Пономаренко Елена

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

«О тех, кого помню и люблю».

Сборник рассказов.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Караганда 2017 год.

Это только часть истории о героических женщинах во время Великой Отечественной Войны, принесших нам всем Победу!

 

 

ЛЕНОЧКА.

 

Теплом и гомоном грачей наполнялась весна, казалось, что уже сегодня кончится война.  Уже четыре года как я на фронте. Почти никого не осталось в живых санинструкторов батальона. Остались только я и Валя Озарина. В батальоне все её почему-то меня называли Леночкой, и видавшие войну с июня сорок первого, и только что пришедшие на смену уже тем, кто был похоронен в братских могилах…

Отбили какой- то красивый дом. Обойдя всех, и, оказав, первую помощь,  отправила в санбат тяжелораненых, поговорила и успокоила тех, кто был ранен в бою. Дел хватало: нужно было постирать бинты, а это, значит, найти воду, что было очень проблематично, но меня всегда выручали дивизионные разведчики, припасая фляжки с водой. К ним я относилась доверительно, каждый из них был мне, как отец или брат, особенно дядя Ваня. Глаза его всегда улыбались. Зная, что она– Леночка сластена разведчики приносили ей трофейный немецкий шоколад, угощали сахаром, галетами. И я была благодарна им.

Моё детство перешло сразу во взрослую жизнь. В перерывах между боями я часто вспоминала школу, вальс…

  А на утро война. Решили всем классом идти на фронт. Но девчонок оставили при больнице проходить месячные курсы  санинструкторов. Занимались много, почти до самой ночи, слушали каждое слово « хирургини» – так они с девчонками называли Марью Васильевну – пожилого доктора, которая, казалось, знала все!

Потом теплушки и на фронт. Прощаться особо не с кем было. Мама умерла при родах, а отец мой сразу женился. Я и мамой её никогда не называла. Не любила она меня,  наверное, от того, что это была не её дочь.

Отца сразу отправили на Урал вместе с заводом – ему была положена бронь.

 Он совершенно спокойно отнесся к тому, что его дочь – Леночка, после ускоренных курсов призывается в армию. Значит, так и должно было быть.

Когда она прибыла в дивизию, уже видела раненых. Говорили, что у этих ребят даже оружия не было, добывали в бою.

Первое ощущение беспомощности и страха она испытала в августе сорок первого…

– Ребята есть кто живой?– пробираясь по окопам спрашивала она. – Ребята, кому помощь нужна?

Она переворачивала мертвые тела, все они смотрели на нее, но никто не просил помощи, никто не слышал ее.

Артналет уничтожил всех…

– Но не может так быть, хоть кто – то же должен остаться в живых?– Петя, Игорь, Иван. Алешка!

Она подползла к пулемету, и увидела Ивана.

– Ванечка! Иван!– закричала Леночка, но тело уже остыло, только голубые глаза Ивана неподвижно смотрели в голубое небо.

Спустившись во второй окоп, она услышала стон.

– Не может быть!? Кто живой? Люди, кто живой?– опять закричала Леночка.

 Она услышала глухой стон.

Леночка бегом побежала мимо мертвых тел, ища его, сохранившегося в живых.

– Миленький! Я здесь! Я здесь!– кричала Леночка, осматривая длинный окоп.

И опять она стала переворачивать всех, кто ей попадался на пути.

–Нет! Нет! Нет! Я обязательно тебя найду! Ты только дождись меня! Не умирай!– и Леночка спрыгнула в другой окоп.

 Стон повторился где – то совсем рядом.

– Я же потом никогда себе не прощу, что не нашла тебя,– закричала Леночка.

Вверх, взлетела ракета, осветив окоп.

– Давай. Давай, прислушивайся! Ты его найдешь, ты сможешь!– командовала она себе.

–Вот раненый прямо в сердце, голову солдаты.  Еще немного и конец окопа. Боже, как же страшно! Быстрее, быстрее! Господи, если ты есть, помоги мне его найти!– и Леночка встала на колени. Она – комсомолка просила Господа помочь ей…

Было ли это чудом, но стон повторился.

– Да, он в самом конце окопа. Держись!– что есть, силы закричала Леночка.

 Она просто ворвалась в блиндаж, прикрытый плащ- палаткой.

– Родненький, живой!– руки её работали быстро, понимая, что он тоже не жилец. Тяжелейшее ранение в живот. Свои кишки он держал, прикрывая их руками.

– Тебе пакет доставить,– тихо прошептал он, умирая.

Леночка прикрыла его глаза. Перед ней лежал совсем молоденький лейтенант.

– Да как же это!? Какой пакет? Куда?– засуетилась Леночка.– Ты не сказал куда!? Ты не сказал куда!!– осматривая все вокруг, она увидела торчащий в сапоге пакет.

«Срочно»,– прочитала она надпись, подчеркнутую красным карандашом.  Полевая почта штаба  дивизии.

Леночка засунул пакет туда, куда обычно деньги прятала, когда ходила на базар до войны, застегнув плотно гимнастерку.

Сидя с ним, молоденьким лейтенантом, прощалась, а слезы катились одна за другой. Забрав его документы, она шла, по окопу шатаясь, ее подташнивало, когда закрывала по пути глаза мертвым бойцам. Пакет она доставила в штаб. И сведения там, действительно, оказались очень важными.

Только вот медаль, которую ей вручили – её первую боевую награду  никогда не надевала. Потому как принадлежала она тому лейтенанту Останькову Ивану Ивановичу.

…После окончания войны Леночка передала эту медаль матери лейтенанта, и рассказала, как он погиб.

А пока шли бои.  Четвертый год войны. За это время Леночка совсем поседела. Её рыжие волосы стали совершенно белыми. Приближалась весна с теплом и грачиным гомоном…

 

 

Сапёры.

 

Попала на  фронт в восемнадцать лет.

…Берёзовая роща, а за ней минное поле. Никогда еще не было так страшно. А разминировать надо – приказ!  Нас четырех подруг, воевавших сначала войны, обучили в школе саперов – подрывников  и сразу на фронт. В полку не доверяли нам, и часто слышались насмешки:

– Да что они могут, им бы в куклы играть, и за мамкиной  юбкой ходить. А их в такое пекло!– говорили полковые разведчики, когда видели нас.

– Скоро они вас за пояс заткнут! Девоньки, девчоночки мои!– жалел нас комполка Игнатьев.

Перед разминированием посидели, обнявшись с Иришкой:

– Иришка, давай! Соберись, только осторожно, очень тебя прошу!– крикнула я ей.

Зайдя в березовую рощу, я обняла березку, так становилось легче.

 Раздвинула траву, растяжка! Вынула кусачки.

– А вот теперь аккуратно. Вспомни, как тебя учили, дорогая,– приказала себе Галя.

Перекусив растяжку, сразу увидела мину. Она была круглая, противотанковая.

– Вот, гады! Сволочи! – еще и песком присыпали,– выругалась я.

Аккуратно вытащила взрыватель.

– Если здесь одна, то должна быть и другая.– Изучила вас уже вдоль и поперек, гады, немецкие, подумала Галя, посмотрев в сторону Иришки. Она тоже обезвредила первую, вытирала пот со лба. Среди девчонок мы прозвали ее Иришка – трусишка, хотя боялись все, но её после очередного разминирования уносили на руках бойцы в госпиталь. Семен Иванович – наш полковой врач объяснял нам, что был просто нервный срыв. Всей правды он нам не говорил. Потом она опять возвращалась к нам. Сейчас я очень переживала за нее.

Двинулась дальше. Почему-то вспомнилась наша деревня, мама сильно плакала, отправляя меня на фронт.

– Самое главное пусть они будут все противотанковые, а не ложные, –подумала Галя. – Ведь они могли их установить и в несколько рядов или группами. Ещё одна.

Оглянувшись, назад Галя определила, что мина уложена на расстоянии пяти - шести шагов. Строго по линейке. Раскопав песок, я выкрутила взрыватель, глубоко выдохнув, немного снимая напряжение, потрясла кистями рук.

Иришка показала мне свой.

–Держись! Держись, подруга!– крикнула ей я.

Опять противно запищал миноискатель.

– Что тут у нас? Посмотрим?–  несмело опустилась на колени.

– Странно, чисто? И как я могла тебя не заметить? Только тихо!– попросила я его. Рядом  лежал неразорвавшийся артиллерийский снаряд.– Мне сейчас не до тебя! Слышишь, не до тебя! Раз ты не разорвался, полежи, отдохни, а я дальше!!

Иришка показала ей еще взрыватель. Мины строго по линейке, словно их кто чертил.

– Педантичные, гады, во всем! На сантиметр не ошибутся!

Вторую она обезвредила быстрее, мина оказалась противопехотной.

Я, взглянув на Иришку, замерла от страха и ужаса. Иришка, споткнулась о какой - то камень и упала.

– Тихо! Тихо, вставай!– командовала ей.– Под ноги смотри не на танцах!–

так им всегда говорил ротный, пожилой солдат, готовящий их совсем юных девчонок смотреть смерти с лицо.

– Они на одном расстоянии Я уже проверила. Думай головой, думай!– крикнула я Иришке. Увидела, как тяжело поднималась Иришка. Страх сковал её, да, впрочем, и меня тоже. По спине струился пот. Гимнастерка  стала мокрой, а продвигаться надо дальше. Вдруг я почувствовала, что Иришка сейчас сломается, и крикнула ей:

– Подруга, давай споем!

Голос у Гали был красивый. Девчонки просили часто её спеть, а баянист, Дядя Лёня,  подыгрывал и получался маленький концерт на отдыхе.

 Я запела, а Иришка песню не подхватила.

– Плохо дело!– подумала, поворачиваясь к Иришке.– Только бы до кромки поля дотянула: там лес,  там спасение, там уже ничего не страшно.

– Иришка – Трусишка, ты справишься! Вперед!– закричала ей я.

Иришка уже сделала первые шаги, сосредоточилась, как могла. На пути была мина. Пока Иришка выкручивала опасное содержимое мины, я тоже работала над своей. Пройдя пять шагов, она увидела растяжку.

– Вот, гады, опять  растяжка! Иришка, стой!– и я подняла руку вверх, вытаскивая кусачки.

Щелчок и растяжка перекушена.  У правой ноги запищал миноискатель.

– Врешь, не возьмешь!– крикнула  я, тихо- тихо, убирая ногу.

Мина была так замаскирована, что и никогда бы не подумала где она. Комбат, когда принимал их, то с грустью сказал:

– Все вы теперь девоньки будете ходить по лезвию ножа. А вам ведь ещё рожать… Сколько девочек губим? Милые  вы мои, дети!

Вытирая потное лицо, ей опять вспомнился дворик, Цветочная улица, школа. – Странно, никогда не вспоминаются бои, разминирование, а только дом и мама.  Как ты там, моя родная?– подумала я, взглянув на Иришку. Она работала. Нещадно светило солнце.

– Молодец, девчонка!

Когда Иришку в первый раз увидела, то подумала, солдаты подобрали где -то ребенка. Не могла эта девочка уже окончить сержантскую школу саперов. Хрупкая, очень бледная – она была похожа на девочку – подростка с  коротко подстриженными рыженькими волосами. Огромные глаза – цвета синего озера, улыбка, всегда дарящая свет всегда всех притягивала к ней. К тому же Иришка хорошо знала ноты и играла на гитаре, подаренной ей полковыми разведчиками. Знала наизусть всего Маяковского. Семья её – интеллигенты – евреи сразу все ушли на фронт. Отец и мама Иришки – военные хирурги. Вопрос оставаться для нее в Одессе, не стоял, никогда.  Она  в военкомат ходила по несколько раз в день. Сядет на ступеньки и сидит. Пока была зачислена на курсы саперов– подрывников, в составе Первого Украинского попала к нам в полк. Я вытащила последний взрыватель. Все – вот и конец поля. Подняв голову,  опять не увидела Иришку.

– Где? Где? Иришка?– закричала  что было мочи.

  Я точно видела, как она закончила свою работу и помахала мне рукой.

 Побежала по кромке поля, она была ближе к лесу.

Иришка  лежала на дне канавы, её била эпилепсия. Пена. Стоны, кровь, тело билось в конвульсиях.

– Солнышко моё! Терпи! Терпи! Родная, моя!– я прижимала ее к себе, пытаясь вытащить язык, не давая ему запасть.

– Все! Тихо- тихо! Одолели мы и это поле, успокаивайся!– уговаривала её , поднимая обмякшее тельце хрупкого «воробышка». Но сейчас оно было просто неподъемным.

Мне, казалось, что сейчас я надорвусь. Какая же она была тяжелая! Я плакала. Было жалко и её и себя. Еле – еле дотащила её до санбата, вытирая слезы.  Потом долго меня не могли успокоить. Приступ эпилепсии видела в первый раз.

Когда комбат вручал нам медали «За отвагу» тихо сказал:

– Все, что могу… Спасибо… Отеческое спасибо.

– Служим Советскому Союзу!– четко ответили ему мы, принимая, самые дорогие, для нас медали.

 

 

Любонька.

 

Дожди, дожди… Дожди каждый день. Казалось, небо и то плакало по убитым и раненым бойцам, или прохудилось. И совсем не было возможности высушиться. Нам, девчонкам – снайперам стало работать намного труднее. Давно облетевшая листва, показывала совсем голые ветки деревьев, где были боевые  позиции. Не спрячешься, не скроешься.  Каждая из снайперов полка вела счет убитых немцев.

…Сегодня у Любоньки Осташевич немцы, отступая, сожгли  родную деревню.

 Она видела, как полыхал ее дом, но сделать ничего не смогла.

– Сидеть, я сказал сидеть!– силой её удерживал комполка Иван Николаевич Коневич. Ты только выдашь разведчиков. После отомстишь за своих! А покуда закуси губу, или поплачь. Любонька мужику смотреть тошно, а каково тебе? Кто остался у тебя там?– спросил Иван Николаевич.

– Мама и три брата. Последний совсем маленький.  Девчушку хотели – сестрёнку мне,– плача, рассказывала Любонька.

– Крепись, дочка, крепись! Огнем по ним ответишь. По данным разведки ночью пойдет техника, посчитаешь и бегом к Коле – радисту. Сведения передадим в штаб. А мы дальше на  «железку» узнаем, что там и как. Приказ ясен? Себя не раскрывать. В бой не вступать. Я все ясно сказал, Любонька?– и командир погладил её по голове, словно ребенка малого.

… Присыпав винтовку пожухлой листвой, она тоже  замаскировалась под голым кустарником калины.

– Да, не ахти!– осмотрела свою лежанку Любонька.

На её счету было уже шестнадцать « кукушек».  Так назывались  снайпера. Винтовка у нее была хорошая. В оружии она разбиралась.

…  Любонька часто ходила с отцом на охоту до войны, оттого и стрелять научилась  метко очень рано. Пушнину не портила никогда, целилась всегда в глаз зверю, за что отец хвалил ее, часто, говоря: « Сына в тебе вижу, а не дочь». Потом пушнину сдавали. На это с отцом и жили.

Семья у них была дружная, работящая. Все в округе относились с глубоким почтением к её отцу, матери, любили Любоньку. Ласково называя её, « кормилицей».

        Вся довоенная жизнь прошла сейчас у Любоньки перед глазами.

Догорало село. Немцы подожгли его перед тем, как отступить.

– Фрицы!– прошептала Любонька.– Мамочка, братики, отец, только бы вы остались живы! Может, вы в партизанах? Как же хочется вас увидеть!!– подумала Любонька.

Она четко уяснила приказ командира, но решила его нарушить.

– Пусть трибунал! Пусть! Но должна же я как- то отомстить за маму, за своё родное село,– шепотом сказала Любонька.

 Вдруг она почувствовала. Что на неё кто- то смотрит.  Да и звуки, какие-то были странные, будто кто-то прятался в кустах.

 Быстро обернувшись и прицелившись, она увидела лося. Сильно хромая, он вышел к ней.

– Что и тебе досталось?– спросила его Любонька.– Да не бойся меня. Постараюсь помочь тебе.

Любонька подползла к раненому зверю, понимая, что тот совсем обессилил. Рана на ноге глубокая и гнойная. Наверное, осколком зацепило.

– Тише, тише! Ложись, ложись!– как можно ласковее сказала Любонька.

 На удивление лось лег.

– Больно, верю, что больно… Ты только тихо лежи, прошу тебя,– лось смотрел своими печально – огромными глазами в заплаканные глаза Любоньки.

– Одна у нас с тобой беда, но нужно выжить,– говорила она ему.– Сейчас. Сейчас. Будет полегче тебе.

Лось застонал, словно человек. Он покорно доверился ей.

– Вот и, умничка, молодец!– похвалила она его.

Затем быстро вскрыла гнойный мешок, и стала перевязывать рану.

– Теперь отдохни, а у меня война, понимаешь? И дом мой сгорел.

Послышался треск мотоциклов. За рулем опять наши военнопленные.

– Так! Этих пропускаем. В своих, я не стреляю. Что там у нас дальше? А дальше танки. Велено посчитать. Одиннадцать.

Вдруг на дорогу вышел лось, и автоматная очередь сразу сразила его.

– Дурашка…– заплакала Любонька.

 Она видела, как немцы оттащили его с дороги, смеясь.

Минут через пятнадцать - двадцать появился немецкий « виллис».

– А вот здесь важные птицы! Это удача! Прости, Иван Николаевич, но брать их буду сама.

Когда машина поравнялась с ней, она выстрелила в водителя.

– Что и требовалось доказать, звери!

 Из машины хаотично выскочили три офицера.

– Испугались!– радовалась Любонька.

 Выстрел, ещё, ещё.

– Девятнадцать. Теперь к Коле сообщить сведения. Танки шли на погрузку в район станции.

… К утру догорело село. В тот же день наши летчики уничтожили станцию и танки.

Иван Николаевич разрешил в сопровождении разведки пробраться Любоньке в село, её село. У сгоревшего дома Любонька нашла самую любимую свою игрушку – маленького плюшевого мишку. Жителей в селе не было. Немцы покидали село спешно, сжигая все на пути, значит, и жителей, возможно, тоже.

– Пойдем, Любонька,  пойдем… Может, родные твои партизанят?– обнял её Иван Николаевич.

– Может…– отрешенно ответила она, поднимаясь, с винтовкой и плюшевым мишкой ни на кого не смотря.

      Войну Любонька закончила уже в Берлине.

 В победном сорок пятом  встретилась с матерью и братом, самым маленьким, рожденным до войны, и узнала, что отец её погиб под  Берлином, немного не дожив до окончания войны.

 

 

 

 

 

Связная.

 

Адрес, написанный когда-то химическим карандашом, почти был неразборчивым, а в углу совсем стерся, но, не смотря на это, без труда можно было прочитать имя и фамилию – Ковальской Яне. Номер полевой почты был, перечеркнут, а внизу кто - то написал большими буквами: « Переслать в госпиталь 6545». Видно было, что  конверт уже вскрывали, из него торчали два заветных треугольника – весточки, которые все ждали.

 Пуля пробила ей ключицу и задела лёгкое. Врач сказал: « Спасибо тому шоферу, что тебя так быстро привез, его благодари, дочка, до самой смерти».

Сейчас Яна была почти уже здорова, правда носила повязку на плече, а от сильной потери крови часто еще кружилась голова, подступала противная тошнота. Чтобы не сидеть без дела, стала помогать в госпитале. Людей не хватало, а она все же могла ухаживать за ранеными. До войны  успела окончить первый курс медицинского института, поэтому на фронт сразу пошла добровольцем. Яна хорошо знала немецкий язык,  почти в совершенстве. Мама преподавала его в мединституте ей и своим студентам. У нее была хорошая способность изучать языки. Почему, именно,– немецкий – время было неспокойное.

Но санитаркой ей долго не пришлось быть. Долечившись, вызвали в военкомат повторно.

Она не знала этих людей, предупредили, только, чтобы была готова в любое время дня и ночи.

Человек в штатском ей сказал:

– Фамилия у тебя будет теперь Ковальская, имя – Яна.  Вопросов не задавать. Следовать за мной.

Он повернулся и вышел, во дворе ждала нас машина.

–  Я соберу свои вещи?

– Мы вам подберём все сами. Садитесь в машину.

По дороге ехали, молча, и  каждый из нас думал о своём. Я о неопределенности, которая вселила страх еще с тридцать седьмого года. Когда из нашей коммуналки исчезали люди, и за ними тоже приезжали люди в штатском на таких же черных « воронках». Сначала передачи от жен и сестер принимали, а потом нет…

– Бояться нечего,– он опередил мои мысли.    

– И все же я могу узнать, куда вы меня везете?– наконец решилась я спросить у незнакомца.

 Он ответил мне на чистом немецком языке. Услышав немецкую речь, я вздрогнула.

– А теперь вы мне расскажите все о себе, только очень подробно. Повторяю, подробно. Меня не надо бояться. Я хочу о вас знать все. И не старайтесь, что – либо утаить. В любом случае – это станет явью. Мы все проверим,– сказал он.

– Хорошо,– ответила я ему.

  Рассказ начала о том, что помнила из детства, что рассказывала обо мне мама, стараясь не пропустить ничего. Он слушал очень внимательно, не перебивая, вопросов тоже не задавал пока никаких. Рассказывая о своем дедушке, я перепутала дату его рождения, наверное, от волнения.

– Тысяча девятьсот первый,– поправил меня мой незнакомец.

–Зачем я вам это рассказываю, вы ведь и так все про меня знаете?

– Не обижайтесь. Ваш немецкий язык безупречен, а лишняя практика не помешает. Продолжайте,– ответил он мне.

Выслушав мой рассказ, он сказал, что нужно будет полностью заучить  биографию, знать наизусть, и рассказать её, даже, когда разбудят ночью.

– Хорошо. Текст дадите?

– Текст получите на месте. Мы уже подъезжаем. Ваши документы,– и он вытащил из кармана пиджака паспорт на имя Ковальской Яны Карловны, уроженки города Кракова.

– Никогда не была в Кракове,– призналась Яна.

–Это поправимо. Скоро все встанет на свои места. Немного терпения.

Машина въехала во двор, какого - то дома. Это был красивый особняк, построенный, наверное, в прошлом веке. Дом был огорожен живой изгородью из кустов цветущего шиповника и белой сирени. Белая сирень, особенно, ей напомнила садик их дома.

– О чем задумались?– спросил её человек в штатском.– Думать теперь за вас будем мы, а вы только выполнять. Вживайтесь в себя новую и побыстрее. Времени на это нет совсем. Выходите из машины. Нас уже ждут. Мы с вами опоздали на тридцать секунд. Очень плохо. Педантичные немцы этого не прощают. Запомните.

– Хорошо,– ответила я.

 И прошла вперед. Комната с хорошей мебелью, прекрасными шторами, горел камин. Всё это удивило её. Шла война…

Двое в штатском встретили их, предлагая Яне хороший, крепко заваренный кофе.

– Это Яна,– представил меня мой незнакомец.

– Инструктор Шульц, инструктор Базылев,– ответили ей незнакомцы. И по тому, как они ответили, Яна поняла, что это тоже не их настоящие  фамилии.

– Теперь к делу. Мы  подробно и давно изучали ваше дело. С сегодняшнего дня эти двое молодых людей займутся вашей подготовкой. Мы, будем готовить вас в Краков. Вы хорошая актриса?

–У нас в школе был театр, выступала в самодеятельности, хорошо бью чечётку. Могу показать.

Но меня остановили.

– Это вряд ли вам понадобится,– сказал Шульц.

– Бег, борьба, стрельба – это по моей части, а чечётку мы будем отбивать с вами после войны, тот, кто доживет из нас до победы, Яна. Вы у меня уже четвертая.

– Яна идите в столовую, как выйдите, сразу направо. Постарайтесь ни с кем здесь не разговаривать, да, впрочем, они с вами тоже не будут ни о чем говорить. Держитесь подальше от всех,– предупредил Базылев.

– А как же письма от мамы, которые будут приходить мне?– почти выкрикнула  бывшая Александра, теперь уже Яна.

– Письма мы будем получать за вас, а читать вы их будете после выполнения задания. Все ясно?

  В столовой и вправду её точно никто не заметил, даже не обратил внимание на Яну повар. Она получила порцию горохового супа и пшенной каши, затем вновь вернулась в здание.

  По заданию   за десять дней  Шульц и Базылев из этой молодой женщины должны были сделать опытного диверсанта, свободно умеющего вращаться  среди высокопоставленных немецких чинов, слушать и видеть Краков снаружи и изнутри. Это задание получила не только она. Город фашисты должны были взорвать. Но когда? Вопросы за вопросами, а ответов на них не было. Командование приняло решение внедрить в Краков группу диверсантов, в состав, которых и должна была войти Яна Ковальская. Она была хороша собой, прекрасно знала немецкий. Под видом медсестры её  должны были направить к Гаулейтеру, к его несовершеннолетней дочери. Дочь была больна сахарным диабетом. При артобстреле, работающая в доме медсестра, погибла. Ей  составили прекрасную рекомендацию. Но всё, что она слышала и видела теперь должно, было откладываться в памяти, а потом передаваться связным. Задание не простое. Но это был приказ.

   После пяти дней тренировок Яна хорошо освоила приёмы рукопашного боя, научилась стрелять, правильно сервировать стол, подавать блюда. Жуть брала: везде голодно, а тебе приносят утку с яблоками, от которой идет такой ароматный дух, и её необходимо было правильно подать к столу. Они учили её всему и, скоро из студентки мединститута, она превратилась в прекрасную гувернантку с изысканными манерами  воспитания.

Забрасывали диверсантов глубокой ночью под прикрытием артиллерии. Письма и отзывы к Гаулейтеру, все уложено в аккуратную папку. Перед вылетом она сказала Шульцу:

– Если я не вернусь, напишите, что погибла в бою…

– Об этом сейчас не думайте. Все, с богом.  Помните, как будут ценны сведения, которые вы доставите.

Вот и Краков.

 У Гаулейтера  была дочь – Эльза,  к ней и приставили Яну. Через связных Яна передавала всё, что считала важным.

Но однажды в магазине она не нашла связника. Не появился он и на следующий день. Это был провал. Вернулась домой, когда начался артобстрел. Бомбили Краков. Так хотелось, чтобы все семейство за исключением девочки, погибло. Артиллерийский снаряд попал и в дом Гаулейтера.  Яну ранило. На случай провала она должна была укрыться в швейной мастерской. Она видела, как погиб Фон Гански, но девочки нигде не было.

 Теряя сознание, она дошла до мастерской.

Дверь ей открыл портной:

– Ирма – Янек,– услышала она в ответ.

…Все остальное она смутно помнила. Её переправили через линию фронта самолетом, потом госпиталь. Сделали операцию. Конверт, который держала сейчас  Яна – Александра, был адресован ей, где лежали письма от мамы. Из писем она узнала, что мама и сестра живы.

 На следующее утро какой - то человек передал ей апельсины и тушенку.

– От кого?– спросила она его.

– Выздоравливайте! Это тоже вам. Скоро конец войне,– и он протянул ей наградные документы и орден « Красной Звезды». Благодарим за службу! – сказал он по-немецки, уходя.

 

 

 

Подруги.

 

В сорок первом наградами  не особо разбрасывались. Награждали скупо, особенно, нас медсестер. По приказу за номером двести восемьдесят один « О представлении к наградам за спасение жизни солдат: За пятнадцать, вынесенных  с поля боя вместе с оружием – медаль « За боевые заслуги», за спасение двадцати пяти человек – Орден Красной Звезды, за спасение сорока – орден  Красного Знамени, за спасение восьмидесяти – орден Ленина.» Казалось, это невозможно выполнить. Да ещё и с личным оружием.  Винтовку, автомат, пулемет и раненого тащить нужно было тоже.

Когда нам зачитывали этот приказ, то каждая из нас думала о том как, же выполнить такой приказ. Нет, медали, и ордена нам были не нужны.

… Не первый раз поднимались бойцы в атаку. Пулемет не умолкая, строчил. Батальон поднялся в атаку, но атака опять захлебнулась.

– Многие из бойцов уже убиты или ранены,– подумала  Вера.

 Катя переглянулась с ней и махнула  ей  левой рукой. Это означало : « Ты – налево, я – направо. Договорились».

Совсем неожиданно для немцев девчонки с сумками на боку выскочили из траншеи. О страхе погибнуть вот здесь и сейчас думать было некогда.

…– Для вас теперь, девочки, главное только бойцы. Запомните, санинструкторы тоже идут в наступление с бойцами,– давала им наставления военврач  Ева Адамовна.– От вас будет зависеть их жизнь.

– Господи! Помоги мне, и помолись за нас!– тихо сказала Катя.

Первого она перевязала быстро, пуля на вылет. Но сердце не задето, значит, будет жить. Поползла к следующему.

   –– Вот ты увалень! – заключила Катя.– Как же я тебя потащу такого большого? Один сапог как вся моя нога.  А тяжелый, боже, о, боже! Кто же вас таких больших и тяжелых в армию берет?

  Катю и Веру прикрывали те, кто остался в живых. Вера тоже тащила своего перебинтованного бойца. У нее дела посложнее, видимо, ранение в ноги. Руками он, как мог, ей помогал, а ноги волочились.

 – Фить. Фить. Фить,– совсем рядом пропищали пули.

На голом поле девчонки были хорошей мишенью для немцев.  Стреляли совсем рядом, и тогда Катя и Вера закрывали собой своих бойцов. Наши тоже отстреливались. Катя тащила  раненого и его винтовку.

– Все равно доползем! Ты, только потерпи,– уговаривала она бойца, годившегося ей в отцы.

… Отца своего она не помнила. Мама всегда, когда рассказывала про него, то обязательно плакала. Он из под колес автомобиля спас девочку, откинув её далеко, а сам не приходя в сознание умер. Рассматривая фотографии, он был всегда улыбающимся. Все в округе говорили – Катя копия отец. Когда он погиб Кате исполнилось только – два года.

 Она добровольцем пошла на фронт.

 Наши прикрывали Катю и Веру, как только могли.

 –Вера! Где Вера? – она выпала из ее поля зрения.

 – Вера?– закричала Катя.

 – Вера! Верочка! –   опять закричала она.

 Вера подняла кисть руки, и Катя поняла, что она тоже ранена.

 – Полежи, родной… Я быстро! Вера  там, понимаешь, Вера! И ей сейчас, может быть, в сто раз хуже, чем тебе, – попросила теряющего бойца сознание Катя.

Она подползла к Вере,  та лежала бледная. Ранение было серьезное.

 

 – Верочка, сейчас! Сейчас! Терпи, недотрога, терпи! – попросила её Катя.

 Перевязывая Веру, она посмотрела на своего раненого бойца. Он был ещё жив. Его ранили второй раз.

 Их ранило одновременно с Верой.

 – Моя хорошая, ты еще обязательно поправишься! – говорила она ей.

И Катя потащила Веру к своему раненому.

 Наконец – то затих пулемет. Снайперы сняли немцев, и ползли к нам на помощь.

 – Вера!– закричала я, – Спасайте Веру! Этого я вынесу сама. У Веры ­­­– ранение тяжелое! – на одном дыхании сказала я.

 Многих сегодня уже не вернуть.

Я дотащила своего « увальня» до санбата, Верочку прооперировали, но отправили в тыл. Ранение было очень тяжелое.

 – Да, до орденов и медалей по этому приказу мне, конечно, далеко, – подумала я, вспоминая приказ.– Живой бы остаться…

Командир батальона перед оставшимися в живых бойцами выразил мне благодарность.

 – Служу Советскому Союзу! – четко ответила я, приложив руку к пилотке, а сама подумала:

 – Как там Вера? Верочка, ты мне так нужна,  дорогой мой человек… Дорогая моя подруга!

                                            

 

Водители.

Весна подбиралась к городу то стремительно, то, вновь отступала под натиском ветров и метелей. Но звонкая капель уже стучала и стучала: размеренно, настойчиво, словно чье- то сердце, чья- то память.
Среди всех памятников земли есть особый это живая березовая роща.
И посажена она в честь нас: военных водителей, сразу у Ленинградского шоссе, у «Дороги жизни». 900 берез - 900 блокадных дней... Машину мне доверили еще в училище. Собирая всех, сказали: « Нет теперь для вас важнее работы! Ленинград в блокадном кольце. От вас, водители, зависит: принесет там, в осажденном Ленинграде мать ребенку домой кусочек спасительного хлеба, или оба они просто замерзнут от голода и холода. Помочь им, товарищи, некому, помощи ждать не откуда. Вы их надежда и опора, только вы! Поэтому, нам всем так важна эта «дорога жизни»! Все понятно? Тогда грузиться и в путь! По машинам!— скомандовал нам наш командир.
Бывалые водители боялись за нас и  поэтому сразу предупредили нас, девчонок, что лед  ещё слабый, не окреп совсем, да и бомбить будут постоянно.
Мою подругу Веру и меня поставили в середину колонны. Путь оказался не близкий под разрывами бомб и снарядов. Стало страшно, может быть впервые за всю войну. До сегодняшнего дня мы работали под Ленинградом: ставили заграждения, рыли щели, окопы, а рано утром перебросили в дивизион военных водителей. Нужны были водители, а мы с Верой всё-таки окончили училище по специальности – водитель. Машины свои любили, старались вовремя подкрутить что-то в « полуторке», подмазать, но масло замерзало на ходу. Зима выдалась суровая, снежная и морозная. Казалось, что в эту зиму против нас – Ленинградцев брошено все, и даже природа металась из стороны в сторону, осыпая и заметая вьюгами и метелями, заковывая морозами, боролась против нас в этом сумасшедшем аду войны.
... Машина Веры шла сразу за моей. Холодно, просто, адски холодно. Но стоять и отогреваться нельзя, накроет сразу снарядом. По дороге, по замерзшей Ладоге, зияли страшные и темные полыньи, и в них просматривалась, ушедшая под лед, военная техника, порой еще оттуда изнутри, из черной темноты воды, светились зажженные фары машин. Жуткая картина.
— В полыньи лучше не смотри, дочка! — вспомнила сейчас Вика наставления Ивана Сергеевича, старого и опытного водителя. — Много их погибших, к сожалению, их не спасти и не вернуть. О живых, дочка, думай, о живых... После будем с тобой их оплакивать: если сами доживем!
Очнулась я от воя самолетов.
— Не заставили себя долго ждать! Теперь держись, — прошептала я.
Противный свист — от него никуда не спрятаться, не скрыться. Хочу себя успокоить, а не получается.  Вдруг, услышала, что сигналит Вера. Точно: два долгих сигнала клаксона и один короткий.

— Вера, Верочка! Не стоять! Нельзя стоять!
Я выскочила из машины и побежала к ней. Она сидит бледная- бледная, рук от руля оторвать не может: примерзли, напрочь.

— Вера, что случилось? — Не знаю, поломка. Машина глохнет. Нужно смотреть, а я рук не могу от руля оторвать. Вика, попробуй завести!
Рядом упала бомба, и я очень испугалась за нас обоих. А ёще за груз, который нам  доверили переправить.

— Давай, быстро из машины! Погибнешь, ведь, Вера. Руки отдирай, сейчас их немного бензином обольем и поджечь надо, чтобы согрелись, — меня этому Иван Сергеевич научил.

— Бензином промокни, и поджигай. Терпи боль. Волдыри, правда, сразу вздуются, но потом, перебинтуем и можно будет, снова в путь.
Так я и сделала. Старалась в глаза ей не смотреть, слез и крика не было: Вера все вытерпела. Вдвоем быстро нашли поломку. Минут пять стоим под обстрелом, задерживаем движение колонны. Нам все сигналят.
Слышу радостный крик Веры: «Завелась! Завелась! Поехали, Вика!»
Посмотрела на ее перебинтованные руки, обняла, Вера заплакала.
— Хватит слезы лить, страшно и больно, знаю! Но пойми, не время сейчас киснуть, не время, Вера, не время. Нарастет еще новая кожа, вот увидишь. Колонна стоит. Соберись, родная, соберись, я тебя просто умоляю, Вера! — прокричала я ей. Взлетающие огни зеленых ракет, освещали то в одном, то в другом месте колонну. С «мессерами» в небе дрались наши истребители. И вот уже длиннющий черный шлейф потащил за собой немецкий самолет. Мы ликовали.
— Вот, собака, в середину колонны метит упасть. Ой, мама, мамочка! Как же страшно! — я кричу, а крика своего не слышу.
Самолет не долетел, рухнул справа от нас, подняв огромный столб воды.
Впереди вспыхнула машина, ее вел совсем еще мальчишка – Толя Тепляков.
Он выскочил на лед. Мы к нему. Стали перекатывать его с Верой по снегу, стараемся сбить, затушить пламя с его телогрейки. Раздался взрыв – это снаряд точно попал в его машину.

— Толик, сюда! В машину! В мою машину! — крикнула ему Вера.
— Вика, а как же? — он посмотрел на меня.

— Что как же? — перебила я его. И машины и груза больше нет. Все ушло на дно озера, понял? Чего ты стоишь? В машину, в машину, Толик!
А он не идет, только еще сильнее прижался к Вере.
Я тормошу его: «Ты, слышишь меня, ты слышишь?» — спрашиваю и понимаю, что он меня не слышит. Вижу, как струйка крови вытекла у него из уха – контузило парня.

— Вера, посади его к себе. Контузило его, — объяснила я Вере, но она уже сама поняла, в чем дело. Приподняли его, а он легкий: кожа да кости.
Затащили в машину, пока просто лежать оставили, не до хорошего.

— Вика, а если он умрет?

— Не знаю! Но до санбата мы его обязаны довести, слышишь? — ответила я ей, заводя машину.

— У него мама в Ленинграде и братишка совсем маленький. Жалко если не довезем, — ответила тихо мне Вера.

— О чем ты думаешь? Живо садись в машину, кому сказала! У нас у всех остались за Ладогой мамы. Поехали, Вера, поехали! Ты думаешь, мне его не жалко? Или дядю Сеню, Игоря, тетю Марусю... Жалко, подруга, еще как жалко! 
Свист разорвавшейся бомбы сразу отрезвил нас, вернул из небытия в адскую действительность.
— Поехали! — теперь уже мне крикнула Вера, вытирая рукавом слезы.
Все вокруг грохотало, взлетали яркие ракеты, летели трассирующие пули. И это все было против нас – девчонок, мальчишек, против обезоруженных. Винтовок и оружия нам никто не выдал. Перед самой отправкой командир нам сказал, что смекалка будет нашим оружием.

— Не густо! — улыбнулась я, тогда еще не понимая, какой ад нас ждет через весь этот снежный путь... Впереди показались машины с красными крестами. Это был санбат. На берегу горели костры, значит, можно отогреться и немного отдохнуть. Мою машину начали разгружать, а я быстрей побежала к Вере. Она упала лицом на руль и вся содрогалась от плача. Толик на плащ- палатке лежал рядом с машиной. Он был мертв.

— Вера, Верочка! Успокойся! Мы с тобой выполнили приказ, выполнили, слышишь? Довезли груз и остались целы! Вера, Вера!
Так мы и стояли, прижавшись, друг к другу, и даже не заметили, как к нам подошел командир.
— Будет, будет, вам, пичужки! Это только первый рейс страшно, а потом привыкнете, — старался успокоить он нас. Вера показала ему свои руки.

– Милая, ты моя!– с горечью сказал капитан.
— Обратно везем снаряды, сбор через час! — крикнул он нам.
Но мы, казалось, слышали и не слышали его голос, старались хоть на секунду остановиться, сдержать плач, но это видимо было сейчас не в нашей власти. Подошёл Сергей Иванович. У него тоже руки обмотаны окровавленными бинтами.
— Поплачьте, девоньки, поплачьте! Тут мужики не выдерживают, а вы еще совсем дети! Родные, мои! Сколько горя легло на ваши неокрепшие плечики, — успокаивал нас Сергей Иванович.

— Скоро опять в путь. Кто из нас доживет до победы: будет самым счастливым человеком... А вы, если живы, останетесь: расскажите своим детям и внукам о том, что испытали на Ладожском льду... Как трудно нам было всем!
— По машинам! — и зеленая ракета вновь взлетела в воздух, извещая всех о начале движения...
Березовая роща встретила меня и Веру набухшими почками, солнечным светом, нахлынувшими воспоминаниями. Прикасаясь к березам, мы слышали крики, взрывы, автоматные очереди, вспоминали голоса...
Березы, словно лица погибших солдат и молоденьких девочек, глядят и глядят нам вслед, шумят, роняют березовый сок, по чистоте напоминающий слезы.
Так плачут березы каждую весну, и бередят раны нам – военным водителям, напоминая, в чью честь они здесь у Ладоги посажены.

 

 

Тетка Дарья.

Свою восемьдесят третью весну тетка Дарья встретила как обычно: растелилась корова, в хлопотах и стариковских заботах открутила метельно зима, и вот пришла долгожданная подснежниковая весна.
К весне она готовилась по – особенному: все чаще и чаще обнимала березы, которые они с Василём посадили перед самой войной. Эти стройные деревца всегда погружали тетку Дарью в мир своих воспоминаний...
Василь принес саженцы совсем маленькими росточками - прутиками, воткнул в землю и при этом сказал: «Это наша с тобой память – нас с тобой не будет, а они, дай бог, примутся, ещё после нас сережками да березовыми веничками напомнят о себе людям. 
— Ох, и попарюсь, я! Да, Дарья! — сказал Василь и притянул, обнимая, жену к себе.
— Где ж такие маленькие разве примутся? — с недоверием посмотрела на них Дарья.
— Я специально в леспромхозе взял годовалые саженцы, ровно столько, сколько мы с тобой, родная, прожили, — ответил ей Василь.
Тетка Дарья ещё раз посмотрела на белые стволы березок и глаза подернулись светлой слезой тоски, которая медленно покатилась по щеке.
Странная эта штука – жизнь, как круговерть закручивает человека: он борется, рвется куда-то, а дойдет почти до финиша и начинает вспоминать всё прожитое и пережитое, но такое дорогое, что нет, сил его забыть…
…На седьмой день немцы взяли Минск. Война, как огненный шар катилась очень быстро.
Сменялись в деревне бойцы – постояльцы, отступающие командиры, и просто рядовые бойцы. И так хотелось у них у всех спросить: « Куда же вы, родимые? На кого баб да детей, старух да стариков оставляете?»
…В мае Дарья разрешилась девочкой. Помнится бабка-повитуха, когда пуповину перерезала, зачем–то сказала, ей – Дарье: «Не жилец она – мала, да худа слишком!»
Дарья тогда, в горячке была, ничего не помнила. Это ей потом уже Василь рассказал.
Девочку нарекли Богданочкой. Василь попросил тогда Дарью: «Нам с тобой эта девочка Богом дана – пусть будет Богданочка?»
А девятого мая девочку окрестили в церкви, как и положено. Дарья потихоньку приходила в себя после родов, радовалась крику своей «худышки» так теперь её ласково называл Василь.
В середине июня повезли свою кроху показать матери Василя. Было очень жарко и душно, первый раз повезли так далеко Богданочку.
Тетка Дарья чуть нахмурилась, как бы вспоминая тот день со всеми подробностями: в дороге девочка заболела. Василь всё держал её на руках: Дарьиным рукам не доверял, а ночью и вовсе поехал за доктором, тот сказал, ему помнится, тихо-тихо: «До утра если выживет, то жить будет…корь у неё».
Сколько, плакала, в ту ночь Дарья, не помнит? Василь молитвы читал, а утром на лбу у малышки выступили бисеринки пота.
— Будет жить! Крепкая оказалась, жилистая! — обрадовано сказал доктор. Василь нагнулся над Богданочкой и шепнул ей: «Не зря я тебя дочка так назвал. Бог пусть тебя от всех от бед защищает!»
Сказал, как напутствие дал, а через неделю – война.
Василь в военкомат и добровольцем ушел на фронт.
Тетка Дарья смахнула слезу и ещё крепче прижалась щекой к белому стволу березы Василя.
Собирала его в скоростях, ровно пять минут дал шофер на все сборы то.
— Береги дочь, сама её люби за двоих, а берёзам нашим не дай погибнуть, смотри за хозяйством, трудно будет, к мамке уезжай в деревню. Помни, что кроме тебя, дочурки, да мамки у меня – то и родни больше нет!
Схватил вещмешок и на ходу запрыгнул уже в машину. Дарья плакала и Богданочка, словно, почувствовала, так сильно, кричала, просто криком зашлась. Там, в машине, Василь ещё что-то говорил, кричал ей на ходу, но разобрать Дарья не смогла: так до сих пор и мучается: «Может, что-то самое главное сказал! Прости, Василь, не расслышала я тогда. Никто теперь мне не скажет, и Богданочка молчит».
… Дарья прижала к груди дочь. Дом сразу стал пустой без Василя, неуютный. 
— Крышу- то не перекрыл! Как зимовать будем? Кто же теперь нам с тобой огород посадит, а Богданочка? — удручённо спросили Дарья у дочери.
Девочка откричала, затихла и, наверно, уснула.
— Поспи, поспи, родимая! — укладывала Дарья дочь в колыбельку.
— На-ка вот поешь перед сном, голосистая ты моя! — сказала Дарья и расстегнула кофту, чтобы покормить ребенка, а сбрызнуть молоко не смогла.
— Господи! Только ещё этого не хватало! Неужели молоко пропало? Так и есть, — рассуждала сама с собой Дарья. Она опять попробовала сцедиться, но молока не было. — Делать – то чего теперь? Чем кормить Богданочку? 
Она осторожно положила ребенка в колыбельку, потом побежала к Тетке Марии той, что роды у неё принимала, с порога ей рассказала свою беду. 
Тетка Мария выслушала Дарью, объяснила ей, что так бывает с расстройства.
— Нервная ты, Дарья! Вот молоко и сгорело у тебя. А девчонку понемногу козьим молоком начинай прикармливать. На – ка, тебе кружечку – макитрочку. Ко мне за молоком будешь приходить. Хватит и дитю твоему и мне. Да не реви, слезами сейчас, милая, не поможешь. 
— Что же это так навалилось – то на меня все сразу, а, тетка Марья?
— Не знаю, милая. Одно знаю — война! — ответила ей старушка.
— Иди, иди! Вдруг дитё проснется, напугается ещё чего. Молоко возьми. Козу я нынче утром подоила. Василь то не говорил: « Что скоро ль германца прогонят?»
— Так кто ж знает?— ответила ей Дарья и почти бегом побежала к дочери.
От Василя за всю войну она не получила ни слова, ни весточки. Как сгинул на той войне. 
Потом к ним в деревню «почтарка» часто письма носила солдаткам. Дом Дарьин либо стороной обходила, либо на вопрос Дарьи отвечала тихо: «Нет тебе ничего Дарья. Потерпи, так бывает! Будет и тебе письмо, будет весточка! Мужик, то ведь какой, справный да хороший был! — начала было причитать как-то раз почтарка, но Дарья такие причитания враз прекращала: она чувствовала, что Василь живой, этим чувством только и жила. Дочь растила, пела ей самые любимые песни Василя. А сама истосковалась: день в заботах и хлопотах: сеяли рожь, а ночью подушка слезы сушит.
Тетка Дарья тяжело вздохнула и шершавой натруженной рукой погладила гладкий ствол березы – его берёзы, раскинувшей ветки к ней, к Дарье, и распустившей сережки только для неё.
…В ту ночь гулко и страшно было от огня пушек, стреляли автоматы и пулеметы, как раскаты грома что –то за рекой ухало и ахало: видимо шел бой не на жизнь, а на смерть.
Дарья сначала и не поняла, кто и почему к ней стучит в окно? Разве могли тогда среди пулеметных очередей существовать другие мирные стуки? Но стук повторился. Она накинула шаль и вышла в сенцы.
— Кто? — спросили испуганно Дарья и, не дослушав ответ, распахнула дверь.
Он – боец красноармеец, так и рухнул к ней на руки, весь израненный, казалось, на нем нет живого места…
— Господи, родимый! Да откуда же ты? — запричитала, закричала Дарья.
Солдат ладонями зажимал живот, тяжело дышал и, казалось, что все внутренности его были в этих же ладонях.
— Разведчик я, — прохрипел солдат.– Группа напоролась на немцев, спрячь меня покуда, — он не договорил и потерял сознание.
Дарья кинулась к сундуку: там у неё лежали простыни.
— Перевязать, перевязать, — командовала себе Дарья.– Вот незадача... И спрятать – то тебя, солдат негде! Если только в комнатке у Богданочки!
Она судорожно схватила его за гимнастерку, попыталась подвинуть хоть чуть-чуть.
— Боже ж ты мой! Какой ты тяжелый! Потерпи, потерпи! Сейчас я тебя перевяжу!
Солдат уже не стонал, видимо от кровопотери опять впал в беспамятство.
— Ну, давай, давай, помогай мне! — почти кричала ему в лицо Дарья.
Солдат застонал, как – то неестественно дернулся и затих…
— Нет! Нет! Не надо не умирай! — закричала Дарья. 
У солдата заострился нос и подбородок.
— Господи, вот и отмучился, — только и смогла сказать Дарья.
Вдруг дверь с силой распахнулась, и на пороге стоял, усмехаясь, Гришка-полицай.
— Что, тварь, теперь не отделаешься! Партизанов прятала – не попалась. А вот с этим прогорела ты, Дарья! — сказал ей Гришка и размашисто ударил кованым сапогом уже мёртвого солдата.
— Говори, кто это? Последний раз тебя спрашиваю!? — заорал он опять.
— Изверг ты, Гришка! Изверг и немецкий холуй! Слышишь, как стреляют за рекой! Скоро, совсем скоро прижмут вас! А тебя мы всем селом судить будем! Тетку Степаниду жаль! Ведь она на тебя молилась…  Да, что говорить, холуй ты и есть холуй! — смело ответила ему Дарья.
— Заговорила, дрянь! Не тебе меня учить, что делать и как жить! И уж не этому «красному отрепью», — Гришка опять ударил сапогом бездыханное тело солдата.
— Бога побойся! — попыталась его остановить Дарья.
— Бога! Вот у Богом данной и спрошу, — ехидно сказал Гришка.
Дарья поняла, о ком он говорит, и рванулась в комнату к Богданочке, но полицай опередил её.
— Не тронь, не тронь, дитя, душегуб!
Раздался выстрел…

  На крик Дарьи прибежал дед Устин, и покарал убийцу.
— Дитятко, моё, родноё! — зарыдала Дарья. И опустилась перед Богданочкой на колени.

— Прости, дитятко, прости, не уберегла!!
Больше она ничего не помнила, пришла в себя только через десять дней, когда уже схоронили Богданочку и солдата. Могилки у них рядом: одна большая, другая совсем маленькая.

А березы в тот день стали её оберегами. Сохранили её живой и невредимой.
С Богданочкой каждый день Дарья разговаривала, и к неизвестному солдату на могилку ходила. И всё ждала, ждала, ждала…
Свою восемьдесят девятую весну встретила тетка Дарья, а с ней и долгожданный праздник Победы.

Уже после войны Тётка Дарья отнесла солдатский медальон и книжку красноармейца куда следует. Все – мы племянники тётки Дарьи, поставили оградку и памятник красноармейцу Колинченко Фёдору Кузьмичу и маленькой Богданочке. А нас всех поочерёдно вырастила и вынянчила наша тётка Дарья. Замуж она так больше и не выходила. Не было для неё дороже и лучше Василя. 

Шумят, шумят березы…

У каждого выжившего в эту войну своя история, своя жизнь и свои слёзы и, конечно, своя память.

 

 

 

Телефонистка.

 

 –– Война застала меня – Сашу Игнатьеву в Борисове. До войны у меня была совершенно мирная профессия – телефонистка. Работала на почтамте.

…Сегодня печаль была везде.

–– Вы обязаны меня взять на фронт, – говорила  я военкому. Телефонисткой можно быть и на войне, как вы этого не понимаете? Я буду полезной.

–– Понимать то я понимаю, но сделать ничего не могу. Вы нужны в тылу,– отправил меня военком.

–– Я все равно добьюсь своего,– сказала я ему, а дома стала собирать вещи. Мама не препятствовала, зная мой характер: «Уж если я чего захочу, то обязательно добьюсь…». Сестра ходила за мной из комнаты в комнату:

–– Ты возьми меня тоже с собой.

Ей на тот период было пятнадцать лет, мне –  восемнадцать.

–– Ты ещё мала, Тася,– уговаривала я её.– За мамой приглядывай, да без глупостей! Береги её.

–– Ты так говоришь, как будто завтра уходишь на фронт,– ответила мне Тася.

–– Всё может  быть. И это тоже.

  Попрощаться мне не пришлось. Штурмуя в очередной раз военную комендатуру, майор Остапчук записал меня в школу военных телефонистов – связистов. Значит, нужна была фронту моя профессия.

…Спешно отправляли на фронт. На седьмые сутки немцы заняли Минск, а, значит, Борисов тоже. И что – либо узнать о маме и сестре было невозможно.

–– Думай о них, как о живых. И этой верой живи,– успокаивал меня старшина Колосков.

 Он прошёл финскую и на нас на « желторотиков» смотрел с отеческой озабоченностью и любовью.

… Шел уже третий год войны. Девчонки – « желторотики»  набрались опыта и превратились из красивых барышень в солдат, верных своей Родине и Отчизне.

–– Сосна. Сосна. Сосна!– вызывала я батальон Коренева, но в трубке слышался только треск.

–– Всё. Больше не могу!!! Провод где - то перебит. Разрешите соединить?– обратилась я к старшине.

– Сможешь? Хотя в тебе я уверен, как в себе. Выполняйте!

– Есть. Я справлюсь.

И я взяла катушку с проводом.

Переползала по полю, и, прячась в огромных воронках от  бомб, я искала порыв кабеля.

– Да, что же это? Нигде нет!– взволнованно спрашивала я у себя.

« Наши»  прикрывали меня автоматным и пулемётным огнём. Ещё одна воронка.

– И опять пусто.

   Рядом по полю лежали убитые и стонали  раненые бойцы. Немцы плотно держали оборону, не подпуская к себе никого. А связь нужна. Как же нужна была связь! Артиллерия была наготове. И от неё сейчас завесила судьба переговоров не на мирном языке, а на языке снарядов и смерти.

 Быстро перекатываясь из одной воронки в другую, я все -  таки нашла его.

Радостно закричала:

– Вот ты где, гадёныш!

  Рядом разорвался ещё снаряд. У меня вдруг поплыло всё перед глазами.  Руки работали автоматически. Связь я восстановила. Но сколько пролежала в этой воронке не помню. Сил ползти не было совсем. Когда очнулась, то поняла, что ранена.

– Мамочка!– закричала я, но крика своего не услышала.

… Меня подобрала похоронная команда. Но вовремя определили, что жива. Скорее отвезли в госпиталь. Сильная контузия, ранение в ногу, врачи, комиссовали меня. Обидно было. Так в 1943 году закончилась для меня война.  Долго лечилась, и ждала вестей из дома.

… В конце сорок четвертого в наш госпиталь привезли очередную партию тяжелораненых бойцов и командиров.

  Слышать я не слышала, говорить не говорила, но видеть – видела.

Проходя мимо носилок, вдруг я узнала в раненом бойце нашего дорогого старшину. Наклонилась над ним, приложив руку к его лбу.

Он открыл глаза.

– Тася! Дочка! А мы все думали, что ты погибла в этом бою! Родная, ты наша! Командование представило тебя к ордену Боевого Красного Знамени посмертно. А ты, жива! Жива, дочка!– радовался он.

Потом закашлялся, и санитары быстро понесли его в палатку, где проводились операции. Что он сказал, я не слышала. Присев на скамеечку, взгрустнулось.

– Кому теперь такая буду нужна? Не слышу, не говорю, только что вижу? Но не сдамся. Буду работать в госпитале, ухаживать за старшиной.

    Бойцы часто просили меня поговорить с ними, но я только отворачивалась, или уходила из палаты, никому ничего не объясняя. За меня объясняли мои подруги. Успокаивали меня, как могли.

 А раненые потом, сочувствуя мне и уважая за подвиг, о котором рассказал старшина, угощали всегда спелыми яблоками и немецким трофейным шоколадом.

 Впереди ещё был май – победный май сорок пятого года…

 

Клава и Света.

 

 – Я точно научусь, я смогу,– сказала мне моя подруга Клава.

– Мы должны, просто обязаны научиться это, делать,– ответила я ей, посмотрев на девочку – подростка, которая в стороне ловко работала. А лет ей на вид было намного меньше, чем нам с Клавой.

– Что будет, непонятно, спросим у неё,– договорились подруги.– За работу.

Нам выдали рабочую одежду, а самое главное « рабочие карточки», а, значит, мы могли отовариваться в магазине совсем, как взрослые.

– Уговор! На всякие глупости не тратить!– Это тебя касается! Я знаю, как ты любишь конфеты!– попросила я Свету.

– Да, что я маленькая!  У нас с тобой есть о ком заботиться.

 Нас было – восемнадцать. Все дети из одного детского дома. Были эвакуированы, но многих уже не было в живых: попали под бомбёжку. Командовал нами наш директор, Игорь Матвеевич, оберегая каждого ребенка. Он определил нас с Клавой на завод. Я и она работали по тринадцать часов в день, а то и больше. Уставали, не то слово, но терпели, а по приходу в барак ещё занимались с малышами, пока те, вместе с нами не засыпали на полу.

Игорь Матвеевич, аккуратно укладывал малышей, укрывал нас с ними одеялами, подаренных ему в госпитале. Другого ничего не было.  Одеяла были грубые, но других не было. « Спасибо и за такие!»

 А рано утром будил нас, отправляя на завод. Скоро пришла ещё одна беда.  Нам нечего стало есть. И Игорь Матвеевич решился ради нас на скверный поступок. Он понимал, что за такое мог быть и трибунал, но поступить по – другому просто не смог. Пока нас не было, он с младшими детьми ходил на поле и собирал колоски. Принесли они в тот раз много. Но на следующий день за ним пришли из НКВД. К чему он был готов. Мы все рыдали. Самые маленькие, обхватив его колени, плакали больше всех, размазывая грязь по лицу.

  Шофер в этот же день привёз нам мешок картошки, мороженой, сладкой – это было наше спасение… Игоря Матвеевича, отпустили.

– Сегодня у нас праздник!– предупредили мы его. Будем отовариваться. Выдали от завода крупу, немного кукурузной муки, хлеб, сахар.

– Если воду мешать с мукой получится – затируха!

– Попробуем,– ответила мне Клава.

…  Обучал нас всему старый мастер.

– Времени у вас и у меня вас учить нет, девочки. Я буду объяснять, а вы запоминайте каждое слово, смотрите за моими руками. Мастер делал штыки, на шлифовальном станке, потом отшлифовывал. Получались красивые ножи, во всяком случае, мы так их называли.

– Клава, а ты помнишь какие яблоки и груши росли в нашем саду?– спросила я подругу.

–  Давай не будем думать ни о грушах, ни об яблоках. Не время.. Всё было так давно. Детство ушло.  Думай о затирухе.

  Затируху они сделали, но попробовать не удалось. Просто не хватило.

–  Клава, мне кажется или это на самом деле так?– спросила меня Света.

– Я тоже думаю так же. Но откуда ей здесь взяться? Пойдем, посмотрим?

  И мы выбежали во двор.

Корову привел наш директор. Она была белая с чёрными пятнами.

– Вот это гости?– радостно захлопала в ладоши Клава.

– Все девочки, теперь будет полегче. Сказали, что много молока даёт. Председатель колхоза завтра привезёт сено.

– Игорь Матвеевич, какая она красивая.

– Девочки, кто – нибудь умеет доить?– спросил он нас.

– Научимся!! Штыки же учились  делать и это освоим,– заверила его Света.

И, правда, научились быстро.

Наутро им теперь было по стакану молока. В совхозе не обманули. Дали сколько могли сена. Корова попалась хорошая. Молока было много.

И за малышей девочки теперь не беспокоились. А сами, работая, иной раз засыпали у станков, а когда уже совсем выбивались из сил падали прямо в цехе. Кто не доставал до станка, вставали на деревянные  чурбачки, которые нам сделали взрослые рабочие.

Завод работал. Вместе с ним трудились и мы –  подростки мальчики и девочки, выполняя ответственно свою работу.

– Молодцы, девочки! Ваши отцы гордились бы вами! Какой вы подвиг совершаете!– хвалил Клаву и Свету парторг завода.

– У нас нет отцов…– тихо ответила Клава. Мы – детдомовки.

… Горит Вечный огонь. Сегодня самый светлый и радостный день – День Победы. Света и Клава шли с букетами цветов, зная, что наравне со всеми совершили почти невозможное во время войны.

… Штык, ещё штык. Есть план!

 

 

 

Окопы.

 

Горел Смоленск.

 Всех нас послали копать или рыть противотанковые рвы, окопы. Какие они должны быть объяснили всем. Ровно семь метров отвесная стена, и три с половиной метра вглубь.

– Да как же это можно выкопать? Хоть бы земля попалась песчаная, а не глина,– сказала мне моя сокурсница Инга.

Фронт был не только на фронте. Руки наши от кровавых мозолей рвало так, что кричать хотелось, а нельзя. У других точно такие же руки. Оставалось только терпеть и терпеть.

– Инга, у тебя есть вода?– спросила я её.

– Нет, давно уже кончилась,– ответила она, выпрямляя спину.– Господи! Как же жарко! Ночами холодно, а днём жара несусветная.

– Это потому что у болота стоим. Вот и разница такая в температуре. А комаров сколько, мама моя, дорогая! Мне, кажется, сколько немцев, столько и комаров.

– Мы с тобой шалаш ещё хороший построили, а все равно не выбить эту нечисть! Вечером опять будем биться.

– Это точно,– ответила ей Инга.

– Ты заметила, что беженцы больше дети, женщины и старики?– спросила Люда.

– Дай бог, спасти нам этих стариков и детей. Мужики все воюют.

– Если попаду к ним в плен, я имею ввиду немцев, меня расстреляют первую. « Чёрной чумой» называют нас – евреев,– так папа сказал перед отправлением санитарного поезда на фронт. Он хороший хирург, а мама и бабушка сумели эвакуироваться на Урал вместе с заводом. Я ведь тоже была в этом поезде, но на одной из станций незаметно сошла, пока мама давала лекарство бабушке. Она сильно кашляла – астматик. И я воспользовалась моментом,– рассказывала Инга подруге.

– А мы решили всем классом. Только мальчишек взяли, а нам сказали, что есть более важная миссия – защищать город. Так я оказалась здесь. Передохнули, девочки? Теперь за работу,– нагибаясь с трудом, сказала я всем.

– Рук уже не чувствую. Сейчас низ платья разорву и перебинтую руки.

– Девчонки, что стоим?– крикнула нам Катя.– Что – то случилось?

И Инга показала ей руки. Мозоли давно лопнули, и по ладоням струилась кровь.

– Что же ты молчала? Такую боль терпела?  Вот, дурочка! Иди сюда,–

и Инга подчинилась ей.

– Только не реви. Сейчас будет очень больно,– предупредила Катя Ингу.

У Кати была марля, зелёнка и вода. Она промыла ей раны, обработала и забинтовала куском марли.

– Пока все! Можно дотерпеть до вечера, а там стрептоцидом засыплю твои раны. Всё это время Инга терпела, и капельки пота выступили у неё на лбу. Не выдержав, расплакалась.

– Нет, дорогая, так дело не пойдёт! Жалость – самое последнее дело. Возьми себя в руки. Всем тяжело, всем больно. Но есть приказ. Можно сказать, что мы тоже на фронте,– сказала Катя, обнимая Ингу.

– Девочки, я тоже неимоверно устала. Утром просыпаться даже страшно. Николку маме оставила. Переживаю. Как он там? Ему всего - то шесть месяцев.

– Ночью опять побежишь?– спросила Катю Инга.

– Да. Буду бегать, пока, разрешают.

– Муж воюет?

– С первых дней. Ушёл добровольцем. В сороковом у нас такая красивая свадьба была, гуляли всем селом. Потом родился Николка. Отец с братьями нам дом срубили. Как мы его красиво обустроили. И вот она – война…

– Сначала я услышала страшный гул. Ничего понять не могла. А когда бомбить стали, забилась под кровать: трус   –  я, девочки…,– созналась Инга.

– А мы, думаешь, не боимся?– спросила её Катя.

– Кто больше, кто меньше – все боятся,– ответила Люда.

– Дожить бы до вечера,– кидая землю, сказала Люда.– Девочки, кажется, суп привезли. Какая – никакая еда. Сейчас подкрепимся и всем будет полегче.

Суп разливали по норме – черпак. Ни меньше, не больше.

– Гороховый.

– До войны я редко когда супы ела, а ведь их такие вкусные варила моя бабушка. Меня ещё уговаривала, как маленькую. Боже, как давно и совсем недавно это было? Да, девочки?– сказала Инга. Она немного повеселела, а то было, совсем раскисла, девчонка.

      Ночью Катя с разрешения командира побежала в деревню, проведать сынишку.

–  Брюки, какие – нибудь захвати, пожалуйста! Может, хоть как – то будут спасать нас от комаров?

– Хорошо, что ещё нужно?

– Марлю, бинт, простынь, что найдешь – руки перевязывать.

– Может быть, картошка осталась?– Посмотрю, девочки! Я побежала.

– Да не опаздывай! Знаешь, как потом попадёт. Беги уже!– крикнула ей Люда.

Но этих слов она уже не слышала. Бежала через лес, потом ручей. Дальше было болото, а за ним и село Болотовка.

Болото бы обойти, но времени не было: « Успеть, успеть, успеть!» – стучало её сердце.

    Вот и ручей. Он всегда был холодный – прехолодный. Сейчас, словно, обжёг её ноги. Наклоняясь, она пила воду без остановки.

Впереди болото, а это уже серьёзно! Мало кто его проходил даже из местных. Прыгая с кочки на кочку, она дошла так до островка. Теперь ельник, и она увидит дом мамы, а, значит, и Николку.

 Он стоял на окраине села, но то, что она увидела, было страшным зрелищем. На месте дома зияла огромная воронка от бомбы.

 Почти ничего не видя, она подошла к воронке, на дне её лежала детская кроватка.

– Нет! Нет!! Только не это!!!– закричала Катя.

И тут совсем рядом с ней она услышала голос одноногого Ивана – счетовода колхоза.

– Не кричи, дочка! Живы они! В лесу спрятались. Тебя специально ждал здесь. Которую ночь стерегу. А то ведь сердце  могло так разорваться, увидевши это…

– Спасибо!– и Катя стала целовать дядьку Ивана.

 Потом у неё была истерика.

Дядька Иван сказал, что будет присматривать за мальцом и мамой в партизанском отряде.

– Пора мне,– спохватилась Катя.

– Постой! Выведу тебя  округ болота. Больше сюда, дочка, не приходи! После с Николкой и мамкой свидишься. Если, конечно, мы живы останемся…

 

                                                       

 

 

 

 

 Куколка.

 

Несразу и нелегко давалась им солдатская наука. Требовали правильно обмотать ноги портянками, чтобы не терли «керзачи», учили стрелять по мишеням, выполнять команды.

  … Обувь и одежду я всегда себе в «Детском мире» выбирала, потому-то нога тридцать четвертого размера была, а здесь самый маленький был сороковой. Ужасной трагедией для меня в изначальные дни войны было то, что мне обрезали мои косы: длинные и золотистые. Тем самым разграничив все происходящее на девичье прошлое и настоящее. А в нас ещё жила прежняя довоенная жизнь. В роте я оказалась самая маленькая. Меня так и прозвали « метр с кепкой».

– Как же шинельку тебе подбирать? Лет на вид тебе – двенадцать – десять дашь. Совсем ещё ребёнок. Но дисциплину просто выполняй. До войны я был сапожником. Что – нибудь придумаю с обувкою. Золушка, моя. Шинель сама отрежешь. Подбери бельё,– наставлял меня старшина.

– У меня с собой комбинация есть!– сказала я гордо, показывая синюю с кружевом комбинацию.

– Отставить. Какая к чёрту комбинация? Пошитые мужские две рубахи – будут твоими комбинациями. Юбку, гимнастёрку, пилотку подберёшь тоже. Ремень не забудь. Привыкай, дочка. Привыкай!

– Хорошо!– согласилась я.

– Сколько раз учить? Говорить нужно: «  Есть!» По уставу так положено, ясно?– спросил меня старшина.– Детский сад, честное слово! Всё понятно?

– Есть! Разрешите выполнять!– отчеканила я.

– Уже лучше! Привыкай, не дома! И кто таких детей в Армию берёт? Кукла совсем!

– И совсем не кукла! – обиделась я.– вы ещё услышите обо мне,– пообещала я ему.

– Не обижайся, уж больно ты мала!– ответил мне старшина.

  Он и вправду сшил из какой – то кожаной сумки мне сапожки.

– На, носи, дюймовочка!

– Да, это не сороковой!!– обрадовано сказала ему я. В порыве благодарности обняла и поцеловала.

– Ой, дитё, дитё!– заулыбался старшина.

– И стрелять научилась! Понятливая какая- то ты!– похвалил меня он.

… Вспомнилось, как провожали нас на фронт. Сильно плакала мама и бабушка.

…Цвели одуванчики и ромашки. Я насобирала букет и сплела себе венок. Стояла тишина. Венок этот одела себе на голову. И опять мне навстречу попался старшина.

– Это ещё что такое? Где пилотка? Горе – моё! Война, ведь! А ей цветы! Немедленно убрать!

– И зачем так сразу кричать? Красиво ведь! Дома на меня никто никогда не кричал,– не выдержав, расплакалась я.

– Вот и повоюй с такими! Нюня!– совсем рассердился на меня старшина. И почему ты не осталась дома? Какой прок от такого ребятёнка в Армии?– задавал себе вопросы старшина.

– Большой!– не сдавалась я.

…А на утро была сильная бомбёжка. Одна из бомб попала в ящик со снарядами – они рвались во все стороны. Все залегли. Самолет завис над нами.

– Каюк нам! Пока не сбросит все бомбы, не улетит,– сказал старшина.

 Самолёт был низко над нашими позициями, и летчик расстреливал в упор с пулемета бойцов. Потом опять поднимался вверх и снова вниз.

– Ну, ты, гад!– кричал старшина.

– А если его попытаться сбить?– спросила я старшину.

– Да, ты, что думаешь, попадешь?

– Давайте, попробуем.

– Неугомонная. Лежи и не поднимайся. Это приказ! Внятно, говорю?

– Есть!– ответила я, перезарядив винтовку.

 И стала ждать, когда самолет будет снова снижаться над  позицией. Долго ждать не пришлось. Выстрел. Ещё и ещё.

И вдруг самолет стало странно покачивать, потом он стал спускаться все ниже и ниже. И вот уже  рухнул где – то за лесом. Мы со старшиной только

услышали взрыв.

– Попала! Правда, попала!– и я стала трясти  старшину.

– Вот так куколка! Зря я в тебе сомневался, Золушка! С почином тебя! Молодец! Готовь теперь дырочку для медали, а может быть и для ордена. Кроха, ты моя! Куколка!– радовался со мной старшина.

 

 

 

Дымовая завеса.

 

 

Трудно было оказаться на войне. Порой даже не понимала: « Сколько она будет длиться? Наверное, год, может быть два?» – спрашивала я себя, но ответа не находила.

Ленинград был обложен со всех сторон. Немцы подступили очень близко. На трамвае номер  три можно было доехать до завода имени Кирова, а там уже начинался фронт. Немец бил прицельно.

Соня и я были дымозавесчиками.

– Я так хотела стать лётчицей, или снайпером. Что такого героического мы с тобой совершаем?– спросила меня Соня.

– Посмотри, какие корабли стоят у пирса?– ответила я ей.– И им всем нужна дымомаскировка.

– Правильно говоришь!– похвалил меня капитан – лейтенант, услышав наш разговор.

Он командовал дивизионом торпедных катеров.

– Вы свою работу сделаете хорошо – днём, а мы – ночью. Старайтесь, девочки! И, пожалуйста, берегите себя. Вы для немцев – живая мишень. Но уберечь корабли ваша задача.

…Набрали нас всех со средне - техническим образованием. У меня и у Сони был первый курс химико – технологического.

У каждой из нас мамы и братья маленькие остались там, за Ладогой. Когда начинался обстрел – моряки уже ждали нас, говоря: « Когда же прибудут наши девчонки, дым повесят? С ним будет поспокойнее.»

Получив с Соней специальную смесь, выехали с ней на задание. Немцы били прямой наводкой.

– Скорее, можно!– поторопила я такую же молоденькую девушку –   шофёра.

– Не торопитесь, умереть всегда успеете,– ответила мне она.

– Что за разговоры? Не поняла?– удивлённо взглянула  я на неё.

– Неужели вы не понимаете, что вы все « пушечное мясо». Кто погибает раньше, кто позже.

– Вот таких разговоров даже слышать не хочу,– резко ответила я ей.

– А придётся!– продолжала девушка.– Вы вызываете огонь на себя. Немцы бьют по этой боевой завесе.

 И я поняла, что она права.

– Сейчас нет времени об этом думать. Есть приказ. Страшно было в первый раз, а потом страх притупился,– посмотрев на неё, сказала я.

– А я каждый раз боюсь, когда туда выезжаю. И ничего с этим поделать не могу. Стыдно. Знаю, что стыдно. Ненавижу войну…– тихо сказала девушка – шофёр.

– Страх перетерпеть нужно. Он парализует, а потом ничего – отпускает. Соньке совсем плохо: ей в октябре только семнадцать исполнится. В военкомате ей поверили, а она почти два года себе приписала. И, представляешь, меня уговаривает ничего не бояться. А у самой вижу страх в глазах.

– Меня после таких выездов девчонки чаем отпаивают. Если бы не они: не знаю, как бы всё это перенесла?

– Держись, подруга… Уже до места доехали.

Я растолкала спящую Соньку, и мы пошли туда, куда немцы били, а били они прицельно, значит, нужна дымовая завеса.

 

 

 

Зенитчицы.

 

– Что мы делали в зенитной артиллерии?– спросите вы.– Воевали,– ответим мы.

… Первый раз, когда подняли  с Танюшкой пудовый снаряд, чуть не сломались.

Разместили нас вместе с мужчинами. Мы стеснялись , и просили их выйти, когда переодевались. И те покорно выходили, потому что знали: « Если пехота укроется в блиндаже, окопах и щелях, то этим девчонкам укрыться негде и спрятаться негде. А если самолёт пикирует на батарею, то тогда тебя может спасти только чудо».

Сидя часами на приборах, а они, конечно, были железные, да и сидения аналогичные Танюшка и я сильно застудились.

 Боль согнула нас, не давая возможности даже приподняться.

– Вот беда то?– посочувствовал нам наш командир, отправляя нас в санбат.

Но почувствовав небольшое облегчение, мы отправились догонять свою часть, убежав из санбата.

… Танюшка стреляла лучше чем я. А я видимо была какая – то растяпа: не всегда была в согласии с армейским порядком.

Однажды, получив письмо из дома, я до утра проплакала. Заболела сильно мама.

– Товарищ капитан, плохо мне. Маму парализовало,– пожаловалась я ему.

– Ты одна у неё?– спросил он.

– Да, а разве это теперь важно? Всё равно нет возможности поехать к ней. Вылечить, поддержать. Война…

Капитан, наклонив голову, сказал: « Она мужику – эта война, а вам неположено. Но Родину защищать – святой долг. Всё будет хорошо с твоей матерью. Надейся – она, ведь, надежда умирает последней».

Не знаю почему, но мне стало легче.

Хорошо умылась, привела себя в порядок, и пока было тихо, нас не бомбили, написала очередное письмо домой трогательное и нежное.

До войны мы с мамой были как две подруги. Она ничего  от меня не скрывала, а я тем более. И про все мои секреты мама узнавала первая. Если ругала то, выслушивала, молча, не переча ей ни в чём.

Дом у нас был с красивым садом. Она каждое деревце оберегала, словно дитя. Меня учила ухаживать за виноградной лозой. Теперь все это осталось в прошлой жизни.

Танюшка, слушая мои рассказы о доме, завидовала мне. Росла она в детском доме и считалась « подкидышем». Никто и никогда к ней не приходил, но она была не в обиде на свою мать: « Наверное, так нужно было сделать. Я не осуждаю её» – говорила мне Танюшка.

В школе зенитчиц оказались вместе, с тех самых пор и не расставались. Увидев свою зенитку, на какой   – то момент засомневались:

– А сможем ли мы? Сможем ли освоить все приборы управления артиллерийного зенитного огня? Показали, как наводить и как стрелять.

– Всё теперь будет зависеть  от вашей меткости, товарищи бойцы! А врага не бойтесь – пусть он нас боится!– давал нам напутствие капитан.

– Стрелять будете и по танкам и по самолетам. Что разрисованы они, тоже не бойтесь. Самое главное продержаться в первом бою, потом легче на всё это будет смотреть. Но первый бой переживите! И, помните, что вы прикрываете пехоту, которая с винтовками против танков,– продолжал капитан. –  Службу будете нести в любое время суток  и в любое время года. Сегодня получите дождевики,– и он по - отечески посмотрел на каждую из нас.

– Есть!– чётко ответили мы.

В первом же бою вышла из строя наша зенитка и нам с Танюшкой доверили пушку.

Чёрным от танков казалось поле на Курской дуге. От грохота орудий мы глохли.

Наша пушка была замаскирована очень хорошо в кустах.

– Снаряд, ещё снаряд!– командовала Танюшка.

Я подносила ей снаряды из деревянного ящика.

– Давай, Зинка, давай!– кричала она мне.

Мы подбили уже два танка и одну самоходку. А они всё ползут и ползут. Рядом с нами замолчал расчёт Иванова.

– Наверно, погибли ребята?– сказала Танюшка.

– Танюшка, я туда! Будем стрелять из двух пушек. На всякий случай прощай, подруга!

И поползла к пушке, стараясь ползти не приподнимаясь.

То, что я увидела, подползая к пушке, потрясло меня. На лафете лежал раненый в голову Леня Иванов, радом наводчик и весь его расчёт –  все были мертвы.

Пушка была цела и рядом два ящика снарядов к ней.

– Ребята, за вас!– прохрипела  я.– прицел! Есть, прицел!

Выстрелила. Думала, что не попала, но танк остановился, и из него пошёл черный дым. И, словно, тараканьё посыпались немцы.

Их уничтожили пехотинцы.

Танюшка  еще подбила танк. Он утюжил  наши окопы

– Молодец! Какая ты, молодец!– похвалила я её.

Я стреляла ещё и ещё. И вдруг поймала себя на мысли, что долго молчит пушка Танюшки.

Зарядила, навела цель и снова попала. Но Танюшка по - прежнему молчала.

– Нет! Живи, пожалуйста, живи!– умоляла я.

Больше я из этого боя ничего не помню. Очнулась в госпитале, но мне ампутировали ногу. Плакала. Меня успокаивали.

– Кому теперь я такая нужна?– кричала я, плача.

 Ко мне подошёл доктор.

– Одними танцами жизнь не измеряется. Матери своей будете нужны. Протез вам соорудим, вы у нас такая не первая. И без истерик мне!– прикрикнул он на меня.– Та, что в другой палате ей намного хуже, чем вам, а она не раскисла.

– А кто та девушка?– спросила его я.

– Татьяна Коломейцева,– ответил он мне.

– Танюшка, моя Танюшка – она жива?

– Мы попытались сделать всё возможное, чтобы она жила.

Нас комиссовали в один день. Здесь же в госпитале вручили боевые награды –  орден « Суворова».

Что мы с Танюшкой имели? У меня контузия и не было левой ноги. У Танюшки осколок под сердцем и ампутация левой руки.

Почти никого не осталось в живых после боя. Мы получили документы и продовольственный паёк. Дорога была домой к маме в Обнинск.

…Нас встретил полуразрушенный город, но наш дом сохранился, как и сохранился наш сад.

За мамой всё это время ухаживала соседка – тетя Валя.  Открыв дверь, я увидела маму, а она меня с Танюшкой. Встала, опираясь на палочку.

– Девочки, мои, доченьки! Милые, вы мои!

Всё это время мы держались, а сейчас слезы просто хлынули из глаз.

Очень скоро мне дядька Петро смастерил хороший протез. Танюшку кормила с ложечки. Сама и падала, и порой не слышала, что мне говорили, но это всё были уже мелочи. Главное – мы были вместе: я, мама, Танюшка.

Каждый день слушали сводки, и голос Левитана сообщал нам об освобождённых городах. Всё ближе и ближе был победный май сорок пятого года.

 

 

«Второй фронт».

 

Ужас войны испытали и мы – те, кто совсем и никогда не держал оружия в руках. Нас называли « второй фронт», но я гордилась тем, что делала.

А, именно, варила кашу солдатам, суп. Какая сила должна была быть в руках? Эти котлы и баки с пищей невозможно было поднять. Я их до сих пор вспоминаю.

Перед тем как попасть на фронт, я три раза штурмом брала военкомат.

– Поваром пойдёшь служить?– прямо, и открыто спросил меня военком.

– Нет. Не пойду!– ответила я ему.– Отец воюет, а я буду кашеварить? Да ни за что?– не соглашалась я.

– Пойми ты, дурья башка, чтобы солдат хорошо воевал: его надо одеть, обуть и накормить. Вспомни, отчего погибла армия Наполеона? От голода и холода Голодный солдат – это не солдат!– закричал военком.

– Так ведь свои же засмеют, что столько ходила к вам, а на фронт – поваром! Перед самой войной я окончила техникум, но по специальности приготовления тортов и пироженных. Я – кондитер! Ясно вам, или нет!– заплакала я.– Теперь вы знаете, что я должна уметь делать.

– Знаю. Самый большой торт ты испечешь в день победы. А сейчас не до тортов. Отправка завтра в девять, и без опозданий!– сказал он мне.

… Труд мой оказался очень тяжёлым. После воздушных тортотов мне пришлось тягать неимоверно тяжелые баки и кастрюли. Воды натаскать почти двадцать – тридцать вёдер. Легче было, конечно, зимой –  снег растопил и готово. Со мной попали в одну роту обслуги все мои подруги: Катя, Вера, Саша. Они тоже давно просились на фронт, но больше всех возмущалась Катя:

– Я просилось, чтобы записали в лётную часть. У меня и прыжки с парашютом есть. Не взяли. Дома толком варить не умела – всё готовила мамочка,– сокрушалась она.

– Здесь и научишься. Закончилось, девочки наше детство и юность,– задумчиво сказала Вера.

– Интересно, как мы будем успевать готовить на такую ораву? У нас в доме, считая гостей, больше двенадцати человек никогда не собирались. И как угадать на них порции?

– Не так страшен чёрт, как его малюют. Научимся,– ответила ей Саша.

Саша работала в близлежайшем колхозе поваром. И это ей было знакомо. Как накормить вкусно трактористов она знала.

Сашу и меня поставили к котлам, а Веру и Катю определили печь хлеб.

Привезли гречку и совсем немножко мяса, а девчонкам пять мешков муки. А она тяжеленная по семьдесят килограмм в мешке.

– Вера, аккуратней!– крикнула ей Саша. Она знала, что у Веры недавно вырезали аппендицит.– Смотри не надорвись, тащи волоком.

– Ладно!– услышали мы.

Печей у нас стояло восемь.

– Ну, что, девчата, справляетесь? Посмотреть на вас пришёл. Совсем тяжко будет – зовите на помощь. Вам ещё рожать. И кто придумал такие огромные кастрюли?– задал он сам себе вопрос.

– Думаем, справимся!– заверила его Саша.

Засыпали в котёл гречку, залили водой. Черпаки у нас были в наш рост.

Первый раз подгорела наша каша. Саша расплакалась.

А бойцы нас успокаивали:

– Так ведь первый блин он всегда комом. Не расстраивайтесь, девчата! Всё у вас будет хорошо.

Вера и Катя, сделав только два замеса, напекли сорок булок, а это очень мало. Прибежали два бойца с батареи  и на носилках еле - еле унесли эти булки.

В этот день немцы бомбили нещадно. Под бомбежкой варить и печь хлеб вдвое тяжелее. Но мы сварили суп из горохового концентрата, а попробовать наш суп никому не удалось. Взрывной волной опрокинулся наш котёл. Вот тогда мы с Сашей не плакали, а рыдали.

– Чем теперь будем кормить?– смотрели друг на друга и не понимали,– давай заправлять заново. Пусть на два часа позже, но суп сварим.

Так и сделали. Сварили, а за супом никто не идёт, и посыльных нет.

Катя и Вера побежали к окопам, а там почти никого в живых не осталось. Кто убит, а кто ранен.  Суп и хлеб раненым раздали.

Часто мы с Сашей на своём горбу и кашу и хлеб разносили. Спать почти не спали. Если мы с Сашей управлялись быстрее – обязательно помогали девчонкам и наоборот.

Только хлеб испечём – все или на поиски дров, а если после дождя, то разжечь наши печи было большой проблемой. Спасал бензин.

Рано утром к нам с Сашей прибежала Катя.

– Что случилось?– встревожено спросили мы.

– Заболела Вера. Ужасно горячая. Бредит. Ума не приложу, что делать?

– Час от часу не легче. Веру в госпиталь однозначно. Она хворая и до войны была, а здесь сразу такая нагрузка, постоянно дожди идут. Сушиться совсем негде,– вздохнув, сказала Саша.

– Ладно, девоньки! Сейчас у себя справимся, а потом сразу к вам прибежим на помощь, ладно, Катя? А пока беги к Вере. Кипятком её отпаивай. К командиру нужно сходить на время её болезни пусть кого – нибудь нам даёт в помощь.

– Кого могут прислать? Подумай сама? Все воюют.

– Да, ты, права, подруга,– согласилась со мной  Саша.– Только бы с Верой было все хорошо. Страшнее здесь на фронте умереть не от пули, а от воспаления легких.

Дождались повозки, сварили ещё одну большую  кастрюлю каши. Погрузив всё, побежали к Вере и Кате.

– Как она?– спросили мы Катю.

– Плохо. Вся горит. Водкой её обтёрла. Боюсь я за неё, девочки. Она мне, как сестра стала.

– Всех она нас породнила,– сказала Саша, смачивая водой пересохшие губы Веры.

–  Олежка, солнце, моё! Протяни ручки к маме,– прошептала Вера.

– Дома у неё с мамой остался годовалый малыш,– сказала Катя.

– Тем более мы должны её спасти,– посмотрев на нас, сказала Саша.

– Я на передовую. К санинструктору.

Вернулась Саша с двумя санитарами. Они на носилках унесли Веру. Только через два месяца Вера догнала, поправившись свою часть.

– Вера! Вера!– радовались мы, обнимая её и целуя.

 До конца войны мы продолжали совершать свой « негероический поступок» под шквалом огня, разрывов бомб и снарядов. Всех нас четверых командование  наградило медалью « За отвагу» – почетной медалью солдата.

 

 

 

Почтальон.

 

Я – Нина Пермитина  была почтальоном.

До войны в своей деревне просто незаменимый человек: кому посылку переслать, кому заказное письмо отправить, кому открытку с днем рождения. И всё это я делала с любовью. Потому что очень нравилась мне моя работа. Да и люди ко мне тянулись.

– Молодец, Ниночка!– хвалили меня.– Быстро весточку от брата получила.

– Да это совсем не я –   это – почта!– смеялась я, отвечая.

День двадцать второго июня запомнила на всю жизнь. Возвращалась из города Мурома, а мама вся в слезах.

– Что случилось?

– Война, дочка! Отец завтра с Мишей уходят добровольцами,– сказала мама, вытирая слёзы. А у меня из рук так и выпали покупные яблоки, и покатились по всему полу.

– Как война!? Не может быть? Нам в комсомольской организации сказали, что подписано соглашение о ненападении. Не может такого быть!?– взяла я маму за руку.

Но мама продолжала укладывать вещи Миши и отца в вещмешок.

– Может быть, вместе придется служить?– посмотрев на Нину, сказала она.

– Я сейчас,– крикнула матери Нина. 

У райкома комсомола записывали добровольцев, и только тогда я поняла весь ужас происшедшего. Меня тоже записали в добровольцы.

– Мамочка, я тоже на фронт. И не останавливай меня, пожалуйста,– сказала я , обняв маму, возвратившись домой.

Мама плакала долго, не могла успокоиться, гладила меня по волосам.

Уткнувшись ей в колени, я тоже плакала.

Утром провожали отца и Мишку. Обнялись.

– Не провожайте. И вам тяжело, а нам еще тяжелее будет на ваши слезы смотреть,– сказал нам отец.

 О том, что я тоже иду добровольцем  мы с мамой и Мишкой скрыли от отца.

– Нина, береги мать! Прошу тебя!– взглянув на меня, сказал отец.

– Прощайте! Будем живы, не помрём. Прорвёмся сестра,– обнял он меня.

Так мы и остались стоять у калитки нашего дома.

– Я думаю, мама, что война скоро кончится,– стала успокаивать я маму.

– Дай Бог услышит твои слова…

– Пойдём, теперь буду собирать тебя,– и вдруг, мне показалось, что горе сразу её преломило к земле.

Утром в военкомате меня спросили: « Что я умею делать?»

– Всё!– ответила я. – Стирать, гладить, готовить, шить…

– Хорошая жена кому – то попадется,– засмеялся капитан.

– Где раньше до войны работали?– спросил меня второй военный, и он совсем не настроен был шутить.

– На почте.

– Почта – это хорошо! Вот и будете служить по своей специальности.

– А как же стрелять? Бить врага?– недоуменно спросила я.

–С хорошей весточкой из дома и служить легче, верно говорю, капитан!– обратился он к капитану.

– Так точно!– ответил тот по – военному четко.

Так я была отправлена на курсы связи почтовых работников. Окончив их, сразу попала в действующую армию. Там и началась моя служба. Никогда не думала, что эти маленькие «треугольнички» придавали столько силы бойцам.

Были и другие письма, письма –  « похоронки», от которых наворачивались слёзы.

 Я познакомилась со всеми в полку, и каждый ждал весточку из дома.

Фашисты сжигали деревни и города, а письма бойцам приходили уже из эвакуации.

Самыми страшными вестями были похоронки. Вчера только видела и разговаривала с этим бойцом, сегодня его заменил коричневый конверт, который несет слёзы, той, которая ждёт от него вестей.

– Товарищ капитан! Да как же это? Вчера на батарее Смирнова меня ребята чаем угощали. А сегодня их уже никого нет в живых… Такие парни погибли. Когда же она закончится эта война?– спросила я капитана, но ответа не получила.

Формируя почту на сегодня, я осталась довольна. Почти каждому было письмо из дома. Такое бывало очень редко.

– Пойду с письмами ночью. Так безопаснее,– сказала я.

Командир догадался, о чём я думаю.

– Иди сейчас, Нина. Может быть до ночи, тому, кому несешь письмо – оно уже не понадобится.

Пробираясь по окопу, я будила спящих солдат. Стояла тишина.  Буд –  то и не было войны вовсе. Пели соловушки, цвели ромашки, голубизна неба была безмятежной и мирной, как до войны.

В этот день я от мамы тоже получила письмо. Но что – то в нём не понравилось  мне, что – то мама не договаривала: на листе видны были капельки от слёз.

– Только бы ничего не  случилось с Мишкой и отцом,– подумала Нина.

Брата она любила, и он отвечал ей тем же: на правах старшего всегда заступался за нее, в школе за ней присматривал. Были они погодки. Только вот характерами были очень разные: Нина взбалмошная, весёлая, а Миша спокойный и рассудительный. Даже похожи были один на маму, а Нина на отца. Вместе вступили в комсомол. Дома их, шутя, звали « нитка и иголка».

Пробираясь дальше по окопу, я раздавала письма.

– Родненькая ты наша, спасибо!– благодарили бойцы.

– Рахмет,– кланялись мне два бойца казаха.

– Рахмон,– поблагодарил таджик Насреддинов.

Ему писали дети.  Я знала, что жена у него умерла при родах. Нариман целовал письма и плакал.

Началась очередная бомбёжка.

– Теперь бы живой возвратиться с передовой,– подумала я.– Жаль нужно раздать ещё полсумки писем.

Наши истребители дрались в небе с мессерами. Выстроилась цепью немецкая пехота. Автоматные очереди и пулемёт не давал подняться нашим бойцам в атаку.

– Да когда же ты замолчишь, собака?– выругалась.

  Вдруг я увидела, как таджик Насреддинов пополз к немецкому дзоту со связкой гранат.

– Так и не успел прочитать письма от детей.

– Нариман, пригибайся! – кричала ему я, думая, что в этом грохоте  он меня услышит. Он не дополз до дзота совсем немного. Нариман как  –   то странно дернулся.

 – Наверное, ранен.

Началась рукопашная. Там и руки выкручивают и штыками колют.  Я поползла к Нариману. Он, действительно был ранен. Пуля прошла навылет и письма теперь были все в крови.  Схватила его связку гранат и бросила как можно ближе к дзоту. Прогремел взрыв. Немецкий пулемёт замолчал.

Мало кто остался в живых после этой рукопашной схватки.

 Наримана переправили в госпиталь. Пуля чуть- чуть прошла выше сердца.

 За этот бой я – офицер полковой почты Нина Пермитина была награждена орденом Отечественной войны первой степени.

 Войну закончила в Вене. Демобилизовалась по ранению. Вернулись домой отец и Миша. А я снова стала работать на своей же почте, и с гордостью носила ордена и медали, полученные во время войны.

 

«Ночные ведьмы»

 

  Одна из немецких газет  назвала нас « ночными ведьмами», бандитками и уголовниками, выпущенными из тюрем.

« Что такое был для меня один вылет?» Сейчас поясню: мы работали на предельно малых высотах, порой мой ПО– 2 шел, задевая макушки сосен. Меня повсюду преследовала зенитная артиллерия, автоматные и пулеметные очереди. Подбить такой самолет можно было даже с винтовки. Очень тяжело было в туман и снег. Ветер болтал самолет из стороны в сторону. А горели наши самолёты, словно спички. Считаю, что свои  вылеты начала ещё в сороковом, когда стала посещать аэроклуб вместе с ребятами.

И тогда бы никогда не подумала, что, именно, на нём мне придется воевать.

 О войне не думали. Встречались, влюблялись – жили весело!

… На призывном пункте нас было шестеро, кто давно уже летал на ПО– 2. Самолёт этот был деревянной конструкции, сплошь сделанный из фанеры. Достаточно было одного попадания, и он сгорал в воздухе. Так погибли Нюра, Клава, Оксана.

Потом уже к концу войны нам выдали парашюты и, конечно, стрелковое оружие в кабину к штурману, а до этого кроме четырёх бомб под нижними плоскостями не было.

Был май 1942 года. В сердце навсегда оставались сожженные города и сёла, могилы наших летчиков, с наспех сделанными памятниками.

Выполнить задание и вернуться домой живыми – вот была основная цель. Дали мне штурманом молодую совсем девочку. Её кроме, как Дашенька в полку больше никак и не называли.

Сегодня мы с Дашенькой сделали шестнадцать боевых вылетов. Взлёт – посадка и снова взлёт.

Бомбили Марьевку, совсем небольшую станцию, где скопилось большое количество техники, готовой к отправке на фронт.

– А мы по вам вот так! – радостно кричала я, видя, как полыхают и взрываются танки и самоходки.– Что не ждали? Так получите!!

Когда прилетели, то Дашеньку унесли на руках в палатку. Попали под дождь. Её трясло: то ли от холода, то ли  от пережитого страха.

– Хватит раскисать, подруга! – гладила я её по волосам.

– Такого больше не повторится,– оправдывалась она, взяв мою руку в свою.– Это всё дождь, простите, меня,– опять виновато сказала Дашенька.

Пришёл врач.

– Я вколю ей снотворного. Пусть поспит. На износ работаете, девочки! А командиру я доложу.

– Нет, нет. Не надо!– попросила его Дашенька.

– Я думаю, что этот вылет будет последним. Скоро рассвет. Потом за нас будут работать истребители.

 С момента работы со мной Дашенька стала мне, как младшая сестра.

Из рассказов Дашеньки я знала, что до войны она училась на геолога. Могла часами рассказывать о лунном камне, лазурите, яшме, бирюзе, причём, так сочно и красиво, что заслушаешься. Она часто была в геологических экспедициях, скакала на лошадях. Перед самой войной её тоже потянула романтика неба. Окончила, как и я аэроклуб. Встретившись в одной части, сразу подружились.

Я бежала по кромке поля с планшетом, получив задание.

– Дашенька, приказ помочь партизанам разгромить мотопехоту. Они их взяли в кольцо в квадрате 18.Полетели.

– Девчонки, машина готова, работает, как часики,– сказал нам наш механик. С Богом!

– Иваныч, ты опять! Ведь мы же комсомолки,– пожурила его я.

– Лишним, дочка, не будет!– улыбнулся мне он в ответ.

– Ты знаешь, о чём я сейчас подумала?– спросила меня Дашенька.–  почему – то мне, кажется, что это мой последний вылет.

– Отставить! Отставить такие разговоры, младший лейтенант Дарья Клозина. Совсем раскисла.

– Устала я, Ульяна,– тихо ответила мне Дашенька. – Противно от этой мысли, но ничего поделать с собой не могу. Мама вспомнилась. Словно, прощаюсь я с ней.

– Да ты, что совсем очумела?– и я вдруг отчётливо поняла, что она сломалась и нужно искать другого штурмана

Со мной полетел Вася Куровой – балагур, гармонист, а главное очень хороший стрелок.

Дашеньку Иваныч на руках отнёс в санбат.

…Летели мы низко. Немцы осматривали технику, и мы как раз подоспели вовремя. Четыре бомбы, сброшенные нами, разбили всё и всех. Но когда уже возвращались, попали под артобстрел. Васю ранило, и рана оказалась несовместимой с жизнью.

Когда хоронили Васю, у обелиска больше всех плакала Дашенька.

– Это я должна была быть на его месте,– кричала она всем.

– У девчонки совсем расшатались нервы,– сказал мне полковой врач.– Надо что- то делать?

 На утро её отвезли в госпиталь  никому ничего, не объясняя.

Командир вызвал меня и сказал: «Ульяна, у Дашеньки нервный срыв. Доктор сказал, что она сошла с ума». Вернувшись к себе, я долго плакала.

Мне дали другого штурмана, но часто вспоминался Дашенькин смех, голос. Её фотографию я носила всегда в кармане гимнастёрки. А себе дала клятву: « Если выживу в этом аду, обязательно заберу её к себе, найду Дашеньку, чего бы мне это, не стоило».

… В конце сорок пятого года я нашла этот госпиталь. Дашенька находилась там уже три года. Когда я её увидела, то поняла, что меня она не помнит. Дашенька прошла мимо меня. Врач объяснил, что будет очень долгий путь восстановления.

– Ульяна, ей нужен стресс, который бы вернул её к действительности. Предлагаю вам, свозить Дашеньку на летное поле, показать ей самолёты. Думаю, сработает. Не отчаивайтесь!– сказал он мне.

На следующий день в сопровождении врача и медсестры привезла Дашеньку в лётную часть. Рядком стояли истребители, а за ними наши ПО – 2.

 Дашенька сначала смотрела совсем равнодушно на самолёты, затем прошла вперёд, и побежала к самолёту. Она узнала ПО – 2. Я еле - еле успела её поймать. Прислонившись к крылу, она долго плакала, а я гладила  по волосам – свою младшую сестру.

 Память возвращалась к ней тяжело, но я была терпелива. Во что бы то ни стало, я поклялась, победить её недуг. И победила. Домой мы возвращались вместе, нас встречала моя мама, целуя обоих, вытирая слезы радости.

 Совсем скоро вернулась и мама  Даши из эвакуации вместе с заводом. Расставались мы все на вокзале, обнявшись крепко-крепко. И только когда пошёл поезд, Дашенька заскочила в вагон, махая нам рукой.

 

 

 

Полевая мастерская.

 

Вместе со значками «Отличный стрелок», «Отличный связист» был утверждён во время войны значок « Отличный шофёр».

Последний был у меня.

Когда  Сталинградский  обком комсомола обратился к молодёжи, то я добровольно вступила в ряды защитников Сталинграда. На одной из улиц города мне на глаза попался плакат « Девушки за руль!»

До войны я трудилась в колхозе трактористом. И вот десятого ноября меня и моих подруг, после принятия присяги, направили в Прокушино. Там как раз размещался наш запасной полк. Сдружилась я с Катей Ярцевой и Ирой Мирончик.

– Шофера, трактористы, механики, три шага вперёд!– была команда. Мы стояли в общем ряду с мужчинами, и тоже сделали  три шага вперёд.

Лейтенант, обходя строй, улыбнулся, глядя на нас с недоверием.

– Вы, трактора то хоть раз в жизни видели?– спросил он с издёвкой.

– Не только видели, но и работали на них,– ответила ему я.

– А расскажи ка мне, свет – девица, порядок работы трактора?

– Один, три, четыре, два,– ответила я ему.

 Катя и Ира повторили тоже самое.

– Ладно, беру вас, но там танцев не будет, а будет тяжёлая мужская работа. Война, замешанная на крови.

В пятой автобронетанковой полевой мастерской началась наша служба. Не только лейтенант, но и весь личный состав относился к нам с недоверием.

– Ты зачем привёз этих девочек?– спросил его майор.– Ладно – одну на кухню, другую – в прачки, а третью – в писари.

– Нет! Только в боевое подразделение. Я понятно говорю?– задала вопрос майору Ира.

 – Так, мы ещё и с характером!! Хорошо. В боевые, так в боевые подразделения, но смотрите, если за месяц не научитесь собирать и разбирать моторы, то тогда точно поедете к куклам, мамкам и нянькам. Думаю, что скоро вы попроситесь в писари сами!– сказал он резко.

– Не дождётесь!– ответила ему я.

Какое сложное хозяйство армия!? И если выпадает один винтик, то целое звено перестаёт работать.

Проверяли нас и Ирой и Катей, закрыв нам глаза. Нужно было собрать мотор. И вот победа – я собрала мотор первая!

– Молодец! Умница, дочка!– похвалил меня наш майор Иван Сергеевич, снимая с глаз черную повязку.

Катя и Ира тоже справились с заданием.

– Выношу вам первую благодарность!– сказал он.

– Служим Советскому Союзу!– ответили мы, радуясь первой своей победе.

…Мы ремонтировали машины фронтовых водителей, которые поистине совершали чудеса на этих разбитых машинах. Как они дотаскивали машины до нашего хозяйства – оставалось загадкой!?

Иван Сергеевич называл наше подразделение « Завод на колёсах». Работали по два человека. Я с Ирой, а Катю определили к токарному станку.

– Больше всего хочется спать, правда, девочки?– призналась нам Катя. – Работаем без передышки по двенадцать часов.

– Катюха, не жалуйся!– У нас смена по двадцать четыре часа. И боевое задание – один мотор мы просто обязаны выполнить.

 Бомбили, а все продолжали работать. В этот день погибли трое наших парней. Среди них Иван Смирнов: он работал со мной трактористом в одном колхозе.

Похоронили их всех торжественно под звуки выстрелов из винтовок. Не скрою, мы с девчонками плакали. Жалко было их, а ещё больше тех, кто провожал этих парней на войну: матерей, жен, сестер.

Мне присвоили звание сержанта. Вспоминается, как ремонтировали машины зимой: руки к металлу прилипали, отдираешь с кровью, сама вся перемёрзнешь, а отойти нельзя. Мотор должен быть собран за двадцать четыре часа, и работать, как часики.

Однажды нам Иван Сергеевич привез в подарок три платья. Это было уже в Польше на границе с Германией.

– На войне не только нужно быть солдатом, но и красивой женщиной,– сказал он, вручая нам их.

– И куда же мы наденем этот царский подарок?– засмеялась Ира. Лучше бы комбинезоны новые! Всё пользы больше.

– Скоро, девочки, войне конец! Вот тогда и оденете,– представив нас в них, сказал он.

– Ещё неплохо было бы живой остаться!– прикладывая платье к себе, ответила за нас за всех Катя.

Приложив платья к комбинезонам, мы покружились в вальсе, смеясь.

– Значит, не похоронила в вас война девичье! Раны залечатся, война закончится, и пойдёте вы с высоко поднятой головой и боевыми медалями по самому широкому проспекту своего города! Замечательные, вы мои! – похвалил нас Иван Сергеевич.

– А пока война… Пришли на ремонт машины, доченьки вы мои: есть работа. Готовность их нужна к утру. Очень вас прошу и надеюсь,– посмотрел на нас командир.

Задача осложнялась тем, что был уже вечер, скоро станет совсем темно, а включённые фонари, только будут привлекать бомбардировщиков. Решили работать с зажженными свечами.

Только что подаренные платья, сложили в маленькие чемоданчики.

– До утра должны работать, как часики двигатели пяти машин,– сказал он нам.

– Да, девочки, вот это подарок!! – осматривая машины, сказала я.

– Ира, придётся попыхтеть! Катя, ты тоже со станками попрощайся. Главное – перебрать двигатели,– на правах старшей по званию командовала я.

Скоро стало совсем темно. Зажгли свечи, но и это не спасало. Тогда на свой страх и риск, включила прожектор.

– Ты сошла с ума!– закричала Ира, хотя понимала тоже, что другого выхода у нас не было.

– Бережёного Бог бережет,– сказала Катя.

Работали молча. Обычно мы- то песню запоем, то словами перебрасываемся, а сейчас просто выдохлись, а, может быть, боялись бомбёжки. Обидно было погибнуть в конце войны.

– Ой, девочки! – вскрикнула  Ира.

– Катя, посмотри, что там?– встревожено, подняла  я голову.

– Ира, что с тобой?

– Не знаю? Кровь носом пошла, не помню, как отключилась,– виновато объяснила Ира.

– Работать сможешь?– спросила я её.– Ведь это не первый у тебя такой приступ. Тебя бы к доктору.

– Ничего, девочки, постараюсь выдержать. Головные боли замучили, последнее время они стали просто нестерпимые, а лекарств никаких нет… Санбат далеко. Такое чувство иногда бывает, что вот сейчас умру,– тихо сказала Ира.

– Ты, посиди, пока, оклемайся. А мы с Катюхой посмотрим, что у тебя там с двигателем?– сказала я.

– Если я сяду, то точно усну,– заверила нас Ира, перевязывая туго платком голову.– Давайте, работать.

К утру машины были готовы. Нас, уснувших у колеса одной из машин, нашёл наш комбриг Иван Сергеевич.  Заботливо укрыв, снятой шинелью, он сам пошёл проверять «ходовку».

Когда нам вручали ордена « Боевого красного знамени» мы не сдержались, расплакались.

Потом было стыдно за слёзы, но никто из мужчин нас не осуждал. Боевое задание мы выполнили.

 

 

 

Инженерная разведка.

 

Никогда не думала, что буду командовать мужчинами.

Перед отправкой на фронт мы с подругой закончили  военное – инженерное училище ускоренный выпуск. Для меня  теперь главным были знания и приказ командира. Училище я закончила на отлично , получив звание лейтенанта, была отправлена на фронт в состав Первого Белорусского фронта.

Командовать дали взводом. Так получилось, что ещё по дороге простыла, и совсем потеряла голос.

– Взвод, смирно!– командую я, а голоса нет.

Да и не думают мужчины, вставать, перед какой – то девчонкой, невесть откуда появившейся в расположении взвода. Все они – разведчики.

Встали они по стойке смирно только после появления политрука.

– Сколько раз ошибается сапёр?– спросил он солдат.

– Один, товарищ полковник,– ответили они.– Вот я и хочу, чтобы эта девочка вернулась домой живой и невредимой, да родила бы после войны сына. А вас я попрошу помочь вернуться ей домой живой и здоровой.

– Разрешите представиться! Волоскова Александра Ивановна. Вольно!– уже теперь прозвучала моя команда.

Вот так началась моя служба в чисто мужском коллективе. И было мне на ту пору двадцать лет.

За время войны сотни тонн земли перекидал наш взвод своими сапёрными лопатками. Ночью бойцы рыли парные ячейки  на нейтральной полосе. А перед рассветом я с Васей Жулиным, Лешей Каширским ползла к этим окопчикам. Остальные нас прикрывали.

Вот и окоп. В этом окопе мне лежать целый день. Никак не обнаруживать себя. Тяжело было зимой и осенью, когда под дождями промокнешь до нитки, а зимой не спасал тебя даже самый теплый тулуп и валенки. Основная задача моя была составить карту наблюдения передовой.

– Вася на твоём участке появились свежие ямки – это точно они минировали участок.

У Васи отец лесником был, и он особенно чувствовал изменения на местности: где роса с травы сбита, где трава примята, даже ветку определит, когда её сломали сейчас или вечером.

– Александра Ивановна теперь бы выяснить длину и ширину этого поля. Разрешите?

– Я – ширину, ты – длину. Задание не из лёгких. Вижу проволочное заграждение,– ответила ему, смотря в бинокль.– Какие сюрпризы они там понаставили? Тебе выполнять. А я нанесу на карту огневые точки противника. Будь осторожен. Жду тебя,– сказала я.

Вася в Армии с первых дней войны, надёжный боец, с задания всегда возвращался, выкладываясь на все « сто».

Ни за что не думала, что придется в войну так хорошо научиться ползать по-пластунски. Но вся работа на передовой выполнялась только так. Вернулся Вася. Он выполнил свою часть работы. Теперь моя очередь. Я поползла по ширине поля. Двадцать метров. Мины были всякие и противопехотные и противотанковые и с сюрпризом.

Я вернулась в окопчик.

– Вот работы будет, Александра Ивановна! Я порой думаю, а вам не страшно? Вам – молодой девушке, зачем такие испытания?– спросил он.

– На войне всем страшно. И если кто – то тебе скажет, что не страшно, тот ничего не знает о войне,– честно ответила я.

Возвращались под постоянно взлетающие и всё освещающие немецкие ракеты. Лежим. Почти сравнялись с землёй. « Наши» понимая, что дело плохо, тоже ответили огнём на стрельбу немецкого миномёта.

Наконец, добрались до своих окопов. Замёрзли ужасно. Ночью выпала холодная роса. Разведчики согрели чаю, укутали, как младенца меня в одеяло. Васе дали спирту. Пила чай, а у самой зубы стучали о кружку.

Коля Оверьянов принёс котелок с гороховым супом, немного хлеба. Каким же вкусным показался нам с Васей этот суп.

– Сведения срочно в штаб, карту тоже,– протянула я карту Коле.

– Есть! Александра Ивановна! – и он спешно вышел.

На топчане лежала сухая гимнастерка.

– Какие же вы у меня заботливые,– подумала я о каждом из своих солдат.

Переодевшись в сухое, пошла, проведать Васю. Узнать о состоянии дел во взводе.

Сегодня ночью как никогда немцы били из миномётов.

– Орёл.

– Синица,– был отклик дежурного по взводу.

– Есть потери по взводу?– спросила я у него.

– Никак нет, товарищ лейтенант. Все целы.

– Это уже хорошо,– ответила я ему, повернув к землянке, где располагались разведчики.

–Здравия желаю,– соскочили они с мест, поправляя гимнастерки.

– Садитесь. Слушаем приказ: « Сейчас всем отдыхать, а ночью будет большая работа в помощь танковому корпусу. Вместе с сапёрами идем на передовую. Разминировать нужно будет проход в своём минном поле, а затем поползём к немецкой обороне. Мин много. Мы с Васей проверяли и не мне вам говорить, что от нашей с вами работы будет зависеть завтрашний прорыв танков. Какие будут вопросы? Вот и хорошо. Думаю, что задача всем ясна»– сказала я, оглядывая каждого бойца. Самой до сих пор не верилось, что ровно месяц назад эти ребята поверили в меня, годящуюся им всем в дочери. Добрела до своей землянки, и только коснулась топчана, сразу уснула. Разбудили меня уже ночью. Хроническое недосыпание было у нас у всех.

– Александра Ивановна, взвод построен.

– Прости, напрочь отключилась,– виновато сказала я ему,– сейчас иду.

Посмотрела на часы – двенадцать: самое время работать. Ко мне подошёл командир второго взвода саперов.

– Александра, четырех тебе только даю. Двоих ранило – вчера отправил в санбат.

– Тяжело?

– Да,– ответил он, переживая.– Калеки на всю жизнь. Если, конечно, спасут!?

–Понятно. Приказ, дан сантиметр за сантиметром все, прощупать. Я к своим, Коля. Через пять минут боевая готовность. Сигнал – зеленая ракета.

Сапёры сосредоточенно выполняли свою работу, а мы же за ними маскировали все так, как и было.

 Немцы открыли огонь, но разведку минного поля мы уже произвели. Мины сапёры обезвредили. Пора возвращаться. Пошёл опять сильный дождь. Такого дождя не было давно. Воронки быстро заполнялись водой. Мы все вернулись в свою землянку грязные, промокшие, но довольные – приказ был выполнен.

Через неделю приехал полковник из штаба и зачитал приказ: « За выполнение приказа по прорыву танкового корпуса наградить орденом «Красного знамени» взвод инженерной разведки под командованием лейтенанта Волосковой Александры  Ивановны и присвоить ей досрочно звание старшего лейтенанта». И он стал зачитывать фамилии бойцов.

…Потом разведчики обмывали мои погоны и наши ордена. Мне же спирт заменили трофейным немецким шоколадом.

–Поздравляем!– сказал от всех Вася.–  Мы, если честно, в вас сомневались, думали, что сбежите на второй же день. А вы все тяжбы с нами переносите. За это вас ещё больше уважать стали, Александра  Ивановна.

– А вы все мне родными стали! Благодарю за службу!

 Встав и поправив гимнастёрки, приложив руки к пилоткам, они  ответили « Служим Советскому Союзу!»

Шёл четвёртый год войны…

 

 

 

 

Веста.

 

До войны я работала  кинологом. В собаках души не чаяла. Воспитывала от щенков до взрослых собак. Дрессировала для розыскной работы в милиции. И мои собаки считались самыми лучшими.

 А когда началась война я со своей Вестой пришла в военкомат.

– И куда ты с ней?– спросил меня капитан.

– На фронт. Она может всё. Это же овчарка. Что хочешь найдёт, кому хочешь поможет. Она выносливая.

– Говоришь, может всё найти?– обратился ко мне капитан.– Давай, проверим?– Уведи овчарку.

Но перед тем как увести Весту, он дал ей понюхать учебную гранату.

– Всё! Можешь, уводить! Пока отвлеки её чем – нибудь.

Капитан в кустах замаскировал учебную гранату, а сам вернулся в комнату.

– Дайте ей понюхать Ваши руки. Веста, вперёд,– скомандовала я ей.

Ткнувшись, холодным носом, в руки капитана, Веста начала поиск. Гранату она нашла в считанные секунды.

– Ой, молодец!– похвалил собаку капитан.– Ой, умница! А что, в этом что – то есть!! Интересно, а сможет ли она работать на разминировании?– задал мне вопрос капитан.– Вот тебе и Весте направление в запасной полк. Будете тренироваться. О результатах мне доложить.

– Есть,– товарищ, капитан.

Видимо, я сказала: « Есть»,– так громко, что Веста залаяла

– Значит, с уставом, ты тоже ознакомилась,– посмотрел, улыбаясь на Весту, капитан.– Довольствие получите на месте. Будут выписывать тебе и собаке.

Всё ясно?– спросил он меня.

– Так точно,– опять так же громко ответила я, отчего Веста опять залаяла.

– Молодец!– и капитан хотел погладить собаку, но я быстро поймала его руку. Веста устрашающе зарычала, показывая клыки.

– Ох ты, боже мой! Какие мы сердитые!?– отдёрнул руку капитан.

 – Веста, фу!– была команда. – Лежать!– и собака послушно легла у ног хозяйки, убедившись, что ей уже ничего не угрожает.

 Прибыли с Вестой на место. Меня учили подрывному делу, а Весту наоборот, находить мины, которые потом я обезвреживала. Паёк нам был выписан на двоих. Повар принёс ей миску, а мне котелок. Непривычно было видеть среди минёров собаку. За месяц я научилась снимать с предохранителя разные мины. А Веста находила не только мины, но и снаряды, винтовки, автоматы. Найдет и сядет. Меня ждёт.

       Нас отправляли на фронт в ноябре сорок второго. Враг рвался к Сталинграду. Веста почти не реагировала на взрывы, но только когда я её закрывала собой, то чувствовала, как сильно бьется сердечко собаки.

Первое задание получила, когда полетели белые мухи. Этой ночью нужно было проверить железную дорогу. Ночью поползли. Мин было натыкано достаточно. Обезвредив восемнадцать мин , к утру мы справились со своей задачей.

Никто сначала не поверил, что собака может выполнять работу минера. Но когда прошёл по этой железной дороге поезд с техникой – восторгу не было предела.

– Вот это собака!– восхищались ей мои друзья.

А Веста, выполнив свой приказ, спала в землянке, укрытая теплым одеялом, которое разведчики держали тому, кто возвращался с задания, прогревая над буржуйкой.

– Нет, ты скажи, Алёна! Как она это делает?– расспрашивали меня бойцы.– Не человек, ведь!

– Я тоже поражаюсь её способностям, но так, видимо, нужно, и по-другому она не умеет,– погладила я собаку, ставя перед ней миску с пшённой кашей.

Собака тот час сбросила одеяло и стала есть.

– Я нашла её щенком, совсем малюсеньким. Топили, да не дотопили. Звери, а не люди. Родители меня чуть- чуть не выгнали с ней из дома. Так определилась потом моя профессия. Стала кинологом. Педагог, который со мной работал, сразу оценил способности Весты. А её потомство потом воспитывала для милицейской службы в розыскном отделе. Терпение и терпение нужно, чтобы получился вот такой пес,– ответила всем я.

 Задания с каждым днём стали всё сложнее и сложнее. А тут еще стал работать снайпер, выбивая наших ребят. Снять снайпера днем не представляло никакой возможности. Решили попробовать с Вестой вечером. Мы сидели в засаде. Веста лежала рядом. Насколько было серьёзно это задание, я отлично понимала. Немец повернётся и просто застрелит её. Необходимо выждать момент. И он наступил.  Спускаясь с дерева, он прошёл совсем рядом со мною.

– Фас!– крикнула я Весте.

 Она прыгнула на верзилу немца и сразу вцепилась ему в горло. А хватка у неё была мертвая. Я потом долго не могла её оттащить от него. Она его загрызла.

Меня наградили медалью « За боевые заслуги», но я считала, что медаль принадлежала ей – Весте.

В октябре сорок четвёртого наш батальон разминирования вступил на территорию Чехословакии. Мины были там на каждом шагу. Вошли как –   то в дом, а у печки стоят такие красивые хромовые сапожки.

– Твой размер, Алёнка!– позавидовал Саша.– Одевай!

Веста подозрительно зарычала и поползла к ним, лая.

Потом, когда разминировала эти сапожки, тысячу раз спасибо Весте сказала.

– Ты, прости, Алёнка, я просто и подумать не мог,– оправдывался он.

– Собаку, благодари. А то бы дорого стали нам эти сапожки. Так все на воздух и взлетели бы,– ответила я ему.

С тех пор Веста постоянно рычала на него, затаив обиду за меня.

– И что мне сделать такое, чтобы ты на меня не обижалась?– спросил собаку Саша.

– Вот уж не знаю!– ответила я, смеясь, обнимая собаку.

Наши войска шли вперёд. Наступление не останавливалось. Победа за победой.

Этой ночью мы работали с минерами и саперами. Веста была рядом.

И вдруг взрыв. Он прозвучал, где работал Саша и Игорь.

Игорь был мёртв. Веста побежала к Саше. Стала тянуть его за шинель, но он не двигался.  Тогда она стала лизать залитое кровью его лицо, скуля всё больше и больше. Я расстегнула ему шинель. Приложила ухо: дышит.

– Веста, его в санбат. Помоги мне его дотащить.

 Она, вцепившись зубами, тянула изо всех сил. Ранение было серьёзным. Утром его увезли на полуторке в санбат. Всю ночь Веста не отходила от него, облизывала ему пересохшие губы, не давала нисколечко спать мне, металась по окопу, заглядывая тревожно мне в глаза.

– Откуда ты знаешь, что он мне нравится?– спросила я Весту.

Из умных собачьих глаз выкатилась слеза.

– Иван Петрович, спасите его! Прошу вас. Он должен выжить. Я люблю его!

– Будем надеяться на молодость.

… Шел первый послевоенный год. Цвела сирень и пионы. У Весты было шесть щенков, и собака заботливо за ними ухаживала. Вдруг, она побежала к калитке, радостно лая. А за калиткой стоял Саша. Я знала, что ему ампутировали руку, когда проведывала его в госпитале.

– Алёна, я так долго до вас добирался! Веста, ты разрешишь поцеловать мне твою хозяйку?– спросил у собаки Саша.

Мы обнимались во дворе, не стесняясь своих чувств, а Веста лаяла от радости. Через год у нас родился Семен. И Веста стала прекрасной нянькой нашему ребёнку. Уходя, можно было смело оставлять её с Семёном, зная, что ничего с ним не случится.

 

 

Олька.

 

У меня до сих пор стоит крик этого ребёнка в ушах. Это не детский крик, почти нечеловеческий.

   Наш партизанский отряд составлял сведения для партизанских соединений и командования. Мы с Верой были частыми гостями на « барахолках», высматривая и выслеживая, а в уме откладывая все, что видели и слышали. Сидели в засадах у дороги, наблюдая продвижение техники. В бой никогда не вступали. Такой был приказ.

Но Вера всё - таки носила нож в голенище сапога, на всякий случай.

– Вера, смотри!– показала я ей на немецкий мотоцикл. За рулем сидел немец и перед собой держал маленькую девочку лет пяти – шести. Девочка сильно плакала, уже не плакала, а хрипела. Он точно знал, что никто не будет стрелять в ребенка. Это была своего рода разведка.

– Смотри, она уже совсем замёрзла, посинела от холода,– указала Вера на её легкое платьице.– Что будем делать?

– Приказ приказом, а ребёнка необходимо спасти. Давай предложим ему сало и хлеб, продукты, которыми нас на два дня снабдили в отряде. Может быть, купится, гад, в обмен на девочку.

Мы вышли на дорогу. Треск мотоцикла становился все ближе и ближе. Девочка плакала и кричала.

Вера подняла руку, и протянула вперед хлеб. Немец тут же среагировал, и автоматная очередь прошла по руке Веры.

– Стефа!– закричала Вера, падая.

 И тут я вытащила сало и на расстоянии показала ему его, спрятав обратно в сумку. Нужно было выиграть время. Немец схватил подмышки девочку и подошел ко мне.

– Битте,– сказала я ему, показывая на хлеб

Девочка затихла, видимо от изнеможения, и тоже потянулась к хлебу.

– Киндер мне, ам- ам сало потом,– объяснила я ему, указывая на девочку.

–Наин, наин,– и он опять ущипнул девочку, от чего та сильно заплакала.

– На,– протянула я ему хлеб.– Киндер! Киндер!

 Я увидела, как шатаясь, встала Вера. Отводя его подальше, где у нас лежал мешок с салом. Он послушно пошел за мной. Немец не предполагал, что Вера жива. Теперь я только надеялась на неё.

– Бей!– закричала я. Пересиль себя, Вера!

 Вера ударила ножом немца в спину, да так, что нож вошёл по рукоятку.

 Девочка упала вместе с немцем, ничего не понимая.

Когда я взяла её на руки – ребёнок весь горел. Была высокая температура. Тельце все в крови – это так немец - зверь щипал её. Я сняла быстро с себя ватник. Укутала девочку. Веру сильно рвало в кустах.

– Не смотри! Не смотри!– просила она меня.

– Тебя как звать?– спросила я девочку.

– Олька,– ответила она мне, жуя хлеб.

При эвакуации погиб у меня примерно такого возраста сынишка. Месть и только месть двигала моим сознанием. А девочку я решила взять себе.

Ночью Веру и партию раненых отправили на большую землю. Ей нужна была операция.

Олька очень тяжело приходила в себя. Проболев почти месяц воспалением легких, она была очень слаба. Уходя на задание, я обещала ей вернуться. Замуж после войны я так и не вышла.

Сегодня мы пошли встречать Веру. Она приехала к нам жить.

– Какая ты стала большая, Олька! – поцеловала её Вера и расплакалась.

Обнявшись, мы долго стояли и не верили, что выжили в этой страшной войне. Олька смотрела на нас и не могла понять, от чего мы плачем.

 

 

 

Сыночек.

 

Редкая группа крови она на вес золота была во время войны. Меня часто приглашали сдать кровь раненым. Утром у станка работаю, а как понадобится – иду сдавать кровь.

Сегодня привезли очередную партию раненых в госпиталь.

… Когда я его увидела, то поняла, что теперь моей первоочередной задачей было спасти этого мальчика. Он был статен и хорош собою. Огромные, печальные , синие глаза были повержены болью, которую он испытывал. Я сама помогла перенести его в операционную.

– Ольга Матвеевна, вы готовы?– спросил меня врач,– Теперь только от вашей крови зависит, будет он жить или нет? Досталось парню по полной! Очень большая потеря крови,– как бы оправдываясь, говорил доктор.

– Давайте будем начинать, доктор. Мне ещё в смену на завод,– напомнила я ему. – И смену за меня никто не отработает.

– Хорошо,– ответил он.

Сдала кровь, а врач на меня смотрит, и  просит чего то, но не может об этом сказать.

– Что - то не так?– задала вопрос я.

– Всё так, но резус отрицательный, группа крови четвёртая – редкая группа крови. Где ещё найдем донора? А если не найдем, то к утру он погибнет,– пояснил он мне.

– Вам нужен ещё донор? А я знаю, где его найти!– сказала я.

– Если вы о себе, то это исключено. Вы и так сдали почти триста грамм крови,– категорично заявил  Олег Павлович.– Нет, нет, Ольга Матвеевна!

– Вы хотите, чтобы он умер? Да у вас просто нет другого выхода!! Берите у меня из другой руки,– сказала я, протягивая левую руку.

– Счет и в самом деле идёт на минуты. Спасибо, вам. Таким людям памятники нужно ставить. Скольких людей уже спасли?

– Про памятники не знаю, а пятьсот граммов крови ещё сдать могу,– ответила ему я.

– Это Игорь Знаменский. Полковой разведчик. Ребята его на плащ- палатке принесли всего израненного ко мне. Он остался в этой жизни совсем один. Отец с матерью погибли в районе Бреста в первые дни войны. Теперь он лезет в самое пекло. Считает, что тоже должен погибнуть, отомстив за гибель родителей,– рассуждал Олег Павлович.

– А сколько ему лет? На вид я бы дала лет восемнадцать,– посмотрев на его лицо, сказала я.

– Нет, семнадцать. Он в свои семнадцать лет уже имеет три ордена за взятых «немецких языков». Так, что спасти его – мы просто обязаны. Героями не рождаются, ими становятся. А тебе я выпишу справку. Сегодня тебе никак нельзя к станку,– заключил он.

– Нет, Олег Павлович, на завод я обязательно пойду. Не мне тебе рассказывать, что работают одни подростки, которым бы по крышам голубей гонять, а они трудятся по двенадцать часов в смену, а то и больше.

…На заводе мне стало плохо: сильно кружилась голова и бил озноб.

– Ничего, я сильная! Должна выдержать!– успокаивала я начальника смены.

– Оля, тебе полежать надо. Ни кровинки в лице, бледная совсем!– сочувственно сказала Алиса Ивановна.– Сходить за доктором?

– Нет. Не надо. Сама справлюсь.

…Через месяц ко мне пришёл Игорь Знаменский.

– Вот, поставили на ноги. Теперь буду догонять свой полк. Спасибо, вам, Ольга Матвеевна! Просто, огромное спасибо! Если бы не вы, то и сейчас я уже ни с кем не разговаривал.

Я обняла его. Совсем мальчик. И он прижался ко мне.

– Вы знаете, что моих родителей уже нет на этом свете? Одна бомба… И ничего не осталось, ни одной фотографии… Ольга Матвеевна, когда я уеду на фронт, мне бы очень хотелось, чтобы меня ждала мама. Я хочу вас видеть своей матерью!

– Игорь, ты хорошо подумал?– спросила я его, глядя в синие глаза парня.

– тут и думать нечего. Вы мне жизнь спасли, а что может быть дороже жизни? И того, кто тебе её спас?

– Игорь, у меня тоже погиб муж. Детей бог не дал. Как я рада, что будет у меня теперь сыночек!– вытирая слёзы счастья, сказала я.

– Мы так не договаривались, мама!– Сейчас самое главное остаться в живых. И будет всё хорошо!

Провожая Игоря до проходной завода, я шла и думала о том, как эти восемьсот граммов сданной крови, перевернули всю мою жизнь. Была – вдова, а теперь у меня есть красавец – сын.

Игорь оглянулся и помахал мне рукой. За углом его ждала грузовая машина.

– Только бы ты вернулся, мой сыночек!– просила я.

– Провожаешь?– услышала я за спиной знакомый голос Олега Павловича.– Он, когда в себя пришёл, то требовал твой адрес. Видимо, я ему дал его не зря?– и Олег Павлович помахал Игорю тоже рукой.

Полуторка скрылась за поворотом.

– Пойдём!– сказал Олег Павлович.– Будем надеяться, что он вернётся живой. Теперь в нём и твоя кровь течёт, а у тебя она сильная.

…До окончания войны оставался ещё год. Время ожидания шло медленно и тревожно. Все письма, присланные с фронта, я знала наизусть: « Здравствуй, дорогая моя, мамочка! Я жив, чего и тебе желаю…» – начиналось каждое из них.

 

 

 

Особенная специальность.

 

У меня не было никакой специальности. Причиной была – война. После нападения немцев в Белоруссию уходили те, кто остался в леса. Так я попала в партизанский отряд. Что же там делала я? Работала. У нас была целая бригада, которая занималась посадкой овощей: картошкой, брюквой, капустой.  И мы должны были кормить партизанский отряд.

А счёт у врага был один: и за убитого немца, и за спрятанного раненого, и за кусок хлеба, переданный партизанам – расстрел.

– Катя, дед сегодня привез мешок картошки. Будем садить, где вскопаем, если, конечно, сможем вскопать эту землю на лужайках ближе к лесу, показывая на заросшие высокой травой лужайки,– сказала я.

– Да, тяжко будет! Попробуй, прокопай! Здесь плуг не возьмёт, а лопата тем более.

– К обеду сказали, что дадут Воронка и плуг,– старалась успокоить я её.– Но всё равно будет тяжело.

– Не привыкать. Я уже поняла, что война – это тяжёлая работа,– ответила она мне.

– Придётся тебе на время забыть о своих красивых руках, о музыке.

– И о рояле тоже,– Катя с сожалением посмотрела на свои руки, длинные пальцы, которые совсем ещё недавно играли чудесные произведения Чайковского, Баха, Шумана. Интересно, как ты  думаешь, я смогу  играть потом, после войны?

– Сейчас не это важно, Катя!

– Да, я понимаю,– тихо ответила она мне.

– Пахать, наверное, будем ночью. К утру поле обязательно засеем.

А сама подумала: « В чём там только душа держится. Бледная, худая, почти прозрачная. Да, помощница с неё некудышняя. Но посмотрим».

– Лена, а у тебя руки  от такой работы не болят?– Спросила меня Катя.

– Нет, Катя, я привычная. С отцом и дедом в колхозе помогала: и скирдовала, жито сеяла, коней в ночном посла. После школы думала поступить в Москву учиться. Ветеринары в колхозе нужны, но всё оборвала война. И опять же не будем отчаиваться: вот кончится война, и буду слушать твои концерты, обязательно поступлю в сельскохозяйственную академию

– Если, живы, останемся,– опять так же тихо сказала Катя.

– Думать об этом не смей даже!– крикнула я на неё.

Под узцы привели Воронка. Это была единственная лошадь в нашем отряде.

Его лиловые глаза смотрели на меня с любопытством.

– Работать будешь?– похлопала я его по холке. – Задание есть распахать и засадить вот это поле. Ты не видишь здесь поля? Я тоже!– разговаривала я с конём, как с человеком.

Как буд то, понимая, он протяжно заржал.

– Нам тоже тяжело, но на тебя одна надежда,– продолжала я, уговаривая лошадь.

Когда принялись за работу, то и представить не могли, что так будет тяжело.

Корни у травы переплелись, и выкорчевывались с большим трудом. Я пахала, а Катя за мной поднимала траву с метр высотой, стряхивая с нее землю.

– Ух, зараза, опять порезалась,–  вскрикнула Катя, заплакав.

– Тише, тише!– успокаивала я её, перевязывая руки.

У меня была другая проблема: от  плуга на ладонях и пальцах образовались огромные мозоли – волдыри. Совсем скоро они лопнули, и теперь Катя лечила меня, перебинтовывая мои ладони.

– Больше не могу,– сказала она мне сквозь слёзы.

– Сейчас нет слова « не могу», есть слово « надо»…

Воронок тоже из последних сил тащил плуг. Я налила ему воды.

…Пахать закончили только к шести вечера. Нам принесли поесть. Повариха приготовила домашнюю лапшу с зайчатиной.

– Царский ужин!– блаженствовала я. Буд то и нет войны. Мы с отцом часто ходили нам охоту.

Воронок тоже отдыхал, поев овса, и припасенного ему кусочка хлеба.

Коротким был отдых. Поле к посадке было готово. Садили уже поздно ночью. Я копала под лопату, а Катя кидала. Меня и ее шатало от усталости, но работу закончили.

Утром пришли за лошадью.

– Молодцы, девчата!– похвалили нас.– Справились. Сегодня отдыхайте, а на завтра – сеять жито. И опять такая же полянка в лесу.

Награждать нас не награждали. Не было в войну такой медали « За труд». Мы кормили фронт, что было не менее важно.

 Не имея оружия, под обстрелами и бомбами делали исправно своё дело в составе партизанского отряда.