Канат Омар: помимо литературы меня прельщало кино

Сегодня мы беседуем с известным поэтом, режиссером Канатом Омаром.

- Здравствуйте Канат! Спасибо, что согласились ответить на мои вопросы! Думаю, что нашим читателям было бы интересно узнать о том, когда Вы начали писать стихи? С чего это началось?

- Я никогда не писал стихи, я не умею писать стихов. Я считаю, что человек, который умеет это делать, это не тот, к кому стоит прислушиваться всерьез. Даже прекрасный Ося (Иосиф Бродский – прим. редакции) говорил, что он каждый раз находится в панике, он не уверен, удастся ли ему написать следующее стихотворение. А почему? Да потому, что он не умеет писать стихов! Для меня, когда я услышал эти слова, это было настоящим откровением. Я подумал: о, да я же не один такой, кто не умеет писать стихов! А когда это накрывает, это что-то вроде транса: ты записываешь то, что приходит даже не на ум, а куда-то в межеумочное пространство. Потом, когда всё это уже записано, повалялось какое-то время, ты берёшь этот текст и пытаешься привести его в порядок: вычистить какие-то совсем уже беспомощные вещи, убрать неуклюжую строку, другую, поменять что-то местами и, возможно, оставить от всего записанного накануне лишь две-три строки... Помню, когда впервые такие внезапные тексты вдруг начали сами собой приходить, и потом всё понеслось, завертелось лет этак в 16-17, текст мог быть огромным – на всю страницу А4, записанный убористым почерком! А в результате «чистки» от него оставалось каких-то шесть-семь строк, и то они были ободранные, рваные, обкорнанные. И ведь при этом не было никакого стремления намеренно писать верлибром или на какой-то особенный манер. Просто было тошно смотреть на эти длинные правильные строки, которые врали... Почему врали? Да потому что были записаны юношей, который в те времена считал, что текст должен соответствовать некоему канону. Нет никакого канона, за исключением того, который в вас самих, и того, который звучит над вашей головой! Если вы пытаетесь передать обрывки гармонии, хоть какое-то понятие о том величайшем недостижимом каноне, который звучит над нами всеми, то, безусловно, никакая мировая литература, которая создавалась на протяжении всей известной истории человечества, никоим образом не будет соответствовать тем безупречным волновым конструкциям, никакой литературный канон, который уже был прежде так или иначе записан теми или иными людьми в тех или иных столетиях, никоим образом не будет соответствовать вашему собственному «канону»! Почему? Да потому что несовершенен человеческий «слуховой аппарат». Слуховой – говорю, конечно, в кавычках – ведь не слухом мы воспринимаем его, как правило, а другими какими-то органами чувств, которые не проявлены так определенно, как, положим, вторичные половые признаки, какие-нибудь анималистические или, вернее, гоминидные. Поэтому каждый раз это создается заново, и никогда неизвестно, что выйдет в конечном счете. И это ни в коем случае не писательство, это лишь попытка записать, передать звуками той или иной речи, того или иного языка какие-то понятия о чем-то… Это, конечно, только в том случае, когда мы говорим о максимуме возможного. Помимо этого, безусловно, есть и, в общем-то, несерьезные тексты, посвященные самым что ни на есть замечательным вещам – что называется, простым человеческим радостям, среди которых женская красота, покой, воспоминания о детском рае, к примеру, лидируют после, конечно, крайне редкой и отчасти бессознательной попытки передать понятие о каноне, который звучит над головой.

- Что сказали окружающие, близкие, когда Вы начали писать?

- Отец, когда я был ещё совсем юным мальчиком, как-то сказал: «Записывай всё, записывай в блокнот все обрывки мыслей, впечатления, эмоции, всё записывай, потому что это потом пригодится тебе, станет материалом, который пройдет горнило творческого акта и преобразуется в нечто ценное. Именно эти неповторимые детали, наблюдения, события, портреты, характеры – всё это в какой-то момент окажется очень важным для тебя». И он был прав, потому что ведь мало ценности в голой интенции, чистом мыслительном усилии, когда речь идет о литературе. И мы видим, что всё развитие мировой поэзии идет как раз таки по этому пути, в ней всё больше простой неприукрашенной жизни. Не говоря уже о прозе, которая вся только на этом сыром материале и держится, вовсе не на нелепых авторских умозаключениях.

- Кто в Вашей судьбе или в творчестве определил многое?

- Определили родители. Спасибо им огромное! Они истинные интеллигенты, которых днем с огнем не сыщешь. Отец у меня профессор, кандидат наук, журналист, пишет книги. Мать – хранительница культуры, кладезь, можно сказать, народной культуры, знаток литературы. Она всю свою жизнь, по сути, посвятила отцу и детям. Причем она ещё и прекрасно переводит с казахского языка на русский и обратно. Переводы стихов Ардака Нургазы, чьи переводы были опубликованы в TextOnly в этом году, готовила именно она, я никому не мог доверить, потому что прежде уже обращался к людям, и результат был ужасающим. Я могу об этом судить, ведь я знаю казахский язык, хотя и не осмеливаюсь переводить, что называется, с листа. Впрочем, в состоянии аффекта и такое случалось – как-то во время поездки из алматинского книжного магазина в загородный ресторан с Бахытом Кенжеевым и Бахытжаном Канапьяновым во внедорожнике замечательного прозаика Фархата Тамендарова я отчаянно бубнил ошалевшим пассажирам свой первый мгновенный перевод стихотворения Ардака, того самого, которое затем уже переводил, опираясь на мамин подстрочник. Моя мать Валентина Титаевна, родом с Алтая, наша хранительница очага, прекрасно выполнила серьёзную литературную работу... Отцу Мухиту Мурсалиевичу в этом году исполняется 70 лет. Помимо всего того хорошего, что он совершил в жизни, бескорыстного добра, сделанного людям, он известен ещё и тем, что в советские времена добился открытия казахского музыкально-драматического театра имени Аймаутова в Павлодаре, городе, который тогда катастрофически терял признаки национальной культуры. К концу 80-х коммунистами там было истреблено едва ли не любое напоминание о казахской культуре. И именно он бился за её возрождение! Тогда он как раз возглавил управление культуры и тут же стал проводить первые после долгого исторического перерыва айтысы на павлодарской земле. Почтенные мужи, певцы и исполнители народной музыки, которые тогда были ребятами, до сих пор благодарны ему. Стоит понимать, что это были глухие времена, но он ничего не боялся, отстаивал свою идею, обивал пороги в министерстве культуры, попутно решая жилищные вопросы для молодых артистов.

- Кто-то в Вашем роду писал?

- В роду были много одаренных в той или иной степени людей, в первую очередь, духовно. Всех упоминать не буду, скажу только одно. По материнской линии дедушки, отца моего отца, мы состоим в родстве с Естаем, автором великой песни «Кусни Корлан», той самой, о которой многие казахские композиторы говорили с придыханием и даже признавались с горечью, что все их изощренные произведения, все их лауреатства не стоят этой незатейливой, простой и точной песни. Мне радостно сознавать, что где-то там, в глубине веков, в числе моих пращуров был такой необыкновенный человек. Мы же помним, что дольше всего матриархат продержался в степи, то есть материнская линия была на самом деле всегда очень важна для степняков, и в этом смысле мы близки с великим еврейским народом, который до сих пор числит себя по материнской линии.

- Вы были участником сборника «Жемчужная поэзия Казахстана». Расскажите, какие произведения в него вошли?

- Об этом сборнике я услышал случайно 15 лет назад, мол, в культурном центре при российском посольстве есть человек, который его собирает, я просто сходил туда, отдал какие-то свои вещицы и благополучно забыл. А сборник, оказывается, опубликовали, даже переиздали. Неожиданно в этом году мне в Фейсбук написал Михаил Кохнович и пригласил на презентацию в Национальную академическую библиотеку. Спасибо ему и всем таким же бессребреникам, кто занимается неблагодарным делом издателя!

Фото М. Усаковского

- Вы по специальности режиссер киновидеоиндустрии. Почему Ваш выбор пал на эту профессию?

- В далеком 1990-м году, когда я в очередной раз притащился в Петербург, старшие товарищи, так называемые деятели богемы провели со мной «воспитательную беседу», что вот оно-то, конечно, всё замечательно, и даже великолепно, что ты здесь, но нужно какое-то более-менее официальное оправдание твоему пребыванию, так что подумай, может быть, стоит поступить куда-нибудь на учебу и получить студенческую корочку? Вы же помните, это был Советский Союз, и они прекрасно знали, какие опасности подстерегали молодого человека в том государстве. А помимо литературы меня прельщало только кино, мне казалось, что стезя кинодеятеля даёт возможность заниматься не самым богомерзким занятием и в тоже время достаточно зарабатывать, чтобы не гнуть ни перед кем спину. Конечно, это была иллюзия. Тем не менее кинематограф казался не таким отвратительным занятием, как практически всё остальное в те дикие времена, когда можно было делать сумасшедшие капиталы практически из воздуха… К счастью, всё это прошло мимо меня, для меня всё это было неприемлемо. Хотя я помню и о бандитских «стрелках», и о первых маклерских гонорарах в тысячи долларах – я тогда подрабатывал в недвижимости… Одним словом, я выбрал то, что было ближе всего после литературы – режиссуру кино и телевидения, и с легкостью поступил в замечательное учебное заведение, так называемый «Большой кулек», или «Крупу», бывший институт культуры имени Надежды Крупской. Но в 1991 году он уже назывался Санкт-Петербургской Государственной Академией культуры. При этом главный корпус находился в удивительном месте – на Дворцовой набережной, с Невой по одну сторону и Петропавловской крепостью за Невой, и Летним садом с Марсовым полем, по другую. Общежитие находилась на Черной речке. Всё это казалось тогда таким значимым, знаковым, я сказал бы (смеётся).

Между прочим, я всё время готовлюсь снять, наконец, своё кино, у меня куча записных книжек, куда вношу различные мизансцены, помечаю какие-то режиссерские ходы, описываю кадры с необычным ракурсом и всё такое прочее. Надеюсь, дело это не затянется, и успею ещё выплеснуть их на экран. Кино – это настоящая магия, синтетическое искусство, которое объединяет все виды искусств, где найдется место для каждого. Но после окончания учебы и возвращения из Петербурга в Казахстан всё своё время, помимо разве что нескольких лет в пресс-службах, я занимался и по-прежнему занимаюсь телевизионной деятельностью, ведь я и режиссёр, и журналист, и продюсер. Делаю это с огромным удовольствием, ориентируюсь только на высочайшие образцы мирового телеискусства – ориентирами для меня являются NatGeo, National Geographic, Discovery, то есть, конечно же, сугубо познавательный жанр. Это позволяет заниматься тем, что почти не соприкасается ни с политикой, ни с экономикой, которые, к сожалению, всё больше и больше заполняют жизнь обывателя. Мы же помним о звуковых и световых загрязнениях, так вот и это тоже загрязнение, весь этот «белый шум» общественной жизни, он становится всё более навязчивым и безнадежным, не оставляющим человеку места для частного существования.

- Расскажите о Ваших самых любимых работах в режиссуре?

- У меня было несколько замечательных роликов, которыми я горжусь, несколько документальных фильмов, получивших призы международных конкурсов и фестивалей, несколько успешных телевизионных программ – например, на телеканале Kazakh TV, таких как My day in Kazakhstan, Central Asian Guide и т.д. Что касается мирового кинематографа, то я до сих пор сохраняю любовь к старым мастерам: Феллини, Бунюэль, Рене, Бергман, Трюффо, Годар, Де Сика. Но и в относительно новом кинематографе есть любимцы – Квентин Тарантино, который совершил революцию и сделал трэш высоким искусством. Это дорогого стоит! Это все равно, что сделать разговорную речь образцом для литературных произведений. Не высоколобую книжную речь, а именно разговорную, которая в какой-то момент стала единственно возможной для разговора о чём бы то ни было. Конечно, бывают исключения, и это хорошо, когда задействуются все языковые регистры. Но основное звучание сегодня – это всё-таки разговорная речь, иначе это уже не воспринимается всерьёз. Так вот тоже самое, что в свое время совершили Селин или, скажем, Буковски для литературы, Квентин совершил для кинематографа.

- Что для Вас важнее в поэзии и режиссуре выразить свой внутренний мир или изменить мир вокруг себя?

- Чем бы человек не занимался, если он делает это «по чесноку», то нет у него никаких задач выразить какой-то там внутренний мир или, не дай бог, еще и что-то изменить вокруг. Всё это чушь! Как известно, Битлз ничего не изменил в мире.

- Сравнивают ли Вас и Ваши творения Ваши читатели с известными поэтами?

- Как сказал Мандельштам, «не сравнивай, живущий не сравним». Меня это заботит меньше всего, единственное, что я помню, это, конечно, признание прекрасного Арсения Ровинского, который сообщил мне как-то, что мои вещицы напоминают ему некоего эмигранта, который уехал в стародавние времена во Францию, да там и сгинул. К стыду своему, я не помню, кого он имел в виду… Но в любом случае, вот тогда мне было очень приятно, что Сеня вчитался и что-то такое уловил. Мне редко доводилось сталкиваться с таким глубоким отношением, с таким вниманием к поделкам под грифом, соответствующим записи в моем паспорте – под моим именем, иначе говоря. Таких людей можно перечесть по пальцам: Арсений Ровинский, Дмитрий Кузьмин, Станислав Львовский, Илья Кукулин, Вадим Месяц, Марина Волкова, Борис Останин, Олег Григорьев, Николай Кононов, Александр Скидан, Дмитрий Голынко. Видите, я на самом деле слукавил: я – очень счастливый человек, потому что неожиданно для меня самого какие-то мои тексты показались интересными людям, которые для меня, может быть, очень важны. В первую очередь, как авторы текстов, которые находятся на недосягаемой высоте – по глубине мысли, по невероятной честности, когда невозможно сказать то, что станет ложью, не будет соответствовать каким-то образом сути человека, человеческой психологии. Особое место в памяти занимает Олег Григорьев, мой старший товарищ, которого я всегда помню, которого очень люблю. Это прекрасный поэт, который написал много так называемых детских стихов, хотя это абсолютно не детские стихи. И он был образцом стойкости в глухие времена, когда не было ни каких надежд ни на что, не было свободы. Он жил в советские времена и преследовался властями. И при этом он был живым образцом такого весёлого и достаточно беззаботного, вполне себе раблезианского существования в самых невозможных условиях. И вообще вся эта замечательная плеяда питерской богемы демонстрировала эту стойкость и веселие духа! Незабываемый Владимир Николаевич Сорокин, не тот Сорокин, который написал отвратительные, бездарные повести, а одаренный, как только, пожалуй, в средневековье бывали всесторонне одарены люди, Владимир Николаевич, писатель, поэт, музыкант и художник, тоже, к сожалению, уже покойный. Или тот же, к счастью, и поныне здравствующий Олег Котельников – очень светлый человек, дарящий радость всем окружающим и, в первую очередь, конечно друзьям. Это были замечательные времена, такой как бы петербургский ренессанс. И один из его представителей – у меня даже голос хрипит, когда я говорю о нём – Вадим Евгеньевич Овчинников. Он был учителем для многих. По сути, начало моей жизни в Петербурге и её завершение совпадает по времени со знакомством с этим человеком и его трагической кончиной. В 1988 году я оказался впервые в Петербурге, но это было лишь фрагментарное пребывание, в течение месяца. А уже в 1990-м году первая дверь, в которую я стучался, придерживая под мышкой свой сборник стихов, это была дверь в мастерскую Вадима Евгеньевича. Один из патриархов петербургского андеграунда, художник, одаренный богом с невероятной щедростью. Они вместе с Владиславом Гуцевичем и Борисом Кошелоховым были, наверное, одними из самых значимых фигур в Питере тех лет, наряду, конечно, с Тимуром Новиковым и Олегом Котельниковым, Олегом Масловым и Баби Бадаловым, а также кинематографистами «параллельного кино» – Евгением Юфитом и Евгением Кондратьевым. Вот всем этим людям я больше всего благодарен, они больше повлияли, нежели литераторы. И, конечно, Борис Останин, который, к счастью, и сейчас здравствует, это человек, который сразу распахнул свои двери, когда я только притащился из Казахстана. Он предложил мне редактировать один из последних номеров легендарного самиздатовского журнала «Часы». К сожалению, журнал почил в бозе до тех пор, пока я успел что-то дельное совершить на этой стезе, и, думаю, слава богу, что не успел, потому как не редактор я, абсолютно не редактор! Но ему я безумно благодарен и никогда не забуду посиделок в Доме писателей на Шпалерной, где тогда ещё юные Александр Скидан, Дмитрий Голынко и Руслан Миронов собирались по вечерам и внимали своему замечательному наставнику Борису Останину.

- Вы пишите прозу?

- Проза была, в принципе, всегда, но никогда всерьёз. Своего рода малая проза, даже не рассказы, а как бы переходная форма от эссе к рассказу, такая бессюжетная проза, когда, как правило, нет истории, а есть просто некий прозаический текст. Тем не менее, я иду в этом направлении, лета к суровой прозе клонят (смеётся).

- Спасибо большое, Канат! Было интересно с Вами побеседовать, узнать ваши взгляды на литературу и кино. Желаем Вам успехов в творчестве.