Лубдулан

Рассказ

Катит Сым свои тёмные, суровые воды, катит, не торопясь… Лубдулан не моргает, следит за мелкими воронками меж прибрежных валунов, завораживается. Раньше он и думать не думал обо всём таком – какая вода, куда течёт, откуда родится; а сейчас – удивительно – знает кое-что. Знает, что если раствориться в этой прохладной массе, слиться с нею, отдаться на волю течения, то рано или поздно – но никак не меньше недели! – повстречаешь Енисей. А это такая невероятная сила, столько простора и воды, и туманов, и рыбы, и берегов… Дух захватывает у Лубдулана, шерсть топорщится и от ужаса, и от восторга. Да только… из собак плохие мечтатели, будущее не приходит к ним надолго, они привыкли жить настоящим. Лубдулан зевает, расслабляется, кладет большую голову на лапы. Нет, рано грезить про Енисей, здесь ещё не всё закончено. Дело известное – собачий долг.

Чистое, влажное августовское утро. Сосны ещё спят, прячут ветер. Слабо светится туман. Лубдулан плывёт над рекой – и ему хочется думать, что вместе с хозяином.

***

- Фа-кто-ри-я! Кто-ри-я! Кто-ли-я? Кто я?

Лубдулан слышит эти слога, они стелятся над укрытой туманом холодной водой, чуть колеблются от волны, идут рябью, превращаются из ярко-жёлтых в бледные, влажные, белёсые... И последний вопрос Кто-я? - он что-то важное значит для Лубдулана, но не понять, что. Собачьим умом не понять, а только почуять.

- Фактория!

И в конце ответом, звонким, с отдачей, как удар заточенным топором по молодой березке:

- Сым-м-м!

Звенит, щекочется в ушах:

- Сым-м-м... Сым!

Фактория Сым - вот где они. Он и дядя Петя – как всегда, их только двое. Дядя Петя? Ему – хозяин, всем прочим – дядя Петя. А кому-то был и отцом. Дядя Петя не смотрит на него; он и раньше-то не часто на него поглядывал - только когда белку учуешь или медведя - а сейчас и вовсе глядит мимо, сквозь, поверх. Глаза как смородина после дождя, влажные, тёмные, свои. Глаза хозяина. И эта борода, и немного крошек под усами, и сухие губы. И руки, ощущать которые на загривке – высшая благодать.

Зачем они здесь, в посёлке? Здесь беспорядок и шум, здесь чужие собаки, и от людей пахнет резко и гадко: бензином, аптекой, канифолью, перегаром, ржавчиной, помоями, рыбой (чаще не свежей), железом, краской, одеколоном, дымом... Тьфу! Здесь есть женщины, они пахнут слабостью и едой. Здесь есть дети! Эти пахнут намного лучше, чище, но крикливы, непоседливы, могут и камнем кинуть. Суета, гам, тревожно и носу, и ушам, и сердцу.

Но хозяин уже сошел на берег, и его не удержать. И Лубдулан бежит, скользит по влажной траве за сапогами, за родным запахом. Скользит, удивительным образом не оставляя следов.

***

Утром встречали баржу… Лубдулан ощущает себя лишним на этой ветхой пристани, среди пёстрой толпы местных зевак, приезжих спиртоносов, пропахших мазутом речников; среди остро воняющих сургучом бандеролей, гулких бочек, пыльных тюков, среди неумолчного говора и рукопожатий. Огромная машина – ледяная снаружи, горячая внутри – лежит в воде чёрным брюхом, красит реку нефтью, пахнет и рычит. Вокруг зябко и бессмысленно. Убежать бы отсюда, в мягкую тайгу, в мох и травы, в шорох и капли росы, в этот волшебный аромат смолы, хвои и охоты…

Но дядя Петя ждёт племянника. Да не одного, а с новою женой. Вот учудили - свадебное путешествие в тайгу! Точнее, так - свадебное путешествие на Чёрное море, в Геленджик - но через тайгу. Хрен редьки не слаще! Длинные, длинные отпуска у норильчан - три месяца делай что хочешь, а ещё и дорогу государство оплачивает. Ну ладно, племянник взрослый уже. А то, что жёнку решил с собой взять - так оно правильно, пусть баба с лесом знакомится, пусть привыкает к природе, к просторам. Ведь, поди, городская, ничего ж не умеет.

Так думает дядя Петя, расплачиваясь в сельпо за консервы, сахар, соль. Продавщица нет-нет, да кинет на него взгляд искоса: охотник этот дурным своим характером всем  известен; охотник замечательный, а человек... ну да бог ему судья. Все что-то слышали про историю дяди Пети, но расспрашивать здесь не принято. Она знает лишь, что придет время, когда вертолёты соберут охотников-промысловиков с дальних делянок, снесут всех в Ярцево, на базу, и когда пушнина и рыба будет оплачена, и «кукурузник» стрекозой допрыгнет сюда – тогда придёт к ней дядя Петя опять, и накупит водки, свяжет бутылки бечевой в «паровозик» и потащит по земле, негромко напевая что-то под нос. Будет идти вдоль по кривой улочке и смотреть прямо перед собой, глазами весёлыми и безумными. Бутылки будут прыгать на кочках и звенеть, а дядя Петя бормотать нараспев своё любимое народное, от геологов услышанное:

На фактории Сым

изломался движок,

Электрический он

Вырабатывал ток…

Прохожие будут идти мимо, ухмыляться; кто-то оглянется с недоумением или брезгливостью – вот эти-то как раз приезжие; эвенки одобрительно покивают широколицыми головами и помашут дяде Пете. А у того – чёткий план на ближайшие два-три дня, и предощущение его вселяет в душу лёгкость и беззаботный свет. На звон бутылок сойдутся в избе старые друзья, и будет праздник. Разве он не заслужил немного забвения?

Всё это проносится в голове у продавщицы в один миг, и забывается немедленно. Следующий! А Лубдулан скучает, сворачивается клубочком под крыльцом сельпо, щурится на соседние окна. Никто его не видит, псы идут мимо другими запахами. Только выгнется дугой случайная кошка, сама удивляясь, отчего бы. Лубдулан же растекается фиолетовой тенью по двору, смеживает веки,  бредит сном. И засыпает вместе с поселком. Или только делает вид?

***

Когда садится на окраинной пустоши старенький Ан-2 с Лёшей и Таней, дядя Петя уже почти трезв. Люди обнимаются при встрече, и вроде как носами прижимаются друг к другу – это Лубдулану понятно.

- Загрузимся бензином, муки накидаем, сахару, водки, консервы, то-сё по мелочи... - охотно объясняет дядя Петя, видимо, оживлённый присутствием молодой Татьяны, - к обеду, дай бог,  отчалим.

Татьяна небольшого роста, светловолосая, крепкая, ладная, лицо хорошее, доброе. Лубдулану она, пожалуй, нравится. Ну а мужчинам и подавно. А главное - никакая она не городская. То есть, городская, норильчанка, получается; но родилась-то и выросла в селе, в далёком советском Казахстане. Своя девка, по лицу и по рукам видно, по улыбке. Да и ноги ничего!

- А ты молодец, охотник! - толкает дядя Петя украдкой Лёшу локтём, кивает с ухмылкой на супругу, – метко попал!

Лёша смущённо улыбается - он неразговорчив. Дядя Петя и Лёша носят на причал мешки с мукой и сахаром; Лёша - те, что полегче. Да и те не хотели давать. Канистры с бензином переносить помогает Таня. Вот настоящая ирония судьбы: собрались в отпуск, ещё месяц назад сели на теплоход в Дудинке - и на тебе, аппендицит! Отвалялся Лёша в районной больничке, Татьяна за ним ходила, терпеливая. Нет, хорошая баба, хорошая. Да... Аппендицит вырезали, шрам остался. Так что теперь племянник бережет живот, не напрягается.

При Татьяне охотник даже вроде бы как меньше матерится. И во взгляде его, устремленном за нос лодки, появляется какая-то дымчатая грусть, обычно ему не свойственная. Они уже плывут, и мерный, хрипловатый рокот мотора баюкает Лубдулана. Сым катится им навстречу, и благодаря этому им кажется, что идут они быстро – а на деле берега почти стоят. Сосны и сосны, невысокие песчаные обрывы, а за ними ещё сосны и сосны, а за ними – облака. Но если хорошенько подумать, то где-то там, очень далеко, под этими облаками – опять сосны.

***

А вот и первая остановка. Тут надо остановиться, сказал дядя Петя, а то и пальнуть могут, такие обычаи. Мимо проплываешь – причаль, отметься, уважь. Что не беглый какой, и не браконьер, но свой человек, с понятиями. Семья староверов Кивриных здесь живёт уже очень давно, а их предки жили здесь ещё до революции. Может, и ружьё ещё с тех пор висит?

А зовут их Авдотья и Панкрат. Сколько им лет, кержакам, сразу и не поймёшь. Панкрат бородатый, загорелый, жилистый; Авдотья кругленькая, светлая, кажется молодой, но морщин немало. С ними ещё человек – женщина. Пожилая, вся коричневая нганасанка, в отдельной маленькой избушке. Увидела чужих, почему-то засуетилась, убежала к себе. Дядя Петя усмехается, но молчит. Что-то знает, наверное.

Староверы – нормальные люди, даже приветливые. Баню затопили для гостей, мойтесь на здоровье. Дядя Петя подмигивает украдкой: не боись, племяш, можно париться, не в первой. В бане одно окошко величиною с голову, не видать не зги; внутри копоть и дымный дух, все по-чёрному. Молодые мылись стоя, на почерневшую лавку садиться не решились. Конечно, у кержаков эта сажа грязью не считается – но всё же…

Староверы ненавязчивы совсем, не любопытны; однако ж восприимчивы до беседы – отчего  же не послушать чужаков, ведь гости – дело редкое. Приготовленный на воде, в собственном соку карп, румяный домашний хлеб и чай на смородине располагают. Рассказывала больше Татьяна, улыбалась. Как летели из Ярцево «кукурузником», а с ними артель кержаков – ой, простите, не хотела вас обидеть… Нет? Ну ладно… Да, летели все с поклажей, везли себе бочки под заготовки, короба под ягоды-грибы и всякие снасти под рыбу. И в полете её давай тошнить, такое дело. А кержаки супятся, да бочки свои крышками быстренько закрывают… Смешно! И Панкрат с Авдотьей посмеиваются, как бы извиняясь за единоверцев. Улыбаются, но чай-то пьют из отдельной посуды…

Что ж тошнило-то, дядя Петя интересуется, летать не любишь? Да люблю, в общем-то, отвечает Таня… и улыбается уже почему-то смущённо. Дядя Петя прищурился. Тему замяли хозяева – тактичные люди, эти староверы. В чужую душу никогда не полезут, но и к себе никого не пустят. Одно слово – кержаки!

Долго сидели за чаем, пока не стемнело. Переговорили многое, но запомнилось больше одно: все время прибегала посидеть с ними и та самая нганасанка. Зайдёт, зыркнет на Лёшу черным глазом, усядется на краю скамьи. Через десять минут уже нет её, только шорох в сенях. А потом опять появляется… да каждый раз в другом сарафане! Шепчет дядя Петя племяннику: у этой бабки сундук есть с нарядами, бог знает откуда; так вот раз в полгода она их все и перенадевает, как гости заглядывают. Хоть и нганасанка, а всё ж таки женщина!

Потом стемнело, разошлись спать. Тайга стоит рядом, молчит, ветра нет. Люди после бани крепко спят, весело храпит дядя Петя. А Лубдулану всё что-то мерещится. Кажется ему, что совсем недалеко в тайге бродит кой. Большой кой, чёрный почти, тот самый… Кой как гора, кой как ночь. Бродит без боязни и суеты, потому что понимает свою силу. Но и не выходит на побережье, к обрывам, таится за стволами, гудит по лесу, тяжело пахнет. У тех, кто в избе, есть ружья, но как им объяснить про то, что там именно кой, а не простой медведь? Как рассказать обо всём хозяину, если он даже не слышит тебя?

Отступил кой, утерял интерес, отхлынул обратно в тайгу. Засыпает Лубдулан.

***

Приплыли!

Какое-то время ещё стучит в головах заглушенный мотор, какое-то время ноги ставятся на землю осторожно, ожидая, что качнется лодочное дно. Но это быстро проходит.

Не успели втащить мешки в дом, как примчались собаки. Крутятся вокруг хозяина, гостей обнюхивают недоверчиво. Машка, Ветерок и Алтай. Машка – за главного, настоящая охотница. Ветерок и Алтай – в помощниках, ещё молодые, просто сильные; а умница Машка – она молодец, Лубдулан это признаёт.

- Машка – она молодец, - между делом объясняет Татьяне дядя Петя, наводя холостяцкий порядок на столе, - она свой закон имеет. Эти двое – балбесы покамест, охламоны. Только и знают, что пожрать да зайца погонять… А вот тут и ляжете, я прибрался. Вот вам и шкура медвежья, тепло будет непременно. Я в углу залягу, мне привычно. Сплю крепко, как бревно. Так что это… вы там не стесняйтесь, дело молодое, известное, на меня и не обращайте внимания. Шуры-муры, это вы свободно… Но могу и всхрапнуть!

Однако же видно – стесняется по-первому Татьяна. И так на шкуру посмотрит, и так. Спросила робко – может, есть простыня или одеяло какое?

- Ну а что же, есть где-то, - ухмыльнулся в усы дядя Петя, - поищем.

Нашлась и простыня – грязнущий полог от комаров… Татьяна пощупала его, к носу поднесла критически – и пошла на реку состирнуть. А потом и в избе подмела. А потом и разводы со столешницы оттёрла. Раскопала за избушкой свалку стеклянной посуды, намыла с песком банок – позже насобирает ягоды и сварит дяде Пете варенья. Хозяйка!

На всё это Лубдулан смотрит лениво и снисходительно. Зачем женщина нужна в доме, да ещё посреди тайги, ему неведомо.

***

- Водку, значит, не пьёт она? – расслабленно разговаривал дядя Петя с племянником, сидя на самодельной скамеечке. После горячей ухи, привозного сала и полутораста грамм мир вокруг казался очень солнечным и заботливым.

- Она сейчас ничего не пьёт, - объяснял Лёша, делясь папиросами с охотником, - ей сейчас нельзя.

- Ну, я так и думал, - кивал дядя Петя понимающе, чиркая спичкой, - и большой срок-то? Канистры ж таскала вместе с нами, а?

- Да нет, совсем небольшой. Это можно пока.

Помолчали.

- Нет, Лёха, семья – это хорошее дело. Это правильно.

- Дядя Петя… ну а вот вам… не грустно здесь одному-то бывает? Это же всю зиму здесь в одного, только собаки рядом.

Глаза у дяди Пети сделались сухие-пресухие, пусть и на мгновение.

- Да и собаки – это существенно. Собаки – они ведь преданные, Лёшка. Я их понимаю, они – меня. Ну, бывает, и рассержусь порой, перетяну хворостиной… Но такой уж я человек, резкий.

- Да будет, не такой уж и резкий… Это всё оттого, что компании нет, не с кем поговорить.

- А что говорить-то? Наговорился, чай… Здесь, Лёха, красота. Ты же видишь – красота! Воздух, как слеза; тишина лесная, только ветер шумит; простую воду пью – сразу лечусь! Здесь, брат, свобода таёжная, нигде такого нет… А у вас что, в Норильске-то? Тракторы грунт грызут, дымище из труб валит, неба не видать… Бывал я там, помню. Тьфу!

Племянник чуть искоса, но внимательно посмотрел на дядю, улыбнулся неожиданно широкой, простой улыбкой:

- Дядь Петя, ну ты уж не сердись, я ж по-свойски. Лес-то лес, собаки-то собаки, конечно… ну а что же жена?

Охотник отвечал не сразу:

- А что – жена? Живет себе в Ярцево, что жена… С тех пор, как Митька утонул, так там и живет. Ей там без меня лучше.

Лёша вдруг что-то понял, улыбка схлынула с лица, и хотел уже сказать… но тут дядя Петя вскочил на ноги, как будто и не съел только что полкотелка ухи.

- Т-щ-щ-щ! Слышишь? Лает…

Ничего не было слышно. И вдруг треснула ветка в подлеске неподалеку, треснула именно так, как нужно – и Лубдулан толкнул Машку, не в плечо, конечно, но толкнул. Она тявкнула хозяину, сорвалась с налёжанного места, только хвост махнул; следом за ней ветром унеслись молодые псы. Охотник молча забежал в избу и выскочил оттуда с ружьём на плече. Спустя минуту его уже не было слышно и видно за сосновым молодняком у берега. Из дома вышла Татьяна, вытирая влажные руки не слишком опрятным на вид полотенцем:

- И куда это он сорвался?

Лёша пожал плечами и лишь отмахнулся от вездесущей мошкары. Они остались совершенно одни посреди бескрайней тайги, в избушке, стоящей на узкой речной косе, омываемой Сымом и его безымянным притоком. Это было преимущество для дяди Пети: всякий зверь, что шёл по течению, неизбежно выходил на него, на петлю или меткий выстрел. Это было удобно, за одним единственным исключением: иногда в этих краях появлялся лось или любопытная росомаха. А порой заходил и кой.

***

Спустя полчаса в тайге треснул далекий сухой выстрел. Всего один. И наступила тишина, имя которой – Сым. Минуты тянулись долго, томительно, на душе у норильчан было тревожно. Но вот через час явился и охотник, несший на плече половину оленьей туши.

- Пошли, племяш, подмогёшь дядьке старому мясца снести, - намеренно коверкая обычные слова, сказал дядя Петя, ничуть, впрочем, не запыхавшийся. И было заметно, что какая-то мысль гложет его.

- А что же олень? Зверьё растащит, попортит?

- Куда? Там же собаки мои.

- Дык они же и попортят?

Дядя Петя с некоторым превосходством глянул на племянника:

- Там Машка сидит, сторожит. Пока она там, ни сама не куснет, ни другим не позволит. Редкая собака, почти идеал.

Лёша быстро переоделся, они углубились в лес.

- Почти идеал? У кого ж тогда идеал-то?

Дядя Петя отвечал не сразу:

- Был у меня… один пёс. Лубдуланом я его звал.

- Был?

- Медведь его порвал по весне. Погубил мою собаку. Жалею крепко. Знаешь, племяш, как местные кеты раньше медведя звали?

- Как?

- Кой!

И долго, долго шёл дядя Петя молча.

***

Крадётся Лубдулан, как оскаленная тень, крадётся сквозь путаную траву и назойливый папоротник. Стал он лучше любого волка красться, с тех пор, как… С тех самых пор. Умел бы он думать как человек, то исполнился бы сожаления: такая охотничья ухватка зазря пропадает!

С тех пор, как… Это воспоминание странным образом ускользает от Лубдулана, но и тревожит его, жжёт откуда-то изнутри, частенько зовёт повыть – да как повыть-то? Больше не выть ему.

Они шли вдвоём тогда, как всегда, только вдвоём. Он и хозяин, хозяин и он. Хорошо шли, плотно, по свежим оленьим следам. Перешли мелкий ручеёк, ещё отороченный по краям тонким ледком, и стали взбираться на пригорок. Хозяин чуть впереди, он на шаг позади – подзадержался у ручья, отвлекся на соболиный дух, сам виноват. Если б знать… Не видно им было, что за пригорком, а оказался он сильно подветренным. Бодро они взбежали наверх, а навстречу им взбежал и кой.

Велик, чёрен, раздражён. Голоден по весне. Бывало раньше, встречались – но не так в упор. И всегда уходил этот кой, издали учуяв злое железо и человечью вонь; а бывало, заранее угадает его Лубдулан, облает, выдаст как есть – и хозяин уже наготове. Всегда расходились по добру.

Но не сейчас. Выскочил кой легко и зло, как умел он порой быть лёгким и страшным, неуступчиво свирепым. Взревел без страха и сомнения – он в своём праве, он здесь хозяин! Чья тайга, ежели не коя? И было времени – секунда. Ружьё у хозяина висело на плече. Его ещё снять нужно. Долго, долго тянуться к плечу рукой, потом снять, прицелиться… Тяжёлое ружьё, неожиданно неповоротливое.

Вот этот-то последний миг никак не вспоминался Лубдулану. Помнил, что кинулся наперерез, не чуя ног от скорости, быстрее собственного рыка… А чернота и смрад чужого дыхания уже заслонили тайгу… Рёв, зубы, когти, кровь… а потом – не помнит. Сидит хозяин на траве, а кой перед ним, почти нос к носу. Лежит – сам, как чёрная поляна. Двенадцатый калибр выбил из головы коя его силу, всё как есть вышиб на сторону. В груди у коя ещё что-то шкворчит, затихает. Кой такой большой, что хозяин с ним рядом кажется жалким и бессильным. И что-то у него с глазами странное происходит, вроде бы как роса или дождь. И кто-то ещё рядом, разметался по траве, серое и красное, красного больше; да никак Лубдулан не может его увидеть, не может понять, кто такой? Кто-я?

Лубдулан, шепчет хозяин неслышно. Хвостом бы помахать. Лизнуть бы. Но чужие уже и язык, и хвост.

Кто-я… С тех пор он всегда близко к хозяину, и никогда не оставляет его. Крадется неслышно, сидит невидимым, бесплотным, почти не спит, а только бредит снами. Легче тумана, темнее ночи, прозрачнее ветра. Лишь только имя. Иногда кажется ему, что хозяин его видит; иногда – что Машка; но чаще всего – кой.

Лубдулан поворачивает голову в ту сторону, где Енисей.

***

Две недели миновало с тех пор, как улетели в Ярцево молодожены. Не хотел себе дядя Петя признаваться, но что уж там: сильно они ему полюбились. И ладно бы Татьяна – ладная баба, молодая да спелая… для мужика понятно… но Лёша почему-то сильнее. И вот почему: было с ним разговаривать и хорошо, и больно. Сына он напомнил ему, вот почему.

Дым от костра сизой папиросной лентой уплывает по течению, словно взялся провожать племянника с женой. Но куда там – провожать; они на самолете добрались до Ярцево считай что вмиг, уже должны из деревни отплывать по Енисею, теплоходом до Дудинки. Никакому дыму их не догнать.

Была у него шальная мысль задержаться на пару дней в фактории – но он её отогнал, и не стал покупать лишней водки. Это сейчас незачем. Вернётся сюда по плану, под конец сезона, когда полагается. А там… видно будет. Мысли его блуждали между собственной избушкой, почему-то – лодочным мотором, факторией и Ярцево. Он не был там давно. А стоило бы, наверное. Он курил вторую папиросу подряд, но табака совсем не чувствовал. Воспоминания о сыне, беременность Татьяны, гибель пса – все бродило в душе, мешало дышать.

Машка лежала почти в ногах, но без фамильярности; глаза полуприкрыты, но за хозяином следит. Молодые псы дремали поодаль, ещё вчера до отвала наевшись рыбной болтанки на муке, выжрав на убой целый таз, лежали с круглыми, вздутыми как барабан животами, изредка добредая до реки и плюхаясь в живительную холодную воду.

- Ты вот что… ты давай, Лубдулан, уходи, - вдруг сказал дядя Петя надтреснутым голосом куда-то в пустоту, и Машка немедленно насторожила уши, - ты иди, дружище. Я уж как-нибудь сам… уже можно, слышь?

Словно в ответ на его слова, чуть зашумело в верхушках сосен, потянуло мшистой свежестью. Доселе яркое, сухое сибирское солнце поблекло, и с запада стали набегать лёгкие тучки. Было ясно, что к вечеру пойдет дождь.

- Прощай, Лубдуланушка…

И Лубдулана вдруг подхватило, понесло куда-то вдоль по реке, быстрее лодки, быстрее ветра, быстрее пули. Уходило вдаль морщинистое лицо хозяина, его заволакивало дымкой; побежали сосны да пихты, сливаясь в бешеную зелёную ленту; отшагнула назад тайга. Остался далеко за горами страшный черный кой. Да и кой ли это? Нету ни зла, ни загадки, а только обычная плоская гора, даже просто холм, каких здесь, вдоль тёмного Сыма, не перечесть.

И кто-то издали позвал его ласково, тихо и мощно, шевельнул необъятными водяными плечами:

- Лубдулан...

Вот теперь пора!

Павел Веселовский, Красноярск.