Султан Раев. Соцреализм

Поздним утром на пятачок у колхозного амбара ручьями стекались встревоженные жители маленького аила Монок. Ни одна живая душа не осталась за поро­гом своего дома: от мала до велика все потянулись сюда и не спеша, тесня друг друга, рассаживались. Со стороны глянуть — точно великое скопление черных галок у амбара. И издает это людское собрание рокочущий шум. Не поймут люди, зачем собирают их здесь, и, оборачива­ясь друг к другу, высказывают самые фантастические предположения... Но скоро их фантазия иссякает. Спла­чивает людей теперь всеобщее смирение перед неизвест­ностью: «Какая еще напасть надвигается?», «Что будет, то будет», «Чему быть, того не миновать...» — обреченно молвят они. Кроме подобных смурных мыслей, в их запу­ганные головы ничего путного уже не приходит.

— Едет! — чей-то панический голос, словно могучая круча волны, всколыхнул настороженный люд. Будто ле­дяной водой окатили — разом затих разноголосый гул. Испуганные взоры сидящих метнулись на крик.

— Е-едет! — пронеслось опять над людьми.

— Кто? Кто едет? — зашамкал немощный блеклый старичок, не понимая, что происходит.

— Судья, — ответил ему один. — Судья едет.

— Ын-кы-вы-ды! — уточнил сиплый голос.

— Ингыбыды? — не понял старичок.

Стариковское «ингыбыды» уловил Кайкыизм¹ — та­ким прозвищем нарекли этого человека соплеменники. Он был когда-то в числе аильского актива, произнося пламенную речь на каком-то собрании, где присутство­вало районное начальство, он сгоряча и с большим вооду­шевлением воскликнул: «Да здравствует марксизм, ста­линизм, кайкыизм!» И погорел, бедолага. На последнем слове. Так погорел, что отсидел где-то на северном ост­ровке четыре суровых годка, заработав при этом неизле­чимую хворь... Так вот, Кайкыизм вскочил на ноги, весь напрягся, подобно взъерошенной клушке, сжал руки в каменные кулаки и, замаршировав на месте, фальшиво заголосил:

— Маршалы, дайте команду!

Встанем на границе в шеренгу.

Если даже тысячи миллионов врагов нагрянут,

Мы всех осилим подряд.

Маршалы, дайте команду!

Как гром средь бела дня подействовала песня Кайкыизма на людей, окованных страхом, в сознании которых сейчас один собственный глаз чудился врагом второму, родному.

— Замолчи!

— Заглохни!

— Тебе только и петь, юродивый! — с неприязнью и злобой ощетинился рядом с ним сидящий. — Ты лучше свою шеренгу застегни.

— Магазин твой раскрылся, — презрительно бросил другой.

А Кайкыизм, не внимая этим насмешкам, вообще не воспринимая всеобщего напряжения и страха, по старой привычке еще усерднее затопал на месте, звонко при­казывая себе:

— Ыр-ас! Ды-ба! Тр-ый! Ыр-ас! Ды-ба!..

Неприглядный вид его стал еще безобразнее. Брызгая слюной, он рьяно чеканил шаг. И в этот момент подле­тел к нему председатель, сунул под нос огромный кулак: «Вот это видел?» Кайкыизм звука не издал, будто рот его был забит толокном. Но в следующий миг он, слов­но пулей сраженный, рухнул на землю и клятвенно за­вопил: «Чтоб не видать мне добра, если хоть раз еще так сделаю!»

— Е-ед-ет! — От зловеще-пронзительного голоса опять дрогнули смятенные души.

— Едет!

— Кто? — разинул рот старичок, успев забыть не­давно слышанную весть. — Кто едет?

Пока он допытывался, полуторка, окруженная гу­стым серым облаком пыли, остановилась около собрав­шихся людей. Из нее вышли трое в кожаных кепках и куртках. Первым ступил на землю полный мужчина с торчащими в стороны саблевидными усами. Народ на­сторожился: «Кто это?»

Засияло счастьем лицо любопытного старичка:

— Это Ыстаке?¹

— Судья, — разочаровал его кто-то, — судья, не ви­дишь...

— А вон тот? — указал старичок на второго.

— Ынкывыды.

Старик оглянулся по сторонам: кто это сказал? Но никто больше не проронил ни слова, и старик остался в неведении.

Председатель колхоза «Монок», ликом сегодня непри­вычно жизнерадостный, заспешил навстречу прибывшим, но один из них — одноглазый судья — усмирил его по­добострастие грозным тоном:

— Все собрались?

— Все, аксакал! Ни души не осталось дома! Все жи­вое сюда явилось, — задрожал голос председателя.

— Флаг повесили? — взметнул суровый взгляд единственного глаза судья. — Что-то не видно.

— Флаг? — услужливо подхватил председатель. — Мы его мигом повесим, аксакал. Повесить, да?

Никогда не был председатель таким вежливым, таким благовоспитанным в глазах местного людей.

— Повесить! Быстро! — властно кивнул головой судья.

— Будет сделано! — председатель ринулся выполнять его волю.

— Эй подожди-ка, — остановил его судья и, пронзая пальцем воздух прямо перед носом башкармы, ехидно произнес: — Говоришь, все здесь? А женщин-то вроде маловато! Вот он, — кивнул судья на представителя НКВД, — замечание делает. Так не годится, — и недо­вольно покачал головой. — Не годится.

— Аксакал, — залепетал председатель. — Все здесь, — и еле выдавил из себя: — Все, кроме моей бабы.

— Та-ак! Вон оно что... — вывернул губы судья и кис­ло сморщился. — Так не годится. Надо быть с народом.

— Моя баба пришла бы, аксакал, — начал оправды­ваться председатель, — но с неделю как лежит в постели. Захворала она...

— Я-то понимаю. Да вот он не поймет, — и судья опять кивнул всторону энкэвэдэшника.

— Аксакал! Я... она... У меня...

— Ладно, ладно. Флаг быстрее повесьте.

— Будет сделано!

В расторопности председателя был свой резон. Как только до колхоза долетал слух, что прибывает предсе­датель районного НКВД, весь аильский актив торопился подальше спровадить своих благоверных. Иначе — пиши пропало. Прилипнет этот энкэвэдэшник, как клещ, к лю­бой женщине, какая только ни попадется на глаза, — и все... Бабник с большой буквы. Потому и не грех, что председатель здоровую супругу свою в хворые записал. Отрапортовав «будет сделано!», он обернулся к кладовщику, который следовал за ним по пятам, как привязанный, и шепнул несколько слов в его услужливо под­ставленное ухо. В тот же миг кладовщик устремился вы­полнять данное ему указание.

Через некоторое время, запыхавшийся, он примчался назад и припал к уху своего начальника. «Продырявила, — прошептал взволнованно, — продырявила...»

— Кто, мать твою?! — не понял председатель. — Кто?!

— Мы-ышь! — еще тише прошипел кладовщик. — Во-от такая, — изобразил он круг руками. — Во-от такая.

— Что «вот такая»? — от страха никак не мог сооб­разить председатель.

— Дырка, аксакал, дырка...

— Пропа-али! Сгноя-ят! — заскрежетал он зубами. — Зашить быстро! Уразумел?! Зашить! Хоть из-под земли найди заплатку! — взбесился председатель. — У кого есть красная материя? У кого? — шипел он, не смея повысить голос, чтобы не долетела эта весть до ушей районных представителей.

— Будьте спокойны за это! Найдем! — шепотом за­верил преданный ему кладовщик.

— Хоть у бога за пазухой найди! Лбом землю расши­би, но найди!

Подстегнутый таким приказом кладовщик опять ис­чез.

Время подходило уже к полудню. Люди разместились теперь плотным полукругом: ни повернуться, ни шевель­нуться. Центром притяжения их взоров были районные представители и председатель, расположившиеся за длин­ным столом.

Запыхавшись, пробрался к своему шефу кладовщик:

— Повесить, аксакал? — спросил он радостно-услужливым голосом. — Повесить?

— Повесьте на видном месте, — ответил председа­тель и притянул его к себе: — Где нашли-то?

— Нашли, аксакал, — оскалился тот в загадочной улыбке. — Нашли вот.

— Где, я спрашиваю? — нетерпеливое любопытство распирало его. — Откуда?

— От штанины моей бабы оторвали, — опять оска­лился кладовщик.

— От штанины? — вытаращился председатель.

— Ий-ээ, вот столько оторвали, — радостно подтвер­дил кладовщик. — У нее как раз штаны красные...

— Ну довольно! — зло осадил его председатель. — Застудит твоя баба задницу из-за этой дырки, так погля­жу, как ты заговоришь, — председатель скорчил презри­тельную гримасу.

— Не застудит. Не беспокойтесь. — Кладовщик был не в силах унять свою угодливую улыбку.

В том, что кладовщик, словно скоморох Мамыт, бегать без устали взад-вперед, посмеиваясь и напевая себе под нос, был тоже свой тайный, смысл. Ведь он сам являлся главным зачинщиком сегодняшнего собрания. Он собст­венноручно написал и отправил в районный НКВД ано­нимное послание, в котором обвинил одну известную ему мышь во враждебных действиях и посягательстве на народное добро. Для такой коварной кляузы кладовщика была своя причина. Он давно точил зуб на эту мышь. Во-первых, она бесстыдно объедала колхоз, без всякого классового самосознания пожирая зерно в амбаре, а во-вторых... Но об этом следует поведать подробнее.

В Моноке есть молодуха — красавица писаная, солн­ца и луны краше. Так вот, отлучился муж этой красави­цы на зимнее джайлоо, и он, кладовщик, под покровом морозной ночи прокрался в ее дом, мечтая окунуться в желанную постель. Так и вышло. Разделись они и в сла­достном предвкушении улеглись. Как вдруг откуда ни возьмись юркнула в их блаженное ложе злосчастная мышь и пробежала по пышущему жаром телу молодухи. Оба ужаснулись невероятно, только мышь испугалась молча, а молодуха закричала в безумном страхе, что объявился муж: чего больше всего боялась — о том и за­кричала. Кладовщик моментально подхватился в безум­ной панике и кинулся прочь из дома, в чем мать роди­ла — и только скрипучий снег летел из-под его босых ног. Задубевший от мороза, прикрыв левой ладонью зад, правой — перед, подгоняемый стаей ликующих моноковских собак, он примчался к родному дому. Увидев мужа, жена стала молиться.

«Враги народа — троцкисты — раздели меня», — клялся ей кладовщик, и политически подкованная жена поверила ему: время-то неспокойное, революционное. Но суровая кара все-таки настигла неудачливого сладо­страстника — он простудился. Пострадавшего «от враж­дебных элементов» ненаглядного мужа семь дней отхаживала преданная жена и поставила его на ноги.

И вот с той греховной ночи возжаждал кладовщик отмщения. Долго он выжидал да выслеживал прокля­тую мышь, пока не настал миг его торжества. Сколько усердия и сообразительности понадобилось для этого! Сколько раз он вместе с ничего не знающим о его неудачном любовном похождении и о его тайных помыс­лах председателем составлял акты о том, что объяви­лась в колхозе мышь — истинный враг народа, которая сгрызет скоро все зерно в амбаре. А управы на нее — никакой!.. И вот теперь пришла пора отвечать мыши за свои злодеяния: уже тому неделя, как по донесению кладовщика поймали ее и увезли в район. Теперь висит над ее головой суровый, но справедливый меч правосудия.

Поначалу кладовщика злость разбирала на районный отдел НКВД: одну мышь семь дней допрашивают. В прошлый раз вон здешнего ыстыпынца¹ Черикчи без суда и следствия увезли в местность Машырап-Сай и как куропатку враз подстрелили. Не поглядели на его исте­рично визжащих детишек и безутешно рыдающую же­ну. На произвол судьбы их бросили, на обочину жизни выпихнули. А кто эта мышь по сравнению с челове­ком, даже ыстыпынцем?! Мерзкий грызун, и все... "Но прикинул кладовщик умишком своим: мышь-то существо бездарное, не может и слова произнести, оттого и допрос так долго длится.

Так оно и было. Три дня и три ночи находилась не­счастная мышь на допросе. Но за неимением дара ре­чи только лупала своими страдальческими глазенками. Наконец следователи приперли ее: «Молчание — знак согласия». И сделали соответствующее заключение. Так что все имеющиеся на нее донесения подтвердились. Ну а по слухам... Как только посыпались искры из глаз ее после увесистого тумака, так сразу эта вражина призналась, что сама все зерно в амбаре и слопала.

Итак, все имеющиеся обвинения подтвердились. Те-перь предстоит открытый суд над ней перед всем честным народом. И будет объявлен справедливый приговор. Ре­шится мышиная судьба.

...Народ замер, словно свинцом забили рты. Дыхнуть свободно никто не может, сидят, вытаращив глаза на апостолов справедливости, чинно расположившихся за столом. На страже их стоят несколько военных с нага­нами на боку.

Суровый НКВД взметнул могучие брови, и судья кив­нул военным: несите, мол. Двое из них, чеканя шаг, при­несли из машины черный ящик, поставили рядом со сто­лом и, взяв руки за спину, широко расставив ноги, засты­ли». Гнетущее безмолвие воцарилось кругом. И в этот миг вскочил Кайкыизм, замаршировал на месте, громко выкрикивая:

— Ыр-ас! Ды-ба! Ты-рый!

Дайте команду, маршалы,

Встанем все как один!

Люди остолбенели от такой наглости Кайкыизма. Никто даже не сообразил одернуть его. «Конец бедола­ге», — посочувствовал кто-то. А Кайкыизму хоть бы что — он все так же окрыленно долбит землю.

— Шеренгу закрой, — предостерег его высокий и тон­кий, как чий, человек.

— Ыр-ас! Ды-ба! Ты-рый!..

— Стой! — взвизгнул НКВД, и Кайкыизм застыл, за­драв к небу голову, выпятив грудь. Он как застыл, так и окаменел. Правда. Не могли его потом сдвинуть с места. Точно в камень превратился. Увидев подобное собствен­ными глазами, люди обомлели, языки от удивления и страха проглотили. Первым поднялся из-за стола пред­седатель.

— Товарищи! — крикнул он властным голосом. — Се­годня мы вершим праведный суд над мышью. Прежде всего надо отметить, что подобного рода следствия над таким существом, как мышь, в судебной практике еще не проводилось. Нашим почитаемым правоохранитель­ным органам это следствие принесло много мучительных хлопот. Мышь признала свою вину. — Председатель сделал паузу и со значением глянул на колхозников. — За семь дней следствие доказало, что мышь является врагом народа, чуждым для нас элементом. К тому же она еще и левый пракционист¹. Итак, слово за правосу­дием.

Одноглазый судья неторопливо поднялся, расправил свою кожаную куртку под многочисленными ремнями и, засверлив народ единственным глазом, начал:

— Сегодня здесь, у амбара, перед всем народом мы проведем суд.

— Правильно делаете! Пусть другим будет урок! — одобрил кто-то из толпы.

— Мы делаем так, — продолжал судья, — по следующей причине: слишком много развелось всяких эле­ментов, отравленных загнивающими идеями империализма.

— Верно говорит! — поддержал еще кто-то.

— Сегодня все мы, и каждый из нас в отдельности, _t должны быть бдительными. — Судья повысил голос. — Потому что отечество наше в опасности!

— Смерть враждебным элементам! Смерть! — послышались требовательные голоса.

— Контрреволюционно настроенным оппортунистам, — грозно сдвинул брови судья, — мы должны дать отпор. Сейчас у нас одно око другому оку — враг! — и он прикрыл на секунду свой единственный глаз. Загудел возбужденный народ, вскочил на ноги:

— Смерть! Смерть! Смерть!

С петлей на шее обреченная мышь в темном ящике ничего не понимала и вздрагивала от каждого людского вопля.

— Товарищи! Успокойтесь! — судья взмахнул ру­кой. — Садитесь!

Народ послушно сел, только Кайкыизм торчал как кол. Он, несчастный, как превратился в камень у колхоз­ного амбара, так и торчит там, говорят, по сей день — памятником...

— Народного врага надо судить при народе! — кон­статировал одноглазый судья. — Введите преступни­ка! — приказал он дюжим военным. Те открыли черный ящик. Оттуда вылезла мышь с окровавленной мордоч­кой, волоча петлю, что свисала с ее шеи. Нет живого ме­ста на ней, сама на себя не похожа, горемычная. Гля­дит: двор амбара плещет людьми, и таращатся они на нее, словно она с неба свалилась. Пожирают своими не­навистными глазами, точно перед ними — агент мирово­го империализа. Мышь струхнула до смерти и юркну­ла обратно в ящик от греха подальше, но военный схва­тил ее ручищами и так стиснул, что бедняжка пискнула от боли. Затем он поставил ее на стол и крепко щелк­нул по остренькому носику. Опять вырвался у горемыч­ной отчаянный писк. Закружилась у нее голова, и пока­тилась мышь на спину, трепыхая тоненькими лапками. Ведь уже семь дней не было у нее во рту маковой ро­синки.

— Эта мышь вам знакома? — спросил судья, тыкая пальцем в несчастного грызуна.

— Знакома! Знакома! — дружно закричал народ.

— Кто знает что о ее неблаговидных делах, пусть сейчас же перед всем людям без утайки расскажет, — су­рово приказал судья. — Учтите, кто скроет злодейства мыши, тот есть ее сообщник, иначе говоря, сам преступ­ник! Ну, кто выступит?

Тем временем сраженная крепким щелчком мышь, придя в себя, поднялась и, собрав все свои силёнки, рвану­ла было наутек, да проклятая петля на шее удержала ее.

— Если кто знает о подстрекательских, смутных де­лишках этой преступницы, пусть расскажет! — повторил одноглазый судья. — Ну, кто же?

— Я! Я! Я! — с разных сторон раздались уверенные голоса.

— Эту мышь я знаю! — взмахнул рукой безбородый, тощий, как мосол, старик. — Это не простая фышь. Она не безобидна и пуглива, как мыши в моем доме. Эта мышь особая, наверняка, с черной отметиной, — старик с важным видом помолчал, прежде чем раскрыть свой главный козырь: — Она обитательница дома ыстыпынца Черикчи!

— Из дома смутьяна выходит смутьян! — выкрикнул еще кто-то.

— Верно говорит! Верно! — зашамкал тощий. — От смутьяна — смутьян. Это влияние Черикчи. — Мышь — точно ыстыпынка. Я со своими детьми, хоть с голоду по­мираю, но не зарюсь на колхозное добро. Не такая по­ганая душа у меня. А эта! — голос старика задрожал от гнева и возмущения. — Ни днем, ни ночью покоя не зна­ла. Все таскала зерно в свою нору. Таскала. Лопала. Все ей мало! Да что она, эта мышь, божья угодница?! Слава Аллаху, мы вот едим кукурузные лепешки, жи­вем — не помираем. Вот я и хочу просить суд только об одном: судите строже. Пусть эта тварь навсегда забудет дорогу в колхозный амбар!

— Так, у кого еще есть что сказать? — снова обра­тился судья к народу.

— У меня, — вызвалась женщина с ребенком на ру­ках. — Эту мышь глаза выдают: не обыкновенная она, эта мышь.

Тут женщину прервал мужчина с круглым, как сковорода, и темным задубелым лицом.

— Обитая в доме ыстыпынца Черикчи, она насквозь пропиталась разного рода пропагандой! — закричал он.— Контра она!

— Вот я, — вновь заговорила женщина, перебрасывая ребенка с одной руки на другую. — Я, баба, со своими птенцами — пятью душами — кормимся чем придется...

Пока она продолжала свою обличительную речь, окровавленная мышь уползла было в ящик, но женщина заметила это и закричала:

— Товарищ судья! Она норовит в ящик улизнуть! Я, значит, говорю, чтобы она слышала, а она, чтоб ей сдохнуть, не хочет даже выслушать простого человека.

— Она — бай-манапское охвостье! — крикнул кто-то в поддержку.

— Не желает выслушать простого человека! — про­должала женщина. — А красть долю простого человека, его хлеб насущный, — так это ей ничего не стоит! Хоть бы постыдилась. Как пиявка сосет народную кровь. Это страшная преступница. Уважаемый справедливый суд, примите к ней самые строгие меры!

— Строгие меры! — загудел народ.

— У меня тоже есть что сказать! — громогласно за­явил хромой сторож аильного исполкома и решительно заковылял вокруг мыши, разглядывая ее со всех сторон. Затем приосанившись, подобно псу, увидевшему добычу, и буравя суровым взором дрожащее существо, начал свою речь:

— Что-то вид ее мне знаком. Думал я, может, обознал­ся, да нет, — покачал он головой. — Нет. Гляжу, как есть она самая. Точно она.

— Что ты хочешь сказать? — привстал со своего места судья. — Не тяни — говори. Говори! — потребовал он строго.

— Точно она. Она. Это она там, — указал хромой на канцелярию аильного исполкома, — сгрызла портрет Ысталина!

— Сталина?! — поднялся шум возмущения.

— Сталина?! — единственный глаз судьи едва не вы­лез из орбиты. — Товарища Сталина, а-а?

— Она, ей-богу, это она! — ликующе подтвердил сторож. — Та самая. — Он торжественно выпрямил стан и важно продолжил: — Если хотите знать, эта мышь не обыкновенная преступница. Она ыстыпынка трооцкистского уклона. — Он взметнул вверх руки. — Она — по­литическая преступница!

— Верно! — поддержали его соплеменники. — Политическая преступница!

— По-ли-ти-че-ская! —

— Политическая! Политическая! — бесновался народ.

— Успокойтесь! — поднял руку судья. — Тихо! — Тут он заметил поднявшуюся жену кладовщика, — Вы хотите что-то сказать?

— Сядь! Сядь, непутевая! — потянул ее за подол кла­довщик. — Сядь, говорю!

— Сырость пробирает, — шлепнула она мужа по руке.

— Ветер пронизывает через дыру в штанине, — добави­ла она.

— Ну что, что дыра, — прошептал кладовщик. — Велика беда — сырость пробирает. Зато флаг вон реет над нами, — и он силой усадил жену на место.

— Товарищи, какой приговор вынесем преступнице?— обратился судья к народу.

— Смерть! Смерть! — отвечал народ.

— Эта мышь — враг народа! Да притом политический враг! — гремел кто-то из толпы. — Пусть будет ей выс­шая мера наказания!

— Смерть! — истошно вопил один.

— Расстрелять! — вторил другой.

— Нет! — кричал третий. — Товарищ судья, просто так убить мышь нельзя. Она достойна мучительной смерти!

— Какое будет у тебя предложение? — спросил судья.

— Надо ей мозги камнем размозжить. Если это дело доверите мне, — он стукнул себя в грудь, — я вот этим камнем сам приведу приговор в исполнение.

— Не-ет! Не пойдет! — поспешно возразил другой.— Эту!.. Эту!.. — задохнулся он от усердия. — Эту надо повесить!

— Да что она, человек, что ли, чтобы убивать через повешение?! Такой приговор не годится!

— Убивать так убивать, — влез в спор еще один. — Пусть издыхает в муках. Зерно воровала, портрет отчего нашего Сталина грызла...

— И знамя она прогрызла! — известила всех жена кладовщика. — Дыру прогрызла!

— Заткнись, дура! Заметят заплатку, — зашипел в отчаянии кладовщик, не зная, как унять жену.

— Она, значит, будет грызть себе, а мы из своих шта­нин заплатки будем отрывать, да?! — набросилась она на мужа.

Супружескую перепалку возбужденный народ пропустил мимо ушей.

— Эту мышь надо окунуть в керосин и подвалить с хвоста. Вот тогда и поглядим, как она мучаться не будет, — сообразил еще кто-то.

— Вот твоя идея приемлема! — шевельнулся НКВД — У нас нет пощады к врагам народа.

— Правильно! — молвил народ. — Очень верно!

— Итак, — сказал судья, — сожжем мышь.

— Бросить в керосин! — приказал НКВД.

Двое военных сняли петлю с шеи мыши и окунули приговоренную в керосин. Она чуть не захлебнулась в маслянистой жидкости. Один из военных привязал нитку к хвосту преступницы, вытащил из кармана спички, чирк­нул и поднес огонь к хвосту. Нитка вспыхнула. Мышь ог­лянулась на пламя, что заполыхало с хвоста, и кинулась бежать куда глаза глядят. Ноги понесли в толпу.

— Вот она! Здесь! — взбудоражился народ.

А огонь по нитке уже подбирался к мышиной шерсти. Убегая сама от себя, несчастная мышь по старой привыч­ке кинулась к знакомой дырке в амбаре. И юркнула в нее, втащив за собой горящую нитку. Бросившиеся в погоню военные не успели схватить преступницу и только стук­нулись лбами об стенку. Мышь шмыгнула в норку, а го­рящая нить, зацепившись за острый выступ, осталась ле­жать на деревянном полу амбара. Огонь, весело треща, побежал по керосиновому следу злоумышленницы. Потя­нуло гарью. Сквозь щели досок из амбара повалил едкий дым. Люди закричали, бестолково засуетились вокруг пожара. Языки огня вырвались наружу. Пламя набирало силу и полыхало все выше — с шумом и треском. Густой черный дым клубами взвивался в небо. Переполошенные люди с истошными криками носились вокруг пылающего амбара...

К ранним сумеркам от амбара остался лишь черный след. А мышь забилась в свою нору и целый день не вы­совывала оттуда носа. Но у невольно постившейся семь дней и ночей мыши не было больше сил терпеть голод. Она тихонько пробралась по узкой, извивающейся змей­кой норе, вылезла на свет божий и увидела лишь пепел от ее благодатного амбара. Выкатились из ее, как стек­лышки, сверкающих глаз горькие две слезинки. Голод, с пущей силой скрутил ее нутро. Куда же ей теперь, горе­мычной, податься? И понесли ее ноги в колхозную биб­лиотеку — хоть червячка заморить, может быть, удастся.

А там полки на полках, и все они забиты пыльными книгами. Мышь начала с крайней. Обезумевшая от пере­житого страха и смертельного голода, она даже не ощу­щала вкуса — грызет и грызет: кырс-кырс, кырс-кырс. Набилось ее пузо бумагой, остановилась она, и в это вре­мя глазенки ее наткнулись на название книги. Решила она узнать, что грызет, и стала читать по слогам. На облож­ке было написано: «Иосиф Виссарионович Сталин. Соц­реализм». Как только мышь это прочитала, ее будто кто по спине кулаком бухнул — так и поперхнулась. Она выплюнула не таявшую во рту бумагу, покатилась навз-ничь и истошно запищала: «Простите, товарищ Сталин, простите!..».