Мария Рябинина. Апатрид

Под термином «апатрид» подразумевается

лицо, которое не рассматривается

гражданином каким-либо государством

в силу его закона.

Конвенция о статусе апатридов

28 сентября, 1954 год

В настоящее время по меньшей мере

10 млн человек по всему миру не

имеют гражданства. Ребенок без

гражданства рождается каждые

10 минут.

Я потерла ладони одну о другую, у входа потопала ногами, стряхивая снег.

На крыльце уже вовсю резвится капель. Как будто солнце играет на пианино.

— Здравствуйте, — развязываю концы платка у себя под подбородком.

— Доброе утро. Вы по какому вопросу?

— Мне нужна справка об отсутствии гражданства.

— Записывались?

Стекло отсвечивает, и я почти не вижу того, кто разговаривает со мной. На плечах в синей рубашке сидит невидимая голова.

— Да.

— Фамилия?

— Фомичева.

В сумке полиэтиленовым пакетом шелестят две булочки с корицей. Из пекарни рядом с посольством. А еще скрипят на сером коврике у входа мои сапоги.

— Проходите.

— Спасибо.

Я прохожу через металлическую рамку и за ней в небольшом коридоре в зеркале вижу женщину. Мы смотрим друг на друга серыми глазами, поправляем смятые под платком волосы и, боясь быть слишком навязчивыми, опускаем глаза, проходим в зал приема.

— Елена Васильевна, вы на территории Армении родились, я правильно понимаю?

— Да.

— И после жили с родителями в России, Монголии и Казахстане, да?

Киваю.

— Ясно. Можно ваш документ?

В ячейке уже мой синий, цвета кухонных полотенец, с золотыми буквами паспорт, на котором поперек корочки, как ожерелье богатой дамы, висят буквы «stateless person», «лицо без гражданства».

А в стекле опять, отражаясь, смотрит на меня моя подруга. И у нее, кажется, те же самые проблемы. И мы могли бы постоять несколько минут, разговориться. Но времени ни у кого нет, она убирает за ухо прядь волос, тянет вниз синий свитер и отводит глаза. Она сжимает губы, и в уголках рта у нас появляются незаметные раньше морщинки.

Из зала приема немного дует, я обнимаю левой ладонью свою кружку с кофе, а правой беру паспорт стоящей напротив женщины. Фомичева Елена Васильевна. Стекло отсвечивает, и я щурюсь, чтобы разглядеть ее. Да, похоже — в паспорте те же серые глаза. Сейчас быстро заполню все, и можно отправлять на проверку. Только копию нужно приложить.

— В соседнем окошке копию снимите первой страницы.

Забираю паспорт, встаю в очередь в первое окошко.

Около третьего окна машет руками какая-то женщина:

— Что это такое? Я уже в третий раз приезжаю к вам! Из Степногорска! Вы знаете, сколько стоит билет?!

А рядом на стуле болтает ногами маленький гражданин. Родители, наверное, делают ему паспорт, а его посадили ждать.

— Можно ксерокопию первой страницы?

— 50 тенге.

Кладу бумажку, и ее сразу же кто-то тянет с другой стороны. Через секунду на ее месте ксерокопия, вложенная в мой паспорт.

Дую осторожно на свой кофе и крошечными глотками вливаю в себя. Стекло отсвечивает, вижу себя в отражении и поправляю смятый воротник рубашки. А вот и Елена Васильевна с копией своего паспорта. Она заплатит в кассе, и мне остается только все эти документы обработать.

— Все, теперь в кассу оплачивать. До свидания.

— До свидания.

Посижу еще пару минут, может быть, придет кто-то еще. Елена Васильевна неторопливо завязывает на голове платок, я еще раз прощаюсь с ней, кивая головой. Вот она уже выходит за дверь. Шевеля под столом пальцами замерзших ног, осматриваю зал, ищу, нет ли еще кого-то в мое окошко. Но, кажется, сегодня больше никого.

Весна покрыла сугробы тонкой хрустящей коркой, словно глазурью, дышит чуть прохладным ветром, а под ноги специально подставляет лужи. На улице пахнет краской, ветер треплет потерянный кем-то полиэтиленовый пакет, похожий на медузу. Помню медуз в детстве на Черном море. Вытащишь ее на берег, тыкаешь палкой, а она такая склизкая.

Чтобы доехать до дома, сажусь в поезд. Сидишь тихонько, пьешь из стакана в подстаканнике чай, пакетик с собой взяла из дома, ешь булочку с корицей и смотришь на соседей или в окно. Несешься, разрезая небо и землю, как большой бумажный лист, посередине. Белая от снега земля, белое от облаков небо. Проезжаешь мимо деревень, там дома, в домах тоже люди. Плывешь не спеша, как манная крупинка в каше.

Ударяю чайной ложкой о края стакана, внутри крутятся какие-то крошки, проводник включил радио. В окне опять моя подруга. Сидит, подпирая ладонью лицо, усталая, под глазами мешки. Интересно, что у нее за проблемы в голове и отчего она так смотрит на меня. Может быть, дети в школе плохо учатся, может, кто-то в семье заболел или она что-то важное потеряла и от этого грустит. Она не так уж стара, на вид ей лет 35, может быть, 38. Но по глазам ее я вижу, что она на самом деле внутри еще совсем не повзрослела и боится, что вдруг кто-то об этом узнает. Она до сих пор загадывает желание, когда находит во дворе клевер с четырьмя листиками, и не надевает по вторникам ничего зеленого, потому что кто-то сто лет назад сказал ей, что это плохая примета. Я обещаю никому не выдавать ее тайну, и мы уголками ртов улыбаемся друг другу. Глаза у нее добрые, мягкие, теплые руки гладят одна другую, щеки чуть обветрились от последних холодов.

Вот приеду, брат будет спрашивать, зачем мне гражданство. Он сам уже давно забыл о нем, сидит, поправляет только очки и смотрит в книги. А мне кажется, спокойнее быть к чему-то привязанной. А то как будто про тебя забыли. Как будто яблоки вывалились из большой повозки, когда у нее отвалилось колесо, и пара яблок закатилась в канаву у дороги. Все собрали, положили обратно и поехали дальше. А эти, в канаве, забыли. И они лежат там. Ничейные.

Родители наши тоже были без гражданства. Мы приехали в Ильинское, это совсем недалеко от Борового. Маленькая деревня, всего-то две улицы. Никто сначала не мог понять, как это так — «без гражданства»? Вы кто же, русские или казахи? Что значит это «ЛБГ»? Но потом привыкли. А это у нас Фомичевы, они ЛБГ. Заходите вечерком выпить, у нас свекровь из соседней деревни приехала.

Потом, когда брат начал работать учителем в школе, это даже начали произносить с уважением. Это «ЛБГ» теперь стало чем-то вроде «профессора» или «образованного человека».

Брат любил собирать у себя друзей по вечерам и разъяснять им, почему он не хочет гражданства и почему так и умрет без него, и почему оно вовсе и никому не нужно и как через сто лет этого гражданства и не будет ни у кого. И про то, что это не обязанность, а право. Только мы ведь сейчас живем, а не через сто лет. Свою комнату он называет кабинетом, котлету часто разрезает ножом и придерживает вилкой и хочет стать директором местной школы. Там всегда солнечно, в его кабинете, и на полках стоит полное собрание сочинений Бунина.

— На проверку гражданства! — Стопка бумаг шумно приземлилась на стол.

— Спасибо. — Я, не поднимая головы, поблагодарил, еще дописывая последнее слово одного из сотни документов.

Солнце село на свежую горку бумаги. Нужно разобраться с ней, и можно идти на обед. Раханов Еркен Наврузович, 1976 года рождения. Попов Сергей Александрович, 1985 года рождения. Санзыбаев Нурман Кирсанович, Санзыбаева Марина Васильевна, Санзыбаева Анна Алексеевна. Столько их тут у меня, целая стопка. Из таких вот стопок и складывается мир, а когда посмотришь на них, кажется, ничего, обычные бумаги и только. На каждую такую не больше пяти минут уходит. Фомичева Елена Васильевна. Перепелкин Денис Иванович. Каждый человек — это руки, ноги, голова, а еще — свидетельство о рождении, паспорт, строчки в книге записи актов гражданского состояния. Вот умрет человек, а бумажки после него остаются, и кому они потом нужны, а он ведь целую жизнь прожил, слезы плакал, смех смеялся, и все там, в этих злосчастных бумажках… Галустян, Уланбаев, Селедкин. А вот это забавная фамилия. Селедкин. Может, после обеда доделаю… Они ведь не убегут никуда.

По этой дороге я ездила в детстве на велосипеде. От солнца убегала. Было так странно. Вот стоишь, солнце сзади, на тебя смотрит. И ты как ударишь по педалям и несешься вперед, а потом оглядываешься — солнце на том же месте, прямо за тобой. Как будто кралось за тобой все это время. Побежишь в дом попить молока, оно ждет тебя. Выходишь — оно все ждет тебя.

И вот все эти бесчисленные тонкие веревочки наших жизней переплетаются в огромный необъятный клубок, одеялом покрывающий планету. И в этом клубке постоянно что-то шевелится, копошится. И подумать только, что вот это огромное необъятное все можно разложить по белым печатным листам, выложить аккуратно тривиальными буквами-строчками каждую нить.

И какие они, эти люди, на самом деле. Что для них важно, о чем они думают. Может, я не буду этого знать и упущу что-то важное. Какую-нибудь неприметную на первый взгляд деталь, затерявшуюся и заваленную кучей других деталей.

А когда человек умирает, то все эти односложные предложения приобретают какой-то сакральный смысл, вес. Как будто и правда становятся тяжелее, увесистее, словно сюда переселяется частичка души. Свидетельство о рождении, справка из ЗАГСа, диплом, аттестат. Наверное, потому что все это уже умерло, а на бумаге еще осталось и, кажется, живое. Как следы на песке от ног, которых уже нет. И иногда думается даже, что вот дунешь сейчас и буквы разлетятся в стороны, не прикрепленные жизнью к бумаге.

В деревне снег еще нетронутый. Но все равно чувствуется запах умирающей зимы. Она лежит остатками на земле, дожидаясь, пока свежие ростки травы съедят ее. Иду домой в предвкушении обеда. Там суп в кастрюле, сейчас разогрею. Брат, наверное, как обычно по пятницам, проверяет тетради, злится.

Вот он встречает меня уже на крыльце. В сапогах 45 размера, хотя у него 43.

— Куда ходила с утра пораньше?

— По делам. — Я поднимаюсь на крыльцо и прохожу в дом. — В посольство.

— В посольство? — Он кладет эти два слова мне на плечи и ими тянет назад, а я все равно иду на кухню.

— Так, — смахиваю их осторожно на пол. — Давай не будем из-за этого ругаться. Ты сам решай, как поступать. А я сама. Обедать будешь?

— Конечно, буду! — Он всплеснул руками. — Мне никак не понять, почему ты не хочешь меня слушать! Зачем оно нужно тебе, это гражданство?! Вот что я понять не могу. Я тебе говорю, что это неправильно. Я же хочу как лучше!

— Я иду на кухню, суп разогревать.

Он махнул рукой и вышел на крыльцо.

Я убираю на кухне, мы молча обедаем вдвоем. Потом иду кормить кур и готовить рассаду на лето, а брат остается работать у себя в комнате. Вечером к нему придут Николай из автомастерской и Саша из сельской поликлиники. Они каждую пятницу у нас. Обсуждают всю деревню, как бабульки на базаре. На следующий день от брата пахнет, словно у него внутри что-то начало гнить. Снаружи человек вроде бы выглядит как обычно, но чувствуешь, что у него внутри что-то стухло, испортилось.

— Елена, как дела? — Я на дворе позади дома, врач Саша кричит мне. Ему уже почти пятьдесят, а семьей он так и не обзавелся. Точнее, у него была жена и, кажется, сын, но они развелись, и она увезла ребенка с собой в Новосибирск.

Брат мне не дает ответить, чуть ли не с крыльца кричит сразу же вместо меня:

— Она у нас гражданство вздумала оформлять! Ходила сегодня.

— Да ладно! Правда, что ли, Елена? — Саша опять смотрит на меня, а брат за это время уже добежал до нас и встал между мной и врачом.

— Ездила за справками. На эти деньги лучше бы сапоги мне новые купила, а то ходить не в чем. А не гражданство! Гражданство на ноги не наденешь!

— И кто же она теперь будет, Иван?

Вопросы все всегда задавались только брату. К нему приходят советоваться и директор школы, и сельский глава, и владелец местного продуктового магазина. Иван же ЛГБ, он-то знает, что надо делать.

— А вы останетесь братом и сестрой, как сейчас?

Иду на кухню, приготовить что-нибудь поесть для них. Достаю банку соленых огурцов, помидоры тоже нарежу, черный хлеб.

В прихожую заходит Николай, они все о чем-то громко смеются. Мужской смех мне всегда казался некрасивым. Мужчины смеются громко, резко, широко открывают рот. Смех у них какой-то злой, как будто, смеясь, они на кого-то показывают пальцем. И мне всегда казалось, что на меня.

Я несу им поесть, сейчас поздороваюсь.

— Елена, а зачем тебе гражданство-то?

Не знаю сама, что ему ответить. Зачем мне гражданство? Чтобы оно у меня было. И чего они все спрашивают. Пусть сами отказываются, если им не нужно. Или отдадут мне свое. Я бы отказываться не стала.

— Да погоди ты. — Брат машет на него рукой. — Она сама сейчас подумает и все поймет. А потом добавляет уже мне, и как-то по-семейному ласково: — Елена, посиди с нами. Хочешь, выпить тебе нальем?

— О! Забыл вам рассказать. — Николай стучит ладонью по столу. — Жена купила гранаты! И сожрала! Говорит, зай, я почистила… и как-то съела!

— Что, все, что ли, съела?

— Ну да, все. Она всего два притащила откуда-то. И слопала! А я шел сейчас к вам, смотрю, директор школы с женой на озеро поехали. Жена у него… загляденье прямо!

— Ну, Николай, красоту на хлеб не намажешь, знаешь…

— Ой, как будто директору школы нашему на хлеб намазать-то и нечего! Некоторые люди молоко разбавляют, а он сливки пьет!

— Что мы как старые бабки. Иван, я вот что хотел спросить. Мне сегодня приснилось, что в школе пожар.

— Скажешь тоже! — Саша бьет его по плечу.

— Да подожди! Пожар, значит. И ты, Иван, детей из школы выносишь. И я вот подумал. Ты если подвиг какой совершишь, тебе какая страна медаль будет выдавать? Потому что ведь надо медаль дать.

Брат улыбнулся.

— А зачем мне эта медаль? Вы мне на стол накроете, вся деревня чем может отблагодарит.

— Ну, с медалью еще и премия какая-нибудь обычно полагается…

— И неужели стоит того эта медаль?

— По радио говорили сегодня, похолодание будет. Опять трассу перекроют, наверное.

— Ну сколько людей друг друга поубивали?! С голоду умерли. Потому что кто-то не может клочок земли правильно поделить! Или кто-то медаль хочет! Потому что за государство надо спину гнуть и убиваться! И когда всех вас на Страшном Суде будут судить, я руками разведу и скажу: «А я не при чем!» На моих руках нет ничьего горя!

В комнате запахло опьянением. Не знаю, это от его слов или от рюмки водки рядом со мной.

— Ну как-то ты не совсем складно говоришь, Иван. У меня вот дед воевал, умер под Смоленском. Это что же он, зря, что ли? Дома надо было сидеть? Он ведь за нас погиб…

— Да я о другом совершенно. Вот ты говоришь, воевал. А кто его послал воевать? Тот тоже воевал? Или сидел, ногу на ногу закидывал? Воевали с немцами. Немцы, что ли, чудовища какие-то, враги? Вот если бы наша деревня встретилась с такой же маленькой, только немецкой, мы бы что, поубивали бы друг друга, что ли? Начали бы мы эту войну? Вот ты скажи мне честно, ты бы начал?

— Нет!

— И я бы нет! Вот об этом и говорю. Простые люди друг с другом воевать не станут…

— Когда вот так Иван начинает говорить, я тоже хочу от гражданства отказаться! Давайте выпьем за это!

— Выпьем!

Мы выпили.

— Иван, а вот как это все-таки? То есть где Родина твоя? Получается, как?

— А нет у меня Родины. Моя семья — моя Родина. Мой дом — моя Родина. А что еще нужно? Делить мне не с кем и нечего. А оформлять это гражданство? Чтобы его оформить, нужно сначала доказать, что никакого другого у тебя нет. Вот, Елена, например, захочет, чтобы у нее в паспорте написано было «Казахстан». Только мы родились с ней в Армении, потом жили в России, после в Монголии, а потом родители нас привезли сюда, и тут мы осели. И теперь нужны: из Армении — справка, из России — справка, из Монголии — справка. А они все не бесплатные. У меня резиновые сапоги воду пропускают, а они все не бесплатные! И сделать одну бумажку — это три месяца надо. А можно и полгода ждать. А можно и больше. Это как будто какая-то огромная гора, ее с места не сдвинешь. Ну я-то человек скромный, мне горы передвигать не надо. Мне это и не под силу, и не нужно. Зачем мне это государство? Зачем мне эти налоги? Кормить армию чиновников, чтобы они своим детям мерседесы покупали. Врач у меня есть. Если будет нужно что, за бутылку водки поможет. А что еще нужно?

— Выпьем!

— Выпьем!

Мы выпили, и я оставляю их на кухне, а сама иду к брату в комнату, посидеть в тишине на его мягком диване. Внутри стало тепло от водки. Сейчас начнут вспоминать свою молодость и разбрасывать по комнате грязные слова. На тумбочке рядом с диваном книга. Беру в руки, провожу ладонью по обложке, «Жизнь Арсеньева». Брат загибает странички в понравившихся ему местах. Открываю на одной из загнутых.

«Да, вот был тонконогий мышастый жеребенок… с ясными черносливными глазами, привязанный только к матери, всегда со сдержанным удовольствием и лаской ржавшей при виде его, во всем же прочем бесконечно вольный, беззаботный… этого жеребенка мне в один счастливый день подарили, навсегда отдали в мое полное распоряжение, и я радовался на него некоторое время, мечтал о нем, о нашем с ним будущем, о близости, которая не только будет, но уже образовалась между нами оттого, что мне его подарили, а потом стал понемногу забывать о нем — и мудрено ли, что все забыли, что он мой? Я ведь в конце концов совсем забыл о нем, — вот как забуду я, верно, и Баскакова, и Олю, и даже, может быть, отца, которого я сейчас так люблю, с которым такое счастье ходить на охоту, да забуду и всю Каменку, где мне знаком и дорог каждый уголок… И прошло два года, — точно их и не бывало никогда! — и где он теперь, этот глупый и беспечный жеребенок? Есть трехлеток, стригун — и где его прежняя воля, свобода? Вот он уже ходит в хомуте по пашне, таскает за собой борону… И разве не случилось и со мной того же, что с этим жеребенком?»

Глаза мои уже слипаются, и я поднимаюсь с дивана и иду тихонько к себе в комнату. Умыться вот сейчас холодной водой и лечь спать.

В субботу я просыпаюсь позже. Один день можно полежать немного в кровати, рассматривая горы в складках одеяла. Поворачиваюсь к окну и смотрю, как пылинки плавают в воздухе над полом в углу комнаты, там, куда достает солнце. Медленно поднимаются, потом падают, сталкиваются друг с другом, словно сами по себе. Красиво вот так лежать и смотреть на них, а ногами мять краешек одеяла.

За окном поют уже птицы, вздыхает понемногу освобождавшаяся от снега земля. Грустно и радостно одновременно. Как будто столько любви в сердце, что она, горячая, переливается, больно обжигая края его… Я полежала еще немного и иду умываться. А со следующей зарплаты…. Наверное, лучше куплю брату сапоги. А то в носках скоро ходить будет.

***