Ангелы детства

Ангелы детства

 

Повесть

 

Часть первая.

 

Дом родной

 

 

1. Землянка

 

Дом, в котором жила семья Вагнер, (Wagner) назывался землянка. И это была хорошая, «высокая» землянка, а не просто нора, вырытая в земле. У неё были настоящие стены из пластов дёрна, а крыша из досок, веток и сучьев, закиданных сверху землёй. Летом на крыше росла трава, и было очень красиво.

В землянке была комната размерами примерно четыре на четыре шага и небольшая кухня. Стены и потолки были обмазаны глиной с добавкой рубленой соломы, чтобы не трескались.

В таком домике было тепло и сухо. Посредине комнаты стоял столб с поперечиной, на которую опиралась крыша. В него были забиты гвозди, чтобы одежду вешать. Самым шиком у братьев считалось залезть перед сном по столбу до верхнего гвоздя и повесить на него штаны, не оцарапав ноги.

Этот весёлый домик, зелёный летом и белый зимой, повадился навещать Детский Ангел, и каждый раз оставлял родителям сына или дочь. Очередного крепенького, горластого мальчишку Ангел принёс на праздник Рождества Господня, наверное, не без помощи Деда Мороза. И все обрадовались подарку и назвали его древним именем Вильгельм или, по-домашнему, Виллем.

 

Пол в избушке был крепко утоптанный, земляной. По субботам и перед праздниками Мама или сёстры мазали его жидкой глиной с добавкой коровьего навоза, конских яблок и соды. Получался весёлый травяного цвета коврик, на котором играли, а зачастую и засыпали младшие дети, собака и кошка.

В родном доме было три окна и две двери. Одна дверь вела на улицу, другая в хлев. В хлеву зимой стояли корова и годовалый телёнок, была клетка для свиньи и загородка для овец. Три-четыре утки жили просто в уголке, а для кур Папа сделал насест над свиной клеткой.

На кухне была печка, стол, полки для посуды и столярный верстак, на котором Папа всегда что-нибудь мастерил.

У Папы было два ватника и тяжеленный плащ-дождевик из брезента. В старом ватнике Папа ходил на колхозную ферму, где работал зимой скотником, а летом пастухом, а в почти новом – на праздники.

Дождевик был большой, как палатка. Во время дождя главный пастух — Папа – накидывал его на плечи, а слева и справа под полами плаща, как под крыльями орла, помещались сестрёнки Гильда и Вальтраут и братья Мартин и Виллем. И было интересно смотреть, как лес, кусты и трава, коровы, лошади, овцы быстро становятся мокрыми, начинают блестеть и как бы уменьшаются в размерах. Было радостно и надёжно стоять рядом с Папой, чувствуя тепло его большого сильного тела, и слушать как дождь стучит по «крыше» – капюшону плаща.

 

Если папиным дождевиком накрыть верстак, то под ним получалась таинственная полутёмная комната с кучей шелестящих, шуршащих, пахнущих смолой стружек, в которых было интересно играть с котёнком или делать из них цветы и браслеты, а девчонки-сестрёнки даже кукол мастерили себе из стружек, рисовали им глаза и на стружечных волосах завязывали стружечные бантики!

В сильные морозы Папа приносил из хлева поросёнка и ягнёнка (иногда и новорожденного телёнка), и они жили вместе с хозяевами, а спали в углу на рубленной соломе, которая хорошо впитывает жидкости. По утрам подстилку животинке меняли. И было детям в радость чесать поросёнку розовое пузечко или поить ягнёнка из соски, а телёнка из ведра!

Ещё в доме было три светильника-коптилки. Папа делал их из треугольных бутылочек из-под уксуса, в которые наливал керосин. Из ваты от старого ватника скручивал между ладоней фитиль, опускал его в бутылочку и зажигал. Такие светильники сильно коптили и давали мало света, но всё же его хватало, чтобы приготовить ужин или наспех сделать уроки.

Потом папа купил две большие керосиновые лампы с высокими, красиво изогнутыми стёклами. Они мало коптили, давали тёплый, радостный, почти солнечный свет, и в землянке стало по-настоящему уютно, хоть варежки вяжи, хоть уроки делай, хоть книжки читай!

 

Когда Виллем подрос и стал спрашивать у Мамы, откуда же он взялся, она отвечала с улыбкой:

- Мы тебя в капусте нашли!

Уже будучи в пятом классе, Виллем сообразил, что капуста в декабре если и растёт то, наверняка, только в жарких странах, куда осенью птицы улетают, но никак не в Сибири. Однако, не стал говорить о своих сомнениях Маме, а вскоре старшие мальчики в школе весьма доходчиво объяснили ему, откуда дети берутся.

 

 

2. Волчица

 

Когда Виллему было шесть месяцев, Мама и старшая дочь, Карина, пошли в лес по землянику, оставили спящего ребёнка под кустом и стали собирать ягоды. И незаметно отошли в сторону.

Вдруг Мама услышала хлопанье крыльев, будто голубь взлетел. И сказала дочери:

- Иди, глянь ребёнка!

Карина и пары шагов не прошла, как уронила корзинку:

- Волк!

Это была тощая, кожа да кости, волчица с отвисшими сосцами. Она не схватила добычу в пасть, как это в обычае у волков, а тянула дитя за рубашонку. Наверное, ослабела от голода.

Малыш улыбался и хлопал зверя ладошкой по скуле. Мама и Карина стали кричать и палками стучать, и волчица убежала.

Рассказывая детям об этом происшествии, Мама всегда добавляла:

- Волчицы не кусают младенцев, потому что они пахнут молоком. А крыльями хлопал твой ангел-хранитель, сынок.

 

Прошло много лет, Виллем работал рыбаком-охотником на дальнем острове в Карском море. Чтобы парню было с кем словом перемолвиться, вертолётчики привезли весёлого вислоухого кобелька месяцев шести от роду.

Однажды охотник услышал на улице испуганный лай Дика, а затем и подхалимский собачий скулёж. Глянул в окно и увидел волка, который обнюхивал собаку и не проявлял никакой агрессивности. Виллем схватил карабин, резко открыл дверь и, не желая стрелять в явно больного зверя, закричал на него. Волк нехотя затрусил по склону берега вниз, постоял на льду и стал опять подниматься к избе. Тогда прозвучал выстрел.

Подойдя, охотник увидел, что убил волчицу. Тощую, исхудалую. Кожа да кости. Поразмыслив, понял, почему она пришла к жилищу смертельного врага. Был конец февраля. Пора волчьих «свадеб». А волк-супруг, очевидно, погиб в тундре, что и заставило волчицу искать в партнёры кобеля.

Разглядывая мёртвого зверя, Виллем очень сожалел, что выстрелил. Та, из далёкого детства, волчица не перекусила ведь горло маленькому человеку, хотя вполне могла это сделать. А ныне человек волчицу убил...

 

 

3. Первые воспоминания и ковёр-несамолёт

 

Первое воспоминание Виллема: дверь открыта, потому что жарко: печка топится. Но на пороге холодно. Он жмётся к маме, держа её за руку, так теплее, и слушает Карину, которая говорит маме, что «можно и без масла».

Карина берёт в руки тускло-белый овальный катыш, сжимает его, так что серая водичка капает, и снимает шкурку. Натирает низ катыша мукой и кладёт на плиту. 

И так несколько штук.

Кругляши жарятся и шипят на горячей плите, как на сковородке. Мальчик смотрит, как их переворачивают, снимают, накалывая вилкой, и кладут в миску.

Когда еда остывает, Вальтраут отламывает кусочек и даёт Виллему. Это невкусно, он плюётся, сестра ругается. А мама подхватывает сына на руки и даёт ему невесть откуда взявшийся сухарик. Всё.

Повзрослев, Виллем высчитал, что было ему в это время два года и четыре месяца.

Только весной, в конце апреля, когда сходит снег с полей, можно собирать прошлогоднюю мёрзлую картошку, случайно или намеренно пропущенную во время сбора урожая осенью. Когда оттает, можно её жарить на плите или скороводке. Получаются сладковатые, крахмалистые котлетки. А если есть соль и немножко масла, то вот и обед! Только еду из оттаявшей картошки нужно готовить сразу. Если часов пять-шесть полежит – гнилью возьмётся, неприятный запах от неё.

Через год опять собирали мёрзлые клубни. На этот раз Виллем запомнил подробности. Много деревенских детей собирало на колхозном поле вытаявшие из-под снега кругляши. Было даже нечто вроде конкуренции.

Гильда, которая на семь лет старше Виллема, и Мартин, который на три года старше, взяли два маленьких ведёрка. Мартин срезал два гибких прутика, заострил их ножичком и научил, как поступать с очень мелкой «поросячьей» картошкой: её нужно проколоть прутиком, поднять прутик повыше и резко взмахнуть. Картошинка слетает с кончика прута и летит «далеко-далеко»! Гильде не понравилось это баловство, и она запретила мальчикам так играть: маленькие картошечки ведь не зря называют поросячьими. Поросята тоже хотят есть. И жарить её не надо – так схрумкают.

К обеду втроём набрали два ведёрка. Гильда своё понесла сама, а Виллем с Мартином продели сквозь дужку ведёрка палку и потащили свою добычу вдвоём.

И мама всех похвалила:

- Ах, вы ангелы мои, работнички мои, добытчики для семьи!

 

И ещё картошечное воспоминание: Виллему уже четыре года и четыре месяца. Он стоит на табурете рядом с отцом и смотрит, как Папа перечинным ножичком вырезает у картошки проклюнувшиеся ростки-глазки:

- Папа, зачем ты вырезаешь у картошек глазки?

Но Папа не ответил. Собрав ростки в большую миску, он, сгорбившись, вышёл в огород, а Мама потом объяснила сыну, что ростки-глазки можно посадить в огороде вместо картофелины. А сам клубень пойдёт на еду. Из каждого ростка, если будут дожди, вырастёт картофельный куст, только будет он немножко медленней расти, но за три летних месяца поспеет нормальная картошка.

А через год с лишним, когда Виллему было пять лет и восемь месяцев, случился невиданный урожай. Была ясная, прохладная осень, летела паутина и курлыкали журавли.

Картошки было так много, что накопали аж два полных погреба крупных тяжёлых клубней и ещё несколько мешков. Папа их продал на базаре. И купил новенькие белые тарелки с голубыми ободками и ещё много всякой всячины. Запомнилось, как Мама, Вальтраут и Гильда тёрли самые крупные картофелины на трёх терках. Мама добавила в это картофельное тесто яйца и подсолнечное масло и напекла картофельную запеканку. Не на сковородке, а на большом чёрном противне, в котором в другие дни пекла хлеб в летней печке. Потом деревянной лопаточкой накладывала Папе и детям куски запеканки в новенькие тарелки. На столе были хлеб, варенье и масло, и каждый брал, сколько хотел.

Потом Папа качал на ноге Маркуса, младшего брата Виллема, и пел ему песенку, а трёхлетний Маркус смеялся и подпевал.

 

В тот радостный год большого урожая Папа купил для себя, старших детей и Мамы четыре новых ватника, а для учеников Мартина, Вальтраут и Гильды – зимние курточки. Старые ватники постирали, распороли по швам и пошили большое тёплое одеяло для Папы и Мамы. И перестали родители укрываться верхней одеждой и стали вешать её на забитые в стенку гвозди. Рукава старых ватников тоже пошли в дело: из них пошили одеяльца Маркусу и Герману. Но больше всех повезло второму по старшинству брату Эриху, которому было уже 15 лет. Ему достался красивый, красный в зелёную полосочку и довольно широкий новенький коврик. Мама сшила на него чехол и получилось одеяло. Правда, оно не очень было тёплое, но Эрих спал в кухне на топчане, который на ночь придвигал к печке.

Пройдёт много лет, пятиклассник Виллем набедокурит в школе, учитель возьмёт его за ухо и отведёт на пропесочку в кабинет директора. И вот там, стоя в углу, Виллем обратит внимание на широкий, красный в зелёную полосочку коврик. Он лежал на полу от дверей к столу директора и был уже изрядно вытёрт.

Поражённый увиденным, Виллем спросит на переменке у всезнайки Гали Клепаковой, почему это в кабинете директора ковёр висит не на стене, а лежит на полу?

Галя удивлённо посмотрит на него и сообщит, что это не ковёр. Это дорожка такая для ног, чтобы не шуметь и пол не пачкать.

 

 

4. Первое русское слово

 

За два года до описанного картофельного пиршества, когда Виллему было три года и восемь месяцев, его старшие сёстры Гильда и Вальтраут были приставлены к Виллему няньками. Парень он был упрямый, плаксивый и вредный и требовал у Вальтраут на ночь сказку. Если она отказывалась – в рёв! Но лишь стоило ей произнести волшебные слова: «Es waren ein mal» («Жили-были...») как он тут же прекращал лить слёзы и внимательно слушал. Вальтраут он называл Билда, а Гильду – Лилда. И вовсе не потому, что плохо говорил, а просто из вредности и чтобы «одинаково».

 

Ещё он был непоседа и часто убегал от сестёр. Но однажды так их достал, что они сами дали от него дёру. А бегали дети в те годы босиком до самых заморозков.

Сёстры побежали к Папе. За огородами было колхозное поле, где в ту осень убирали пшеницу. Там стояли трактора и машины, а Папа на большой телеге, запряжённой лошадьми, возил солому.

Острая стерня быстро исколола ребёнку ножки до крови, но он бежал и кричал во всё горло:

- Лилда-а! Билда-а!

И увидел на поле большой, как дом, тёмно-синий ящик. Впереди него, натужно рыча, ехал трактор. Сбоку ящика крутилось большое блестящее колесо, которое загребало под себя жёлтые стебли пшеницы. Трактор и ящик часто останавливались, и возле них собирались мужчины.

Это был комбайн.

Самоходных тогда ещё не было, а были большие, неуклюжие комбайны-молотилки, которые тянули трактором.

 

Виллем немножко посмотрел и опять побежал за сёстрами, ревя во всю мочь.

Папа подхватил его на руки, посадил на телегу с соломой и дал в руки горбушку хлеба. Надломил её и насыпал в трещинку зёрнышек пшеницы:

- Ешь, это вкусно!

От горбушки пахло машинным маслом, от зёрнышек – хлебом, от соломы – полем, травой и коровой.

И было так интересно смотреть сверху и грызть чёрствую горбушку, что малыш перестал плакать и забыл про исколотые ноги.

 

А мужики у трактора крутили блестящую кривую ручку.

По очереди крутили. Один покрутит-покрутит, отойдёт, тяжело дыша, – другой крутит. Мотор фыркает, но не заводится.

Что-то они там откручивают, прикручивают, открывают, закрывают, рассматривают, говорят:

- Магнето, магнето! – и опять крутят ручку.

И Виллем запомнил это слово. Первое русское слово: магнето!

 

 

5. «Грибадир» и пшеничная каша

 

Пока Виллем наслаждался видом сверху и грыз горбушку, к механизаторам подъехал всадник на красивом карем коне. Ловко спешился, подошёл к мужчинам и стал что-то им говорить недовольным голосом.

Виллем ещё не понимал по-русски, но всадника узнал. Это был дяденька «грибадир» Рагулин, он всем работу назначал, а потом проверял.

Колхозники стали опять крутить ручку по очереди. И вдруг мотор чихнул, зарычал и ровно заработал! Все обрадовались, замахали руками, поспешили занять свои места, и трактор снова потянул комбайн по пшеничному полю.

Папа подошёл к Рагулину и заговорил с ним, показывая на девчонок у телеги и на Виллема наверху. Грибадир ответил спокойным голосом, сёстрам кивнул, а Виллему даже рукой помахал. Мальчик, довольный, что его заметили, тоже помахал дяденьке в ответ. Когда начальник уехал, Папа снял сына с телеги и велел детям:

- Идите домой и собирайте колоски. Бригадир позволил. Я поеду разгружать телегу и приду поздно вечером.

Колоски — это стебли пшеницы, которые почему-то не попали в лопасти жатки и остались на земле. Если не собрать, их съедят мыши, расклюют воробьи или они просто сгниют от дождя. Большинство стебельков были с большим тяжёлым колосом, полным зёрен.

Вальтраут и Гильда собрали по большому пучку колосков. Виллем тоже нашёл штук пять или шесть и возгордился. Когда сёстры отдали добычу Маме, он тоже положил свои колоски в общую кучу и сказал:

- So! (Вот так!)

Мама и сёстры стали обрывать колосья со стеблей и тереть их между ладонями, чтобы вылущить зёрна. Вскоре набралась полная миска крупных, румяных зёрен пшеницы, из которых Мама вечером сварила густую кашу, добавила туда немножко жёлтого масла из бутылочки с нарисованным на ней подсолнухом и сварила каждому ребёнку по яичку, а Папе целых три.

Виллем не любил такое масло и попросил молока. И ему дали полную кружку. Остальные пили чай из ромашки.

Каша было замечательно вкусной. Дети ели и хвалили доброго дяденьку грибадира. Мама сказада, что «когда была война», дети тоже собирали колоски, но сдавали их в колхоз, так надо было. А теперь нет войны, и Рагулин разрешает собирать колоски для себя. И даже разрешает выгонять на жнивьё домашнюю птицу, чтобы куры, утки и гуси подкормились оброненным зерном и набрали жира на зиму. Хороший он бригадир, дай Бог ему здоровья!

Только Папа молчал, уронив на столешницу большие тяжёлые руки.

 

 

6. Упал в бочку!

 

Когда Виллему было четыре с половиной года, было очень жаркое лето. Дети играли на улице в песке. Папа с вечера обливал песок водой, за ночь он не успевал высохнуть, к утру был влажный и держал форму.

Дети строили из песка башни, дома и рыли «подземные ходы» между ними. К обеду влага из песчаной кучи улетучивалась, и постройки осыпались. Чтобы этого не случилось, старший брат Мартин назначил Виллема водоносом: увлажнять песок. Виллем зачерпывал из небольшой дождевой бочки консервной банкой и выливал воду, куда брат покажет. Но вода в бочонке была на самом донышке, приходилось сильно перегибаться через край, чтобы зачерпнуть, и Виллем упустил неудобную черпалку.

Мартин обругал его, назвал раззявой и дал большую ложку:

- Будешь теперь ложкой носить!

Носить воду ложкой, доставать чуть ли не со дна бочки, оказалось гораздо хуже, чем носить консервной банкой. Раза два Виллем принёс воды на самом донышке ложки, выслушал насмешки детей и решил зачерпнуть полную, нести аккуратно и не разливать. Но перегнувшись через край, потерял равновесие и сорвался в бочку. Дети закричали. Но никто не тронулся с места.

В этот день Папа и его брат, дядя Эдгар, строили пристройку к сараю. Дядя Эдгар оглянулся на тревожные крики и увидел болтающиеся в воздухе детские ножки над бочкой. Соскочил с лесов и выхватил ребёнка из воды. Потом Гильда сказала Виллему:

- Ты не мог ни дышать, ни плакать, а только махал руками и пучил глаза!

Дядя Эдгар зашёл ребёнку со спины, обнял его и сильно надавил рукой на живот чуть ниже грудной клетки. Виллем выдохнул и его стало рвать. Вышла вода из желудка и лёгких, он долго и сильно кашлял, а потом заплакал. На крики детей прибежали Мама и Папа. Мама растёрла ребёнка полотенцем и переодела его в сухое и тёплое. Но Виллем всё кашлял и плакал без конца.

Тогда Гильда поднесла к его лицу осколок зеркала:

- Смотри! Ты синий, как тарелка! Сейчас же прекрати плакать!

Но Виллем обиделся на «тарелку» и заревел ещё сильнее. Мама стояла рядом и прижимала к лицу платок.

Всё это видела чернокосая калмычка Энкира, восьмилетняя соседка Виллема. Она сбегала домой и принесла двухнедельного щенка. Щенок был маленький, пузатенький, со смешными тряпочными ушами. Он только на днях открыл глаза, ещё плохо видел и тыкался мягкой мордочкой Виллему в ладони. И бутылочку с молоком принесла догадливая Энкира. Мама надела на бутылочку соску и Виллем стал поить щенка. Кутёнок жадно пил и чмокал, Виллем рассмеялся и перестал плакать. А потом обнял щеночка и заснул. Мама отнесла сына в кроватку. К утру синий цвет сошёл с его щёк, и он опять стал нормальным, весёлым ребёнком.

А семилетнего брата Мартина Папа поставил в угол. И правильно: придумал тоже – ложкой воду носить!

 

 

7. Арбузный треск

 

Когда Виллему было пять с половиной, опять случилось жаркое лето. Старшие сёстры то и дело приносили холодную воду из колодца. Все пили, обливались, дурачились. Виллем выпил так много холодной воды, что горло разболелось. А потом ещё и ухо. Сильно разболелось ухо. Глянешь в зеркало — толстое, красное, и щека как пельмень. И было очень больно, так было больно, что мальчик без конца плакал. Ходил по комнате из угла в угол и плакал. И так два дня подряд.

Пришла какая-то бабушка с палочкой, сказала отцу, что надо курить и дым в больное в ухо пускать.

И некурящий Папа стал курить и дым ребёнку в ухо пускать. Но не помог дым. Виллем уже все слёзы выплакал и только ныл.

Пришла врачица-фельдшерица, сказала «ой-е-ёй» и открыла свой чемонданчик. Эта рослая, полная женщина носила смешную фамилию Меньшикова, любила шутить с детьми и уколы делала не больно. Люди называли её «наш добрый ангел» Растворив в стакане белый порошок, она дала малышу выпить и закапала в ухо прохладные капли. Виллем заснул.

Проснулся — нет никого. Лишь на раме открытой форточки сидел белый голубь. Глянул круглым человеческим глазом и улетел, а форточка с треском захлопнулась.

И Виллему тоже захотелось треска. Такого, как от форточки, или как от арбуза, когда Папа его ножом режет. Каждый год осенью в магазин привозили арбузы, и по всей деревне стоял весёлый треск.

Арбуза не было, но на глаза попались ложки.

Папа недавно купил для всей семьи десять узорчатых деревянных ложек.

Виллем стал зажимать их в тиски верстака и крутить ручку, пока ложка не сломается. Ложки замечательно хрустели, и с каждым треском ухо болело всё меньше. Шесть, семь, восемь...

Девятая не поддавалась.

Ухватив ручку тисков обеими руками, рванул её вверх с такой силой, что аж голова дёрнулась. Резкий хруст – и ложка сломалась!

Но и в голове Виллема что-то треснуло. И сильно, ярко зазвенело. Мальчик глянул на обломки, и понял, что его накажут. Собрал куски, запихнул их под рубашку и лёг на лавку. Плакал и теребил больное ухо. А из него текла вонючая жёлтая дрянь с кровью.

Пришёл в себя перед печкой, на коленях у Мамы. Она вытирала ему щёку и бросала ватки в огонь. Тётя Лида Меньшикова стояла рядом и говорила: «Хорошо, что гнойник наружу прорвался, а то мальчик бы умер».

Виллем стал выглядывать того мальчика, но никого не было на кухне, кроме Мамы и врачицы. Боли тоже не было, и он снова крепко заснул.

А за поломанные ложки никто его не наказал!

 

 

8. Онищенко и виноград

 

Опять приходила тётя Лида, долго говорила с Папой и написала ему бумагу, которую он сложил вчетверо и положил на треугольную полку в углу. Виллем понял, что врачица-фельдшерица советует поехать с «больным ребёнком» в город к врачу, но сначала надо к «палнамочному», и показать ему эту бумагу.

Во время разговора взрослых часто слышалось слово «а нищенка». Это слово мальчик знал. Нищенками называли женщин, которые ходили по деревням и просили хлеба и воды. Почти все они были с грудными или малыми детьми и останавливались отдохнуть в центре деревни, под большим клёном у магазина.

Люди входили и выходили из лавки и давали просящим копеечку, кусочек сахару или там чего.

Мама тоже иногда давала Вальтраут копеечки или даже целый «кожаный» рубль и посылала в магазин за солью или «карасином». Виллем непременно увязывался следом, потому что всегда можно было услышать новое русское слово: продавщицей была жена бригадира Рагулина, строгая тётя Зина с высокой причёской.

- Как дела? Как жизнь молодая, господин Любознайкин? – спрашивала она у мальчишки нарочито серьёзным голосом.

– Карашо! – отвечал Виллем, отходил в уголок и прятался за ящиками, потому что все начинали на него смотреть, и он стеснялся.

Рагулины были единственной русской семьёй в немецкой деревне. Их дочка Валентина, ровесница Виллема, была ужасная воображуля и с детьми ссыльных родителей не разговаривала, а только презрительно фыркала. . Приходилось ему новые слова узнавать от взрослых.

Если от рубля оставались копеечки, Вальтраут покупала немножко кускового сахару или круглые пряники из тёмной муки. Облитые белой, сладкой глазурью, эти пряники были вкусные-превкусные, а глазурь можно было отколупывать ногтем и сосать.

Отдохнув под клёном, нищенки кормили своих детей и уходили дальше или просились переночевать у колхозников.

Если Папа разрешал такой женщине переночевать, то Мама нагревала большой котёл воды, мальчишек выгоняли на улицу, и нищенка мылась, купала ребёнка и стирала одежду. Затем Мама смазывала ей волосы на голове «карасином» и крепко обвязывала их платком. Через час-другой все вши в волосах погибали, и женщина вычёсывала их на улице под тополем большим частым гребнем. Иногда вшей было так много, что утоптанная земля под тополем из чёрной становилась серой.

Утром Мама давала гостье бутылку молока, немножко хлеба и картошки. Женщина говорила спасибо и уходила, а Мама смотрела ей вслед и шептала «Отче Наш».

 

Через несколько дней Папа и Мама стали заворачивать куриные яйца в обрывки газет и укладывать их в два ведра. И опять раз за разом произносили «а нищенка».

Вскоре Папа, Мама и Виллем поехали к «палнамочному». Он жил в большой деревне, которая называлась сельсовет. В том сельсовете была комната комендатуры. Уполномоченный комендант выписывал ссыльным немцам, калмыкам, карачаевцам и другим людям из ссыльных народов России разрешение на временный выезд из мест ссылки, если кому надо было к врачу или куда ещё.

Папа зашёл в ту комендантскую комнату вместе с Виллемом и опять послышалось: «А нищенка».

Поговорив с Папой и внимательно глянув на ребёнка, палнамочный стал что-то писать на листочке. В эту минуту дверь резко открылась и в комнату вошла юная девушка.

 

Ах, что это была за девушка! Виллем не мог отвести глаз.

Она была не в кирзовых сапогах, как женщины в деревне Виллема, а в блестящих коричневых ботиночках, которые чуть скрипели от шагов. Густые каштановые волосы не были собраны в косу, а просто и свободно лежали на плечах. Белоснежная блузка с галстучком и юбочка цвета сливок чуть прикрывающая колени — вот и весь наряд. Но мальчику показалось, что в кабинет вошла принцесса.

А какой запах она источала! У Виллема голова закружилась от этого чудесного, волнующего запаха. Цветы и то не пахнут так вкусно, как пахла эта девушка!

Да что цветы! Даже новорожденный братец Герман не имел такого замечательного запаха! А все любили нюхать братишку, и Виллем тоже.

- Ну, что ты, батя, так долго? – капризным голоском заявила девушка и даже ножкой притопнула. – Пойдём уже, сколько можно!

- Я сейчас, Люся! – С просиявшим лицом, начальник стукнул по листочку печатью, протянул его Папе и вместе с дочкой-куколкой покинул помещение.

 

Родители и мальчик долго ехали в поезде под названием «электричка» и приехали в большой город Омск. Там отнесли два ведра с яйцами на базар. Папа их быстро продал, и все трое поехали на красивом красном трамвайчике в большой трёхэтажный дом, где в коридоре пахло, как от врачицыной одежды.

Мама уселась на скамейку, а Папа взял Виллема за руку и сказал:

- Пойдём к а нищенка!

В просторной чистой комнате, у стены – диванчик, покрытый белой простынкой, а у столика с абажурной лампой – крупный высокий, мужчина, который взял у Папы бумажку и стал читать. Никакой нигде нищенки!

Но на белой простынке диванчика осталась вмятина, как бывает, если кто посидит и встанет. В дальнем углу комнаты был дверной проём, задёрнутый занавеской. Иногда её нижний край слегка колыхался: за матерчатой стенкой кто-то ходил. Ага! Значит там спряталась! Но почему? Наверное, стыдно за вшей? Виллем внимательно осмотрел крашеный деревянный пол у диванчика. Чисто, аж блестит! Не то что вшей — и пылинки нет! Где же...

Но тут хозяин кабинета окликнул ребёнка. Виллем глянул на врача и прикусил губу: один глаз у дяди доктора был серый и внимательный, а второй не серый и не внимательный. Этот глаз смотрел в потолок и блестел, как вода в пасмурный день.

Доктор дал мальчишке круглую красную витаминку. Она была кисло-сладкая. Виллем раньше уже глотал такие конфетки и немножко успокоился.

Врач посадил его на стул, вложил ему в больное ухо блестящую холодную трубочку, придвинул лампу, надвинул на свой лоб круглое зеркальце, посмотрел и сказал:

- Так-так!

Посмотрел здоровое ухо и нос, посмотрел горло и язык и опять сказал:

- Так-так!

Затем врач поговорил с юным пациентом, спросил из какой он деревни, с кем дружит и сколько у него братьев и сестёр.

Виллем всё понимал, но отвечать стеснялся, только кивал головой или говорил

«да» или: «ниет».

Наконец, доктор велел Виллему подождать в коридоре.

Когда Папа вышел от врача, лицо его было печальным, но сказал он весёлые слова:

- На базар!

Опять ехали в трамвайчике, который бодро постукивал на рельсах. Папа тихо объяснял маме, что «надо делать операцию», но не сейчас, а когда будет «парню» лет 13-14. Потому что операция не из лёгких, и надо, чтобы парень окреп.

Виллем улучил момент и спросил у Папы, почему доктор такой разноглазый? И узнал, что когда врач был ребёнком, то бегал с мальчишками в лесу, и ему веткой выбило глаз. И сделали ему стеклянный глаз. Каждый вечер его надо вынимать и класть в стакан с водой, а утром вставлять в глазницу, и это, наверное, очень хлопотно и больно, но что делать? Не пугать же людей дыркой на лице! И Папа строго добавил:

- Вы тоже любите бегать по лесу! Так не бегите, сломя голову, кустам, а дайте веткам успокоиться!

На базаре родители купили для детей красных яблок, белых пухлых булочек, конфеты «подушечки» и целый кулёк продолговатых, упругих, серо-зелёных мячиков. Они были похожи на ягоды крыжовника, но без волосков и крупнее. Только два «мячика» помещались у Виллема в кулаке.

Мама сказала, что это «Weintrauben“ – винные ягоды, их можно есть.

Виллем осторожно попробовал. Откусил от мячика сначала сверху, затем сбоку, потом ещё сбоку и ещё. Чудо! Не ягода, а маленький бочонок, полный сладкого сока – густого, ароматного, вкусного!

- Не надо откусывать, а надо вот так! – Папа весело подмигнул сыну, подбросил виноградину и поймал её ртом. Но сыну не понравился папин способ. Гораздо лучше откусывать по кусочку: вкуснее и надолго хватает.

Уже поздно вечером Виллем спросил, наконец, у отца, куда же делась нищенка? И Папа со смехом объяснил, что не было никакой нищенки. Это фамилия у доктора такая: О-ни-щен-ко!

 

 

9. «Карасин» и «спикидар»

 

В электричке, по дороге домой, Виллем всё размышлял, почему городских врачей все называют «доктор»? Почему считается, что они главнее? Почему они лечат людей по-другому, чем деревенская тётя-врачица-фельдшерица Меньшикова? Только ли потому, что у них всякие блестящие штучки-дрючки на столе, или есть другая причина?

Вообще-то в семье Виллема главным лекарем была Мама. Она лечила мужа и детей просто и эффективно, без таблеток и уколов.

На всё про всё употребляла три жидкости: воду, «карасин» и «спикидар». Если кто простужался, того сажала на низенькую скамеечку, наливала в тазик горячей воды, и больной грел в ней ступни. Пока грел, пил чай из мяты. Потом Мама вытирала ему ноги насухо, давала надеть шерстяные носки и отправляла в постель. И утром — никакого тебе кашля, никакой температуры!

Если кто поцарапался или порезался, ранку обмывала тряпочкой, смоченной в «карасине». В той самой горючей жидкости с резким запахом, которую наливали в лампы и светильники. И всё! И заживало, как на собаке!

 

Если девчонки-сестрёнки играли с цыганчатами и приносили домой вшей, то волосы им немедленно смачивали керосином и плотно заматывали платком. А через время сёстры снимали платки и вычёсывали дохлых вшей частым гребешком. Потом мыли волосы в горячей воде с мылом и берёзовым листом. И всё! И никаких тебе насекомых!

Но самой главной жидкостью был «спикидар». Если у Папы или у старшей сестры Карины от тяжёлой работы болела спина, то Мама укладывала больного на широкую лавку у печи и разминала ему спину руками. Это называлось «массирен». После массирен больное место смазывали скипидаром и закутывали в одеяло. И всё! И наутро спина как новенькая!

Если кто из деревенских мальчишек неловко сиганет через забор и подвернёт ногу, или дразнит тарантула, а он прыгнет и укусит в лицо, то таких больных срочно везли в «третью деревню» к знахарке тёте Матильде.

Тётя Маля вправляла вывихи и лечила переломы, а шишки от укусов тарантулов смазывала мазью. И было в обычае принести ей за работу пяток яиц, кусок масла или баночку мёда. И всё! И все выздоравливали, хоть бы хны!

Но если кого забодает корова и отобъёт внутренности, или попадёт кто под машину, под трактор или, не дай Бог, в сенокосилку угодит, того везли в город к доктору.

Значит, городские врачи с их блестящими штучками главнее!

 

 

10. Песчинки, гематоген и болячки

 

В детстве Виллем часто болел. Но чаще болел Маркус, его младший брат.

Маркус спал в кроватке, а Виллем в маленькой самодельной кровати. Это был просто ящик на ножках. Матрацем служил набитый соломой мешок из рогожи. Укрывался Виллем настоящей военной шинелью самого старшего брата Антона, который как отслужил армию, так женился и уехал на стройку.

На той стройке рабочим давали одежду, поэтому Антон оставил Виллему свою шинель. Она была большая и теплая, под ней замечательно мечталось о подвигах и снились чудесные сны.

На соломе сладко спится, но она быстро измельчается в труху. Тогда Гильда и Виллем шли в сарай, вытряхивали труху под ноги телёнку и набивали мешок новой, свежей, вкусно пахнущей соломой.

Когда Виллем заболевал, и поднималась температура, то становилось ему сначала холодно, потом жарко. И снилось всё время одно и то же: будто он лезет вверх по отвесной стенке, из которой торчат крупные блестящие камни. Он наступает на них и лезет, упорно лезет всё вверх и вверх! Наконец, срывается и падает. И так сильно падает, что тяжело дышать. Отдохнёт и опять лезет вверх. Утром мокрый, как мышка, зато жар прошёл.

 

А блестящие камни – это песчинки из стены. Каждый вечер, перед тем, как заснуть, Виллем рассматривал их в увеличительное стекло от карманного фонарика. Они становились большие и разные, каждая со своими уголками-выступами, и Виллем каждую запомнил.

И вот такие, увеличенные, приходили песчинки в его сны.

Стена была белённая, но на один раз всего, чуть-чуть. Крупинки песка сквозь побелку были хорошо видны. Под жёлтым светом коптилки они блестели, как золотые. Когда Виллем чуть подрос, он выколупнул из стены несколько песчинок, внимательно их рассмотрел, на зуб попробовал, а потом на железку положил и молотком ударил. Песчинки рассыпались в пыль, и Виллем решил, что это не золото. В сказках золото мягкое, его можно гнуть и молотком плющить, монеты и брошки делать. А песчинки – просто пыль: стряхнёшь с ладошки – и нет их!

Но когда поднималась температура, песчинки становились большими, красивыми, и Виллем лез по ним на стенку. А если не лез бы снова и снова всё вверх и вверх, выбираясь из болезни, может быть, так и сгорел бы от большой температуры, кто знает?

Эта скалолазная особенность осталось у Виллема на всю жизнь: если вдруг начинается грипп или какая другая болячка с температурой, Виллем обязательно лезет во сне на стенку. Просыпается весь в поту, но температуры уже нет.

А Маркус болел ещё больше, он вообще был слабенький.

- Малокровие, – сказала врачица.

Ходить он начал в год и три месяца, а потом заболел и разучился. И снова начал ходить аж в два с половиной года. А так – ползал. Ловко и быстро ползал на четвереньках. Проползал под табуретками, под столом и под кроватью, а на стружках под верстаком у него было «гнездо».

Виллем брату завидовал, что он такой ловкий, и тоже стал ползать. Но Мама его пристыдила, и он перестал.

 

Папа очень любил Маркуса, потому что мальчик умел терпеть и не плакал, когда голова болела, а Виллем сразу начинал реветь во всю мочь и забирался в кроватку считать песчинки.

Когда отец чинил детям обувь, то давал Маркусу молоток и маленькие сапожные гвоздики.

Маркус называл молоток «туга», а гвозди «тага». И ловко забивал тага за тагой в деревянную чурку. И так много заколотил, что чурка стала железная сверху.

Как-то пришла врачица-фельдшерица, долго обоих братьев прослушивала да простукивала и прописала Маркусу жёлтенькие витаминки. И ещё прописала ему вкусный сиропчик «Гематоген» и противный рыбий жир.

 

Маркусу в это время было три с половиной года, Виллему – шесть, а младшему братику Герману – год и два месяца. Ходить Герман начал в десять месяцев и быстро стал ужасным непоседой. Глаз да глаз за ним!

Виллем, задачей которого было смотреть за младшими, запомнил, что мама поставила пакетик с витаминками высоко на полочку в углу, чтобы дети не достали. Вот он дождётся, когда старшие сёстры и братья уйдут в школу, а Мама доить корову, задвинет в угол табурет, поставит на него детский стульчик, залезет на эту пирамиду, достанет пакет с витаминками и съест несколько. А чтобы Герман и Маркус не ябедничали, им тоже даст по одной.

Потом возьмёт ложку, откроет зубами бутылку со вкусным сиропчиком гематогеном и выпьёт ложку. Большую брал ложку, отцовскую, и наливал до краев.

Вкусно!

Давал и братьям, чтобы не ябедничали. Но по чайной ложечке. А по вечерам Мама давала двоим младшим по большой ложке противного рыбьего жира, а потом по средней ложке сладкого гематогена. Виллем стоял рядом и вздыхал. Тогда Мама наливала и ему гематоген.

Вскоре Мама открыла жульничество Виллема, отругала его, поставила на полчаса в угол и три вечера подряд вместо сладкого сиропа потчевала его рыбьим жиром.

 

 

11. Странные люди

 

Деревня Виллема была больша-а-я! Дворов, наверное, с полста. К шести годам Виллем уже знал всех жителей в лицо. Взрослым он говорил

«guten Tag!» или « guten Abend!».

Люди помоложе отвечали ему так же, а пожилые отвечали: «Danke sehr!»

И улыбались.

Виллем спросил у Мамы:

- Почему пожилые люди на приветствие отвечают «большое спасибо»?

- Они радуются, что ты им доброго дня пожелал! Ведь они уже пожилые, а никто не знает, сколько дней ему осталось.

Виллем уже дважды видел похороны. Один раз хоронили старого дедушку, в другой раз – мальчика-подростка, который попал под сенокосилку. И все сильно плакали. Виллем тоже плакал и вечером спросил у Мамы:

- Зачем люди умирают? Разве Боженька не может сделать так, чтобы никто не умирал?

Мама долго молчала, а потом прижала сына к себе и прошептала:

- Вырастёшь большой, узнаешь.

 

Ранней весной, сразу как сойдёт снег и просохнут дороги, приезжал в деревню старенький дедушка казах на старенькой телеге, которую тянула старенькая лошадка. В телеге стоял большой, расписанный чудесными цветами фанерный ящик. Сам дедушка тоже был необыкновенный. В любую погоду он ходил в халате и сапогах, а на голове носил шапку из красного меха с тремя ушами. Два уха закрывали щёки, одно – затылок.

- Белоклинка нада? – кричал дедушка казах. – Солодкам нада? Курта нада?

И деревенские люди покупали у него крупные шары белой глины, чтобы белить дома, сладкие корешки солодки-лакрицы для детей и курт – высушённые на солнце кусочки овечьего творога.

Если у покупателя не было денег, дедушка брал куриные или утиные яйца, вышитые полотенца и даже серпы и косы.

Перед тем, как уехать из деревни, этот «треугольный дедушка» подзывал к себе детей и давал каждому кусочки курта, сколько у ребёнка в горсточке поместится. Просто так давал, без денег.

 

Сушёный творог был очень вкусный и сытный, его можно было грызть, как сухарики, и никогда это занятие не надоедало!

Веточки лакрицы были сладкие-пресладкие, слаще сахара и конфет, которые тогда ещё редко привозили в магазин. Дети сосали эти сладкие палочки, как карамельки, только остатки, как объяснили взрослые, надо было выплёвывать. Но Виллем не выплёвывал остатки. Вот ещё – вкуснятину такую! Он разжёвывал деревяшку в мелкую кашицу и проглатывал. И ничего – не заболел.

Мама не раз говорила про этого человека: «Наш друг Кенжибай ангельской души человек!»

В сентябре, когда ночи уже тёмные и холодные, дедушка Кенжибай приезжал без своего чудесного ящика, зато к его телеге были привязаны две-три овцы, телёнок или корова. Продавец ехал на базар, продавать «животинку», и на ночь останавливался у Вагнеров. До аула в Казахстане, откуда презжал Кенжибай, было целых тридцать километров и надо было отдохнуть самому, дать отдых и корм животным. После ужина папа и его гость ещё долго сидели на лавочке под яблоней и неспешно беседовали, а ранним утром Кенжибай уезжал.

От мамы Виллем узнал, что «когда была война», Папу забрали в трудармию. Есть такой город Пермь, там немцы-трудармейцы строили военный завод. Работа была тяжёлая, а кормили рабочих плохо, и многие умерли. Папа заболел, его «списали» и отправили умирать домой. Адрес назначения был написан мелом у него на спине, на ватнике.

Сердобольные люди вынесли его из вагона и положили на перрон ближайшей железнодорожной станции Камышино. От неё до деревни всего десять илометров. Но Папа, опухший от голода и цынги, не мог ходить, он пробовал ползать. Там его увидел казах Кенжибай, вся семья которого умерла во время великого голода в Казахстане в 1932-34 годах. Приехавший по своим делам на станцию Камышино, Кежибай погрузил Папу на сани и отвёз в деревню, где жили Вагнеры. Там Мама и старшие дети втащили его в землянку, Мама разжала ему зубы ножом и капала молоко. И выходила.

В годы голода Папа с обозом сена проезжал через север Казахстана. Там в некоторых аулах было столько умерших от голода людей, что некому было хоронить. Колхозники собрали ещё живых, и привезли в свою деревню, где люди их разобрали по семьям. Кенжибай прожил в семье Вагнеров всю зиму, когда выздоровел, работал в колхозе, а весной уехал в свой аул.

И Кенжибай, добавила Мама, вовсе не дедушка. Он ровесник Папы. Им по 45 лет.

 

Ещё странным человеком был Ивашка-киномеханик. По субботам он невесть откуда приезжал в тарантасе из ивовых прутьев, который тянула красивая, ухоженная лошадка. К тарантасу была привязана тележка на дутых колёсах от мотоцикла. На ней стоял моторчик, кинопроектор, канистра с бензином и плоские коробки с кинофильмами.

Всё вместе – Ивашка, лошадка, тележки – называлось таинственным словом «кинопередвижка», а сам Ивашка называл себя государственным человеком и главным пропагандистом района.

Как стемнеет, он «крутил кино» в клубе или в старом амбаре, одну стенку которого завешивал белой простынёй. На «простые» фильмы пускал всех, кто ни пожелает, и всем давал синие билетики. Взрослый билет стоил двадцать копеек, детский – пять.

На «чисто взрослые» фильмы детей не пускал, выгонял даже тех, кто под лавками прятался. Но зато привозил по средам волшебные, цветные детские фильмы.

Благодаря Ивашке, дети просмотрели такие чудесные ленты, как «Бемби», «Дюймовочка», «Маленький Мук», «Нильс в гусиной стране», «Бременские музыканты», «Чарли Чаплин в Америке» и другие.

Был Ивашка человеком небольшого роста лет сорока с курчавой каштановой шевелюрой и такой же курчавой растительностью на груди, которая так и лезла наружу из всегда расстёгнутого ворота несвежей рубашки. Он носил нож на поясе, но не пользовался им на людях и никому не давал его в руки. Взрослые говорили, что фамилия его Цыганков, и это очень правильная фамилия, потому что он – цыган, который ушёл из табора за «бегущими картинками», и теперь его назад не берут.

Семьи этот человек не имел, жил и спал, где придётся, хотя, по слухам, имел домик в райцентре. Иногда он ночевал в деревенском клубе, иногда – в амбаре, иногда – в стогу сена, а зимой – у добрых людей.

Когда у него спрашивали, почему он не женится, Ивашка важно отвечал голосом Рака-Отшельника из кино «Дюймовочка»:

- Я из тех раков, которые против браков. Я – рак-отшельник!

Киномеханик часто выпивал и тогда пускал в свою кинобудку мальчишек постарше – крутить кино, а сам засыпал в уголке. И тут лента, как назло, рвалась.

- Сапожник! – кричали недовольные зрители и топали ногами.

Мастера будили, он беззлобно прогонял мальчишек, кричал «пардон!» в окошечко кинобудки, что-то там крутил-вертел, и вскоре стрекотанье киноаппарата возобновлялось.

Так продолжалось много лет. Виллем уже был в шестом классе, когда в середине радостного месяца мая Ивашка внезапно пропал. Говорили, будто он заночевал в лесу во время «черёмуховых холодов», простудился и умер от воспаления лёгких. Однако, осенью стали поговаривать в народе, что «кинчик» кого-то ударил ножом и угодил в тюрьму. Но точно никто ничего не знал, и так, помаленьку, этот мужчина ушёл из памяти целой группы сибирских деревень. Но Виллем его не забыл. Нельзя забыть человека, который познакомил тебя с «Дюймовочкой», любил детей, носил нож и всю жизнь провёл в дороге.

 

Ещё одним странным человеком был дяденька фотограф со смешной фамилией Шайерман (Schaermann), что значит по-немецки «грузчик». Но не был он грузчиком, а ходил по деревням и делал снимки всех желающих «остановить мгновенье», и ещё, кому надо, ремонтировал часы. Он всегда был с тележкой, которую толкал перед собой или цеплял сзади за хлястик старого, истёртого пальто. На тележке у него лежал большой квадратный ящик камеры, деревянный штатив с острыми выдвижными ногами и несколько картонных коробок.

Фотограф очень смешно говорил по-немецки, Виллем слушал и повторял, чтобы запомнить. Мама сказала, что это – «идиш», язык украинских евреев, что дядя Яков Шаерман потерял в войну всю семью, которую убили «полицаи», и от сильного горя чуть не сошёл с ума. Тогда врачи дали ему справку, чтоб милиция не трогала, и разрешили ехать, куда хочет. И он поехал в Сибирь и зарабатывает себе на жизнь фотоаппаратом.

Дядя Шаерман делал замечательные, очень качественные фотографии. Многие сохранились в альбомах семьи Виллема и его земляков. Ни одна не выцвела, не пожелтела, и люди на них как живые.

 

Ещё одним странным человеком была дядя Готтлиб Гросс (Gottlieb Gross).

Гросс по-немецки значит «большой». Он действительно был высокого роста, но очень худой, и одна нога у него была деревянная. В его больших голубых глазах горел огонь. У Папы тоже были голубые глаза, но усталые, а глаза дяди Готтлиба полыхали голубым огнём, хоть костёр разжигай!

Мама сказала, что он такой худой, потому что только пришёл из тюрьмы, а в тюрьме плохо кормят: дают только кусочек хлеба и стакан воды. Раньше тюрьмы он работал учителем в «инстинтунте» – это такая школа для взрослых. А потом его забрали в трудармию, где людей зимой заставляют пилить деревья. Там ноги у него сильно замёрзли, одна стала вообще больная и негодная, и врачи отпилили её пилой.

Виллем прикусил губу: ужас какой — ногу отпилили, как дерево! Бедный, бедный дядя Готтлиб!

Но сам дядя Готтлиб, наверное, не считал себя бедным. Он останавливался у кого-нибудь из деревенских и шил обувь детям и взрослым на всю семью. А они кормили его и давали, наверное, и немножко денег.

Но главное — не обувь. Главное — дядя Готтлиб по вечерам проводил молитвенные собрания. Он читал тексты из Библии и рассказывал людям о Боге. Мама сказала, что таких людей мало, и они называются странствующие проповедники.

А Папа сказал, что дяд Готтлиб, может, и хороший человек, но не выполняет закон. И значит, придут дядьки милиционеры, заберут его и посадят в тюрьму.

- Почему? Ведь он никому ничего плохого не делает?

Папа не стал отвечать Виллему, а собрал всех детей и объяснил, что наша страна — свободная страна.

- Каждый может избрать ту религию, какая ему нравится, или вообще не верить в Бога. Но в законе написано, что нельзя заниматься агитацией религии.Такого рода пропаганда запрещена!

А дядя Готтлиб рассказывает людям о Боге, читает им из Библии и вместе с ними молится. Это и называется агитацией и, наверное, дядю Готтлиба скоро заберут и снова посадят в тюрьму.

Виллем таких слов испугался. Мама научила его молитве «Отче наш». Каждый вечер перед сном, в кроватке, он проговаривал эту молитву про себя тихим шёпотом и быстро, крепко засыпал. А теперь оказывается, что это агитация религии, и Маму заберут в тюрьму?

- Никто нашу Маму не заберёт, – успокоил его Папа. – Но если вы, наши дети, пойдёте в милицию и скажете, что родители насильно заставляют вас молиться, тогда будет суд, и он может присудить родителям большой штраф или даже в тюрьму их могут отправить, а детей — в детдом.

Как-то сразу грустно и тихо стало после слов отца. Мама вздохнула, взяла вдруг на руки самых младших, Германа и Маркуса, прижала их к себе и сказала:

- Я никому детей не отдам. Мы и молиться будем вместе, плакать и радоваться будем вместе, и так вместе, всей семьёй, пойдём к Нему, когда придёт наше время. А теперь хватит страшных разговоров – давайте ужинать и спать. Перед сном Виллем долго катал во рту новые слова: «агитация», «религия», «пропаганда». И если первые два не вызывали опасений и были похожи на строгих тёток, то «пропаганда» была похожа на гадкую змею.

 

Соседи Виллема слева, пожилые калмыки, дедушка и бабушка чернокосой девочки Энкиры, тоже были странные люди. В ясную погоду по вечерам они, прихрамывая, выходили за ворота с трёхногими стульчиками в руках, садились на них, клали свои ходильные палочки на траву рядом и смотрели на закат.

Ранней весной, когла отцветут яблони и начинают выпускать молодые листья, эти пожилые калмыки приходили к Папе и говорили:

- Хазяин! Аднако, немножка листочка нада!

Папа разрешал, и дедушка с бабушкой осторожно отщипывали свежие листочки с яблонь и складывали их на расстелённый на земле бабушкин платок.

Набрав немножко мелких ароматных листочков, завязывали уголки платка, говорили «пасиба!», кланялись и уходили.

- Папа! Зачем они собирают листочки?

- Высушат и будут чай заваривать.

- А это вкусный чай?

- Да, вкусный, я пил.

- А почему же мы не собираем яблоневые листочки?

- Мы – другая нация. Мы называемся «дойче» (Deutsche), немцы. У нас не принято заваривать чай из листочков яблони.

И правда: мама готовила чай из ромашки, из листьев смородины и мяты, а зимой поджаривала на сковородке зёрна ячменя и варила ячменный кофе. Но большей частью дети пили воду или молоко, а в жаркие дни – сыворотку.

- Папа, а зачем эти дедушка и бабушка по вечерам смотрят на солнце?

- Где заходит солнце, там запад. На западе есть Каспийское море. За морем они жили. А теперь смотрят в сторону своей Родины.

- А что же не поедут туда, Папа?

- Наше правительство не пускает их назад. Когда была война, тогда выгнали их из Родины и не пускают до сих пор.

- Зачем же наше правительство выгнало этих бедных людей, у которых даже нет мяты для чая?

Папа долго молчал. Затем собрал своей большой рукой скопившуюся за жаркие дни пыль с верхней жерди забора и стряхнул её на землю:

- Для правительства мы все только пыль на ветру...

У Виллема сразу появилось сто вопросов, но Папа ушёл в свою летнюю будочку-мастерскую и вышёл только к ужину.

 

 

12. Гвоздичный человечек

 

Однажды Папа привёз из города мешочек со странными зёрнышками. Они были похожи на белую пшеницу. Виллем никогда не видел белой пшеницы и очень удивился. И ещё отец привёз баночку со странными пахучими коричневыми палочками, очень похожими на сапожные гвоздики, только меньше и с четырёхугольными шляпками. Уголки шляпок были загнуты вверх и держали маленький круглый шарик.

Мама высыпала эти гвоздики на разделочную доску и стала раскатывать и давить их пустой бутылкой, чтобы измельчить, как измельчала в мелкий порошок крупную серую соль, чтобы удобней было еду присаливать, кому хочется.

- Мама, зачем ты размалываешь эти палочки-гвоздики?

- Белые зёрна называются рис. Сейчас будем варить рисовую кашу. А гвоздики — это гвоздика – приправа такая, которая растёт в жарких странах. Мелкая она приятней на вкус и не так резко пахнет. Вот сварится каша, посыплешь её сверху гвоздичным порошком, и будет вкуснее, чем просто так.

Виллем принёс своё сокровище – увеличительное стекло от фонарика – и внимательно эти новости рассмотрел. Если щёлкнуть по гвоздичке пальцем, то шарик выкатывался из шляпки, и был он такой одинокий и жалкий, что его хотелось тут же положить обратно. Сама гвоздичка имел крепкий пряный запах, а шарик был маслянистым, имел немножко другой запах и легко раздавливался зубом.

Виллем пожмакал-покатал щепотку палочек в ладони, ладошка стала резко неприятно пахнуть, и запах остался даже после того как он помыл руки. На кашу свою он насыпал много гвоздичного порошка, но едва доел её, так стало противно.

- Не жадничай, – сказала с улыбкой Мама, – а бери по чуть-чуть!

 

Эти гвоздичные гвоздики очень впечатлили мальчика. В ту же ночь ему приснились стройные колонны одноногих солдатиков, точь-в-точь похожих на пряные гвоздики. Они маршировали в полях и лесах, как солдаты в кино, и не спотыкались, хоть и были одноногими. Время от времени бросали вверх свои шляпы и кричали «ура»! И тогда шарики у них на голове блестели, как лысина тракториста Герхарда Майера.

Но самое загадочное произошло вечером, когда Виллем заснул.

Мама научила его молитве «Отче наш», которую надо было прочитать перед сном, встав на колени в кроватке. Первое время Виллем так и делал и крепко, спокойно засыпал. Но потом ему надоело молиться. Он решил, что сойдёт и так, ведь Бог живёт высоко на небе и вряд ли видит всех маленьких мальчиков, которые не прочитали молитву на ночь.

В этот день он тоже лёг спать без молитвы. Но не успел толком заснуть, как в его сон пришёл маленький гвоздичный человечек в своей четырёхугольной шляпе с шариком на макушке. Он ничего не сказал Виллему, лишь укоризненно посмотрел, как иногда смотрела Мама. Но Виллем сразу понял, зачем пришёл этот человечек. И стало ему стыдно, так стало стыдно, что мигом проснулся. Тут же встал на колени, сложил руки в молитвенном жесте, прочитал «Отче наш» и спокойно заснул.

С тех пор гвоздичный человечек стал часто приходить к мальчику в гости.

Однажды Виллем бегал за бабочками и ловил их рубашкой. Это не просто, ловить бабочек рубашкой. Хлестнёшь по ней – уже улетела! Но иногда мальчик попадал, и бабочка с поломанными крыльями падала в траву. Виллем поднимал её, внимательно рассматривал и бросал. Бабочек ведь много кругом, не беда, что одна погибла.

Но в тот раз опять появился у него перед глазами гвоздичный человечек и так строго на него посмотрел, что Виллему стало совестно, и он перестал ловить бабочек. Бегать за ними не перестал, а ловить перестал. Пока бегаешь, насмотришься ведь. И хватит. Не надо бабочкам крылья ломать. У бабочек, наверное, тоже есть дети – маленькие бабочкенята, они ждут, что мама им что-нибудь вкусненькое принесёт. Вспомнилось, как Папа надломил горбушку хлеба и насыпал в трещинку зернышек пшеницы, чтоб вкуснее.

Виллем очень любил бегать и любое задание выполнял вприпрыжку. Однажды осенью Виллем обнаружил утром свежий лёд на пруду и тут же решил по нему побегать-поскользить на подошвах, чтобы быть первым, чтобы завидовали мальчишки. Но появился в воздухе гвоздичный человечек и строго посмотрел. Тогда Виллем с размаху бросил камень. Он пробил лёд наполовину и застрял. Вокруг него выступила и задымилась чёрная вода.

- Спасибо! – крикнул Виллем человечку, но тот уже пропал, как будто и не было его никогда.

Этот гвоздичный человечек остался с Виллемом на всю жизнь. Правда, после совершеннолетия он стал приходить реже. Появлялся он в минуты опасности, или когда подросток собирался совершить очередную глупость, или когда раздумывал, не переступить ли через совесть?

Жить с таким человечком неудобно, и Виллем, став постарше, научился спорить и ссориться с ним и даже прогонять его из сознания, но проходила неделя-другая, стоило мальчишке задуматься над какой-нибудь проблемой своей, как опять появлялся гвоздичный человечек.

Если он смотрел весело и с одобрением, то мальчик тоже был рад старому знакомому, говорил ему «привет!» и махал рукой. Но если «Гвоздик», как называл его про себя Виллем, смотрел осуждающе, то мальчишка мысленно поворачивался к нему спиной, убегал в сторонку или же старался затесаться в толпу одноклассников. Толпы Гвоздик не любил и мгновенно пропадал, как исчезают гномы в кино: был — и нет его!

В девятом классе Виллем понял, что правы учителя и книги, а не Мама и Папа. Никакого Бога нет, это всё сказки, обман и «опиум народа». Если бы существовал Бог, разве допустил бы Он войны, убийства и болезни? Богов придумали попы и «церковники», чтобы легче было народом управлять! И Виллем перестал молиться на ночь, а когда появлялся гвоздичный человечек, научился прогонять его из сна. Но не забылась молитва «Отче наш», и не пропало «грызение совести» от плохих поступков. И вот однажды, перед самым звонком с урока, Виллем спросил учителя биологи, где у человека совесть?

- Где, где? В Караганде! – учитель взял журнал со стола пошёл в учительскую, но на пороге обернулся и погрозил Виллему пальцем. Почему?

 

 

13. Дарсен, Вальтер и Люся

 

Деревенская кузница стояла на опушке леса, и возле неё всегда толпились люди, стояли телеги, тележки, трактора и машины, а из трубы на крыше валил густой чёрный дым, как дети на картинках рисуют.

Иногда на кузнечный двор заезжала юная девушка верхом на огненно-рыжем коне. Была она в блестящих сапогах до колен, в кожаных штанах и кожаной куртке. Пока кузнецы подковывали коня, она прохаживалась рядом. постукивая тонким хлыстиком по голенищам сапог.

И тогда все говорили: «Атас! Это Люська, дочка палнамочного коменданта! Не ругаться, а то стеганёт!»

Виллем часто прибегал на кузнечный двор, потому что здесь можно было услышать ещё больше русских слов, чем в магазине. И ругательные слова тоже запоминал.

Старшего кузнеца звали Дарсен, а младшего Вальтер. Дарсен был калмык – широкоплечий, низкорослый и весь какой-то квадратный. От природы смуглый и узкоглазый, на работе он ходил в прожжённом во многих местах кожаном фартуке и в лихо задвинутой на затылок закопчённой вязаной шапочке, из-под которой падали прямые чёрные волосы.

Вальтер был рослым, улыбчивым немецким парнем с пшеничными кудрями, перехваченными вокруг головы синей лентой. Его кожаный фартук был чуть поновее, но тоже прожжён и замусолен.

Кузнецы ковали железо, точили ножи, серпы и косы и подковывали лошадей. Вальтер с утра разжигал огонь в горне небольшими деревяшками, а когда разгорится, сыпал сверху уголь и начинал двигать вверх-вниз длинную рукоять кузнечного меха, чтобы сильнее раздуть огонь.

- Пых-пых! - пыхтел воздух в брюхе меха.

- Вж-ж-ж-ж! Вж-ж-ж! – разгорался огонь, и жарко становилось в кузнице. Дядя Дарсен клал на угли всякие железки - толстые и тонкие, прямые и гнутые - и они быстро нагревались добела.

Тогда он длинными щипцами выхватывал поковку из огня, клал её на большую и толстую, заостренную с одного конца, железную наковальню и ударял по раскалённой детали небольшим молотком на длинной ручке:

- Дзынь!

Тотчас Вальтер ударял по тому же месту кувалдой:

- Бам-м!

И начинался перестук-перезвон двух молотов: большого и малого:

- Дзынь-бам-м! Дзынь-бам-м! Дзынь-бам-м!

Поковка расплющивалась, принимала нужную кузнецам форму и быстро остывала. Становилась сначала жёлто-красной, потом оранжевой, потом тёмно-красной и, наконец, синей.

Синюю железку Дарсен бросал на землю, чтобы остыла или окунал её в воду, если надо было закалить.

И взрослые, и дети любили наблюдать за работой кузнецов, а те лишь улыбались и разрешали иногда кому-нибудь из молодого поколения покачать рукоять меха.

Как то раз молотобоец дал поработать рычагом и дочери коменданта. И она смеялась и качала закопчённую жердь, то правой, то левой рукой. И все увидели, что она вовсе не задавака, а простая, хорошая девушка.

После этого случая у рыжего коня стали часто ломаться подковы. Менял их на этот раз Вальтер, а дочь коменданта стояла рядом, гладила жеребца по шее и что-то говорила ему на ухо, чтобы не брыкался.

- Дядя Дарсен, а Вы можете сделать пушку? – спросил кто-то из старших мальчиков.

- Нет. Пушку не могу. Но зато умею делать детей! – не моргнув глазом, ответил могучий кузнец.

Услышав такое заявление, многие вокруг рассмеялись, но Виллем сразу представил, как дядя Дарсен выхватывает щипцами из огня раскалённую детскую фигурку, кладёт её на верх наковальни, и вдвоём с Вальтером лупят они поковку молотами, пока не превратится она в красноморденького новорожденного ребеночка! Окунают его затем в бочку с водой, чтоб остыл, и отдают матери, которая уже стоит рядом с пелёнками и молоком.

И, конечно же, дитя плачет и дрыгает ножками. Кому ж понравится, если тебя – в печку и молотком по рёбрам!

Ужжжас!

Виллем испугался, побежал домой и рассказал матери, как делает детей кузнец.

Но Мама лишь посмеялась над рассказом сына.

- Дядя Дарсен – известный шутник. Разве не знаешь? Посмотри на его дочку и сына: разве они кривые или косые, как было бы от ударов молотом? Нет, они нормальные, резвые и шаловливые, как все дети на белом свете.

- Ага! У них кожа закопчённая, как у него!

- Неправда, не закопчённая. Просто калмыки — южный народ, а южные народы смуглые. Ты же видел цыган? Они тоже смуглые, потому что пришли из Индии, это южная страна. А ещё есть люди с коричневой кожей и даже совсем чёрные, как ночь. Вот вырастёшь, поедешь в южные страны и сам увидишь.

Этим вечером только и разговоров было, что о кузнецах и южных людях, и больше всех радовалась Вальтраут: Виллем неожиданно заснул, не успев задать Папе очередной вопрос, и отпала обязанность придумывать ему на ночь сказку.

 

Однажды у кузницы остановилась пролётка на гнутых железных полосах, которые называются по-немецки „Feder“ – пружины, а по-русски «рессоры». Из пролётки сошли палнамочный комендант и его дочь. Начальник сказал, что надо подковать коня. Дарсен выпряг жеребца, отвёл его в сторонку и стал обрезать ему роговые наросты на копытах большим гнутым «копытным» ножом. Дядька палнамочный гладил коня по шее и ласково с ним разговаривал, чтобы конь не боялся и стоял смирно. А Люся говорила с Вальтером. Говорила и улыбалась. Вальтер отвечал и тоже улыбался.

Виллем подошёл поближе, чтобы ещё раз понюхать эту замечательную девушку и увидел её глаза.

Заметил, как она смотрела.

Люся смотрела на Вальтера, как Мама.

Как Мама смотрела на новорожденного братика.

Таким же ясным, ласковым светом лучились глаза Люси.

Виллем вдруг понял, что подсматривать нехорошо, и отошёл в сторону. У него зачесались и вспотели ладони, пришлось их о штаны вытирать.

 

С недельку погодя, Виллем, Гильда и Маркус собирали грибы в деревенском лесу недалеко от кузницы. Брали только ароматные, жёлтые, как свежее масло, лисички, и ещё брали тёмно-красную кисло-сладкую ягоду костянику, которую продавщица, тётя Зина, называет княженикой и говорит, что это царская ягода.

И на лесной тропинке повстречались детям парень и девушка. Они держались за руки. В правой руке Вальтера была охапка кустиков княженики, Люся брала по одному стебельку, медленно подносила к полным, ярким губам, не спеша откусывала кроваво-красные ягодные шапочки. И смотрела на Вальтера, как тогда. И Вальтер смотрел, как тогда.

Слегка кивнув детям, они прошли мимо, и волнующий запах Люсиных духов ещё долго висел в воздухе.

- Ну, наверное, скоро свадьба будет! – заметила радостно Гильда.

 

Все эти волнующие события происходили летом и осенью 1953года. Под Новый год Виллему исполнилось семь лет, а в начале марта умер Сталин и «набольшим начальником» стал Маленков. Папа произносил: Малинков и Виллем решил, что этот начальник любил малину, потому его так и прозвали.

Виллем тоже любил малину и очень обрадовался, когда Папа стал говорить, что Малинков — хороший начальник. При нем перестали сажать людей в тюрьму из-за горсточки зерна. Он уменьшил налоги, и разрешил выдавать колхозникам паспорта. Это такая маленькая книжечка, которую надо брать с собой, если собрался в дорогу. И ещё стали говорить в народе, что власти скоро отменят палнамочных, и каждый сможет взять свой паспорт и поехать хоть в Омск, хоть в Москву. Но не отменил «набольший начальник» уполномоченных по ссыльным народам. Его почему-то быстро «сняли», наверное, не успел. Но Папа говорил, что палнамочные стали «мягче», а Мама сказала про Маленкова, что он «человек от Бога».

 

14. Первая любовь

 

В этом же году, ближе к осени, Виллем влюбился. И влюбился в соседку Аннэли – голубоглазую блондинку. Вообще-то её имя было Анна-Луиза, но все говорили просто Аннэли.

Она была на полгода старше Виллема, и её собирали в школу, в первый класс.

Виллем тоже хотел в школу, ведь ему в сентябре исполнялось шесть лет и восемь месяцев. Но учитель сказал, что по закону идут в первый класс только в семь лет или старше. И родители Виллема согласились. Наверное, ещё и потому, что и так уже было три ученика в семье, для которых надо было покупать школьную форму, обувь, ручки, карандаши да тетрадки, и четвёртого ученика просто не выдержал бы домашний бюджет.

И вот Аннэли купили новенькое форменное платьице, чулки да ботиночки, повязали на голову большой розовый бант и сказали пройтись по двору, чтобы посмотреть, всё ли хорошо сидит, и не надо ли где подогнать-поправить.

А Виллем смотрел через щёлочку в заборе и чуть не плакал: ему тоже очень хотелось в школу, и чтобы новенький форменный костюмчик, ботиночки, фуражка и портфельчик с блестящим замочком!

И в тот момент, когда Аннэли прохаживалась по двору с пылающими от волнения щеками, Виллем влюбился. Это была уже не та Аннэли, которую он видел по сто раз на дню, с которой вместе бегал по улице или вместе хрумкал морковку с грядки, едва обтерев её рукавом.

Это была принцесса! И Виллем понял, что его сердце принадлежит ей.

Аннэли вскоре переоделась и пошла за огороды с корзиной, рвать молочай-траву для поросят. Виллем стал помогать и, поскольку был человеком дела, признался соседке в любви. Девочка уронила корзинку и прижала ладошки к лицу:

- Ой! Что же теперь будет?

Виллем объяснил, что теперь надо пожениться и жить вместе, вот как она придёт из школы, так и жить вместе. А первым делом надо построить свой дом, чтобы отдельно от взрослых. Для начала сойдёт и землянка, а потом Виллем наделает кирпичей из глины (он знает, где есть хорошая глина), высушит их на солнце и построит настоящий дом.

Аннэли задумалась, но Виллем говорил с такой горячностью и убеждением, что она согласилась. Быстренько нарвали травы для поросят и затем объявили о своём решении родителям жениха. Мама сделала большие глаза и хотела что-то сказать, но Папа взял её за руку и заявил, что они не против, только пусть Виллем не забывает пропалывать грядки в огороде. Глаза его при этом зажглись и в них заплясали голубые огоньки, совсем как у дяди Готтлиба. Видя, что всё обошлось, молодые взялись за руки и пошли к родителям Аннэли.

Те тоже были не против счастья молодых. Дядя Рихард, отец невесты, молча принёс из сарая небольшую «военную» лопатку и вручил её жениху со словами:

- Дом — это правильное решение. Действуй!

Аннэли выбрала место под большим кустом сирени, и Виллем без колебаний вонзил лопатку в грунт. Аннэли помогала и носила ведёрком землю в сторонку. Через полчаса Виллем устал махать военной лопаткой для взрослых и подумал, что первое время можно бы и у родителей перекантоваться, а там видно будет...

Но тут пришёл старший брат Аннэли, Гельмут. Ему было четырнадцать лет, и он сразу всё понял. Улыбнувшись, принёс большую лопату и без труда выкопал прямоугольник два на полтора взрослых шага и на два штыка в глубину. Оба взрослых мужчины тоже включились в работу, вкопали угловые столбы и настелили крышу. Прибежали Мартин, Маркус и Герман. Стали носить ведёрками землю на крышу и расчистили от дикой травы место для палисадника. Прибежали Вальтраут и Гильда, посеяли в палисаднике анютины глазки. И к заходу солнца домик для новосёлов был готов!

Ужинали в этот вечер обе семьи за большим столом под сиренью, и у всех было приподнятое, радостное настроение.

Так и пошло. Отныне Виллем и Аннэли всё делали вместе. Вместе пропалывали огороды, вместе рвали траву для поросят и кроликов, вместе носили дрова в сарай и вместе поливали цветы в палисаднике.

А потом отдыхали в собственном домике, в котором стало очень красиво. Виллем сделал три ступеньки вниз и укрепил их дощечками, а дядя Рихард сколотил для новой семьи небольшой столик и два стульчика. У маленькой хозяйки была красивая детская посуда, две большие куклы и несколько маленьких кукол: голеньких пупсиков. Этих «детей» Аннэли кормила с ложечки, строго разговаривала с ними и укладывала спать. А Виллем лепил из глины хлебы и пирожки, сушил их на солнце и складывал стопочкой на подоконнике.

Обедали тоже вдвоём, уже настоящей едой, и вели важные разговоры о том, о сём. Потом стали приходит гости. Вальтраут, Гильда и Энкира спустились в домик только один раз и больше не приходили, они были уже большими девочками, у них появились свои заботы.

А вот Мартин и оба «мелких» брата Виллема зачастили. Понатаскали своих игрушек, камешков, палочек и сильно захламили помещение.

Аннэли долго терпела родственников, но в один прекрасный день выгнала их и сказала, чтобы больше не приходили.

И Виллем – о, ужас! – промолчал и не заступился за братьев. Но вскоре молодым надоело сидеть в домике, когда на улице солнце светит. Они выбрали себе место под большим кустом смородины в палисаднике Виллема. И сидели там тихо, держась за руки, как Вальтер и Люся. Ветви с ягодами свисали почти до земли. Залезешь под куст — и тебя не видно! Зато ты можешь не только вкусные, сладкие ягоды собирать, но и видишь всё вокруг через просветы в ветвях. В этом кусте они прятались от «мелких», наблюдали за всем, что происходит на улице, обсуждали происходящее, и в этом кусте Виллем сделал попытку поцеловать Аннэли в пухлые губки.

Но Аннэли не позволила. Она испуганно отшатнулась, заявила что «от этого» дети родятся, а дети и так надоели: бегают по пятам да подсматривают, никакой жизни от них!

Виллем вздохнул и промолчал, но с этого дня почему-то стал больше времени пропадать с мальчишками на пруду.

В конце лета прошёл сильный дождь-ливень, повсюду появились большие лужи, в домик натекло много воды, и он стал негодным для игры. Затем долгое осеннее ненастье размыло крышу, и домик развалился.

Но ни Аннэли, ни Виллем не сожалели о днях бурного жаркого лета. Они как-то быстро забылись.

Виллем научился привязывать крючки к леске и стал заядлым рыболовом.

Аннэли пошла в школу и сразу стала чужая: у неё появились подружки, книжки и домашние задания. Бывшие жених и невеста стали реже видеться.

Следующим летом, едва закончились занятия в школе, семья Аннэли переехала жить в дальний город со странным названием Алма-Ата. Поначалу взрослые переписывались, но помаленьку связи оборвались.

Лишь анютины глазки буйно разрослись под старой сиренью, и если никто их не выкопал, то цветут и сегодня.

 

 

Конец первой части

 

Часть вторая

 

1. Школа и книги

 

Ни тайком справляемое Рождество, ни день рождения, ни Новый год, ни смерть Сталина не оставили в душе Виллема такого яркого следа, как его «первый раз в первый клас».

В новой фуражке, новом костюмчике, в новых, ярко начищенных им самим печной сажей кирзовых сапогах, с половинкой пряника в одном кармане и перочинным ножиком в другом он пришёл одним из первых вместе с Папой, тихонько встал в группу мальчишек-первоклашек в коридоре и принялся рассматривать своих соучеников.

И девочки, и мальчики были нарядно одеты, держали в руках цветы и новые портфельчики с блестящими замочками. Лишь у него не было такого красивого портфельчика. Он стоил рубль и двадцать копеек, а у Папы после всех трат на четверых школьников не хватило денег на портфель.

Вместо него Папа сделал сыну фанерный ящичек для школьных принадлежностей из подвернувшегося под руку куска старой, окрашенной синей краской фанеры. Краска местами облупилась и ящичек походил на неряшливый чемоданчик, с каким ходят бабушки на базаре.

Виллем очень стеснялся этого «портфеля», выдававшего бедность его семьи, весь первый класс прибегал в школу первым и старался поставить свой ящичек под парту, чтобы не бросался в глаза.

Занятия велись на русском языке, а школа была начальная и «всехная», то есть, первый и третий класс учились вместе с утра до обеда, второй и четвёртый – после обеда. Учитель, Иван Иванович Паульсен, сначала давал задание старшим классам, затем объяснял новый урок младшеклассникам. Тем, которые плохо понимали по-русски, он тихонько подсказывал.

Виллем узнал, как на самом деле зовут деревенских детей, с которыми играл до школы, и поразился некоторым странным именам и фамилиям, больше походившим на клички или прозвища.

На задней парте устроились два брата-близнеца из татарской семьи, недавно переехавшей из другой области. Одного из них звали Карим, второго Нури. У Карима была крупная родинка на мочке правого уха, по которой можно было отличить его от брата. Мальчики хотели записаться русскими именами «по первой букве», то есть, Коля и Николай, но Иван Иванович улыбнулся и объяснил, что так нельзя: это одно и то же имя. Карим и Нури — хорошие, звучные имена, пусть так и останется.

На первой парте сидел Маттиас, мальчик с эстонского хутора, он был на год старше Виллема, но попал под сенокосилку, лишился ступни левой ноги, долго лежал в больнице и «отстал от своего года». Сначала он ходил на костылях, потом ему сделали протез, и он лишь немножко прихрамывал. Маттиас умел играть на берестяной дудочке, которую сделал ему отец, и у него был настоящий «взрослый» бинокль. Виллем часто прибегал по вечерам на эстонский хутор, чтобы послушать дудочку и посмотреть на Луну и звёзды.

 

Лучший друг Виллема, калмыцкий мальчик по имени Бата, что значит «сильный», «крепкий», имел прозвище Батый, а полное имя его было Бата Батаев. Он хотел взять имя Борис, но учитель и его отговорил, объяснив, что самые лучшие имена — это те, которые дали родители, а кому эти имена не нравятся, могут поменять их при получении паспорта.

Немецкий мальчик Давид, лучше всех бегавший наперегонки, имел смешную фамилию Циттеркопф, (Zitterkopf) что переводится как «трясущаяся голова». Он и заявил на весь класс, что когда будет получать паспорт, то непременно поменяет эту некрасивую фамилию на лучшую, которую сам придумает!

Белокурый Флориан, или просто Флор, был родным братом молотобойца Вальтера. Фамилия же у них была вообще чудная: Штельмахер (Schtellmacher)! Это слово Виллем даже не мог понять и спросил вечером у Папы, что за странная фамилия такая: Stellmacher?

- Это нормальная рабочая фамилия, такая же, как наша.

- Но мы же Вагнеры, от Wagen – телега!

Пришлось папе объяснить, что и Вагнеры, и Штельмахеры – это прозвища ремесленников, делавших телеги. Прозвища со временем стали фамилиями. А по разному говорится, потому что Германия, откуда приехали немцы, большая страна. В одних местах тележных дел мастера называют Wagner, в других – Stellmacher. Но есть и различие: Вагнеры – это больше специалисты по каретам для богатых людей, а Штельмахеры – изготовители различных телег для работы на полях и перевозки грузов. Gestell – это основа, корпус, каркас телеги.

 

Виллем быстро научился читать и к Новому году взял в школьной библиотеке свою первую книжку. Написал её пожилой, одетый в шубу дяденька со смешной фамилией Мамин-Сибиряк, а называлась она «Сказка про Комара Комаровича – длинный нос и про мохнатого Мишу – короткий хвост».

Эту тоненькую книжку Виллем быстро прочитал и взял вместо неё сборник русских сказок с красивыми картинками. И Вальтраут наконец-то вздохнула свободно: брат перестал требовать на ночь сказку.

 

Когда первоклашки стали учиться писать, Виллем взял ручку в левую руку. Дома он всё делал левой рукой, и никто ему не запрещал, но Иван Иванович сказал, что в школе надо писать правой рукой, потому что так принято во всех школах, и сидят ученики так, чтобы свет падал слева, и было видно, что написано. А если писать левой, то написанное останется в тени, и можно наделать ошибок.

Виллем стал писать правой рукой, но почерк у него оказался, «как курица лапой». Однако решать задачки на черновике он стал левой рукой и постепенно научился писать двумя руками. Это очень пригодилось ему во взрослой жизни: неожиданно появились шариковые ручки, которые не надо макать в чернильницу или заправлять их резиновое пузечко чернилами – поменял стержень, и все дела! А на лекциях в институте, когда устаёт правая рука, очень удобно перекидывать ручку в левую руку - и писать левой, к вящему удивлению сокурсников.

Первое время Виллем говорил по-русски с ошибками, и Валя Рагулина то и дело дразнила его:

- Карашо! Кимический карандаш! Грибадир! А надо: харашо, химический, бригадир!

Виллем запоминал, недоумевая, что у такой строгой, справедливой, во всём правильной женщины, как продавщица тётя Зина Рагулина, могла вырасти такая вредная дочка: можно ведь и потихоньку сказать – нет, кричит на весь базар, будто сделался пожар!

- Шездесят шесь! – не унималась Валя. – Корова, молоко, само карашо! А надо: шестьдесят шесть, карова, малако, очень харашо!

- В книжках написано «о»!

- Мало ли, чё написано! Правильно – как по радиво говорят! Понял?

 

 

2. Глухой Адам

 

Переменки в школе были весёлыми. Весной и осенью, а частенько и зимой, если позволяла погода, ученики выбегали на большой, просторный школьный двор и бегали там наперегонки, качались на качелях или играли в снежки.

Самым любимым временем была большая перемена, которая длилась целых двадцать минут. Обычно в это время школьный двор наискосок, срезая угол, пересекал скотник животноводческой фермы, дядя Адам Вайдманн (Adam Waidmann) Его обязанностью было поить, кормить, чистить-блистить и присматривать за десятком рабочих волов и двумя быками-производителями. Зимой быков и волов держали в стойлах, а летом волы паслись отдельно от колхозного стада неподалёку от фермы, чтобы можно было их в любой момент запрячь в телегу для перевозки грузов, а быки паслись в тенёчке под тополями, совсем как телята.

Только телят привязывают за верёвочку на шее, а быков привязывали за железную цепь, продетую в кольцо в носу животного. Второй конец цепи крепили за длинный железный кол, который кувалдой забивали в землю. Два-три дня быки паслись, выедая траву, насколько позволяла длина цепи, затем приходил дядя Адам, выдёргивал кол из земли, отводил быков на свежую, сочную траву и снова забивал кол в землю.

Дядя Адам был высоким, кряжистым мужчиной. Лет ему было, на взгляд Виллема, уже сорок или больше. То есть, глубокий старик. Ходил он, сутулясь, не смотрел по сторонам и крепко припадал на левую ногу. И был он глухой. Ну, совсем глухой, ничего не слышал. Но, если говорить медленно, понимал по губам по-немецки и по-татарски, потому что не всегда был глухой. Он перестал слышать после какой-то болезни уже будучи взрослым. А с русским начальством объяснялся жестами.

Площадку школьного двора дядя Адам почему-то пересекал медленно, ещё больше сутулясь и хромая, чем обычно.

Завидев ковыляющего по школьному двору дядю Адама, дети гурьбой набрасывались на него. Цеплялись за руки, за ноги, за ватник, за рукава и брючный ремень. Самые ловкие карабкались на спину и старались усесться на плечи. Глухой мужчина делал вид, что лишён и осязания и совсем не чувствует облепившей его детворы. Выхватив из толпы парочку озорников и удерживая их подмышками, он медленно, чтобы ненароком ни на кого не наступить, продвигался к забору. «Подмышечные» восторженно визжали и дрыгали руками и ногами: считалось большой удачей прокатиться у глухого на плечах или «проехать» подмышкой.

У самого забора скотник вдруг начинал пыхтеть и шататься. «Обессилев», опускался в траву. Тут уже и девчонки нападали на него, и получалась настоящая свалка, куча-мала!

Наконец, ухватившись руками за жерди, дядя Адам с медвежьим рыком поднимался, стряхивал с себя детвору, не забывая дать самым цепким звучного леща по мягкому месту, и перешагивал через забор. И вот тут толпа замирала в предвкушении самого главного номера: взрослый, седой мужчина вдруг оборачивался и показывал школьникам «длинный нос», приставив растопыренные пальцы рук к твёрдой скобке верхней губы! Делалось это без тени улыбки, с совершенным серьёзным выражением лица. И только по прищуру серых глаз дяди Адама можно было заключить, что ему так же весело, как и детям.

Обычно в это время звенел звонок, ученики разбегались по классам, а дядя Адам ковылял шаткой походкой к своим подопечным.

Колхозные быки-производители, Буран и Лютик, были страховидными зверюгами впечатляющих размеров. Ростом в холке ничуть не меньше дяди Адама, и весом, наверное, до восьми центнеров, они никого, кроме него, не признавали. Кончики рогов у каждого были спилены, через кольца в носу быки были к железному штырю пришпилены, но все колхозники, даже доярки и скотники, всё равно обходили их стороной. Особенно «вредным» был Лютик: завидев чужого человека, он начинал рыть копытами землю, мотать туда-сюда громадной башкой и громко, на всю деревню, мычать, так что собаки, поджав хвосты, прятались во дворах.

Лишь дядя Адам не боялся быков: поил их холодной колодезной водой, чистил скребком их крутые бока и широкие спины, сыпал каждому комбикорм в корыто и клал рядом кусок каменной соли, чтобы лизали.

Лютик иногда кочевряжился: отказывался переходить на новое место, рыл копытом землю, не хотел пить и люто мычал, показывая характер.

В таких случаях дядя Адам резко дёргал его за цепь с кольцом и не менее лютым голосом требовал:

- Saufen! (Пить!)

И бык смирялся, выпивал свои два ведра воды и начинал лизать соль.

 

 

3. Книги и муклатура

 

К третьему классу Виллем перестал делать речевые ошибки, перечитал все библиотечные книжки для младших классов, и учитель стал выдавать ему книжки для средних и старших классов. Виллем любил читать про пиратов, про путешествия, приключения и благородных разбойников. Имена писателей запоминались во вторую очередь: главное, чтобы текст интересный был. «Сказки народов мира» «Приключения Незнайки и его друзей», «Тимур и его команда» «Приключения Тома Сойера», «Приключения Робинзона Крузо» и особенно книга Гектора Мало «Без семьи» навсегда оставили след в его сердце.

Со временем обнаружилось, что Мама не умеет читать: когда она была маленькой, началась революция и гражданская война, люди убивали друг друга, а в лесах прятались бандиты, и школы не работали. К тому же Мама уже с девяти лет сама зарабатывала себе на жизнь, присматривая за детьми богатых людей. За это её кормили и одевали, но отдавать служанку в школу — такого обычая не было, и не было ещё закона, чтобы все дети обязательно учились хотя бы первые четыре класса.

Папа немножко умел читать, иногда он медленно, как первоклассник, читал газету, но никогда не читал книг, потому что сильно уставал на работе. Cтаршие братья и сёстры иногда приносили домой книги, но не всегда их читали. Зато их читал Виллем, а заодно прочитал и все учебники Мартина, Гильды и Вальтраут.

Бата Батаев, по кличке Батый, тоже был любителем чтения. От него Виллем узнал, что у некоторых людей книжки лежат «просто так». Купили и забыли. Если попросить, всегда дадут на недельку. А ещё на ферме, в дежурке для сторожа, стоит пузатая деревянная бочка, и в ней старые газеты и старые книги, иные без многих страниц, иные без обложек. Называются такие книги «списанные» или «муклатура», ими печку разжигают.

Виллем помогал Папе зимой на ферме раскладывать по кормушкам сено-солому для коров и часто грел потом руки на тёплом боку печи, но в большую, выше его роста, бочку даже и не пытался заглянуть: к бочкам у него, с некоторых пор, было стойкое отвращение.

Пошли вдвоём. Батый подставил скамейку, запрыгнул в бочку и стал подавать другу старые книги.

Улов был невелик. Большинство книг были разорваны, истрёпаны и так испачканы, что и в руки брать не хотелось. Нa вытёртой обложке одной из них даже буквы едва прослеживалось. Но Виллем, опытный читатель, всё же восстановил в уме её название: «Трое в лодке, нищета и собаки».

Что такое нищета, он уже знал, не любил это слово и отдал находку Батыю. Для себя же вытащил одну книжечку из середины целой пачки перевязанных верёвочкой одинаковых брошюрок. Называлась она «Как разводить свиней», а написал её некто А. Колобов.

Виллем был убеждён, что разводить свиней очень просто: их надо хорошо кормить и чесать им пузо. Писать на такую пустяковую тему ни к чему, но любопытно, что советует по этому поводу А. Колобов, наверняка, учёный дядька.

На обложке другой книжечки была поразившая его картинка. Там были нарисованы два мужика в белых штанах в обтяжку, в чёрных, до блеска начищенных ботинках (ясное дело, сажей чистили!) и в кургузых пиджачках настолько плохо сшитых, что на животе не сходились.

Зато причёски у них были аккуратные, высокие и блестящие (наверняка, свинячьим смальцем смазали). А сами дядьки были гладкие да упитанные.

«Горе Отума» было написано витиеватым почерком на потёртой обложке.

«Кто же из них Отум и какое у него горе? Пиджак ,что ли, жмёт в пузе?»

 

Окрыл – а там стихи! Стихов Виллем не любил, потому что они сами собой запоминались, а потом сидели в голове и повторялись, как испорченная пластинка, пока не заспишь это дело.

Но не выбрасывать же. Читать ведь что-то надо!

Придя домой, Виллем взялся за «Отума».

 

В самом начале служанка Лизанька говорит Фамусову: «Ах, злые языки страшнее пистолета!»

Так-так! Если есть пистолет, должны быть и пираты!

Но не оказалось в книжке ни Отума, ни пиратов, лишь полковник Скалозуб бормотнул что-то про дистанцию огромного размера и пропал. И ещё был там Чацкий, болтун невозможный, только и делал, что трепался на разные темы, а потом потребовал карету и отвалил, потому что боялся княгини Марьи Алексеевны.

Разве так пишут? Книжку Виллем поставил на полку и забыл.

 

Зато брошюрка о том, как разводить свиней, оказалась настоящим сокровищем.

В ней было множество неправильно написанных слов и целых предложений. В некоторых словах была пропущена буква или две, в других, наоборот, были лишние буквы. От этого часто менялось не только звучание, но и смысл слова. Местами строчки наезжали одна на другую или выбегали на поля, местами были набраны другим шрифтом.

Виллем решил, что такое большое количество ошибок мог допустить лишь ученик типографии, который тренировался печатать, взял карандаш и стал отмечать «очепятки», чтобы потом посчитать их количество.

Но вскоре не выдержал и стал громко смеяться. Сразу же прибежали заинтригованные Маркус, Герман и Мартин, и четверо братьев стали так хохотать на разные голоса, что и сёстры присоединились, и Мама пришла послушать.

На потёртой, но сохранившейся, обложке стояло: «Как разводить свиней», в самой же книжке после предисловия, которое читать ни к чему, было написано: «Как правельно раз водить синей».

Виллем, сквозь смех, несколько раз громко зачитал слушателям это предложение, чтобы они поняли ошибки, но понял лишь Мартин, остальные засмеялись просто потому, что очень уж заразительно хохотали Виллем и Мартин.

Во время смехопередышки пятилетний Герман поинтересовался, кто же такие эти «сини»? Разве бывают синие свиньи? И вызвал искренним своим недоумением, новый приступ смеха.

Так и пошло. Вместо «колёса» – олёса – ха-ха-ха!

Вместо «действие» – девствие – ха-ха-ха!

Вместо «пытаться» – питаться – ха-ха-ха!

Вместо «в нашей стране» – в нашей сране – ха-ха-ха.

Вместо «крушение планов» – хрущение планов – ха-ха-ха!

 

- Стоп! – заявил незаметно подошедший Папа. – Что там про Хрущёва? Дай-ка сюда!

Медленно, шевеля губами, как первоклассник, прочитал полстраницы и заявил: – Глупости и дурости! Хрущёв не Сталин, конечно, но он сейчас круто вверх пошёл, могут и посадить!

И отбросил книжку к печке, чтобы утром на растопку.

Сразу стало тихо. Даже Герман, и тот уже знал, что «посадить» означает посадить в тюрьму. Это такой каменный дом, где людей держат взаперти, а кушать дают только кусочек хлеба и стакан воды.

Вечером Виллем опять помогал Папе кормить коров. Улучил момент, заскочил в дежурку, вытащил из бочки ещё одну «свинячью» книжечку и спрятал её за пазуху. Надо ж дочитать, да и другу Батыю показать. Вот смеху будет!

 

 

4. Ещё про книги и про дядю Петера.

 

Утром, завтракая, Виллем одним глазом дочитывал книжку. Ошибок было не меньше, чем вчера, но, странное дело, они уже не вызывали смеха. Видно, всё приедается в этом мире, даже опечатки.

В одном месте, на выражении «выстиральный жир», Вилем всё же споткнулся и внимательно перечитал весь абзац. Было ясно, что и здесь вкралась ошибка, что никакого выстирального жира не бывает, однако восстановить правильное слово Виллем не смог и решил спросить учителя.

К самой последней странице была приклена полоска бумаги с надписью:

«Список замеченых упачаток». Это было так неожиданно и так нелепо, что Виллем чуть куском не подавился. Надо же! Даже в слове «опечатки» поналеплено ошибок! Но зачем делать список опечаток? Не лучше ли исправить их и напечатать новую книжку?

В школе его поджидал верный друг Батый со вчерашней макулатурной книжкой в руках. Оказалось, что она вовсе не про голодных собак, а про троих приятелей, которые отправились в путешествие на лодке и взяли с собой верного пса Монморанси.

И это была правильная, без ошибок, очень весёлая книжка английского писателя Джерома, которая была так замусолена, потому что прошла через руки многих-многих людей.

Прочитать её Бата не успел. Решили обменяться чтивом через день. После уроков Виллем спросил у Ивана Ивановича, что такое «выстиральный жир», и показал ему подчёркнутое место в брошюрке про свиней.

Учитель покрутил книжку в руках, полистал её, понюхал и сказал что такую пакость лучше пустить на растопку, чтобы «не бросать тень» на работников типографии.

Виллем тоже не хотел бросать тень, но хотел узнать, что же это такое-растакое: выстиральный жир?

Иван Иванович признался, что не знает, и рекомендовал ученику обраться к счётоводу колхозной бригады, дяде Петеру Шелле, (Peter Schelle) дескать, к него дома есть БСЭ, а БСЭ – это энциклопедия, и там написано про всё.

 

Виллем решил, что «энциклопедия» – это, наверняка, книга про циклопов, и уж точно интересная-преинтересная, хоть бы, по-циклопьи, одним глазком взглянуть, и не пошёл домой на обед, а пошёл в гости к счётоводу. По дороге вспоминал то немногое, что знал про этого высокого, седого мужчину с вечным толстым портфелем в руке.

Мама говорила, что дядя Петер Шелле учился в гимназии ещё при царе, потом, в революцию, стал коммунистом, но его «вычистили», за то, что «не держал линию партии», и даже хотели дать десять лет тюрьмы, но дали только пять, потому что он очень хитрый, на суд взял с собой книжки Ленина и Сталина, читал из них и всех запутал.

У дяди Петера была больная жена, тётя Нейта (Neуta), которая медленно ходила с палочкой. Иногда она и вовсе не могла ходить, и тогда дядя Петер выносил её на руках посидеть на лавочке, а сам сидел рядом и держал её за руку или читал вслух книгу.

Ещё у него был сын, который жил в городе. Иногда он приезжал с женой и дочкой, ровесницей Виллема, в гости к родителям. С местными приезжие не разговаривали и совсем по-другому одевались, чем деревенские люди. Колхозники говорили про них: «Смотрите, какие воображули эти городские!»

 

Дом у дяди Петера был самый обыкновенный, из толстых берёзовых брёвен, как и все дома «стариков», первых переселенцев из России в Сибирь, их ещё называли «столыпинские переселенцы», потому что тогда был царь, а у царя, как рассказывал Папа, был министр Столыпин, и он уговорил крестьян из самых разных мест переехать с семьями в Сибирь. И давал им золотые монеты, чтобы купили себе, что надо в хозяйстве. Сибирь тогда была «пустая», но земля хорошая, а пахать некому. И эти первые люди вырубили в лесах все толстые деревья, построили себе дома, стали пахать землю, сажать картошку, сеять пшеницу и сладкий горошек.

С тех пор в лесах остались лишь средние и тонкие деревья, но в лесу всё равно хорошо. Виллем любил лес и часто гулял в лесу просто так, совсем один.

 

Дядя Петер вежливо поздоровался с гостем, посадил за стол и спросил о цели визита.

Виллем объяснил и отдал книжку.

- Хм, хм... – хозяин нацепил очки и стал читать брошюру, а тётя Нейта, прихрамывая, подошла к столу, налила Виллему молока и дала цвибаки, «двойное печенье». Zwieback – это такая выпечка. Состоит она из двух колобочков сдобного теста, поставленных один на другой. Верхний колобок чуть меньше нижнего, и румяная, ароматная выпечка похожа на цифру восемь или на игрушку «ванька-встанька». Ещё цвибаками называют сухари, потому что их сушат в духовке, получается Zweiback, или по-простому Zwibaсk, «два раза печёное». В немецких семьях женщины пекли цвибаки по любому поводу и с различными добавками. У каждой хозяйки они получались наособицу и всегда были замечательно вкусными.

- Вот это книга так книга! Уленшпигель, Швейк и Насреддин в одном флаконе! Ты где её взял, Виллем? – счетовод снял очки и внимательно глянул на гостя.

Мальчик поднял голову. Лицо дяди Петера порозовело, а глаза блестели как

у Батыя, когда он нашёл на улице монетку в двадцать копеек. На эти деньги друзья два раза в кино сходили!

Но Виллем ещё не знал, кто такие Тиль Уленшпигель, бравый содат Швейк и ходжа Насреддин, да и «флакон» было непонятным словом, поэтому он просто показал хозяину подчёркнутое место: «выстиральный жир».

- Это, конечно же, ошибка! – счётовод почесал переносицу. – Наверное, автор имел в виду «висцеральный жир». Что это такое, я точно не помню, но мы посмотрим в БСЭ!

С этими словами он отодвинул занавеску в дальнем углу комнаты, и гость увидел длинные полки, сплошь заставленные книгами. У колхозного счётовода-бухгалтера была дома целая библиотека!

Через пару минут мальчик уже держал на коленях толстенный, тяжеленный, вожделенный тёмно-синий том Большой Советской Энциклопедии. Только такие книги и могли читать одноглазые великаны циклопы, жившие в давние времена в дальних странах.

Виллем поднял книгу обеими руками, уважительно покачал её, положил на стол и начал листать, но найти нужное место не смог.

Дядя Петер помог ему, и они вдвоём прочитали, что висцеральный жир – это

внутренний жир у человека и «высших животных», особенно много его у впадающих в зимнюю спячку. Во время вынужденной голодовки этот жир помаленьку «расщепляется» и питает медведей, барсуков, сусликов и ежей, не давая им умереть от голода.

Ещё о многом переговорили мальчик и пожилой мужчина, а на прощанье Виллем отдал брошюрку хозяину дома.

- Да, я возьму эту книжечку, мой юный друг, – торжественным голосом заявил дядя Петер. – Сейчас такое в cтране происходит, что лучше, если этот шедевр останется у меня.

 

Виллем подарил находку счётводу, потому что надеялся взять себе из бочки ещё парочку. Если умный дяденька так высоко оценил эту никчемную книжонку, значит, она того стоит, хоть и очень неказиста на вид и полна ошибок, как собака блох.

Но когда вечером он отважился подставить стул и заглянуть в бочку, оказалось, что пузатая почти пуста. Декабрь с его сильными морозами заставлял истопников топить печи непрерывно...

Мальчик кинулся домой, но и там уже не было брошюрки! Виллем очень огорчился, но потом решил, что не беда. Книжку он успел прочитать два раза и многое запомнил. Всё равно будет что рассказать друганам как анекдот. А рассказывать смешные истории он был мастер.

 

 

3. Новые веяния в деревне

 

По хрустящему свежему снегу, на крепком бодрящем морозе топал Вилем с фермы домой и всё размышлял о последних словах дяди Петера.

Да, действительно, в мире происходили самые настоящие непонятки. Даже взрослые не могли сразу разобраться в том, как относиться к сообщениям по радио и статьям в газетах.

Маленков был главным всего два года. Про него вдруг стало известно, что он «не держит ленинскую линию». За это его сняли и выбрали Булганина. Новый главный начальник снова добавил налоги, но паспорта оставил и разрешил многим ссыльным народам вернуться на родину.

А почти год назад, в феврале 1956 года, был двадцатый съезд партии, на котором новый Первый секретарь, Никита Хрущёв, обявил, что великий вождь всех народов, Иосиф Сталин, вовсе не великий, а плохой: делал перегибы, не держал ленинскую линию, (как некогда дядя Петер, а недавно Маленков, но Сталина и Маленкова не посадили!), убил много людей и создал «культ личности». Что такое культ личности, Виллем не понимал, но догадывался, что это вовсе не от слова «культя» или «культяпка», но так говорят, если человек много о себе воображает. Выражение это, слышанное тысячу раз, научился он выговаривать правильно, в отличие от Папы, который говорил «култ личност».

Впрочем, Папа многие русские слова говорил неправильно, как и большинство пожилых людей в деревне. Виллем сначала улыбался про себя, а потом привык: Папа есть Папа.

Никита Сергеевич Хрущёв ещё два года назад, когда Виллем был в первом классе, объявил «целину», – это такие земли нераспаханные в Сибири и Казахстане ! – и молодежь с песнями поехала пахать землю, строить сёла, города и новую жизнь. И было много шума и радости, был большой урожай, и хлеб в столовых стал бесплатным. В райцентре можно было в столовой купить стакан чаю за две копейки. К нему давали горку хлеба на тарелке, соль и горчицу. И можно было наесться и напиться, и многие колхозники так и делали.

Сразу после двадцатого съезда правительство отпустило многих ссыльных домой. Целые народы вернулись на свои места. Отец Баты Батаева и его старший брат поехали на родину строить дом. Когда построят — тогда все вернутся в Калмыкию.

Бата и Виллем так сдружились, что про предстоящий отъезд оба старались не говорить.

 

В прошлом году было два события о которых до сих пор люди говорили. Первая красавица в деревне, немка Анна Коппер, и калмык Ягур Джангаров, рослый, сильный парень, лучший пастух и наездник, убежали из деревни в «далеко-далеко, где кочуют туманы». Полгода от них не было известий, отец Анны подал на розыск в милицию, и оказалось, что туманы кочуют не так уж далеко, а прямо в соседнем районе, где у Джангаровых живут родственники. И в милицейской бумажке было сказано, что Ягур и Анна совершеннолетние, живут в законном браке, работают на колхозной ферме, а родителям обещали написать.

Но писем всё не было, зато в народе стали говорить, что живут молодые хорошо, ждут ребёнка и хотят уехать в Калмыкию. А в ночь побега прошли они много-много километров «однем махом». Под конец Анна уже не могла ходить, и Ягур нёс её на руках.

И второе событие было про влюблённых, но породило слухи «во все концы».

Молотобоец Вальтер и Люся, дочь коменданта по ссыльным народам, должность которого недавно отменили, тоже решили пожениться. Вальтер, говорили люди, «обнаглел настолько», что явился на дом к родителям девушки и попросил у них руки дочери.

И что тут было! Домработница бывшего коменданта рассказывала, что папа Люси, мужчина толстый и важный, «наделал в обморок и упал на диван», а мама стал так шуметь и ругаться, что прибежали соседи и вызвали «ментов». Парня милиционеры увели, плачущая Люся ушла вместе с ними, а папа пришёл в себя и стал кричать, что никогда не допустит, чтобы его дочь, отличница и умница, вышла за малограмотного ссыльного! За немца с фамилией на «хер»!

Но молодых неожиданно отпустили. Начальник милиции, молодой капитан- «хрущёвец», важно объявил, что мы живём в свободной стране, где совершеннолетние могут сами решать свою судьбу. Тем более, если они комсомольцы. Коммунистическая партия не препятствует бракам людей разных национальностей, потому что это вклад молодого поколения в формирование новой исторической общности людей: советского народа!

 

Ободрённые влюблённые тут же сбежали на целину. Услышав про такие дела, Виллем решил, что когда подрастёт, выучится на тракториста и тоже поедет делать вклад, тем более, что целина – это рядом, в соседнем районе, и можно на воскресенье приезжать домой.

 

Но пожилые люди качали головами и говорили, что бывший «палнамочный» хоть сейчас и не в должности, но «начальства знает» и с наглецом разберётся.

И точно: вскоре стало известно, что уполномоченный каким-то образом вернул беглецов (Люся ждала ребёнка), и обещал не препятствовать им пожениться, и обещал всяко-разно помогать, но с условием, чтобы муж взял фамилию жены!

И стал деревенский кузнец Вальтер Штельмахер Валентином Федосовым и остался жить в городе.

 

 

5. Прощание, встреча и новые слова

 

В холодном феврале 1957 года вернулись из Калмыкии отец и брат Баты Батаева. Они построили дом и теперь приехали забрать с собой бабушку с дедушкой, маму и младших детей.

Виллем очень огорчился, он не хотел, чтобы его друг уезжал. Но Бата был рад: ехать долго, когда приедут будет месяц март – в Калмыкии весна! Взрослые рассказывали, что в марте-апреле повсюду цветут тюльпаны, среди цветов лежат новорожденные ягнята-сайгачата и ждут, когда придут их матери и покормят своих детей молоком из таких специальных сосочков на животе как у бывает у овец и коз. Март – самый лучший месяц для начала новой жизни, и надо уезжать прямо сейчас.

Бата и Виллем обменялись ножиками и обещали писать друг другу. Но прошло два месяца, а писем от друга всё не было. Виллем же сам не мог написать, пока не узнает адреса.

Но не всё так печально под луной: во время весенних каникул Виллем неожиданно обзавёлся новым другом. Кенжибай со своим волшебным коробом приехал неожиданно рано и не один: рядом с ним важно восседал на облучке незнакомый мальчик. В этот день у Вагнеров были гости и много новостей. Кенжибай женился и взял женщину с ребёнком «из далёких краёв»: с озера Балхаш. Мальчика звали Маулитай, он оказался ровесником Виллема, а ростом был даже чуть выше и телосложением крепче. Парни познакомились и тут же побежали на улицу на «тренировку»: Маулит привёз метательные ножи!

Ножей в крепком кожаном мешочке было пять штук, остриями они были крепко воткнуты в деревянные палочки, а рукояток вообще не имели. Это были просто аккуратно выкованные из цельного куска заостренные пластины из «сырого» железа.

Укрепили на тополе у ограды мишень - квадратную фанерку, и гость показал Виллему, как правильно метать ножи с трёх, с пяти и с десяти шагов.

Сначала надо было положить нож поперёк на указательный палец и «понять баланец». Маулит, конечно, все балансы уже знал, но и Виллем быстро научился чувствовать острую тяжесть в ладони и прикидывать, сколько оборотов надо сделать ножу, чтобы воткнуться в мишень с каждого из указанных расстояний. Уже на второй день к вечеру он метал ножи не хуже гостя. Задно научился счёту до десяти на казахском языке, а Маулит выучил счёт до десяти на немецком. И ещё несколько самых обиходных слов и выражений на двух языках запомнили мальчишки, и запомнили, как потом оказалось, навсегда.

Жалко лишь, гости на третий день уехали по делам в другие деревни, и Виллему пришлось расстаться с новым другом. Но Кенжибай обещал приехать на майские праздники и взять с собой сына, а май – это ведь рядом!

В ту весну, кроме калмыков, много уехало из соседних деревень «раскулаченных» украинцев. Но много и осталось. Уехали все ссыльные карачаевцы и балкарцы, ингуши и чеченцы, а немцев Поволжья не отпустили, потому что им ещё раньше объявили «вечную ссылку».

Но Папа не расстраивался. Он сказал: «Мы не поволжские, мы из Кёнигсберга, наши родители ещё до первой войны приехали, тут и будем жить». Многие люди тоже так думали и ждали, что опять откроют немецкие школы и церкви. Но не открыли ни школ, ни церквей, зато стала выходить немецкая газета «Нойес Лебен» (Neues Leben – Новая Жизнь), и многие люди стали её выписывать, и Папа тоже выписал для детей. Потому что с пятого класса в школах изучали немецкий язык как иностранный, и кто хотел, тот мог научиться читать и писать по-немецки.

 

Ясным апрельским воскресным утром Виллем весело прыгал с ноги на ногу по прихваченному лёгким морозом насту на пути в эстонский хутор.

Папа отпустил его проститься в другом Маттиасом. По слухам, колхозный столяр, эстонец Леонард Рюйтель, отец Маттиаса и маленькой Яны, тоже собрался уезжать. Ждал только, когда выпишут из больницы сына. Маттиас вообще был болезненный мальчик, то нога у него, то ангина, то бронхит, а Эстония – тёплая страна, там не бывает сильных морозов, и мальчик, конечно же, поправится.

 

«Что за странное слово «наст?» – думал Виллем, вслушиваясь в резкий хруст и треск под ногами. – Что ли от слова «наступить»? Или от «настил?» Или от «настать?» В смысле, наступила, настала весна? Ещё оно похоже на имя Настя, Настасья. Непонятно. То ли дело по-немецки! Скажешь Schneekruste – снежная корка, и сразу всё ясно!»

И вообще, откуда взялось столько языков и столько разных сочетаний звуков для одного и того же предмета? Пришлось даже в голове специальные «полочки» для каждого языка сделать и в нужный момент снимать нужное слово.

Немецкие, русские и украинские слова иногда очень похожи, а иногда совсем не похожи. Например слова стул, кухня, кляп, бутерброд, шлагбаум – Stuhl, Küche, Klappe, Butterbrot, Schlagbaum почти одинаково произносятся как на немецком, так и на русском языке и то же самое обозначают. Слово «кукушка» похоже звучит на немецком и русском, но по-украински это «зозуля». Слово «молоко», Milch, легко запомнить. Словo „Ernte“ (урожай) и по-немецки-то не поймёшь, откуда взялось, и кто его, такое непонятное, придумал, а на русском оно очень похоже на слово «рожа». Наверное, в давнем году очень много выросло на полях пшеницы, картошки да сладкого горошка, и один мужик от изумления сделал большие глаза и надул щёки. А второй сказал ему: «Ну и рожа у тебя, дорогой товарищ!» И оба рассмеялись. И рассказали людям. И все стали говорить «у-у рожа!», если много всего на полях уродится.

 

А слова «усовершенствование», «исковерканный» или «приобретённый» даже и выговорить-то – язык сломаешь, не то что запомнить.

И стал Виллем для трудных слов придумывать картинки. Например, «совпадение» – это когда совы с дерева падают. Представишь себе такую картинку – и махом запомнил. «Совокупление» это когда мужики на базаре сразу много сов покупают.

«Исковерканный» – это старый ковёр вытертый. «Приобретённый» – это опечатка. Надо – «триобретённый», скажем, три пряника купил – и порядок!

А вот «исконный» – это когда конь... это когда из коня «яблоки» выходят. Не очень красиво и через «с» пишется (а может, тоже опечатка, и надо через «з»?), но легко запоминается, потому что кони часто яблоки делают, и не хочешь, а запомнишь!

Да-а, молоко... Вкусно, конечно, но у всех по разному говорится. По казахски – «сыт». Легко запомнить, потому что выпьёшь кружку с горбушкой – и сыт!

По-калмыцки молоко – «юсн». Никакой картинки не придумаешь, но легко запомнить, потому что короткое, и потому что калмыки молоко в чай добавляют. И не только молоко – ещё коровячье масло кладут и соль, и какой-то острой рыжей приправы на кончике ножа натрусят! И так пьют с поджареной пшеницей. И это вкусно, аж хруст стоит! Ещё бы чуток лапши добавить — и вот тебе Nudelsuppe, суп с лапшой! Или капусты – и вот борщ, пожалуйста! Называется такой чай «джамба». Это как бомба, сразу запоминается!

А вот по-цыгански молоко – «тхуд», Thud. Вроде как «худой», но лучше вообразить себе толстого цыгана, легче запомнить.

По-эстонски молоко – пиим (Piim). Представишь себе вместо коровьего вымени чёрный пим дырявый, как из него молоко течёт, и всё. Запомнил.

«Давеча», «вёдро» и «усо-вер-шен-ство-вание» – просто запомнить.

«Палнамочный» – это, пожалуй, самое непонятное слово. Так вообще нельзя говорить. Надо: «уполномоченный». Это старое слово, объяснил учитель. Так раньше называли людей, кому царь даст «полную мочь», то есть полную власть поступать по закону.

Но колхозники говорили «упалнамоченный» и хихикали. Смешно ведь представить этого толстого важного дядьку упавшим в лужу, заляпанным грязью и мокрым до нитки.

В сказках и былинах изредка попадалось странное выражение «ни зги не видно».

Так-то понятно, конечно, что темно и нечего не видать, но почему «ни зги»?

Что за «зга» такая?

- Тоже старое слово, сейчас оно уже уходит из речи, – сказал Иван Иванович. – Раньше так называли что-то малое, ненужное. Например «лузгать семечки» – это значит измельчать их, отделять ядрышко от шелухи. Есть ещё «мелюзга», «лязгать, «дрязги» и «дребезги». Всё мелочёвка, ничего существенного. Но слово «ро-зга» надо запомнить. Когда был царь, тогда непослушных детей били в школе таким специальным прутом – «розгой». Но после революции стала свобода, и детей в школах больше не бьют!

 

Так за размышлениями, прыг-скок, прыг-скок, и допрыгал Виллем с ноги на ногу до эстонского хутора.

И увидел, что опоздал. След машины шёл от дверей дома и пропадал вдали, на серой, покрытой снегом и льдом колее. Окна дома были заколочены досками крест-накрест, значит, продать его не удалось: никто не хочет жить на отшибе. В закрытую дверь, чуть выше дверной ручки, был забит большой гвоздь, но забит не до конца, просто чтобы показать, что хозяев нет дома. На гвозде висела картонка с надписью химическим карандашом: «Для Вилли».

Виллем очень огорчился. Ведь хотел же пораньше выйти, а нет! «Сначала у поросёнка и коровы навоз вычистить, а потом гулять!» – строго сказал Папа. Ох, уж эти коровы и свиньи с их вечным навозом! Как они надоели!

«Когда вырасту большой, уеду из деревни в город! Молоко и мясо можно и в магазине купить. А тут, хоть больной, хоть здоровый, корми скотину трижды в день и навоз за ней убирай! Даже в воскресенье!»

Виллем острожно открыл картонку. Там лежала небольшая, с тетрадный лист, фанерка ,на которой по синему небу с оранжевым солнцем плыли жёлтые облака из стружек от рубанка, а внизу, среди зелёных стружечных кустов, паслись кудрявые стружечные барашки. Четыре неровные буковки „jana“ скромно приткнулись в правом нижнем углу.

И ещё там было «очко» от бинокля, левая половинка его, с крышками на окуляре и объективе, – как новенькая! На обрывке бумажки стояло: «Вилли! Картинка и половинка – на память. Папа раскрутил, а Яна помнит, что ты левша, и сказала – тебе левую. Сбоку я нацарапал букву «М». Можешь читать как «Мattias». Если перевернуть, это буквa „W“ – Willem. Правая половинка у меня. Когда приеду в гости, половинки соединим и опять будем вместе на звёзды смотреть. И сёстрам покажем».

 

Радостно стало у Виллем а на сердце. Радостно и тоскливо. Могли ведь и подождать немножко! Или шофёр спешил? Вечно это шофёры спешат, вечно им некогда, вечно «давай, давай, быстрей, быстрей», потому что все хотят на машине, потому что это быстро и можно полторы тонны груза.

Прижимая картонку с подарком к себе, медленно обошёл Виллем покинутую усадьбу кругом и остановился у детских качелей. Рядом с качелями была насыпана большая куча песка, в котором любила играть маленькая Яна, да и Виллем с Маттиасом не отказывались. В песке блестело игрушечное жестяное ведёрко.

Белокурой, сероглазой Яне было пять лет и немножко. Она свободно говорила с папой по-эстонски, а с мамой по-немецки. И по-русски немножко умела, потому что родители сказали Маттиасу говорить с сестрой по-русски, «чтобы ребёнку в школе легче было». Яна поначалу дичилась чужого мальчика, но Виллем быстро приручил её сказкой про бременских музыкантов, которую рассказывал и по-русски, и по-немецки, как по настроению попадёт. Дома у него была младшая сестрёнка Анита, которая родилась, когда он был в первом классе. Недавно ей исполнилось три года, и все сказки, ранее слышанные от Вальтраут, брат пересказал сестре. Анита оказалась такой же настырной, как некогда и сам Виллем: ни за что не заснёт, пока сказку не услышит. Рассказывать Вилем наловчился таинственным шёпотом, с выражением и на разные голоса, всячески привирая по ходу дела, так что и братья приходили послушать.

 

 

6. Художница Яна.

 

В прошлом году, в сентябре, часто выдавались погожие деньки, и Виллем, сделав домашние дела, в которые не обязательно входило школьное домашнее задание, удирал потихоньку от братьев на эстонский хутор. Было не только интересно обсуждать с Маттиасом прочитанные книжки, но и слушать как он играет на дудочке, или бегать по лугу наперегонки с маленькой Яной. Так бегать, чтобы кузнечики прыскали из-под ног. И видеть, как Яна вбегает в рой бабочек и протягивает руку. И смотреть, смотреть во все глаза, как бабочки садятся ей на ладонь.

 

У дяди Леонарда Рюйтеля тоже был столярный верстак, как у Папы, только он был немножко другой, и на полках рядом с ним лежали всякие разные иструменты. Был даже маленький круглый рубаночек, которым столяр выстру- гивал «фигуры». Этот рубаночек давал замечательную, мелкую, закрученную в кольца стружку, очень удобную для всяческих поделок.

В дождливую погоду дядя Леонард отгораживал в своей мастерской уголок, ставил там небольшой круглый столик и давал детям досточку или кусок фанерки. И Яна делала из кудрявых стружек барашков, гусениц, стрекоз, гусей, крокодилов или облака и рисовала облакам кисточкой темные полосы, а гусям и барашкам клювы, мордочки и глаза. Если стружки мелко наломать, получалась трава. Из щепок покрупнее – кусты и деревья. Дядя Леонард капал на досточку горячим клеем, Яна прикладывала стружечную фигурку, в Виллем прижимал её брусочком и немножко придерживал, пока клей не застынет.

А если взять большую и маленькую картошину, соединить их острой щепкой, чтобы живот и морда, а сверху тоже понатыкать щепок, получался крокодил или клыкастый, шипастый сказочный зверь!

Так, помаленьку, десятилетний мальчик научился у пятилетней девочки делать игрушки из того, что есть под рукой.

 

Но однажды Виллем не застал дома ни взрослых, ни Маттиаса, одна лишь Яна, задумчиво склонив ангельскую, в кольцах светлых локонов, голову, играла в куче песка. Виллем стал подкрадываться к малышке сзади, чтобы внезапно зажать ей руками глаза и крикнуть грубым голосом: «Угадай-ка!» Но вовремя вспомнил, что пугать детей нельзя, и стал шумно ступать и пыхтеть.

Яна обернулась, мгновенный испуг сменился бурной радостью, и она бросилась прямо в его раскинутые руки:

 

- Tere, Willi! (Здравствуй, Вилли!)

- Tere, Jana, tere! Kuidas läheb? (Здравствуй, Яна, здравствуй! Как дела?)

- Hästi! (Хорошо!)

- Где твой брат и родители?)

- Тамаа! Сено делают! – легко перешла девочка на русский и указала в сторону картофельного поля, где в низинке, среди молодых берёзок, мелькали рубашки троих людей. Тётя Герда, мать семейства, увидел Виллема и помахала ему рукой.

- Иди! – Яна взяла гостя за рукав. – Смотри!

На выровненной детской ладошкой площадке стояли рядком пять круглых конусов из влажного песка. Такие пирамидки получаются, если перевернуть полное ведёрко и хлопнуть его по донышку.

- Oks, koks, koli, neli, wijs! – чётким голосом посчитала конусы Яна. Взяла Виллема за руку и посчитала его пальцы:

- Oks, koks, koli, neli, wijs! – так же посчитала свои собственные пальчики, сбегала в пристройку, принесла, прижимая клубни к животу, пять картофелин, посчитала их и посчитала ближних бродивших по двору куриц, указывая на каждую пальчиком:

- Oks, koks, koli, neli, wijs! – лицо её сияло, глаза блестели, ножки топали! Считать она умела и раньше, но только сейчас разгадала великое волшебство: все предметы, даже самые разные, имеют общее свойство: их можно обозначить числом! «Похвали меня!» – читалось в её глазах. – Похвали, закружи, чтобы небо закачалось!»

Виллему был уже в третьем классе, он считал себя большим, почти взрослым парнем. И, конечно же, подхвалил девчушку, назвал её умницей и красавицей, обнял за талию и закружил вокруг себя так, что небо с овчинку! А потом они взялись за руки и побежали на лужайку, где родители и брат Яны вершили стог сена.

Взволнованный воспоминаниями, Виллем приставил лестницу к стене сарая, вскарабкался на крышу и глянул вдаль из половинки бинокля: может, ещё не не так далеко отъехали хуторяне, и можно рукой помахать?

Но пуста и печальна была полоса дороги. Вела она в ближний берёзовый лесок и выходила из него невзрачной серой ниткой. Слева от лесочка лежало впаханное осенью поле. Чёрная пашня совершенно обтаяла, парила и дымилась под ярким весенним солнцем, образуя уплотнения, полосы, спирали-кружали и таинственные, полупрозрачные фигуры. Но ни одна не была похожа на фигурку девочки с бабочкой на ладони.

 

 

6. Праздник Пасхи

 

До праздника Пасхи оставалась неделя. Это был какой-то странный, почти тайный праздник. Ни в школе, ни на работе его не праздновали, в газетах о нём не писали, по радио не говорили, но люди в деревне Виллема (наверное, и в других местах тоже) загодя готовились к нему. В семьях, где была Библия, читали отрывки из Евангелия или рассказывали детям о Воскресении Иисуса Христа, Сына Божьего. А у кого не было Библии, те приходили в гости к тем, у кого она была, и детей приводили.

Каждый год к этому празднику Папа изготовлавливал из дощечек длинные узкие ящички, такие, чтобы как раз на подоконник помещались, а мальчишки долбили ломиком мёрзлую землю в огороде и наполняли ящики. Когда почва оттаивала, дети сеяли в тёплую землю пшеницу, рожь, ячмень, овёс и ещё просто весёлую гусиную травку, которая быстро растёт, даёт махонькие белые цветочки, а сама зелёная-презелёная.

Дней через пять над чёрными полосками почвы появлялись крохотные зелёные иголки. И каждая такая иголочка вызывала у детей бурную радость. К ним осторожно прикасались, гладили их, разговаривали и поливали тёплой водичкой, чтобы росли быстрее.

В этом году Виллем решил посеять в одном ящике сладкий горошек, но Папа сказал, что у горошков «слабые ноги», им нужна подпорка и лучше сеять их вместе с овсом. У овса крепкий стебель, горошек будет за него цепляться, и вместе вырастут.

И Виллем посеял двадцать горошин в два ряда и рядом с каждой горошиной воткнул в землю зёрнышко овса.

Побеги росли, как на дрожжах. Через неделю выросли так, что в их гуще можно было спрятать спичечный коробок, если поставить его «рубом». Ещё через пару-тройку дней наступила Пасха.

 

Каждый год, предпасхальным вечером, Мама и старшие сёстры заводили сдобное тесто и пекли «паски». Для этого заполняли на две трети тестом любую эмалированную посуду: миски, чашки, кастрюли, кастрюльки и даже обыкновенные питьевые кружки. Как только тесто поднималось шапкой над краем сосуда, его отправляли в духовку.

Получались замечательные, румяные, ароматные красавицы паски, которые Вальтраут и Гильда смазывали взболтанным содержимым куриного яйца и посыпали приготовленными заранее сладкими крошками. Задачей мальчишек было расколоть пару-тройку крупных кусков сахара, завернуть их в плотную тряпицу и побить-побить молотком мелко, пока не получится сахарный песок. Этим песком посыпали «шапки» пасок, и они заманчиво, по-новогоднему искрились в темноте.

Как только выпечка полностью остывала, Мама осторожно шлёпала по формочкам ладонью, паски отставали от стенок посуды, и сестры раскладывали их рядком на расстеленное на столе полотенце, а другим полотенцем накрывали, чтобы паски «отпыхнули» и румяные шапки их стали мягкими.

Вечером делали праздничный ужин, но паски нельзя было трогать до утра, до настоящего начала праздника Воскресения Христова, их ставили на подоконники и накрывали вышитыми салфетками, и становилось в доме празднично, и торжественно звучали тексты из Евангелия, которые наизусть рассказывала не умеющая читать Мама.

Утром дети вставали и первым делом бежали к ящикам с зеленью. И каждый раз оказывалось, что Пасхальный Заяц уже побывал в доме и отложил в зелёную травку пасхальные яйца. Они были величиной и формой очень похожи на куриные, но были окрашены в разные цвета. Преобладали, правда, красноватые, коричневатые и розоватые оттенки, очень похожие на расцветку луковой шелухи. Яиц зайчик приносил много: по два, по три, иногда и по четыре на нос. А если Пасха приходилась ближе к месяцу маю, когда куры уже вовсю несутся, то Мама даже и просто так варила яйца, как добавки к «зайчиковым». И эти куриные яйца были ничуть не хуже заячьих.

- Мама! Почему именно заяц приносит пасхальные яйца? – спрашивали дети.

- Заяц единственный из всех животных спит с открытыми глазами и первый видит Христа Воскресшего, вот поэтому.

- А почему же заяц спит с открытыми глазами?

- Потому что у него много врагов. Ни волк, ни лиса, ни собака, ни даже человек не откажутся от зайчатины, так что ему надо всё время быть начеку.

- А почему же Бог не защитит зайчика?

- Он защитил. Очень хорошо защитил зайца. Дал ему зоркие глаза, большие чуткие уши и длинные, быстрые ноги. Никто не догонит зайца, его можно только перехитрить.

- А где живёт этот зайчик? – спросил как-то Виллем у Папы.

- Пасхальный зайчик? – рассеянно переспросил Папа и махнул рукой в сторону заходящего солнца. – Там, за железной дорогой, густой лес, там и живёт.

 

С тех пор Виллем каждый год, ближе к Пасхе, высматривал чудесного зайца. Смотрел на закат и с черёмухи, и с тополя, и с крыши, хоть на крышу и на тополь залезать запрещалось: можно упасть и ноги сломать. На западе, в десяти километрах от деревни, была небольшая железнодорожная станция Камышино. Тихими вечерами доносился оттуда лязг и грохот катящихся по рельсам поездов, а днём с развилки черёмухи было видно и чёрные нити составов. И никогда никакого зайца! Но его должно быть видно! Он просто должен быть большим, если яйца для всей деревни приносит! Не таким, конечно, большим как лошадь или корова, а примерно с телёнка, чтобы мог в дома заходить.

Виллем дождался вечера, когда Папа с Мамой ушли на пасхальное молитвенное собрание, повесил на шею половинку бинокля, потихоньку, с малой лестницы, залез на крышу сарая, оттуда перебрался на крышу дома и занял позицию возле дымовой трубы.

И сразу увидел зайца даже без оптики! Его длинные уши торчали из-за привокзальной лесополосы. Ясное дело, спрятался! Собирается дождаться ночи, чтобы раскладывать яйца, когда дети спят.

Так-так! В азарте покрутил колёсико резкости и увидел, что это вовсе не заячьи уши, а высокая кирпичная труба и растущее под наклоном дерево. Неужели? Опустил оптику – уши! Приложил – труба! Проделав эту манипуляцию несколько раз, Виллем понял, что прав бинокль, а не глаз человеческий.

Эх! С Дед-Морозом сплошное надувательство, а теперь ещё и... Короче – труба дело!

Разочарование было таким сильным, что Виллем с досады стукнул по колену кулаком и поднялся во весь рост, тут же поскользнулся на подтаявшей снежной корке, упал на спину и заскользил вниз на попе, как на лыжах. На самом краю крыши всё же удалось тормознуть каблуками и оглядеться. Крыша не очень высокая: Папа рукой достаёт. Но внизу промёрзшая глиняная дорожка, только сегодня очищенная от снега. Прыгать на твёрдое – ноги отшибёшь. Надо собраться, напружиниться и попасть на осевший сугроб за дорожкой, там помягче.

Оттолкнувшись что есть силы, Виллем попал ногами в сугроб, а лицом на бинокль. Кровь так и брызнула из разбитой верхней губы! Мальчик долго не заходил домой, всё прикладывал и прикладывал к ранке холодный тающий снег, пока не перестала течь кровь. А дома сказал, что поскольнулся.

 

Утром, перед завтраком, Папа нарезал с десяток ломтей хлеба, густо посыпал их крупной солью и вместе с детьми пошёл в хлев. Там он дал самый большой кусок хлеба корове, а дети дали по кусочку телёнку, козе, овцам, ягнятам и поросятам. Пасха – праздник и для животных, ведь Иисус родился в яслях, и первыми, кого увидел новорожденный, были родители и домашние животные.

Завтрак был торжественный и вкусный: суп-лапша со шкварками, жареный гусь с картошкой и каждому по два заячьих и по одному куриному яйцу.

Виллем, уже сытый, заполировал завтрак красным яйцом, а синее и белое решил оставить на потом, ведь Пасха идёт три дня. Так же обычно поступали и его братья и сёстры. Все, кроме Маркуса.

Маркус не любил яичные желтки и украдкой размазывал их по стене. Пока он был маленький, это ему сходило с рук, но в этот год ему испонилось семь, он уже заканчивал первый класс, и его ругали, а то и в угол ставили, если Мама варила на завтрак яйца, а он размазывал желтки по стене. Но братан, парень упрямый, продолжал гнуть свою линию: выколупывал желтки ручкой ложки и прятал их в яичной шелухе. Он вообще ел мало, не спеша, и был брезгливый. Стоило, например, мухе упасть в его тарелку, как он отказывался от еды, пока Мама не заменит тарелку, суп и ложку.

Виллем предложил брату меняться: желток на белок. Однако Маркус и белки не очень жаловал, зато любил яйца чистить, медленно отколупывая шелуху и разглядывая её на свет, будто там можно что интересное увидеть. Затем солил и откусывал макушку яйца, остальное отдавал брату.

Но в этот раз куриные яйца оказались сваренными всмятку. Маркус добрался до горячего полужидкого желтка, по примеру Папы утопил к нём кусочек свиного смальца, поперчил, посолил, достал содержимое ложечкой, съел и зажмурился: вк-у-усно!

Видя такой успех, Мама отдала тощему сыночку и свою порцию. Маркус, до этого с трудом одолевший тарелку супа и гусиную шею, лихо замолотил второе яйцо и взял третье: крашеное, заячье.

Мама напомнила ему, что зайчик приносит только сваренные вкрутую яйца, потому что они дольше хранятся, ведь он же издалека прибегает.

Маркус молча потянул к себе белое яйцо из порции Виллема, и сразу же получил ложкой по пальцам: «Не цапай, кошка, лапой!»

Но маленький, добренький, терпеливый Маркус вдруг разозлился и стал громким шёпотом требовать, чтобы Виллем вернул ему все ранешные яйца, иначе он с ним играть перестанет!

Виллем украдкой, чтобы Папа не видел, показал любезному братику кулак. И что же? Всегда всем довольный, любезный братик вдруг захныкал и даже, как заправский артист, стал тереть глаза, будто плачет.

Неизвестно, чем закончилась бы внезапная ссора, но тут Папа постучал пальцем по столу и строго глянул.

Виллем спрятал два оставшихся яйца в карман и встал из-за стола, не забыв сказать спасибо.

 

После обеда Мама пошла в чулан, чтобы набрать муки для галушек, и обнаружила там забившегося в уголок Виллема. Мальчик тихо, задавленно, плакал и размазывал слёзы по щекам.

 

- Господи! Сыночек, что с тобой?

- Нич-чего. Ни-и-чего. И-ик!

- Губа разболелась?

- Не-эт!

- Обидел кто?

- Н-нет!

- А что же?

- Ма-а! Я в такой день, в тако-ой св-в-ятой день Маркусу кулак показал!

- Только -то? – улыбнулась Мама. – Прочитай «Отче Наш» и скажи: «Боженька прости!» И простит.

- Мама! Нет никакого Пасхального Зайца! И Деда Мороза нет! Ни бабы Яги, ни Бременских музыкантов, ни Храброго портняжки! Это всё выдумки!

- Сыночек! Ты уже большой. Тебе десять лет! Даже скоро десять с половиной. Должен ведь понимать уже, что сказки бывают только в сказочной стране, а в нашей жизни не бывает.

- Зачем же тогда их в книжках печатают?

-Потому что для детей это. Не вырастает ребёнок без сказки. Из сказки он учится добру. Жизнь не всегда добра, ты знаешь уже, – голос Мамы стал глубок и печален.

Виллем не ответил. Смахнув слёзы с щёк, он вдруг крепко обнял Маму и ткнулся лицом ей в ладони:

- Мама! Эстонцы уехали, не дождались. Бата не пишет. Друг называется... И это... И Маулитай не приезжает!

- Вилли! Бата обязательно напишет. Вот увидишь, напишет. Письмо, может, уже в дороге. Далеко просто, потому и долго. И Маттиас напишет, и ты всё узнаешь про них, и будете переписываться, а Кенжибай, конечно же, приедет с сыном. Просто весна нынче «мокрая» и на дорогах грязь

- Правда, Ма, эстонцы тоже приедут? И Яна с ними?

Мама вздохнула и погладила сына по макушке:

- Могут и все вместе приехать... Люди говорят, они не все вещи забрали. Вот и приедут, и зайдут к нам повидаться.

- Вот бы хорошо, Мама! Без друзей так пусто, как осенью в поле...

 

 

7. Весна, проступок и верный друг

 

После Пасхи за два-три дня сошли остатки снега с полей, набухли почки на тополях и прилетели юркие чёрные птички. Запели, защебетали, зачирикали, забегали-засновали по чёрным платкам огородов, по оттаявшим озимям, по грунтовым дорогам, по жухлой траве на опушках.

- Скворцы прилетели! – пронеслось по дворам!

«Как просохнут дороги, приедут Кенжибай и Маулит!»

Жители деревни стали снимать для чистки старые скворечники и делать новые. Так же поступили и братья Вагнеры: почистили два старых, сколотили два новых скворечника и привязали два штуки в ветвях тополя, один укрепили на высоком шесте над хлевом, а последний привязали к старой черёмухе. Прибивать гвоздями нельзя, сказала Мама: дерево тоже живое, ему больно.

 

Зимой Мартин и Виллем вывозили навоз и объедки соломы из хлева на больших, сделанных ковшиком, санках в огород, быстренько переворачивали их, пока содержимое не примерзло к дереву, и бежали домой греться. К весне весь огород был заставлен бугорками навоза, которые ещё и снегозадержанием служили: возле них сугробы наметало.

Когда сошёл снег, Папа велел раскидывать вилами навоз по всей площади огорода. Работали все четверо. Мартин и Виллем действовали большими «взрослыми» вилами, Маркус маленькими, а Герман игрушечными, сделанными Дарсеном в кузнице. И у него работа спорилась быстрее, чем у старших!

Затем вилами и граблями собирали объедки и клочья соломы в кучки, а кучки поджигали. Так же поступали люди по всему югу Сибири, и в деревнях по вечерам везде было дымно и весело. Дети пекли в кострах картошку, дурачились и прыгали через огонь, а неподалёку расхаживали галки, скворцы и сороки-вороны и тоже чего-то там себе находили поклевать.

 

В начале мая леса окутал зелёный дым, сквозь который ещё просматривались ветви, но уже через три дня растущая листва затянула прорехи, и новая весна радостно вступила в свои права.

В огороде выстрелили упругие стрелы зимнего лука, чеснока и ревеня. Перья лука и чеснока Мама разрешала срывать и есть и нажарила весенних пирожков с начинкой из стеблей ревеня.

Утки шустро сновали по лужам, гуси облюбовали глубокие силосные ямы, заполненные талой водой, а куры сновали под кустами ирги, малины, смородины и акации и там же устраивали гнёзда: не хотели нестись в надоевшем сарае.

Папа наказал мальчишкам искать такие гнёзда и приносить яйца домой: с каждой курицы надо было сдать 20 яиц налога государству, а куриц было двенадцать.

Виллем нашёл несколько таких гнёзд в зарослях акации и собрал яйца, оставив в гнёздах, по деревянному белёному известью яйцу: куры охотней несут свою «лепту»в гнёзда, где уже есть яйцо.

Однажды, выбираясь из тесных зарослей, уронил два яйца, одно из которых разбилось. Содержимое почти вытекло, но Виллем успел подхватить уцелевший желток половинкой скорлупы и выпить его: не пропадать же добру!

Вкус сырого яйца понравился мальчику. Он тут же разбил и выпил второе. Во время этих манипуляций мелькнуло среди ветвей возмущёное лицо Гвоздика. Но Виллем давно уже научился прогонять его из сознания. Он лишь хмыкнул и повернулся к изображению спиной. Несколько оставшихся яиц отнёс домой и положил в корзинку.

Так и пошло: Виллем стал украдкой выпивать по два, по три яйца в день. Чтобы вкуснее, даже взял себе немножко соли в карман.

Так продолжалось недели две, до самой середины мая. Виллем так привык красть яйца и отмахиваться от Гвоздика, что потерял всякую осторожность и однажды заметил, что Маркус очень странно на него посмотрел и посоветовал умыться, мол, какая-то корка на нижней губе прилипла.

Вот ещё не хватало! Виллем повернулся к брату спиной и утёрся рукавом, но потом всё же сбегал в летнюю кухню и глянул на себя в зеркало. И пришёл в ужас. Не только на губах и подбородке остались засохшие жёлтые струпья, но и на рубашке виднелись заскорузлые пятна. Эх! Надо было всё же глотать желтки целиком, а не выпивать их в три-четыре приёма!

Но пить помаленьку ведь вкуснее!

Воришка решил впредь следить за собой, но уже обнаглел настолько, что однажды воскресным утром достал яйцо после завтрака прямо из гнезда в курятнике. И только дал скорлупе щелбана и закинул для удобства голову, как был схвачен за шиворот и приподнят настолько, что ноги его перестали касаться земли.

- Вкусно тебе? – прогремел над ухом голос отца.

- Я это... это... это... – пролепетал Виллем.

- Не слепой, вижу, что ты это! Вот за ЭТО и получай!

И отец отвесил сыну три увесистых шлепка по мягкому месту, развернул к себе лицом и в гневе спросил?

- Тебе что, завтрака мало? Не наедаешься?

- Хватает, наедаюсь, – сквозь обильно хлынувшие слёзы отвечал Виллем.

- Разве я запрещаю вам таскать куски, если вдруг проголодаетесь?

- Не-эт....

- Разве я не говорил вам всем и каждому в отдельности: не воруйте! Попросите, и Вам дадут?

- Говорил...

- Разве ты не понимаешь, что если все начнут тайком яйца таскать, семье нечем станет налог платить, и придётся яйца в магазине покупать?

- П-п-понимаю...

- Так зачем же ты воруешь?

Виллем не ответил. Рыдания душили его

- Нет хуже домашнего вора! Ещё раз – и выпорю ремнём! А сейчас – марш в угол на час, а потом – на поле и колхозную картошку полоть!

Стоя в углу, Виллем горько плакал. Но не от боли, а от ужаса за прозвучавшее страшное слово и от обиды, что его, почти взрослого парня, подняли, как щенка, за шиворот и шлёпнули по заднице, как ребёнка. Уж лучше б ремня дал, чем такое унижение!

 

Пропалывая картошку на колхозом поле, Виллем без конца препирался с Гвоздиком. Настырный парень никак не уходил из сознания и на все обвинения Виллема находил короткий и ясный ответ. Удивлённый Виллем всмотрелся в него внимательней и заметил, что Гвоздик заметно подрос. Ему сейчас можно было дать лет семь-восемь, как брату Маркусу.

Наконец, Виллем всё же свёл внутренне сражение в ничью и, довольный, отправился домой, ибо солнце уже зацепило край леса. Но только закрыл за собой калитку родного двора, как на него налетел совершенно одуревший от безделья гусак Серко. Обе гусыни его сидели на гнёздах, а он, разжиревший на дармовых харчах, целый день гонял петуха да лапчатых селезней по двору и возомнил себя таким королём, что и на хозяйского сына напал и ущипнул его за ногу.

Виллем ухватил наглеца за толстую шею и отвесил ему щелбана по плоской неразвитой голове:

- Ты что, змей перепончатый, с катушек сошёл? Своих не узнаешь?

Пристыженный Серко скрылся в тени тополя, но и оттуда продолжал шипеть под злорадное так-таканье довольных его поражением селезней.

И вдруг Виллем услышал скрип колёс. Знакомый скрип знакомой телеги. Обернувшись, увидел подъезжающего к воротам дедушку Кенжибая!

Рядом с ним собственной персоной и в натуральную величину сидел на облучке Маулитай и широко улыбался.

И Виллем бросился навстречу другу!

 

Конец текста.