказались.
Ох, и плакала-рыдала тогда Фрося…
Три месяца никого к себе жить не пускала, хоть и просились некоторые! Ну, а потом – жизнь своё взяла.
Танька подрастала. Детских садов, яслей – тогда мало строилось. Не попасть! Но Фрося пробила для Таньки ясли, как мать одиночка.
В яслях Танька часто болела. Кашель да сопли! Чахнуть стала девчонка. Даже волосы рыжие – потускнели.
Вот как-то санитарка ясельная, тётя Паша, и говорит Фроське:
- Может, Фрося, тебе дочку покрестить надо? Глядишь, и болеть перестанет! И вообще – она меченая у тебя. Глянь, какая рыжая! Глазищи зелёные, аж страшно!
- Да я и сама думала, - согласилась Фрося. – Я-то крещёная, и вообще… Только не знаю, как. Если узнают, что я дочку крестила, ещё из квартиры выгонят. А мне всего три года осталось метлой махать.
- Ну, если хочешь – как лето настанет, поедем в деревню, к матери моей. Вроде как – на дачу. Ну, и покрестим.
На том и договорились.
Ох, скрывала много Фрося… Не только за квартиру она боялась…
ГЛАВА 3
Той весной Таньке исполнилось три года. Пора пришла её из яслей в садик переводить.
Фрося с тётей Пашей поехали в деревню – крестить Таньку.
Под вечер уже – крестили. Церковь деревенская, старая, не белена-не мазана давно. Да и внутри вся роспись облупилась. Всё, что можно из утвари церковной, из убранства, оклады дорогие с икон – всё давно конфисковано.
Как вообще не закрыли её, церковь-то – не понятно. Наверно, потому, что далёкое село. Дорога к нему – плохая, весной и осенью не дорога – грязь непролазная, колея по пояс.
Однако в церкви хорошо, тепло.
Фроська озиралась испугано, словно боялась чего-то. В угол забилась, спряталась.
А Танька –освоилась вмиг. Всю церковку изнутри по кругу обошла, у алтаря остановилась, постояла.
Тут и старичок-священник вышел. Ладаном-то накадил.
Солнца лучик из-под потолка вниз свешивается, как живой. Ладаном пахнет. Старичок священник читает себе тихонько, а Танька от матери оторвалась, и давай лучик этот солнечный ручонкой ловить.
Прыг! Прыг! Скок! Скок! Повернулась, покрутилась… Прыг!
Словно танцует. А солнце так и вспыхивает в рыжих волосёнках. Посмотрела на неё тётка Паша, слезу с глаза стёрла, и говорит:
- Глянь-ко, Танька твоя ангелов за подол-то ловит!
- Танька! Безобразница! Сюда иди! – окликнула дочку Фрося.
Священник-старик от книжки оторвался, и смотрит на Таньку:
- Не надо, - говорит, - пусть себе скачет…
Вроде как улыбнулся священник, повёл бровями, и дальше читает.
Пришла пора Таньку в купель окунать. Танька без боязни к воде подошла, без боязни дала себя в холодную воду окунуть.
Только брызги полетели, на солнце переливаясь:
- Во имя Отца, Аминь!
- Ух!
- И Сына! Аминь!
- Ух!
- И Святого Духа! Аминь!
- Ух!
Тут Танька малая как засмеётся! Словно колокольчики серебряные вокруг зазвенели! Фроська и старик священник заулыбались, а тётя Паша снова глаза начала тереть. Впрочем, станется с тёти Паши – ей поплакать, как…
Так и окрестили Таньку в веру православную.Крестик надели простой, копеечный, на ниточке.
На серебро-злато ни у матери, ни у крёстной – денег не водилось.
Уж как истово дула и плевала Фроська на сатану, когда дочку крестила! Да что толку… Ничего не изменилось в её житье-бытье, только годы летели…
ГЛАВА 4
В яслях Таньку ещё любили, а в детском саду – шпынять начали. Не дети, нет. Воспитатели.
Детям-то всё равно – рыжий ты, или чёрный. Китаец ты, или негр. До поры, конечно, до времени.
Но дети чувствуют, кого любят взрослые, а кого нет. Тут уже и характеры проявляются. Если взрослые кого невзлюбили – и дети туда же. Не все, конечно. Почти все.
Взрослые скажут: «Дурочка рыжая!»
А дети повторят: «Лызая!» «Ыжая!»
Вроде и тихой росла Танька, не шумной, слушалась, а вот слышала в свой адрес, изо дня в день: «дурочка», да «дурочка!»
Может, потому, что мать у неё была дворничихой. Скорее всего. Ведь не стали бы воспитатели обзывать «дурочкой» дочку нотариуса, или дочку учителя, или сына милиционера. А дочку дворничихи – почему бы не назвать? Почему бы своего превосходства не показать?
Тем более – девчонка-то рыжая, лопоухая. Волосёнки реденькие, косицы – как мышиные хвостики. В косицах ленточки – тоненькие, не атласные. (Атласные – только к праздникам!)
Но не только в рыжести и лопоухости – дело. Всё-таки чудная она росла, этаФроськина Танька. Нет, не баловалась она, не кричала, и ногами о пол не била.
Она останавливалась.
Как? А вот так. Всем команда: «Одеваться! На прогулку идём!»
Дети, как дети. Кто скорее одевается, кто медленнее. Но все копошатся, говорят что-то, друг дружку стукают. А эта…
Остановится, и сидит. Смотрит, не пойми куда. В сторону куда-то.
- Танька! – начинают воспитатели её тормошить, - Танька! Чего сидишь! Все уже оделись!
Танька словно вздрогнет, и давай руками перебирать, штаны и кофту напяливать.
Нормальному человеку – так и хочется ей подзатыльник отвесить!
- Ох, дурочка ты рыжая!
- Ыжая!
- Лызая!
А Танька – хоть бы хны. Молчит…
И за едой так случалось, и за игрой, и во время занятий. Дошло до того, что воспитательша Фроське советы начала давать:
- Вы бы, Ефросинья Николаевна, дочку к врачу сводили бы!
- К какому врачу? – не поняла Фроська. – От простуды мы выздоровели. На той неделе. Ну, сопли чуть… Не в счёт.
- К какому… Не к участковому же. К психиатру. А то неизвестно ещё, может ли ваша дочка садик для нормальных детей посещать.
- А… ну… свожу… может… - растерялась Фроська.
Конечно, ни к какому психиатру Фрося дочь не повела. Она применила к ней воспитательную меру воздействия, не знающую равных. Фроська впервые не просто отвесила Таньке подзатыльник или под…к, а выпорола её ремнём по голой ж…
Выпорола от души, в сердцах, выложив на белую Танькину ж… всю свою бабью боль и обиду.
- Делай, как тебе велено!
- Ой…
- Будь, как все люди!!
- Ой… Ой…
- Слушай, когда тебе говорят!!!
- Ой… Ой… Ой…
Танька не вопила – только ойкала. Да губёшку закусила так, что зубы в неё впечатались…
Потом, правда, плакала Фрося, обнимала дочку, прижимала к себе. Да что толку… Что побито – то побито. Не загладишь враз.
Воспитательный метод сработал. Танька, после того, «останавливаться» почти перестала. Зато перестала спать в тихий час. Лежит, в потолок глядит, да что-то про себя шепчет.
Воспитатели рады – дисциплину не нарушает. Другим спать не мешает. Ну, а дурочка – она дурочка и есть. Ну, не спит. И пусть не спит, главное – чтоб другим не мешала. Что с неё возьмёшь.
Дурочка рыжая…
ГЛАВА 5
Потом Танька в школу пошла. Всё, как у всех. Чин чинарём. И формочка, и белый фартучек. И бантики белые.
Только волосы – как были рыжими, так и остались. И глаза – как были зелёными – так зазеленели ещё больше.
Опять же, в младшей школе, поначалу всёкак-то потихоньку двигалось: училась Танька на четвёрки,и даже на пятёрки. В тетрадках буковки старалась-выводила, задачки решала. Всё получалось у Таньки, учиться – нравилось.
Училка попалась хоть и молодая, но ласковая. Наверно, по призванию в школупришла. Разумное, доброе, вечное – сеять.
Если Танька на уроке «задумывалась», учительница тихонько к ней подходила и возвращала «с неба на землю».
Учительница пыталась быть справедливой, это да. Пыталась разглядеть в детях способности и таланты, невзирая на происхождение и прочие отличительные особенности каждого.
Старалась, в общем, как могла. Как подобает настоящему советскому человеку. Таньку, вместе со всеми, приняли в октябрята, и даже поручали стишки читать на классных и школьных утренниках.
Таньку часто брали участвовать в «монтажах». Это когда на линейку, или на сцену, выходит человек пять или семь детей, и все, по-очереди, своё четверостишие читают. Например, ко дню рождения Ленина. Или – к седьмому ноября.
Выходила Танька, и читала звонким голоском:
Ленин наш любимый,
С нами ты всегда,
Вместе ты шагаешь
С партией труда!
Часто ей поручали «контрастные» стихи. Например:
И будь я хоть негром преклонных годов… И т.д.
Я русский бы выучил только за то,
Что им разговаривал Ленин.*
Очень умилительно звучал из уст белокожей и рыжей пигалицы этот «негр преклонных годов»!
Так продолжалось до четвёртого класса. А в четвёртом классе молодая училка ушла в декрет, и в тот класс, где училась Танька, на замену прислали учительницу пожилую, «тёртую». Та сразу поняла, «ху есть ху»…
А ещё говорят, что незаменимых людей нет!
Неправда это.
Есть.
Каждый человек – незаменимый. Особенно – если добрый…
Правда, к вопросу «о незаменимых» вплотную прилегает и другой вопрос. Например, почему из класса добрая учительница уходит, а злая – приходит?
Ведь ученики остались теми же! Не скажешь тут – какие ученики – такой и учитель… (Или скажешь?)
Скажешь ещё, что на всё – Божья воля. Ну, тут – кто поспорит…
По грехам нашим злодей к нам пришёл. Может, и не по грехам, а во испытание? Только кто растолкует, за что именно?
Что ещё спросить? Что сказать?
Надо сказать, что Бог накажет злодея. Только не ведомо нам, когда.
Не ведомо нам, увидим мы, как Бог злодея наказывает, или не увидим. Может, так и помрём от его злодеяний, а он и нас переживёт, и ещё над детками нашими поизмывается.
Вот он, злодей тут, рядышком. Бесчинствует. Больно, обидно.
Да где же мудрости набраться, когда злодей рядом бесчинствует? Как его, злодейское, правление пережить? Что делать-то?
Да ещё когда ты сам-то рыжий и лопоухий, дворников сын (дочь?).
Да и лет тебе – десяти не исполнилось…
(Или – пятидесяти… Ну, это автор, как всегда, вперёд забегает. Будто не успеет, честное слово!)
ГЛАВА 6
Учительницу звали Раиса Петровна. Она била Таньку о парту головой. Стоило Таньке задуматься… хоть на минутку, Раиса Петровна – тут, как тут.
- Понаплодили придурков!
Нет, не так.
- По-на-пло-ди-ли при-дур-ков! – и с каждым чётко произнесенным слогом голова Таньки наклонялась крепкой рукой пятидесятилетней женщины, и билась в деревянную крышку парты.
Ещё той парты, старого образца. С наклонным столом и откидывающейся, вечно вырывающейся из рук и хлопающей крышкой.
- А иди-ка ты к доске, Василиса Премудрая, и ответь-ка, что было на сегодня по природоведению задано! Да ушами лопоухими не шевели – всё равно подсказку не услышишь!
Это такая присказка у Раисы Петровны имелась. Всех «дурочек» она называла Василисами Премудрыми, а «дурачков» – Иванушками.
Но самой Премудрой, Василисой из Василис, оказалась Танька.
Опять же – надо некоторым людям над кем-то поиздеваться.
Вот вы задавали себе когда-нибудь вопрос: почему над одним человеком издеваются все, кому не лень, а над другим – никто и не подумает?
И ведь не обязательно тот, над которым издеваются, или те, которых наказывают без вины, так уж плохи. Тому знаем мы немало примеров – не буду их приводить, чтоб имена всуе не произносить.
Но всё-таки… Почему?
Вот, в случае Таньки. Ведь не так уж плоха казалась девчонка, к исходу третьего класса. На четвёрки училась, октябрёнком стала, в самодеятельности участвовала.
Но появилась Раиса – и сразу, каким-то чутьём, шестым чувством поняла: «Вот она! Та, над которой можно издеваться! Измываться!» (Можно казать: «Оскорблять и унижать». Но это – слишком высокопарные слова для рыжей Таньки).
Вы скажете – дочка дворничихи? А вот и нет! К тому времени Фрося перестала махать метлой.
Более того – умерла соседка Фроси по коммуналке, старушка – Божий одуванчик, из бывших интеллигенток. Фрося стала владелицей двухкомнатной квартиры!
А ещё более того, Фрося устроилась продавщицей в продуктовый магазин, что в те времена было равносильно… ну, как бы это сказать…
Короче, Фрося оказалась не такой уж простой. Десять лет в большом городе воспитали и закалили её характер.
Фрося, наконец,получила сатисфакцию за десять лет выгребания чужого дерьма. Она получила доступ к распределению материальных благ.
Раисе Петровне стоило бы подружиться с Фросей, чтоб иметь дома к праздникам: то палочку копчёной колбаски, то баночку-другую шпротов, да баночку-другую зелёного горошка.
Раиса Петровна и подружилась. Раиса Петровна умела прикидываться. То есть, пожилая учительницаоказалась крепким профессионалом. Знала, как преподнести себя, как убедить аудиторию, как удержать внимание. Где подпустить слезу, где прикинуться несправедливо обиженной и пострадавшей от жизни…
Раиса Петровна поднялась до таких высот, что даже как-то предложила Фросе дополнительно позаниматься с «Танечкой». Прекрасно понимая, что не придётся ей этого делать. Было бы предложено…
А что Фрося? Вышла, конечно, из грязи – почти, что в князи. Но как была душой простоватой, так и осталась.
Кого-кого, а уж учительницу – принимала за чистую монету. И всё таскала, таскала той из своего магазина.
Правда, к Танькиному счастью, от дополнительных занятий – Фрося отказалась. Побоялась, что даже с должности продавщицы, не сумеет с учительницей расплатиться.
Сдобрила свой отказ палкой колбасы.И всё.
ГЛАВА 7
«Дружба» с Фросей не могла отвратить Раису Петровну от удовольствия поиздеваться над Танькой.
Сначала Танька плакала. Больше – от недоумения, чем от боли и обиды. Ну, а потом – замолчала. Стала часто «останавливаться», как когда-то в детском саду. И чем на более долгий срок «останавливалась» Танька, тем больше свирепела Раиса Петровна.
А чем больше свирепела Раиса Петровна, тем на больший срок «останавливалась» Танька.
Порочный круг образовался.
Танька «съехала» на тройки. И двойки. Совсем «зарубить» Таньку Раиса Петровна не могла, чтоб не поколебать своё реноме «лучшего педагога начальных классов», и не понизить процент успеваемости.
Тут Таньке «повезло». В классе оказался ещё один человек, над которым Раиса Петровна измывалась. Этот, бедняга, на самом деле был слегка «дурноват». Он-то и стал второгодником – один второгодник допускался даже у «лучшего педагога».
А Танька ведь училась три года – чуть ли не отлично! Нет, не была она «дурой» в том самом, первоначальном смысле.
Нет.
Раиса Петровна просто сделала её классной «дурочкой». Рыжей и лопоухой классной «дурочкой».
Зачем?
А зачем, вообще, зло? За чем? За добром…
Стоит оно за добром, и смотрит глазами-щёлочками, где бы урвать кусок. Где бы вклиниться, где бы порвать, где бы нарушить.
Да. Знаем мы, за чем, да не знаем, зачем. Вот и мучимся…
Дети-то выросли. Кто в детском саду воспитателю в рот смотрел, тот и в школе от учительницы глаз не отрывал. Сами понимаете: если в классе есть «дурачок», значит, будет и «любимчик».
Будет, обязательно будет.
А ещё будет кучка тех, кто хочет выслужиться и пробраться в любимчики. А как выслужиться-то? А клевать того, кто… Короче, «дурачка». «Дурочку».
Каждый класс – модель общества. Сначала смотрим, не загнила ли наша рыба с головы… ну, и так далее.
- Эй, ты, дура рыжая! – стали кричать на Таньку в классе. – Уши-то подбери!
С Танькой перестали «дружить». Её передразнивали. Особо наглые пацаны задирали ей юбку и кричали:
- О, панталоны синие!
А девчонки перешёптывались, показывали на неё пальцами и смеялись.
Да, вот ещё что. Как-то, в конце четвёртого класса, после собрания, пришла Фрося домой, вытащила из шкафа кожаный ремень, неведомо кем из заезжих мужиков оставленный, и решила повторить «воспитательный приём», когда-то, и с успехом, уже применённый ею.
Захотела Фрося Таньку выпороть, короче.
Хватанула Таньку за плечо, крича слова ругательные, развернула, и хотела на диван Таньку кинуть (через колено, как раньше – не положишь – Танька-то выросла).
И тут Танька вдруг словно бы встряхнулась, на шаг назад отодвинулась, и вперила в мать свои зелёные глазищи.
Четвёртый класс! Глаза Таньки оказались почти вровень с глазами невысокой Фроси.
Глянула Фрося в эти глаза…
Опустился ремень…
- А иди ты… - сказала Фрося и сама упала на диван, держась за сердце.
ГЛАВА 8
Автор уже обмолвился о том, что Фрося стала хозяйкой двухкомнатной квартиры, и что соседкой её, до своей смерти, являлась старушка, явно – из «бывших». Особо старушка с Фросей не откровенничала, да та – в этом не нуждалась.
Протестовать против Фросиных мужиков у старушки сил не хватало, а уж если попадался особо буйный – старушка сидела в своей комнатке и носа в коридор не высовывала.
Иногда старушка эта, Елизавета Викентьевна, Фросе помогала за Танькой приглядывать, когда Танька маленькой была. Танька помнила старушку, но очень смутно.
Зато… Можно сказать, что Елизавета Викентьевна, хоть и померла, но коммуналки полностью не покинула. Потому, что Фросе как-то стыдно стало выбрасывать все её вещички.
То, что могло пригодиться в жизни, Фрося, естественно, оставила себе. Две серебряные ложечки с вензелями, какие-то рюмочки-вазочки, чайник, подушки. Старую кровать Фрося выбросила, а этажерку с гнутыми ножками – оставила.
Оставила два стула со спинками, вешалку. Вещички покойницы тоже перебрала, что себе пристроила, что людям отдала, а что – просто к мусорному баку вынесла. Кому надо – разберётся. И разберёт.
Опять же, брошку старинную, пару колец и серёжек – куда отдавать? К тому же, кто бабку-то хоронил?
Всё Фрося пристроила. А вот книжки в потрёпанных переплётах, фотографии, какие-то письма, бумаги, перевязанные ленточками, Фрося просто сложила в старый сундук и приспособила этот сундук под ручную швейную машинку Подольского завода. Рука не поднялась – бумажное барахло на мусорку вытаскивать.
Всё, что от чужой жизни осталось, можно сказать…
Бывшая старушкина комнатка как-то незаметно стала комнатой Таньки, что для Фроси было очень удобно, ведь мужики, периодически, и сейчас появлялись в её жизни. А Танька, сами понимаете, выросла.
И вот как-то Фрося застала дочь сидящей на полу, возле сундука. Тяжелая и неудобная швейная машинка была переставлена слабыми детскими ручонками на пол, а рыжая Танька сидела рядом с сундуком и читала.
Как вы думаете, что она читала? Евангелие, с ятями и буковкой И, похожей на палочку с точкой наверху.
Сидит Танька на полу, книжка раскрыта, а Танька – носом хлюпает, слёзы вытирает. Слёзы по щекам – так градом и сыплются.
Ногиу Фроси подкосились:
- Ты… чего это?
Танька подумала, что мать спрашивает, почему она плачет:
- Ма… Распяли Его…
- Кого?
- Христа…
У Фроси аж дыхание зашлось:
- Ты… ты что это… - прохрипела она. – Брось! Брось сейчас же! Где… где ты эту книжку взяла?
Танька молчала.
- В сундуке? Спалю я к чертям собачьим этот сундук! Сейчас же – спалю!
- Мама! Мамочка! Отдай книжку! Я всё равно почти ничего не понимаю! Пусть, пусть всё в сундуке лежит, как лежало! Не выбрасывай! – взмолилась Танька.
Фрося даже удивилась, как это Танька произнесла подряд столько слов. В последнее время Танька почти всё время молчала.
Взглянула Фрося на страницы.
И правда – почти ничего не разобрать! Страницы жёлтые, кое-где – почти рассыпались. Как Танька смогла по такой книжке разобрать, что кого-то где-то распяли – уму непостижимо!
- Ладно! – отмахнулась от проблемы Фрося. – Собирай всё обратно в сундук и не вздумай больше туда лазить! Увижу – выброшу всё это барахло.. Или спалю, на…
Да, вылетало из Фроськиных уст грубое слово. Случалось такое дело…
Танька быстро сунула в сундук книжку, застелила сундук гобеленовым ковриком, изображающим мишек в сосновом лесу, и даже взгромоздила на сундук швейную машинку.
- Ма… а за что они… Его…
- За то, что лез, куда не надо! – живо отозвалась Фрося. – Забудь! Чем скорее забудешь – тем лучше.
Фрося вздохнула о чём-то своём, и, в сердцах, отвесила дочери подзатыльник. Впрочем, совсем не больно.
Больше Фрося никогда Таньку за этим делом не заставала (по крайней мере, года четыре не заставала, до восьмого класса).
Но частенько Танька оставалась дома одна. «Гулять с подружками» она практически не ходила, в виду отсутствия таковых.Что делала Танька дома, когда одна оставалась – никто не знает…
ГЛАВА 9
Классный руководитель получила уже готовую «дурочку», когда перешла Танька в старшие классы. Дети, по-прежнему, насмехались над Танькой. Не дружили с ней.
Да и она не проявляла особого желания ни с кем дружить.
Особенно один пацан усердствовал в насмешках над Танькой. Васька Заморуев. То тетрадку её на пол свалит, и ногой на неё наступит. То за косы дёргает. Больно, злобно. То плюнет в Танькину сторону, то словом матерным обзовёт. На весь класс.
Если Таньку к доске вызовут отвечать – рожи корчит, и разные непристойные знаки пальцами показывает.
А ученики-одноклассники, кто это видит – смеются, хихикают. Не хотят с Васькой ссориться, так как Васька – сильный, может и врезать.
Или обсмеять.
А кому хочется на Танькино место?
Никому.
Училась Танька, перебиваясь с тройки на четвёрку, сидела на предпоследней парте, чаще всего – одна. Формально – с ней сидел мальчишка, больной какой-то противной болезнью, которая мешала ему посещать школу.
Этот мальчишка, Пашка, появлялся в школе от силы раза два в месяц, на пару дней. Хромал, бедный, на обе ноги, да руками еле ворочал.
Суставы на руках у Пашки – все изуродованные, узловатые. Пашке, в классе, в принципе сочувствовали. Может быть, его и заклевали бы, как слабого, «по законам стаи», если бы он чаще в школе появлялся. А так – нет.
Пашке либо сочувствовали, либо вообще «никак» не относились. Пашкино место пустовало. Танька сидела одна.
Пятый класс заканчивался, подошло время в пионеры вступать.Явилась в класс пионервожатая, беседу провела. Потом – ещё раз.
Что такое пионеры, что такое галстук. Что означают у галстука все три конца, что – узел. Толстый конец – партия, длинный конец – комсомол, короткий – пионерия.
- А узел – что означает?
- Неразрывную связь поколений! – не замедлила с ответом отличница Ирочка.
- Правильно! К следующей нашей беседе вы должны выучить «Законы юных пионеров», и «Тожественное обещание». Учите, а на следующем занятиимы приём прорепетируем. К 22 апреля, ко дню рождения Владимира Ильича, всех примем. А теперь, покажите-ка, как вы будете отвечать.
Пионервожатая выпрямилась и строго произнесла:
- Пионеры, к борьбе за дело Коммунистической партии Советского Союза – будьте готовы!
- Всегда готовы!
Вскинулись детские руки в пионерском приветствии, и Танька – туда же.
Нет, не хотелось Таньке от всех отставать в таком важном деле! Честно думала она о том, что хочет «держать равнение на героев борьбы и труда, чтить память павших борцов и самой стать защитницей Родины, что хочет быть настойчивой в учении, труде и спорте, быть честной и быть верным товарищем, и всегда смело стоять за правду*», и так далее...
С «преданностью партии и коммунизму*» в голове у Таньки никаких мыслей не ассоциировалось, а преданность Родине – кто бы возражал?
Танька учила и правила, и законы, и тожественное обещание. Надо, так надо. Тем более, что она запоминала прочитанное – очень легко. Раз, два – прочтёт, и уже из головы не выцарапаешь.
«Я, Таня Ромашкина, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю:
- горячо любить свою Родину,
- жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия,
- всегда выполнять законы пионеров Советского Союза».
Немного смущали Таньку «Обычаи пионеров». О том, что надо самому стелить кровать, чистить зубы, и «помнить, что зубы – друзья желудка». А что, у не пионера – зубы – не друзья? Ну… как зубы могут быть чьими-то друзьями? Смешно! Они же зубы…
А дальше – больше. Не курить, не пить, «потому, что пьяный пионер позорит дружину»? А разве маму свою он не позорит? А себя самого?
Ну… и как может он быть вообще – пьяный пионер?
Наверно, может. Раз пишут про него… Зубы могут быть друзьями, а пионер – пьяницей…
ГЛАВА 10
Нет, не обошёлся приём в пионеры без того, чтоб Танька не отличилась. Пришла вожатая в третий раз, генеральную репетицию приёма в пионеры проводить. Тут и классный руководитель, конечно, присутствовала. Учительница географии.
«Классную» ученики – ни в грош ни ставили. На её уроках шумели, и даже по классу бегали. Да и кому она нужна, это география! До магазина добежать – карта не нужна!
Пионервожатая всех в ряд поставила, и стала показывать:
- Когда к вам подойдут, чтоб галстук повязать, вы воротничок приподнимите…
На беду, к окончанию этой фразы, перед идущей вдоль ряда пионервожатой оказалась Танька.
Стала пионервожатая на Танькиной блузке показывать, как надо воротничок поднимать, и видит – на шее у Таньки – ниточка. Потянула пионервожатая за ниточку…
Тянула, тянула, и вытянула! На шее у Таньки оказался крестик! Тот самый, простецкий, металлический, который ей когда-то священник на шею надел.
И когда это Танька успела найти его и снова на шею навесить? Уж не тогда ли, когда про распятие читала?
Оторопела пионервожатая.
- Ромашкина! Это – что ещё такое?
Классная подбежала:
- Ах, ах, ах!
Заахали-заохали, и кричат:
- Сними! Сними сейчас же!
- Это мракобесие! Сектантка! Крест носит!
- Это – чёрт знает что!
(До чего же в человеке предрассудки сильны! До чего же крепка память поколений! Крестик срывают – мол, Бога нет! А чёрта – поминают. Значит, есть чёрт!).
- Ты что, - спрашивает «классная», - в Бога веришь?
Танька молчит.
- Как ты можешь? Ты же советская девочка! Октябрёнок! Ты же знаешь, что Гагарин летал, и никакого Бога в небе не нашёл!
Насупилась Танька, и молчит.
Стали пионервожатая, вместе с «классной», с Таньки крестик стягивать. А Танька в ниточку вцепилась – не отдаёт. Чуть не придушили Таньку. Но их-то – двое. Уже почти стянули.
Тут Танька как вцепится классной в руку «друзьями желудка»! Как вцепится в эту руку зубами!
Классная руку выхватила, кричит:
- А! Сумасшедшая! Дура рыжая! Укусила меня… больно-то как… Дура! Какие тут пионеры! В зоопарк её надо сдать!
Тут будущие пионеры, то есть одноклассники Танькины, как будто по команде, стали кричать. Кто рядом был – схватили Таньку, и стали держать крепко-накрепко. Особенно Васька отличился. Тот сразу шею Танькину зажал, чтоб не трепыхалась.
Как ни билась «рыжая дура», а крест с неё сорвали. Сорвали, и классной в руки отдали.
Классная, в сердцах, окно открыла, да за окошко крестик и выкинула.
Класс-то был на третьем этаже. Полетел крестик, незнамо куда…
Ну, а дальше – пошло, поехало.
Вызвали в школу мать. Та – ни сном, ни духом. За голову хватается:
- Да вы что? Да какие сектанты? Какие иконы? Не знаю, где она этот крест поганый нашла! Где нашла, как нацепила?По дурости! Конечно, по дурости! Да простите же вы её! Она так хотела пионеркой быть! Правила учила, мне рассказывала… А уж я прослежу, чтоб никогда… Ни за что…
И так далее, и тому подобное. Унижалась Фрося, просила за Таньку. Самой противно, но просила и унижалась.
А что поделаешь! Спасать надо дочь.
Спасать!
«И что я этот сундук проклятый не спалила!», - думала про себя Фрося.
Хоть и думала она так, однако знала, что не сможет притронуться к сундуку.
Откуда знала?
От верблюда. Знала, и всё.
ГЛАВА 11
Таньку приняли в пионеры. Выпросила её Фрося. Да и учителям не хотелось «сор из избы» выносить, проверки на себя навлекать. Мол, плохо просветительская работа ведётся, хромает атеистическая пропаганда, и всё такое прочее.
- Бог с ней, с этой дурочкой, - дала себя уговорить «классная», потирая укушенную руку. – Только чтобы больше – никаких крестов!
(Вот уж, действительно, атеистическая пропаганда!)
Фрося хотела ответить «Богом клянусь!». Клятва чуть не слетела у неё с языка. Вовремя Фрося остановилась.
- Да провалиться мне на этом месте, - прошептала она.
А Танька… Да что – Танька… Как столб, она стояла, как автомат, повторяла слова. И на галстук смотрела, как будто издали…
Потому, что произошло ещё нечто.
Вечером того дня, как с неё срывали крестик, выслушав, всё, что могла выплеснуть на неё изболевшаяся душа матери, Танька вышла из дома. Матери она сказала, что идёт к подружке уроки учить.
Фрося головой покачала, но поверила. Или вид сделала, что поверила.
Какая разница…
Короче, ушла Танька из дома. Отправилась выкинутый в окошко крестик искать.
Поздновато было. Кое-где, в окнах, уже огни зажигаться начали.
Днём возле школы полно народу, а поздним вечером – людей мало. Школа – на краю рабочего квартала.
Короче, бандитское место.
Не то, чтобы совсем уж бандитское, скорее – хулиганское. Тёмное, фонарей мало.
Поползала Танька под классным окошком, и поняла, что ничего ей вечером не найти. Только собралась обратно домой, глядь – а перед ней стайка пацанов. В основном – восьмиклассники, а может, и старше. Пара малых, а среди них – Васька Заморуев.
- А! Вот тебя-то здесь и не хватало! – произнёс Васька.- Пацаны, это же Танька, дура рыжая, из нашего класса! Ей надо Кузькину мать показать!
Слова Васьки не предвещали ничего хорошего. Танька решила бежать, и даже дёрнулась, но пацаны, посмеиваясь, обступили её.
- Ну… показать – так покажем… - сказал один из больших пацанов – видимо, старший.
- Васька… тебя же в пионеры принимают, - вдруг сказала Танька.
Её слова вызвали хохот и матерную брань. Один из старших даже пропел:
Я – пионер, всем ребятам пример:
Курить табак,
Гонять собак,
Душить котов – всегда готов!
Пацанысмеялись и матерно ругались. Двое, самых сильных, прижали Таньку к забору, держа за руки.
Танька сначала молча вырывалась. Потом попыталась закричать, но ей заткнули рот – зажали голову.
Нет, её не изнасиловали. Её зажали, и лапали. Один, затем другой – подходили, и лапали её за то место, где должна быть грудь, и внизу… тоже лапали.
Танька стала терять сознание. Она просто стала оседать на руках тех, кто её держал.
Пацаны испугались. Бросили Таньку. Она упала на землю и лежала, не шевелясь. Но быстро стала приходить в себя, и тогда пацаны снова собрались в кучку, говоря:
- Оклемалась! Да чёрт с ней! Пошли отсюда, на фиг!
Последним, кто наклонился над лежащей у забора Танькой, оказался Васька.
Ему вдруг показалось, что в свете далёкого уличного фонаря зелёные глаза Таньки блеснули, как у кошки.
- Эй! Вставай! – сказал Васька и протянул Таньке руку.
Танька руки не взяла. Она сама села, и сидела на земле, опершись на забор. Тихо, без всякой злобы, даже – вроде бы с каким-то сожалением, Танька сказала:
- У тебя писька отвалится.
- Что? – не понял Васька.
- Эй, Заморыш! Пошли, что ли! – крикнул один из старших пацанов, подзывая Ваську.
Оказывается, вот какая кличка была у Васьки, когда он находился среди старших! Попробовал бы кто-нибудь из класса так назвать Ваську – получил бы по роже! Васька вдруг испугался, что Танька расскажет. Нет, не про то, что они с ней делали. А про то, что он отзывается на «Заморыша»!
- Молчи! Ты поняла – молчи! - горячо зашептал Васька. – А то…
Договорить Васька не смог.
Танька молча смотрела на него. У Васьки вдруг мороз по коже пробежал. Он отвернулся и побежал догонять пацанов.
Танька осталась сидеть возле забора. По щеке её катилась одинокая слезинка. Ей было очень жалко котов.
Курить табак? – Ладно. Курят все взрослые. И почти все пацаны пробуют.
Гонять собак? – Собаки разбегутся.
Но душить котов… Жалко. Жалко, жалко, жалко бедных котов…
А через пару дней, как раз, и состоялся приём в пионеры.
ГЛАВА 12
Васька мог быть спокоен – никому и ничего Танька не рассказала, и рассказывать не собиралась.
Как-то странно всё было устроено у Таньки внутри. Ей совсем не хотелось жаловаться. Если что плохое случалось, сердце Таньки просто сжималось. Что-то где-то останавливалось, и вместо обиды, вдруг, в сердце появлялсяОН – такой большой… Даже не большой – огромный.
Огромность заполняла Танькино сердечко. Когда Танька стала постарше, она поняла, что это. Или кто.
Это – БОГ.
Танька узнала о Боге, когда первые сознательно ощутила себя. Её первое детское воспоминание и было именно таким: она, Танька, и ОН. А то, что Бог называется БОГОМ, она узнала, читая книжки из сундука.
Кроме своего первого, зачитанного и затрепанного Евангелия, Танька нашла в сундуке и новую, почти нечитанную Библию – Ветхий и Новый Завет, вместе. Естественно – принялась читать. Правда, в Ветхом Завете Таньке пришлось кое-что пропускать. То, что совсем уж непонятным казалось, или не читалось – ну, никак.
А вот старое Евангелие Танька в сундук уже не укладывала, а держала под подушкой.
Кроме этих книг, в сундуке нашёлся томик сочинений епископа Игнатия Брянчанинова. Том второй, начинающийся статьёй «Блажен муж». Томик этот тоже перекочевал под подушку. Так Танька и читала эти книги, чередуя одну с другой.
Читать книги было и трудно, и легко.
Трудно сосредоточиться и понять. Но вдруг, словно второе дыхание появлялось. Словно какая-то дверка открывалась в сердце, и читать становилось легко, и «яти» не замечались.
Легкость могла продолжаться пару минут или пару часов – от Таньки это не зависело.
А поскольку первая статья в томике Епископа Игнатия называлась «Блажен муж» - естественно, Танька начинала её читать раз десять, и запомнила оттуда одну фразу, которая частенько помогала ей в дальнейшем.
Фраза звучала так: «Если с таким крепким мужеством слабая жена отражает от себя грех; то и она блажен муж, воспетый Давидом. Участники этого блаженства, участники мужеского о Христе возраста – отроки и дети, твёрдо противостоящие греху. Нет лицеприятия у правосудного Бога».***
Значит, и женщины, и отроки, и дети. Значит – и она, Танька, может стать, как «блажен муж». Всё – очень просто.
То, о чём прочитывала Танька в своих книгах, настолько отличалось от того, с чем ей приходилось сталкиваться в жизни, что как-то понять, объединить-разделить это в уме – Танька просто не могла, как ни пыталась.
Волей неволей, читая, стала она думать о том, что надо бы ей хоть как-то пробраться в церковь. Может быть, там найдётся кто-то, кто сумеет ей объяснить. Хоть что-то.
Что?
Ну, например, почему нельзя крестик носить.
Или – почему все врут? Почему злятся, ругаются. Почему в церковь ходить нельзя? Почему мать церкви боится, как чёрт, извините, ладана?
Почему о Христе все молчат, как будто воды в рот набрали, а ведь он – совсем ничего плохого никому не желал? Только всё хорошее:лечил, и даже мёртвых оживлял?
Почему не только молчат, а ругают верующих и насмехаются над ними?
Почему в пионеры – можно, а в церковь – нельзя?
Да мало ли «почему» могло возникнуть у 14-летней дочки бывшей дворничихиФроси?
В одном, к своим 14 годам, Танька была твёрдо уверена: Бог есть. Он приходил на Землю, Его распяли на кресте, Он воскрес. И ещё придёт. И судить будет всех, кто жил нечестно.
Бог желает, чтоб люди жили без греха. А люди – как творили свои грехи, так и творят. Так почему? Почему люди честно не живут?
Что делать с этими вопросами дальше –Танька не знала.
Она, зато, другое знала.
То, что Бог может приходить к человеку. Бог приходит незримо, ноЕго можно почувствовать. Как что-то огромное, бесконечно доброе и всезнающее.
В тот момент, когда в сердце приходит Бог, в сердце сгорают все обиды, все невзгоды, все дразнилки, всё зло и ненависть, всё враньё… И в этот миг в сердце не остаётся никаких сомнений.
Знать-то знала, да рассказать никому не могла.
Как-то, топая из школы, сунулась Танька в городскую церковь. Вошла под сумеречные своды и остановилась у порога.
Как шла с уроков, в форме, фартуке и галстуке – так и вошла.
Тут же какая-то бабка к ней подбежала, и чуть ли не взашей Таньку из церкви вытолкала.
- Иди отсюда, сатанинское отродье! – погнала бабка Таньку. – Ишь, красную тряпку сатанинскую на шею нацепила, и явилась в Божий храм!
- Бабушка, да я… - попыталась оправдаться Танька.
- Небось, насмехаться сюда пришла? Пропаганду наводить!
- Я? Насмехаться? – чуть не рассмеялась Танька от такого нелепого бабкиного предположения.
Но бабке было, видимо, не до смеха.
- Мало вам… - тяжко вздохнула бабка. – Всё мало вам… всех поубивали, изничтожили… Но видит Господь… ни одна слезинка не замеченной не останется!
- Бабушка…
- Я тебе не бабушка, - утёрла глаза старушка. –Были у меня внуки – нет их… Иди, иди отсюда! Не гневи Бога-то…
- Бабушка! А почему нельзя в галстуке? – уже с порога спросила Танька.
- Она ещё и спрашивает! Иди, иди!
ГЛАВА 13
Воистину, «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа» (Ин. 3. 8).
Кроме трёх замечательных «Божеских» книжек, в сундуке хранились книжки со стихами, рассказами и повестями. Немного, штук двадцать.
«Анна Каренина», «Воскресение», «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы». Стихи каких-то непонятных поэтов с неизвестными именами: Волошин, Хлебников, Северянин.
Вот это всё Танька потихоньку прочитала. Что ей нравилось, что – нет. Что – поняла, а больше – не поняла. Над чем поплакала, что - пролистала.
Поплакала Танька над историей Катюши Масловой. Одна фраза Катюши долго не давала покоя Таньке: «Я – каторжная блядь, а вы барин, князь, и нечего тебе со мной мараться, ступай к своим княжнам, а моя цена – красненькая…»**** - так говорила Катюша.
Впервые в жизни увидела Танька непечатное слово напечатанным в книжке. Но не это было главным. Главным показалось Таньке то, что не солгала Катюша, не бросилась «навёрстывать упущенное» с князем.
Близка стала Таньке каторжная Катюша. Чем?
Тем, что не соблазнилась, а на своём месте осталась.
Ведь сколько раз мать толкала её, всё твердила – будь, как все! Подлижись! Поклонись, не сломаешься! Извинись!
Ведь хоть и молчала Танька, но иногда ей так обидно, так больно быложить, постоянно слушая насмешки.Жить «в одиночку»!
Кто не жил – не поймёт...
Был у Таньки Бог. Помогал Бог, но ведь не каждую минуту!
Иногда казалось Таньке: вот, один шажок… одно слово сказать, а не промолчать; подойти, а не уйти – всё, и ты – такая как все.Недурочка, не предмет всеобщего презрения и насмешек…
Как не поколебаться?
Как не соврать, особенно в тот момент, когда кажется, что Бог – далеко, а людей-то – нет рядом?
Когда кажется, что разбегаются от тебя люди, как чёрт, извините, от ладана? (Кажется, автор что-то такое уже писал…)
Но и даже так, понемногу, не получалось у Таньки врать.
Это – как цвет волос. Можно, конечно, перекраситься в блондинку или в брюнетку. Но пройдёт неделя, корни волос снова вырастут, и даже дураку станет ясно, что перед ним не блондинка, не брюнетка, а рыжая!!!
Она, снова она, она – по сути – рыжая!! Рыжая дурочка…
«Ты – барин, а я – каторжная…»
«Блажен муж…»
Как тут отличить, как соотнести одно с другим?Под силу ли – в 14 лет?
Разве что – сердцем…
Открыла Танька и письма, перевязанные ленточкой. Те, что лежали на дне сундука. Это были письма с войны. С Первой мировой.
«Любезнейшая, милая моему сердцу, ангел мой, Елизавета Викентьевна!» - так начинались эти письма. Может, и не всегда так, а чуть иначе. Суть от этого не менялась.
Стыло сердце Таньки над этими письмами.
Показывали эти письма, что люди могут относиться друг к другу иначе, чем в её классе. В её дворе, в школе. В её доме, под её крышей. Не так, как относятся периодические ухажёры к её родной матери.
Совсем не так…
И бутылку тащить – совсем не требуется, чтоб написать: «Остаюсь, преданный Вам до гроба, любящий Вас, Ваш вечный слуга – Алексей…»
В другом пакете письма были написаны той же рукой, и тоже подписаны Алексеем. Только почерк стал более корявым. Письма – короче. Фигурировали в этих письмах нары, надзиратели, портянки, телогрейки, сапоги, лесоповал, посылки…
Видно, писались эти письма из тех же мест, куда гоняли когда-то Катюшу Маслову.
Писем во втором пакете было немного. Всего восемь.
Почему этот Алексей попал в тюрьму и «на каторгу» – догадаться по письмам Танька не смогла. Только жалела Танька Алексея этого. И старушку жалела, Елизавету Викентьевну. И сыночка их, который умер от скарлатины.
Но даже письма из тюрьмы начинались так, что сердце Танькино замирало:«Любезнейшая, милая моему сердцу, ангел мой, Елизавета Викентьевна!»
И так же заканчивались: «Остаюсь, преданный Вам до гроба, любящий Вас, Ваш вечный слуга – Алексей…»
Капали слезинки Танькины на потёртую бумагу чужих писем… Впервые обратилась Танька к Богу, чтоб попросить за чужих.
Просила Танька за Елизавету и Алексея, как просила бы за братишку и сестрёнку, если бы они у неё имелись. «Господи, - просила Танька. – Возьми их в Своё Царство Небесное, если ещё не взял…»
ГЛАВА 14
Кстати, о любви. К матери ухажёр прибился – не в сказке сказать, ни пером описать. Уж такой вежливый да обходительный!
Три дня букеты матери носил, и, наконец, в ресторан пригласил.
Бедная Фрося аж растерялась, когда речь зашла о ресторане. Кинулась в парикмахерскую, маникюр делать. Руки свои, можно сказать, рабочее-крестьянские, ко всему привычные, в ванночке с мылом – отмачивать, и красным лаком ногти обломанные красить.
По магазинам побежала – платье покупать, в ателье побежала – новое платье по фигуре подгонять.
Купила. Подогнала.
В ресторан сходила, а уж из ресторана – домой ухажёра привела.
Вышла Фрося на кухню – яблоки порезать, чтоб шампанское закусить. А на кухне – Танька.
- Ох, Танька! – не удержалась Фрося. – Неужто счастье… Так и не было его у меня, счастья бабьего… Мужик-то какой…
- Мама, гони его! – отрезала Танька.
- Что, завидуешь?
Да уж! За счастье бабское можно и дочери родной глаза выцарапать… Тому и в классике – немало найдётся примеров.
А уж на кухнях бывших коммуналок – и не говорите!
Ничего Танька не ответила. Не завидовала она – просто знала. И больно было Таньке, больно за мать.
От своих знаний, берущихся непонятно откуда – больноТаньке и плохо.
- Не любит он тебя, мама. Он – вор.
- Да заткнись ты! В кои-то веки радостью с тобой поделиться захотела! Ведь ты не маленькая уже! Чай, понимаешь, что каждой бабе – мужик нужен. Или – не понимаешь?
- Понимаю.
- Так что – каркаешь? Какой он – вор? Солидный человек, завмаг из соседнего города. Разведёный, в командировку приехал. На женитьбу намекает!
- Он врёт.
- Ну, наградил Бог доченькой!
- Мама…
Фрося ещё что-то вычитывала Таньке, пока яблоки нарезала, да бокалы, под шампанское, натирала до блеска.
Танька больше ни слова не проронила.
А наутро исчез «завмаг», только его и видели. Видно, подсыпал чего-то Фросе в шампанское. А иначе как можно объяснить, что «голодная» до мужских ласк Фрося заснула, как убитая, едва голова её коснулась подушки.
Всего и делов-то, что в новом платье покрасовалась в ресторане...
Фрося-то заснула, а из буфета исчезли все денежные накопления, и все колечки-серёжки, включая наследство покойной Елизаветы Викентьевны.
Только ложечки серебряные остались. Да и то – потому, что на кухне лежали, среди обычных вилок-ложек.
Плакала! Ух, как плакала-рыдала Фрося, чуть волосы себе на голове не вырвала.
И что больше жалела? Несбывшиеся, в очередной раз, женские надежды?Украденные, горбом (и спекуляцией) заработанные деньги? Драгоценности, когда-то припрятанные от властей, или…
Или, честное слово!
Обидно же, когда ты обманут! Да в чём! В самых своих светлых и чистых надеждах!
А, главное, тут рядом опять она!
Дочка, «дурочка рыжая»! Которая оказалась права! Которая даже может набраться наглости и сказать матери: «Я же предупреждала…»
Что с того, что дочка, как всегда, молчит!
Она же может так сказать!!
Ишь, сидит рядом, с таким видом, словно мать жалеет!
- Иди вон, Танька! – сквозь всхлипывания произнесла Фрося. – Иди, делай свои уроки. Без тебя – тошно…
ГЛАВА 15
Всё, всё вокруг пело и чирикало о любви, в эту весну Танькиного 14-15 летия. В эту весну окончания восьмого класса.
И само Танькино тело шептало ей, одинокими весенними вечерами: «Танька! Проснись! Все в классе уже давно за кем-то «бегают», записки пишут, и даже целуются «по-взрослому».
«Что мне – до других?» - сопротивлялась Танька.
Она никогда раньше не скучала в своём мире. И сейчас она знала, что у неё есть Бог. Бог – это главное, что у неё есть.
Но… Бог – никуда не ушёл, Он как бы отодвинулся чуть-чуть.
Как отодвигается взрослый, когда навстречу ему движется малыш, который учиться ходить. Ну, ещё шажок! Ещё! Ещё!
Шлёпнулся! Эх, ты! Вставай, вставай!
Начинай снова! Если будешь сидеть – ходить не научишься!
- Ма, а почему я такая некрасивая? – как-то раз, глядя в зеркало, спросила Фросю Танька.
Фрося аж остановилась. То из дочки слова не вытянешь, а тут… Ну, и вопрос!
- Ну… - замялась Фрося, - Ну…
- Ма, я страшная.
- Перестань!
- Страшная! Рыжая!
Что-то такое зазвенело в Танькином голосе, что Фрося не смогла просто так отмахнуться, или отшутиться.
- Ты, Танька, даже сама не знаешь, какая ты, - ответила Фрося. – Ты… ты… ты принцесса Златовласка!
Уж так Фрося «рожала» эту «принцессу», что обе они, и Фрося, и Танька, не смогли не рассмеяться.
Так не вязалась «Златовласка» с обычными семейными разговорами, так не подходила к самой Фросе, и так далека была от Таньки, что оставалось – только посмеяться.
Но легче стало. Слово – не воробей.
Принцесса – значит, принцесса. Златовласка! Да!
В восьмом классе, на парте рядом с Танькой, всё чаще стал появляться сосед. Тот самый, исковерканный полиартритом Пашка. То ли стало ему чуть легче, то ли просто надо было восьмой класс закончить, чтобы хоть в какое-то училище, или в какой-то техникум поступить. (В те времена учились десять лет, а в техникумы и училища поступали после восьмого класса).
Строгое, симпатичное лицо оказалось у этого Пашки.
Отражались на этом лице все месяцы, и даже годы, проведённые на больничной койке. Страдания отражались на его лице, придавая благородства простым чертам.
Кроме страданий от боли – страдания от того, что оказался Пашка вырванным из общего потока мальчишеской жизни.
Хотя Пашка старался виду не показывать и о болезни своей не говорить.
Ну, а Танька – старалась хоть как-то ему помочь. Принести, поднести, убрать, поднять. Вставать с парты помогала.
При взгляде на Пашку сердце Таньки сжималось.
«Почему? Почему его так перековеркало?» - спрашивала себя Танька, и ответить не могла.
Иногда Таньке казалось, что Пашка мог бы даже понять, попытайся она рассказать ему «про Бога».
От этого – тепло становилось на сердце. Но – не решалась Танька.
И ещё. Одинокая и робкая мечта согревала Танькино сердце: вот поправится Пашка, и будут они вместе…
Что – вместе?
Как – вместе?
Нет. Дальше этого «вместе» мечта Танькина не продвигалась. Вообще – удивительно, что она появилась…
Пашка стал вторым человеком, о котором Танька просила Бога.
«Господи, Ты всё можешь! – просила Танька. – Выпрями его руки и ноги! Пусть он ходит и бегает, как все!»
Иногда её просьба перерастала в вопрос, на который не было ответа: «Почему, Господи? Почему Ты допустил, что Пашку так перековеркало?»
Казалось Таньке, что если она вдруг узнает, «почему?», то ей легче станет просить, чтоб Бог вылечил Пашку.
Но… ни первого, ни второго – не произошло.
Не узнала она, «почему». Ноги Пашкины – не распрямились, пальцы – не выпрямились.
Как оказалось – правильно, что не решалась Танька никому рассказывать о самом сокровенном.
Подоспели товарищи-одноклассники. Заметили, что Танька с Пашкой друг на друга «смотрят».
- Ничего себе парочка! – не замедлил высказаться Васька, а за ним – и все остальные. – Петух да курочка – инвалид и дурочка!
Ну, и всякие пошлости посыпались в их, с Пашкой, адрес. Типа, как кто на кого залезать будет, а кто кому мозги лечить.
Стали люди по классу перед Пашкой ходить, хромая – Пашку передразнивать:
- Ой, Танька рыжая, держи меня, а то упаду!
Пашка – человек домашний. Не привык, когда дразнят. Да и в больнице, где все были такими же, как он – никому и в голову не пришло бы дразниться.
Краснел Пашка, бледнел, сопел. Злиться начал. Снова стал занятия пропускать. Но учиться-то надо…
Он приходил в школу и снова нарывался на насмешки и дразнилки. Однажды – не выдержал Пашка. Отвернулся от Таньки и выкрикнул:
- Я ничего с ней общего не имею! Я что, думаете, не вижу, что она дурочка рыжая! Ромашка-дурашка!
- О! Наш человек! – заключил Васька.
Подошёл Васька к их парте и захлопал Пашку по плечам. Каждый хлопок отзывался в Танькином сердечке. Только этого никто не видел.
ГЛАВА 16
Ничего нового не произошло. Просто – ещё один человек показал Таньке её законное место.Размечталась!
Начался урок. Как назло, вызвали Таньку к доске.
Шла Танька к доске и остановилась на полпути. Встала – столбом. И вдруг – присела, обхватив голову руками.
- Ромашкина! Что случилось? – учительница сначала спросила, потом поднялась изо стола, и подошла к Таньке.
- Таня? Тебе плохо?
Танька уже снова стояла. Молча. Бледная, на лбу – испарина.
- Ты идёшь к доске, или нет?
Танька молчала.
- Приступ дурости у неё! – крикнул со своего места Васька.
- Ну, если «приступ дурости»… тогда – садись, Ромашкина. И дневник дай. Даже двойку тут ставить не за что. Только – единицу. В восьмом-то классе. Стыдно, Ромашкина, так себя вести.
Стояла Танька, как «из-под угла мешком пришибленная». Так же молча, как стояла, пошла к своей парте, и села.
- Дневник давай!
- А…
Дневник Танька нашла. Отдала. И не пошевелилась больше до конца урока.
Дурочка! Что ещё сказать…
Приближался конец восьмого класса. В школе начался ремонт. Пока – не в классах. Начали красить спортзал, а уроки физкультуры перенесли на улицу.
Кому первому пришла в голову эта мысль – теперь уже не важно. Или Ваське Заморуеву, или дружкам его, Кольке и Витьке.
Взяли они в зале литровую банку, почти до краёв полную синей краски. Колька сел за последнюю парту, как раз – за Танькой и Пашкой.
Взял Колька Танькину рыжую косу (а к тому времени волосы у Таньки стали густыми и длинными), и макнул конец косы в банку с краской. Это – шутка такая была…
Хорошо макнул. Столько косы в банку засунул, сколько влезло, пока Танька не заметила.
А что дальше-то с косой делать? Вытащил Колька косу из банки…
Всё вокруг оказалось измазанным в краске. И парта, и сам Колька. И Пашка. Но, более всех и всего – конечно, Танька.
И форма, и волосы.
Не стала Танька разборки учительские слушать. Про то, что всё вышло случайно. Что она – сама виновата – косой своей махала, банку с краской перевернула.
Весь класс затаился – ждали, чем дело кончится. Только Пашка, сам пострадавший, сумел произнести что-то вроде:
- Придурок ты, Коля.
Учительница писала что-то Кольке в дневник, родителей его вызывала. Кричала, что за это Танька может на Кольку в суд подать…
Может, и правда. В суд, в суд…
Встала Танька, и пошла домой. С синей косой и в полностью испорченной форме.
На следующий день пришла Танька в класс. Вместо мешковатой формы – юбка и блузка. Вместо косы – волосы золотые, волнами, до плеч. Обрезала Танька косы.
И стало вдруг видно всем, что лицо у Таньки белое, как молоко. Что стройная она и статная, не хуже, а, может, и лучше записных классных модниц.
Что красива она. Не миленькая, не хорошенькая. Красивая. Удивительной, редкой, настоящей рыжей красотой.
Высокий лоб, брови – вразлёт. Глаза изумрудного оттенка.
Вошла Танька в класс – аж притихли все. Принцесса! Принцесса Златовласка!
Села Танька в середину третьего ряда, на свободное место, так как краска на её парте ещё не высохла. Рядом с Витькой, Васькиным дружком.
Витьку аж в жар бросило – непонятно, почему.
Пашку – на первую парту пересадили. В другой ряд. И не хотел Пашка – а всё назад оглядывался.
Только Танька ни на кого не смотрела. Вроде бы – смотрела вперёд, а словно вглубь. Что предпоследняя парта, что третья – всё едино.
ГЛАВА 17
Через пару дней и Танька, и Пашка вернулись на своё место.
Остался последний месяц до конца восьмого класса. Пашка нервничал. Всё время к Таньке обращался: то здесь посмотри, то там – помоги.Про техникум разговаривал, мечтал, как поступит.
Смотрела Танька, и помогала.
И думала просебя: «Эх, Пашка, Пашка… Задачки решаешь… Не знаешь ничего…»
Да, не знал-не ведал Пашка, что не нужна ему математика. И в техникум готовиться – не нужно. Что скоро, очень скоро, случится у него обострение, после которого он сначала ослепнет… а потом… потом – сердце Пашки остановится.
Злобная болезнь доберётся до глаз, а потом – до сердца.
Всё это увидела Танька, как раз тогда, когда накануне шла к доске. После того, как Пашка назвал её «дурочкой», как все.
Разве не появилась тогда обида в её сердечке?
Появилась.
Но – тут же прошла. После того, как Танька увидела, (ну, не то, чтобы увидела глазами, а каким-то внутренним зрением, что ли), как ослепший Пашка шарит рукой по тумбочке, чтоб найти стакан с водой. И тут же – падает обратно на подушки…
Кому и как расскажешь о таком?
А как жить, когда знаешь, а рассказать не можешь?
Слёзы не пробиваются к глазам, а застревают где-то в глотке удушливым комом, стоит только взглянуть на суетящуюся фигурку соседа, с узловатыми, плохо гнущимися пальцами…
«Господи! Неужели ничего сделать нельзя? А, Господи?»
Вот так и проплакала Танька всю весну, немыми слезами.
Этой весной произошло ещё одно событие. Трагическая история. Казалось бы, уже все снаряды после Великой Отечественной войны давно уже разминировали и вывезли.
Ан, нет.
Васька с пацанами отправился в лес. Может, просто гулять пошли, а, может, и на поиски немецких касок, крестов и гильз, которые люди находили в местном лесу, в большом количестве.
Нашли мальчишки гранату. Ну, и как водится, решили гранату испытать.
Бросили её в костёр. Ну, а она – возьми и разорвись.
В классе сообщили, что трое ребят попали в больницу, в том числе – и Васька. Естественно, сразу кинулись беседы со всеми проводить, чтоб не трогали ни пуль, ни гранат, ни снарядов. Чтоб никто ничего в костёр не бросал, и так далее.
А о том, что же случилось именно с Васькой, Танька узнала от матери. Мать всегда все новости городские приносила. С ней все делились, кто в магазин приходил.
Узнала Танька, что осколком гранаты оторвало и раздробило Ваське то самое, что между ног.
- Бедный мальчик! – сокрушалась мать. – Как он теперь жить-то будет!
И наказывала Таньке:
- Ты смотри, в школе – ни-ни! Никому! Не позорь пацана! Ему и так сейчас не сладко!
Танька обещала, и обещание сдержала.
Ведь она знала об этом! Знала, раньше всех! Тогда, в пятом классе, поздно вечером, у забора – она чётко видела Ваську, держащегося за то, чего нет…
Так же, как знала про Пашку.И про материного ухажёра. И о многом ещё.
Иногда она знала о человеке, даже столкнувшись с ним на улице.
Давно, можно сказать, с рождения, случались с Танькой такие чудеса. Но впервые она поняла, что всё, увиденное ею таким образом, почему-то сбывается, ещё в начальной школе. Когда увидела однажды, как их учительницу начальных классов, Раису Петровну, сбивает машина.
А ведь и правда! Раиса Петровна попала под машину, едва «выпустив» из начальной школы Танькин класс.
Поняла Танька, что всё – сбывается. Только не всегда – сразу.
И ещё одну вещь чувствовала она, никому о том не говоря. Поняла, что это – Бог. Бог, почему-то, именно ей всё рассказывает.
Бог.
Потому, что Бог знает всё.
Нет, она никогда не просила Бога о том, чтоб узнать хоть что-то. Оно просто было… и всё. С младенчества. С тех пор, когда она ещё не знала, как это назвать.
Объяснить, почему с ней происходят такие вещи, Танька не могла. Оставалось только принять их, как факт.
Одна только небольшая зацепочка маячила в размышлениях Таньки, по этому поводу. Уж как она там прочла-пролистала когда-то «Братьев Карамазовых», но про то, как Дмитрий Карамазов видел сон про своё будущее – почему-то, помнила.
Дмитрий увидел бабу деревенскую с больным ребёнком, и понял, что должен пострадать за свою нечестивую жизнь.
А, может быть, и не только за свою.
Вот что-то такое присутствовало и в Танькиных видениях наяву.
Это заставляло бедную «рыжую дурочку» хватиться за голову и покрываться испариной. Ведь Танька начинала что-то видеть только тогда, когда ей самой становилось плохо… очень плохо. Когда над ней издевались, когда её дразнили или предавали. Или – просто ругали. Причём – без вины.
Или (ещё проще!) - толкали в спину, например, на рынке:
- Эй, рыжая! Что стоишь, рот раззявила!
А она глянет на толкнувшего, и чуть не падает – видит, как тот, весь жёлтый и отёчный, ртом воздух хватает…
Если бы у неё спросили: «Хочешь что-то видеть, или хочешь жить, как все?», она бы выбрала, наверно, второе.
Нет ничего хорошего в том, чтобы в самый неподходящий момент увидеть, что кто-то кого-то убивает, а кто-то скоро умрёт. Кто-то – станет инвалидом, а кого-то бросят и предадут.
Сердце не выдерживает.
Вернее, выдерживает. Едва.
ГЛАВА 18
Перед отъездом в другой город, в техникум Советской торговли, куда мать устроила Таньку, используя свои «торговые» связи, Танька предприняла попытку ещё раз дойти до церкви. И войти в неё.
На этот раз Танька пошла без галстука. В восьмом классе галстуки уже никто не носил. В восьмом классе люди знают, что «курить табак, гонять собак» и даже «душить котов» - это ещё не самое страшное, что может делать «юный пионер».
И что пьяному пионеру нет никакого дела, позорит он дружину, или нет. И что сама «дружина» - что-то вроде детской игры, в которую искренне играют только пятиклассники, да и то – не все. А остальные – играют в эту игру из-под палки, да ещё потому, что положено.
Положено играть – вот и играют. И в комсомол играют. Кстати, в классе многие в комсомол уже вступили.
Таньке тоже предлагали. Но Танька ответила, что пока считает себя недостойной. Это была чистая правда. Не ощущала Танька в себе того огня, который двигал, например, Павкой Корчагиным. А врать – не хотелось.
Вот и отказалась. По этой причине, а не по какой-то другой. Ей, по-прежнему, было неясно, почему нельзя одновременно бороться за правое народное дело и верить в Бога. Ведь и Бог защищал бедных и обездоленных…
Как-то вечером подошла Танька к церковному порогу. На этот раз – попала она в церковь к окончанию вечерней службы.
Старушка при входе прошептала ей:
- Возьми в притворе платок.
Танька узнала старушку, когда-то прогнавшую её. Но старушка не узнала Таньки. Танька-то выросла, а старушка как-то сгорбилась, состарилась, поблёкла. Сердечко Таньки привычно сжалось.
Она выбрала косынку из нескольких чужих платков, лежащих в картонной коробке, и надела себе на голову, повязав назад. Поклонившись, вошла. Как креститься, Танька забыла.
В церкви находилось немного народу. Многие обернулись, чтоб взглянуть на вновь вошедшего. На Таньку.
Ох, ох, ох… Наконец-то… Слова службы, запахи, пение.
Пело сердце Таньки: «Я – дома! Дома!»
Такое чувство накатило на Таньку, словно вернулась она в дом родной, после длительного блуждания по чужим краям.
Пело сердце.Сердце плыло, сердце впитывало происходящее, как сухая губка впитывает воду.
«Почему я раньше не приходила сюда?» - ругала себя Танька.
«Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение…»
Благоволение же!
Тут и служба закончилась.
Танька дождалась пожилого священника, отца Александра. Терпеливо пропустила вперёд себя всех, кто хотел со священником поговорить.
- Здравствуйте…
- Батюшка. Называй меня – батюшкой. Ты – первый раз в церкви?
- Не… не первый…
Ох, с каким трудом слова продавливались наружу! О стольких вещах Танька хотела спросить, а тут… словно кто-то в тиски глотку зажал…
- Не бойся, - ободрил её священник. – Спрашивай. Как зовут тебя?
- Таня.
- Спрашивай, Татиана!
- Бог есть?
- Хороший вопрос. Сама на него и отвечай.
- Есть… - еле прошептала Танька. – Почему крестик носить нельзя?
- Как бы тебе в двух словах объяснить?
- «Создание посмеётся… Жертве и пренебрежёт ею…»***
- Что? – не понял священник.
Не понял, потому, что удивился:
- Откуда такие слова?
- Книжка у меня есть… Епископа Игнатия Брянчанинова, том второй. И память у меня хорошая…
- А Евангелие?
- Есть. Я только Ветхий Завет не смогла весь прочесть. И Епископа… с трудом… не до конца.
- Сколько лет тебе?
- Пятнадцать.
- Может, что ещё хочешь мне сказать?
- Да. Ваша бабушка… та, что при входе…
- Что?
- Умрёт… скоро… Дома, на постели, с книжкою в руке.
- Откуда знаешь?
- Бог…
ГЛАВА 19
Тут отец Александр отвернулся от Таньки к иконе Богородицы и начал молиться. Он стоял, потом крестился, кланялся, и снова стоял.
Довольно долго. Иногда крестился.
Наконец, обернулся к Таньке. Произнёс:
- Дивен Господь в тварениях Своих… Пойдём.
Священник подвёл Таньку к другой иконе. Изображённая на ней молодая женщина в голубом платье, покрытая тёмно-синим покрывалом, спокойно и понимающе разглядывала Таньку. Из-под покрывала, на голубизну платья, спадали перевитые лентой золотые волосы.
Женщина смотрела на Таньку и благословляла её жестом руки.
- Знаешь, кто это? – спросил священник.
- Нет.
- Святая Великомученица Татиана.
- Татиана… - прошептала Танька.
- Была она дочерью богатых родителей. Уверовала в Бога. А как пришла ей пора замуж выходить, отказалась. Отдала себя жениху небесному. Мучили её, к диким зверям на цирковую арену кидали, а от веры она не отреклась. Тело её резали, но вместо крови – из ран текли молоко и мёд.
- Молоко и мёд…
- Потому, что Ангелы рядом с ней стояли, и защищали её. По воле Божьей. В конце концов – обезглавили её.Это – твоя святая. Твоя покровительница небесная. Можешь молиться ей, когда… Ну, в общем… сама поймёшь, когда.
- Она… она что – рыжая?
- Не знаю. Написана икона так, что похоже.
- Рыжая… Тоже – рыжая…
- Дразнят тебя? – вдруг спросил священник.
- Ага.
- Вишь, не только тебя. И не только дразнят. «Ученик – не больше учителя своего» (Мф.10, 24).
- Я это читала… Я помню, только забываю…
- Понятное дело. Все мы забываем, когда нас касается. Когда своё сердце – болит. Но тебе, дочка, надо бы прийти, чтоб исповедоваться и причаститься. Ты же не исповедовалась никогда? Не причащалась?
- Нет.
- Знаешь, что такое «причаститься»?
- Нет.
- Ладно. Ты подумай о своих грехах, да приходи в воскресенье. С утра приходи, а утром не ешь ничего, и не пей. Подожди, я тебе книжицу вынесу. Только не насовсем. Отдашь мне, как придёшь. Что надо – перепиши себе.Это любимый твой, Епископ Игнатий писал.
Священник на минуту скрылся за загородкой. Вышел, вынес и отдал Таньке обёрнутую в бумагу книжицу. Танька открыла и прочла: «В помощь кающемуся»
- Постой, - не отпустил Таньку священник. – А вот, насчёт старушки. Часто это с тобой?
- Всегда. Как себя помню.
- А по заказу – можешь? Так, чтоб захотела узнать про кого-то – раз, и узнала?
- Нет. Оно само. Если…
- Что «если»?
- Если плохо мне. Если – обидит кто-то… наругает… Иногда – сразу вижу, иногда – после. Я начинаю обижаться… потом вижу что-то про человека – и всё. Вместо обиды – такая жалость… Плачу потом…иногда потом молиться начинаю…ну, просить за него…за человека этого… но не получается…
- Неисповедимы пути Твои, Господи, - перекрестился священник. – Бывает так. Правда, редко. Только ты приходи в воскресенье, Татиана, раба Божия. Приходи.
- Приду, - пообещала Танька.
И полетела домой, как на крыльях, прижимая к груди тоненькую книжицу.
ГЛАВА 20
Фрося сразу увидала, что с дочкой что-то не так. Потом – книжку, которую священник дал, рассмотрела. И давай Таньку трясти:
- В церкви была?
- Угу, - кивнула Танька.
- Не смей! И приближаться туда – не вздумай!
- Пойду! Всё равно!
- Тогда – через мой труп!
- Мама…
- Через мать переступишь – иди!
- Мама… Почему?
- По кочану!
- Мам… я ведь взрослая уже… Что мне эта церковь сделает? Из пионеров я уже вышла, в комсомол – не хочу. Ну, не могу пока…
- То-то и оно! Надо – в комсомол! Надо, как все. Я – и то в партию заявление подала. А то…
- Ну что? Что может такого произойти, если я в церковь пойду? Ведь Христос Десять Заповедей дал: не убивать, не красть, отца и мать почитать. Что в этом плохого?
- Не знаю я, что в этом плохого, но и хорошего – ничего нет. Просто ты, Танька, дура малолетняя. Не знаешь ничего. Жизни не нюхала, а лезешь. Ишь, в церковь ей захотелось! Почему – никому не хочется, а тебе – захотелось? Весь отряд, понимаешь ли, не в ногу, одна ты – в ногу!
- Так ты расскажи мне!
- Ой, не знаю…
- Мама!
- А если тайна из-за зубов твоих просочится? Обоим нам худо будет! Я вот уже скоро тридцать лет, как молчу!
- Мамочка…
Да… чтоб из Танькиных уст вылетело слово: «мамочка»… Это всё равно, что из Фросиных – вылетело бы слово: «доченька».
Но Фрося не поднялась до таких высот.
- Тогда – клянись! – сказала Фрося. – Клянись…
- Чем? – спросила Танька.
- Клянись, что, пока я жива, ни одна душа не узнает, о чём я тебе скажу. А если скажешь кому – считай, что загубила ты собственную мать.
- Клянусь… - замогильным голосом произнесла Танька.
- Поклянись, что пока ты здесь, в церковь – ногой не ступишь! Иначе…
- Ладно, ма. Ты расскажи, а потом…
- Клянись!
- Клянусь…
Ох, ох, ох… Тайны наши, тайны.
Куда там – Мадридскому двору! У нас, в России, за каждой дверью тайны смертные, тайны лютые…
Предательства и преданные, мученики и мучители, зэки и охранники, доносчики и невинно загубленные души…
Где ещё, на каком краю света найдёшь ты такое под одной крышею?
Отдыхает, отдыхает Мадрид, со своими дворцами, коврами, апельсиновыми рощами…
ГЛАВА 21
- Так вот, знай. Твой дед, а мой отец….
- Ну, ма…
- Твой дед, а мой отец… священником был. В церкви он служил.
- Вот видишь! – словно бы обрадовалась Танька.
- Не радуйся! – одёрнула её мать. – Нечему тут радоваться. Я в двадцать пятом году родилась. Была в семье пятой. Слава Богу, последней. Когда мне два года исполнилось, церковь закрыли, а отца сослали в Казахстан.
- Почему?
- Всех священников ссылали, кто от веры отрекаться не хотел.
- Почему?
- Спроси-ка что-нибудь полегче.
- Мама! Но почему?
- Не перебивай меня своими «почемучками». Осталась моя мать, а бабка твоя, с пятью детьми на руках. В деревне. Никто единоличнице не помогал. Двое твоих дядьёв померли тогда. В малолетстве. От дизентерии. Потом отец вернулся. Ненадолго. Года на два. И всё. Забрали его снова, в тридцать седьмом, и расстреляли. Только, на этот раз, и мать нашу забрали. Сгинула в лагерях…
- А дети?
- Двоих старших определили в детдом. Не знаю я, где они. Не знаю, живы ли.
- А ты?
- Менясначала забрала соседка. Припрятала, на свой страх и риск. Потом отдала меня своей сестре, в другой район, в другое село. Тётя Глаша меня вырастила. И строго-настрого наказала: никому, никогда, ни слова… Ни про церковь, ни про что-то церковное. Ни про то, кто я, откуда… Велела мамой себя звать. Ну, я и звала. Привыкла потом.
- А я и не знала, что баба Глаша неродная была…
- Царство ей Небесное.
- Царство ей Небесное, - повторила Танька.
- Поняла теперь? Засветишься в церкви – КГБ враз прознает, какого ты поля ягода. Вышлют за стопервый километр, или куда подальше.
- Ма… Почему?
- Опять «започемукала». Не знаю я. Знаю только, что опасно. Смерть! Понимаешь, или нет? Смерть там!
- А как же служит священник?
- Не знаю. После того, как Сталин умер – вроде, чуть меньше сажают. Культ личности разоблачили. Только для церкви – амнистии нет. Никита Сергеич церкви не жаловал.Всё доломал, что до него не поломали. И нынешний наш, Леонид Ильич…Скоро закроют церковь городскую, вот увидишь! А попы нынешние…
Тут Фрося оглянулась и понизила голос, почти зашептала, как будто кто-то следил за ней в родном доме:
- А попы нынешние… священники, то бишь… они все сплошь в КГБ служат, и про всех доносят, кто к церковному порогу приближается. И что на исповеди люди говорят – всё доносят!
- Но почему???
- Ох, и упёртая ты! Почему – трава зелёная, а снег – белый? Так всё у нас устроено, и всё тут.
- Кем – устроено?
- Надоела ты мне, Танька, со своими вопросами. Давай сюда твою книжку.
- Зачем?
- Я рано в магазин пойду. Подкину под калитку церковную, чтоб никто не заметил.
- Мама, я же обещала…
- Кому? Священнику?
- Угу…
- А мне? Разве ты мне не обещала? Не смей.
- Не верю я. Наш священник – не такой.
- Уже и «наш» стал! Давай книжку!
- Ма!
- Поклялась – исполняй!
Не пошла Танька в церковь. Ни в это воскресенье, ни в последующие. Нет, не потому, что кого-то или чего-то испугалась.
Нет.
Клятва – дело серьёзное. Вредить матери – последнее дело. Почитать их надо – отца и мать. Особенно, если в наличии только мать…
ЧАСТЬ 2
«Если кто-то не любит тебя так, как тебе хочется,
это не значит, что он не любит тебя всей душой».
Габриэль Гарсиа Маркес.
ВСТУПЛЕНИЕ
Часто в жизни так бывает: живут рядом два человека.
Один – с ранних лет ведёт себя хорошо, книжки читает, уроки делает. Второй – похуже. Где – похулиганит, где – в грязь влезет, где – двойку схлопочет.
А подрастёт второй – курить его тянет в подворотне, вина, водочки попробовать. Первого – нет, не тянет.
Время бежит – второй превратился в пьяницу-дебошира, с работы вылетел, жену поколачивает.
А первый – институт закончил, женился, по карьерной лестнице вверх продвигается.
И вдруг…
Что-то случается со вторым.
Нежданно-негаданно, со своего дебоширского места, решает второй… ну, например, бросить курить. Титанические прикладывает усилия. Всю свою предыдущую жизнь ломает.
Даёт ему Бог – бросил он курить. Бросил пить. Бить жену. Гонять детей.
Оглядывается второй…
Глядь – абольшая часть жизни уже пролетела. А первый-то… Он и не курил вовсе. Не тратил на курево ни сил, ни времени…
Вы думаете, я сейчас скажу о том, что второй, мол, покаялся, а первый – нет. Может, и так. Только это - не обязательно. И первый – тоже кается, как может. А, может, оба они от покаяния далеки…
Тогда - к чему я это об этом рассказываю?
Ну, во-первых… во-вторых… в третьих… Читатель прекрасно знает сам.
Но в четвёртых, говорят, что за одного битого – двух небитых дают.
Где-то – нужна пара небитых.
Где-то – один битый.
Плохо только, когда кто-то окажется разбитым совсем.
Пил, курил, поколачивал… Так и помер, бедняга, под забором, от белой горячки.
Сидят над ним два ангела, и плачут: «Господи, помилуй! Пропала, совсем пропала живая душа! Может, хоть искорка какая-то сохранилась? А, Господи? Только не молчи, Господи…»
ГЛАВА 1
Танька окончила восемь классов и поехала в соседний, областной город, поступать в техникум Советской торговли. Поступила.
Устроилась в общежитии.
И вот что оказалось самым удивительным. Хоть и не делись никуда Танькины рыжие волосы, ни одна душа ни в группе, ни на курсе - так и не поняли, что Танька – «дурочка рыжая».
Не догадывались!
Кроме самой Таньки – никто об этом не знал!
Может быть, расцветающая Танькина красота не позволила девчонкам заподозрить что-то подобное. Может быть, внимательный, даже чуть завораживающий взгляд Танькиных зелёных глаз отвлекал неискушённых девчонок и парней от главного… Кто знает?
Сначала Танька всё ждала, когда же её начнут шпынять и дразнить. Но – никто не начинал! Наоборот, все обращались к ней, как с равной. Ведь в таком техникуме, куда мать устроила Таньку, «не равных» не бывает.
Более того. Девчонки в общаге, как будто договорившись заранее, стали поверять Таньке свои любовные секреты.Даже спрашивали у Таньки, какую блузку или юбку надеть на свидание или на танцы.
В том, что Танька выслушивала чужие секреты – ещё не было ничего странного. Странным стало то, что Танька начала отвечать!
Девчонкиследовали её советам. И многим, при этом, везло.
Танька, к своему удивлению, становилась такой, как все. Может, чуть задумчивее. Может, чуть молчаливее. Но – не «дурочкой»! Не «дурой»!
Наоборот!
То одна, то другая подружка, получив нужный совет, восклицала:
- Танька! Откуда ты всё знаешь?
Или:
- Танька! Отчего ты такая умная?
- Ничего я не умная, - отнекивалась Танька.
Сначала Танька очень смущалась, когда её хвалили. Потом – привыкла. А к исходу первого года учёбы даже стала ждать, чтоб кто-нибудь из девчонок прибежал к ней, прося совета и говоря:
- Танька, ты же умная! Вот скажи, почему Светка такие гадости делает?
Светка ли,не Светка…
Поначалу трудновато пришлось Таньке не с учёбой. А с танцами.
Ведь на танцы требовалось ходить! Иначе никто бы не поверил, что Танька – такая же, как все. И Танька – решилась.
В первый раз – её чуть не стошнило. От полутёмного зала, от громкой музыки, от запахов потных человеческих тел.
От телодвижений, напоминающих конвульсии. (Ведь в школе Танька ни разу на танцах не была!)
Когда её пригласил танцевать незнакомый парень, Таньке показалось, что она просто сейчас сгорит – от неудобства, от лапающих её чужих рук, от чужого запаха… От стыда.
Едва дождавшись окончания танца, Танька отлепилась от парня и выскочила в коридор. А там её поймали девчонки из группы, и предложили «выйти покурить».
Танька вышла.
От сигареты она отказалась. Вдыхая осенний влажный воздух пополам с горьким дымом недорогих сигарет, Танька думала что-то вроде: «Ой! Чего это я… что это я… Я же этого не хочу… Мне же противно… Ой…»
Потом Танька пошла на танцы ещё разок.
Ещё. И ещё.
И почти привыкла. Она уже ждала, кто из ребят пригласит на этот раз: Мишка из её группы, или Сашка из параллельной.
Вечерами, в общежитской комнате, она слушала, как подружкиперемывают кости и парням, и девчонкам, и преподавателям.
Каждый раз кто-нибудь спрашивал её:
- Танька! Чего молчишь?
Или:
- Ромашкина! А ты как думаешь?
Танька вступала в общий разговор, слыша себя – как будто со стороны.Внутренний голос, твердивший Таньке, что она делает что-то не то, и не так, звучал всё тише.
Но звучал!
Он звучал, не смотря на то, что к окончанию второго курса Танька легко бегала на танцы, могла танцевать с разными кавалерами или свободно отказывать этим кавалерам.
Только поздно ночью, или в какой-то другой миг, когда ей удавалось остаться наедине с собой, она словно бы издали сама себе кричала: «Танька! Остановись! Это же не ты!»
А эхо отвечало ей: «Ты-ты-ты-ты-ты…»
И никаких видений не стало, никаких «знаний». Вначале учёбы – ещё случалось пару раз. А как стала на танцы бегать – всё, как отрезало.
Тут уж не разберёшься – радоваться, или печалиться. Лучше всего – пойти, да потанцевать…
ГЛАВА 2
Это в наше время… извините, секс после второй встречи. А иногда – и после первой. В те времена – не было такого. Вернее, бывало, только реже. Значительно реже.
Танька уже несколько раз целовалась с парнями из группы. Не по любви, а, скорее, из интереса. Или – потому, что все целуются. Целоваться – позволяла, а вот дальше – естественно – ни-ни.
Просто ей хотелось скорее понять, скорее узнать, что же это такое – с мужчиной целоваться. Что это за зверь такой – мужчина? Почему мать по мужикам с ума сходила, почти всю свою сознательную жизнь, на глазах у неё, у дочери? Почему девчонки ни говорить, ни думать не могут ни о чём, кроме парней?
Ну, вот и узнала. А дальше что?
Любовь. Должнабы появиться любовь… Такая, как в книжках пишут. Красивая, на всю жизнь. Такая, как в письмах Елизаветы Викентьевны.
Должна бы появиться – но не появлялась. Никак.
Не могла Танька, как подружки, каждого парня считать «любовью навеки». Каждого – не могла, а единственного – всё не встречалось и не встречалось.
Училась Танька хорошо. Шла на красный диплом. Мечтала в институт поступить, сразу после техникума. Оставался ей последний год учёбы.
Вот, как раз на летних каникулах всё это и произошло…
Танька стояла на автобусной остановке. Ждала, когда автобус подойдёт, чтоб ехать на железнодорожный вокзал. Домой собралась, на последние летние каникулы.
Летний ветерок раздувал лёгкое, чуть голубоватое Танькино платье. Нет, не мини, но достаточно коротенькое, чтоб можно было рассмотреть стройные Танькины ноги, тонкий её стан, и всё, чем может похвастаться девушка девятнадцати лет.
Кроме того, развевал ветер золотые Танькины волосы, спадающие ниже плеч.
Белое лицо, голубое платье, золотые волосы:
- Сёма! Ты глянь, какой типаж!
Ох, охонюшки да ох…
Мимо автобусной остановки проезжала машина. Машина мечты. «Козлик» с открытым верхом, и с надписью на боку: «Киносъёмочная».
Да, бывают в жизни чудеса!
Кто-то вздохнёт сейчас: «бывают, мол, только не с нами!».Так вот, я хочу сказать тем, кто сейчас вздохнул: «Чудеса бывают. Случаются. Даже чаще, чем вы думаете. И, между прочим, именно с вами.
Просто вы желаете одного какого-то чуда, а с вами происходит совсем другое.
Вы его не ждёте…
Вы его не ждёте, и оно, грустное, проходит мимо вас незамеченным. Идёт оно, бедное, голову опустив. И никто не кричит ему вслед:
- Эй, чудо! Стой, погоди! Остановись… я здесь… видишь, как я запыхался, догоняя тебя…»
ГЛАВА 3
- Сёма! Ты глянь, какой типаж! Посмотри, сама тебе в руки плывёт!
- Где? – неповоротливый помреж повернулся, чтоб посмотреть по направлению указующего режиссёрского перста.
- Фея! Это живая вторая фея!
«Киносъёмочная» развернулась и со скрипом притормозила у автобусной остановки.
- Девушка! Можно вас на минутку? – подозвал Таньку толстый Сёма.
- Меня? – не поняла Танька.
- Вас, вас!
Сёма уже вылезал из машины, вытирая платком пот со лба.
А режиссёр, не выходя из машины, смотрел на Таньку оценивающим взглядом чёрных полуприщуренных глаз, утопающих в мелких морщинках.
Режиссёр хорошо видел вдаль…
- Мой автобус! – воскликнула Танька.
Но рука помрежа крепко держала её за локоток.
- Поедете на следующем, - пропыхтел Сёма, а про себя подумал: «Если поедешь вообще…»
Через пять минут Танька уже мчалась в «Киносъёмочной», на заднем сидении, рядом с Сёмой.
Провидение тащило её в гостиницу, где расположилась Московская съёмочная группа, снимающая в родных Танькиных местах детскую сказочную историю. В истории действовала главная Фея и её помощница.
Артистка, играющая роль помощницы, никак не устраивала режиссёра. Она накануне разругалась со всеми и уехала в Москву. И тут…
Танька с лёгкостью выдержала пробы. Через пару дней она уже снималась в кино, в детской сказке, в роли «второй» феи.
В роли «первой», главной феи, снималась известная на весь Советский Союз актриса. Звали её Аскольда Савицкая. Даже увидеть легендарную Аскольду Танька никогда не мечтала. Тем более – разговаривать с ней, стоять рядом и даже вместе обедать в ресторане.
Танька – и в ресторане! Да с кем рядом! Если бы увидели её одноклассники – окаменели бы!
(Но – не видели, потому и живы остались. Многие, представьте себе, живы до сих пор!)
Танька никогда не мечтала об артистической карьере, в отличие от многих своих сверстниц.
Честно говоря, Танька вообще ни о чём не мечтала. Никогда не загадывала она, кем будет, «когда вырастет».
В техникум Советской торговли пошла, потому, что мать заставила и устроила. Но не могла Танька представить себя ни продавцом, ни товароведом, ни завмагом. Старалась не думать на эту тему, и всё.
А тут… не было гроша, и вдруг – алтын. Ничего не было, и вдруг – актриса! Типаж! С улицы – и в кадр! Ну, не на главную роль, но, всё равно – на хорошую. Заметную.
Пригодились рыжие волосы, да белое лицо…
ГЛАВА 4
Пришлось отправить телеграмму матери. Вызвать её на переговорный пункт.
Стояла Танька в кабинке и кричала в трубку о том, что её пригласили сниматься в кино.
Фрося что-то лопотала, на том конце провода. Мол, не увлекайся, дочка! Кино приходит и уходит, а торговля была, есть и будет.
Но Танька не слышала мать. (Да и кто бы тут услышал…)
Сниматься в кино – интересно! Особенно, если к тебе все относятся прекрасно. Правда, чуть снисходительно, как к «найдёнышу» с улицы.
Имелось у Таньки одно замечательное качество. В Таньке изначально содержалось совсем немного«сознания собственной значимости» и собственной «высокой ценности» (по сравнению с киношным людом, этого в ней почти совсем не замечалось!).
Люди чувствуют такие вещи.
Людям нравится казаться умнее, опытнее, и просто лучше других. А Танька всем предоставляла такую возможность.
На площадке и рядом с площадкой Таньку обучали жить все, кому не лень: операторы, помрежи, ассистенты.
Танька всех слушала, всем кивала.
Но…
Когда со своих высот к ней снисходил сам… Его величество главный режиссёр…
Замирало сердечко Таньки. Сначала – она глаз не него не смела поднять. Потом взглянула: раз, другой… и всё.
Всё, пропала Танька. Как будто молния прошибла беднягу. Как будто распахнулись в сердечке все двери, все окна и все форточки.
Танька влюбилась. Скорее, даже не так. Не влюбилась. Полюбила.
Сразу, и навсегда.
А главный режиссёр… Конечно, он не мог не отметить, что новая «актриса» хороша собой. Обаяние молодости! Чистота, хотите вы этого, или не хотите. Никакое другое обаяние не заменит обаяние чистоты… (А у многих – сразу появляется непреодолимое желание: запачкать эту чистоту, во что бы то ни стало).
Кроме того, любовь – это такая вещь, которую невозможно скрыть. Она – как то шило, которое в мешке не утаишь.
И вот уже поглажена Танькина рука…
Вот уже – приглашена Танька на прогулку в соседний лесок… Первый поцелуй. Первые слова…
И вот уже – тот самый «первый раз», который случается с каждой – с блондинкой, брюнеткой, рыжей.
Случается, если нет в человеке, изначально, иного призвания. Или, если не услышал человек сразу – иного своего призвания.
Глухие мы, глухие тетери.
Глухие, слепые, духовно увечные. Да…
ГЛАВА 5
- Ты, Татьяна, в его сторону даже не смотри, - учила Таньку Аскольда.
Кстати, великолепная красавица Аскольда оказалась довольно милой женщиной (если не затрагивать её и не заставлять подчиняться «дурацким» распоряжением режиссёра). Аскольда милостиво разрешила Таньке называть себя Асей, хотя и на «вы».
Аскольда взяла над Танькой негласное шефство.
На площадке всем давно стало ясно, что Танька – влюбилась. Можно догадаться, даже не будучи семи пядей во лбу.
Что с того, что режиссёр старше Таньки вдвое. Или даже чуть больше, чем вдвое. Короче, режиссёр годился Таньке в отцы.
Но Танька не знала, что такое отец.
Танька с Аскольдой сидели в ресторане. Заканчивался перерыв на обед.
- Не смотри в его сторону! – учила Таньку Аскольда. –И вообще. Не ищи себе мужа среди артистов!
- Почему?
- Дурочка ты Ромашкина, просто дурочка… Они же все – как искры. Воспламенились, и погасли. Пять минут прошло, что-то новое увидели – и снова загораются. И гаснут так же быстро, как загораются. Поверь… У Константина (режиссёра звали Константин Натанович)таких как ты – столько перебывало! Пальцев не хватит на руках и на ногах, чтоб сосчитать.
- Он мне… он мне такие слова говорит… Он обещает взять меня в Москву, устроить в театральный институт. Он говорит, что…
- Слова, слова, слова. Он на то и режиссёр, чтоб говорить тебе слова. Он ставит себе новый персональный спектакль, чтоб развлечься!
- Нет!
- Ты знаешь, Таня… - Аскольда задумчиво глядела на Таньку, ковыряющую ложкой в тарелке. – Как мне ни больно в этом признаваться, но я – намного старше тебя. Я много повидала – среди актёров и киношников. Понимаешь…
Аскольда отодвинула от себя свою тарелку и закурила. Она красиво держала сигарету в руке. Она величественно кивала кому-то, узнавшему её.
- Понимаешь… У меня – отец – актёр. Я с младых ногтей – в этой среде. Как только ходить начала, я уже знала, что буду актрисой. Я – привычная, понимаешь? Сама знаю… что могу загореться, влюбиться, и тут же бросить. Перегореть, и выйти, улыбаясь. И потом с этим человеком приятельствовать. Понимаешь?
- Не знаю, - созналась Танька.
- Не знаешь… Вот тебе – пример. У меня, с Константином, был роман. Лет пять назад.
- А… А… Вы же – замужем!
- Да. Я замужем, третий раз. Муж – актёр, ты знаешь. Разве могу я сдерживать его свободу, а он – мою? Так вот, похоже, что у меня была с Костей «любовь»?
- Нет.
- А она – была. Костя – интересный человек, чего уж тут… Сможешь – так, как я?
- Н-н-е знаю.
- Не знаешь… А я вот думаю, что не сможешь. Тебе подавай любовь навеки. До гробовой доски. Устроишь нам тут покинутую Джульетту:
А если… если вдруг в моём гробу
Очнусь я раньше, чем придёт Ромео
Освободить меня?
Вот это — страшно!*
- иронично продекламировала Аскольда и стряхнула пепел с сигареты. – Вот это – страшно! Очнуться и увидеть, что Ромео – нет! И не было!
- Он… Константин Натанович любит меня по-настоящему. У него никогда и ни с кем так… не случалось , как со мной! – сумела проговорить Танька.
- О, да! Сколько веков бабы-дуры поют эту песню! Так-то, Колокольчикова.
- Ася… пожалуйста…
- На здоровье.
- Я – Ромашкина.
- Хоть Ромашкина, хоть Георргинова. Я тебе больше слова не скажу. Но ведь ты – не такая, как я. Я это чувствую. Мне тебя жаль, дурочка. Ты хороша собой, и не без способностей. Но это – ещё ничего не значит. Актрисой надо быть – во всём! Во всём! Только тогда можно удержаться наплаву. Любовь до гроба – в артистический набор не входит… как ни жаль… И если она вдруг появляется – через неё надо переступить. Скомкать, сжать, и двигаться дальше. А ещё лучше – забыть. Но ещё лучше – не иметь вовсе. Понимаешь, Розочкина?
- Н-н-ет…
- Если не поймёшь – из обоймы вылетишь.
- Н-н-ет…
- Да, чуть не забыла. Костя – больше года ни с одной дела не имеет. Попомнишь мои слова. Через год. Может, и раньше. Незабудкина ты моя…
ГЛАВА 6
Что-то такое, в Таньке, видимо, имелось. И это «что-то» продержало режиссёра КонстантинаВеликодольского рядом с ней – больше двух лет.
Константин Натаныч, действительно, перетащил Таньку в Москву, снял для неё квартиру и этой же осенью помог поступить в театральный институт.
Танька прекрасно преодолела прослушивание. Читала басню Крылова «Ворона и лисица». Может быть, потому, что ощущала за своей спиной такую мощную поддержку, Танька чувствовала себя свободно, и смогла представить себя настоящей рыжей лисицей. Строки: «Вертит хвостом, с вороны глаз не сводит…» - ей особенно удались. Ещё немного, и Танька встала бы на четвереньки, честное слово! Чтобы взглянуть на ворону снизу вверх!
Таньке удалось почти невозможное: простой, всем известной басней она рассмешила приёмную комиссию! (Вот и говори, после этого, о приёме студентов по блату!)
Горько рыдал техникум Советской торговли. Материлась в телефонную трубку Фрося. Но Танька ничего не хотела менять. Не было для неё пути назад. Она подчинялась всему, что бы ни сделал и ни приказал сделать «Костенька».
Константин Великодольский был женат вторым браком. На дочери высокопоставленного чиновника, и не собирался разводиться с женой. Он посещал Таньку два-три раза в неделю, иногда ночевал у неё, содержал её – но, не более того.
Жизнь Таньки кардинально изменилась. Если в техникуме Советской торговли её перестали считать «дурочкой», то в театральном институте сразу поняли, что «эта рыжая» - на особом положении, так как её опекает один из «выдающихся режиссёров современности», лауреат многих премий, и т.п.
Не все студенты первого и потом – второго курсов могли похвастаться, что снимаются в кино, а Танька заканчивала съёмки в новом фильме.На этот раз – в главной роли. Под неё, под её рыжую красоту – специально писался сценарий. На этот раз она выступала в роли советской разведчицы и погибала в застенках Гестапо, но приходили наши и выносили её, измученную, но не предавшую никого.
Перед Танькой стали лебезить – иногда не только студенты, но и преподаватели. Таньке стали завидовать. Её поведение – не обсуждал и не осуждал только ленивый.
А вот сама она…
Училась с увлечением, но ничего вокруг, кроме непосредственно учёбы, и работы на съёмках – не видела и не слышала. Некоторые студенты считали поведение Таньки высокомерным. Но это – по жизненной неопытности, надо понимать.
Да, Танька мало общалась с сокурсниками и часто молчала во время общих разговоров. И никому не рассказывала о себе – что, согласитесь, могло быть воспринято, как высокомерие, особенно в творческом вузе.
Как и всегда, как и везде, стояла Танька чуть поодаль.
Одно, только одно единственное – составляло суть тогдашней Танькиной жизни: Костя! Костенька, миленький, родненький! Самый лучший, самый великий! Самый талантливый! Вот, кого Танька боготворила, вот, к кому прислушивалась.
Всё, что ни происходило с ней, воспринимала Танька через Костю, через него, как через розовое стекло любви.
Всё воспринимала так, словно ничего и не могло быть иначе! (Наверно, потому так долго и продержалась в фаворитках «великого»…)
Всей нерастраченной силой своей души любила Танька Константина Великодольского. Видимо, эта самая любовь и раздувала искру в его уставшей душе.
Константин ожил и помолодел. Он мчался к Таньке, как на крыльях (особенно, поначалу). Он парил и генерировал идеи. Он фантазировал и фонтанировал.
Он купался в лучах Танькиного обожания. Он называл Таньку: «Моя весна» и сравнивал её с «Весной» - картиной великого Боттичелли.
Он принимался в маленькой Танькиной квартирке всегда и в любом состоянии, вплоть до самого нижайшего опьянения. Он бывал накормлен и обласкан, он не слышал ни слова упрёка. Ему никогда не давали здесь забыть о том, что он самый красивый, самый умный и самый талантливый режиссёр современности!
Да что там – режиссёр! Мужчина! Человек!
Костя! Костенька!
Два года продолжалась сказочная жизнь. Но счастье вечным не бывает.
ГЛАВА 7
Всё испортила беременность Таньки. Беременность не входила в планы режиссёра. Ему надо было закончить съёмки, он подумывал о новом фильме, а тут…
- Аборт! – безапелляционно заявил он. – Между прочим, у меня двое детей уже есть!
- Костенька… я так хочу ребёночка… от тебя. От тебя, Костенька! Там же мальчик! Рыженький, а на тебя похож! Я его уже Сашенькой назвала!
- Нет! А фильм заканчивать?
- Так уже немного осталось!
- Аборт! И чем раньше, тем лучше! Я тебя отвезу!
- Нет! Я сама…
Не поехала Танька на аборт. Раз не поехала, и другой раз… В конце концов Константин Великодольский посадил Таньку в автомобиль, и повёз к врачам.
А срок-то уже… ого-го… Восемнадцать недель. Пока Танька сама поняла, что с ней «что-то не то», пока созревала, чтоб Костеньке сказать, пока тянула…
- Что же вы так затянули? – наморщив лоб, вопрошал пожилой гинеколог.
Мог бы спросить что-то поинтереснее…
Танька молчала, Великодольский – оправдывался.
Опытный гинеколог посмотрел на Таньку и предпринял попытку успокоить её:
- Ну, не переживайте так! Мы всё сделаем, как надо! Вы ещё такая молодая, такая красивая, сильная! Ещё родите, и не одного!
Танька молчала.
Что-то такое медленно ворочалось в Танькином мозгу, ощущение чего-то страшного, преступного. Но... Ведь так хотел Костенька, её любимый. Значит, всё верно?
Нет?
Костенька…
Аборт сделали. Не очень-то и больно. Накололи по блату так, что Танька не чувствовала ничего. Кроме…
Видимо, из-за уколов, в тот миг даже чувства Танькины как-то замерли. Ни чувств не проявлялось, ни мыслей… Только куда-то Танька плыла, плыла, проваливаясь в забытьё.
Привезли Таньку в палату.
Но не долго она в палате пробыла. Открылось кровотечение. Итак, и эдак помучили Таньку – кровотечение не останавливалось.
Тогда Таньку повезли в операционную.
Ехала Танька на каталке, ускользающим сознанием ловила мелькающие на потолке коридора лампы, и повторяла про себя: «Прости, Сашенька, сынок… Прости, Сашенька, сынок…»
Таньке дали наркоз.
В такой вот, критической для Танькиной жизни ситуации, нож хирурга профессионально вырезал из Таньки источник непрекращающегося кровотечения. То место, в котором только что находился нерождённый Танькин сынок. Сашенька, дитя Танькиной первой и единственной любви.
Жизнь начинающей актрисы была спасена.
ГЛАВА 8
Придя в себя, Танька услышала страшные слова:
- У вас больше никогда не будет детей.
В странном угаре, в странном полубреду провела Танька последующие несколько дней. Ей опять что-то кололи, чтоб отключить мозги, но сквозь медикаментозную пелену прорывались отчаяниеи горькие сожаления.
Металась Танька, представляя нерождённого сыночка. Кричала от боли, осознавая, что больше не будет иметь детей.
Но это – не главное. Словно рама, отделяющая боль от остального мира, стояла её любовь к Костеньке, к Константину Великодольскому. Лекарства приглушили все чувства, кроме любви.
В эти жуткие дни любовь никуда не делась – наоборот! Ради Костеньки Танька готова была и на такое…
Для Костеньки всё сделала Танька. Он – так хотел!
Костенька! Костя! Где же ты? Где ты, Костя?
Но я в неволе, мне кричать нельзя, *
А то б я эхо довела до хрипа
Немолчным повтореньем этих слов:
Ромео, где ты? Где же ты, Ромео?
Танька уже и сама могла продекламировать эти строки. Ведь она училась на втором курсе театрального института.
Костя навестил её в больнице.Один раз. Что-то такое говорил о том, что съёмки фильма подходят к концу, что фильм отнимает у него много сил и времени. Да ещё о том, что ей надо бы скорее выйти из больницы, чтоб доснять несколько оставшихся сцен.
Да, он знал о том, что произошло. Попытался найти для Таньки какие-то ободряющие слова, но Танька почти не слышала его. Она припала щекой к его руке, и думала о том, что и жизнь бы отдала за него…
И только перед самым прощанием к её разуму просочилась одна фраза любимого:
- А что до детей… Может, и к лучшему. Некоторым актрисам – этосовершенно ни к чему. Зато спокойно будешь оттачивать свой профессионализм.
Ушёл Костенька, и осталась Танька наедине с этими словами.
И только тут – что-то вроде обиды стало вползать в её душу. Костенька! Какой-такой профессионализм?
Зачем? Кому он нужен – её профессионализм?
Тут пришла медсестричка и снова что-то вколола Таньке. Попыталась Танька удержать ускользающую мысль, и не удержала.
ГЛАВА 9
А на следующий день навестили Таньку актрисы с того фильма, в котором Танька играла главную роль, и который, в настоящий момент, заканчивал её любимый.
От них узнала Танька, что у Константина Великодольского, уже примерно с месяц, как завелась новая пассия – молодая театральная актриса, жгучая брюнетка восточных кровей. Полная противоположность Таньке. Смуглолицая и кареглазая. Пока она, Танька, носилась со своей беременностью, она ничего вокруг не замечала.
Конечно, кто бы сомневался, что дело подруг – не только навестить больную, но и просветить больную, чтоб не прозябала в неведении.
Посеревшая и измученная, выписалась Танька из больницы. Тут же вышла на съёмочную площадку – доснимать последние сцены фильма «про разведчицу».
Таньку и гримировать не надо было.
Сплошное гестапо…
- Хорошо! Прекрасно! – кричал Константин Натаныч, глядя на Таньку.
Не играла Танька – жила.
И весь народ на площадке видел, что, действительно, у Таньки получается хорошо. Просто прекрасно. Актриса она.
Некоторые, правда, на «актрису» реагировали следующим образом: «Подумаешь, пытки и муки играла. Вот бы попробовала, в такой ситуации, сыграть радость и веселье! Тогда бы можно было что-то об «актрисе» говорить!»
Но это, конечно, злопыхатели так реагировали. В основном, все члены съёмочной группы Таньке сочувствовали. Правда, некоторые – только в глаза сочувствовали, а за глаза – злорадствовали. Се ля ви…
Окончательное объяснение с Константином произошло, когда фильм досняли. Не то, чтоб Константин Натаныч тянул специально, потому, что трусил. Но – бережённого Бог бережёт. Дело – прежде всего. А потом уже – шуры-муры, сюси-пуси, и пр.
- Ты должна меня понять, - говорил Натаныч. – Мне – нужна Муза. Мне нужен стимул для творчества. Сердце должно гореть!
- Костенька…
- И не называй меня «Костенькой»! Хватит!
На Таньке – лица не было. Изменилась Танька. Повзрослела. Нет, никого не красят такие операции. Никого не красят такие события…
Посмотрев на свою бывшую пассию, Натаныч почувствовал… нет, конечно, это не любовь. И не вдохновение, как раньше.
Он ощутил что-то, вроде жалости.
- Ну, ладно, дадно! С квартиры можешь не съезжать… Можешь в общежитие не переходить. Первое время – я тебе помогу. И вообще – что это за траур? Ты – уже почти актриса! Ты – уже известная актриса, чёрт возьми!
Тут Натаныч, конечно, немного кривил душой. Новый фильм ещё не вышел в прокат. А роль «второй феи» была, мягко говоря, «второй»…
- Прекрати сопли пускать! Я предложу твою кандидатуру для нового фильма, моему другу, Толоконникову. Помнишь, мы с ним в ресторане как-то обедали? Ты ему понравилась, учти! Делай карьеру, живи, веселись! Хватит траура! Вот увидишь – ты меня ещё будешь не раз благодарить за всё! Ты меня слышишь? Это – просто жизнь! Это – опыт, чёрт возьми!
Танька слышала. И – не слышала.
То, что происходило с ней – там, внутри – не имело названия в человеческом языке. Обида – нет. Злость, досада – нет.
Что-то внутри обрывалось. Что-то рвалось – безвозвратно, без возможности собрать, связать, склеить.
Что-то такое, что составляло саму Танькину суть. То, что происходило у Таньки внутри, можно было сравнить с ромашкой, на которой гадают. Кто задумывается о том, что испытывает ромашка, когда с неё, один за другим, обрывают лепестки? Боль? Недоумение? Предчувствие гибели?
Но сама жёлтая сердцевинка, как суть, и как любовь, остаётся и погибает последней, когда уже все лепестки оторваны.
Трепыхалась Танькина любовь… Она ещё жива была…
(Кажется, автор уже где-то вспоминал ромашку. Иногда такие образы всплывают в авторской голове – не уследишь… Особенно, когда герою плохо. Очень плохо. Так что простите, дорогой читатель).
Танька, сначала, просто молчала. Потом – её голову словно охватил обруч. Её кинуло в пот, и так схватило живот, как будто кто-то толкнул её в солнечное сплетение.
Танька стала оседать на пол.
Константин подхватил её, уложил на диван, побежал за водой. Так, как домохозяйки брызгают бельё, стал брызгать на Таньку, смешно надувая щёки и приговаривая:
- Пр-ру! Пр-ру!
Танька, вроде бы, и видела его, но не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Тогда Константин Натаныч бросился на улицу, к телефону-автомату. (Эра мобильных телефонов, господа, наступит значительно позже).
Пока он бегал, пока звонил, Танька лежала на диване.
Ясно, отчётливо, как будто в кадре кинофильма, она видела внутренним взором, как Константин Натаныч лежит в своём кабинете на киностудии. Лежит он на полу, ничком, а в спине у него – торчит нож, вогнанный по самую рукоятку, аккурат под левую лопатку.
Голова Натаныча повёрнута набок, глаза открыты, а в глазах словно застыл немой вопрос: «Это что, всё? Правда, это всё? Не может быть…».
ГЛАВА 10
Давненько такого не случалось с Танькой. Наверно, потому, что в техникуме Советской торговли жила она себе – припеваючи. И, не менее припеваючи, провела два года в театральном институте.
В техникуме наслаждалась Танька тем, что её перестали дразнить, принимали за свою, и даже оказывали уважение.
Не Советской торговле училась в техникуме Танька. Жить училась, как все живут!
А в театральном институте… Ну, тут наслаждалась Танька любовью. От всего мира отгородилась, и только любовью жила. Где уж тут учиться чему-нибудь.
И вот… снова, как раньше, как в школе… но как… про кого… Господи! Как же пережить такое?
Когда Константин Натаныч прибежал, вызвав «Скорую», Танька пришла в себя и сидела на диване.
- Костенька… Костя… - прошептала она. – У тебя так много врагов… Есть опасность, что кто-то на тебя нападёт… с ножом…Я должна быть рядом. Я бы защитила тебя!
- Да что может со мной случиться? –отмахнулся от «Костеньки» Константин Натаныч. – Ты не накручивай себе, пожалуйста, ничего! Защитница нашлась!
- На тебя могут напасть…
- Что-то я тебя не пойму. Ты думаешь, этими страшилками ты привяжешь меня к себе? Любовь – свободна, как птица!
- Нет… я не хочу тебя привязывать… я тебя люблю.. даже если ты уйдёшь…
- Вот, и славно. Люби! Только смотри вокруг! Живи! И ты увидишь, что…
Константин Натаныч не договорил. Приехала «Скорая».
Врач осмотрел Таньку и начал выражать недовольство тем, что его вызвали к практически здоровой женщине.
- Если нас будут дёргать на каждую истерику, - сказал врач, - то настоящие больные будут умирать в два раза чаще.
Получив от Константина Натаныча небольшую компенсацию за «ненастоящую больную», врач успокоился и удалился. Спасать «настоящих».
Минут через пятнадцать из Танькиной квартиры удалился и Константин Натаныч, размышляя о том, что ему трудновато будет содержать двоих, и что надо бы как-то ненавязчиво, через недельку-другую, ещё разок намекнуть Таньке, чтоб перебиралась в общежитие.
«Не будет дурой – найдёт себе...» - думал Константин Натаныч.
Он вышел на улицу и поймал такси. Назвал водителю адрес и развалился на заднем сидении.
Такси везло-несло его к новой Музе, к новым сценариям, к новым фильмам, новым свершениям и новым премиям.
Он уже не думал о Таньке. Она улетучивалась не только из его размышлений, но и из его жизни.
Правда, его жизнь тоже текла и улетучивалась. Только этого Константин Натаныч не замечал. Но этого, к слову, не замечает и никто из нас, живущих. За редким… за редчайшим,. извините, исключением.
ГЛАВА 11
Нет, Танька не уехала домой и не наложила на себя руки. Домой? Смешно!
В последнее посещение матери Танька Фрося представила её своему мужу. Да, автор не оговаривается. Именно – мужу.
Наконец-то Фрося нашла того, кто по достоинству оценил её доброе сердце и предложил ей взамен своё сердце и свою руку.
Наконец-то Фрося надела белое платье. Правда, на погрузневшую, почти потерявшую форму фигуру. Правда, не такое шикарное, как молодые невесты. Но – надела!
Эх, глупые мы бабы… Платье белое нам подавай, до старости лет. Да ещё – фату на голову.
Фату Фрося не стала одевать. Ограничилась белым цветком в накрученной парикмахером высокой причёске с начёсом и шиньоном.
Мужик оказался весьма «положительным» человеком.Старше Фроси лет на пять. Вдовец с двумя взрослыми детьми, работающий водителем рейсового автобуса, курсировавшего в пригород.
У мужика всегда водились денежки за левых пассажиров. Он успел построить себе дом, но, в настоящий момент, дом уже был «переписан» на детей.
Так что мама с мужем, по-прежнему, проживали в маленькой двушке, и уж кому-кому, а Таньке там места не оставалось.
Да и где оно, Танькино место… Квартира «Костеньки» жгла ей ноги и сердце. Всё здесь напоминало его. Всё напоминало о тех мгновениях счастья, что были пережиты – так недавно.
Не дожидаясь, пока Константин Натаныч её «попросит», Танька покинула съёмную квартиру и перешла в общежитие театрального института.
Кто не живал в общежитии, никогда не забудет общежитской «романтики». Только уж лучше так: сначала – общага, потом – съёмная квартира, а потом – своя квартира. По срокам – кому как повезёт.
Плохо, если порядок проживания индивидуума нарушен. Сначала, например, своя квартира. Потом – общага.
Как такое может случиться? Элементарно. Например, развод.
Плохо так же, если сначала – квартира съёмная, а потом – общага. Как может произойти такое? Очень просто. Кончилась любовь…
Если окончание любви двухстороннее – ещё не так плохо. Хуже, если процесс односторонний, а в общагу идёт не разлюбившая, а ещё любящая сторона. (Что и произошло в нашем случае).
Обрела Танька койко-место, в комнате на четверых. После того, как два года проходила в «содержанках» и «фаворитках», оказалась – такой как все. В одной общей кухне, в одной очереди в душ.
Соседки вроде бы и сочувствовали, но… Не упускали момента и «подкусить», и «подначить», и напомнить, что «здесь все равны».
И только в душе… те, кто попадал с Танькой в душ, замолкали. Таким белым, таким прозрачнымказалось Танькино тело. Так она была сложена, так спадали, ниже талии, её золотые волосы, что, казалось, сошла она с полотна Боттичелли.
А Танька? Да что – Танька… Жила так, словно жизнь остановилась. Всё, что требовалось в институте – выполняла. Без особого огня. Прикладывая ровно столько сил, сколько надо. Внутренним чутьём ориентируясь, где надо что-то сделать, а где – можно избежать.
В общежитских компаниях – не участвовала. Не пила и не курила, не спорила до одури, не горланила песен. Не обижалась на насмешки – только молчала и улыбалась.
Сплетни – поутихли, насмешки и подначки – почти прекратились. Девушки из общаги уже не видели в Таньке принципиальной соперницы, перестали насмехаться и пользоваться мелкими издёвками.
Все парни, кого Танька могла бы привлечь, как потенциально лёгкая добыча – сделали свои попытки и отстали.
Таньку оставили в покое.
Появился и подвыпивший режиссёр Толоконников. Сулил золотые горы и сразу полез целоваться. Но был остановлен Танькой на самых подступах. А после – позорно выгнан из комнаты общежития. По поводу чего мнения проживающих в комнате девушек разошлись.
Одна сказала, что нечего прикидываться недотрогой, и надо бежать, если режиссёр зовёт, ведь иначе – никогда не попадёшь на съёмки, а другая – поддержала Таньку, сказав:
- Правильно! Так им, кобелям, и надо! Привыкли, что все за ними бегают, как собачонки!
Сказать-то сказала, а вот что она при этом – думала – вот вопрос. Её ведь никто, до сих пор, не звал.
Так пролетел третий курс.
Да, вот что ещё произошло. После того, как фильм «про разведчицу» вышел на «широкий экран», Таньку стали узнавать на улице. Её останавливали в магазине и в метро, просили автограф, жали руку и говорили, что проплакали всё окончание фильма.
- Вы Ромашкина?
- Я. Ромашкина.
- Спасибо! Спасибо за фильм! Вы так прекрасно играли!
Танька улыбалась, и не знала, что отвечать.
ГЛАВА 12
Поздним осенним вечером, в начале следующего, последнего учебного года, Танька никак не могла уснуть. Ворочалась она на своей койке, ворочалась…
Долетали до неё общежитские звуки, ставшие привычными. Музыка, смех, неясные разговоры. Вроде бы уже стала Танька засыпать, как вдруг – снова охватило ей голову, словно обручем.
И увидела она так ясно своего Костеньку, и даже ясно увидела ту женщину, что идёт на Костеньку с ножом. Жену его.
По доходящим до общаги сплетням, у Константина Натановича недавно сменилась пассия. (Как раз, год прошёл!). Вместо восточной красавицы, последовавшей за Танькой, появилась высокая блондинка. Не простая актрисочка, а дочь дипломата.
Вероятно, речь шла не просто об очередном романе, а о разводе со старой женой, и новой свадьбе.
Вот эту старую жену, которую и сама Танька когда-то оставила за бортом мужниной любви, и увидела Танька.С ножом.
И столь сильным, столь ясным было это видение, что вскочила Танька с кровати. На этот раз, Танька не только знала, что происходит. Знала, где. Знала, когда.
Сейчас, сию минуту.
Наспех оделась Танька, и…
«Понеслась душа в рай…»
Понеслась Танька на студию, где у Константина Натаныча была своя комнатка. Кабинет-не кабинет, а так… Почему?
Спасти хотела. Успеть…
Не успела.
На студию сторож её пустил, по старой памяти. Когда влетела Танька в кабинет Костика – замерла.
На полу лежал её Костик, любимый её.
На полу, повернув голову. Опустилась Танька перед ним на колени.
Лежит он ничком, а в спине у него – торчит нож, вогнанный по самую рукоятку, аккурат под левую лопатку.
Голова повёрнута набок, глаза открыты, а в глазах словно застыл немой вопрос: «Это что, всё? Правда, это всё? Не может быть!»
Закричала Танька. Притронулась к ножу. Хотела вытащить. Испугалась, бросила. Закричала снова, обняла любимого:
- Костенька! Костенька! Что ж ты так! Прости, не успела я… прости, не защитила, не удержала…
Что ещё там Танька причитала – кто его знает.
Прибежал, на крик, сторож. Поохал, поахал, И милицию пошёл вызывать.
Пока ходил туда-сюда – не заметил, как женская тень мимо его поста просочилась. Выскочила обиженная, много перетерпевшая Костикова жена – только её и видели.
А Танька – вот она. Бери-не хочу.
Вся в крови, на ноже – отпечатки её пальцев. Причитает и рыдает. Актриса! Истеричка! Покинутая любовница. Что с неё возьмёшь.
Минут через двадцать милиционеры, всё-таки, оторвали Таньку от Костеньки, и «посадили в чёрный воронок».
Вот, и всё. Не совсем всё, конечно. Совсем – не всё, если быть точным. Но что-то закончилось, это точно.
Танька, Танька…
«Дурочка рыжая» с полотна Боттичелли…
Принцесса Златовласка. А принц – бросил. Мало того.
Принц – убит.
ЧАСТЬ 3
«Любого человека, ничего ему не объясняя, можно
посадить в тюрьму лет на десять, и где-то в глубине
души он будет знать, за что»
Фридрих Дюрренматт.
ВСТУПЛЕНИЕ
Кто-то, конечно, может поспорить со знаменитым швейцарским писателем. Мол,«меня уж точно не за что сажать, а, тем более на десять лет!».
Как знать! Может, ни на десять надо сажать нас, а, например, на пятнадцать. Да чего уж там…
Пожизненно.
Многие вообще сравнивают человечество, наш мiр, как писали раньше, с большим таким…
С большой такой… ну, чтоб не сказать «тюрьмой», скажу просто – с таким местом, где люди отсиживают (отстаивают, отлёживают, отбегивают) что-то вроде отведённого им свыше срока.
И условия каждому предложены такие, чтоб имелась у каждого человека возможность проявить себя – с лучшей стороны.
«На свободу – с чистой совестью».
Хороший лозунг.
Только иногда людям трудно поверить, что всё то, что случается с ними в жизни, и есть самое лучшее, самое необходимое – именно для них, на текущий день, на текущий час.
«Большое видится на расстоянии»*. Вот в чём дело! Людям – расстояния не хватает, чтоб увидеть «Большое».
Вот мы и зависаем в «малом», крича: «Несправедливо!» «Произвол!» «Сатрапы!» и всё прочее, что кричат в таких случаях деятельные, активные натуры.
А те, что сдались, те, что сломались под напором обстоятельств – ничего не кричат. Лежат себе, носом к стенке, да штукатурку пальцем отколупывают…
ГЛАВА 1
Серые будни, серые дни. Ватник, кирзовые сапоги. На голове – платок. Чтоб не видно было, рыжая ты, или чернявая. Или блондинка. Какая разница.
Таньку осудили на десять лет. Казённый адвокат хотел переквалифицировать статью на «убийство в состоянии аффекта», но прокурор резонно возразил, что об аффекте – и речи идти не может, т.к. с того момента, как Таньку «бросили», прошёл почти год.
- Наоборот! – заявил прокурор. – Мы имеем дело с холодной, расчетливой местью! Внешность обманчива! За этой ангельской красотой скрывается холодный, расчётливый убийца!
И ещё говорил он о том, что погиб такой талантливый, такой замечательный человек! Лауреат, автор, чья жизнь оборвалась в зените, чьим творческим планам не дано теперь осуществиться. И т.д., и т.п. Всё это – было правдой.
Так душевно он говорил, что Танька чуть не расплакалась от жалости к Костеньке. А казалось, что к началу процесса она уже все слёзы свои выплакала.
Только слезами – горю не поможешь.
Сначала Танька кричала, что не виновата. Что не убивала.
Недолго кричала. Поняла, что не пробить криком каменные стены. Стены чужих сердец, как и стены тюрьмы. И наоборот.
Замкнулась в себе, замолчала. Приговор выслушала – вроде бы даже спокойно. Но вины своей не признала, поэтому и получила десять лет.
Десять лет и презрительные насмешки. Пожелания художественную самодеятельность «на зоне» развивать и спектакли «на зоне» разыгрывать.
И всё.
- Ромашкина!
- Я.
- С вещами на выход.
Десять лет…
ПоехалаТанькана ИК (в исправительную колонию). Села за швейную машинку.
Поскольку шить Танька не умела, её посадили, сначала, на самую простую операцию – прямые строчки прокладывать.
Танька оказалась способной ученицей, и уже через год её перевели на более сложную операцию, а потом – и на готовую продукцию.
Важным делом занимались заключённые ИК – шили форму для нашей Армии. Вот и Танькин, посильно-рабский труд вливался в общую копилку мощи нашей державы.
На производстве – всёв порядке.
А так… Что сказать?
Неволя…
Кстати, в колонии, её действительно сразу стали тащить в художественную самодеятельность. Актриса же! В кино снималась!
Но Таньку – как отрезало. Ни разу не поднялась она на подмостки. Более – ни разу в жизни не прочлани монолога, ни стиха. Не сыграла какой-никакой, завалящей юмористической сценки.
Актёрство в ней умерло. Навсегда.
Бывало, по праздникам, в колонии кино показывали. Один раз, на втором году Танькиной отсидки, завезли тот самый фильм, где Танька играла партизанку-разведчицу.
Танька заменила дневальную – не пошла смотреть.
Ну, а разговоры о фильме поутихли скоро. Перетерпела. Через пару-тройку лет – разговоров вообще не стало. Все просто привыкли к ней: Танька, и Танька. Не лучше, ни хуже всех Светок, Машек, Нинок. Такая же, как все.
Вроде как начали кликать «Ромашкой», да быстро перестали. Слишком уж нежно, для тюрьмы-то. Танька – лучше.
Как все, сидит. Как все – ждёт. Чего?
Известно, чего в колонии ждут.Освобождения. Свиданий. Посылок.
До освобождения – ого-го, сколько ждать. На свидания к Таньке – никто не приезжал.
Только посылки случались. Посылала их многострадальная Фрося, к большим праздникам: к Новому году, к Седьмому ноября, к Первому мая. Иногда – к восьмому марта.
Папиросы, чай, сахар, сухари да дешёвые карамельки. И на том – спасибо. Потому, что посылки Фрося слала втайне от нового мужа, который запрещал ей «иметь дело с убийцей и тюремщицей».
Единственным человеком на Земле, кто не верил, что Танька кого-то убила, была и оставалась её мать.
Папиросы Танька меняла на сахар и на чай. Курить она так и не научилась.
ГЛАВА 2
Когда попала Танька за решётку, ей перевалило за двадцать. Когда приехала в ИК – двадцатьдва года исполнилось. Не очко – перебор…
Неблагодарное, и, возможно, неблагородное это занятие – описывать бытие человека в женской исправительной колонии.
И так, и эдак, подступался автор к описанию. Хотелось и вовсе это описание опустить. Пролетело десять лет – и всё.
Осталась героиня жива, на своих ногах зону покинула – чего ещё надо? Чего желать?
А что до того дерьма, в котором она десять лет пребывала – пусть каждый домысливает, в меру, так сказать, своей просвещённости. (Или – своей испорченности, как раньше говаривали).
Сидела Танька ещё при Советском Союзе. Правда, когда выходила, уже проглядывал конец Великой империи. Ещё несколько лет, и наступили «лихие девяностые».
Сначала кто-то царскую Россию называл «тюрьмой народов», потом – то же название приобрёл Советский Союз. Может, кто-то и сейчас вздыхает, глядя на современную действительность: «Ребята! А не тюрьма ли это? Не на зоне ли мы с вами днюем-ночуем?»
Можно и так сказать:в России тюрьма от воли отличалась (и отличается) немногим. Разве что, строгостью режима.
Лучшее, что происходило с Танькой в тюрьме, было… Что? Догадайтесь-ка, с трёх раз!
(Сейчас, как в книжке с детскими загадками, автор перевернёт надпись вверх ногами. А ну-ка, прочитай!)
Лучшее – это мастерские. Труд. Шитьё.
Не забыли, милые читатели, что «Дние лет наших, в нихже седмьдесят лет, аще же в силах, осмьдесят лет, и множае их труд иболезнь» (Пс. 89, 10).
Всё верно. Лучшее, что может произойти с человеком, за семьдесят лет его Богом отпущенной жизни – это труд, и болезнь.
Ну, а если одарил Бог здоровьем, и молодость ещё не ушла?Чтоостаётся?
Труд.
Труд – это прекрасно. Но разно.
Бывало, что на производстве случался аврал. Тогда – падали работницы, по десять часов в день сгибаясь перед швейной машинкой. Портя глаза, и всё остальное в организме, что ещё осталось неиспорченным.
Авралы случались частенько. Если уж быть совсем честным, то авралы – выгодны начальству колонии. (Любой колонии. Даже такой большой, как целая страна).
Зэчки падают без сил. Хорошо!
Уж точно, пропадёт у них охота и протестовать, и драться. И думать о мужиках. Так что, перефразируя классика, если авралов не имелось бы, их следовало бы выдумать.
Пожалуй, и авралы можно выдержать. Если тебе двадцать с небольшим лет, и Бог, как автор уже отмечал, не обидел здоровьем.
Так-то вот.
Нет, никак не получается у нас, чтоб труд был человеку в радость. Или ты бездельник, или впрягают тебя – до упаду. Тюрьма ли, воля… Платят ли, не платят… Много платят, мало платят…
Или ты с ног падаешь, или сидишь, бумажки с места на место перекладываешь, и не знаешь, куда себя деть.
Там – суета, тут – маета.
Вот, например, спросили бы у автора: «Что такое счастье»?
И автор бы ответил, не задумываясь: «Честный труд. Но труд – по сердцу! Труд – в радость!»
«Мы – не рабы. Рабы – не мы».
Кто же мы, в конце концов…
ГЛАВА 3
Лишилась Танька, можно сказать, всего. Но ведь и приобрела она нечто. Пусть не могла она, со всей отчётливостью, понять этого, особенно вначале своей отсидки. А как перевалил срок за половину, открылись перед Танькой просторы невиданные, чудеса неизведанные, дали неоглядные.
Не верите?
Вижу, что не верите.
Наверно, читатель ждал рассказов о том, как издевались над бедной Танькой, как заставляли мыть и драить «парашу», как хотели изнасиловать, как предлагали ей, такой белой и златовласой, противоестественную женскую любовь?
Издевались, конечно. Поначалу – особенно. Пока «смотрящая»* не сменилась, и новая Таньку под крыло не взяла.
И любовь противоестественную – предлагали. Но сумела Танька от такой любви отказаться. Правда, бита была. Так сильно бита, что даже «на больничку» попала. Но, ничего. Поправилась
Только зуб выбитым остался. Не самый передний, а так, сбоку чуть-чуть.
Не то, чтоб новая «смотрящая» взяла Таньку к себе в «семью»***. Нет. До членства в «семье» «смотрящей» Танька не дотягивала.
Командовать она не умела, в общих разговорах – почти не участвовала. В свободное время – чаще читала, или просто сидела молча, а если можно было – молча лежала. Посылки, опять же, к Таньке приходили редко и были дешёвыми, «пустяковыми».
Не «авторитетной» оказалась Танька.
Но и психопаткой Танька не являлась, истерик не устраивала, не закладывала никого, хотя тут, на зоне, закладывали почти все, и почти всех. Вот, в это «почти» Танька и входила. В скандалы не встревала. Чистюлей была. И срок у Таньки – большой, статья – подходящая, благородная.
Если бы Танька сама стремилась приблизиться к «смотрящей» - попала бы в её «семью». И ела бы сытнее, и спала бы помягче, и работала бы поменьше. Сама бы могла в «смотрящие» выбиться, с таким-то сроком и статьёй.
Но нет, не стремилась Танька командовать. Не юлила пред «смотрящей», не заискивала.
Ни перед «смотрящей», ни перед воспитателями, ни перед охраной. Так жила, как кошка. Сама по себе.
Поэтому «смотрящая» положила её на такую койку, что располагаласьпоближе к «поляне»****. Кней, и к своим, «семейным», поближе.
(А на воле – разве не так? Разве положение или должность – не накладывают отпечаток на человека? На всё, в человеке, включая и место жительства?
Тюрьма – это такая маленькая воля… Концентрат…)
ГЛАВА 4
Одна «тюремная история» заслуживает того, чтобы отдельно о ней рассказать. Тюрьма, конечно, на то и тюрьма, что в ней разный народ собирается. Тут тебе и воровки, и «хозяйственницы» и убийцы, и мошенницы.
В женской зоне «опущенных», как на мужской, не бывает. А вот кого не жалуют, так это – детоубийц.
Их обривают наголо. С ними не разговаривают, и за стол вместе с ними – рядом не садятся. По крайней мере, там, где Танька свой срок отбывала – такие были правила.
Так вот, побрили ночью одну… И после – били и брили, но эта – на Танькином сроку первая была.
Визжала она. Материлась, царапалась, вырывалась. Бабыеё скрутили и выбрили, во многих местах разрезав бедную её голову. Ну, и побили заодно. Под шконку***** запихали.
А когда затихло всё, и все заснули – рыдала Танька. В подушку рыдала, чтоб никто не услышал. Стало ей понятно, за что она оказалась за решёткой.
И вот, с тех самых пор… каждую ночь, перед тем, как «отрубиться», просила Танька прощения у Сашеньки.
Просила, молила, чтоб простил её убиенный ею же сынок. Иногда - кусала подушку, слезами обливалась. А иногда, уже после, к концу срока, горевать начала как-то светло…
Иногда ей даже стало казаться, что прощена она – там, наверху.
Короче, с того самого дня, как при ней побили и побрили первую детоубийцу, начала Танька молиться. Начала душа Танькина, сама того не замечая, обращаться к Богу.
Молилась Танька, в первое время, – только о Сашеньке. Потом, потихоньку начала она вспоминать саму себя. Начала вспоминать то, что читала в школе, пока Фроси рядом не было.
Начала вспоминать всё, о чём забыла в техникуме Советской торговли, а потом, и вообще напрочь – в Театральном институте.
Вспомнила о том, что советовал епископ Игнатий Брянчанинов в своём втором томе. Что надо просто Имя Божие призывать. Всё время, постоянно. Пыталась вспомнить подробности епископской статьи, но ничего не всплывало в голове, кроме одной фразы: «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня грешного…». Тут особо и вспоминать ничего не пришлось – всё само всплыло, как будто всегда с нею было. Даже не с нею – в ней.
Стала Танька повторять эту молитву, когда могла. Особенно, когда работала. Машинка шьёт, Танькины руки передвигают шитьё почти автоматически: «Господи Иисусе… др-др-др-др… сыне Божий… др-др-др… помилуй меня…»
Шумит машинка, а Танька шума не слышит.
Ничего она не слышит, и не видит ничего.
«Господи Иисусе Христе…»
Один единственный свидетель присутствовал при этом: Бог на небесах.
И ещё одна история случилась, в которой Танька поучаствовала. Поступила к ним новенькая. Бледная, дёрганая. Сразу от помощницы «смотрящей» по морде схлопотала. На шконку, что ей определили у «тормозов»******, ложиться не захотела.
Ну, побили её. Чуток, для порядку. На койку свалили.
А ночью – Таньку словно подкинуло что-то на кровати. Увидела она… снова, как раньше. Увидела, что новенькая себе вены стеклом режет.
Поднялась Танька, а рука новенькой с кровати свесилась. Под койкой – лужа натекла. Кровищи! И сознание новенькая уже потеряла. Где только осколок стекла раздобыла, как его у неё при «шмоне»******* не обнаружили – непонятно.
Спасла Танька новенькую. Та, как впоследствии выяснилось, оказалась наркоманкой. В те годы их ещё немного сидело – не то, что сейчас.
А Танька – одну вещь поняла. То, что начиная с Костеньки, как-то иначе видеть стала. Не только то, что произойдёт. А стала видеть ещё и те случаи, где она помочь может.
Только вот помочь Костеньке не получилось у неё. Опоздала.
А наркоманку молодую спасла, успела.
Неисповедимы пути Господни.
ГЛАВА 5
Вспомнила Танька и молитву «Отче наш». Не точно, но вспомнила. Одно предложение читалось легко: «Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…»
Так и повторяла про себя Танька: «Да будет воля Твоя, на небе и на земле». И добавляла от себя: « Потому, что не скроешься от Тебя никуда, и не спрячешься…».
В те времена в тюремных библиотеках ни Библии, ни Евангелия не водилось. Это сейчас, по тюрьмам да по зонам, не то, что книги священные раздают – священники ходят. Храмы при тюрьмах строят, Слава Богу. А тогда…
Вот Танька и написала Фросе, чтоб та прислала ей в посылке старое Евангелие, из сундука. Вдруг пропустят!
Но Фрося ничего не прислала. Так крепко сидел в ней страх, что она боялась даже тогда, когда бояться, вроде бы, стало нечего.
А ещё вспомнила Танька, как священник в церкви показывал ей икону мученицы Татианы. Между прочим, тоже рыжей, как и она сама. По крайней мере, насчёт «рыжести» - так Таньке очень хотелось думать. Танька была почти уверена!
Вот и обращалась она к мученице Татиане, когда уж совсем изнемогала: «Татиана, ты, тёзка моя! Помоги мне… Ты ведь там, на небесах. Ты – точно, там, рядом с Богом. А я – тут… И вообще, неизвестно, где буду, когда помру. Да что там – когда помру… Не знаю, где я буду, когда выйду! Проси Бога, пусть определит меня, к тебе поближе… Разве рыжий – рыжего не поймёт… Ведь и Сашенька там где-то, с тобой рядом. Какой на нём грех? Никакого. На мне – грех. На мне…».
И стоял Сашенька в Танькиных глазах, ручонки к ней протягивал…
Казалось Таньке, что рыжая небесная Татиана смотрит на неё с высоты сочувственно, и как бы говорит: «Я-то тебе помогаю, но не моя вина, что ты, дурочка, помощи не видишь и не ощущаешь. И как тебя ещё надо учить, чтоб ты поняла?»
Евангелия в тюремной библиотеке не водилось, а вот Льва Толстого можно было найти. «Воскресение», конечно.
Начала Танька его перечитывать – не смогла. Слишком много общего – аж больно глазам. И ребёнок потерянный, и осуждение – без вины.
Эти главы Танька читала «наискосок». Расстраиваться не хотела. Больше разбиралась в тех главах, где князь Неклюдов Евангелие читает.
Жадно, как бы между строк романа впитывала себя Евангельские строки. И ещё кое в чём пыталась разобраться.
В том, какКатюша гонит князя. Гонит – этоверно. Но…
«Ты мной в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на том свете спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жирная, поганая вся рожа твоя»********.
Что здесь не правильно, в этих строчках. Что-то царапало Таньку, и заставляло думать.
«Поганая рожа»? – точно. Нет…
«Мной услаждался»? - нет… Она же любила его… Вот, враньё здесь.
Но это не всё!
«Противен ты мне»? – не может быть. Нет!
«Спастись!» Спастись – вот главное! Избавиться, грех свой замолить, исправить что-то – вот главное!
А ошибка – где? В чём ошибка князя? В том, что не Катюша спасает, а Бог. А он, бедный, к Катюше прилепился. К каторжной. К зэчке простой, к проститутке. Какое уж тут спасение…
Прощения просить? Просить – можно. Прости меня, Костя, прости. Я ведь тебя простила… Ты – такой, и другого нет у меня…
О, Господи!
Прости Ты меня, и спаси меня! Больше нет в живых никого – ни Костеньки, ни Сашеньки…
Падает книжка из рук Таньки. Закрываются глаза. Бог…
Где Ты, Бог…
Так вот и проходили Танькины тюремные денёчки. Тюремные обычаи и законы Танька исполняла. На работу шла, не то, чтоб с удовольствием, но спокойно. А молитва, постепенно, входила Таньке в плоть и кровь.
И спала, и просыпалась Танька, отдавая себя в Божью волю, да прося о том, чтобы Всевышний помиловал её.
ГЛАВА 6
Новая «смотрящая», как женщина умная, что-то такое видела в Таньке, чего в других «зэчках» не наблюдалось.
Сама «смотрящая» не могла понять, что это.Да и не особенно пыталась разобраться. Так, на чутьё ориентировалась. И никому, строго говоря, до этого дела не было.
Просто… как перевалил срок за половину –стало спокойным сердце Таньки. Успокоилось её сердце.
Словно озеро в безветренный день, словно луг ромашковый, ближе к вечеру…
Почему?
Потому…
И на воле – немногие спокойное сердце имеют. К таким, обычно, люди тянутся, как причалу, во время бури. Тянутся, сами не зная, почему.
Молчаливой Таньке можно было излить душу. «Всё» рассказать. Хоть она, в ответ, чаще молчала. Кивала, и всё.
Однако, бывало, «по головке» погладит, рукой по волосам проведёт – и успокаивается чья-то буйная душа.
Даже те, кто был старше Таньки по возрасту, иногда откровенничали с ней. Уж такое дерьмо из себя выворачивали – волосам впору дыбом стать! И то, как предавали, и то, как убивали.
Но не только про убийства и предательства рассказывали. Про любовь вспоминали. Про «счастливую», и про «несчастную».
Больше, конечно, «про несчастную». Несчастной – её на свете больше.
А Танька… скажет что-то вроде: «Господи, помилуй нас, грешных!», вздохнёт…
Легче, определённо легче становилось той, что откровенничала.
Одно время так повадились бабы к Таньке ходить «откровенничать», что «смотрящая» стала это дело пресекать.
Может, «смотрящей» тоже хотелось кому-то душу свою излить, только не по чину это ей было.
Один раз Танька сама к ней на помощь пришла. Сидела «смотрящая» за хищение государственной собственности, в крупных размерах. И вот, приехал к ней «на свиданку» муж её, которого она покрывала, и чью вину на себя брала.
Готовится «смотрящая», прихорашивается. А тут – Танька.
- Не ходи!
- Ты что, рыжая? С ума сошла?
- Не ходи ты к нему?
- Почему?
- Не могу сказать… Не ходи, и всё!
Свидание – на сутки. Раз в год. Сам приехал, не звала. Два года не являлся, и вдруг – приехал. Написал, что любит! Помнит! Да и вопросы у «смотрящей» поднакопились к благоверному… А тут она, эта рыжая, такое говорит!
- Не ходи!
- Да пошла ты! Не завидуй!
- Не завидую я… Ладно, не отговорю я тебя. Ты... хоть не ешь там! Поняла, не ешь!
- Да что ты пристала ко мне, как банный лист!
Короче, пошла «смотрящая» «на свиданку».
Ну, слово за слово… Вопросы задала, ответы получила. С мужем переспала, да не раз…
Тут бы самое время – попировать. Начала «смотрящая» есть, да вдруг Таньку вспомнила. А благоверный-то подкладывает ей закуски в тарелку, спрашивает:
- Ты что? Есть не хочешь, что ли?
- Неохота, - отвечает «смотрящая».
Пригубила маленько. Того поела, что запаковано. Кефиру выпила, консерву рыбную поковыряла, что при ней муж открыл.
Поцеловалась-помиловалась баба, и закончилась «свиданка».
Пришла «смотрящая» на место своё, и тут… как начало её, бедную, «полоскать»! Рвота до жёлчи, живот болит.
Пришлось вызвать фельдшерицу, которая сопроводила «смотрящую» на больничку.Сутки «полоскало» «смотрящую».
Вечером того дня, как вернулась, подозвала она к себе Таньку:
- Ты откуда знала, что так будет?
Танька, как всегда, молчала.
- А ведь я – почти ничего не ела, - призналась «смотрящая». – А если б ела? Если бы тебя не послушала?
Танька – только плечами пожала.
- Отравил меня, сука! – продолжала «смотрящая». – Ты это мне должна рассказать! Ведь это он отравил меня, да?
Танька сидела перед смотрящей. Руки на коленях, голова – вбок повёрнута. В глаза – не глядит.
- Отравил… Вижу по тебе, что отравил… Почему ты молчишь?
- Что могу – то говорю,- ответила Танька. – Что могу…
Попытала её «смотрящая» ещё немного, и отпустила. Не добилась ничего больше. А Танька вернулась на койку свою, легла, глаза закрыла.
Лежит, только губы чуть шевелятся. Или молится, или песни про себя поёт.
Кто её, рыжую, разберёт…
ГЛАВА 7
Правда, и это не всё, что с Танькой происходило. С того момента, как вспомнила Танька о молитве Иисусовой, и стала молитву эту (пусть и короткую, неполную), про себя повторять, стали к Таньке во сне…
Не всегда, конечно...
Уж не знаю, как и сказать, да как их описать…
Стали к Таньке приходить… «они». Бесы. Стали являться к ней во сне, да тянуть к ней свои лапы-руки. Страшные, извилистые, каждый раз то новые, то уже бывшие, узнаваемые.
Тянут к Таньке лапы, да повторяют: «Наша, наша…».
В первый раз, как их увидала, проснулась Танька в холодном поту, и долго понять не могла, где она находится, и что с ней.
Стала прямо там, на койке, креститься, да повторять про себя: «Господи, помилуй!». До тех пор, пока не отпустило.
А когда «они» снова на неё ночью напали, стала Танька их крестить прямо там, во сне. И там же, во сне, кричать: «Господи, помоги!»
Разбежались бесы. Только после этого проснулась Танька. Казалось ей, что не только ум её кричит: «Господи, помилуй!», а каждая клеточка тела. Вся она, словно губка, пропиталась молитвой…
Затихала молитва, засыпала Танька.
Просыпалась с утра, и снова – проверка, работа, еда, чай-чифир…
Про себя Танька называла приходящих: «тюремные». Жуткие, страшные, отвратительные…
Нет, они не каждую ночь приходили. Частенько, являлись после того, как что-то происходило в спальне: или ссора какая-то, или разборка, или драка.
Или болезнь, или кто у кого помирал на воле… Кричи, не кричи, плачь, не плачь, а на похороны – никто не отпустит…
А ещё являлись они, когда нападала на Таньку тоска. Когда казалось ей, что всё бесполезно. И это пребывание здесь, и стремление выйти, неизвестно куда и зачем, и полная, чтоб не сказать, тотальная, никомуненужность…
Не часто случалось такое с Танькой, но случалось. Особенно, в первой половине срока.
А придут «эти» во сне, начнёт Танька их молитвой гнать, да кричать во сне: «Да будет воля Твоя на небе и на земле!». Проснётся, и сама себя услышит: «Твоя, Твоя, Господи, воля, на небе и на земле…»
Услышит себя – и тоска отступит.
Кто любит тебя, Танька, больше Бога? Никто!
А воля-то чья? Его!
Вот и славно, Танька! Вот и славно!
Чем больше Танька во сне прогоняла этих «тюремных», тем в более страшном обличье они к ней являлись снова.Тем больше надо было их крестить, чтоб они убрались, тем сильнее напрягаться, читая «на них» молитву.
Иногда Танька не выдерживала, и там, во сне, предпринимала такую сильную попытку проснуться, что просыпалась. С таким чувством просыпалась, словно за ней кто-то гнался, а она – убегала. С таким чувством, словно не во сне всё это с ней происходило, а наяву. С бьющимся сердцем, с молитвой, сначала стучащей в виски, но постепенно затухающей, как бы гаснущей.
Угасающей при отражении от тюремных стен, от перекладин двухъярусных коек, от храпящих, сопящих, разговаривающих и стонущих во сне женских тел.
И душ.
ЧАСТЬ 4
«Беспокойный человек даже в пустыню
перенесет своё беспокойное я. Сначала душа
должна стяжать внутреннеебезмолвие,
находясь среди внешнейсуеты»
Паисий Святогорец
ВСТУПЛЕНИЕ
Да, частенько мы недоумеваем, почему наша судьба складывается или так, или эдак. Вроде бы, ничего не предвещает крутых виражей – и на тебе! Ты в кювете…
Выбираешься – грязный, побитый, поцарапанный.
Смотришь на разбитую машину. Плачешь горько: копил, покупал, холил, лелеял… И – всё… Прощай, ласточка…
Или – хуже того: выбраться из кювета не можешь. Потому, что переломан, или вообще – без сознания. Вчера машину выбирал – сегодня разбил, и «восстановлению она не подлежит».
Вчера бегал по делам – сегодня лежишь в коме.
Нет, не буду писать, что в могиле. Мы ещё живы… Не буду писать о том, что сбил кого-то, искалечил, или даже убил. Хотя – бывает и такое, сплошь, и рядом.
Не буду писать, что погиб кто-то из близких.
Не буду.
Хватит ли у нас мудрости, чтобы понять – почему?
Хватит ли у нас смелости, чтобы понять – зачем?
ГЛАВА 1
Всё на свете когда-то начинается, и всё – заканчивается. Даже срок в десять лет.
Много это, или мало?
Для отсидки – достаточно. Да и для жизни… За десять лет – новорожденный станет десятилетним.
Двадцатилетнему – пойдёт четвертый десяток. Двадцатилетней – тоже.
Вот и Танька, наконец, прибыла в свой родной город, в свой дом родной. Осунувшаяся, худая. С грубыми руками и посеревшим лицом. Но живая. На вид ей вполне можно было дать лет сорок. Ну, или около того.
Тёмноватым осенним вечером пересекла Танька порог родного дома.
- Кто там?
Голос Фроси звучал настороженно. Дверь отворилась.
- Ты?
- Не узнаёшь?
- Чего уж… Узнаю!
Ох, неласково Фрося встретила Таньку!А муж Фросин – тут уж, извините, «не надо песен».
Да и какие такие особенные ласки и слова уместны в такой ситуации? Вместо того, чтоб «выбиться в люди», дочка попала в тюрьму, да ещё – за убийство.
Позор, позор! На весь город – сплошной позор и недоразумение. Даже если Танька и не убила никого – это уже никому не интересно.
Убила, не убила… Отсидела, десять лет, от звонка до звонка!
Явилась, не запылилась!
- Явилась, не запылилась! – произнёс муж Фроси, глядя на бледную и измученную Таньку, стоящую у двери. – Ну, и что прикажешь делать с тобой?
- Мне бы – переночевать, - ответила Танька, глядя на хозяина, лысоватого и толстоватого.
Эх, мама-мама!
- Ага, - не замедлил с ответом толстоватый. – Дайте воды попить. А то – так есть хочется, что аж переночевать негде.
- Негде, - подтвердила Танька, и кинула свой вещевой мешок под ноги. – Негде мне ночевать. Здесь жить буду!
Нет, не собиралась Танька жить с «этим» под одной крышей. И пугать его не собиралась. Просто…
Накипело, что ли…
- Тюремщица! Одно слово – сука тюремная! Пошла отсюда на…
- Сам иди. И суке надо ночевать где-то, - вздохнула Танька и сняла ватник.
Размотала платок, в упор глядя на «толстого».
Тот засуетился, заюлил:
- Раздевайся, раздевайся! Ночуй! Чай, мы не звери. Понимаем…
Испугался.
Не надо было быть особенным провидцем, чтоб понять, куда побежит материн муж, как только завтра выйдет из дома.
Он бы и сейчас побежал, но только уже разделся на ночь, до трусов. Одеваться неохота.
Ну, и Бог с ним… Таньке и самой надо идти туда. Отмечаться, заявление на паспорт писать.
Ей бы ночь… Одну ночь на родной кровати… Чтоб не храпел никто рядом, чтоб не всхлипывал, не сопел, на парашу не ползал…
Упасть… На перину-матрас, на подушки пуховые…
Мать… мама…
Боится. Боится мама, на глазах у «этого», подойти поближе, обнять дочку непутёвую…
Мама… вот я… ты же знаешь, что я – не виновата ни в чём. Знаешь.. Ты – знаешь, а вот я – не знаю. Наверно, в чём-то я виновата, раз сидела десять лет.
Десять лет…
Сыну моему, Сашеньке, как раз исполнилось бы одиннадцать.
Вырастили бы мы его… С тобой вместе, мама… Прости – не будет у тебя внуков…
- Так ты иди, Танька! Иди в свою комнату! – выдавила из себя Фрося.
- В какую такую «свою»? – не сдержался «толстый».
Жадность, всё-таки, перевешивала страх!
- В бывшую! В бывшую – свою! – на лету поправилась Фрося. – Иди! Иди, с глаз долой!
- А чаем – не напоите? – спросила Танька, открывая двери в комнату, бывшую «свою».
- Ну, ты раздевайся… мойся… я соберу чего-нибудь на стол… - засуетилась Фрося под неодобрительным взглядом мужа.
- Но жить тебе здесь – не позволю! – услышала Танька последнюю фразу «толстого» и закрыла за собой дверь.
ГЛАВА 2
Господи… те же запахи, те же, забытые звуки скрипящих половиц… Господи… салфеточки, занавесочки… Баранки-конфеточки… Цветы в горшках, коврик на полу…
Господи!
Зачем рвёшь, зачем опять испытываешь моё сердце?
Почему не погибла я на операционном столе? Почему не попала под машину? Почему не загнулась на зоне, не разбилась насмерть, прыгнув с поезда?
Зачем? По какой такой причине, и для какой такой надобности ты вернул меня сюда, к этим цветочкам-салфеточкам?
Танька ещё держала в руках платок. Потом бросила его на пол.Сняла кофту, юбку. Открыла свой мешок, достала длинную мужскую рубаху и натянула её вместо халата.
Потом, ещё раз оглядев комнату, двинулась к сундуку.
Легко сняла с него швейную машинку, резко распахнула крышку.
На месте!
Книги были на месте!
И вот тут Танька упала на колени перед сундуком. Потом голова её стала клониться, и Танька почти распласталась на старом корвике, а спустя минуту она уже просто лежала на полу, закрыв голову руками и поджав ноги.
Как будто кто-то собирался бить её, а она закрывалась… И тихо, с подвыванием, застонала Танька. Не застонала –заскулила.
Потом – притихла. Так, что даже дыхания стало не слыхать.
Сколько так пролежала Танька? Неизвестно. Пока Фросе не надоело ждать.
Фрося тихонько постучала и приоткрыла двери.
- Танька! Чай уже остыл!
Фрося вошла в комнату. Танька поднялась с пола… Минуту они стояли друг против друга, мать, и дочь.
Полная, чуть отёчная, седая Фрося. Постаревшая, ни много, ни мало – на десять лет.
И высокая, худая, измождённая, но всё ещё златовласая Танька.
Никто им не мешал.
Двинулись они друг к другу, и вдруг… быстро, как будто стесняясь друг друга, обнялись. Крепко, крепко. Так, что Фрося почувствовала, насколько Танька худа. И запах ощутила – не выветрившийся, тюремный запах, которым пропиталась её принцесса Златовласка.
- Мама! – зашлось дыхание у Таньки. – Мама!
- Танюха…
- Мама, я никого не убивала!
- Молчи!
- Мама! Прости!
Фрося уже оторвалась от Таньки. Она утирала слёзы. Танька хлюпала носом.
- Пошли чай пить! – сказала Фрося. – Потом тряпки разберёшь.
- А «этот»? – спросила Танька.
- Спит уже.
- Неужели?
- Да, вид делает. Пусть себе лежит. Пошли.
ГЛАВА 3
Не сразу, не в один день, но помогла Фрося Таньке пристроиться. Набрала кульков с коньяком и копчёной колбасой, и двинулась в жилищное управление. Пристраивать дочку. Куда бы вы думали?
Правильно. В дворники. Как там, у классика: «Сидоров – кассир, и сын его – Сидоров, кассир»*.
Нет, не прыгнула Танька выше матери, не пошла – дальше. Жаль, конечно.
Но что поделаешь…
Скоро, скоро уже гастрбайтеры понаедут, но пока ещё – нету их. Можно ещё дворником пристроиться, и даже жильё получить. Конечно, по блату.
Как только появился у Таньки паспорт, сразу же оформили её дворником, и дали служебную комнатку.
Ничего, что полуподвальная, зато отдельная.
Ничего, что маленькая. Чай, балы не устраивать. Зато и кухонька есть, и туалет. Душа-ванны, правда, нету. Ну, чай, не графья. В баню можно сходить.
Наконец-то, к радости Фросиного мужа, перебралась Танька в свою «квартиру». Из родительского дома взяла с собой тот самый сундук, и швейную машинку Подольского завода. Всё равно, машинка во Фросином доме стояла в виде мебели – Фрося шить не умела.
Нашла Фрося у соседей старую кровать, нашла матрас, подушку и кое-что из белья. Собрала дома посуду, кой-какую, дома ненужную. Так, чтоб благоверный не заметил – Таньке отнесла.
Несколько недель подряд ходила Фрося к Таньке, таща в кошёлках разные житейские мелочи.
Но однажды сказала Фрося:
- Всё! Остальное – сама купишь. Не боги… горшки обжигают. Я тоже так начинала. Ещё хуже. Так что – давай!
Может, это тоже, только наша, Российская черта. Даже мать родная… видит, что плохо ребёнку, но скажет, обязательно: «Ничего! У меня – ещё хуже было!»
Говорят святые отцы: если человек, слыша, как другой жалуется, начинает его перебивать и говорить: «Это что! А вот у меня…», или «Это что! А вот я…», то это признак…
Чего? Догадайтесь, с трёх раз, кто не знает!
Признак тщеславия, конечно. Тщеславие – младшая сестра той самой гордыни, которая…
Продолжать не стану.
А вот я, автор, думаю…
Ладно, не смейтесь! Конечно, думаю. Думаю, какие мы все, гордыней этой насквозь пронизанные. И не хочешь, а кричишь: «А я! А у меня!»
Никто друг друга не слышит, потому, что никто не слушает. Все кричат одно, и тоже: «А вот я! А у меня!»
ГЛАВА 4
Начала Танька «новую жизнь». Ох, и хорошую жизнь! Ох, и правильную! Подъём – вчетыре утра, часок днём перекимарить, отбой – в двадцать два.
Особенно хорошо – летом. Солнце встаёт. Птички – поют.
Шорк! Шорк! Разговаривает метла, обращаясь к грязи и мусору: «Вы пошто это тут разбросались-разлеглись? Ну-ка, вон отсюда! Вон! Чисто должно быть тут! Чисто и светло! Светло, и чисто! Шорк! Шорк!»
Особенно плохо метла относится к окуркам. Не любит их… Мелкие они, въедливые. Так и норовят поиздеваться, спрятаться, в щель забиться. Ругается метла: «И кто это вас тут накидал! Шорк на вас! Кто это не только лёгкие свои прокуривает, но и вас, мелких пакостников, разбрасывает? Шорк на вас, дети туберкулёзные!»
Никогда не тянуло Таньку курить. Ни в школе, ни в техникуме Советской торговли, ни в театральном институте, ни в тюрьме. Согласитесь – в каждом из заведений имелось достаточно примеров и причин, чтобы взять сигарету в руки.
Можно, можно – закурить! А можно – и не курить.
Кстати, так и со всем остальным. Можно запить, а можно – не пить. Можно – загулять, а можно – не гулять.
Вот ведь как жизнь устроена: не подкопаешься…
Метла – свою песню поёт, а Танька – свою. Песню, не песню, а поёт: «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня грешную! Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня грешную!»
Потому, что хоть и с трудом, но снова прочитала Танька своего Епископа Игнатия. Поняла, какие слова повторять. И со священником – виделась уже. Но об этом – позже.
Летом, конечно, дворнику лучше всего. Осенью ранней – тоже неплохо, но, как дожди зарядят и листва начнёт опадать, работы прибавляется.
Сгребает Танька листву в кучу, и поджигает. (В те времена листву ещё жгли). Горьковатый дым возносится к небесам… Всё вокруг рыжее – такое, как Танькины волосы. Золотое время!
Вместе с дымом и Танькина молитва плывёт. То стелется, то вверх поднимается, то растворяется: «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня грешную! Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня грешную!».
А настанет зима – тут, дворничиха, только знай, поспевай. Снег выпал – убрала, опять снег выпал – опять убрала, соскребла. Ух, и тяжёлый он, этот скребок! Ух, и тяжёлый он, это снег, «лёгкий и пушистый»!
«Господи Иисусе Христе… Ух! сыне Божий, помилуй меня… Ух! грешную! Господи Иисусе Христе, сыне Божий… Ух! помилуй меня грешную!»
Прерывается молитва. Надо отдышаться. И опять, поехали: «Господи! Ух!»
Но тает снег, рано или поздно. Выглядывает солнышко. Проклёвываются почки.
Вылезает, слоями, собачье дерьмо. Хорошо держать «домашнего питомца», только вот дерьмо соскребать приходится дворнику.
«Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня грешную! Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня грешную!»
Да что ж это такое? Откуда – столько дерьма? Люди! Вы что, мусорников не видите? Или кидать мусор в урны – ниже вашего достоинства?
Прости, мать земля… Весь осенний мусор ты покрываешь чистейшим, белым снегом, словно покрывалом. А всё зимнее дерьмо прячешь в зелёном травяном ковре, а иначе – и ходить было бы страшно. Всё летниеотбросы, брошенные на тебя – покрываешь золотом опавших листьев, а весеннюю грязь – смываешь ручьями, в которых отражается небо. Топишь, топишь дерьмо в голубизне…
Прости, мать земля. Потерпи нас ещё, пожалуйста. Может быть, мы одумаемся. Мы покаемся!
Видишь, у нас даже человек специальный выделен, который за всеми подбирает мусор. Этот человек называется: «дворник».
Удивительной чистоты специальность…
ГЛАВА 5
Конечно, выбралась Танька в церковь. Сначала – просто так пошла. В будний день, днём. Священника не было. Дежурная старушка (конечно, не та старушка, что раньше) сидела в лавочке. Танька подошла к ней. Помялась.
- Что хотите? – спросила старушка.
- Да.. это… свечку поставить.
- Вот свечки. А записочку подать не хотите?
- Как это?
Ох, и неграмотной оказалась Танька! Не знала, как записочку подать. И куда. И много, много чего не она не знала. Но хотела узнать.
Покачала старушка головой. Перешла на «ты».
- Вот, бери бумагу. Крестик рисуй, и пиши. Кого – за здравие, кого – за упокой помянуть.
- А дальше?
- Что – дальше?
- Что с моими записочками будет?
- Священник, на службе, за всех помолится.
- А…
Стала Танька писать. Не много имён-то в помяннике оказалось. За упокой – Константин, да Александр. Написала ещё Иван, на всякий случай. Всё-таки, был же у неё отец! И, наверняка, помер давно…
Подала.
- Все крещённые?
- Нет. Александр – не крещённый. А Константин и Иван – не знаю.
- Ну, тогда Константина и Ивана оставь, только припиши: «аще крещены». Поняла?
- Поняла. А Сашенька-то как?
- Никак. Дома молись за Сашеньку. Дома, от себя.
- Сколько стоит?
- Сколько дашь. На пожертвование.
- А… А просто посидеть – можно?
- Можно. За сидение – денег не берём, - вроде как пошутила старушка.
Танька прошлась по храму, жадно вдыхая запахи. Поискала Татиану-великомученицу. Нашла.
Всё та же, рыжая.
«Привет, - мысленно поздоровалась с ней Танька.- Видишь, дошла я до тебя…Сколько лет – шла…Тринадцать? Чёртову дюжину лет… Нет, больше… пятнадцать…Пятнадцать лет».
Танька присела на лавочку, с которой икона великомученицы Татианы была видна, и откинулась на стену. Сначала на икону смотрела, потом – закрыла глаза.
И поплыла в её глазах вся её непутёвая, вся грустная её жизнь. Вся её жизнь – ромашковая.С оторванными лепестками радости, дружбы, любви. С хрупкими лепестками, помятыми и поруганными.
Растоптанными.
Вся её жизнь, с чем-то таким недосказанным, недоделанным, несвершившимся. Вся её жизнь – словно без опоры, без сердцевины.
Такая вот жизнь, как у принцессы Златовласки – без королевства. Как у красавицы, которую хотел написать великий Боттичелли – да не написал.
А красота – материя тонкая, хрупкая, переменная. Налетел ветерок – и нет её. Улетела бабочка, опали ромашковые лепестки…
Грустной оказалась Танькина жизнь.
Грустной, но не тоскливой. В сердце Танькином – тоска не задерживалась. Задевала его – по касательной, глубоко не проникая.
Никого Танька не винила, не проклинала. Волос на голове не рвала. А как подступала тоска, лечила её парой слов: «Да будет воля Твоя, на небе и на Земле…»
ГЛАВА 6
Во второй раз – встретилась Танька со священником. Не быстро, не сразу. Прошло почти полгода после того, как в свою квартиру въехала.
Священник – тот же оказался. Отец Александр. Постарел, сгорбился, однако, глаза ещё блестят! Волосики седенькие вокруг головы летают, как у Господа Бога на карикатурах. Бородёнка седенька да реденька.
Глянул на Таньку:
- Неужто сидела?
- Десять лет.
- Каяться пришла?
- Каяться. Только не в убийстве. Не убивала я.
- Без вины, значит, сидела?
- Без вины.
- Перед Богом?
- Перед Богом, батюшка.
- Храни тебя Господь. Видал я и таких, что умирали без вины… Как звать-то тебя?
- Таня. Татьяна.
- Храни тебя Господь, Татиана, раба Божия. А в Бога – давно веруешь?
- Всегда. С рождения. Только вот с церковью мне… не везёт.
- Значит, время ещё не подошло. Вот, сейчас – самое время. А в чём же хотела ты покаяться?
- Аборт сделала.
- Тяжкий грех. Убийство. Понимаешь ли ты это?
- Понимаю. Что мне делать?
- Молись. Приходи на службу, исповедуйся перед Богом. Господь простит. Всё, или ещё чего хочешь спросить?
Ох, и многое хотела Танька спросить…
И про то, что после «тюремных», стали к ней иногда приходить «квартирные», и что всё труднее и труднее ей их прогонять. И про то, что снова, как в былые школьные времена, стала видеть, что должно случиться с людьми.
Видела уже и мать, и отчима… и даже его, старого батюшку, только что увидела… Как сказать про такое?
- Батюшка… а если я вижу, что с человеком должно случиться? Ну, что заболеет он? Или умрёт скоро?
- Как – видишь-то?
- Я думаю, что Бог… ну, случайно… дал мне такое…. Потому, что я не знаю, что мне с этим делать! Давно, с рождения.Ошибся Бог, наверно. Не приспособлена я к такому…
- Бог – не ошибается.
- Батюшка! Может, я экстрасенс какой-то? Я вот недавно про Джуну читала, что она всех видит насквозь, и болезни лечит руками.
- Ты-то, надеюсь, никого руками не лечишь?
- Боже упаси!
- То-то, «упаси»! А как ты видишь? Сама просишь, чтоб показали тебе что-нибудь? Колдуешь, может? Или «великий космос» запрашиваешь?
- Нет. Вижу, и всё. Иногда не хочу – вижу, а иногда и хочу – не вижу. Чаще вижу, когда мне плохо. Или – что-то плохое происходит, кто-то меня обижает – и вижу. Вдруг. Я даже просила, чтоб забрал от меня Бог всё это…
Помолчал старый священник. Перекрестился, и сказал:
- Думаю, подождать тебе надо. Коли в Бога веруешь, так верь. Ничего Бог не делает – просто так. Если от Бога твой дар – поймёшь, что делать с ним. Подожди. Исповедуйся, причастись, молись. Поймёшь. А не от Бога – начнёшь причащаться – пройдёт. Жалеть не будешь?
- Нет, не буду. Спасибо, батюшка.
Тут отец Александр улыбнулся, да так озорно:
- Признавайся – видела меня?
- Видела. Рассказать?
- Если спрашиваешь, то не надо. Только я тоже вижу. Вижу, что не всё ты мне рассказала.
- Не всё.
Пришлось Таньке выкладывать и про «тюремных», и про «квартирных».
Вздохнул батюшка.
- На исповедь приходи. А что гонишь их молитвою – это правильно. Гони…
- Что делать мне, батюшка?
- Так я ж тебе сказал. На исповедь! Причаститься Святых Христовых Тайн. Всё господь управит. Ты же не причащалась ещё ни разу! Вот и нападают на тебя.
- Нет. Не причащалась.
- А читала, что есть причастие?
- Ну… да. Я читала Евангелие, и ещё одну книгу. Сочинения Епископа Игнатия Брянчанинова, том второй. Там у него есть, про причастие. Только …
- Это хорошо, что том второй… И первый – хорошо, и второй.
Батюшка прищурился, словно вспоминал что-то. Нет, не вспомнил.
- Сейчас, погоди. Я тебе одну книжицу принесу. Только – с возвратом. Прочти, пойми, и на причастие приходи. В причастии – вся соль. Бывает, что после причастия страхи бесовские от человека отступают. И всякие «дары» пропадают, словно их и не было. Поняла?
Танька кивнула.
- Умеешь с ятями читать?
- Умею.
Вынес батюшка книжку. «Пространный Православный Катехизис Православной Кафолической Восточной Церкви». Сочинение Филарета Дроздова, митрополита Московского.
- Вернуть не забудь.
- Ага…
Взялась Танька за чтение. И целый месяц всё шла на исповедь, всё шла, и никак не могла прийти. Читала. Ещё месяц, потом ещё…
А потом – «увидала» батюшку ещё раз. И поняла, что надо бежать в церковь, даже если что-то непонятным осталось. Пора бежать, а то – можно и не успеть – книгу владельцу вернуть.
Только неизвестно, кому теперь книга в наследство перейдёт.
ГЛАВА 7
Неделю Танька постилась. Первый раз в жизни. Посидела на хлебе и воде, да на постном супе и каше.
Постом – Таньку не испугать. Тюрьма приучила засыпать на голодное брюхо. Приучила – не то, что не хотеть. Хотеть – не запретишь. Приучила хотение оставлять неисполненным.
И сердце при этом – чтоб не возмущалось.
Пришла в воскресенье, с раннего утра.
Встала в очередь, к батюшке на исповедь. Назвала всё, что могла. Как на духу.
На ватных ногах от батюшки отошла. Отпала…
А батюшка-то кашляет уже…
Служба началась – ноги Танькины вообще подкосились. Господи! Какая красота! Вот где красота, Господи! Вот где красота и сила! Не человеческая красота, нечеловеческая сила…
Как запели Символ веры – словно каждое слово в Таньку впечатали, а как «Отче наш» начали читать – мурашки по Танькиной спине побежали.
Колени сами подгибаться стали. Пала Танька на колени – подняться не могла. Люди помогли ей подняться, чтоб к Причастию подойти.
И не знала Танька, на каком свете оказалась: на этом, или на том. Господи! Помилуй нас грешных.
После службы дождалась Танька отца Александра. Протянула книгу:
- Спасибо.
- Разобралась?
- Всё враз не запомнишь.
- Это верно. Поздравляю тебя.
- С чем?
- С первым причастием.
- А…
- Что ещё хочешь сказать?
- Кашляете вы… вам бы врача…
- Знаю, знаю… Мне уже семьдесят. Пора.
- Можно полечиться! Можно! Сейчас воспаление лёгких вылечивают!
- А я – лечусь, милая…
- А… Батюшка… скажите мне, как дальше жить?
- Потихоньку, милая. Потихоньку и живи.
- В дворниках?
- В дворниках, в дворниках… Где Господь призвал – там и оставайся. А призовёт куда ещё – там поймёшь. В дворниках – молиться хорошо.
- Батюшка! Может, мне в монастырь надо? Есть сейчас монастыри женские?
- Может, и есть. Есть, конечно. Только монастыря сама не ищи. Когда придёт пора в монастырь идти, не будет у тебя вопросов: «Идти, не идти?». Монастырь искать не надо. Он сам тебя найдёт, когда Бог тебя туда приведёт. Поняла ли?
- Поняла. Батюшка!
- Что? Ты успокойся! Всех вопросов – всё равно не задашь, а верить будешь – всё к тебе придёт, что можешь вместить. В каждом человека своя сила. Знаешь ли, какие силы в человеке?
- Нет.
- Сила есть мыслительная, желательная, и раздражительная. Стремиться к Богу всем разумением – от мыслительной силы, любить Бога – от желательной, а от радражительной – грех от себя прогонять. Только человек силы свои не туда направляет. Мыслительную –на комбинации всякие, чтоб власти и богатсва достичь. И любим мы не Бога, а мир, и раздражаемся не на сатану, а на ближнего.
- Ещё, ещё расскажите!
- Сама постигай. Бог поможет. И не переживай. Я за тебя помолился. И помолюсь ещё. Господь управит твои дела, так и знай.… Благословлю, давай. Руки-то сложи… Вот так.
- Батюшка! Лечитесь!
- Лечусь, лечусь… Молитву Иисусову не оставляй!
Не шла Танька домой – летела. Но – недолго полетала…
ГЛАВА 8
- О! Рыжая! Слыхал, слыхал про твои подвиги!
Толстый, с пролысинами и навеселе, перед Танькой нарисовался одноклассник Васька Заморуев.
Вот уж не ко времени!
- Ну, ты, рыжая, даешь! Давно откинулась?
- Полгода… Больше чуть…
Хотела Танька убежать, да Заморуев её за рукав схватил:
- И чё? «На свободу – с чистой совестью»? А то, может, уже с пёрышком** погуливаешь по окрестностям, а? Тёмной ночкой, а?
Васька смеялся, довольный своей шуткой.
Васька толстый и безбородый. Мужик, или не мужик? Может, просто чисто выбрит, хотя и пьян?
Нет, наверно, всё-таки мужик, хоть и исковерканный:
- А то давай, в гости к тебе приду, чтоб не скучала! Небось, без мужика на зоне на стенку лазила? Га-га-га!
Васька попытался навалиться, и дохнул на Таньку запахом застарелого перегара. Танька еле вырвалась.
- Я ж говорил, что ты дура! Дура рыжая! Вот ты кто! Дура!
Вся легкость, пришедшая после причастия, улетучилась. Поёжилась Танька, и побежала домой.
Так-то.
И у дворников бывают выходные…
Вот-вот, насчёт мужиков. Хотелось, или нет? Скорее, нет. Любовь перегорела, пепелище осталось. Но… может быть, где-то там, в самой глубине души, оставалась одна маленькая искорка…
Такая, женская надежда на любовь…
К плотским наслаждениям Таньку не тянуло. Вроде бы. А вот любви… Любви человеческой – хотелось. Ну, хоть попробовать… Так как когда-то:
«Конечно, я так сильно влюблена,
Что глупою должна тебе казаться,
Но я честнее многих недотрог,
Которые разыгрывают скромность.
Мне б следовало сдержаннее быть,
Но я не знала, что меня услышат.
Прости за пылкость и не принимай
Прямых речей за лёгкость и доступность»... ***
Чего греха таить – хотелось любви…
А что делать человеку, если ему любви хочется? Ну, наверно, любить… Приголубить кого-нибудь, приласкать.
Один мужик-то есть на примете… всё ходит кругами около неё. Живёт в однушке, в соседнем доме. Одинокий мужик лет сорока, разведённый. Вроде бы, непьющий. Всегда здоровается вежливо, комплименты говорит… Сам симпатичный, седоватый такой. Руки крепкие, глаза ясные. Намекал уже, и не раз. Может, попробовать, а?
Раз – попробовать, два – попробовать. Так и будешь пробовать всю жизнь, а потом сердце успокоится каким-нибудь толстым, лысым и злобным. Как мать…
Прекрасная картина!
Вот с такими невесёлыми соображениями пришла Танька к своей квартире-каморке.Вот тебе и причастилась… Испортил, всё Васька Заморуев, испортил!
Всколыхнул боль, что затаилась в глубине.
Монастырь женский отодвинулся, а мужик одинокий – придвинулся к Танькиному сердцу. Так, что и не заметила…
ГЛАВА 9
Батюшка, отец Александр, умер недели через две после первого Танькиного причастия. От воспаления лёгких. Танька приходила на панихиду, стояла среди других прихожан, в основном – пожилых женщин.
Вероятно, они тоже чувствовали себя осиротевшими, как и Танька. Плакала Танька, но на кладбище не поехала.
В расстроенных чувствах возвращалась к себе. А тут… Этот... разведённый. Сергеем его звали.
- Что это ты, Танечка, нынче грустная такая?
Что тут сказать…
Никто, никогда, и нигде Таньку «Танечкой» не называл.Видно, правильный момент выбрал этот Сергей. Не устояла Танька. Позвала его к себе «в светёлку», чай пить. Слово за слово, глоток за глотком, шуры-муры…
Остался Сергей на ночь.
Эх, доля-долюшка бабья! Бабья ты горькая судьбинушка! Всей горечью недолюбленной своей души, всей жаждою недолюбленного своего тела потянулась Танька к новому знакомому.
И показалось Таньке, что это – она. Она самая, что ни на есть. Любовь.
Целовала-миловала… Готовила-стирала...
Книги свои «духовные» забросила. Разве только по-прежнему участок мела с молитвою Иисусовой, да мысленно Богу кричала: «Прости, Господи! Прости, не могу от Серёженьки оторваться… Прости…»
Откуда оно взялось, что надо у Бога за Серёженьку прощения просить?
Не понятно.
Но вот взялось же!
Разве было в этой любви что-то преступное?
Нет!
Разве прелюбодеяние?
Да тоже… нет. Вроде. Разведённый мужик. Жениться, правда, не обещает, но, может, не всё сразу?
А любит как! Целует! Заботится! Цветы приносит! Даром, что работяга, мастер на заводе.
Может, он, этот Серёженька, Таньке как раз и награда, за все её муки мученические? «Танечка»… надо же!
Что там батюшка говорил про силы? Про желательную? Про ту, что призвана Бога любить, всей силою и крепостию? А ближнего любить, как самого себя? Не нужно разве?
А Серёженька – разве не «ближний»?
Захватила Таньку Любовь. Любовь, №2.
Примерно год цвела Танька в своей новой любви. Помолодела, похорошела. Кое-что из одежды купила, новое.
Сама приоделась, и Серёженьку приодела.
Никакие бесы к ней ночами не приходили, никакие видения – не посещали. Стала Танька успокаиваться.
Не тут-то было…
Вместо бесов – появилась жена Серёженькина.
Приехала от мамы, куда, оказывается, уезжала, поссорившись с мужем. Но в разлуке чувства её вспыхнули вновь. Кроме того, на стороне жены выступали ещё сын и дочка, погодки, тринадцати и двенадцати лет.
Нет, не разведён был Серёженька. В ссоре с женой – да. Разъехались – да. А вот штамп в паспорте – увы!
Соврал Серёженька. Враньё… Опять – враньё.
На коленях перед Танькой Серёженька стоял. Прощения просил. Говорил, что любит, по-прежнему. Что всю жизнь помнить будет. А ушёл – к жене. Уехал-переехал. Квартиру свою, однушку, сдал.
Всё. Кончилась Танькина любовь №2, не успев и начаться, как следует.
Танька Серёженьку не держала. Дети – сразу всё перевесили: и любовь Танькину, и надежду «пожить, как люди».
Прости, Господи.
ГЛАВА 10
Осень, зима, весна, лето. Лето, весна, зима, осень. Какая разница.
Мети, Емеля – твоя неделя. Мети, Емеля – твоя земеля. Мети, Емеля – дойдёшь до цели. Едва ли целым…
Что-то такое требовалось от Таньки, в чём-то таком требовалось разобраться. Что-то понять.
«Помоги, Господи! Вразуми, Господи!»
Поплакала Танька над любовью №2. Но недолго. И не так, чтоб уж очень горько. Поначалу – горько, конечно… Чего уж врать.
Только Танька – на то и Танька. Как Ванька-Встанька… Его бьют, валят, а он – на тебе! Опять на ногах стоит.
Танька-Встанька.
«Господи, вразуми! Что это со мной? Почему со мной всё это происходит? Что это жизнь у меня такая – непутёвая? Вся жизнь, словно через пень-колоду! А, Господи?»
И так Танька к Богу подступалась, и эдак. И спрашивала, и требовала ответа. И молилась, и каялась.
«Может, не ближнего я возлюбила, как самоё себя? А просто – самоё себя? Может, в этом дело? Или не в этом?»
Замучила Танька себя вопросами. Всё без толку.
Тогда решила она на исповедь выбраться, к новому, молодому священнику, отцу Анатолию. К причастию подготовилась, посидела неделю на хлебе и воде. Думала, что с духом соберётся, да задаст священнику главный вопрос: «Что же не так?»
Только новый священник Танькиной исповедью особенно не утруждался. Спросил:
- Каешься ли в своих грехах?
- Каюсь, - ответила Танька, не ожидая подвоха.
Думала, сейчас священник её расспрашивать начнёт, как батюшка Александр. А тотсразу и приказал:
- Ну, наклоняйся!
Приказал, и епитрахилью накрыл. Всё, закончилась исповедь.
Отошла Танька, глянула на батюшку… Господи!
Впору было закричать… Схватилась Танька за голову, отвернулась от нового священника. Да вот только отворачивайся, не отворачивайся, а от себя – никуда не спрячешься.
Увидела Танька, как батюшка в казённом кабинете стоит, по струнке вытянувшись… А после… и говорить не хочется… Сидит, пьянствует в большой компании, где девицы ему на колени садятся…
Аж застонала Танька, за голову схватилась… Женщины её под руки взяли, на лавку посадили, воды свячёной поднесли.
Выпила Танька.
Полегчало. Немного. Впервые она это увидела.Ни смерть, ни болезнь. Увидела – просто жизнь человека.
«Господи! Да за что же мне это?» - почти вслух спросила Танька, глядя на алтарные иконы.
Но не слышала она ответа. Не слышала.
Приняла Танька причастие из рук отца Анатолия. Сначала не хотела к чаше подходить. Но потом – подошла. Словно что-то, или кто-то, под руку толкнул: «Иди!».
Причастилась, крест поцеловала, и двинулась домой, читая на ходу Иисусову молитву.
ГЛАВА 11
«Лихие девяностые» не оказались для Таньки особенно лихими. Для тех они стали лихими, кому было, что терять. А Таньке – терять нечего. Бывало, зарплату не платили, да что ж с того!
Лишний день поста. Хлеб да вода – богатырская еда. На хлеб хватало, и ладно. Только вот новости тревожные…
Новости Танька смотрела по телевизору, подобранному на мусорке.
Конечно, говорить об этом стыдновато, но Танька многое подобрала на мусорке, чем пользовалась в своём домашнем хозяйстве.
Люди-то живут по-разному. Один выбрасывает что-то, а другой – на то же самое полжизни копит. А вот мусорка – она, как зеркало.
Смотрела Танька новости, смотрела рекламу, появляющуюся на экране. Понимала: нет, не охватить ей происходящего разумом.
Только сердцем почувствовать. Но страшновато…
Почти десять лет провела Танька в дворниках. Никого их мужиков больше к себе не приближала. С бабами – дружбы не водила, пустой бабьей болтовни – избегала. Читала книги церковные, которые потихоньку стали в церковной лавочке появляться. Псалтырь читала, Иисусовой молитвой молилась, когда только могла.
Схоронила мать.
Трудно уходила Фрося. Рак поразил женские органы. Операция не помогла. Боли донимали бедную, так, что наркотики не помогали.
Танька рядом с матерью дневала-ночевала, и приняла последнее её дыхание.
Знала Танька, чток тяжело суждено уходить матери. Пыталась объяснить бедной Фросе, что нужно бы Богу помолиться, в грехах покаяться.
Но Фрося непреклонна была. «Нету Бога!» - и всё.
«Если есть твой Бог, то что ж я так мучусь?»
«Никаких грехов нет у меня – жила, как все!»
Так и ушла, поджав губы. В обиде.
Решила Танька отпеть покойницу, священника, отца Анатолия пригласила. (За неимением другого).
Отпели, а сердце – не полегчало. Осталось только молиться, за новопреставленную рабу Божию Ефросинью.
Правду сказать, что схоронили Фросю они вдвоём, с мужем Фросиным. Плакал он по Фросе. Так плакал – убивался.
Привык он к жене своей. Боялся, что одному – трудно будет ему прожить.
Причитал, что дети его – сволочи неблагодарные. Всю недвижимость у него отобрали, на себя переписали. Всё, что осталось у него – Фросина двушка, приватизированная на троих: На Фросю покойницу, на Таньку и на него.
Переживал, что Танька станет на квартиру права предъявлять. Придёт, и выживет его – старого, немощного, и пр.
Смотрела Танька на материного мужа, и видела, что не такой уж он и немощный, как представляется.
Ну, да и Бог с ним.
Как только сроки подошли, переписала Танька свою долю во Фросиной двушке на своего «отчима». У того – дети, внуки.
Пусть ему…
Есть же у Таньки «дворницкая»! Не так уж много осталось, метлой махать. Станет комнатка Танькиной собственностью. А ей, Таньке, больше и не требуется.
ГЛАВА 12
На Фросину двушку прав у Таньки не осталось, а свою, «дворницкую», можно было в собственность перевести – только через год, когда исполнилось бы десять лет, как начала Танька работать дворником.
Всё так же, из сезона в сезон, текла Танькина жизнь.
По-прежнему она иногда видела то, что должно произойти с людьми. Иногда пыталась человеку рассказать, предупредить.
Несколько раз ей это удавалось.
Один раз увидела, что, в скором времени, с отцом Анатолием случиться должно. Испугалась. Подкараулила священника, когда тот их храма выходил.
- Батюшка! Можно ли вас на минутку?
- Ну, чего тебе? – остановился вечно спешащий священник.
- Вы, батюшка, меня простите… - начала Танька.
И подумала о том, что, наверно, выглядит она… ну, как всегда. Как дура.
Таньке, тогда, ещё сорока не было. Но, после того, как закончилась её любовь № 2, стала она одеваться, как бабка-дворничиха.На голове – синяя косынка в мелкий цветочек, повязанная назад. Поверх косынки – платок. Летом – светлый, зимой – потемнее. Кофта – чёрная, юбка – чёрная, длинная. Зимой – сверху куртка чёрная, с капюшоном.
Не радостная, можно сказать, картинка. Непонятно, сколько Таньке лет. Вроде, лицо моложавое, а так – бабка-бабкой.
Да ещё видно, что бабка «простая». Не училка, не врач. Неинтеллигентная бабка.
Или, скорее, тётка. Мало ли таких…
Отец Анатолий, за столько лет, Таньку даже по имени не запомнил. Но, честно говоря, в церковные активисты Танька не стремилась. Как, впрочем, не стремилась ни в школьные, ни в институтские, ни в тюремные…
- Чего тебе? – спросил батюшка, окидывая Таньку правильно оценивающим взглядом.
- Батюшка! Предостеречь вас хотела.
- Меня? От чего?
- Не знаю, как и сказать-то.
- Не знаешь – не лезь.
- Хочу предостеречь вас… Опасность вам грозит. Умереть можете… без покаяния.
Да… Вот, представьте себе эту сцену. Какая-то тётка к священнику подходит, и такое говорит. Как тут отреагировать, а?
- Ты пришла, чтоб священника покаянию учить? – спросил отец Анатолий. – Или ты зачем ко мне пришла?
Незнал, бедный, смеяться ему, или прогнать её, наглую такую, с глаз долой.
- Поверьте… Есть опасность, что вы на автомобиле разобьетесь.
- Такая опасность, между прочим, есть у всех, кто имеет автомобиль. Вот у тебя – есть автомобиль?
- Нет, - ответила Танька.
- А на тебя может пьяный водитель наехать! Так что покайся сама, пока не поздно. «Ибо приблизилось Царствие Небесное».
Убежал батюшка.
Не смогла. Не предупредила, не уберегла. Опять!
Да что же это, Господи!
На другой день разбился отец Анатолий на автомобиле. Злые языки шептали, что был он подвыпивши, и на полной скорости врезался в столб. А подвыпивши был потому, что водился с «братками», и в тот вечер с главным городским бандитом встречался.
Только эти разговоры Танька не поддерживала. Чего только не наплетут злые языки!
Какая разница – пьяный, не пьяный. На полной скорости, или не на полной. В столб, или в дерево.
С бандитами встречался, или с КГБ-шниками.
Рос заупокойный помяник Танькин: Елизавета, Алексей, Ефросинья. Иерей Александр. Иерей Анатолий. аще крещены: Константин, Иван…
Царство всем Небесное.
Сашенька… Прости, Сашенька…
ЧАСТЬ 5
«Человек — как кирпич: обжигаясь, он
твердеет».
Дж. Бернард Шоу
ВСТУПЛЕНИЕ
Хоть автор сам выбирает изречениям великих, ему частенько хочется что-нибудь к ним добавить. Наверно, это не очень хорошо. Вот и сейчас, прямо аж на языке вертится: «Человек — как кирпич: обжигаясь, он твердеет». Если не развалится…
Вот так мы бегаем-бегаем, мучимся-мучимся, а вот спроси нас: «Зачем?»
Чтобы жить получше. Ну, не хуже людей.
Квартира с евроремонтом, турпоездка не реже двух раз в год. Для начала – в Турцию. Да что там – Турция! Весь мир перед тобой! Были бы деньги. Езжай, куда хочешь. Хоть к папуасам, хоть к индийцам, хоть к индейцам.
Деньги, яхты, дворцы. «Всуе мятется всяк человек живый, сокровиществует и невесть, кому соберет я», говорит пророк (Пс.38).
И правда… у многих собирающих не остается даже кровных наследников, и нажитое богатство растаскивает по клочьям троюродная родня и незнакомые люди.
Вот вам и пресловутый, воспетый поэтами золотой унитаз, как верх владения материальными благами.
Показал нам преподобный Иоанн Лествичник небесную лествицу.
А задумывались ли вы, что есть такая же лестница, только с обратным знаком? Лестница во тьму.
Интересно, на какой ступеньке расположен золотой унитаз?
Ну, а далее, вплотную ко всему этому прилегая и переплетаясь, мучает человека желание властвовать над себе подобными.
Власть. О, да!
Но не будем углубляться. Мы люди простые, грешные. Жаль, не поднимемся до седьмого неба. Одна надежда: не опуститься до последнего уровня тьмы.
С Божьей помощью.
ГЛАВА 1
Про других людей Танька кое-что видела, а вот про себя – нет. Не знала, что не закончились её злоключения.
Знать, не все ещё лепестки оборваны с ромашки. Ведь не зря такая приметная у неё фамилия – Ромашкина.
«Любит, не любит. Плюнет, поцелует. К сердцу прижмёт, к чёрту пошлёт. Любит, не любит, и так далее».****
Не то, чтобы батюшка Анатолий оказался провидцем. Нет. Просто, если берёшься кого-то об опасности предупреждать, да ещё по духовной, так сказать, части – смотри, чтоб и тебя, тем же концом, да по тому же месту не накрыло.
Примерно через неделю после похорон батюшки Анатолия…
Да, именно так. Как он и говорил. Попала Танька под машину.
Налетел на неё пьяный водитель, когда она вечерком вышла территорию проверить, да мусор из урн в контейнер выбросить.
Почувствовала Танька удар, услышала скрип тормозов, и полетела на асфальт, врезавшись головой в бордюр.
Как не хотелось автору описывать тюремные будни, так не хочется описывать «посмертные» похождения героя. Потому, что уже все, кому не лень, писали о тоннеле, сквозь который должна пройти душа. О ярком свете, который ждёт чистую душу в конце, о светлых ангелах, что эту душу встречают в конце тоннеля.
И говорят душе: «Вот, мол, рай мы тебе сейчас покажем, и на землю тебя вернём, потому, что ещё не все земные дела та, душа грешная, завершила».
Может быть, что-то такое и с Танькой приключилось. Только вот святые отцы предостерегают, чтоб люди не верили сладким видениям. Предупреждают, что враг рода человеческого может принять вид «ангела светла».
Хотя… Может, с Танькой ничего такого и не произошло. Потому, что всё, по жизни, случалось у неё – через пень-колоду, да не как у людей.
Может, она не видела ни тоннелей, ни ангелов. Может, всё случилось, как раз, с точностью до наоборот.
Тоннельвидела – но тёмный, беспросветный. Ангелов не лицезрела, а прогоняла «больничных», со всех сторон на неё нападающих. Вместе с «тюремными» и «квартирными», и всякими другими. Может быть, не светлыми ангелами душа Танькина искушалась, а просто проверялась, на прочность, в очередной раз.
Конечно, все мы надеемся на светлый тоннель и светлых ангелов в конце. Ну, будем считать, что так оно и случилось.
Танька, расскажи, как там, в раю?
В райском саду – как?
Нет, не будет автор входить в подробности. Неисповедимы пути Господни. И тайны Его откроются, в своё время.
Каждому откроются в той мере, в какой он способен их воспринять.
ГЛАВА 2
Около недели Танька в сознание не приходила. Оказалось, что у неё переломана, почти раздробленаголень, а так же – сломано несколько ребер. Не считая тяжёлого сотрясения мозга. Скорее, даже не сотрясения, а ушиба мозга.
Одно из рёбер пропороло лёгкое. Потребовалась срочная операция не только на бедре, но и на грудной клетке.
Несколько раз подходила Танька к смертной черте. Один раз врачам даже пришлось заводить её бедное сердце с помощью дефибриллятора. Дышала она с помощью аппаратов.
Но Господь вернул Таньку на этот свет. Через неделю открыла она глаза и знаками попросила пить.
Дыхательную трубку из Таньки извлекли, и она произнесла тихо и хрипло:
- Слава Богу…
Слава Богу.
С того момента Танька, потихоньку, пошла на поправку. Врачи боялись, что с головой у Таньки будет что-то не в порядке. Ведь человек пережил несколько реанимаций, одну из которых можно было назвать выходом из клинической смерти. По срокам она приближалась к критическому, для смерти мозга, времени.
Отклонений, к счастью, не наблюдалось. Танька узнавала врачей, сестёр, санитарок. Помнила своё имя, и всё, что происходило с ней до аварии.
Не помнила только самой аварии.
Но это – дело обычное, даже после простого сотрясения мозга. Ещё пару дней Таньку подержали в реанимации, вытащили из её тела ещё пару трубок, и перевели в общую палату.
Поскольку близких у Таньки не осталось, пришлось ей попросить дочкуодной из больных, десятиклассницу, чтоб сходила к ней домой, и принесла Псалтирь и Евангелие.
Девушку звали Светой.
- Может, вам поесть чего-нибудь принести? – спрашивала сердобольная дочка соседки по палате.
- Нет, - отвечала Танька. – Ты лучше принеси бумагу и ручку.
- Вам?
- Нет, себе.
- Зачем?
- Проси мать, чтоб вспомнила детство своё, юность. И запиши. Пригодится тебе потом, когда станешь писателем.
- Я? Писателем? Но я и не думаю об этом! Какой из меня писатель! У меня, по сочинениям, никогда пятёрок не было! – удивилась Света. –Я хочу изучать природу. На биофак хочу поступать, в МГУ.
- Поступишь. А толку-то?
- А…
- Запомнила, какие книги принести?
- Да.
- Вот, и хорошо. И сама их прочти.
- Извините, но Бога нет.
- «Рече безумен в сердце своем: несть Бог» (Пс. 13, 1)
- Что?
- Если ты не видишь глазами, что всё живое состоит из клеток – значит ли это, что клеток нет?
- А…
- Матери не говори, что я велела воспоминания записывать. Скажи – сама хочешь!
- Но…
Тут Танька показала непонятливой девчонке, что разговор окончен. Она отвернулась к стене. Девчонка так и осталась, со своими вопросами, не солоно нахлебавшись.
Но не могла она, почему-то, ослушаться этой странной тёти Тани. Принесла тетрадку, и записала воспоминания матери.
Что же касается «церковных» книг… Не прочла, конечно. Только пролистала, пока несла.
ГЛАВА 3
В палате, кроме Таньки и той женщины, что диктовала воспоминания, лежала ещё одна больная, которой удалили камни из жёлчного пузыря
Три дня подряд сидели мать с дочкой, секретничая. Мать рассказывала, дочь писала. Все семейные тайны и тайночки «предали бумаге».
Мать то хихикала и смеялась вместе с дочкой, то слёзы утирала. И обеим это занятие так нравилось, что вызывало зависть у той, которой камни удалили. Та с восьми вечера уже ворчать начинала:
- Да хватит уже хихикать! Свет гасите! Спать пора!
Мать с дочкой не протестовали, и выходили дописывать в коридор. Танька лежала молча.
После того, как записала воспоминания матери, Света догадалась спросить у «тёти Тани»:
- А почему вы мне велели здесь, в больнице, воспоминания мамины записывать? Ведь её выпишут на той неделе. Я бы и дома могла бы их записать.
Мать девушки вышла в туалет, вот и образовалась минутка, чтоб задать вопрос.
Танька подозвала девушку к себе, заставила пригнуться. Сама чуть приподнялась на подушках:
- Потому, что не выйдет из больницы мама твоя.
- Как?
- Рак у неё. Прорвёт, не сегодня-завтра…
- А врачи говорят…
- Не видят.
- А вы откуда знаете?
- Из тех книжек, что ты не захотела читать.
- Да ну… неправду вы говорите! Не верю я вам!
- А это уж, милая, твоё дело.
Откинулась Танька на подушки и закрыла глаза. А бедная девушка не знала, что и думать. И что делать.
Верить, не верить… Мать её, улыбаясь, вошла в палату:
- Доктора встретила, - радостно сказала она. – Говорит, что в понедельник сдам кровь-мочу, и домой! Так что ты, Танюша, можешь ко мне в воскресенье не приходить. Еда у меня есть, питьё – есть…
Не верить. Конечно, не верить. Что она может знать, эта дворничиха, попавшая под машину.
Пьяная, небось, была.
ГЛАВА 4
Мать Светы умерла в ночь с воскресенья на понедельник. У неё действительно, оказался рак, сложной локализации. Опухоль небольшая, на рентгене принимавшая вид небольшого лимфоузла, но росшая очень быстро, и разрушившая сосуды у корня лёгкого. Кровь пошла горлом.
Остановить кровотечение врачи не смогли.
Когда бедную женщину, ещё живую, выкатили из палаты в реанимацию, соседка по палате, с некоторым даже злорадством, произнесла:
- Ну, вот! Дохихикались!
- А ты молчи! – оборвала её Танька. – Если сама в грехах не покаешься – страшною смертию умрёшь!
- Ты что это каркаешь тут? – попыталась пойти в наступление соседка. Но голос её задрожал.
По привычке, она «перла нахрапом», как привыкла. Как делала всю свою сознательную жизнь. Но…
Танька молча смотрела на неё. И соседка – «осеклась». А Танька продолжила:
- Перестань людей обманывать. Перестань продукты продавать порченые и просроченные. Перестань накладные подделывать. Перестань…
- Откуда… откуда ты знаешь?
- Не твоя это забота. Твоя забота – перестать обманывать людей. Тогда… может, помилует тебя Господь.
- Бога… нет…
- Для тебя – нет Бога. Сейчас – нетЕго с тобой.. Страшно человеку – без Бога… Ох, и страшно – без Бога жить, без Бога – помирать… Ангел-хранитель – и тот тебя покинул… далеко он от тебя… Уймись уже, всех денег не захапаешь!
Больше ничего не сказала соседке Танька. Выписали соседку на другой день. Уходила она из палаты – тихая, как мышка.
А Танька пролежала в палате ешё пару недель. Грудная клетка, после операции, заживала хорошо, а вот нога болела.
После травмы Таньке скрепили кость металлическими штифтами. Вскоре разрешили вставать, но нога вспухла, и рана начала гноиться.
Началось воспаление в кости. Кололи Таньку антибиотиками. Ковырялись в ране, вытаскивая мелкие костные осколки. Антибиотики приглушили процесс, и Таньку поскорее выписали.
Поняла Танька, что выписывают её не потому, что вылечили, а потому, что денег у неё нет, на повторную операцию.
Потому, что медицина у нас, конечно, бесплатная, но зарплаты врачам в девяностые годы – почти не платили. (Если и платили, то что это за зарплаты!)
А врачи – тоже люди. Есть хотят. И семьи у них есть, и дети, которых кормить надо.
И вообще – всем нам надо под ноги смотреть, и на дорогу смотреть, чтоб не упасть, да чтоб под машину не попасть.
Да, денег не у Таньки было.
Кое-как, опираясь на палочку, и не оставляя молитвы Иисусовой, покинула она больницу.
В больнице исполнилось Таньке сорок лет.
ГЛАВА 5
Какой теперь с Таньки работник? Никакой.
Да она и сама – хоть бы видимость делала, что на участок с метлой выходит. Хоть бы мусор из урн выносила!
Нет!
Сидит в своей каморке, и Богу молится с утра, до вечера.
Нога, конечно, опухшая ещё. Но, наверно, не только в этом дело.
В жилконторе не могли не подумать о том, что в мозгах у Таньки что-то всё-таки сдвинулось, после того, как ударилась она головой о бордюр.
Иначе хоть как, а вышла бы она на свой участок! Ведь не совсем же инвалид!
Когда на больничном была, на участок замену ставили. Худо-бедно – мусор убирался.
С больничного, вроде бы, вышла, а не работает! Хоть бы только не могла, а то, понимаете ли, и не хочет!
Участок зарос мусором!
Вот так, Господи… убери он нас дворника, убери мусорщика… Зарастём… Не так ли душа наша, если не убирать её, не подметать? Даже если стараться будешь, чтоб самому не запачкаться, обязательно кто-нибудь: сосед ли, родственник ли – на твою территорию чего-нибудь, да подкинет. То фантик от конфеты, в Великий пост, то распродажу на рынке в воскресенье…
Или просто – налетит на твою душу пыль.Вляпаешься в грязь, со всего размаху. Поскользнёшься на ровном месте.
И завоешь, закричишь: «Где ты, дворник?»
С человеком, у которого «крыша поехала», лучше не связываться. Так решили в жилконторе.
Надо было увольнять Таньку. Девять с половиной лет отработала она. Девять с половиной, но не десять! Уволить – значит, из квартиры выгнать! Квартира-то казённая, «служебная». Конечно, каморка Танькина слова доброго не стоит, но надо же куда-то дворника селить!
Тем более, новые времена уже настали. Вместо одной Таньки, в каморку её можно с десяток гастрбайтеров засунуть. И ещё что-нибудь из них вычесть, за проживание.
Особо сильно работников жилклнторы совесть не мучила. Раз Татьку предупредили, второй раз.
А на третий раз - пришла к Таньке в «дворницкую» комиссия.
Посмотрели, и решили. Так мол, и так. Уволена, мол. Раз работать не хочешь - освободить должна служебное жильё. Всё – по справедливости, закон не нарушен.
Дали Таньке три дня на сборы.
А ведь она уже готова была…
Последнюю ночь, перед тем, как уйти, почти всю на коленях простояла, перед своими бумажными иконами.
После, перед тем, как забыться коротким сном на жёсткой кровати, окинула Танька взором своё жильё, дававшее ей приют десять последних лет. Сундук из детства, швейную машинку Подольского завода.
Телевизор со слепым оком, перегоревший в положенное ему время. Стол, со стопкой книжек на нем. Стул. Шкаф, «спасённый» на мусорке.
Поклонилась Танька каморке своей. Сказала:
- Спасибо этому дому. Пойдём теперь… к родному…
ЧАСТЬ 6
Не мешай детству фантазировать, юности
фонтанировать, зрелости упорствовать, а
старости юродствовать.
В. Кротов
Вздохи слышатся и стоны:
«Боже, не оставь меня»
И юродивый поклоны
Бьёт, веригами звеня
Иеромонах Роман (Матюшин)
«Отложим попечение»
ВСТУПЛЕНИЕ
Вот и приступаем мы к последней части нашего повествования. Сейчас, когда я её начинаю писать, эта часть ещё лежит где-то в пространстве-времени.
Она ещё не написана!
Автор не водит пером по бумаге, а стучит по клавиатуре компьютера. Но это – не главное.
Главное, что даже в голове автора нет ещё всех подробностей окончания повести.
Но!
Когда читатель возьмёт книгу в руки, она ведь уже напечатана будет? Значит, и написана?
Вот вам и подтверждение того, что всё в мире относительно, включая самое главное: время.
Однажды автор, совершенно случайно, пришёл на службу в один незнакомый храм. Перед храмом сидели нищие. Среди других –пожилая, почти старая женщина. Причём время было холодное, конец осени. С утра в лужицах уже поблескивал лёд.
И видит автор, что эта нищенка сидит в домашних тапочках, на босу ногу. Правда, одна нога у нищенки перевязана. Отёчная такая нога… И тапочка к ней – просто привязана.
Пожалел автор нищенку:
- Что это вы, бабушка, в такое время года сидите без носок? Может, вам в следующий раз носки принести? Или пойти, сейчас купить?
А нищенка отвечает:
- Между прочим, уважаемый, я с вами одного года рождения. Для вас – я никакая не бабушка.
Автор от удивления даже рот приоткрыл. Неожиданный ответ от нищенки, согласитесь!
- А… А как насчёт носков?
- Спасибо. Не стоит беспокоиться.
- Ну, как знаете, - только и мог произнести автор, и двинулся в храм.
По дороге автора осенило. Он обернулся:
- А откуда вы знаете, какого я года рождения?
- ДаБог с ним, господин писатель, - вроде бы даже улыбнулась нищенка, блеснув зелёными глазами.- Вот вы только не ищите сюжетов… таких, э… коммерческих.Пишите, как пишется– ради Бога. Нагонорары чужие не смотрите! Не продавайтесь!
Господи! Да что это такое? Какие зелёные, даже с изумрудным оттенком, глаза! А как говорит! Нищенка, в домашних тапках на босу ногу. Нищенка, похожая на старуху, в не очень-то пожилые годы…
Если, конечно, не врёт. Про год рождения.
Нет, вроде бы, не врёт…
Тут другая нищенка, помоложе, с головы до ног закутанная в платки, толкнула автора под руку, приговаривая живым украинским говором:
- А вы у неиспытайте, що вам дали робыть! Спытайте!
Этого ещё не хватало! Что-то у нищенки спрашивать! Ей бы ещё попугая на плечо посадить, чтобы бумажки вытягивал!
И всё это – возле храма!
Это всё автор быстренько так подумал.
А сам смотрел на нищенку так, словно сам был нищим, и хотел попросить подаяния.
- Не волнуйтесь, - остановила нищенка мысли автора. – Не я вам отвечу, а книга. В храме.
- Та не лякайтеся нашойи Тетяны, - усмехнулась вторая нищенка. – Она, найспрвди,божевильна!
Автор уже входил в храм. Подавая записочки, обратил внимание на небольшую книжицу. Святитель Николай Сербский.
Страница открылась сама, как только автор взял книжицу в руки. Прочёл: «В каждого человека вложен Божий капитал. Ни один хозяин не будет вырубать сад, если однажды он не даст урожая, но с надеждой ждет следующего года. Грех человеческий - это неурожайный год, и Бог с надеждой тихо ждет.
Иногда ждет напрасно: Иуда остался Иудой. Но часто ждет и получает обильный плод: сад начинает плодоносить, и Савл становится Павлом».
Боже, как же эта цитата была созвучна тогдашним размышлениям автора! Именно эту мысль он давно пытался сформулировать, но никак не мог!
Возможно, автор просто боялся. Ведь про Иуду – это так смело! Нет, не каждый станет Павлом. Иуда – останется Иудой. Это ведь о том, что каждый из нас несёт ответственность за то, как сложится его жизнь!
Нечего, нечего искать виноватых!
Закончилась служба.
Когда автор возвращался назад, первым делом двинулся к тому месту, где до этого сидела странная нищенка. Место нищенки пустовало.
- Где же ваша Татьяна, раба Божия? – спросил автор.
- Пошла!
- Куда – пошла?
- А кто ж её знае. Божевильна вона. Идёть, куды ноги несуть.
- А где же найти её?
- Да Бог знае… Может, ще прийде… А може, и ни. Божевильна, що зробышь…
Автор подал второй нищенке ещё разок.
Вот, такая история.
Без начала, без конца.
ГЛАВА 1
Как прекрасны наши славянские языки! Русский, и все языки братья. Украинский, белорусский, польский, чешский, словацкий, сербский…
Сколько смысла вложено в каждое слово!
Божевильна…
Божевольная – значит, сошедшая с ума. Збожеволила – сошла с ума.
Как это перевести?
Да как хотите… Может, воля Божия исполнена, таким вот образом, для данной, конкретной души. Или ничего не остаётся в человеке, кроме воли Божьей о нём, даже если эта воля кажется окружающим несправедливой или тяжкой.
Может быть…
С того самого дня, как Танька ушла из своей «дворницкой» квартиры, ходила она от церкви к церкви. Из города в город, из села в село. Где давали ей приют в какой-нибудь каморке, где разрешали пожить день, где – неделю. Иногда приходилось ночевать и где-нибудь возле тёплых труб, в коллекторах.
Не часто, но бывало.
Передвигалась Танька, в основном, пешком, а меж городами-деревнями ездила в электричке, набрав мелочи на билет.
В электричке Танька садилась куда-нибудь в уголок, чтоб не запачкать пассажиров, и, вообще, не пугать их своим бомжацким видом.
Потому, что только ленивый не останавливал её возгласом:
- Куда прёшь, грязная старуха!
И зимой, и летом ходила Танька в тапочках, напоминавших домашние, на босу ногу.
И зимой, и летом на голове у Таньки было два платка – нижний, повязанный назад, и второй, накинутый сверху.
Уже давно она не была рыжей. Всю рыжину съела седина.
Только глаза…
Глаза, окружённые сетью морщин, оставались такими же ясно-зелёными, как в детстве.
И если кто-то, где-то, и «посылал» эту идущую или едущую бабку, то только до тех пор, пока не ловил своими глазами взгляда её удивительных зелёных глаз.
Даже самый ярый ругатель притормаживал. А некоторые даже лепетали:
- Извините…
Иногда губы Танькины шевелились, иногда – слёзы текли по щекам. Но билет на электричку она старалась покупать всегда.
Труднее стало ей, когда на больших станциях турникеты появились. Пришлось эту науку осваивать – куда билет вставлять, куда совать-то его, этот билет…
Видимо, в конце времён такие автоматические турникеты, как сейчас ставят на железнодорожных вокзалах, поставят повсюду.
Не имея надписи-микрочипа во лбу, или в правой реке, никто из нас не сможет ни воспользоваться электричкой, ни купить продуктов в супермаркете, ни просто жить в своей квартире.
Но пока ещё, слава Богу, мы передвигаемся, покупаем и едим просто так.
ГЛАВА 2
Только Бог знает пути божевольного.
Только сам безумный знает, куда ведёт его Господь. «Боже, Ты знаешь безумие мое, и грехи мои не сокрыты от тебя» (Пс. 68.6)
Если это большой город – значит, будет большой город. Если малый – значит, малый. Деревня – так деревня, столица – так столица.
Говорят, похожую на Таньку нищенку видели в столице.
Некоторое время сидела она около большого храма. Правда, местная нищая братия сначала не хотела, принимать её. Ведь это тайна великая: сколько в столице нищим подают.
Делиться – никто не хочет.Ни те, кого называют олигархами, ни те, кто сидит в обносках, но на хлебном месте.
А Танька…
В общем, в храме том служили три священника. Между прочим, это тоже тайна великая, какая у некоторых священников в столице зарплата.
Вот Танька к одному из священников прикопалась. Как только он мимо проходит, она, как бы невзначай, говорит:
- Слезь с БМВ! Слезь с БМВ!
Ему ли говорит, не ему… не понятно.
- Слезь!
Однажды священник не выдержал, остановился против Таньки, и спросил:
- А если не слезу?
- Лучше – слезь. Сгоришь… и…
- Это ты про что? Про ад?
- «Пойди, всё, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах…» (От Марка 10:17-22)
Батюшка хмыкнул.
- Да вы не слушайте её, батюшка! – поспешил разрулить ситуацию сосед-нищий. – Она сумасшедшая!
- Оно и видно, - сказал священник. – Разрешают вам тут сидеть, так сидите тихо.
Когда священник отошёл, сосед-нищий, исполняющий должность главного, уж не знаю, как сказать, кроме как «смотрящего», накинулся на Таньку:
- Молчи, дура! Из-за тебя нас всех отсюда могут попросить! И вообще! Откуда ты тут взялась, умная такая! Иди вон!
- «Горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое утешение (Лк.6:24), - ответила Танька. – Огонь! Горит кругом огонь адский! Мир в огне…
- Да ну тебя! Надоела!
Нет, не поднялась рука «смотрящего, чтоб Таньку в тот раз выгнать. А на следующий день она снова начала. Идёт батюшка мимо, а она креститься, и причитает:
- Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего!», Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего!», Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего!» …
Сто раз повторила!
Да громко так – глухой услышит!
И вслед батюшке прокричала:
- Слезь!
Обернулся священник столичный, хотел было сказать что-то, да вдруг как наткнётся на Танькин взгляд!
Ничего не сказал.
Только через несколько минут вышла охрана, и потихоньку всех нищих оттеснила с церковных ступеней.
«Смотрящий» матерился, да и остальная нищая братия в выражениях не стеснялась. А Танька перекрестилась на купола, поклонилась им земно, и похромала себе, Бог знает, куда.
Уходила Танька так же неожиданно, как и приходила. Как только народ за её спиной начинал перешёптываться и говорить, что, мол, Танька тому-то и тому-то будущее предсказала, или от болезни кого-то отмолила…
Как только такие разговоры начинались – уходила.
А ещё, бывало, уходила после того, как люди – те, с кем она пыталась поговорить, её не слышали.
Раз попытается, два – и уходит.
Хоть нога у неё и хромая, но уходит так быстро и так неожиданно, что никто и не поймёт, куда.
Вот и в этот раз – встала, и пошла.
И всё.
А через пару дней священник этот разогнал ночью свой БМВ, и на большой скорости с управлением не справился. Вынесло его на автобусную остановку, и сбил он несколько человек.
Двоих – насмерть.
А вот был он пьяным, или не был? Адвокат его утверждает, что не был. Свидетели – что был.
Только нужен ли священнику иной адвокат, кроме Бога?
Можно было бы об этом у Таньки спросить, да только ушла она от этого храма….
ГЛАВА 3
Сидит под храмом нищая старуха. Не смотрит, что ей подают. Не смотрит, кто подаёт, не смотрит, сколько. Сидит, плачет. Слёзы по морщинистым щекам текут.
О чём плачешь, бабка?
О том, что на старости лет одна осталась? О том, что негде тебе отдохнуть, негде тебе главы преклонить?
О том, что не знаешь, будет ли у тебя вечером еда, будет ли крыша над головой?
Или нет? Не об этом?
О чём же тогда?
- Бабушка, а чего вы плачете?
Детские глаза чисты. В ладошке зажат пятак, вложенный мамой: «Поди, подай, кому хочешь!»
- Плачу, деточка, плачу. «Мир во зле лежит», вот и плачу.
- Бабушка, а я? Я – во зле?
- Храни тебя Господь, малыш. Храни тебя Господь, Сашенька.
- А… а вы откуда знаете, как меня зовут?
- Саша! Ты что там застрял? – это уже зовёт малыша мама.
- Сейчас! Бабушка, а…
- Трудной будет твоя жизнь, Сашенька. Военным будешь! Придётся тебе повоевать, и раны принять. Только Господа не забывай – жив останешься. Запомнил?
- Да…
- Иди с Богом, иди, чай, мама заждалась тебя… Маму береги, не огорчай…
Мальчик отрывается от приникающего в душу взгляда зелёных глаз, и бежит к маме. А нищенка продолжает тихо говорить:
- Короток век мамы твоей…
Плачет нищенка, плачет…
- Танька! Кончай слёзы лить!
«Товарищам» по паперти вроде даже и неловко, что Танька плачет.
- Слезами горю не поможешь! О чём плачешь?
Вопрос сопровождает недвусмысленный пинок Таньке под бок.
- Хватит!
Танька с трудом поднимает глаза. Как будто только что находилась она не здесь, не на этих храмовых ступенях, а в иных мирах, для обозрения смертным недоступных.
- О чём плачешь-то?
Вопрос, скорее, риторический. Рассчитан на то, чтоб над Танькой посмеяться. Ну, и согреться, размяться – заодно.
- О России…
- Вот это – да! Больше плакать, что ли, не о чем?
- О России – пусть Государственная Дума плачет! - вступает в разговор другой сосед-коллега.
- Пусть президент в Кремле порыдает! – вступает третий.
В храме служба идёт. Все, кто туда шёл – прошли уже. Милостыню подали. Обратно народ двинется через час-полтора. Самое время – о политике поговорить. О политике – у нас на всех уровнях дебаты идут.
На всех. От – и до.
- И что ты там наплакала? – интересуется Танькина соседка. – Что будет с нами? Ну, с Россией нашей?
Что-то такое соседка чувствует. Поняла, что не всё так просто, с этой сумасшедшей старухой.
- С Россией, спрашиваешь… С Россией то будет, что России не будет, - отвечает Танька.
- Что, совсем?
- Нет… не совсем… А сколько России останется, зависит от того, сколько ты молиться будешь.
- Я?
- Ты!
- Сумасшедшая!
- «Блажен, кому отпущены беззакония, и чьи грехи покрыты!» (Пс. 31, 1-2). Молись, чтоб России греха Господь не вменил …
- Больше некому, что ли, молиться?
- Твоей молитвы не хватает… лично твоей… Под церковью сидишь, а когда в последний раз молилась? В Бога-то веруешь, или так?
Зелёные глаза прожигают насквозь. По спине соседки мурашки побежали. Отворачивается соседка:
- Веруешь, не веруешь! Много берёшь на себя, Танька! Ты – кто такая? Сидишь тут, слёзы крокодиловы льёшь! Вон, батюшки пусть молятся! Они за это зарплату получают!
Отворачиваются от Таньки «товарищи» по несчастью. Сумасшедшая! Что с неё взять…
А Танька сидит, и плачет. Не уходит. Видно, не пришла ещё пора этот храм покидать. Да и праздник завтра – Вербное Воскресенье.
ГЛАВА 4
На праздник в храме ожидали высокое городское начальство. По этому случаю убрали нищих, с глаз долой. От греха – подальше. Однако нищие постепенно вернулись и стояли в толпе, ожидая, когда начальство уедет. Танька тоже прихромала потихоньку.
Вот чёрные, блестящие машины подъехали, и блестящие люди в чёрных пиджаках вышли из машин. Люди загомонили, в ладоши захлопали.
Начальство проследовало ко входу в храм, и на церковном крыльце развернулось, чтоб народ поприветствовать.
А народ стоит – весь благостный. На женщинах платочки светлые. В руках вербочки, да иные веточки зелёные.
А тут Танька – вперёд вылезла. Никто не успел её за юбку дёрнуть, чтоб не высовывалась:
- «Ненавидишь наставление Мое и слова Мои бросаешь за себя!» - кричит Танька, потрясая палкой в сторону высоких гостей. – «Когда видишь вора, сходишься с ним, и с прелюбодеями сообщаешься; уста открываешь на злословие, и язык твой сплетает коварство!» (Пс 49)
Тут охрана словно спохватилась, и к Таньке. Схватили старуху, тащат, а рот – не зажали:
- Ты подумал, что Бог такой же, как ты! Нет! Изобличит Он тебя и «представит пред глаза твои грехи твои!»
Испортила праздник!
Запихали Таньку в милицейскую (полицейскую) машину. Потребовали документы.
- Что ж ты, бабка, общественный порядок нарушаешь? – спросил один из полицейских.
- Да, говорят, она сумасшедшая. А, бабка? – спросил второй.
- «Бог избрал немудрое, мира, чтобы посрамлять мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамлять сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, - для того, чтобы никакая плоть не хвалилась перед Богом» (1 кор. 1.27-29), - ответила Танька.
- Что ты там бормочешь? – не понял первый.
- Это она Евангелие цитирует, - пояснил ему второй.
- Грамотная, что ли? Документы давай!
- Да пусть себе идёт, - попросил товарища второй, и прикрыл глаза ладонью, после того, как встретился взглядом с Танькой. – На что она нам?
- А если спросят?
- Да кому она нужна?
- Может, и правда, - согласился первый.
- Где живёшь, бабка?
- «Сын Божий не имел, где головы приклонить» (Лк. 9, 58), - вздохнула Танька. – А ты меня, грешную, спрашиваешь. На небесах наша Родина…
- Точно – сумасшедшая. Из психушки давно?
На этот вопрос Танька не ответила.
Но, чуть погодя, она сказала:
- Ещё месяцок бандитов на рынке будешь прикрывать – пуля войдёт прямо в висок.
- Что?
Первый аж приподнялся на сидении и стукнулся головой о потолок машины. Второй – тоже насторожился.
Глянул на первого. Тот плечами пожал. Тогда второй повернулся к Таньке:
- А я? – спросил он. – Мне что скажешь, бабка?
- А то и скажу, что сказала бы киселю: «Смотри, не растекись»!
- П-почему?
- А не сокрести его, кисель-то… Мужиком бы надо быть, ане киселём! Сказавши «А», не забывать про «Б».
- При чём тут «Б»? – не понял первый.
- Он – знает, - кивнула Танька в сторону второго.
- А… - слова застряли у второго в глотке.
Он-то понял, о чём говорила эта странная бабка. О вере, о церкви. Точно так же ругала его мать, говоря: «Если веруешь – так и жить должен по вере! Сказал «А» - так и «Б» скажи! А то – вроде и верующий, а толку – ноль…»
- «Б», - передразнил бабку первый. – Иди, б…, бабка, отсюда, пока я добрый! Иди, иди! А то – раскудахталась!
Первый раскрыл дверцы машины, и Танька так проворно вырвалась на свободу, как будто не было у неё ни старости, ни больной ноги.
Пару минут доблестные полицейские сидели молча.
Потом первый стукнул себя по лбу:
- Дураки мы! Надо было её еще порасспрашивать, да узнать, откуда она знает что-то про нас!
- Так пошли, догоним её! Далеко не ушла, на хромой-то ноге!
- Пошли!
Нет, не нашли они Таньку. Ушла, словно растворилась в столичной толпе. Среди благостных пожилых тётенек и бабушек, возвращающихся, с букетиками вербы, из храмов домой после праздничной службы.
ГЛАВА 5
Причащалась Танька один раз в год, на Пасху. Как «Постившийся и не постившийся, возвеселитеся днесь»*
Ночью стояла в притворе храма, в который приходила накануне. К чаше подходила одной из последних. Старалась – последней быть.
Вот и в этот год видели её в одном храме, в Подмосковье. Там батюшка добрый, пустил Таньку пожить, почти на весь Великий пост. Частенько разговаривали они с батюшкой. Хоть и недолгими были разговоры, но батюшка выходил от Таньки всегда задумчивым, и погружённым в себя.
А как прошла Светлая седмица, стала Танька а просить у батюшки благословения в дальнюю дорогу.
Батюшка всё раздумывал…
- Что, матушка, уходишь? – спрашивали Таньку сердобольные помощницы батюшки, церковные служащие.
За месяц – многие из них побеседовали с Танькой, и многое для себя из этих бесед почерпнули.
Уже стала у Танькиной каморки очередь выстраиваться, чтоб с Танькой поговорить.Полетела народная молва. Ох, и полетела!
Тому она правду сказала, того от беды предостерегла.
Стали люди передавать из уст в уста, что, как только одна остаётся, молится постоялица день и ночь.
- За кого же она молится так долго? У неё же и родственников нет! – спрашивали некоторые женщины, когда разговоры заходили о том, что Танька всем «правду говорит».
- Наверно, за весь мир молится! – предполагали некоторые.
- Ну, «за весь мир!». Теперь уже таких молитвенников нет! Вот раньше – были старцы! А теперь…
- Да она – вообще сумасшедшая, - говорили третьи.- Говорят, из психушки не вылазит.
- Кто говорит?
- Да все!
А четвёртые, самые мудрые, предлагали у батюшки спросить.
- Наверно, она в грехах кается, - предполагали первые.
- Ну, да! Никто же не знает, кто она! Может, она убийца, или воровка бывшая!
- Для сумасшедших – время вообще не существует! Сумасшедшие могут бредить сутками! – не унимались третьи.
- Батюшка говорил, что мы все грешные и каяться должны всё время, - вспоминали четвёртые.
- А жить – когда? – вмешивались в разговор пятые.
И шестые, и десятые… На всяк роток не накинешь платок…
Хоть в некоторых душах сомнения и возникали, но храмовые служащие жалели Таньку и не хотели отпускать её.
- Куда, матушка, от нас-то?
- Оставайся, матушка! Или тебе у нас плохо?
Танька кланялась в пояс, улыбалась, благодарила. Неизвестно кто слух пустил, что батюшка благословил Таньку в монастырь.
- В монастырь? – спрашивал Таньку церковный люд.
Танька кивала.
- В монастырь – это хорошо, - соглашались женщины. – Всё-таки не по дорогам ходить! Возраст уже не молодой! А там – келья тёплая, да сёстры помогут, если что. Так, матушка?
Кивает Танька, улыбается.
- И письмо батюшка дал? Рекомендательное?
Кивает Танька. А сама сияет. Радостная такая!
Церковные женщины даже немного ей позавидовали, если можно так выразиться. Танька свободная, может в монастырь идти. А у них, у каждой – и мужья, и дети, и внуки. И огород, и работа, и вообще – забот полон рот.
Не помолиться толком!
- Ну, помоги тебе Бог, раба Божия Татиана! Спасибо тебе!
Накануне, прежде чем уйти, пришла Танька проститься с батюшкой:
- Дай Бог вам, батюшка, за вашу доброту.
- Может, останешься?
- Пора мне.
- Как же… нога больная, дорога неизвестная…
- Коли благодаришь Бога, то нужды нет ни в чём.
- Так-то оно так…
- «Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний [сам] будет заботиться о своем: довольно для [каждого] дня своей заботы» (Мф. 6, 34). Благословите, батюшка!
- Благослови тебе Бог, раба Божия…
Ни с кем Танька не попрощалась. Рано утром, на зорьке, покинула Танька этот гстеприимный храм…
Тихо поднялась со своей деревянной, крытой рядном лежанки, трижды перекрестилась на храм, поклонилась земно и отправилась в путь.
Шла Танька по утреннему туману, и казалось, не идёт она, а плывёт, слегка покачиваясь.
Больше никто и никогда её не видел.
В наших краях.
Растворилась Танька в утреннем тумане, понизанном первыми лучами солнца. Пришла ниоткуда, ушла в никуда.
Танька- а-а…
Часть 1
*Законы пионеров Советского Союза
** Обычаи пионеров
*** Сочинения Епископа Игнатия Брянчанинова, т. 2, Фототипическое издание М,П, 1989, по изданию С.Петербург, издание книгопродавца И.Л. Тузова, Гостинный двор, №45, 1905г
**** Л Н. Толстой. «Воскресение»
Часть 2
* В. Шекспир, «Ромео и Джульетта»
Часть 3
*Из стихотворения «Письмо к женщине» (1924) С.Есенина (1895—1925)
** «Смотрящая» – старшая по камере, по спальне
*** «Семья» – на жаргоне заключённых – группа, в которой вместе едят, ведут хозяйство и пр.
**** «поляна» - место, где спит «смотрящая и её приближённые.
***** - «Шконка» - кровать
****** - «тормоза» - двери
******* - «шмон» - обыск
******** Л Н. Толстой. «Воскресение»
Часть 4
* М. Жванецкий
** - перо – нож, жарг.
*** В. Шекспир, «Ромео и Джульетта»
**** Народный способ спрашивать ромашку о любви.
Часть 6
*Огласительное письмо св. Иоанна Златоуста.
Эту большую цитату можно отнести к предисловию или вступлению.
«В процессе продолжительной внутренней брани подвижник встречается, … с тремя видами прозорливости: первый — в силу естественной некоторым людям интуиции, повышающейся от постнического жития; второй — по действию демоническому, и третий — по дару благодати.
Первый вид для благочестиво настроенного и смиренного человека может быть полезен и добрым образом использован, так как содействует более тонкому хранению заповедей Христа в отношении к ближнему. Гордому и страстному он повредит, ибо умножает поводы к страстям и открывает большие возможности их удовлетворения.
Второй вид чрезвычайно опасен для тех, кто его принимает, ибо рано или поздно приведет к болезненному нарушению всех душевных и духовных сил человека, исказив и самый облик его.
Третий вид сопряжен с величайшею ответственностью и является источником многих духовных страданий для своего обладателя. Гордому он вообще не дается.
Все эти три вида прозорливости причиняют страдания. При первом виде, т. е. естественной интуиции, страдания являются следствием повышенной чувствительности нервно-психического аппарата.
При втором — в силу вообще разрушительного, разлагающего свойства демонических действий, что становится явным нередко лишь по прошествии долгого времени. При этой прозорливости если и проявляется иногда способность «прочитать» чужую мысль, то все же глубокий внутренний человек остается недоступным. С несколько большею достоверностью она иногда проявляется по отношению к событиям, имеющим внешний характер. Тем, кто ее принимает, она дает случаи к услаждению тщеславием.
Подлинная духовная прозорливость — есть дар благодати. При этой прозорливости открывается глубина человеческой души, часто скрытая от самого человека. Эта прозорливость ни в какой мере не имеет психопатологического характера и причиняет страдания своему носителю только потому, что, как дар Божий, она полна любви, а видеть ей приходится преимущественно «безобразие и бесславие» человека. Это — страдание любви. Имеющие сей дар никогда не стремятся его удерживать; им чуждо возношение и тщеславие»
Старец Силуан Афонский. В изл. Архимандрита Софрония (Сахарова).
Поделиться: