Нодар Думбадзе. Собака

История эта началась в августе сорок первого и закончилась два года спустя.

…Суровое дыхание войны наше село почувствовало уже через месяц. Привыкший к зажиточной жизни колхозник не смог сразу осмыслить всего ужаса происшедшего, не рассчитал своих возможностей, и случилось так, что амбары и лари во многих домах опустели уже в августе, а в нашем доме и того раньше… измученный водянкой дед Спиридон дни и ночи просиживал у камина, и все заботы по хозяйству легли на мои плечи. Да что хозяйство! У меня и сейчас начинает ломить спина, как вспомню, сколько я тогда натаскал из лесу дров и хвороста: пропал бы бедный старик без тепла.

25 августа был съеден последний кусок мчади. Дед извлек из стенного шкафа закупоренную кочерыжкой десятилитровую бутыль с водкой и сказал:

— Положи в корзину, ступай в Чохатаури и обменяй на пуд кукурузы. Того, кто предложит меньше, облей этой самой водкой, разбей бутыль и возвращайся домой… Водка тутовая, и в ней восемьдесят градусов, надо ж понимать!.. Вот так.

Дед грустными глазами взглянул на бутыль, тяжело вздохнул и добавил:

— Ступай!

…Разбивать бутыль мне не пришлось. На базаре нашелся ценитель водки, который вмиг оценил достоинства моего товара. Он без лишних слов отсыпал мне в мешок пуд отборной желтой кукурузы, всунул в карман красную тридцатку, погладил по щеке и велел явиться на следующей неделе.

Спустя минуту я стоял в столовой напротив базара.

— Котлеты есть? — спросил я буфетчика.

— А деньги у тебя есть? — в ответ спросил буфетчик.

— Есть!

— Сколько?

— Тридцать рублей!

— Покажи!

— Вот!

— Садись, сейчас принесу!

— Три порции! — сказал я, снял со спины корзину и присел к столу.

— Ты что, парень, тронулся? — искренне удивился буфетчик.

— Нет, проголодался! — объяснил я.

— С картошкой или с макаронами?

— Две порции с макаронами и одну с картошкой. Каждую отдельно.

— Лимонаду сколько?

— Три! — ответил я и заранее отпустил пояс.

Буфетчик подозрительно взглянул на меня, но промолчал. Поставив на стол три тарелки с котлетами и три бутылки лимонада, он ласково спросил:

— Куда ты девал ту тридцатку, а, парень?

— Вот она! — с достоинством ответил я, показывая деньки.

Буфетчик взял тридцатку, пощупал, посмотрел ее на свет, потом распахнул грязный халат, расстегнул карман еще более грязной блузы и опустил ее туда.

— Ты свободен! — сказал он с улыбкой и ушел.

В столовую забрела длинная, приземистая, тощая черная собака с ввалившимися боками. Она несколько раз прошлась по комнате, искоса поглядывая на меня, потом, осмелев, подошла ближе. Пожалев котлетку, я бросил собаке макаронину. Она на лету схватила ее и проглотила. Я бросил еще. Через минуту, решив привлечь мое внимание, собака несмело тявкнула.

— Вон отсюда, паршивая! — прикрикнул на собаку буфетчик.

— Как ее звать? — спросил я.

— А черт ее знает!

— Чья она?

— А я почем знаю, пропади она вместе с хозяином! Пошла вон! — замахнулся на собаку буфетчик.

Поджав хвост, собака бросилась на улицу.

…Покончив с едой, я взял свою корзину и направился к двери.

— Сдачи не полагается? — спросил я буфетчика на всякий случай.

— Еще чего! — скривился он.

— Совсем ничего? — не сдавался я.

— Иди, парень, иди с богом!

При выходе из столовой я увидел давешнюю собаку — опасливо оглядываясь, она приближалась к двери.

Не успел я сделать и десяти шагов, как услышал душераздирающий визг и вой собаки. Затем она промчалась мимо меня, бросилась в воду под мостом, тут же вскочила на берег и с жалобным тявканьем стала кататься в песке.

Я обернулся к столовой. В дверях стоял буфетчик с котелком в руке. Из котелка поднимался пар.

— Ошпарил собаку? — спросил я.

— Нет, чуть подогрел ей лапы! — глупо улыбнулся он.

— Осел ты! И отец твой осел! — крикнул я.

Буфетчик остолбенел. С минуту он молча глядел на меня, наливаясь злобой, потом поставил котелок на землю, засучил правый рукав и медленно направился ко мне.

— Подожди-ка меня там! — прохрипел он.

Я спокойно снял со спины корзину, нагнулся и поднял с земли здоровенный камень.

Буфетчик остановился словно вкопанный. Он постоял, потом покачал головой и убрался восвояси.

Собака лежала под мостом, уткнувшись ошпаренной мордой в передние лапы, и жалобно скулила. Увидев меня, она умолкла, потом негромко заворчала. Я подошел ближе, пригляделся. Правя лапа бедняги также ошпарена.

— Ну-ка дай поглядеть на тебя! — сказал я и присел перед ней на корточки.

«Эх, что это вы со мной сделали!» — всхлипнула она. Из левого, неповрежденного глаза собаки текли слезы. Я снял рубашку, разорвал ее пополам, смочил в воде и перевязал собаке глаз, потом лапу. Почувствовав облегчение, она благодарно взглянула на меня и опять заплакала. И тут я не выдержал, сел на песок и тоже заплакал. А собака — даром что животное: она прекрасно понимает, почему плачет человек. Искалеченный пес подполз ко мне и ласково ткнулся мордой в мои колени…

…Помню, однажды — было мне тогда лет четырнадцать, — когда дочь Гервасия Джабуа — Тину выдали замуж за Арсена Сиамашвили из села Набеглави, я впервые взмолился богу: «Боже, прибавь мне шесть лет, и не видеть Арсену красавицы Тины…» И теперь я опять мысленно попросил: «Боже, дай мне силы справиться с буфетчиком, а потом хоть убей меня!..» И никогда, никогда я так сильно не жаждал исполнения своей мечты, как теперь, сидя под мостом в обнимку с бездомной собакой…

— Что это такое?! — удивленно воскликнул дед, когда я извлек из корзины ошпаренного пса.

— Собака! — ответил я.

— Дрянь какая-то, а не собака! — плюнул дед.

— Ничего не дрянь! Это буфетчик ее ошпарил кипятком!

— Заслужила, значит. Ворюга!

— Голодная она! — вступился я за собаку.

— Ну-ка сними тряпки!

Я снял повязку, и дед осмотрел собаку.

— Мда-а, не вовремя ее ошпарил душегуб! В жару раны заживают долго… Принеси-ка масло, смажем ей больные места… Ну, лапу-то она сама себе вылечит, а вот с глазом…

…На другое утро в нашем дворе уже раздавался собачий лай. Несмело и негромко, но собака лаяла…

Как только мы ее не называли — Джек, Джульбарс, Беляк, Мурка, — собака не отзывалась ни на какую кличку. Тогда мы решили звать ее просто Собака. Спустя месяц у нее зажила лапа, затянулась рана на морде, ошпаренные места покрылись новой густой шерсть. И стала она веселой и красивой собакой, каких и вовсе не было на селе.

Особыми талантами, сказать по правде, она не отличалась, но вообще-то соображала неплохо: детей и женщин не трогала, среди всех деревенских кур хорошо отличала нашу единственную несушку и даже оказывала ей благосклонное покровительство. Что же касается мужчин — кроме меня и деда, она не признавала на селе ни одного мужчину. Я был уверен — ненависть к мужскому полу вспыхнула в Собаке в день, когда буфетчик так безжалостно ошпарил ее.

Соседи часто жаловались деду:

— Что же это получается, Спиридон! Уже и в гости к тебе нельзя зайти! И где ты его откопал, паршивого пса! Птичку к дереву не подпустит, проклятый! Прогнал бы его к чертям или хоть посадил на цепь, что ли!

Дед только улыбался. Он так подружился с собакой, что прогнал бы из дому скорее меня, чем ее. Собака чувствовала это. Изредка, когда я ходил в лес за дровами или ночью — на мельницу, она шла за мной, все же остальное время лежала в ногах у деда и с благоговением ждала его приказов, глядя на него грустными влюбленными глазами. Стоило упасть с дерева яблоку или груше, Собака срывалась с места и, опережая свинью, мчалась к дереву, хватала плод зубами и приносила деду. Дед ласково гладил ее по шее, потом очищал плод, съедал его, а кожурой угощал Собаку. И она ела кожуру тех же яблок и груш. А как Собака умела слушать! Пожалуй, она была единственным существом, способным часами внимать деду, в сотый раз рассказывавшему одну и ту же историю. И чем длиннее бывал рассказ, тем внимательнее слушала Собака, и глаза ее словно просили деда: «Ради бога не пропусти ни одного слова!»

Однажды я стал свидетелем такого диалога.

— Эх, дружок, кабы не эта проклятая война, разве пришлось бы тебе жрать гнилые груши?! — говорил Собаке дед, печально качая головой.

— Вот именно! — согласно кивала она.

— Небось ты вкус мяса забыла, бедняжка? — спрашивал дед.

— Увы, забыла! — вздыхала Собака.

— Ничего, все уладится, — успокаивал ее дед, — вот появится скоро отец Гогиты — Арсен, присмотрит за нами. А? Как ты думаешь, ведь присмотрит? — Собака не знала моего отца, но все же утвердительно кивала головой. Дед продолжал: — Кончится же когда-нибудь война, будь она проклята!.. И хворь моя пройдет. А? Пройдет ведь?..

Так сидели они часто на балконе, грелись на солнышке и думали: дед — об окончании войны, о возвращении сына, Собака… Собака, наверно, думала о мясе…

Ну, а во всем остальном наша Собака вела себя как все собаки на свете. Ночь спала на дворе. Считала обязательным своим долгом лаем откликаться на крик петуха, мяуканье кошки, вой шакала. Ворчала на полную луну, колесом выкатывавшуюся из-за Медвежьей горы. Улаживала свои любовные дела. Подняв лапу, мочилась в огороде на свежезеленевшие грядки сельдерея. И еще: услышав, как где-нибудь начинала вопить и причитать несчастная женщина, получившая похоронку на мужа, сына или брата, поднимала вверх морду и разражалась жалобным воем.

Шли дни. И жили мы, как полагается жить людям и собакам во время войны…

22 августа 1943 года ночью село взбудоражили собачий лай, грызня и вой. Была случная пора, и поэтому особого внимания на шум никто не обратил.

Утром Аслан Тавберидзе нашел у родника растерзанного пса. Для случной поры это тоже не было явлением необычным. Труп зарыли.

В полдень в селе появился незнакомец, разыскивавший свою собаку. Его направили к Аслану. Пришел туда и я.

— Кирилле Мамаладзе из Хеви, — представился он.

— Очень приятно. Чем могу служить? — вежливо спросил Аслан.

— Собака у меня пропала… Сказали, будто вы сегодня зарыли какую-то…

— Точно. Мы и зарыли — я и этот парень. А что, разве не следовало этого делать?

— Что вы, наоборот, спасибо за внимание. А место показать можете?

— Пожалуйста.

Мамаладзе отрыл труп собаки, пригляделся.

— Моя! — заявил он уверенно.

— Желаете перенести останки? — улыбнулся Аслан.

— Не до шуток мне! — отмахнулся Мамаладзе. — Вчера она покусала моего ребенка, а потом сбежала. На пастеровской станции велели принести голову собаки, чтобы сделать анализ мозга. Если, не дай бог, окажется, что она была бешенной, придется делать ребенку сорок уколов. Представляете себе? Сорок уколов! Дитя и так еле на нагах держится!

Мамаладзе вздохнул и достал из мешка топор.

Я быстро отвернулся и пошел домой.

Выслушав мой рассказ, дед невольно поморщился.

— Нехорошее это дело! — сказал он и взглянул на беззаботно развалившуюся у его ног Собаку.

Вечером зашел к нам сосед Бадриа и попросил у деда ружье.

— Зачем тебе ружье, Бадриа? — спросил дед.

— Застрелить свою собаку.

— В чем она провинилась?

— А ты разве не знаешь? Вчера чья-то собака напала на наших собак. Да ты же слышал, парень, что сказал хозяин того пса! Ребенка, говорит, покусала.

— Но он не говорил, что собака бешеная! — ответил я.

— Дурак! Разве нормальная собака тронет хозяйского ребенка? — спросил Бадриа.

Я промолчал.

— Для такого дела я тебе ружье не дам! — отрубил дед.

— Чем же ее убить?

— Колом.

— Что я, зверь какой-нибудь? — обиделся Бадриа.

— Тогда как хочешь…

Бадриа ушел.

— Ночью запри пса в сарае! — приказал дед и ласково погладил Собаку.

Первый выстрел и душераздирающий визг собаки раздался во дворе Аслана Тавберидзе.

— Какое сегодня число? — спросил меня дед.

— Двадцать третье августа.

— Наступила Варфоломеевская ночь! — проговорил дед.

За первым выстрелом последовали второй, третий, четвертый… Со всех сторон доносились звуки выстрелов, лай и вой собак, крики мужчин, вопли женщин, плач детей, мычание скота. Громыхнуло во дворе соседа Бадриа, затем — у Алистарха и наконец грянуло под боком, у соседа Макариа. Визг собаки оглушил меня.

— Несчастная собака!.. Пока Макариа перезарядит свою допотопную кремневку, измучается животное — простонал дед и закрыл уши дрожащими руками.

Целый час продолжалось это неслыханное, безжалостное истребление собак. Целый час гудело и шумело село. И все это время наша Собака, запертая в сарае, со злобным лаем и рычанием бросалась на дверь, скребла ее когтями.

Постепенно все стихло. Грохнул вдали последний выстрел, и наступила мертвая тишина.

— Э-ге-ге-ге-ей! — раздался вдруг чей-то победоносный крик.

— Все. Кончилось… Боже великий, прости нам грехи наши тяжкие… — вздохнул дед.

… Наступило утро.

Пропел петух.

Замычала корова.

Заблеяла коза.

Закудахтали куры.

Из-за Концхоулы поднялось солнце.

Все было как обычно, и все же то утро было необычным.

Селу чего-то не хватало — незаметного, обыденного, но привычного, близкого, родного чего-то. И когда на проселочной дороге между изгородями показался Аслан Тавберидзе с топором на плече и за ним вприпрыжку не бежал его вислоухий Тузик, я понял: этой неотъемлемой частью, этой плотью от плоти и кровью от крови села была собака — обыкновенная сельская дворняжка.

Утро 24 августа 1943 года в моем селе наступило без собаки…

…Весь день наша Собака не выходила за калитку, не ела, не лаяла. Она лежала у ног деда с закрытыми глазами и вытянутыми лапами. Если б не равномерно вздымавшийся и опускавшийся живот, Собаку можно было принять за мертвую.

— Ну, как она? — спросил я деда.

— Переживает вчерашнюю ночь, — ответил он. — Ничего, скоро все забудет. — Он погладил Собаку. Она не шелохнулась.

Под вечер опять появился подвыпивший Бадриа.

— Добрый вечер, Спиридон! — поздоровался он.

— Здравствуй, Бадриа! — ответил дед, но во двор гостя не пригласил.

— Спиридон! — начал Бадриа смущенно. — Народ… того… недоволен… Во дворе Спиридона, говорят, вчера не было стрельбы…

— А что, разве кончилась война? Или вернулся мой Арсен? Или вчера была новогодняя ночь? В честь чего бы мне стрелять? — спросил дед.

— Спиридон, не обижай село ради собаки… Убей пса. У нас ведь собаки были не хуже твоей. Или ты один нашелся такой добрый?

— Нет, Бадриа, не бывать тому, чтобы у моего гроба не выла собака!

— Смотри, Спиридон! Не дай бог, но если пес взбесится и покусает моих детей, спалю твой дом и тебя заодно! — пригрозил Бадриа и ушел, пошатываясь.

Было уже темно, но я заметил, как побледнел дед.

— Бадриа! — крикнул он.

Бадриа обернулся.

— Слушай меня, сопляк! Придержи-ка язык и будь осторожен, иначе погрею я свои старые кости на пепелище твоего дома! Понял?

Не знаю, что подумал остолбеневший Бадриа, но будь на его месте я, в ту ночь не сомкнул бы глаз: всем было известно, что слова деда никогда не расходилось с делом.

…Было около полуночи, когда в дальнем конце нашего двора раздались подряд два выстрела. За ними последовал жалобно-злобный лай собаки. Вскочив с постели, я схватил ружье и помчался к месту выстрелов. Кто-то быстро продирался сквозь кусты. Потом я услышал шаги убегавшего человека.

Собака лежала у плетня и тихо скулила. Я взял ее на руки и бегом вернулся домой. Дед успел зажечь коптилку и теперь сидел на козьей шкуре у камина. Он осмотрел рану Собаки, пробыл ее спиртом, посыпал табаком и крепко перевязал.

— Ничего страшного, — сказал дед, — кость не задета.

Он вопросительно взглянул на Собаку. Собака выразительно взглянула на деда.

— Кто стрелял? — спросил меня дед.

— Не знаю…

— А она знает! Знает, да не может сказать! — Дед покачал головой и смахнул слезы с глаз Собаки.

Утром дед попросил вывести его на балкон. Собака, хромая, поплелась за дедом и улеглась у его ног.

Наш дом стоял на пригорке. И теперь дед осматривал село так внимательно, словно видел его впервые. Он долго молчал, потом обернулся ко мне и тихо сказал:

— Правы они, сынок… нельзя ради собаки обижать село… Возьми ружье, прихвати Собаку и… Только выйди за село, чтобы я ничего не слышал…

— А что мне нужно сделать за селом? — спросил я и почувствовал, как задрожал у меня подбородок и скривилась нижняя губа.

— То, что сделали все наши соседи, — ответил дед, не глядя на меня. — Ступай сынок…

Я вынес из комнаты ружье, обвязал веревкой шею Собаки и потянул. Собака не сдвинулась с места.

— Идем, Собака! — Я еще раз потянул веревку.

Собака умоляюще взглянула на деда.

— Иди, иди с ним, Собака! — сказал дед и закрыл лицо руками…

Мы пересекли село, свернули с шоссе и пошли по тропинке, спускавшейся к реке по сланцевому склону горы.

Собака, прихрамывая, покорно следовала за мной и за все время ни разу не взглянула на меня.

Мы подошли к реке. Я снял веревку с шеи Собаки и присел на большой валун. Холодный пот градом катился по моему лицу, сердце гулко стучало. Успокоившись немного, я снял с плеча ружье. Тогда Собака подняла голову и уставилась на меня добрыми печальными глазами. Не выдержав ее взгляда, я отвернулся, потом быстро вынул из ружья обе гильзы и швырнул их в реку.

Тяжелый камень свалился с моих плеч. Я встал, глубоко вздохнул и потянулся. Собака несмело подошла ко мне, лизнула руку, потом вдруг сорвалась с места, бросилась к реке и несколько минут прыгала, кувыркалась, вертелась в воде, поднимая фонтаны брызг. Выйдя на берег, она отряхнулась и, утомленная, легла на песок. Из раны на лапе у нее сочилась кровь, и глаза были полны слез. Но я и сейчас готов поклясться чем хотите — Собака смеялась!

— А теперь ступай, Собака! Иди спокойно, мирно, не лай и не огрызайся на людей и вообще старайся избегать их. Чего доброго, примут тебя за бешеную и убьют. На селе не показывайся! Слышала, что сказал дед: нельзя ради собаки перечить народу! Нельзя! Но я все же обману деда! А ты иди и не возвращайся ради бога в село! Быть может, ты и вправду бешеная! Не бери греха на душу! Ну, ступай, хорошая моя!..

Не знаю, поняла ли меня Собака, но когда я пошел обратно, она осталась сидеть на месте…

— Ну, что? — спросил дед.

Я молча снял с плеча ружье и протянул его деду. Он открыл затвор, посмотрел на свет через каналы стволов.

— Вот что я тебе скажу, сынок: если ты всегда будешь поступать так, трудно тебе придется в жизни…

…Спустя неделю, ночью, шакал задрал в хлеву козу Эквтимэ Сирадзе.

Еще через три дня из чьего-то курятника лиса утащила двух кур.

Потом кто-то начисто опустошил десятипудовый квеври Аслана Тавберидзе.

В один прекрасный день корова Бердзенишвили обглодала в нашем дворе четыре привитых деревца, — дед прямо-таки позеленел от обиды.

Вслед за этим из села бесследно исчезли дойная корова Нины Дзнеладзе и племенной бычок Сипито Матиташвили.

Однажды ночью и амбара Кирилле Титмерия унесли восеь пудов отборной кукурузы.

Народ взвыл. Начались крики да ругань, подозрения да намеки, стали судить да рядить, дело дошло до матерщины.

Село до предела было взбудоражено.

15 октября хлынул ливень, какого давно не помнили в наших краях. Мельниц, стоявших на Губазоули, как не бывало, — унесло их взбушевавшейся рекой.

16 октября дед велел мне сходить на чудом уцелевшую мельницу в Горабережоули.

К полуночи моя кукуруза была смолота. Я взвалил на спину мешок с мукой и собрался было уходить, как вдруг дверь мельницу отворилась и на пороге появился Кирилле Мамаладзе.

— Здорово, Теофан! — приветствовал он мельника. Меня Кирилле не узнал.

— Как поживает ваш ребенок? — спросил я Мамаладзе.

— Какой ребенок?

— А тот, которого покусала бешеная собака.

— А-а-а, вот ты о чем! Собака-то оказалась здоровой!

— Что вы сказали?!

— Ничего особенного! Собака не была бешеной…

— Не была бешеной!.. А вы… А они… Стыд и срам вам, Кирилле Мамаладзе! Стыд и срам! — выпалил я и, словно подкошенный, опустился на мешок.

— Теофан, чей этот невежа? — спросил удивленный Мамаладзе мельника.

— Чей ты, парень? — спросил мельник меня.

— Ничей! — отрубил я и, не попрощавшись, вышел из мельницы.

Весь день 17 октября я раздумывал — рассказать деду о встрече на мельнице или нет. Наконец решил, что говорить об этом деду не стоит.

18 октября дед не захотел вставать с постели.

20 октября он попросил меня остаться дома.

25 октября у деда опухли правые рука и нога.

27 октября он позвал меня и вручил ключи от ларя.

28 октября дед усадил меня напротив себя на низеньком стульчике и сказал:

— У всего на свете есть начало и конец, сынок… Не сегодня, так завтра наступит и мой конец… Это очень страшно — идти, не зная, куда. И потому не совру — боюсь я смерти… но ты не бойся, сынок!.. Если там, на том свете, нет ничего, то и бояться тогда нечего! А если смерть — это лишь преображение человека, тогда тем более нет основания для страха. Я вернусь в этот мир, вернусь в другом обличье — деревом, травой, птицей, собакой… И всегда я буду с тобой!…Я никогда не оставлю тебя одного! Знай, сынок, что бы тебе ни доставило тепло и радость, — будь то даже простой камень, — это буду я, твой старый дед. Поэтому ты никогда не считай себя одиноким и не бойся одиночества… Об одном тебя прошу — не покидай наш дом, не дай погаснуть нашему очагу!.. Вернется твой отец — он должен найти здесь огонь, кусок мчади и стакан вина. Об остальном он позаботится сам… вот уже неделю мне снятся покойники, а твой отец ни разу не приснился. Значит, жив он! Сохрани ему, сынок, родной дом и доброе имя!.. Будет конец и войне! Войну начинают люди, и люди же положат ей конец. Быть того не может, чтобы война одолела человека… А теперь иди, принеси дров побольше…

В ту ночь я не спал. Дед молчал, не отрываясь глядел на пылавший в камине огонь и чему-то улыбался.

29 октября ему стало плохо. Я приподнял его в постели и обложил подушками.

— Идет, идет она, благословенная, но очень уж медленно идет… — проговорил он.

30 октября дед снова подозвал меня:

— Приготовься, сынок… Завтра она дойдет до сердца… Ты не волнуйся… Все, что нужно, сделают соседи… Жаль только, нет у нас в доме женщины, некому оплакать меня.

1 ноября в полночь дед слез с постели и стал посреди комнаты.

— Гогита, я увидел его! — произнес он со страшной скорбью в голосе.

— Кого, дедушка? — спросил я, вскакивая с постели.

Дед навалился на стол, потом стал медленно сползать вниз и вдруг опрокинулся навзничь.

— Дедушка! — крикнул я. Дедушка!

Дедушки больше не существовало.

Все произошло так, как хотелось моему доброму, мудрому деду…

Я оделся, открыл все двери и окна и вышел на балкон.

Наступило утро 2 ноября.

На холодном и блестящем как зеркало небе одна за другой гасли звезды.

Я спустился во двор, босиком прошелся по росистой траве. Холодная дрожь пробежала по телу… Шумели неубранные стебли кукурузы… Проходя мимо грушевого дерева, я машинально нагнулся, подобрал и откусил грушу и только тогда почувствовал, что во рту у меня пересохло.

Спокойно, не спеша я распахнул ворота пересек дорогу, подошел к соседскому плетню и позвал:

— Маргалита!

Никто не отозвался, было еще очень рано. Я позвал громче.

Скрипнула дверь, и на балкон вышла заспанная женщина.

— Кто там?

— Это я, Гогита!

— Чего тебе?

— Спустись во двор, дело у меня.

— Ты что, пьян, парень?

— Умер дедушка, Маргалита… И некому его оплакать… Я прошу тебя…

— Да что т говоришь!

— Да, умер дед. Прошу тебя, Маргалита, не откажи…

Не сказав ни слова, Маргалита — непричесанная, босая — сбежала вниз по лестнице. когда мы подошли к нашему дому, я пропустил ее вперед. Женщина ступила на лестницу, но вдруг остановилась и в замешательстве обернулась ко мне.

— Не бойся! — сказал я тихо и присел прямо на влажную траву.

Маргалита поднялась на балкон, повернулась лицом к деревне и распустила волосы…

Дедушку хоронили в воскресенье, 4 ноября 1943 года.

Народ стал подходить после полудня. Шли группами — про признаку родства или местожительства. Перед каждой группой следовали плакальщицы и двое детей со стружковым венком в руках.

Мои ближайшие соседки, взявшие на себя все хлопоты по устройству похорон, оплакивали скорее меня, чем деда:

— Несчастный мА-а-льчик, как же ты проживе-ешь один-одине-е-е-шинек, сирота бе-е-едненький!…

Я стоял у дверей с черной повязкой на руке и степенно, без слез и стонов, отвечал на рукопожатия соболезнующих.

— Ты поплачь, поплачь, Гогита, легче станет! — шепнула мне на ухо Маргалита. Я согласно кивнул головой.

Балкон, двор и даже дорога были полны людей. Стояли, судачили, делились новостями, спорили, кое-где даже смеялись…

Вдруг в толпе что-то произошло. Сперва она зашумела, потом наступила мертвая тишина. Люди расступились, и в образовавшемся коридоре показалась лохматая, грязная, с приставшими к шерсти шариками чертополоха Собака. Не глядя на людей, не обращая ни на кого внимания, Собака проследовала через весь двор, поднялась на балкон и заглянула в дедушкину комнату. Не найдя там никого, она вошла в зал, приблизилась к гробу, встала на задние лапы, передними уперлась в тахту, вытянула шею и… замерла. Долго смотрела Собака на спокойное, доброе и красивое лицо деда, потом повернулась, подошла ко мне и молча улеглась у моих ног.

— Слава тебе господи! — вырвалось у кого-то.

И тут я не выдержал, закрыл лицо руками и громко зарыдал.

Около пяти часов дня произошло другое чудо.

В комнату вошел Бадриа. Увидев лежащую у моих ног Собаку, он вздрогнул, но быстро овладел собой и с приличествующим обстоятельствам выражением лица направился ко мне. Собака вскочила, ощетинилась, оскалила зубы и сердито зарычала.

Бадриа отступил, Собака сделала шаг вперед.

— Но, но, пошла! — проговорил побледневший Бадриа.

Собака глядела на него налитыми злобой глазами.

— Дай же поплакать над человеком! — попытался улыбнуться Бадриа.

Собака зарычала громче и приблизилась к нему.

— Скажи ей что-нибудь! — одернулся ко мне растерявшийся Бадриа.

«А она знает! Знает, да не может сказать!» — вспомнил я слова деда и сказал:

— Бадриа, уйди из моего дома!

«Если ты всегда будешь поступать так, трудно тебе придется в жизни», — вспомнил я слова деда и все повторил:

— Уйди, Бадриа, из моего дома.

Бадриа ушел.

Утром меня разбудил какой-то шум. В одном белье я выскочил на балкон.

— Гогита, уйми проклятую собаку, чуть не загрызла нас! — кричали пришедшие за стульями соседи.

…Я окинул взглядом свое село.

Над домами вились легкие белые струйки дыма.

Пели петухи.

Мычали коровы.

Блеяли козы.

Кудахтали куры.

Из-за Концхоулы поднималось солнце.

Тело мое наполнилось теплом, и в ушах зазвонили веселые колокола.

В моем дворе лаяла собака.

Перевод с грузинского З.Ахвледиани

Фото: Харитон Платонов "Мальчик с собакой", Украина