Немат Келимбетов. НЕ ХОЧУ ТЕРЯТЬ НАДЕЖДУ (отрывки из повести)

Вот уже более двух месяцев лежу в этой больнице, как заживо погребённый в могиле. От жизни остались только мысли. Они, как последняя ниточка, как мо- стик, соединяют меня с миром. Не сравнивай меня с птицей, попавшей в силки, Гаухар. Моё положение в тысячу раз хуже. У птицы есть крылья, они вынесут в небесный простор, если удастся вырваться из плена. А у меня нет крыльев, нет простора, и остаётся только слабая надежда, что всё утрясётся.

Но самое главное – у меня есть ты! Как я благодарен судьбе, что она подари- ла мне тебя! Если бы не было тебя, никакие мысли не смогли бы утешить меня. Мысли – спасительный мостик в жизнь. И этот мостик – путь к тебе.

Гаухар! Сегодня во всём огромном мире только ты понимаешь меня. Только ты меня слышишь, только тебе открыто моё истерзанное сердце. Но когда ты навещаешь меня после работы, и мы сидим в саду на больничной скамейке, я держусь отстранённо. Пытаюсь оставаться мужчиной. Не хочу, чтобы ты жале- ла меня, ведь твоя жалость отличается от жалости всех остальных людей. Твоё сердце истекает кровью, ты теряешь здоровье, силы, ты таешь, как воск. И я стараюсь не показать, как мне тяжело, шучу и бодро на тебя поглядываю, но ты ведь и так всё видишь и понимаешь.

О проклятая болезнь! Почему она пришла именно ко мне? Какой враг сглазил нашу жизнь? За что нам, родная, такая участь?!

Я никогда не боялся боли, и не в боли здесь дело. Подлость этой болезни в том, что она сковала моё тело. Сто крат тяжелее осознавать своё бессилие, чем просто страдать. Чувствовать себя живым трупом, неподвижной колодой. Ты знаешь меня, Гаухар. Ты никогда не считала меня слабаком. Тем обиднее, тем ужаснее сознавать, что каждый раз ты воочию убеждаешься: прежнего меня уже нет. А есть развалина, у которой от прежнего Ержана осталось только имя. Но, поверь, я не из тех, кто при малейшем дуновении ветра падает и поднимает вопль до небес. Меня, любимая, сломала не буря жизни, а чёрные думы, обступившие со всех сторон...

Единственная надежда – что ты, Гаухар, выдержишь, не покинешь меня, не сломаешься. Держись, милая! С твоей помощью я одолею проклятую болезнь, сохраню свою честь, свою жизнь. Только вместе мы удержимся. Пусть весь мир отвернётся, вынося мне окончательный приговор, – мне нет дела до этого мира, но если отвернёшься ты, такого удара я не вынесу. Когда тебя долго нет, когда ты опаздываешь, я жду и беспокоюсь, как жеребёнок, оставленный людьми на далёком жайлау. Как боюсь, что ты не придёшь больше никогда...

Гаухар! Во время болезни начинаешь понимать, как счастлив человек, не знавший телесных недугов. Какое это благо – быть живым, здоровым, бегать, веселиться. Но, с другой стороны, люди, не испытавшие боли, многого лишены, многого не понимают, о многом не догадываются.

Я понял, Гаухар, что в каждом из нас таятся бездны нетронутых чувств, пере- живаний, порывов. И раскрываются они во время страданий, которые выпадают на человеческую долю. Сейчас я нахожусь под спасительным покровительством пробудившихся сил, идущих из глубины моей души. А сколько бодрых, здоровых, весёлых людей и не подозревают о существовании такого источника. Им это не- ведомо, Гаухар! Пусть я прикован к постели, но это не мешает мне размышлять, не мешает рассказывать тебе о моих переживаниях и ощущениях.

Будь я здоровым как прежде, мне бы это и в голову не пришло.

И вот, как говорится, «повезло».

Это, Гаухар, не чёрный юмор. Это действительно так. Я поднялся на новый уровень понимания всего, что происходит в мире. И скажу тебе откровенно, Гаухар: именно здесь, в больнице, а не в читальном зале научной библиотеки, я дошёл до некоторых истин.

И подумал: не схожу ли с ума?

Если бы ты увидела меня вчера, ты была бы поражена, закручинилась бы: «О чём он думает?»

Я думал о тебе. О детях. О нашем будущем.

Это ведь естественно, правда?

Вчера меня мучила бессонница, мне долго не удавалось заснуть.

Я, Гаухар, сделал открытие. Жизнь – это река. И мы с тобой плыли по этой реке десять лет. Всё у нас было в порядке. Работали, родили детей, дети подросли... Мы радовались нашим радостям и переживали неудачи. Всё у нас было как у всех. А Река Жизни текла. Она всегда течёт. А ты, Гаухар, задумывалась, куда она течёт? Куда несёт нас на своих могучих волнах? Честно скажу, я не задумывался. Плы- вём, ну и плывём. Как все. Как тысячи, как миллионы. А ведь путники, идущие по степи, время от времени поднимаются на холмы и оглядываются, куда их привела дорога, сколько они прошли и сколько ещё вёрст впереди? Так и нам, плывущим по Реке Жизни, следует иногда оглядываться назад и внимательно смотреть вперёд. Ведь человек не щепка, ему небезразлично, куда его влекут волны. Казалось бы, мысль-то не такая уж сложная. Но это на первый взгляд, дорогая Гаухар. Одно дело размышлять о Реке Жизни здоровому, краснощёкому весельчаку, а другое – жалкой развалине, в каковую сегодня превратился твой дорогой муж. Ты только подумай, Гаухар. Я лежу, приговорённый к неподвижности, а может, и к смерти. Да, да! И рассуждаю о каких-то заумных вещах.

Я нахожусь в отделении для очень тяжёлых. Тут никакого секрета нет. Это – нейрохирургическая больница. Здесь делают самые трудные, самые опасные операции. Вторгаются в святую святых – в человеческий мозг.

А у меня болен спинной мозг.

Даже подумать страшно, не то что подвергнуться такой операции. Вот тебе вскроют череп. Станут очищать мозг, как орех от скорлупы. Потом будут резать по живому, соединять клеточки, сращивать нервы... И ведь немало людей проходит через этот ад. Я сам каждый день вижу тех, кто вступает в схватку со смертью. Мне тоже предстоит выдержать такую схватку.

И когда думаю об этом, становится страшно.

Но ты запомни, Гаухар! Ержан, твой муж, так легко не простится с жизнью. Я буду бороться с этими мучениями, с горькими думами, с печальными предчувствиями.

Не поддамся унынию.

Буду изо всех сил сопротивляться болезни, отчаянно цепляться за жизнь.

Я не из тех, кто опускает руки, сдаётся без борьбы.

Трусов презираю.

Если уж пришла беда, то я достойно встречу её.

А ведь страшнее всего – печальные мысли. Они овладевают мною, скручивают тело, и мир превращается в горошину...

Гаухар! Никогда раньше мне не хотелось увидеть тебя так, как сейчас. Тоскую по твоим тёплым глазам, по белой лебединой шее, по чёрным, как смоль, волосам. Грущу по тебе. Ещё давным-давно твой образ навсегда пленил меня. И сейчас он кружит мне голову, уносит в горячечном вихре.

Возможно, другим ты не представляешься такой уж неотразимой. Возможно, такая ты существуешь только в моей измученной фантазии. Но это неважно, потому что для меня ты – самое дорогое существо на свете. Моё чудесное сокровище.

Я знаю, милая, сейчас ты на работе. Тебе некогда предаваться праздным мыслям. С тех пор, как я в больнице, заботы о доме, о детях сполна навалились на тебя.

Сегодня вечером, как всегда, пойдёшь в детский сад, заберёшь Кайрата. Из школы вернётся Мухит. И вы втроём сядете ужинать...

Я сейчас лежу на кровати, не двигаясь, безучастный к миру, погружённый в свои мысли.

Но знаешь, Гаухар, сегодня я всё же не та глухая развалина, какой был вчера. Сегодня я словно цветок, напоённый влагой.

Спросишь, почему? А вот послушай.

Только мы начали обедать, как в палату вошли врачи. У меня упало сердце. Обычно они не совершают обход в обеденное время. Среди вошедших была профессор-нейрохирург, ты её знаешь. Я сразу понял, что кому-то из нас троих в палате предстоит срочная операция.

Кому?

Почему они не говорят?

Ещё недавно мы шутили между собой, смеялись. А увидели профессора – и всё наше веселье мгновенно оборвалось.

Мне не терпелось узнать: кого? Но я лежал неподвижно, боясь шелохнуться. Мои соседи тоже молчали. Никто не решался нарушить гнетущую тишину.

Но вот профессор стала перелистывать историю болезни. Неужели мою? В этот момент она показалась мне председателем суда, который спустя секунду вынесет мне суровый, не подлежащий обжалованию приговор.

Профессор повернулась в мою сторону.

Я старался уклониться от её взгляда.

Но спасения не было.

Она произнесла мою фамилию. Потом быстро посмотрела прямо мне в глаза и сказала: «Завтра будем вас оперировать».

Когда она вышла из палаты, уводя с собой коллег, мои соседи одновременно выдохнули: «Ух!», словно опустили на землю тяжёлые мешки. А я, как рыба, выброшенная на берег, ловил пересохшими губами воздух.

В ушах страшный звон.

Что поделаешь?! В одно мгновение всё изменилось в моей жизни. Я сник, сломался, как карандаш в тяжёлой руке.

Только что палата была освещена полуденным солнцем, а теперь затянулась серым, погрузилась в какой-то душный сумрак.

Сердце моё билось, рвалось наружу, предвещая беду.

Что со мной происходит?

Почему я так испугался?

А может, это не я, а только моё бедное сердце боится завтрашней операции?

Гаухар! Ты ведь знаешь нашего профессора. Она полная, немного сутулая, пожилая. Её манеры, походка, голос, движения больше пристали бы мужчине, чем женщине. В клинике никто не обращается к ней по имени-отчеству, никто не говорит: «Елена Андреевна». Все называют её – «Профессор».

В отличие от других врачей, Елена Андреевна не жалеет больных. Она вы- кладывает всё напрямик. Наверное, поэтому больные и верят ей, не сомневаются в правильности её диагнозов.

Профессор никогда не баловала тяжелобольных тёплым обращением, особенно туго приходилось тем, кому сегодня-завтра предстояла операция. С ними разговаривала, сурово нахмурив брови. Правда, потом, спустя время, я понял, что в такой манере заключался особый смысл.

Кому, скажи мне, понравится разговор, когда каждое слово вколачивается, словно гвоздь? Слова-гвозди звенят в ушах, не знаешь, куда спрятаться, начинаешь думать, а чем заслужил этот недовольный, сердитый тон?

Но она поступает так осознанно.

Когда солдаты готовятся идти в смертельный бой, их нужно разозлить, растравить им душу. Для этого нужны особенные слова – зажигательные, воинственные, резкие. Перед битвой командир никогда не станет обращаться к солдатам: «Милые вы мои!» Нет! Грозным голосом будет выкрикивать проклятия врагу. Будет подстёгивать бойцов, хлестать их словами, как разгорячённый всадник хлещет лошадь перед скачкой. Каждое командирское слово раскалённым клинком вонзается в сердца бойцов. Праведный гнев командира передаётся им – и вот они уже готовы броситься в адское пекло.

Наша профессор тоже считала, что человек идёт на операцию, как на смертный бой. Себя ощущала командиром, ведущим бойцов в атаку. А мы, пациенты, естественно, обязаны беспрекословно выполнять её приказы. Она часто повторяла: «Чтобы победить болезнь, вы должны сражаться за свою жизнь изо всех сил».

И вот, Гаухар, я начал исполнять её приказы, внимать каждому движению её нахмуренных бровей. И так преуспел в этой науке, что теперь, увидев человека, могу безошибочно определить, о чём он думает. Не ошибусь. Вообще же, пришёл к выводу, что люди, не умеющие читать по лицам, – счастливейшие создания. Какой прок следить за потаёнными движениями человеческой души, подобно вору высматривать чужое добро сквозь замочную скважину?

Но здесь, в больнице, прок в этом был.

Мы давно заметили, что редкие проявления профессорской симпатии относились как раз к тем больным, для кого положительный исход операции не представлялся очевидным. С ними она разговаривала доброжелательно, даже душевно. Помню, как-то в обеденное время появилась в нашей палате, посмотрела на меня с теплотой, о чём-то спросила и улыбнулась.

Это показалось мне подозрительным. Да что там подозрительным! Это насторожило и испугало меня.

Признаться, испугался не столько операции, сколько неожиданного участия и жалости во взгляде профессора.

Конечно, известие об операции не было для меня новостью. Люди, входящие в дверь, над которой аршинными буквами написано «Нейрохирургия», знают о том, что им предстоит. И прежде чем переступить этот порог, они много дней и ночей раз- думывают, ищут выход, страдают и отчаиваются, но в конце концов приходят сюда. Потому что другого пути у них нет...

Сколько бравых джигитов теряются, превращаются в испуганных детей, стоит им только приблизиться к этой двери.

Мы все входим в неё со страхом.

Ты спросишь, почему?

По сравнению с другими направлениями медицины, имеющими многовековую историю и традицию, нейрохирургия ещё сравнительно молода. Исследует нервные центры, управляющие телом человека. Эти центры таят немало секретов, пока ещё недоступных учёным.

Однажды профессор сказала мне, смеясь: «Сейчас люди больше знают о космосе, чем о собственном позвоночнике». Получается, что никто, в том числе и знаменитый профессор, не может знать, кто из отправившихся на операционный стол останется в живых?

Люди, перешагнувшие порог «Нейрохирургии», одновременно живут верой в науку и... готовятся к худшему.

Я – один из них.

Невыносимо ощущать себя узником, приговорённым к смерти.

Одно дело ждать её через месяц-другой и совсем иное – вдруг, неожиданно. Человек не так боится операции, предстоящей через месяц или через год. Утешает себя: «Есть ещё время!» Приговорённые сооружают из оставшегося времени что-то вроде крепости и укрываются за её призрачными стенами. Но когда человек слышит, что операция назначена на завтра, он похож на солдата в открытом поле. Со всех сторон летят пули, рвутся гранаты, а он совершенно беззащитен.

Теперь и я услышал это роковое слово: «Завтра»...

Страх парализовал сознание. Я как будто оглох и ослеп.

Но вот чёрный занавес всё же раздвинулся.

Почему я так испугался? Чего боюсь?

Операции?

Или смерти?

Что такое страх?

Вопросы вертелись в голове, я не мог избавиться от них.

Я должен был найти ответ.

Что может быть лучше правды, высказанной прямо, честно? Наша профессор – замечательный специалист, талант от Бога.

Многих безнадёжно больных вырвала из когтей смерти. Даже инвалиды, про- лежавшие без движения много лет, выходили отсюда на своих ногах.

Однако человеческое ухо устроено так, что плохие известия долетают до него быстрее хороших. То, что люди выходят из больницы здоровыми, кажется при- вычным, обыденным. А вот если врачи не могут помочь и случается трагедия, известие об этом молниеносно разносится среди больных.

Вчера троим сделали операцию.

Одному не повезло: скончался на операционном столе.

Когда об этом стало известно, мы все были потрясены. Но после обеда немного успокоились, а к вечеру уже шутили, даже смеялись.

Когда в палату неожиданно вошли врачи, мы сразу замолчали, вспомнили о джигите, который умер на операционном столе. А профессор и не пыталась никого утешить. Стояла перед нами, словно ангел смерти Азраил.

Мысленно я упрекал её, упустившую чужую жизнь, а она, пристально на меня посмотрев, сказала: «Завтра будем оперировать вас». Да, для меня это прозвучало как приговор: «Теперь – твоя очередь». Врачи продолжили обход, а мы трое лежали, не решаясь смотреть друг другу в глаза.

Умерший вчера парень не выходил у меня из головы. Как жестоко иногда поступает судьба с человеком! Он младше меня лет на десять, наверняка не успел как следует пожить. Конечно, человек, и сто лет прожив, не скажет, что этого достаточно, но нет ничего печальнее безвременной кончины...

Соседи по палате сказали, что у парня была такая же болезнь, как у меня, – эпиндимома, нарост на спинном мозге. Тяжёлая форма: ноги и руки не двигались.

...Сам-то я, как ты помнишь, начал хромать только полгода назад.

Ты повела меня к врачу.

Врач сказала: «Вы должны показаться профессору», – и назвала фамилию нейрохирурга.

И когда мы пришли на приём, и она меня осмотрела, я спросил:

– Скажите, доктор, вы будете оперировать мою ногу?

– Нет, – резко ответила она.

– Как же так? Ведь нога болит.

– Нет! Дело не в ноге, дорогой! Дело скорее всего в позвоночнике, а точнее, в вашем спинном мозге... – Она положила ладони мне на спину и стала медленно водить ими вдоль позвоночника. – Вот это – позвоночный столб, – говорила она, – на нём держится жизнь человека. Внутри столб полый, но не пустой. В нём лежат продольные волокна, в них и находится мозг. Понимаете? Спинной мозг состоит из миллиардов крошечных частичек. Каждый нерв тоньше волоса в десять тысяч раз, но играет в жизни человека огромную роль. Если откажет один нерв, вы не сможете закрыть глаза. Откажет другой – перестанет двигаться нога, как в вашем случае. Внутри вашего позвоночника образовался нарост. Он придавил тот нерв, который управляет движениями ног. Поэтому нарост надо устранить.

– А как вы его устраните?

– Очень просто. Разрежем позвоночник, раскроем и устраним.

Что говорила профессор дальше, я уже не слышал и не понимал. В ушах гремели слова: «Разрежем. Раскроем. Устраним».

Я онемел, можно сказать, – окаменел.

Кулагер, жеребёночек мой!

Я в твоём позвоночнике – мозг спинной...

Так горевал знаменитый Ахан-серэ, когда погиб его друг-тулпар.

Спинной мозг – самое дорогое, самое сокровенное – у казахов называется жулун. Не зря старики, когда случалось с человеком несчастье, говорили: «Попал в жулун». Самое скверное проклятие в народе: «Да оборвётся твой жулун!»

Гаухар! Только когда над человеком нависнет угроза смерти, можно выяснить, храбрец он или трус.

Страх породил во мне мучительные раздумья.

Сейчас я никому не верю.

Даже к тому, в чём я прежде не сомневался, стал присматриваться с опаской.

Что происходит?

Может быть, страх превращает человека в мыслителя?..

Неужели только оказавшись в беде, человек способен задуматься над этими вопросами?

Боюсь ли я завтрашней операции или не верю в её добрый исход?

Один мудрец сказал: «Страх – ожидание беды, горя, несчастья, мучений, которые могут свалиться на нас совершенно неожиданно». Иначе говоря, люди боятся лишиться своего счастья. Но что такое это самое счастье, о котором мы слышим всю жизнь, с самого детства?

Самообман?

Воплощение мечты?

Но ведь мечта не одна, мечты неисчерпаемы...

Неужели счастлив лишь тот, кто осуществил все свои мечты?

А так как всем мечтам не суждено осуществиться, то, значит, нет и счастливых людей? Нет, не так...

Счастье – не постоянная величина. И тот, кто счастлив сегодня, завтра может оказаться несчастным.

Итак, счастлив я или несчастен?

До сегодняшнего дня эти мысли не приходили мне в голову. Всё было как у всех. Сначала отец с мамой заботились обо мне. Нужды я не испытывал, горя не знал. Учился. Стал инженером-строителем. Делал карьеру. Создал семью. У нас светлый красивый дом. И ты, Гаухар, – душа нашего дома. Радость переполняла меня, когда вечером я возвращался с работы и сыновья бросались мне на шею. У меня немало хороших друзей, много родичей...

Но разве только об этом я мечтал? Естественно, нет! Были и другие мечты, может быть, и они когда-нибудь осуществятся.

Но для этого нужно выдержать завтрашнюю операцию, остаться живым.

Боюсь, что лишусь тебя, сыновей, друзей, родичей.

Но если бы у меня всего этого не было, разве пошёл бы я на завтрашнюю операцию так решительно, с таким мужеством?

Нет!

Но есть ещё одна вещь, которая даже дороже всех названных.

Это – жизнь.

Я долго думал, взвешивал все «за» и «против».

И наконец принял окончательное решение.

Но мне страшно.

Делать операцию или нет, как ты считаешь, Гаухар?

Быть инвалидом – это ведь не конец жизни?..

Что это со мной? Сомнения или страх?..

На дерево, растущее без солнечного тепла, набрасываются черви.

Излишне подозрительные люди подобны таким деревьям.

Мне должны были делать операцию через месяц.

А профессор категорически заявила: «Завтра».

Я понял, что у неё на душе.

Вчерашний парень, сегодняшний мертвец, страдал от той же болезни, что и я. Вскрывая его позвоночник, профессор думала и обо мне: если помедлить, болезнь будет прогрессировать, через месяц окажется слишком поздно.

В ту самую минуту она, наверное, и приняла решение: не оттягивать, немедленно делать операцию!

...Я скрыл от тебя, что операция назначена на завтра...

Профессор говорила: «Пусть ваша супруга обязательно придёт ко мне».

Это я тоже скрыл.

Почему?

Отвечу.

Если операция опасна для жизни больного, если исход её сомнителен, доктора берут у родственников расписку, что те предупреждены и дают согласие на операцию. Если бы ты, Гаухар, подписала эту бумагу, то как знать, чем бы это обернулось для тебя завтра? «Ну зачем, зачем я это сделала?» – терзалась бы, проклиная себя. Слезам твоим не было бы конца-краю.

Поэтому я сам поставил подпись в кабинете профессора.

– К сожалению, жена ваша сегодня не пришла.

– Она всё знает, – ответил я.

Иного выхода у меня не было.

Я хотел, чтобы сегодня ты спала спокойно.

А сам так и не смог заснуть. Долгой, утомительной, полной горьких раздумий была для меня эта ночь...

Я странствовал в мире фантазий и сомнений, не смыкая глаз.

Гаухар! Всегда ли радуемся мы, когда наступает утро и поднимается солнце? Если мы не радуемся, то будь уверена, мы лишаем себя замечательных мгновений. Разве есть большее наслаждение, чем наблюдать, как на небе рождается золотая заря? Той ночью я впервые осознал это. Погружённые в повседневные дела, мы пропускаем удивительные и великие вещи.

Не всякий человек может оценить красоту и благодать солнечного восхода. Не каждому это доступно. Эту красоту в наибольшей степени может понять только тот, кому вскоре предстоит встретиться со смертью, кто глухой тёмной ночью с трепетом ожидает утра, быть может, последнего в своей жизни...

Мне вдруг открылась таинственная связь между ночью, непроницаемо чёрной, словно толстое одеяло, и смертью, которой может закончиться завтрашняя операция.

Непроницаемая тьма и смерть похожи, как две сестры.

А восход солнца приносит радость.

Караван жизни движется от восхода к восходу, не останавливаясь, не зная усталости...

Но грядущие годы, возможно, не принесут мне ни света, ни тепла, и золотого восхода я уже никогда не увижу, пребывая в вечной могильной темноте и сырости. Какая мне радость от того, что на голубом небосводе будет сиять солнце для других людей?

Живых людей.

Смерть – конечная истина...

Никто этой ночью не ожидал утреннего солнца с таким нетерпением, с такой тревогой, как я. Другие люди спокойно спали и не гадали, что принесёт им восход – жизнь или смерть? Они знали, что, проснувшись утром, обнимут детей, мать и ласковую жену.

Потом пойдут на работу и встретятся с товарищами. Будут спокойно делать своё дело, заниматься тем, чем занимались всегда.

А у меня на шее – ярмо страха.

Гаухар! Я лежал с открытыми глазами, смотрел в окно. На дворе тьма. Мои соседи по палате спят, каждые три часа им делают успокаивающие уколы.

Неожиданно раздался удар грома, всё осветилось в блеске молнии. Караван моих мыслей вдруг остановился. От молний в палате стало светло. Дождь барабанил по карнизам. «Завтра, наверное, зацветут яблони, – подумал я, – неужели я больше никогда не увижу их цветы?»

Как ни старался отвлечься, сомнения и тоска не оставляли меня.

Как было бы хорошо забыть, хоть на время, про свою болезнь, про жуткую операцию, просто лежать и думать... Почему раньше, когда был здоровым и времени у меня было предостаточно, я ни о чём таком не мечтал?

Я разучился мечтать.

Наверное, в детстве я был разумнее. В детстве у меня хватало времени и на игры, и на учёбу, и на домашние дела. Находилось и время помечтать, пофантазировать. А повзрослев, стал оправдывать свою лень, равнодушие к миру нехваткой времени.

В детстве ночь казалась более удивительной и таинственной, чем день.

Мы жили в невысоком домике с плоской крышей. Летом я не слезал с этой крыши. Бывало, вечером, поужинав, брал постель и по лестнице забирался наверх. Лежа на спине, смотрел в ночное небо, усыпанное степными звёздами. Сначала пересчитывал уже знакомые звёзды и, убедившись, что все они на месте, считал дальше.

Небесный мир казался книгой, от которой невозможно оторваться. Читая эту книгу, я попадал в мир мечты – посещал далёкие звёзды, был капитаном космического корабля, летящего на Луну, открывал неведомые планеты, давал им имена...

В народе говорят: «Человек без мечты – как земля без леса». Люди, разучившиеся мечтать, многого лишаются в жизни.

А если бы все люди вдруг забыли, что такое мечта, что произошло бы с миром?

Разве можно жить без фантазии? Ведь именно мечта ведёт нас вперёд, вдохновляя на великие дела и свершения.

Разве летали бы ракеты и космические корабли, если бы человек с глубокой древности не тянулся к звёздам, не мечтал побывать на далёких планетах, не сочинял изумительные истории об этих путешествиях? Полёты в космос как раз и начались с этих историй. С мечты. Нет, мечтать – это не бесполезное занятие! Мечта – крылья человека. Но почему, став взрослыми, мы не желаем больше предаваться грёзам? Напротив, нередко высмеиваем людей, способных фантзировать, считаем их глупыми и пустыми.

Было время, отдельные смельчаки-мечтатели, привязав к спине крылья, пытались взлететь. За это их сжигали на костре. А ведь в известном смысле и учёные, открывшие законы физики и биологии, относятся к таким же «фантазёрам» и «сумасшедшим».

Все достижения культуры есть, в сущности, плод человеческой фантазии.

...Тучи рассеялись, и окно в палате стало пропускать бледный свет.

Наступает ещё один день.

Лежу в больнице, и сегодня мне предстоит операция. Но я рад, что хоть на короткое время отвлёкся и забыл о предстоящем испытании.

...Для врачей самое трудное – психологически подготовить больного к операции. Это целая наука. Ведь человек, которого ожидает сложное хирургическое вмешательство, нуждается в моральной поддержке. Я давно понял, что труднее всего убеждать людей с устоявшимися взглядами, бывалых, тёртых. Иногда про- фессор говорит в сердцах: «Ей-богу, мне легче провести операцию, чем уговорить вас согласиться на неё».

Часто все усилия докторов оказываются напрасными. Больного уговаривают, убеждают, вот он уже и согласен, но в самый последний момент почему-то вдруг отказывается от операции. Часто это происходит потому, что кто-то сбивает его с толку.

Один такой человек лежал в соседней палате. Лет ему было немало, и походил он на колотушку. Личико маленькое, поместится в ладони, щёки впалые, смотреть страшно! Он словно соткан из подозрительности, недоверия и страха. Не доверял никому и ничему. Не верил докторам, не верил в правильность поставленного диагноза, не верил, что кто-то может выздороветь.

Этот человек ни днём ни ночью не знал покоя, слонялся по больнице, не жалея ног. Не было палаты, куда бы он ни заглядывал, не было двери, в которую ни входил бы. Всё вынюхивал, разузнавал, допытывался и записывал в толстую тетрадь, с которой никогда не расставался. Помнил, кому, когда и какую операцию сделали, кто выздоровел, а кто скончался – уж это запоминал с особой твёрдостью.

Но прославился он не этой своей летописью. Его конёк был в том, чтобы подойти к человеку, решившемуся на операцию, и начать убеждать того в её опасности и безнадёжности. Был великий мастер пугать людей. Человек становится внушаем, когда чего-то боится. Этот «осведомлённый» получал удовольствие от чужого страха. Во время очередного «сеанса» внушения напоминал змею, уставившуюся немигающими глазами на птичку. Когда его слова действовали на жертву, мерзавец преображался, наполнялся торжеством, от него исходили лучи победоносного триумфа. Входил в раж, доказывая правоту своих выдумок, даже сам начинал в них верить.

Он и ко мне заявился. Видимо, пронюхал о готовящейся операции. Увидев его, я как будто одеревенел, кровь застыла в жилах. Он почувствовал моё отвращение и, как вороватая кошка, выскользнул из палаты.

А я почему-то вспомнил одного своего родича, Бакира, и задумался о подлости человеческой.

Бакир был почти карликом. Телосложением, фигурой напоминал семилетнего ребёнка. Часто я думал про себя: «Наверное, мать его не доносила».

Но сколько гонора, апломба, капризов! Найдёт на него стих, и он ни за что не станет разговаривать с вами. По улицам Бакир передвигался виляющей походкой, ступал тихо, осторожно. Можно подумать, что если он сильнее наступит на землю, она, бедная, не выдержит и провалится. И он очень этого опасается. Где-то работал, но и на работу ходил крадучись и возвращался таким же манером.

Когда он входил в дом, то всегда оглядывался, не следит ли кто за ним? И во двор выходил, не как все. Сначала высовывался за дверь. Голова размером с кулачок, с застывшими глупыми глазами поворачивалась в разные стороны, озирая окрестности. Когда убеждался, что вокруг ни души, неуловимым движением выскальзывал за дверь. В эти моменты он напоминал мне мышь, которая перебегает из одной норки в другую.

Помнишь, однажды к нам приходила жена Бакира, изливала своё горе, жалуясь на мужа и свою проклятую семейную жизнь? С тех пор как поженились, они постоянно ссорятся, дерутся, готовы убить друг друга. Даже сидя за столом в гостях, всегда выясняли отношения, говорили друг другу колкости и гадости, изливали злобу. Но не разводились. Они, очевидно, поставили перед собой цель прожить всю жизнь вместе, терзая и мучая друг друга. Я запомнил, как, выслушав его жену, ты с удивлением произнесла: «Сам-то он с ноготок, как в нём умещается столько ненависти?»

Бакир всё время повторял: «Бережёного Бог бережёт», – всех поносил и сам ждал каких-то неведомых бед. Ни с кем не дружил, в гости почти не ходил. А если ненароком куда и попадал, сразу шептал хозяину на ухо: «О моём приходе никто не должен знать, особенно такой-то». И ведь такие люди живут в каждом ауле, попирают самое святое в людях – веру в других. Бакир сомневался даже в том, что за ночью следует утро, записывал в негодяи не только живущих с ним рядом, но и будущие поколения людей...

Или взять одного молодого врача в нашей больнице. Он невропатолог, знает свою специальность не хуже других. Коллеги его уважают, но одна чёрточка его характера неприятно удивила меня.

Этот врач просто ненавидит разговоры на медицинские темы. Несколько раз я был свидетелем, как он, осматривая больных, буквально затыкал им рот.

Гаухар! Сегодня в больницах лежат достаточно образованные люди. Смотрят телевизор, читают книги, в курсе новостей и последних технических достижений. Естественно, что они хотят побеседовать с врачом о своём недуге, узнать причину, пути лечения.

Но этот молодой врач совершенно не расположен к таким дискуссиям, на вопросы отвечает односложно, а то и резко их пресекает.

И с другими врачами старается не общаться.

И ещё одна деталь. Давая советы, выписывая рецепты пациентам, он производит впечатление не профессионала, досконально изучившего своё дело, а поверхностного новичка, который и сам-то в свои слова не верит.

Странным показалось мне и то, что вне больницы, скажем, во время обеденного перерыва, он мог быть откровенным, общительным с совершенно незнакомыми людьми. Становился душой компании, напоминая призовую лошадь на байге, забывал о своей замкнутости, неуверенности. Вне больницы преображался, становился другим человеком.

Особенно вдохновляла этого врача... археология. Когда речь заходила о последних открытиях, он слова никому не давал сказать, рассуждал о раскопках с удиви- тельным знанием дела. В нём просыпался оратор, он говорил убедительно, дока- зательно, приводил интересные факты. В области археологии знал абсолютно всё.

Тайну молодого врача я узнал несколько позже, когда сошёлся с ним и мы стали часто беседовать. Оказывается, мой друг доктор с юных лет мечтал стать археологом, но мечте не суждено было сбыться. Дядя хотел видеть его врачом и чуть ли не насильно привёл в медицинский институт. Юноша не решился перечить дяде, расстраивать его. Институт окончил, получил диплом и вот уже несколько лет работает в больнице. Пользуется авторитетом, коллеги его уважают и ценят. Но сам он не считает себя врачом, не верит в своё призвание. Год от года теряет веру в себя.

Вот так-то, Гаухар! Мир для человека должен быть наполнен радостью от ис- полнения желаний. Если рождён быть археологом, должен стать археологом. Не имеешь права не быть археологом.

Это – обязанность, долг, не зависит от личности. Если нет таланта, призвания, стремления, то, как ни обучай, как ни тяни человека в медицину, настоящего врача из него не получится.

Вера – великая сила.

Только тот, кто верит в себя, в свои силы, сможет подняться к высотам мечты, достичь поставленной цели.

«Мама, я обязательно отыщу древнюю Трою!» – обещал матери Генрих Шлиман. Он дал эту клятву, когда ему было восемь лет. К его словам никто не отнёсся серьёзно, но мальчик вырос и удивил весь мир своими открытиями...

Правда, на поиски города, воспетого Гомером, ушла вся его жизнь. Ещё бы! Все ведь думали, что Троя – вымысел поэта. Могло оказаться и так, и тогда дело Шлимана пропало бы даром. А что может быть печальнее поисков того, чего нет, погони за химерами? Восьмилетний Шлиман верил в реальность Трои, с возрастом укрепился в своей вере.

Кто в целом мире может быть сильнее человека, безгранично верящего себе?!

А я, Гаухар?

Есть ли у меня вера в себя, в своё предназначение на земле?

...Мой отец всю жизнь выращивал деревья, был садоводом от Бога. Когда сердился на кого-то или просто переживал, то всегда уходил в сад. Бродил между деревьями, гладил их стволы, словно делился своим горем.

Почему отец уединялся в саду, где знал каждое деревце, каждую веточку? Может, хотел не только успокоиться, но и лишний раз убедиться в правильности избранного пути, в том, что труды его нужны людям? Когда человек попадает в беду, его уверенность в себе тает. И у моего отца, как у каждого в этой жизни, случались неприятности. Его друзьями и утешителями были яблоневые листы, ветви урюка...

А у меня есть такая вера?

Если бы не верил сам себе, разве был бы так привязан к жизни?

Человек не может искренне любить то, к чему не привязан душой.

Нельзя любить другого человека отдельно от мира, в котором тот живёт.

В капле морской воды отражается весь мировой океан.

Вот и я природу веры и любви узнаю через тебя, Гаухар!

Если бы я не любил Жизнь, разве мог бы так любить тебя?

Разве скучал бы так по друзьям, интересовался бы так окружающими людьми?

Разве могла бы меня радовать, опьянять своей красотой родная природа?

...Только перед рассветом я сомкнул глаза.

Но утро слишком быстро одолело ночную тьму.

Я вздрогнул и проснулся.

До рокового момента ещё два часа.

Чем я заполню это время?

Два часа времени – два часа жизни...

...Дорогая! Родная! Я жив! Я здоров!

Получил я прекраснейший дар из даров!

Я сражался со смертью и Жизнь отстоял,

Потому что Тебя оставлять не желал!

Очнувшись от наркоза, приоткрыл глаза и обнаружил, что лежу в своей палате.

Жив! Жив! Остался жив после операции!

Думать о чём-то другом не было сил.

Через несколько секунд почувствовал, что мне сдавило дыхание, словно кто-то нажал на кадык. Кровь как будто свернулась. Воздух вырывался из груди огненными толчками. Губы пересохли, слиплись. Язык распух, нёбо высохло, жажда, жажда...

Я то терял сознание, то приходил в себя.

Какое сейчас время суток?

День или ночь?

Как ни пытаюсь, не могу открыть глаза, не хватает сил. Ресницы словно чугунные. Нет сил поднять веки, они примёрзли, как в январский мороз. Нужны неимоверные, гигантские усилия. Какое ужасное мучение! Наконец удаётся. Но теперь другая беда – не могу их закрыть. Глаза у меня, как у мёртвого барана, выпучены. Невыносимая резь! Бедные мои глаза – словно солью посыпаны.

Палата погружена в полумрак. Вижу только контуры предметов. Тело горит, я в огне. Такое ощущение, что весь мир охвачен пожаром. Даже тонкое одеяло обжигает раскалённым углем. Всё превратилось в огонь, даже дыхание моё кажется пламенем.

Но вот предметы как будто поднимаются в воздух. У человека, очнувшегося от наркоза, кружится голова, – подумал я.

В ушах звон. Мне кажется, сотня кузнецов трудится у меня над подушкой. Стучат, стучат, не зная отдыха.

Но я в сознании!

Я жив!

«Хоть разбита голова, да под шапкою она», – гласит пословица.

Но следовать этой пословице, скрывать свои страдания – не всякому под силу. Человеку хочется кричать, плакать, стонать, чтобы облегчить боль. Стоит ли изобра- жать мнимую стойкость? Не лучше ли выплакать горючими слезами горе, освобо- диться от леденящей скованности, подавленности? Всегда ли слёзы человеческие – признак слабости и бессилия, а твёрдокаменный характер – героического мужества?

Дышать становится всё труднее.

Я задыхаюсь.

Мучает жажда.

Хочу попросить воды, но сил говорить нет.

Не могу пошевелить ни рукой, ни ногой.

Что случилось? Почему мои руки и ноги мне не подчиняются?

Я беспомощен. Мне хочется плакать навзрыд, но я не могу.

Кто поверит в такое?

Наши аульные старики, встретив человека, охваченного горем, говорили ему: «Плачь, родной! Слезами освободи тяжесть души, а иначе с ума сойдёшь от горя».

В этих словах скрыта глубокая мудрость. Выплаканные вместе со слезами горестные мысли освобождают человека, и он снова способен жить.

Я это испытал.

Долгое время лежал, как изваяние, ни на что не реагируя, не испытывая никаких волнений, равнодушный ко всему окружающему. Обычно я очень живо отзывался даже на пустяки, а сейчас – словно камень. Похож на вечный лёд, которым скованы горные вершины.

Вдруг мне показалось, что соседи смотрят на меня с жалостью.

Меня охватило негодование.

Я снова ощутил себя слабым и жалким.

О Боже! Нет на свете счастливее того, кто может плакать. Если бы из моих глаз хлынул поток горячих слёз, я бы избавился от мучений. Когда человек истекает потом от тяжёлой работы, ему становится легче. То же самое происходит, когда охватывает печаль. Только здесь вместо пота – слёзы.

В голове неразбериха. Горло пересохло. Губы слиплись. Но вдруг я догадался, что это не губы, не язык. Это – застыли мои челюсти. В таком положении я не смогу проглотить даже каплю воды. Не только напиться, я даже не смогу попросить воды!

Размышляю, как разжать окаменевшие челюсти. Чувствую, что окаменело всё тело, каждая мышца, каждое сухожилие.

Я уже давно пытаюсь привлечь внимание сидящей рядом со мной сестры, молоденькой девушки, показываю ей глазами на графин с водой. Но она, видимо, недавно работает в больнице. Не понимает меня и сама теряется. Она что-то говорит, но я не слышу.

Как зачарованный, не отрываю глаз от графина. Но вот она уловила направление моего взгляда. Не торопясь, вышла из палаты, через какое-то время вернулась со стаканом и чайной ложечкой. Потом из ложечки накапала мне на губы воды. Но вода не попала в рот, а скатилась на подбородок. Сестра удивленно смотрит на меня. Откуда ей знать, что я не в состоянии сделать глоток?

В этот момент в палату вошёл дежурный врач Мейман Кожеков – любимый ученик профессора. Он улыбается. По его виду не скажешь, что он сильно переживает за меня, сочувствует, что огорчён или озабочен моим состоянием. Но Мейман без объяснений понял, что я прошу воды, понял даже, почему я при этом не могу проглотить ни капли. Подсел ко мне на кровать, стал массировать мои скулы своими длинными пальцами. Возился со мной целых полчаса. Старался изо всех сил. Но его старания ни к чему не привели. Застывшие скулы невозможно было расшевелить.

Тогда он позвал старшую сестру Мейиркуль-апай.

Эта добрая, милосердная, участливая женщина работает здесь долгие годы. Если бы все медсёстры были такими...

В больнице нет человека, который не испытывал бы благодарности к Мейиркуль-апай. Она озабочена вещами, которые даже не входят в прямые обязанности медсестры. Казалось бы, разве трудно подать «лежачему» больному стакан чая в постель, помочь ему сменить сорочку, прикрыть одеялом? Но когда человек не может шевельнуть ни ногой, ни рукой, такая забота для него – дар небес. Мейиркуль-апай чувствует это лучше, чем кто другой. Её ни о чём не нужно просить дважды. Она всё понимает без слов. Мейиркуль-апай с первых дней становится родной и близкой каждому больному.

Этой женщине уже далеко за сорок, а она всё ещё одинока. Мне жаль её, сердце щемит какая-то грусть. Говорят, в молодости Мейиркуль очень сильно любила одного джигита и прождала его всю жизнь. А недавно мы узнали, что этот джигит – Акылбек-ага! Мы были так удивлены, что не знали, верить этому или не верить. Их история удивительна! Вот вернусь домой и расскажу её тебе, не упуская ни одной детали, ни одной подробности.

А сейчас Мейиркуль-апай сидит в изголовье и вытирает капли пота с моего лба. С материнской нежностью гладит моё лицо. Её мягкие ладони и впрямь напомнили мне маму, перед глазами возник материнский образ, и вдруг свершилось чудо... Я сам не заметил, как из глаз хлынули горячие слёзы! Я плакал беззвучно, долго, плакал, не стесняясь, не скрывая слёз. И чем дольше плакал, тем легче становилось на душе.

Понемногу ушла скованность. С большим трудом я в конце концов произнёс: «Вода». Мейиркуль-апай налила в стакан воды из графина и стала поить меня с чайной ложечки. Но влага не попадала в горло, исчезала где-то во рту. Я не утолял жажду, а ещё сильнее хотел пить.

Молоденькая сиделка стояла со шприцем в руке. На её лице крайнее изумление. «Да вы просто волшебница!» – будто хотела она сказать Мейиркуль-апай. Стена глухоты внезапно рухнула.

Люди вокруг меня, оказывается, громко разговаривали друг с другом. Я услышал, как дежурный врач сказал: «Это психологический фактор».

...От этого врача я и узнал обо всём, что произошло вчера. Операция длилась пять с половиной часов. Под действием наркоза я проспал ещё около шести часов. Профессор похвалила меня, сказав, что сердце у меня крепкое, а лёгкие – чистые. Но больше ничего не сказала.

Встану ли я на ноги?

Смогу ли самостоятельно ходить?

Почему у меня не двигаются руки?

На все эти вопросы могла ответить только она.

Теперь я должен во что бы то ни стало дождаться её прихода.

Как медленно тянется время, когда чего-то ждёшь!

Совсем недавно весь мир, казалось, перевернулся, а теперь у меня снова появилась надежда.

Я не стал спрашивать у других врачей, что говорила насчёт меня профессор, не задал я этих вопросов и Мейиркуль-апай. Если мне вынесен приговор, то лучше услышать его от профессора.

Головная боль не проходит, позвоночник ноет. Тело – как вяленое. Пот льётся градом, сорочку и одеяло меняют каждые полчаса. Кто-то положил мои часы рядом с кроватью, чтобы я мог следить за временем.

Приближался час обхода.

Что она скажет?

Раньше на все расспросы она отвечала: «Скажу после операции!» Теперь у меня появилось ощущение, словно две противоположные силы тянут меня в разные стороны. С одной стороны я слышал: «Ержан! Ты перенёс сложнейшую операцию и выжил! Так радуйся! Ты видишь солнце, ты дышишь, чего тебе ещё надо?» А с другой – доносится злой шёпот: «Ты теперь калека, не сможешь двигаться, пролежишь неподвижно всю оставшуюся жизнь. Зачем тебе такая жизнь, а, Ержан?»

«И вправду, если я стал калекой, не смогу сам ходить, то зачем мне такая жизнь?» – подумал я. Меня передёрнуло от испуга и отвращения, а перед глазами встали безногие инвалиды...

Через тридцать минут должна прийти профессор, и тогда всё станет ясно. Одно плохо – она не любит ходить вокруг да около. Рубит правду сплеча, даже не пытаясь смягчить. Не одобряет врачей, которые напрасно обнадёживают больных. Одним говорит: «Ты будешь ходить», – а другим: «Ты никогда не встанешь на ноги».

Скажет – как отрежет.

Некоторые больные не выносят правды, начинают плакать.

Тогда она повышает голос: «Прекратить немедленно! Ты же мужчина, в конце концов! Посмотри, сколько инвалидов, и ничего, живут, работают».

Что предстоит услышать мне?

Когда у человека что-то болит, кажется, что в этом месте находится его душа. Позвоночник у меня ноет, словно кто-то водит по нему тупой пилой. Как будто стонут все сто тысяч волокон мозга и бесчисленные нервы! Каждый нерв решил мучить меня как-то по-особенному. Кажется, что они соревнуются – кто причинит мне больше мучений?

Я не могу ни о чём думать. Впадаю в беспамятство.

Да, я вышел из тёмного леса живым.

Но меня поджидает новая напасть, которая хуже смерти!

Смогу ли я ходить на своих ногах?

Гаухар! Какие бы трудности ни стояли передо мной, какие бы муки душевные и телесные ни пришлось мне испытать, я всё преодолею. Терпеть для меня – значит хранить надежду. Если выйду из больницы на своих ногах, в мире не будет человека счастливее.

Чтобы хоть на минуту избавиться от страданий, я попытался отвлечься, подумать о чём-нибудь приятном.

Меня спасли мысли о тебе, Гаухар!

Помнишь, как познакомились, как дружили, говоря твоими словами, всего три дня? А на четвёртый прямиком из города направились в мой аул. Ты стала моей женой. Закончилась твоя беззаботная девичья жизнь. Я вспоминаю те чудесные, неповторимые, безвозвратные три дня, заново их переживаю.

Три дня! Всего только три дня. Могут ли люди узнать друг друга за три дня? Конечно, всему в жизни нужен свой срок... Но когда речь идёт о любви, тут смешно говорить о времени. Его Величество Время становится бессильным, теряет своё могущество.

Один мой друг назвал меня легкомысленным и долго оставался при своём мнении. Сам он три года сидел на одной студенческой скамье со своей невестой. Дружили они долго, он ухаживал несколько лет. Они хорошо изучили друг друга. Мы были на их свадьбе, помнишь? Произносили тосты, пожелания. А чем всё закончилось? Не прошло и трёх месяцев, как семья распалась. Все были поражены...

Да, Гаухар, нам повезло. Мы создали хорошую семью. Вспыхнувшая любовь не обманула нас. Мы уже десять лет вместе. Живём душа в душу. И всё же иногда задаюсь вопросом: «А не поторопились ли мы стать мужем и женой?» Подумай, всего три дня! Ведь можно было продлить прекрасные мгновения, отведать из волшебного источника «земзем» сладостного напитка страсти, сближения душ и тел, охваченных любовным пламенем. Неужели мы лишили себя чудесных дней? Неужели эти мгновения никогда не вернутся?

А может, вода источника «земзем» показалась мне такой сладостной именно потому, что я вкусил её совсем немного?

Друзья постоянно говорят, что мне повезло с семьёй. Но я не задумывался над этим всерьёз. Зачем счастливому человеку задумываться? Он напоминает пьяного, идёт себе, пока не споткнётся о камень и не свалится...

Кто знает, много я выпил вина счастья или мало? Трезво смотреть на правду моё сердце не хочет.

Но чего я боюсь?

Угроза смерти сверкнула, как меч, над моей головой – я выжил.

Теперь мне угрожает инвалидность. Ведь если я не поправлюсь, если болезнь неизлечима, зачем, спрашивается, была нужна эта операция?!

Пока не пришла профессор, судьба моя неизвестна. А человек, как я заметил, связывает с неизвестностью скорее плохое, чем хорошее. Сейчас больше всего боюсь стать инвалидом, попасть в число неполноценных, беспомощных людей.

Но почему я думаю о плохом?

Ничего не поделаешь, человек всегда много думает о том, чего боится.

Я посмотрел на часы, лежавшие рядом с подушкой. Время, когда профессор должна прийти, давно минуло. Но её до сих пор нет. Почему? Может, совершает обход других палат? Нет, такого быть не может. По твёрдо заведённому правилу она приходит в первую очередь в ту палату, где лежат больные, перенёсшие операцию.

Значит, сначала должна была зайти ко мне, а потом уже осматривать остальных.

Почему тогда её нет? Неужели не решается прийти и сказать правду? О нет! Она ничего не боится!

Терпение моё на исходе.

Наконец я не выдержал и спросил: «А почему профессор задерживается?»

Мейиркуль-апай ответила, что Елена Андреевна сегодня не придёт. Её вызвали на консилиум в другую больницу.

Вот мучение! Умираешь от ожидания, а профессор задерживается ещё на сутки. Ещё целые сутки! Они станут для меня вечностью!

Будь ты проклята, неизвестность!

Встану я с постели или нет?!

Это знает только профессор...

Самым главным в моей жизни теперь стало Время.

Гаухар! О чём ты думаешь сейчас? Ты ещё не знаешь, что я перенёс операцию. Или, может, приходила в больницу вчера, и тебе об этом сказали? Тогда, естественно, ты в тревоге, может быть, обиделась за то, что я не сказал об операции? Но обиды твои проходят быстро, ты не умеешь долго сердиться...

С тех пор как пришёл в сознание, у меня держится и не спадает высокая температура. Сестра каждый час ставит градусник. Ну да ладно, я не обращаю внимания. Меня тревожит боль в позвоночнике. Душа готова вылететь из несчастного, истерзанного тела.

Невозможно высказать словами мои мучения, страдания. Это может понять только тот, кто сам перенёс подобное.

Если бы ты сейчас была рядом, мне бы, наверное, стало легче.

Ты моя самая надёжная опора, Гаухар!