Георгий Жжёнов. Саночки

Всё началось полгода назад, летом, когда "Верхний" ещё только организовывался. "Верхним" он назывался потому, что находился в самом дальнем, верхнем конце распадка, между сопками, у самых истоков ключа, по руслу которого проходил единственный транспортный путь.

Из Магадана грузы шли по центральной трассе - главной жизненной артерии Колымы до посёлка Оротукан; затем по круглогодично действующей дороге на нижний участок прииска - "17-й", расположенный в долине, на выходе из распадка, у подножия сопок; здесь дорога кончалась. Дальше десять километров в сопки только пешком или тракторами в сухое время года по высохшему, каменистому руслу ключа до "Верхнего".

На прииске добывали касситерит - оловянный камень. Главный рудный минерал для получения олова.

Шла война. Касситерит был необходим военной промышленности страны. Его добыче на рудниках и приисках Дальстроя придавалось огромное значение - не меньшее, чем добыче золота.

Выполнение плана было равносильно выполнению воинского приказа. Никакие объективные причины срыва в расчёт не принимались. С приискового начальства спрашивалось жёстко и строго. Оно обязано было отчитываться перед Магаданом ежесуточно. В свою очередь, и начальство не давало поблажек своим подчинённым на прииске...

Из Магадана на "Верхний" было заброшено несколько этапов с заключёнными.

Едва разместив людей в наскоро сколоченных бараках и палатках, начальство уже на следующий день по прибытии этапа выгнало всех в забои на работу.

Июль стоял на редкость сухой и тёплый.

Производственное начальство прииска, используя благоприятную погоду, усиленно завозило с "17-го" различное оборудование и механизмы. Трактора с гружёными санями беспрерывно подвозили всё новые и новые грузы...

Лагерное начальство, вместо того, чтобы подготовить к холодам бараки, своевременно, посуху обеспечить лагерь необходимым на зиму продовольствием и тёплой одеждой, занималось созданием уютных условий жизни охраны лагеря (вохры) да "проблемой" колючей проволоки для ограждения зоны лагеря.

Вся техника - трактора и весь остальной транспорт -дымила в небо соляркой, подвозя стройматериалы для изб охраны и сторожевых вышек ("скворечен"), возводимых по всем четырём углам зоны лагеря.

Сама вахта с новыми, пахнущими живой лиственницей воротами была уже гостеприимно распахнута.

Над воротами - во всю ширь, от столба к столбу - сияла фанерная "радуга", задрапированная присобаченным к ней кумачовым транспарантом: "Труд в СССР есть дело чести, славы, доблести и геройства!"

Однажды уставшее за день солнышко, весь месяц ласково светившее работающим людям, скрашивая их тяжёлый подневольный труд, свалилось на закате в огромную лиловую тучу.

Утром, после душной ночи, когда бригады, выстроенные на развод у вахты, разбирал конвой, с серого как портянка, низкого неба упали первые редкие капли... Погода явно менялась. Начался дождь, равномерно барабаня по брезентовым спинам конвоя и пузырясь в образовавшихся на дороге лужах.

Когда бригады дотянулись до забоя и начали нагружать скальной породой тачки и отгонять их в приёмные бункера приборов, с неба уже вовсю лились "библейские" потоки...

Поплыли по намокшей подошве забоя деревянные тралы... Ноги с налипшей на них глиной делались стопудовыми ми, скользили и разъезжались... Гружёные тачки заваливались с трапов в грязь, глина липла к лопатам, не вываливалась из тачек... Нечеловеческие усилия требовались, чтобы удержать опрокинутую гружёную тачку и не дать ей свалиться в бункер вместе с породой...

Вымокшие, с ног до головы измазанные в глине люди из последних сил терпели, ожидая минуты, когда конвой поведёт их наконец в лагерь, где можно хоть на короткое время укрыться от дождя, обсохнуть и проглотить свой обед...

Но накормить в этот день людей не удалось: залило дождём обеденные котлы, чадили и не разгорались плиты, внутри наспех сооружённой кухни шёл дождь...

Здоровьем заключённых расплачивалось начальство за собственное легкомыслие.

Потекли и крыши бараков. Намокли постели. Дневальные круглые сутки шуровали печи. В не просыхавших за ночь "шмотках" - матрацах и подушках, - в одежде, развешанной на просушку вокруг раскалённых докрасна бочек из-под солидола, превращённых в печи, завелись белые помойные черви...

Как и всегда, беда не приходит одна!.. После непрерывного, в течение шести суток, летнего проливного дождя, во время которого работы в забоях не прекращались ни на минуту, вдруг ударили морозы - не заморозки, настоящие морозы с температурой минус 20-25 градусов!

Полуголодные, измученные, больные люди натягивали на себя влажное, дымящееся то пара тряпье, мгновенно становившееся колом на морозе, и брели в этом задубевшем панцире в забои отрывать тачки, кайла, лопаты и прочий нехитрый инструмент забойщика, намертво вмерзший в землю.

Самое выносливое существо на свете - человек!

Чего только ему не приходилось преодолевать: голод, холод, болезни, одиночество!.. Зверь гибнет - человек живёт! Особенно русский человек!.. Какие только испытания на прочность не выпадали на долю русского человека! Рабство, нашествия, стихийные бедствия, эпидемии, войны... В руках каких только политических авантюристов не побывал русский человек! Вся история народа российского есть бесконечная борьба за жизнь, за выживание.

Какое-то проклятье нависло и над "Верхним".

Едва только люди свыклись с неожиданными морозами и у них затеплилась надежда: с "17-го" вышли два трактора с грузом продовольствия и зимних тёплых вещей для лагеря, - погода преподнесла ещё один сюрприз - налетела пурга!

Налетела внезапно, мгновенно смешав небо с землёю.

Шквальный ветер с ураганной скоростью гонял по промёрзшей земле сотни тонн колючего, жалящего снега, от которого не было спасения нигде. Снежная круговерть, несколько дней хозяйничавшая вокруг, завалила двухметровыми сугробами все забои и все подходы к ним...

Оказалась забитой снегом и единственная дорога по ключу, откуда шли трактора с продовольствием и обмундированием на помощь попавшим в беду людям.

Каравану не повезло. Он был застигнут в пути ураганной пургой и безнадёжно застрял в вымерзшем ключе. Что было полегче (в основном обмундирование), пурга разметала по распадку в разные стороны, всё остальное вместе с тракторами и санями с продовольствием похоронила в наметенных завалах твёрдого, как камень, спрессованного снега, превратив до весны в часть колымского пейзажа.

Когда пурга стихла, была предпринята попытка сбросить продовольствие с самолёта, но и она окончилась неудачей: то ли из-за ошибки лётчика, то ли из-за плохой видимости груз упал в нескольких километрах от лагеря в сопки. Лишь незначительная его часть угодила на территорию прииска.

Транспортная связь с внешним миром прекратилась. Положение на "Верхнем" становилось всё более отчаянным.

Кончались продукты. Уже несколько дней в обеденные котлы бросали для навара пустые мешки из-под муки, чтобы хоть как-то замутить воду и создать иллюзию съедобности. Как ни экономило начальство, сколько ни растягивало остатки муки, сокращая суточную выдачу хлеба до блокадной ленинградской нормы, настал день, когда мука на складе кончилась совсем.

Голод всё больше и больше давал о себе знать. Его уже чувствовали не только заключённые. Охрана и вольнонаёмные работники также подтянули пояса и сели на непривычный для себя полуголодный паёк. Правда, как только стихла пурга, они протоптали пешую тропинку на "17-й" и, благо сил хватало, носили на себе или возили на санках необходимые продукты. Во всяком случае, голодная смерть им не грозила.

Хуже пришлось заключённым. В лагере уже вовсю свирепствовали цинга и дизентерия... Так же как кварц является спутником золота, так и эти болезни являются постоянными спутниками голода.

Невероятно исхудавшие или, наоборот, распухшие от цинги, поражённые фурункулёзом люди жалкими кучками лепились к стенам лагерной кухни, заглядывали в щели и лихорадочными, воспалёнными глазами сумасшедших следили за приготовлением пищи...

Тут же, на этом "толчке", заключались самые невероятные сделки: черпак завтрашней баланды или завтрашний кусок хлеба выменивались на сегодняшнюю очередь за обедом или на сегодняшнее тёплое место у печи в бараке... Чудом сохранённый окурок менялся на пайку хлеба или, наоборот, - пайка на окурок... Продавалась очередь за пищей только что умершего, но ещё не списанного с довольствия товарища... Всё "завтрашнее" не котировалось - в цене было только сегодняшнее.

В промёрзших бараках, на уцелевших "островках" нар, валялись, тесно прижавшись друг к Другу от холода, больные голодные люди.

Каждое утро на нарах оставалось несколько умерших ("давших дуба") заключённых. Их скрюченные, застывшие тела в примёрзших к изголовью шапках стаскивали с нар, волоком тащили за зону лагеря и где-нибудь подальше от людских глаз прикалывали до весны в снег. Кайлить, "выгрызать" могилы в вечной мерзлоте не было сил. Мёртвые "сраму не имут", подождут, не обидятся, им не к спеху!

Доски и жерди с освободившихся нар тут же шли в печь. Карабкаться за сухостоем на склоны сопок по уши в снегу посильно здоровому человеку, а их в лагере оставались единицы.

С каждым днём всё меньше и меньше способных передвигать ноги заключённых выходило утром на развод к вахте.

Голодный, злой конвой вёл их за перевал в сопки на поиски упавших с самолёта продуктов. На выходе из посёлка, проходя мимо механического цеха, где под навесом стояли железные бочки с техническим солидолом для смазки тракторов и прочей техники, наиболее слабые, потерявшие над собой волю и контроль заключённые набрасывались на солидол и, судорожно давясь, запихивали его в рот, стараясь скорее проглотить, пока конвой или бригадир не отгонит их.

Цинга отняла у людей и последнюю волю, валила с ног. Человеком овладевала апатия, безразличие ко всему, покорность судьбе... Приближающаяся смерть уже не пугала, а скорее была желанной. В эту зиму смерть стала привычным, не вызывающим никаких сострадательных эмоций явлением. Из семисот с лишним человек, населявших лагерь, перезимовала только половина.

По весне из-под подтаявшего снега торчали конечности человеческих тел, как бы с мольбой взывая к живым о захоронении по-христиански, в землю. С теплом это и делалось. Заключённые хоронили из милосердия, начальство - по обязанности, из соображений санитарии.

* * *

Снег начался к вечеру и падал всю ночь, оттепельный, набухший, тяжёлыми хлопьями ложась на обезображенную землю. Нагое тело мёрзлой земли, истерзанное массовыми взрывами, исцарапанное когтями экскаваторных ковшей, вдоль и поперёк перелопаченное в поисках золота и касситерита, окуталось за ночь саваном чистого нехоженого снега...

К утру потянуло на мороз... Вызвездило небо. Весь распадок между сопками являл, насколько хватало глаз, царство вечного девственного снега...

Разбросанные по забоям тёмные силуэты занесенных снегом экскаваторов с вытянутыми в небо хоботами напоминали останки давно вымерших доисторических чудовищ...

Ни зверь, ни человек, казалось, никогда не ступали здесь... И только ночью, как бы подчёркивая космическую звенящую тишину ледяного безмолвия, было слышно упругое характерное "бык-пык-бык-пык-бык-пык..." двухтактной "Червонки", выдававшей лагерю тусклый электрический свет, да изредка карканье огромной вещей птицы - колымского ворона, не к добру зачастившего в эти края...

Но и эти звуки смолкали, едва начинало брезжить на востоке.

"Придёт или нет?" Я неотрывно всматривался в занесенную снегом, пустынную в свете луны тропинку, протоптанную от бани в сторону вольного посёлка. От напряжения и мороза слезились глаза. Отдаваясь тупой болью в висках, где-то под самым горлом нехорошо билось сердце...

"Неужели не придёт?" Петляя по пологому склону сопки, тропинка убегала вверх к линии горизонта, и исчезала там, растворяясь во мгле предутренних сумерек... Никого.

"Неужели обманет?" Вчера вечером, уходя из бани распаренный и довольный, он пристально оглядел меня с ног до головы и, как бы окончательно решившись на что-то, ему одному ведомое, с усмешкой бросил:

- Ладно. Рано утром зайду за тобой! Жди.

И вот я жду.

Жду, как подсудимый ждёт минуты вынесения приговора...

Жду, понимая, что другого выхода у меня нет, и не будет никогда.

Вчера судьба неожиданно подарила мне последний шанс. Я обязан воспользоваться им, пока ещё на ногах, пока цинга не отняла остаток моей воли окончательно.

Хватит ли у меня сил - стараюсь не думать сейчас. Этот вопрос ещё встанет передо мной во всей своей беспощадной яви позже, когда он придёт... если, конечно, он придёт.

Хватит ли сил?.. Может, и не хватит... Скорее всего, не хватит, как не хватило их в прошлый раз, когда я наконец собрался с духом и рискнул пойти.

Тогда, пять дней назад, я переоценил свои возможности, не рассчитал сил. Их оказалось меньше, чем я предполагал. Я посчитал, что меня хватит если не на все двадцать километров пути туда и обратно, то уж, во всяком случае, на половину - до "17-го".

"Лишь бы добраться до него, - думал я тогда. – Обратно идти будет легче..."

"17-й" являлся тем заколдованным местом, к которому я подобно Иванушке из русской сказки, стремился во что бы то ни стало, через все испытания и преграды - там ждала меня жизнь!.. Туда пришли две посылки, посланные мне матерью из Ленинграда в 1940 году.

Жизнь, искавшая меня в течение трёх лет по разным лагерям Колымы и нашедшая в самый критический момент, когда я, голодный, потерявший всякую надежду, медленно умирал от цинги где-то в богом проклятом месте, "у чёрта на куличках", в заледенелом распадке оротуканских сопок...

Что это? Стечение обстоятельств? Перст Божий, сотворивший чудо? Телепатия? Может быть, и так, конечно, но скорее всего - никакое это не чудо, а просто вещее сердце матери с его никогда не умирающей верой и надеждой!

О посылках я узнал в один из банных для "вольняшек" дней, когда начальник лагеря зашёл в баню попариться с мороза.

- Всё ещё живой, артист?! - удивился он, увидев меня на обычном месте за горящим бойлером. - Долгожитель!.. Хочешь - обрадую? Посылки пришли тебе из Ленинграда. -Новость была настолько невероятна, что я никак не отреагировал.

- Чего не радуешься? - Моё молчание его озадачило. Зная, как быстро начальство меняет милость на гнев, я решил не испытывать судьбу по пустякам.

- А это правда? - сказал я. - Где они?

- На "17-м", где же ещё!

- Так пошлите за ними кого-нибудь, гражданин начальник!

Он рассмеялся:

- Кого я пошлю?.. Хочешь жить - сам сходишь.

- Мне не дойти. Вы же сами видите, в каком я состоянии...

- А у меня весь лагерь в таком состоянии... - ещё пуще развеселился он. - Вот так-то, артист! Десять километров всего - и ты живой, думай!.. Сходить на "17-й" я разрешаю тебе.

Когда начальник ушёл, мне стало страшно. Я понял, что он не шутил, - посылки существовали. Но, к сожалению, пришли они слишком поздно - они опоздали. Про меня, уже не стесняясь, говорили: "Этот - местный!"

Честно говоря, признаки близкого "финиша" я и сам чувствовал - мне было безразлично всё!.. Моя песня на этом свете была спета!

Такое состояние испытывает замерзающий, когда физическая боль ушла, покинула тело и человеку стало вдруг неожиданно легко... Лишь бы не тревожили его, не мучили, а оставили бы навсегда в покое...

И вот это смирение перед неизбежностью, в котором я находился и из которого, казалось, ничего уже не могло меня вывести, разлетелось вдребезги. От покоя не осталось и следа.

Сообщение о посылках, ждущих меня всего в десяти километрах, занозой вошло в заторможенное цингой сознание, бередя его, рождая непонятное беспокойство, лихорадочную необходимость сосредоточиться на чём-то, ускользающем из сознания, и действовать, действовать... Я почти перестал спать. Меня мучили видения... Огонёк надежды лампадным язычком затеплился во мне и, постепенно разгораясь всё ярче и ярче, ширился, растворяя десятикилометровую толщу мрака, которую мне предстояло преодолеть... Там, далеко, на выходе из этого бесконечного мрака, чудились мне луковые и чесночные заросли, меня ждали горы колбасы, сыра, масла... запах хлеба, табака... Я стал галлюцинировать.

Понимая, что шансов добраться до посылок с каждым днём становится меньше и меньше, что надо торопиться, и в то же время сознавая, что сил мало, в последующие несколько дней старался всячески экономить их. Пообещав банщику поделиться содержимым будущих посылок, уговорил освободить меня от заготовки дров и стирки белья. Правдами и неправдами добывал лишний черпак баланды, выторговывал на "толчке" драгоценный кусок хлеба, старался меньше двигаться...

И, наконец, решился.

В это день ночевать в зону не пошёл - остался в бане, благо разрешил начальник. Последние часы перед выходом хотелось побыть в тепле, ещё раз обмозговать всё, проверить...

Всего два года назад расстояние в десять километров было сущим пустяком, не стоило и разговора. Находясь в Дукчанском леспромхозе, регулярно, два раза на дню, в течение всей зимы совершал эту "прогулку": утром - в тайгу на трелёвку леса, вечером - домой, в лагерь. Но тогда я был здоров. Теперь голод и цинга, настигшие меня, сделали эти километры недосягаемыми.

Плохо было с одеждой, особенно тревожила обувь. Лапти или резиновые забойные калоши - другого выбора не было. О валенках и не мечтали; не у всех "вольняшек" они были. Идти в калошах - заведомое самоубийство: не убережёшь ноги, поморозишь. В лаптях легче и теплее, лишь бы портянок побольше...

Лыковые "берендеевы" лапти!.. Вам памятник на Колыме полагается! Скольким заключённым спасли вы ноги в горестные зимы военных лет!

Выйти задумал до рассвета. Банщика Липкарта решил не будить, не хотел лишний раз видеть его морду перед Дорогой со скептической гримасой неверия в мои силы.

Мы не любили его. Не знаю, как и за что попал он в лагерь, но его одинаково ненавидели и зеки и вольные. Причиной тому были не столько его личные качества. Гремела Великая Отечественная: шёл 1942 год... Немецкий фашизм ещё продолжал своё победное шествие по Европе. Трагедия большинства из нас - безвинных "контриков", находилась в прямой зависимости от мировой политической ситуации, не говоря уже о делах "семейных", внутренних, в те годы само слово "немец" было ненавистно.

Известные советские поэты и писатели призывали: "Убей немца!" Со сцен театров, с экранов кино, из фронтовых и тыловых репродукторов звучал гневный набатный клич, усиленный за душу хватающей музыкой: "... сколько раз увидишь его, столько раз его и убей!" Мы же не только каждый день видели нашего немца, но и на собственной шкуре испытали прелесть его натуры: расчётливую, бездушную требовательность к подчинённым, дисциплинированность перед силой власти!.. Любой власти! Для нас он был не просто немец, но и немец-начальник, немец-погоняла.

Ушёл из бани незаметно, тихо.

Когда мехцех - последнее приисковое строение осталось за спиной, я послал прощальный взгляд лагерю, и медленно побрёл по лунной дорожке, напоминавшей серебряную ленту фольги, размотанную по голубому безбрежью снега, навстречу восходу солнца, в сторону заповедного "17-го"... Вскоре начали слипаться, намерзать ресницы. Сплюнул. Слюна на лету превратилась в ледышку - первый признак, что мороз за сорок... Не заметил, как прихватило лоб, щёки.

Все годы пребывания на Колыме больше всего боялся обморозить лицо, поэтому часто щупал его на морозе, проверял чувствительность, берёг... Актёр без лица - не актёр! И в прямом, и в переносном смысле. Свято помнил это, верил: если суждено остаться в живых, моё лицо мне понадобится. Вот и сейчас, как только почувствовал, что деревенеют щёки, вытянул из-под воротника бушлата обрывок байкового одеяла, заменявшего шарф, обмотал им лицо, оставил снаружи только глаза. Пока растирал щёки, пока заматывался и прятал руки в варежки, онемели пальцы...

Мелькнула мысль: "Зря вышел в такой мороз - не дойду!"... В памяти возникли герои книг Джека Лондона: мужественные, сильные, выносливые мужчины, неизменно выходившие победителями из любых, самых жестоких схваток с Севером, если только в их души в критический момент не заползало сомнение. В таких случаях сомнение будило воображение, воображение рождало страх - в результате страх разъедал, парализовывал волю человека.

Надо было идти быстрее, чтобы согреться, но не слушались, не шли распухшие, ватные ноги... Несколько раз оступался, падал... поднимался... Продолжал идти через силу, в надежде, что вот-вот появится "второе" дыхание, станет легче. Одышка заставила смириться - явно не срабатывало, не справлялось перетруженное сердце. Когда в очередной раз споткнулся и упал, окончательно понял: придётся отдыхать - идти дальше нет сил.

Так и остался сидеть на дороге.

Нежный, хрустальный звон стоял в ушах - утренняя позёмка играла стеклянными иглами изморози, катая их по ледяному насту. Казалось, звучит светлая, как детский хор, весенняя музыка.

Когда немного восстановилось дыхание и унялось сердце, собрался с мыслями, пытаясь определить, где нахожусь, и долго ли шёл. Прислушался, в надежде поймать знакомое бормотание поселковой "Червонки". Обычно её хорошо было слышно за несколько километров. Сейчас, кроме звенящей тишины в ушах и собственного свистящего дыхания, ничего не услышал - "Червонка" молчала. Значит, время уже перевалило за семь часов утра.

Светало... По знакомым очертаниям ближних сопок выходило, что отошёл от посёлка всего-навсего километр-полтора, не больше. Через силу поднялся. Поплёлся дальше. Ветер дул навстречу. Одолевал холод. Не было ни одной клеточки тела, которая не страдала бы... Малейшее движение вызывало озноб, приносило мучение. Хотелось съёжиться, оцепенеть, забыться... Но всякий раз кто-то невидимый во мне наперекор моей слабости упрямо твердил: вставай, иди, двигайся, двигайся... В этом твоё спасение.

По опыту предыдущих зим знал: нет злейшего врага для человека, идущего или работающего на большом морозе, чем жаркий костёр и частый "перекур", - только работа и движение, движение... Без конца движение, иначе конец!

Итак, все мои заочные банные расчёты за тёплым бойлером полетели к чертям, если за два с лишним часа пути мне удалось одолеть всего километр с небольшим. Сколько же потребуется времени на весь путь?.. Ответ не оставлял никаких надежд. Получалось, что идти придётся сутки - не меньше. Ни физических сил, ни иной энергии преодолеть это расстояние во мне не было.

Что же делать? Идти или возвращаться? Похоже, что любое моё решение уже ничего не меняло. Пойду ли я вперёд или возвращусь, безразлично - конец один. Ещё час-другой, и я или замёрзну на тропинке, или окажусь в той точке, откуда возвращение назад окажется одинаково невозможным, как и путь вперёд. С каждым моим шагом вперёд уменьшалась вероятность возвращения.

Да и куда возвращаться? В лагерь? Зачем? Чтобы медленно умереть там? Ведь предчувствие близкого конца и погнало меня, больного, из лагеря в дорогу...

Мозг мой мучительно переваривал весь этот хаос лихорадочных мыслей и, наконец, выбросил единственный безжалостный в создавшейся ситуации ответ: "Возвращайся".

Какое-то время я ещё продолжал автоматически передвигать ноги, двигаясь, как автомобиль с выключенной скоростью, потом остановился, медленно повернулся спиной к леденящему ветру и поплёлся, спотыкаясь, обратно.

Ни отчаяния, ни жалости к себе я не чувствовал. Скорее наоборот: сознание принятого решения и ветер, от которого, наконец, нашёл спасение, подставив ему спину, принесли облегчение.

Отчаяние настигло поздно ночью, когда я, насквозь промёрзший и обессиленный, перевалил через порог остывшей бани, ткнулся на своё обычное место между тёплым бойлером и стеной и завыл, как собака, почуявшая покойника.

* * *

Прошло три дня. И вот снова начальник лагеря вызвал банщика и приказал топить баню.

Целый день несколько слабосильных зеков скребли, чистили, мыли полы и лавки в парной, грели воду и топили бойлер. Две сорокавёдерные деревянные бочки, заменявшие ванны, были наполнены горячей водой. Втайне от банщика мы исполнили традиционный "ритуал" - помочились в обе бочки, выражая тем самым нашу пламенную любовь к начальству, умудрившемуся за несколько зимних месяцев отправить на тот свет половину вверенных им заключённых.

К вечеру в бане было тепло и чисто.

Начальник лагеря привёл с собой оперуполномоченного прииска. Это был высокий худощавый офицер (лейтенант МГБ) с внимательным взглядом тёмных недоброжелательных глаз. На приисках Оротукана этого человека звали "Ворон".

Чем-то он действительно напоминал эту зловещую птицу: блестящая шевелюра иссиня-чёрных прямых волос, явное пристрастие к чёрному цвету в одежде лишний раз подчёркивали сходство с элегантной, красивой божьей тварью... Правда, кличка "Ворон" прилипла к нему не столько за внешнее сходство, сколько за ту недобрую молву, мрачным шлейфом ходившую за ним по жизни, где бы они оба ни появлялись - ворон и человек. А появлялся он всегда, когда случалось что-нибудь чрезвычайное. Появлялся налётом, неожиданно. Его не любили и боялись.

И исчезал он так же внезапно, как и появлялся. Случалось, вместе с его исчезновением и в лагере становилось на несколько человек меньше...

Родные этих несчастных потом долго и безуспешно разыскивали пропавших. В те годы горемык было столько, что Управление северо-восточных исправительно-трудовых лагерей (УСВИТЛ) не успевало отвечать на настойчивые запросы родственников. Окончательно запутавшись в местонахождении своих "подопечных", начальство управления лагерей или молчало, или отвечало стереотипной фразой: "В списках живых не значится", что не всегда соответствовало истине.

Выполнение плана было главным мерилом в оценке действий начальства. Борьба за план любыми средствами! Не считаясь ни с какими человеческими жертвами - людей хватит! Не хватит - привезут!.. Особенно "врагов народа"... Колыма этим "товаром" снабжалась последние годы регулярно и без ограничений - к этому привыкли все.

Ещё только брезжили новые времена перемен, когда станет ясно, что с оптовым расходом людей переусердствовано; и тогда с начальства за допущенный произвол, приводящий к массовым обморожениям, увечьям, к бессмысленной гибели людей в лагерях, будут срывать погоны и привлекать к уголовной ответственности.

Эти времена только грядут, а пока по-прежнему из бухты Находка с началом очередной навигации отваливали корабли с набитыми в трюмы зеками и, подобно косякам нерестящейся горбуши, шли курсом на север - в места обжитых "нерестилищ": в бухты Нагаево, Певек, Пёстрая Дрясва на Чукотке и прочие, где и "вымётывали" в лагеря десятки тысяч свежих жертв ненасытному Молоху...

Жестоко, когда политические заключённые содержатся в лагерях вместе с уголовными преступниками, и по-настоящему трагично, когда этими политическими преступниками оказывались в подавляющем большинстве нормальные, честные люди. Никакие не преступники, а жертвы! Жертвы пресловутого "культа личности" (так "интеллигентно" преподнесено истории время чудовищной тирании и издевательства над миллионами людей).

Жизнь политических заключённых в таких совместных лагерях ох как нелегка!..

Помимо прямого произвола лагерного начальства, весь ужас жизни в совместных лагерях усугублялся ещё и тем, что все сколько-нибудь ответственные командные места и должности занимали, как правило, уголовные преступники: авантюристы, аферисты, растратчики, взяточники, грабители, воры, нравственные подонки и прочая нечисть... Это они считались "друзьями народа", заслуживающими чуткого, бережного к себе внимания как люди, по ошибке и недоразумению споткнувшиеся об Уголовный кодекс!..

Тогда как ни в чём не повинные перед законом несчастные люди, в основной своей массе не пропущенные даже через "Шемякины суды" того времени, а репрессированные заочно Особым совещанием НКВД СССР (органом, никогда не существовавшим в Советской Конституции), назывались "врагами народа"!.. На их долю в лагерях приходился тяжёлый физический труд (ТОТ) и общие, подконвойные работы.

Жизнь такого лагеря была цепью непрерывных чрезвычайных событий: травмы, обморожения, увечья, отказы от работ, саморубство, сопротивление приказам, побеги и попытки к бегству, бандитизм, убийства, самоубийства, воровство, грабежи и т.д. и т.п.

Всё это, как и многое другое, являлось сферой деятельности оперуполномоченного.

В его обязанности входило про всех всё знать! Искать криминал. Находить виновных. Наказывать, искоренять, карать... В те недоброй памяти колымские годы глаголы эти были в большой моде.

Оперуполномоченный имел среди заключённых своих информаторов и "сексотов". Они снабжали его сведениями о своих же товарищах. Информация угодная, данная не по долгу совести, а из страха. Кто станет сотрудничать с оперуполномоченным по доброй воле?.. Только слабые или подлые люди, заклеймённые презрительной кличкой "стукач".

Лагерь не место соблюдения законности и порядка. Установлением истины заниматься там некому. Страдали и правые, и виноватые. Кто меньше, кто больше, кому как повезёт и как взглянется уполномоченному. Одни отделывались карцером, на других заводили уголовные дела. Нередко - по статье за контрреволюционный саботаж. (Статья, применяемая за проступки, повлёкшие за собой потерю трудоспособности, пусть даже временную.) Подсудным всегда оказывался пострадавший.

Суровое наказание следовало за обнаруженное в зоне лагеря печатное слово - книгу или (не дай Бог!) газету. В этих случаях "виновный", особенно если он сидел по политической статье, исчезал с концами.

С весны 1943 года на "пятачке" каждого колымского лагеря, где проходили утренние разводы и вечерние поверки, в обязательном порядке начальству вменялось в обязанность вывешивать на специальных стендах для прочтения заключёнными все центральные газеты страны!

Менялось время! Менялась цена человеческой жизни. Эхо победной битвы за Москву и под Сталинградом докатилось наконец и до Колымы.

* * *

Начальство явилось навеселе. Оба оживлённые и разговорчивые. Вокруг них вовсю "шестерил" Липкарт. Услужливо помогал раздеваться, расстилал под ноги простыни, суетился... Увидев меня у бойлера, начальник изобразил на лице радость:

- С возвращением, артист!.. Как жизнь молодая? -Слово "артист" ему явно нравилось. В его представлении я был чем-то вроде клоуна. - Подвёл ты меня, артист, ох как подвёл!.. Я, можно сказать, поставил на тебя... побился об заклад с лейтенантом, а ты взял и обманул меня... Нехорошо!.. Я говорю ему, - он показал рукой на уполномоченного. - Пойми, говорю, у него нет другого выхода, он должен дойти!.. Иначе подохнет здесь - он это понимает!.. Это я про тебя... а он мне своё: "Один не дойдёт - замёрзнет!" Плохо, говорю, ты знаешь артистов!.. Они народ особенный, двужильный!.. Так что случилось?.. Почему вернулся?

Я молчал. Уполномоченный с иронической улыбкой внимательно смотрел на меня. "Оставили бы вы меня в покое, - думал я. - Ну чего привязались?"

- В чём дело, артист? - Начальник повысил голос. - Ты меня слышишь?

Я утвердительно кивнул головой.

- Отвечай как полагается, когда тебя гражданин начальник спрашивает! - накинулся на меня Липкарт. - Почему вернулся с полдороги?

"И этот всё ещё не может смириться с потерей обещанной ему доли в посылках", - подумал я...

- Почему? - не отставал начальник. - Силёнок, что ли, не хватило, да?.. Испугался замёрзнуть?

Не глядя на него, я молча кивнул.

- Забрали бы вы его от меня, гражданин начальник; видите, он уже "фитилит"! - услышал я голос Липкарта.

И как я ни крепился, слезы всё больше и больше застилали глаза. Я низко опустил голову, пытаясь сдержать их, не смог и впервые после возвращения беззвучно заплакал.

- Ну всё - местный! - махнул на меня рукой начальник, давая понять, что сеанс общения закончен, отвернулся и, стянув с себя нижнее бельё, с весёлыми охами и ахами полез в бочку с горячей водой. Его примеру последовал и уполномоченный.

...Они веселились, поочерёдно бегали в парную, с хохотом обливали друг друга ледяной водой, "травили" анекдоты, с наслаждением пофыркивали в своих бочках, обсуждая предстоящие дела...

...Я тихо скулил в своём углу, обняв тёплый бойлер, следить за которым, судя по всему, была моя последняя обязанность на этом свете.

Из обрывков их разговоров, долетавших до меня, я понял, что утром уполномоченный отбывает в Оротукан, в управление.

Я и теперь не могу объяснить своё поведение в тот момент: фантастическая мысль зародилась у меня в мозгу: "А что, если попроситься вместе с ним? Ведь путь его обязательно будет проходить через "17-й", другой дороги не существует?!"

Я понимал всю безнадёжность моей мысли, понимал, что своей фантастической просьбой вызову лишь презрительную усмешку, и всё же с непонятной самому себе решимостью, решимостью отчаяния, что ли, выбрал момент, когда они, надев полушубки, докуривали послебанные цигарки, подошёл к уполномоченному и, глядя ему прямо в глаза, тихо сказал:

- Гражданин начальник! Возьмите меня с собой до "17-го".

* * *

Он появился, как и обещал вчера, перед самым рассветом с последними тактами "Червонки", когда над вахтой лагеря медленно угас электрический фонарь.

Легко подпрыгивая на неровностях тропинки, за ним бежали детские саночки, то обгоняя хозяина, то, наоборот, застревая в наметенном снегу... Он легко дёргал за верёвку, привязанную к санкам, и те опять весело устремлялись под горку... На санках лежал маленький чемодан -обычный дерматиновый чемоданчик; в городах с такими ходят в баню или носят завтрак на службу.

"Зачем ему санки? - подумал я. - Такой чемоданчик проще нести в руках..."

Был он в форме.

Поскрипывали по утреннему морозу фетровые, с отворотами, светлые бурки... Распахнутый, подогнанный по фигуре чёрный полушубок ладно сидел на нём, - видно, лагерный портной очень старался угодить. Оперуполномоченный был крут. Вызвать его неудовольствие или гнев считалось рискованным - за это можно было поплатиться добавкой к сроку, а то и жизнью.

Я думал: "В каких закоулках человеческой души или сознания добро научилось уживаться со злом, милосердие с жестокостью? Всё слилось воедино, всё перемешалось... Иначе какими доводами разума можно объяснить, сопоставить вчерашний поступок уполномоченного с его же поступком полгода назад?.."

...Тогда, во время вечерней поверки, из строя заключённых неожиданно вышел высокий человек и, глядя в упор на уполномоченного, заявил протест против бесчеловечного обращения с людьми, против издевательства, жестокости и произвола, творимого лагерным начальством...

Такое, конечно, не прощалось. Ночь он просидел в карцере. А утром уполномоченный, сидя верхом на лошади и исступлённо размахивая нагайкой, на глазах у всего лагеря угонял непокорного в следственный изолятор "17-го"...

С советским разведчиком Серёжей Чаплиным мы были сокамерниками в ленинградских "Крестах", товарищами по этапу на Колыму, напарниками на таёжных делянках Дукчанского леспромхоза, где два года кряду выводили двуручной пилой один и тот же мотив: "тебе-себе-начальнику..."

Когда началась война и нас этапировали в тайгу на прииски, мы поклялись друг другу: .. тот из нас, кто уцелеет во всём этом бардаке и кто вернётся домой, должен разыскать родственников другого и рассказать им всё, что знает.

Суждено было остаться в живых мне одному - Серёжа погиб. Я выполнил данное ему слово. Разыскал его родственников. Беседовал с его дочерью. Родители назвали её Сталина (какая жуткая ирония судьбы!!!).

Ушёл из жизни редкого мужества гордый человек, достойный за своё благородство и смелость самых высоких наград и почестей! Его "отблагодарили" по-своему и сполна!!

Преступно осудили по статье 58-1 а за измену Родине. Позорно предали, предали в своих же органах НКВД, офицером которых он был, и которым служил, как настоящий коммунист, беззаветно и рыцарски честно всю свою недолгую жизнь!

Время, великое мудрое время в конце концов расставило всё и всех по своим местам!.. Время восстановило светлую память о нём. После смерти Сталина его реабилитировали полностью. О Сергее Чаплине написана книга. Честная книга. Увы - посмертно!

Сегодня мне предстояло повторить последний путь моего друга. Повторить в той же компании, только на этот раз человек, спускавшийся сейчас по тропинке со своими саночками, был пеший... и без нагайки.

"Только бы не передумал", - шептал я про себя, как заклинание, глядя на подходившего ко мне уполномоченного...

Он остановился, без обычной своей иронической улыбки хмуро оглядел меня, как бы прикидывая, на что я гожусь, раздражённо пнул ногой саночки и полез в карман за махоркой... Саночки покатились было, но, ткнувшись в стену бани, встали... Щёлкнула зажигалка, он закурил...

Предчувствие не обмануло меня - он колебался. "Только бы не передумал, - причитал я, стараясь первую дрожь и боясь взглянуть на него, - сейчас всё должно решиться... только бы не передумал".

Словно угадав мои мысли, уполномоченный прервал молчание:

- Значит, так!.. - Он сделал несколько затяжек и протянул окурок мне. - Кури и слушай!.. Я болван, что связался с тобой, полный болван!.. На хрена ты мне сдался вместе со своими посылками!.. В гробу я их видел. Ты думаешь, я не понимаю, на что подписываюсь?.. Думаешь, не вижу, какой из тебя ходок сейчас?.. Всё вижу и всё понимаю, но только... только не люблю менять своих решений, не люблю!.. Такой уж я человек!

Он помолчал, собираясь с мыслями, и продолжал:

- Слушай меня внимательно: пойдёшь следом за мной. Идти буду не торопясь, нормально... Но предупреждаю - не отставать! Отстанешь - пеняй на себя, уйду! Ждать не буду. Цацкаться мне некогда!.. Пойдёшь один или останешься подыхать на дороге... Отдыхать сядешь тогда, когда я скомандую, не раньше. Никакой самодеятельности -иначе уйду! Подходят мои условия? Сдюжишь?!

От нескольких затяжек махоркой у меня всё поплыло перед глазами, словно уполномоченный разговаривал со мной, сидя на вертящейся карусели... Уже много месяцев в лагере не было ни крошки табака... Боясь упасть, я прислонился спиной к углу бани и, кое-как справившись с головокружением, ответил:

- Постараюсь.

- Тогда всё, - подытожил он. - Тронулись!

И мы пошли.

Он как лидер впереди с саночками, я за ним...

Три дня назад природа сопротивлялась моему бессмысленному походу в одиночку: она обрушила на землю пятидесятиградусный мороз с поземкой и леденящим ветром и заставила в конце концов внять себе и вернуться...

Сегодня улыбалась и подбадривала... Одарила ясным безветренным утром, подрумянив его слегка бодрящим морозцем!.. Тропинку под ногами застелила мягким ковром ночной пороши - так хорошо, хоть песни пой!.. В голове, как птица, залетевшая в комнату, забилась не к месту привязавшаяся фраза: "Лёд тронулся, господа присяжные заседатели!..", сочинённая дуэтом талантливых остроумцев.

Расстояние между лидером и мной стало увеличиваться. Несколько раз обернувшись, уполномоченный сбавил темп, пошёл медленнее...

"...Лёд тронулся, господа присяжные заседатели!.."

Впервые за последние три дня вдруг, чуть ли не до рвоты, захотел есть! Опять стали мерещиться посылки... И чего только в них не было! В который раз смакуя, я перебирал их содержимое... Всё, что я любил когда-то на "воле", укладывал в них, сортируя и отбирая продукты с расчётом на предстоящее долгое путешествие. Любимая рыба горячего копчения, севрюга, осталась дома - в посылку упаковали воблу (над ней вроде время не властно)... Насладившись запахом полубелого хлеба с тмином и изюмом, решительно заменил его сухарями... Мясо не взял - только твёрдокопчёную "салями" (она прочнее) и сало... Украинское сало... с розовой прожилкой, тающее во рту... Как и полагается, все углы посылок забиты чесноком и луком... Сахар брал только колотый, от "сахарной головы" - он слаще. Не забыл, конечно, и табак! Папиросам предпочёл сигареты и махорку, объём тот же, а табаку больше... Мороженое... при чём тут... мороженое??

С ходу налетев на что-то непонятное, я ткнулся лицом в снег и... опомнился. Надо мной стоял уполномоченный и вытягивал из-под меня опрокинутые санки... посылки исчезли.

- Ты чего? - Он подозрительно смотрел на меня. - Что с тобой?

- Ничего, простите. - Выплёвывая изо рта снег, я с трудом поднялся.

- Где то место, откуда ты вернулся, дошли мы до него?

Я обернулся в сторону лагеря: сопка, которую мы обогнули, заслонила собой "Верхний" и весь пройденный нами путь. Впереди тропинка виляла вдоль крутого берега ключа и примерно в километре по ходу терялась в кустах полегшего в снег стланика.

- Мы прошли то место, - сказал я.

- Да? Уже хорошо. Двинулись дальше... Дотянем до тех кустов, - он показал рукой в сторону стланика, - перекур! -И, потянув за собой санки, не оглядываясь, легко зашагал вперёд, на ходу крикнув: - Не отставать!

Я медленно поплёлся за ним.

"Не отставать!" Легко тебе говорить, ты здоров, как лось!.. А мои силы кончаются, вернее, не кончаются, а кончились... и кончились давно. Когда ты диктовал мне свои условия, уже тогда их не было... А если быть до конца честным, их не было и вчера в бане, когда я напросился к тебе в компанию... И ты догадался об этом, ведь так?.. Поэтому и колебался... но всё-таки решился и взял меня с собой... Почему?.. Ответь: почему? Не можешь ответить, а я знаю!.. Потому что вчера в тебе проклюнулся ч е л о в е к! Впервые, вдруг, неожиданно для тебя самого... И ты испугался, растерялся, не знал, как "отступить с этим новым для тебя чувством: задушить ли его в зародыше, пока не поздно, или позволить терзать душу и дальше, не давая ей очерстветь окончательно... Вчера в тебе взял верх человек, победило м и л о с е р д и е!.. Не понимаешь, о чём я?.. О милосердии. Что это такое? Потребность души прийти на помощь любому, кто в ней нуждается. Почитай Фёдора Михайловича - поймёшь! Кто такой?.. Где сидел? Сидел в Сибири, в "Мёртвом доме". Тоже политический? Да. Писатель. Фёдор Михайлович Достоевский. Не знаешь такого?.. Немудрено - он умер около ста лет назад - иначе не миновать бы ему знакомства с тобой... Ну, что ты замолчал? Не молчи - говори, спрашивай! О чём хочешь спрашивай, только не молчи, иначе я упаду... О Господи, как я устал!.."

Я стал считать шаги - переводил их в метры... Ещё десяток, и конец, и я подниму глаза от дороги... Одолев эти метры, я давал себе новый зарок... Я боялся поднять глаза и не увидеть его. Только надежда, что он ждёт меня, а не ушёл, как грозился, и удержала меня на ногах... Нельзя, чтобы человек остался один!.. Нельзя!..

Шатаясь из стороны в сторону, я добрался наконец до кустарника.

Совсем рядом, поперёк тропинки, стояли саночки. На них сидел уполномоченный и, прищурясь, внимательно наблюдал за моими зигзагами на дороге. Из последних усилий я доковылял до него и рухнул в снег возле саночек, всё.

...Очнулся на санках. Уполномоченного не было. На снегу лежал его полушубок, на нём - кисет с махоркой и спички... Свежие следы вели в сторону от тропинки, в кусты... (понятно). Осмотрелся - это место было хорошо знакомо.

Еле-еле поднялся... Двинулся дальше.

Сознание ясно, а ноги не слушаются... Не хотят, не могут больше идти мои когда-то сильные, лёгкие ноги. Не чувствую я их, не мои они сейчас - огромные, как под наркозом, стопудовые, чужие... Кончается, видно, моя власть над ними... А сознание приказывает - иди! Заставь ноги двигаться. Не жди его. Нельзя, чтобы он видел твою беспомощность. Пусть знает: ты борешься до конца! Ты сильный! Такие, как он, уважают силу. Заставь его уважать тебя, и он не уйдёт, не посмеет уйти один... Да, он жесток!.. Но не только... Он может быть и милосердным - сегодня ты уже дважды убедился в этом... "Что посеешь - то и пожнёшь!" Добро и зло всегда рядом, всегда вместе... Познать человека до конца невозможно!..

Когда уполномоченный нагнал меня, я ещё держался на ногах.

- Ты почему сбежал от меня?

Я тупо смотрел на него, пытаясь отдышаться. В голове звенело. Плясали разноцветные круги в глазах, не хватало воздуха... Силясь ответить, я лишь бессвязно и неразборчиво промычал что-то.

- Ладно, - он подкатил ко мне саночки, легко ткнул в плечо, и я плюхнулся на них, - сиди, отдыхай.

Распутав верёвку и сняв с санок чемоданчик, извлёк из него еду: горбушку хлеба, кусок сала, пару луковиц... Выложив всё это богатство на крышку чемодана, и разделив по-братски, одну половину подвинул мне, за другую принялся сам, примостившись рядом на санках. В один миг, как "чайка соловецкая", я проглотил, почти не разжёвывая, неожиданно свалившееся на меня счастье!.. И только после того, как доел последнюю крошку, в полную меру ощутил настоящий, лютый, дремавший во мне до поры голод. Будь силы, я, кажется, отнял бы у этого человека, разделившего со мной пищу, его долю. И ничего бы меня не остановило!.. Никакие угрызения совести, - настолько чувство звериного голода завладело мной. Я ненавидел его сейчас!

А он, не подозревая моих мук, аппетитно похрустывал луком, неторопливо и со смаком пережёвывал пищу...

Наконец, покончив с едой и закурив, он протянул кисет мне. Оторвав листок бумаги на закрутку, я пытался насыпать в него табак, и не мог - дрожали руки, не слушались, не сгибались пальцы... Кончилось тем, что уполномоченный забрал кисет, сунул мне свою горящую цигарку, а себе стал сворачивать новую...

Стоило только затянуться, как всё повторилось: он снова оказался на "карусели"... Опять перед глазами всё поплыло... Разом исчезли: усталость, болезни, невзгоды... Стало легко и приятно... хотелось, чтобы это забытьё никогда не кончалось. Великая сила - табак! Великий наркотик!.. Но похмелье всегда неизбежно. И оно, как правило, горько.

- Что будем делать, дальше?

- Не знаю... Что хотите... Не знаю. Спасибо вам за хлеб.

- Идти можешь?

- Не знаю.

- А кто знает, я, что ли?

- Кажется, не могу... Не знаю. Ноги не ходят.

- Ты брось своё "не знаю"! - Он начинал сердиться. - Я предупреждал - уйду!.. Некогда мне возиться с тобой, понял?

Затоптав в снег окурок, он решительно поднялся.

- Или оставайся один, или идём, я жду!.. Давай, давай, поднимайся!

Вставать с санок без его помощи оказалось не так-то просто. Пришлось сначала вывалиться в снег, перекантоваться на четвереньки и только потом, раскачиваясь, постепенно перемещая центр тяжести к ногам, удалось подняться.

Всё это время уполномоченный с раздражением наблюдал за моим "цирковым номером"...

Что ж! Пусть - я не симулирую, не ловчу и не выпрашиваю помощь!

Где-то я понимал и его: не всякий здоровый человек, тем более - мужчина, может быть "сестрой милосердия", да ещё по отношению к заключённому, "врагу народа"...

Уполномоченному надоело смотреть на мои упражнения, он водрузил чемоданчик на санки, привязал его и, повернувшись ко мне, сказал:

- Всё. Я ушёл. Некогда мне с тобой!.. На "17-м" предупрежу охрану - скажу, где находишься. Мой совет: хочешь жить - не стой, двигайся!

И он ушёл. Я смотрел ему вслед.

Дойдя до места, где тропинка делала поворот, Ворон обернулся и крикнул:

- До "17-го" осталось меньше пяти километров. Не стой, артист, двигайся!..

"Спасибо за совет - я непременно ему последую, как только ты скроешься за поворотом. Я не уверен, что этот трюк "двигайся" у меня получится. Не хотелось бы репетировать его на публике... Мои ноги сейчас - не мои - чужие, всё равно что протезы, а на протезах сразу не ходят, на них сначала учатся... Мне, к сожалению, времени на учёбу не отпущено..."

Я сделал шаг, другой, третий... Снова резанула боль в паху. Почему-то в паху ноги болели особенно... Ничего, к боли можно привыкнуть, притерпеться - главное, не спешить, не торопиться и не упасть. Это главное - не упасть!..

Как он сказал?.. До "17-го" осталось меньше пяти километров!! Как будто я не знаю, сколько осталось!.. Этот "пятый километр" (где я сейчас припухаю) мне памятен. На том свете я не забуду его! Здесь в меня стреляли однажды... Надо же, мистика какая-то!.. Судьба опять привела на это роковое место - нарочно не придумаешь!.. Пятый километр...

Тогда на "17-м", нас выгрузили из автомашин и передали местному конвою. Цепочкой по одному конвой повёл пешим строем на "Верхний". На пятом километре тропинка увела этап в заросли стланика. Ветки были сплошь усеяны молодыми шишками - в то лето случился урожай кедровых орехов. Меня так и подмывало сорвать шишку, но я боялся конвоя, да и шишки висели далековато... Наконец, уже на выходе из зарослей, заметил роскошную шишку, висевшую рядом с тропинкой, не удержался от соблазна и вышел на несколько шагов из строя, чтобы сорвать её... Раздался выстрел. Я быстро обернулся: шагах в пятнадцати позади комендант целился в меня с локтя из пистолета. Не дожидаясь, когда он снова выстрелит, я упал... Полтора Ивана (так звали коменданта за его огромный рост) подбежал и своим сапожищем перевернул меня на спину. Я растерянно глядел на него во все глаза... "... Твою мать, промазал!" - выругался он, поняв, что я живой. "Не тушуйся, комендант, в следующий раз попадёшь", - с дурацкой улыбкой посочувствовал я ему. Обычно в таких случаях комендант жестоко избивал жертву, - не одна загубленная жизнь значилась на его совести, - но на этот раз произошло что-то необъяснимое: он, как загипнотизированный, долго и странно смотрел мне в глаза, выражение лица его постепенно становилось всё более и более нормальным, человечным. На глазах у всех Полтора Ивана из злодея превращался в доброго Дядю Стёпу... Он осторожно снял ногу с моей груди и, беззлобно пробурчав: "Становись в строй", растерянно и как-то виновато даже отошёл.

С того дня комендант возлюбил меня прямо-таки, как Парфен Рогожин князя Мышкина. Я стал его "крестником". Едва завидя, издали кричал: "Крестник! Давай сюда, покурим!" Делился последней цигаркой, не позволял вохре обижать беспричинно, когда я заболел цингой, сочувствовал, утешал...

Кончил Полтора Ивана плачевно. В разладе с собой и начальством. На ноябрьские праздники загулял, да так, что не мог остановиться чуть ли не до Нового года; поскандалил со своим начальством, в пьяной драке изувечил двоих своих же вохровцев (рука у него была тяжёлая) и угодил под трибунал - его под конвоем спровадили с "Верхнего". Размышляя о судьбе незадачливого коменданта, я одолел пятый километр и выбрался наконец из зарослей стланика на равнину. Дальше тропинка, почти не виляя, бежала с лёгким уклоном в долину, до самого "17-го".

Пройдя ещё несколько десятков метров, я упал, всё-таки упал... Итак, около шести километров позади. Впереди осталось четыре, чуть больше... Чуть больше, чуть меньше - уже не имеет значения - свой путь я прошёл! Своё "горючее" сжёг дотла - мои баки пусты, и резерв исчерпан, - дальше идти не на чем, ни сил, ни самолюбия -всё израсходовано... Кто-то сказал: "Нет сил жить, и даже отчаяние моё бессильно!" Моё "отчаяние" помогло мне каким-то образом снова встать на четвереньки, изготовиться к очередному "старту"; я начал было уже раскачиваться, чтобы подняться, и в этот момент увидел подходившего ко мне уполномоченного. "Вот это да! Вернулся-таки!.. Выходит, не подвела меня интуиция, не обманула - есть Бог на свете!"

Я не мог скрыть радость, охватившую меня, заулыбался, но встать на ноги, как ни старался, не смог - так и встретил своего спасителя на четвереньках.

С мрачным видом подойдя ко мне, он, ни слова не говоря, приподнял меня за шиворот из снега и усадил на санки. Чемоданчик переложил в ноги и крепко-накрепко прикрутил нас обоих верёвкой.

Я не сопротивлялся. В моей душе сейчас победно пели ангелы, торжественно звучала суровая музыка Пятой симфонии Бетховена, исполняемая сводным оркестром всех лучших симфонических оркестров мира!

И тут уполномоченного прорвало:

- Чего улыбаешься, чего лыбишься, фитиль несчастный!.. Думаешь, жалко тебя стало? Нужен ты мне очень, артист... Посмотрел бы ты на себя, какой ты артист!.. Артисты в Москве, в Большом театре поют, а не на Колыме вкалывают... Спасибо скажи, что на меня, дурака, попал, а не на кого другого!.. Надо же! Расскажи кому - не поверят!.. Впрягся, как конь, в упряжку и тащу его, гада, контрика, - драгоценность какая, самородок!.. Брось улыбаться, говорю! Доулыбаешься, что брошу к чёртовой матери или пристрелю, как собаку, - навязался на мою шею, интеллигент...

Все оставшиеся до "17-го" километры он материл меня последними словами (то проклиная, то угрожая). Не щадил и себя, клял за минутную слабость в бане, с которой, по его словам, всё и началось...

Ещё вчера он понял, что никаких физических сил пройти десять километров во мне нет, что моя просьба была чисто волевым всплеском, последней надеждой человека, стоящего на грани жизни и смерти... Он предвидел вариант, что, возможно, ему самому придётся тащить меня живого или мёртвого... и всё-таки пошёл и на это.

Вот, значит, зачем ему понадобились саночки, вот зачем он захватил их. Какие слова способны объяснить этот поступок? А Полтора Ивана с его проснувшимся неуклюжим милосердием?! Его дремучий бунт против всех и вся?! Кто может исследовать, найти объяснение причинам неожиданной трансформации в психике людей - в этой бесконечной войне Добра и Зла?

...Мы приближались к финишу. Санки бежали под уклон легко и весело, как бы в тайном союзе с моими желаниями. Иногда, правда, соскользнув с тропинки, они глубоко проваливались в снег, - уполномоченный тут же чертыхался и награждал меня очередной порцией мата.

Я неотрывно смотрел вперёд - во мне пели ангелы! С каждой минутой всё торжественнее и громче!..

Наконец я увидел долгожданный ориентир всякого колымского поселения - сторожевые охранные вышки и колючую проволоку...

Неподалёку от лагерной вахты уполномоченный остановил санки, распутал верёвку, выматерился напоследок в мой адрес, закурил... Мы финишировали.

- Спасибо, гражданин начальник! - сказал я.

Игнорируя мою благодарность, он направился в помещение рядом с вахтой, на двери которого красовались три огромные, намалёванные суриком буквы - МХЧ (материально-хозяйственная часть); уже от двери, обернувшись, приказал:

- Жди меня здесь, - и скрылся.

Как собака неотрывно смотрит на дверь, в которую ушёл её хозяин, приказав ей: "сидеть!", так и я сейчас, ничего вокруг себя не видя, смотрел на МХЧ с надеждой и страхом и ждал возвращения уполномоченного. Вскоре он вышел, держа в руках два фанерных ящика, обшитые серым полотняным материалом, изрядно заштемпелёванные, с остатками сургучных печатей по стенкам, мои посылки...

- Забирай своё наследство! - Он поставил посылки у моих ног.

Наконец-то! Остался позади десятикилометровый тоннель между жизнью и смертью... Ценою нечеловеческих усилий я одолел его!.. Вот они - два ящика у моих ног - в них всё!.. Моё спасение, моя жизнь! Они мои! И никто не в силах отнять их у меня!

В жизни каждого человека бывают поступки (главные поступки его жизни), которыми он гордится или, наоборот, которые презирает, старается скорее забыть... В моём положении поступил я тогда единственно правильно - я сказал:

- Гражданин начальник! Спасибо за всё, но я вас прошу, сделайте ещё одно доброе дело...

- Какое ещё дело? - недовольно спросил он.

- Отдайте посылки охране и прикажите не выдавать их мне... хотя бы в течение трёх суток... Пусть несколько Дней дают мне понемногу, порциями, понимаете?..

Уполномоченный серьёзно посмотрел мне в глаза и впервые, кажется, по-человечески искренне сказал:

- Вот за это - молодец!.. Смотри-ка, сколько в тебе силы, оказывается!.. Сколько характера сохранилось... молодец! Теперь верю - жить будешь!.. Я догадывался, что ты мужик крепкий, жаль, что контрик.

- Никакой я не контрик!

- Ладно - не агитируй! Пошли.

Он подхватил обе посылки и быстро зашагал к вахте, Когда меня позвали зайти в помещение, на столе лежали обе мои посылки. В комнате находились два дежурных вохровца. Распоряжался уполномоченный.

- Вскрывай! - приказал он одному из вохровцев и, показав рукой на меня, представил: - Этот фитиль с "Верхнего". Пришёл за своими посылками. Три дня не давать ему их! Как бы ни просил - не отдавать! Кормите понемногу, раза три в сутки, чтобы не случилось с голодухи заворота кишок, понятно? Учтите: сам он об этом попросил - боится за себя. Посмотрим, что там сохранилось? Сколько времени шли посылки?

Охранник повертел ящики, но никакой даты не нашёл.

- Ладно, поймём и так, - сказал уполномоченный. - Режь!

Вся сцена напоминала операционную, с главным "хирургом" - уполномоченным во главе.

Охранник вспорол обшивку, подковырнул несколько раз верхнюю крышку и вскрыл посылку.

Вытащить из неё ничего не удалось, кроме чудом сохранившейся описи, прилипшей к фанерной крышке. В ней перечислялось содержимое и количество каждого продукта.

Всё, что было в посылке, а именно: сахар, колбаса, сало, конфеты, лук, чеснок, печенье, сухари, шоколад, папиросы "Беломор", вместе с оберточной и газетной бумагой, в которую был завёрнут каждый продукт, за время трёхлетнего блуждания в поисках адресата перемешалось, как в стиральной машине, превратилось в единую твёрдую массу со сладковатым запахом гнили, плесени, запахом табака и конфетной парфюмерии... Всё пропиталось жиром и табаком, засахарилось...

Такая же картина повторилась и в другой посылке, с той только разницей, что там к содержимому добавились пара шерстяных носков и варежки.

- Нда!.. - удивился уполномоченный. - Это называется поел, покурил и газетку почитал!.. И всё зараз, в один присест. Что будем делать? Выбрасывать или?.. Распоряжайся, ты хозяин!

Охранники с брезгливым любопытством наблюдали за мной. Я подошёл к столу, откромсал ножом кусок и тут же при всех, почти не разжёвывая, торопливо проглотил, не разбирая ни вкуса, ни запаха, словно боясь, что кто-то может помешать или отнять у меня "это"...

Состояние потревоженного голода, проснувшегося в человеке при виде пищи, сравнимо разве что с состоянием алкоголика или наркомана.

Страдал и я. Муки голода, на которые я добровольно обрёк себя, отдав на трое суток посылки, были мучительны. Я готов был сейчас наброситься на посылки и есть их, есть, есть без конца. Истощённый организм не считался ни с чем, ни с какими доводами и предостережениями разума.

И всё-таки, к разочарованию сытых, жаждавших представления охранников, я нашёл в себе силы удержаться от соблазна и, ни на кого из них не глядя, вышел за дверь вахты. Инстинкт самосохранения и на этот раз взял верх!

В памяти ещё жив был трагичный случай с одним бедолагой... В разгар промывочного сезона на прииск "Пионер" пожаловал целый оркестр заключённых-музыкантов, человек двадцать (поощрительная мера культурно-воспитательного отдела МАГЛАГа прииску, выполняющему план). Начальство лагеря распорядилось покормить музыкантов с дороги. В барак, где они расположились, повар принёс противень селёдок - по штуке на каждого. Музыканты в лагере - каста привилегированная, сытая - селёдками их не ублажишь, никто есть не стал. Весь противень отправили обратно на кухню с каким-то подвернувшимся доходягой. Тому, конечно, и не снилась такая удача!.. Человек он был приморённый, голодный, - характера удержаться от соблазна не хватило, и он съел, вернее, проглотил все двадцать селёдок в течение нескольких минут. Заворот кишок не заставил себя ждать. Жутко было видеть, как изо рта этого бедняги перед смертью, когда начались спазмы, выскакивали одна за другой селёдки... Невероятно, как он ухитрился глотать их целыми?!

Наконец из дверей вахты снова появился уполномоченный вместе со старостой лагеря.

- Сколько сейчас времени? - спросил я.

Он пристально посмотрел мне в глаза и сказал:

- Сейчас только три часа - не беспокойся, тебя покормят сегодня ещё раз, вечером, - терпи.

Замолчал, задумался, с иронической усмешкой оглядел меня ещё раз и изрёк:

- Значит, так!.. Останешься здесь на трое суток, пока не придёшь в себя и не оклемаешься. Староста укажет место в бараке и выдаст пайку. Санки заберёшь - это мой подарок тебе за характер! Пригодятся, когда будешь возвращаться на "Верхний"... Всё! Я уехал. Прощай, артист!.. Может, когда и встретимся в жизни. Чем чёрт не шутит!

Ворон сдал меня подошедшему старосте и ушёл... исчез, загадав мне на всю жизнь загадку: "что же такое есть человек?!"

Так мучительно долго ещё никогда не тянулось время, как в эти последние трое суток. Ни лежать, ни спать я не мог, - животный инстинкт гнал из барака к вахте, поближе к посылкам. Я окончательно потерял контроль над собой: не доверял охранникам, боялся, что они или выбросят посылки, или скормят собакам. Как волк из засады, следил за каждым, кто заходил на вахту... Когда подходило время получать очередную порцию, я умолял отдать мне всё -уверял, что я уже в порядке, клянчил, плакал, угрожал, оскорблял, кричал "фашисты!", грозился выбить стёкла в окнах, бил кулаками в дверь, в стены вахты, скулил от бессилия.

Спасибо охранникам!.. Они не поддались на мои "провокации" и в точности выполнили приказ уполномоченного. На моё счастье, у них хватило и нервов, и добродушия... Когда же им становилось особенно невтерпёж, они просто брали меня за шиворот и оттаскивали, как щенка, в снег, подальше от вахты...

Наконец наступил долгожданный день - трёхсуточный "карантин" кончился!..

К недоумению вахтёров, за посылками я не явился!! Уже закончился утренний развод в лагере, - бригады вышли на работу, а меня всё нет и нет... Послали старосту узнать, в чём дело, куда я мог подеваться. Никуда я и не "подевался" - староста обнаружил меня в бараке, на своём месте - я спал!.. В самый критический, кризисный момент физической и нервной истощённости моё подсознание (самый безошибочный диагностик) пришло мне на помощь, сделав выбор между сном и пищей. Я спал глубоким, живительным сном праведника! Так спят тяжелобольные, переборовшие болезнь. Так, наверное, спали вывезенные из блокадного Ленинграда спасённые дети - наступил кризис. Когда староста разбудил меня, впервые за эти горестные месяцы я почувствовал в себе слабый огонёк надежды, впервые поверил, что буду жить!

...Когда "17-й" окончательно скрылся из глаз, и перестали быть слышны скрежет транспортёрной ленты, человеческие голоса и пыхтение паровых экскаваторов, когда в безбрежии сияющего на все четыре стороны, слепящего снега воцарилась тишина, я остановился отдохнуть, мне захотелось есть...

Весеннее солнышко уже давало о себе знать - было тепло, и клонило в сон... Но теперь я уже вполне владел собой. Я сидел на санках и ел - обстоятельно и неторопливо... Интересно, что содержалось в той "массе", которую я сейчас с таким наслаждением разжёвывал? Я развернул опись и перечитал её вслух. В конце описи большие, неровные буквы, тщательно выведенные непослушной рукой Матери, промаслились, чернильный карандаш расплылся, потёк, но разобрать написанное было можно... Опись заканчивалась словами:

"На здоровье, сынок! Береги себя".