Пуруша

Над Татопани, маленькой, затерянной среди высоких суровых Гималаев деревушкой, зажглись холодные острые звезды, и снега на вершине рыбьего хвоста Мачапучры засияли странным молочным светом от зарева восходящей Луны. Домики деревушки были раскиданы по склонам одной длинной извилистой и запутанной линией, а в самом крайнем как раз сейчас укладывали спать Камала. Ему на днях только-только исполнилось восемь, и мир все еще вертелся вокруг него.

— Па-а-ап, ну расскажи, — дернул отца за рукав Камал, а сам зевнул широко-широко.

— Ну, хорошо, — засмеялся Асмет, — только ты в этот раз слушай, не засыпай.

— Не, точно не усну, — кивнул Камал и укутался в колючий плед из ячьей шерсти по самые уши. — Рассказывай.

— Ну что ж, — начал Асмет, — давным-давно, так давно, что даже во сне не увидеть, когда не было ни гор, ни реки, ни солнца на небе, появился человек по имени Пуруша.

— А откуда он взялся, если ничего не было? — спросил Камал.

— Ничего не было, а он появился, — спокойно ответил Асмет, — вот как ты, например. Ясно?

— Не-а, — помотал головой Камал, но Асмет уже рассказывал дальше.

— Так вот, Пуруша вырос и стал настоящим мужчиной — сильным, красивым, смелым воином...

— А борода у него была? — спросил Камал.

— Конечно, — кивнул Асмет, — и борода, и усы. А еще у него был длинный острый нож кукури, чтобы сражаться с врагами, а на голове шлем.

— Как у дедушки? — спросил Камал. Он любил старый дедушкин шлем из жесткой толстой кожи. Дедушка служил наемным гуркхом и последний раз воевал несколько лет назад где-то в Индии. После того как дедушку убили, шлем остался как память. Играть с ним Камалу не давали, но даже трогать его было приятно.

— Да, почти такой же, — подумав, согласился Асмет. — Рассказывать дальше?

— Ага! — кивнул Камал.

— Тогда слушай, не перебивай. Так вот, все бы хорошо, но ведь мир еще не появился, а значит, не на кого было Пуруше охотиться, не за что воевать, негде строить дом и не с кем поговорить даже. Вокруг не было вообще ничего.

— Бедный Пуруша, — вздохнул Камал, закрыл глаза и попытался себе представить — как это: ничего.

— Даже ветра?

— Даже ветра. Ничего. Ни звуков, ни запахов.

Камал закопался лицом в подушку и зажал уши.

— Дэ-бу-бу-бу-да-би, — глухо донеслось до Асмета.

— Эй, ты будешь слушать или нет? — спросил он строго, и Камал сразу вынырнул.

— Не-е, все равно не могу представить, — разочарованно протянул он. — Ну, давай дальше.

— Так вот, понял тут Пуруша, что один он на свете. И раз вокруг нет вообще ничего, то значит все-все — весь мир — находится внутри него. Лег он на спину, вот как ты сейчас, закрыл глаза...

— Я тоже закрыл, — сообщил Камал.

—...и начал представлять себе мир. Сначала Пуруша вообразил землю, широкую-широкую, потом покрыл ее горами, протянул реки, налил в ямы озера, и все места, где земли не хватило, залил водой. Потом он представил себе могучие деревья и нежные цветы, выпустил на волю тигров, слонов, носорогов, косуль...

— И зайцев, — пробормотал с закрытыми глазами Камал.

— И зайцев, — согласился Асмет. — Вороны стали жить на камнях, а голуби вить гнезда на ветках. У корней деревьев лисы вырыли норы, а в озерах друг за другом поплыли рыбы. Оглядел мир Пуруша и остался доволен. Не хватало только человека. Тогда Пуруша представил себе таких же, как он, — и в мире появились люди: мужчины и женщины. Стали они строить дома, охотиться и готовить еду на огне. Оглядел все это Пуруша еще раз и вдруг понял, что если он теперь откроет глаза, если хотя бы на миг придет в себя — то мир исчезнет, забудется, как сон. Испугался Пуруша и очень огорчился, а, почуяв его сомнения, люди, звери и птицы выбрались из своих жилищ и стали Пурушу умолять сохранить им жизнь. И он, вздохнув, смирился и стал все глубже погружаться в забвение. Вот с тех пор Пуруша и спит. Иногда он вспоминает, что сам себя обрек на вечный сон, и злится на наш мир — и тогда на земле происходят несчастья. Но чаще Пуруша спит спокойно и улыбается во сне… как мой маленький Камал.

Мучук склонился над уснувшим Камалом, осторожно погладил его по волосам, а потом встал, закрыл ставни и вышел из комнаты.

* * *

В горах рассвет поздний. Пока солнце выберется из-за гребня Аннапурны, пока раскинет свои лучи по всем склонам, пока каждый дом найдет да в окна заглянет. Так с утра еще и туманец — земля за ночь влагой напиталась, в себя втянула, заготовила — солнцу на прикорм, а теперь отдает. Облака висят над самой травой, а если с горы смотреть, то из облаков только верхушки деревьев и торчат. Но приходит солнце — и глядишь, тумана как не бывало, только кое-где из укромного уголка выскользнет облачко да тут же и растает.

Солнце Камала и разбудило. Дотянулся-таки лучик до его подушки. Проник в щель между ставнями, а оттуда сразу и к Камалу в сон. Камал зажмурился, потянулся и вдруг сел.

— Заснул! — сказал растерянно. — Как же это я?

Словно услышав его голос, в комнату заглянула мама.

— Наконец-то! — воскликнула она. — Умывайся и иди за стол. Асмет уже час назад на поле ушел. И ты собирайся, после завтрака повезешь шерсть в Горепани, к тете Манише.

Камал спрыгнул с кровати, подбежал к окну и распахнул ставни. С неба прямо ему на лицо плеснуло таким белым и ярким, что он невольно зажмурился и счастливо рассмеялся.

Сжевав за пять минут свой далбат — рис и гороховую похлебку, Камал закинул в карман горсть кубиков сухого ячьего сыра и выскочил во двор. Возле стойла с Гитой — их единственной и уже старенькой низкорослой лошадкой — лежал гигантский, в несколько раз больше самого Камала тюк шерсти, обмотанный мешковиной. Камал, не торопясь, выпустил Гиту, вынес из стойла скамеечку и, встав на нее, со знанием дела оседлал лошадку. Аккуратно — не до боли, но плотно — затянул каждый ремешок и только после этого подвел к тюку. Набросив на тюк длинный кожаный, потрескавшийся от многолетнего использования и жгучего непальского солнца ремень, Камал связал концы хитрым узлом, так что один конец оказался свободным и позволял стягивать петлю, сжимать ее крепче, затем обошел тюк, повернулся к нему спиной, присел на корточки, просунул голову под ремень так, чтобы он прижимался ко лбу, и изо всех сил потянул за свободный конец. Ремень натянулся и придавил Камала к тюку. Камал закрутил конец ремня вокруг запястья, подхватил тюк руками снизу и медленно встал. Тюк нависал над ним, как утес. Камал, осторожно передвигая ноги, взобрался на скамеечку и крикнул: “Джам!” Гита покорно подошла к нему и встала за спиной, переминаясь с ноги на ногу. Камал начал медленно приседать, пока не почувствовал, что тюк оперся на седло. Ловко выскользнув из-под ремня, Камал мгновенно распутал узел, прокинул конец под брюхом лошадки и сам пронырнул туда же. Придерживая тюк, он затянул, закрепил ремень и отскочил в сторону посмотреть на свою работу. Спина Гиты пришлась ровно на середину тюка, его края равномерно провисли по бокам. Камал щелкнул по натянувшемуся ремню. Старый ремень басовито зазвенел, и Камал удовлетворенно кивнул.

Оглянувшись по сторонам, он достал из кармана маленький нож в ножнах (а заодно и кубик жесткого, как камень, сыра, который он тотчас же отправил в рот) и срезал себе гибкий прутик с лимонного дерева. Очистив прутик от липкой коры добела, Камал шлепнул себя им по ноге и открыл калитку. Теперь можно было идти.

Тропинку в Горепани Камал знал с рождения. Деревня Горепани была крупнее, чем Татопани, и в ней находились ближайшие медпункт и школа. Там, в Горепани, мама родила Камала. Туда же он второй год с поздней осени до ранней весны, когда дел дома становилось меньше, ходил на уроки. Поэтому Камал не выбирал сейчас путь, ноги сами несли его по привычным тропинкам.

Раз в два года в этих краях шли долгие проливные дожди, и потому все горные тропы строились людьми, как дома — с глубоким каменным фундаментом, с твердой и плотной поверхностью, камушек к камушку. Дорожки то расходились в разные стороны, то вновь пересекались, и с каждой из них Камал был знаком, по каждой ходил: эта вот спускается к реке, там удобное место для водопоя, та идет на рисовые поля, каскадами раскиданные по склонам, где-то там сейчас и папа, а эта — на холм Пун, откуда хорошо встречать рассвет. Гита тоже знала эти дороги и понимала, куда ее ведут, поэтому, не дожидаясь оклика, каждый раз сворачивала в нужную сторону.

Вскоре они дошли до ущелья, по дну которого текла ледяная речка Кали Гандаки, и вдалеке Камал увидел узкий мостик. Это означало, что полпути пройдено. Оставалось добраться до раскидистого дерева на той стороне и можно было сделать привал, поэтому Камал прибавил шаг, понукая и Гиту. В этот момент что-то мелькнуло перед его глазами. Это вполне мог быть просто стремительный шмель или тень коршуна, заслонившего на мгновение солнце, или первая капля дождя, но Камал был истинным сыном своего народа и все понял сразу. Он не стал размышлять, а хлестнул изо всей мочи Гиту и бросился вперед сам. Через несколько секунд на их головы полетел щебень, он становился все крупнее и все больнее бил. Гита отчаянно заржала, поскальзываясь на камнях, и наконец споткнулась, упала набок и стала сползать по склону. Она все пыталась и пыталась встать, но тюк перевешивал ее, а сверху несся каменный поток, и копыта никак не могли найти опоры. Камал бросился к ней на помощь, но сам не удержался на ногах, упал на колени, и в этот же момент отскочивший от утеса позади него булыжник, блеснув на солнце гранитным крапом и завертевшись в нагретом воздухе, ударил Камала в затылок.

* * *

Тишина особенно слышна после внезапного и сильного шума, будь то гром, выстрел или крик. И тогда в ушах будто бы что-то тикает, тик-так, тик-так, как часы, хотя никаких часов и нет. То ли сердце, растревоженное этим самым криком или выстрелом, бьется в барабанные перепонки, отсчитывая мгновения, то ли в этой внезапной тишине становятся слышны какие-то неземные, нечеловеческие секундомеры. С таким вот тикающим звуком в голове пришел в себя и Камал.

Он лежал на животе, лицом в пыли. Ужасно болели голова и грудь. Камал попытался вдохнуть, закашлялся, отплевывая набившуюся в рот пыль, перевернулся на спину и увидел, как прямо ему в лицо дышит, жуя губами, белесая лошадиная морда с грустными глазами.

— Гита! — воскликнул он и, обхватив голову лошади руками, крепко прижал к себе. — Ты цела!

Гита тихо заржала. Держась за нее, Камал поднялся и огляделся. Они все-таки успели проскочить мимо основного оползня. Но их все же зацепило краем и довольно далеко снесло вниз по склону. Камни лежали ровным слоем, готовые при случае вновь покатиться, завертеться... А внизу, почти у самой речки, виднелся потрепанный, полузасыпанный камнями тюк шерсти.

Камал потрогал затылок и нащупал ссадину, но, осмотрев пальцы, убедился, что кровь уже густая, темная, а значит, скоро совсем схватится, стянет рану. Поразмыслив, он все же стащил с себя рубаху, вывернул ее наизнанку и перевязал голову.

— Ну что, Гита, — похлопал он лошадь по морде, — пойдем туда? — и показал пальцем вниз.

Лошадь покорно опустила голову и медленно, боязливо переступая копытами, пошла вслед за мальчиком.

Камал двигался зигзагами, следуя изменчивой поверхности скалы. Такой путь был дольше, но безопаснее. На склоне тут и там возвышались валуны, и казалось чудом, что они стоят на месте, а не катятся вниз. Камал, а за ним и Гита, осторожно обходили их, стараясь не потревожить. Именно возле этих валунов было особенно много камней того оползня, под который они попали. Камни эти казались волной, что попыталась проглотить гигантский валун, но не сумела, да так и застыла.

Впереди на одном из валунов Камал увидел ворону. Подхватив с земли гладкий камушек, он метнул его в нее, но ворона ловко увернулась и, возмущенно каркнув, улетела, тяжело взмахивая крыльями. Обойдя валун, Камал вдруг увидел человека, спокойно лежащего на спине среди камней. Он лежал лицом вверх, глаза его были закрыты. От удивления Камал остановился. Гита, не ожидавшая такой резкой остановки, по инерции двинула Камала головой, отчего он невольно подбежал к человеку совсем близко.

Мужчина, лежащий на земле, был намного больше Асмета — отца Камала. Особенно ноги. Казалось, что ноги его длятся бесконечно. Весь в черном, одетый в странный костюм из когда-то блестящего, а сейчас сильно запыленного материала, с жесткими на вид наростами на локтях и коленях, он походил на гигантского сверчка, каких Камал ловил весной на рисовых полях. Рядом с незнакомцем на земле лежал расколотый черный шлем, отдаленно напоминающий дедушкин. С пояса у него свисал обрывок веревки, а рука вяло сжимала не то нож, не то лопату, прикрученную к запястью. Камал вспомнил, что видел похожих людей однажды, издалека, они взбирались на почти отвесную Пещерную скалу, и Камал тогда еще подумал — хорошо бы им рассказать, что на эту вершину есть нормальная пологая тропа. Но те люди казались маленькими, и разглядеть их как следует Камал не мог, а этот длинный, черный и голенастый, как сверчок, лежал совсем рядом.

Человек не был похож на мертвеца. Одежда выглядела целой, хоть и пыльной, без пятен крови. Руки и ноги незнакомца свободно лежали на земле, а лицо и вся его поза казались спокойными и расслабленными. Усы с бородой прятали рот, и Камал не мог разглядеть дыхания, но, присмотревшись, он увидел, как чуть движутся из стороны в сторону под прикрытыми веками зрачки. “Живой, — подумал Камал. — Просто спит”.

Внимательно рассмотрев незнакомца, Камал хотел уже пройти мимо, но в последнюю секунду передумал. Ему вдруг захотелось подшутить над спящим.

Он отступил назад на несколько шагов, готовый убежать в любую секунду, оттолкнул Гиту и, подняв камушек, кинул его в незнакомца. Тот не пошевелился. Камал выбрал камень покрупнее, прицелился, кинул и попал человеку прямо в лоб. Незнакомец как будто бы чуть охнул, дернулся лицом, но не проснулся.

Осмелевший Камал подошел ближе и нагнулся над спящим.

— Эй! — толкнул он его. — Проснись! Здесь нельзя спать!

Незнакомец шумно вздохнул, но глаз не открыл. Камал достал из кармана ножичек и кончиком осторожно надавил на щеку спящего. Реакции не последовало, и тогда Камал надавил сильнее, а потом легко чиркнул острием по коже. На щеке выступила кровь, а незнакомец только нахмурился, но так и не проснулся.

— Пуруша! — осененный внезапной догадкой выдохнул Камал.

Все сходилось. Незнакомец был большой, бородатый, наверняка сильный, непривычно одетый. Судя по шлему и кукури, он был воином. И главное — незнакомец не просыпался. Вообще не просыпался!

Гита призывно заржала, не понимая, какой интерес оставаться здесь, среди камней, где даже трава не растет, да и до воды далеко, но Камал испуганно цыкнул на нее, потому что вдруг вспомнил папин рассказ. Ему стало страшно и стыдно, что он кидался в Пурушу камнями и резал его лицо ножом. Ведь если бы тот проснулся — весь мир бы исчез! А значит, и папа, и мама, и тетя Маниша, и Мачапучра, и Гита, и даже сам Камал. Никого бы не осталось!

Камал с удивлением поглядел на спящего. Ему не верилось, что прямо сейчас он — Камал — всего лишь сон этого странного человека. Нет, не может быть! Он потрогал Пурушу. Тот был теплый, живой, такой же, как и Камал. Это казалось странным. Если он ничем не отличается от других людей, то почему сам все решает? “Да кто он такой, вообще! Может быть, это я сплю, а он мне только снится?” — возмущенно подумал Камал. От таких мыслей лицо его нахмурилось и посуровело. Он вновь склонился над спящим, желая разглядеть в нем то самое превосходство, отличие от других — и в этот момент лежащий на земле человек содрогнулся всем телом, глубоко вздохнул и проснулся.

Камал ахнул, отскочил в сторону, да так и замер, раскрыв от ужаса глаза. Но прошла секунда, за ней еще одна и еще, а ничего не случалось. Камал осторожно опустил взгляд, рассмотрел себя, свои руки, оглянулся по сторонам — мир и Камал были на месте. Река бежала по дну расщелины, Гита трясла гривой, отгоняя мошек, а Пуруша уже приподнялся на локтях и так, полулежа, глядел на Камала. Неужели...

— Пуруша? — требовательно спросил Камал, вытянув руку и выставив указательный палец, целясь незнакомцу в сердце.

— Пуруша? — переспросил незнакомец, сощурив светлые глаза и рассматривая щуплую фигурку Камала. — Пу... руша, — повторил он задумчиво, словно пробуя слово на вкус, а потом, просветлев лицом, слабо кивнул и стукнул себя большим пальцем в грудь — а, да... пу руша... русский!

Стремительные мысли закрутились в голове Камала. Если незнакомец не врет, если он и впрямь Пуруша, то почему мир до сих пор существует? Может быть, врет не Пуруша, а легенда о нем? Или это не Пуруша, а самозванец? Но зачем кому-то притворяться Пурушей? Чем же там заканчивается эта легенда?.. Камал никак не мог вспомнить, он все время засыпал перед финалом. Ну почему, почему он ни разу не дослушал до конца! Может быть, в легенде говорится, что однажды, спустя тысячи лет, Пуруша проснется? Ведь не может же он спать вечно! Да и так нечестно, в конце концов. Он ведь тоже хотел жить, охотиться с другими людьми. А сон, который долго снится, может никогда не закончиться, это и папа так говорил, когда Камал капризничал и не хотел вставать по утрам, просил досмотреть сон до конца.

Дедушка говорил иначе — он говорил, что сон становится реальностью, когда человек умирает. И потому воины-гуркхи не боятся умирать. Это Камал хорошо помнил, ведь он сам хотел стать гуркхом. Так, может быть, в том, своем мире, где ничего нет, Пуруша сейчас умер, а проснулся в этом мире? Да, если бы Камал придумывал эту легенду, он бы таким и сделал конец! Он бы придумал, что в какой-то предсказанный день мир наконец станет существовать сам и тогда Пуруша сможет проснуться. Наверняка так и есть! Камалу уже начало казаться, что сквозь сон он слышал именно этот конец, что точно так и рассказывал папа. И ведь надо же, ведь это он, Камал, его — Пурушу — нашел!

— Вот повезло! — восхищенно выдохнул Камал и увидел, что глаза Пуруши закрылись и голова безвольно упала на грудь. Из его уха на черный блестящий костюм тонкой струйкой текла кровь.

* * *

Пуруша то засыпал, то вновь просыпался. Камал сунул ему в рот пару кубиков ячьего сыра, чтобы взбодрить, но это не помогло. Когда в очередной раз Пуруша проснулся, Камал помог ему взобраться на седло, но тот не мог сидеть. Засыпая то и дело, он начинал падать набок. Тогда Камал наклонил Пурушу вперед, обхватил его руками шею Гиты и крепко связал их. Ноги он тоже пристегнул ремнями к седлу. Поза была не очень удобной, зато теперь Пуруша мог спать спокойно.

Чтобы выбраться из расщелины, пришлось спуститься к реке и пойти понизу до того места, где река изгибалась к северу и склон становился более пологим, покрытым густым мягким мхом, по которому легко и приятно было шагать. Когда они проходили мимо ободранного тюка с шерстью, Камал остановился, нарвал высокой травы, растущей у берегов, и плотно обложил ею тюк со всех сторон, а потом еще и накидал сверху камней и песка, чтобы тюк стало не так видно с дороги. Гита, напившись за это время воды в реке, нащипав травы, пошла легко и резво. К тому же человека везти было удобней, чем громоздкую поклажу.

Когда незнакомец порой приходил в себя и поднимал голову, Камал каждый раз спрашивал его недоверчиво:

— Пуруша?

И каждый раз тот кивал головой в ответ и слабо соглашался:

— Пуруша, ага… русский я. Э-э… фром Раша.

— Пуруша! — восторженно вскрикивал Камал и хлестал веткой лошадку. А незнакомец вновь проваливался в небытие.

Наконец они поднялись на холм, откуда стали видны крыши домов Татопани. Полдень уже давно миновал, но до заката было еще далеко. Теперь дорога пошла под уклон, и Гита побежала веселее. Пуруша привалился к ее шее и уже не просыпался. Кровь по-прежнему время от времени текла из его уха, только стала более жидкой на вид и какой-то желтоватой. Это беспокоило Камала, и он торопился, надеясь, что папа сможет Пуруше помочь.

Но вот уже за поворотом показался первый дом деревни. Здесь жила старуха Янгани, а в следующем — ее сыновья Илам и Гаур, но сейчас никого не было видно. Мужчины днем работали на полях, а женщины в доме. Дорожка извивалась, проходя через всю Татопани, а дом Камала находился на противоположном конце. Он уже не подгонял Гиту — она сама, чуя близость дома, ускоряла шаг. Из маленькой хижины Саурава, местного кузнеца, выбежал и увязался за ними лопоухий пес. Камал окликнул пса — они с друзьями прозвали его Кешаб, как царя ушастых ежиков, который, по легенде, упав с Мачапучры, ухватился за скалу ушами и растянул их, — но Кешаб не откликнулся. Он, виляя хвостом, побежал рядом с Гитой, увлеченно обнюхивая ногу незнакомца. Гита фыркнула, недовольная близостью пса, и изогнула шею, желая ухватить его зубами. Камал, испугавшись за опасно накренившегося Пурушу, прикрикнул на Гиту и несильно пнул Кешаба в бок, отгоняя. Тот взвизгнул, отскочил и побежал позади, обиженно поскуливая, а потом и вовсе отстал, погнавшись за вынырнувшей из-под изгороди коренастой курицей.

А вот и впереди заблестело листьями лимонное дерево, показались выбеленные шершавые стены их дома с синими крашеными ставенками, затрепетали на ветру разноцветные флажки, протянутые от крыши к частоколу, и Камал, раскрыв калитку, ввел Гиту во двор. Подведя ее к стойлу, он стал распутывать узелки, чтобы снять наконец с седла Пурушу. В доме раздались торопливые шаги, дверь распахнулась, и на крыльцо вышла мама.

— Мама, это Пуруша! — закричал Камал, развязывая ремни. — Я нашел его!

— Какой еще Пуруша, — озабоченно всплеснула руками мама, разглядев незнакомца, и бросилась помогать Камалу снимать его с лошади. — А ну бегом за Асметом, а я здесь сама разберусь. Бегом, я сказала!

Камал хотел было возразить, но, увидев мамины глаза, вдруг испугался и бросился прочь.

Когда они вернулись с Асметом вместе, бледный Пуруша лежал с открытыми глазами на папиной кровати, облокотившись на разноцветные подушки. Увидев Камала, он слабо улыбнулся.

Асмет шепнул что-то жене, и они вышли во двор, а Камал присел рядом с кроватью.

— Пуруша, — попросил он, — ты только не умирай.

Пуруша хотел что-то ответить, но закашлялся, а остановившись, тяжело задышал и закрыл глаза, откинув назад голову.

Со двора раздавались голоса, но Камал слышал только обрывки фраз. Папа сказал, что Пурушу нужно везти в Покхару — ближайший город, в больницу. Камал никогда не был в Покхаре, но знал, что ехать туда далеко. “На машине, — донесся голос Асмета, — иначе не успеем”. Камал помнил, что единственная дорога, по которой ходили машины, находится в трех часах пути. А значит, отправляться необходимо прямо сейчас, пока еще светло.

Заскрипела и хлопнула калитка, и Камал подумал, что это Асмет куда-то ушел.

— Пуруша умирает, да? — спросил он маму, вошедшую в дом, но та ничего не ответила, только принесла с кухни мокрую тряпку и положила ее Пуруше на лоб.

Асмет вернулся вместе с Иламом, одним из сыновей старухи Янгани. Илам принес носилки, на которых они с братом таскали осенью мешки с рисом. Носилки были уже старые, но достаточно большие, чтобы вместить человека.

Мама постелила на дно носилок серый плед из ячьей шерсти. После этого Асмет и Илам осторожно переложили на них Пурушу и, вскинув рукоятки на плечи, не прощаясь и ни слова не говоря, вышли за ворота.

Камал бросился вслед за ними, но мама успела поймать его за шиворот.

— Дома останешься, — сказала она, — еще не рассказал, где шерсть для тети Маниши потерял. И Гиту почистить надо.

Прошло несколько часов, солнце уже село, но розовый свет еще окрашивал острый двойной пик Мачапучры, и казалось, что гора сияет изнутри. Правда, Камал ничего этого не замечал и не глядел даже. Папа все не возвращался, и он ждал его во дворе, забравшись на поленницу, откуда лучше было видно дорогу, и уже несколько раз вскакивал, услышав чьи-либо шаги, но каждый раз это оказывался то сосед, возвращавшийся с полей, то незнакомый путник, шедший мимо деревни.

— Шел бы ты спать уже, — говорила, выглядывая из дома, мама, но Камал никак не мог сейчас спать. И только когда звезды приблизились к земле, заблестели пронзительно, а сверчки, спрятавшиеся в траве, увидели каждый свою звезду и заговорили обрадованно, запиликали, усыпляя своим мерным стрекотанием всех, переживших день, только тогда Камал задремал. Свернувшись между остро пахнущими смолой сучьями, он видел во сне лопоухих ежей, взбирающихся по крутому склону Мачапучры.

Утром Камал проснулся от холода. Над землей уже висел сырой туман, и Камал, стуча зубами, пробрался в дом, нырнул к себе в постель и снова провалился в сон. В себя пришел он только к обеду. Подскочив, Камал выбежал во двор и столкнулся с мамой. Не дожидаясь вопроса, она отрицательно покачала головой и прошла в дом. А потом уже крикнула оттуда:

— Шерсть для тети Маниши. Забыл?

— Не забыл, — буркнул Камал. Он хмуро пошел в стойло, начал седлать Гиту, но вдруг разозлился и оттолкнул лошадь.

— Никуда мы не пойдем, ясно? — закричал он, обращаясь то ли к маме, то ли к Гите, — закричал и выбежал прочь, за ограду, чтобы больше не попадаться маме на глаза.

Асмет вернулся только под вечер. Он устало ввалился в дом и молча пошел умываться. Мама сразу побежала накрывать на стол, а Камал — за Асметом. Но как Камал ни старался выведать подробности поездки, папа только шумно поливал себя водой и фыркал, как Гита.

Лишь сев за стол и жадно принявшись за еду, Асмет сказал, что с Пурушей все в порядке. Просто они долго искали машину, а потом пришлось ехать в Покхару вместе, так как водитель не соглашался везти Пурушу в одиночку. К тому же все палаты оказались переполнены, но они с Иламом сумели договориться, и для Пуруши нашли место. Так что Пуруша сейчас в больнице. И врачи говорят, что он поправится.

— Конечно, поправится, — сказал уверенно Камал, — он же воин!

После ужина Асмет пошел спать, а Камал увязался за ним. Он дождался, пока папа разденется, заберется в кровать, и только после этого сел рядом.

— Лег? Ну, теперь ты слушай, а я буду тебе рассказывать, — сказал Камал. — Так вот, жил-был Пуруша...

Камал рассказывал воодушевленно. Он долго описывал Пурушу, его черный костюм, нож-кукури и шлем, его бороду и длинные ноги. Он изображал изумление и разочарование Пуруши, когда тот обнаружил, что вокруг ничего нет, — вертел головой в разные стороны, закрывал глаза и тянул руки, словно в надежде нащупать хоть что-то. Асмет вначале улыбался, кивал и поддакивал; потом просто улыбался, а когда Камал довел свой рассказ до оползня в горах и пробуждения Пуруши, совсем затих.

— Пап, ну не спи! — возмутился Камал. — Сейчас же самое интересное!

Но Асмет уже спал. Тогда и Камал, вздохнув, залез к нему под одеяло. Он закрыл глаза и начал представлять себе тяжелые, неподвижные горы и торопливые, спешащие куда-то реки; старые мохнатые ели на склонах и молодые гибкие ивы на берегах. Он представил себе ленивых тигров, спящих на деревьях, могучих слонов, идущих на водопой, и быстрых ящериц, снующих под их ногами. Он представил одиноких коршунов, летящих высоко в небе, и пучеглазых рыб, удивленно выглядывающих из воды. И еще он представил себе людей. Много-много людей. Там были мужчины, женщины и дети. Они спали, ели и разговаривали, ловили рыбу в реке, строили дома и работали на полях, смеялись и плакали. Некоторые из них были похожи на него и папу,
другие — длинноногие и светлоглазые — напоминали Пурушу, а были и вовсе странные, ни на кого из знакомых Камала не похожие.

Камал все удивлялся — откуда столько? — и старался сосчитать их, как его учили в школе, но все время сбивался и начинал сначала — тихо сопел, шевелил губами, загибал под подушкой пальцы, еще раз и еще, пока, незаметно для себя не уснул.

Илья Одегов