Меруерт Алонсо. Шантеклера и немного любви

В первый раз Шантеклера постучала к нам в дверь после Нового года. Мама подумала, что это не дошедшие до праздников друзья, которые, сильно болея животом и немного душой от количества съеденных накануне салатов и выпитой паленой китайской водки в пластмассовых бутылках, тем не менее нашли в себе силы на поздравления и чай со вкусом селедки под шубой. Открывать дверь отправили меня. Не дотянувшись до дверного глазка – по слухам, безбожно искажавшего изображение пришедших, – я открыла дверь. Передо мной стояла женщина, сбежавшая, как мне подумалось, из цирка. Съеденные хной волосы были заправлены за уши и зализаны на висках. На голове вместо теплой шапки у пришедшей были надеты три одинаковых толстых пластмассовых обруча, обтянутых бархатной блестящей тканью.

На худом, белом от тонального крема «Балет» и морозного ветра лице красовались два аккуратных круга персикового цвета – румяна. Женщина была обута в конькобежные бутсы-ледорубы без съемных лезвий. И куталась в каракулевое демисезонное пальто.

Шантеклера – а это была она – позже поделилась со мной секретом ровных, словно начерченных циркулем кругляшей-румян. Надо лечь боком на любую имеющуюся поверхность и просто высыпать себе на подставленную щеку круглую коробку сухих румян. Точно такую же манипуляцию произвести со второй щекой. Готово – Шантеклера может продолжать свое праздничное шествие в народ: обходить чужие квартиры, ритмично постукивая костяшками пальцев в закрытые двери. В частные дома Шантеклера не заходила никогда. То ли собак боялась, то ли широких, выходящих во двор окон и калитки, которые сводили на нет эффектное появление этой странной женщины.

Когда и в какой именно дом прийти, Шантеклера выбирала сама. Бывало, начинала с пятых этажей, спускаясь до первых, монотонно обстукивая каждую дверь, избегая дверных звонков. Но чаще все было наоборот: Шантеклера начинала свой обход с переехавшей с Сахалина татарки Руфи, поселившейся в единственной свободной на тот момент квартире на первом этаже. Молодая женщина до смерти боялась таких вот незваных визитов Шантеклеры. Та же словно нутром чуяла, как похолодевшая Руфь стоит за стеной, спрятавшись за надежными дверями: наружной железной и второй – деревянной, не смея даже дышать. Закрыв жирно подведенные водянистые глаза, Шантеклера монотонно стучала в дверь до тех пор, пока обезумевшая от стука и ужаса Руфь, готовая сорваться на мат, не откидывала в сторону тяжелый железный засов, распахивая дверь. Шантеклера, ничуть не обиженная, что ей так долго не открывали, отходила немного в сторону, ближе к лестничным перилам, и, поворачиваясь из стороны в сторону, как малое дитя в новом наряде, говорила: «Вот». После чего уходила. От этого будничного «вот» у Руфи стыла кровь и начинали чесаться ладони, перекидывая зуд на тыльную сторону межкостных мышц. Так в Руфи зарождалась ставшая впоследствии хронической экзема, обглодавшая под конец жизни, как пираньи, кисти ее рук.

Шантеклера никогда не просила денег, но, если люди давали, не отказывалась. По-быстрому свернув купюры в дулю, она прятала их на груди. Когда давали монеты, ссыпала их в пустой потрескавшийся ридикюль. И еще долго звенела по этажам, козочкой Эсмеральды завершая свой обход.

Шантеклера не имела вредных привычек, кроме одной. Если в покрашенной до пояса – обычно голубой краской – подъездной стене образовывалась трещина, Шантеклера тут же расковыривала ее до огромной дыры, выедая не только краску, но и всю меловую известку. Она не останавливалась до тех пор, пока кто-то жалостливый не начинал шпатлевать съеденные неровности, возвращая стене первоначальную гладкость. Жители многоэтажных домов, зная эту особенность Шантеклеры, сначала с раздражением блюли стены, переругиваясь между собой, а впоследствии незаметно для самих себя привыкли к чистоте и даже мысленно благодарили ее за массовый порядок парадных.

Где живет Шантеклера, никто не знал. Мало того, жители деревни никогда не видели ее покупающей продукты, облизывающей рожок пломбира, запивающей жирный потный пирожок шипящей газировкой, то есть совершающей все те движения, цель которых – продление собственного существования. Чтобы стать свидетелем смены череды дождей – с ожидаемой сыростью и нашествием орудующих ножичками грибников, набирающих составляющее для жаркого, – на засушливый сезон, когда раз – и малина пошла. С сахаром. И в эмалированных тазах практически всех без исключения квартир пузырится розовая пена, продумывая побег, как только хозяйка, отвлекшись на что-то свое, прибавит газ. А еще до этого вдруг рождаются вздохи и ветви ворованной, жеваной сирени, значит, май. И с ним – сложенная до осенних дождей теплая одежда на антресолях.

Но где-то же Шантеклера меняла эти свои безумные наряды с чужого плеча. Хранила многочисленные ободки и туфли со сбитыми носами. Где-то зимовала, отражаясь в черных окнах, когда холод, заползая в пододеяльники навсегда, до весны, селился в постельном хлопчатобумажном однотонном белье. По крайней мере, должна была.

Шантеклера, тогда еще Лиза, шла на свидание, красивая, как Ингрид Бергман. Счастье было таким большим, много выше окружающих ее высотных домов и длиннее Млечного Пути. Счастье было таким бесстыже большим. На двоих. Оно булькало и не помещалось в груди и, убежав по краям, вытекало из светлых Лизиных глаз. Лиза шла, а позади нее образовывались реки, которые по мере ее удаляющейся ровной спины объединялись в моря и океаны, населенные беспозвоночными, разными по размеру рыбами, китами. И вот уже нет города с асфальтированной в морщину дорожной полосой, нет трамвайных путей, и водителей такси нет. Нет навесных, шатающихся на ветру деревянных мостов, нет пересечения улиц Горького тире Жукова, и дальше до гастронома – Тельмана. Нет тошнотворных тополей, рождающих ядовитое удушье – пух. Нет тутовника с гусеничными жирными гроздьями: наступил – не отмоешь. Нет радиоприемников и людей с хорошо поставленными голосами, с правильной модуляцией, артикуляцией и прочей аудиофигней. Нет спящих на солнце теплых котов, и душных хрущевок нет.

Есть Лиза, красивая, как Ингрид Бергман, и свидание, на которое она идет.

Шантеклера, приходя к нам в квартиру, никогда не отвечала на прямые вопросы. Приветствия стекали с нее, как дождевые капли с лобового стекла движущейся машины. Чаще всего она от них отмахивалась как от чего-то ненужного или же вовсе их не замечала. Шантеклера подходила к двери, вела длинным с резными широкими ноздрями носом, внюхиваясь в воздух, идущий из-под притвора (небольшой равномерный выступ по всему периметру двери, повышающий ее изоляционные свойства), и только после этого, угадав каким-то неправдоподобным чутьем присутствие в недрах квартиры жителей, деловито стучала по дверному косяку.

День, когда Шантеклера впервые со мной заговорила, навсегда врезался в память. Это случилось спустя почти десять лет с того дня, как она впервые постучалась.

– Ну и что у нас тут нового? – глуховатым, словно обращенным в глубины себя голосом спросила она. Я, за эти годы привыкшая молча передавать Шантеклере необходимое, растерялась.

– Операцию на глаза сделала.

– И что? Видеть стала лучше?

– Ну, да. Почти стопроцентно, левый глаз – 0,1, правый…

– Да я не об этом! – грубо перебила Шантеклера.

– А о чем? – не поняла я, но Шантеклера, разозлившись на мой неправильный ответ (а как правильно?), уже потеряла ко мне интерес. Замерла вполоборота, кося глазом к аккуратному пятну морковного цвета, нанесенному чуть ниже левой скулы. Какое-то время постояла, подобно изваянию, затем забрала заготовленный мамой пакет с вещами и повернулась ко мне спиной. Разговор был окончен.

Закрыв входную дверь, я до самого вечера думала, что же именно спросила Шантеклера и почему рассердилась. Я чувствовала себя неловко, словно провинившийся ребенок перед плачущей матерью, не сдержавший обещание вовремя прийти или позвонить.

Много позже я нутром поняла, о чем именно она хотела узнать. Заметила ли я разницу в зелени дачной смородины или же белизну голубки, присевшей отдохнуть на оконный карниз. А может быть, она спрашивала про яркость заново открытых созвездий или кровавость полевых маков с дважды-трижды перисто рассеченными листьями размером с детскую ладонь.

Лиза шла на свидание, перепрыгивая через трещины в асфальте. До станции быстрым шагом минут двадцать. Это если по прямой – наперерез через заснеженные небольшие сопки и мелкие колючие овраги, угодив в которые, проваливаешься по колено. Они договорились встретиться на мосту, который поровну делил железнодорожную станцию. Справа и слева ступени, двадцать вверх – железная широкая ребристая площадка – еще десять, а если перепрыгивать через одну ступеньку, то три с половиной. И вот ты стоишь на мосту. А он – с противоположной стороны. За его спиной высится башня водохранилища. Без воды. Но с голубиным серо-грязным пометом и миллиардом перьев на сухом дне.

Красивый, от взгляда на которого снежной лавиной обрушивается нежность. И нет от нее спасения.

На станции в дребезжащий рупор незнакомый голос объявляет прибытие товарного поезда на второй путь. И просит быть осторожным при прохождении шпал и связочных, стрелочных путей. Лиза стоит в начале (или конце) моста, и впереди у нее целый день счастья, а на них, не снижая скорости, мчит товарный поезд, останавливаясь аккурат под ними, вытягиваясь гусеницей по обе стороны от моста.

Длинный, в ржавой цепочке вагонов, он везет незначительное, глупое, необъяснимое – тонны угля. И Лиза думает: «Неужели кому-то в этом мире бывает холодно? Как такое возможно? Немыслимо, непостижимо!» Лиза горит, ее трясет от присутствия в жизни человека, стоящего на противоположном конце моста. У нее горят даже ступни, обутые в нечто легкомысленное. Саднит горло – от несказанного ласкового. А сердечная мышца дает крен под тяжестью обрушившихся чувств и стучит как заведенная. Гемоглобин во влюбленной крови шипит змеей и закупоривает тромбы. На отрывных календарных листах жирным шрифтом выделяется ноябрь, но Лизе все равно. Ей жарко. У нее – лето.

Она срывает шапку с головы, разметав аккуратно собранные волосы, расстегивает пальто и устремляется вперед. К нему.

Планета, сделав смертельный кульбит вокруг своей оси, сбивается в фокусе.

До самой осени Шантеклера не приходила. И мы уже начали о ней забывать, как о ненапечатанных фотографиях в пленочных бобинах. Да и до нее ли было? Мама к тому времени решила развестись, сделав одолжение нам, ближайшим родственникам. И тем, другим. Которые с этого момента стали отцовскими, а значит, чужими.

Шантеклера постучала в дверь своим фирменным стуком – стук, пауза, два раза подряд костяшками, пауза, стук. Итого четыре раза. Я почему-то обрадовалась ей. Как старому школьному другу, с которым давно не виделся. С кем можно проболтать всю ночь, пусть даже все темы исчерпаны, а общего не нажито, но остались одноклассники и учителя. И ты не прочь подпевать вторым голосом, перебивая друг друга, безбожно песоча их до самого утра, прерываясь на длинные исцеляющие перекуры.

Шантеклера выглядела наряднее обычного. Красные лодочки не по сезону, пузырящиеся на коленях колготки, надетые слоями юбки, которые налезали одна на другую мятыми воланами-волнами. На груди у Шантеклеры блестели бусы из цветного стекляруса и ряд других – из фальшивого, покрытого белым лаком жемчуга. Просунув в изгиб худой руки шерстяное пальто непонятной расцветки, другой, свободной, рукой она продолжала отстукивать свой дверной позывной, не обращая на меня никакого внимания.

– Вот. Все лето у окна просидела. Тоску в себя добавляла. А то народ жалуется, что у всех все плохо, одной мне хорошо, – сказала Шантеклера, просунув свободную руку в карман висящего, как на вешалке, на другой руке пальто, чтобы выудить горсть спелой дички. Отправив в рот ягоды с длинными тонкими ножками, Шантеклера, громко хрустя подбитыми первыми морозами плодами, обстоятельно прожевала мякоть, а ножки вынула изо рта и вернула в карман пальто. – Чего тебе? – резко спросила она таким тоном, словно это я пришла к ней в дом и стою в подъезде, поедая дикую ягоду, вынуждая держать распахнутой дверь, из которой тем временем валит надышанный дефицитный теплый пар опостылевшего, непереносимого обеда (у мамы было осеннее обострение на фоне увядающей молодости и скоропалительных решений в виде подписанных бумаг, строго и отстраненно сообщающих, что с прошлой недели она официально свободна и имеет право на девичью фамилию). Отопительный сезон, живущий в своей, далекой от погоды за окном реальности, обещал случиться к концу октября, чтобы пустить воду в истосковавшиеся стояки, а пока, завернувшись в одеяла-паруса, мы спасались силой трения. А тут она стоит и чего-то спрашивает. В общем, я расплакалась.

Немного от грусти и много – от безнадежного холода.

Шантеклера, продолжая хрустеть, словно цементной крошкой, скатавшейся в уголках губ серой жижей, не обратила на это внимания.

Заскучав, подобрала куриной жопкой обвисший рот и, развернувшись вполоборота к соседней двери, кинула: «Главное, чтобы интерес был!»

После, посчитав, что человеческих слов на сегодня достаточно, отвернулась окончательно. Я еще немного постояла, пялясь на ее греческий профиль с широкими резными ноздрями, но вскоре заметила, что Шантеклера начала нервничать – мелко трясти из стороны в сторону острыми плечами. Будучи на голову сумасшедшей, она обладала каким-то внутренним, понятным только ей тактом – не могла постучать в следующую дверь, пока не закроется предыдущая. И я удалилась.

В тот день Лиза долго возвращалась домой окольными путями да подворотнями, в которых бегали непойманными куры, потрясенная синевой неба. Пронзительная голубизна без единого облачка. Никогда в жизни Лиза не делала первых шагов, совершенно уверенная, что мужчина должен первым подать знак. А она будет незатейливо упираться, запинаться, разрываясь между категоричным «нет» и обжигающим собеседника горячечным, больным жаром дыхания, в котором ясно угадывается «да».

Частный дом, в который он ее привел, пах застарелым потом и угляркой. Во дворе выпавшим молочным зубом валялась перевернутая пустая будка. Ноябрь за окном чернел лысыми кустами и грязными деревянными ставнями, которые забыли закрыть. Время от времени они тоскливо бились о стены. Снега в этом году было на удивление мало, от этого все казалось заброшенным, сиротливым, забывшим одеться – серые дома, пустые детские площадки с дергающимися на ветру качелями, покосившиеся заборы. Ветер, завывавший как заправская собака, залетал в трубу и находил пристанище в прожилках и выпуклостях отошедших местами цветочных обоев, издавая уже оттуда ужасающие звуки.

В доме выражение лица любимого мужчины Лизы показалось ей смазанным, как бы утратившим выразительность. «Как если бы его черно-белым фотографировали на заграничный паспорт», – подумала Лиза, вжавшись ногами в батарею, чтобы хоть как-то отвлечь себя от вида его странных плеч, напряженных вен, которые морскими узлами пузырились на руках и шее, перекошенного набок не то в оскале, не то в ухмылке рта. Мужчина дышал через раз, все сильнее стискивая свой большой, нескладный рот.

У Лизы неожиданно лязгнули зубы в пугающей тишине комнаты.

Он медленно расстегнул пряжку ремня, неправдоподобно тягуче вынул его из брючных петель, отстегнул кобуру и со стуком кинул на стол. Вытащил из брюк заправленный темно-синий джемпер, на семьдесят процентов состоящий из шерсти – работникам милиции специально шили такую униформу, теплую и практически не мнущуюся.

Мужчина пошел на нее. Стандартного размера комната словно вытянулась по периметру и диагонали. Чем ближе он подходил, тем меньше в нем оставалось от любимого и все больше проявлялось от бывшего следователя по особо важным делам, временно отстраненного за неконтролируемые вспышки гнева с применением физической силы, что в Гражданском кодексе приравнивалось к насилию.

Выстроенная картина взаимоотношений «по согласию» так разительно отличалась от того, что произошло сегодня (или так было всегда, а она просто забыла?), что побитая, преимущественно по голове, чем-то тупым, обмотанным у основания полотенцем, Лиза, никак не могла найти дорогу домой. Помнила, что жила где-то в районе поликлиники. Или в доме жил водитель кареты скорой помощи? А может, санитар? А если сам главврач?

Дом, помнится, был сложен из желтых кирпичей ромбиком. Или красных с серым? Во дворе точно стоял высокий серый слон с криво наложенным металлическим швом, из-за которого дети запинались на спуске, словно налетев на невидимую преграду, и с треском рвали одежду, вылетая из хобота-горки.

Или это «его» двор? Сколько часов она провела у беседки, поджидая его с работы? Может, тогда она подружилась со слоном и порвала дефицитную ситцевую одежду? Идет же она сейчас, порванная изнутри и снаружи. Каталась, что ли, забыв про металлический шов на стыке? А дети-то, идущие навстречу, такие знакомые. Может, мои?

Думай, Лиза, думай. Небо синеет, но синева обманчива, как его глаза. Помнишь, как герань гнулась на ветру распахнутого окна – он не курил в форточку принципиально? Гнулась, еще мгновение назад живая и залитая по самую макушку сточной водой, не зная, что это смерть. То ли от избытка влаги, то ли от того, что он рядом.

Вспоминай, Лиза, что ты видишь из окна?

Вижу верхушки деревьев. Задохнувшись от влажной ночной липкой духоты, подхожу к окну и раскрываю его, не жалея, нараспашку. Взбираюсь на широкий подоконник, подобрав повыше ночную, прозрачную от пота рубашку. Высовываю ноги в окно, запустив голые ступни в полную ночной прохлады листву. Значит, ты живешь высоко, Лиза? На последнем этаже? А последний – это какой? Третий? Пятый? Шестнадцатый?

Вот, запустила по голень ноги в крону дерева, на ощупь это шершавый вяз, но вязы так высоко не растут. Может, это клен? Пятки и голень колет, точно – клен. Остролистный. Распугала спящих птиц. Намочила утренней росой колени, ногам холодно. Приятно. Мне, Лизе. Я же Лиза? Мне очень радостно и смешно. «Ходить» по верхушкам деревьев, когда весь честной народ спит. Спят дети. Спят санитары в ярко освещенных покоях приемной. Спит металлический слон с бракованной стежкой на горбатом хоботе. Металлическое крашеное ухо слона к утру будет мокрым от мочи и росы, а чего в этой влаге больше, никто никогда не узнает. Река так долго текла, почти всю ночь, а под утро забылась и забыла впасть в другую, такую же, как она, по содержанию. Надо же до такого додуматься! Ой, мамочки, не могу, дурная ты, Лизка. Вечно что-нибудь придумаешь! Не зря тебя мама артисткой называла. Погорелого театра. Шантеклера – ни дать ни взять. Ой, не могу!

***

Меруерт Алонсо — филолог и журналист из Караганды, которая живет в Перу, воспитывает троих детей и пишет книги. В августе 2018 года вышел ее дебютный сборник рассказов «Короткое лето Шантеклеры», а также готовы две детские книги «Лама по имени Лама» и «Клопик и поиски монстров».

Из сборника рассказов «Короткое лето Шантеклеры». Алматы, 2018

Иллюстрации: Елена Винникова