«… только очень жди», – в темноте избы женщина медленно вела пальцем по листу газеты, и читала строки. Деревянный стол был освещен только потрескивающей масляной лампадкой, сделанной из маленькой банки, и свёрнутой в жгут ветоши – точнее, огонёк осторожно светил только вокруг женщины, вся же остальная комната пропадала в темноте. Мария знала стих наизусть, потому что повторяла его каждый день, по множеству раз – но надо же чем-то заниматься, пока ждёшь, кроме собственных мыслей, и чтение одного и того же стихотворения в газетном листе времён начала войны стало её ежедневным ритуалом, как другие читают молитву. Лист попал к ней в руки пару лет назад, когда в их деревне ещё были люди – и с тех пор успел пожелтеть, и рассыпаться по краям. Последние месяцы Мария жила одна на многие километры вокруг – только пустые избы, невидимые во мраке ночи, стояли вокруг её дома, в окне которого свет лампадки был тоже почти неразличимым. Царство мёртвых, мрака, злых богов, и безразличных теней, в которое, как по нити, спустилась маленькая женщина – и затаилась, стараясь остаться незамеченной. Мария помнила, как пришли немцы – они вывели на окраину деревни комиссаров, партийных, и всех, кто мог быть с ними связан, и расстреляли у кромки леса. Прошёл год, и пришли красноармейцы – они расстреляли тех, кто принимал у себя немцев, а других погнали на фронт – искупать вину за то, что в оккупации не был убит фашистами, или отправили в лагеря. Немногие же оставшиеся по одному и семьями после покинули деревню, чтобы никогда не вспоминать об ужасе прошлого. И только Мария осталась ждать – несмотря на явную глупость этой затеи, и на опасности, подстерегавшие одинокую женщину в месте без людей, лишь изредка покидая деревню в поисках еды, или навещая подруг в селениях возле железной дороги, за несколько километров от дома.

  Может показаться странным, но женщиной руководил страх – он руководит на самом деле и людьми, бесстрашными с виду и по поступкам, и даже героями, которых невозможно в нём упрекнуть. Люди боятся разного, некоторые – даже и жизни в целом, но больше всего на свете – чего-то одного, и не обязательно связанного со смертью или бедствиями. Мария боялась до смерти, что её мужчина, вернувшись с фронта, не застанет её дома, и, увидев вместо деревни только остовы покинутых хат – решит, что никого не осталось, и уйдёт дальше по огромным просторам страны, навсегда затерявшись в жизни. Поэтому она, будучи в ужасе от такой возможности, старалась не выходить из дома даже на пять минут – ибо даже в эти краткие мгновения и могло случиться непоправимое, а уходя – торопилась побыстрее вернуться обратно. Иван, её муж, ушёл на войну в самом её начале. В селениях, где жили люди, говорили о том, что война недавно закончилась победой, и Мария решила, что именно сейчас нужно ждать особенно тщательно – ведь, если он не вернулся раньше, комиссованный по ранению или контузии, то теперь он мог вернуться в любую минуту. Люди в те, оставленные за границей памяти, времена уходили на фронт добровольцами, спасаясь от нищенского существования за трудодни, колхоза, наглых вездесущих комиссаров, и невозможности ничего изменить в собственной жизни, пришедшей с советской властью – солдатская же судьба позволяла увидеть мир за пределами деревни, пусть и с оружием в руках, пусть в бедствиях и лишениях. Иван же был призван военкомом принудительно, и отправлен на фронт эшелоном, который ехал по железной дороге в нескольких километрах отсюда, и собирал новобранцев всех возрастов с окрестных деревень по ходу следования. Будь воля Марии – она бы никогда не отпустила мужа на фронт, тем более добровольцем. Но не отправишься – комиссары расстреляют за дезертирство уже наверняка, а на войне хотя бы можно выжить. Таково неотъемлемое свойство жизни – в ней всегда существуют люди, которые, даже и не желая, способны или должны будут нас убить. Глядя в тёмное окно перед рассветом, Мария и её муж ощущали все неуловимые грани этой трагедии, переполнявшей мир за окном полностью, до конца неизвестных пространств – поэтому не хотели видеть жизнь за пределами деревни, и не возмущались работой за трудодни – им было всё равно, за что работать во враждебном, но вызывающем жалость своей нелепой враждой мире. Деревянная старая изба была их крепостью, окно – надёжным щитом от мрака, а любовь – защитой до конца времён. Воля непостижимого Божьего плана когда-то свела вместе именно их, и свела безошибочно – никто не чувствовал скорбь и трагедию мира так, как только они, и в то же время не относился с непостижимой жалостью ко всему вокруг. Другое же ничего не значило, они были такие одни – Мария знала это точно, поэтому и решила когда-то ждать, и дождаться. Иван же ушёл на войну, потому что так было безопаснее сохранить жизнь и любовь – невозможно объяснить это потомкам, не жившим в те времена – но это так. Мария и Иван не верили в фашистов, убивающих людей только из патологической злости – как бы не плевалось ненавистью радио, они были разумными людьми. Не бывает в жизни никаких сказочных злодеев – всё имеет свои причины, и надо было сначала понять – из-за чего началась война, чем она вызвана, и кто виноват в этой войне. Марии же казалось, глядя на печаль, присутствующую от века в глазах мужа, что понять это смогут только они, и больше никто. Понимание и объяснение без вранья и притворства – только это поможет избежать и этой войны, и будущих войн, и приведёт людей к счастью. Фашистов же, какими их описывало радио, также напоминали и комиссары – они могли зайти без спроса в любой дом, забрать последнее, что понравилось, и расстрелять любого во дворе просто за то, что он не угодил. Мы же не вольны осуждать комиссаров, власть, палачей, и мытарей – в том, что они делают, заключается их работа, и наша жизнь.

  Тем же временем эшелон, медленно ползущий по рельсам из Европы, пересекал границу страны, и остановился на одной из приграничных станций. Иван, в форме рядового пехоты, прижавшись к мутному стеклу тамбура, тянул папиросу, повернувшись спиной к тесному пространству, и людям – в тамбуре, стоя, ехали и другие солдаты, весь поезд был набит битком. За окном же гражданские, военные, тётки, нищие, калеки, вооружённые патрули – массы народа шли по перрону вокзала на границе Европы мимо эшелона, возвращавшегося с войны домой. Они плелись, ползли, волоча за собой тюки поклажи, сидели на скамейках, облепив их, как мухи, или просто на земле в тени деревьев. И инвалиды – столько, будто бы стал мир огромным военным госпиталем. Иногда на перроне показывались гражданские мужчины – Ивану было за них стыдно. Не радость победы, не ожидание новой жизни, стыд – вот то, что будет сопровождать каждую мысль, пока война не уйдёт из памяти окончательно. Ивану было стыдно за то, что он, держа путь домой – возвращался совершенно другим, не тем, каким уходил воевать. Нужен ли он, другой, в той старой, предыдущей жизни? Возвращаться домой с фронта – всё равно, что возвращаться в детство. Многие мечтают об этом – но, положа лапу на сердце, кому нужны мы, печальные взрослые, умудрённые ненужным и спорным опытом, в золотом и сказочном детстве? Кого мы хотим там удивить, и кого хотим рассмешить? Но то, что нам дано, и то единственное, что оставила нам война – стыд и раскаянье – выведет нас, как нить Ариадны, из прошлого ужаса к тому, что было оставлено навсегда – к счастливому детству, и забытому дому.

  Иван смотрел в мутное окно сквозь папиросный дым, и вспоминал – в голове его, подобно тающим на солнце снежным дворцам, или снам, которые вскоре суждено забыть навсегда, вставали картины прошлого.

  Укреплённый бетонный дзот на высоком холме – одно из первых сражений. Несколько незаметных бойниц, из которых по склонам строчат немецкие пулемёты. Солдаты бежали молча, с винтовками наперевес, припадая на колено, стреляя – и валились, как трава, не добежав и ста метров до того места, откуда можно было бы бросить гранату, под шквальным пулемётным огнём. Командир – молодой лейтенант – бросал в атаку всё новые части, так, что вскоре склоны были покрыты трупами, и новые пехотинцы бежали по своим товарищам, падая и спотыкаясь на кровавом ковре. Действия не наносили фашистам никакого ущерба, и напоминали игру, штурм ледяного дворца, где дети бегут, швыряя снежками – а навстречу им летят настоящие пули. Лейтенант прекратил штурм, стыдясь бесполезности солдатской гибели – немцы в ответ прекратили стрельбу, стыдясь нечестности неравного боя. Командир долго звонил куда-то по полевой связи, возбуждённо кричал и ругался, доказывал, пытаясь найти решение. Вскоре пришёл политрук с двумя особистами. Они опросили стукача, который подтвердил, – «Да, лейтенант усомнился в нашей победе», – и расстреляли командира тут же, не уводя в укромное место, из двух револьверов. Управление же передали как раз стукачу, и он рьяно бросал в бой солдат, которые погибали, не добежав, и устилая склон своими трупами – пока у немцев не кончились патроны, и пулемёты не замолчали. Враг сдался –фашисты были взяты в плен, и расстреляны тут же, в укреплении. Стукачу дали лейтенанта, и медаль за взятие высоты, и это, наверное, было справедливо – ведь медали дают не за человечность, а за победу в бою. Иван тогда приготовился к смерти, и ждал команды, как и все, сжимая винтовку Мосина побелевшими костяшками пальцев – но его так и не успели отправить в бой, дзот был взят раньше. Невыносимый стыд преследовал его с тех пор – за то, что их успели отправить в атаку, а Ивана – нет, за то, что он жив, а они устлали своими телами склоны безымянного холма. Вся война только и состоит, что из стыда – и более из ничего.

  Жёлтое поле пшеницы, оканчивающееся деревьями вдалеке. Там, возле леса, стоят немцы – а наши, и Иван, скоро пойдут на них в наступление. Врагу удобно встречать атаку из-за деревьев – должно случиться чудо, чтобы наши не погибли все в этом бою. Но чудеса на войне происходят постоянно – вдруг сзади на просёлочной дороге показывается толпа оборванцев. Люди в пыльных пиджаках, майках, гражданских брюках бредут в растерянности в сторону штаба, в сопровождении особистов. Когда советские войска перешли в контрнаступление, командирам были отданы полномочия мобилизовывать всех на освобождаемых территориях – от мала до велика, несмотря на здоровье, и даже физические увечья. И ладно бы они были просто детьми, стариками, или увечными – нам самим не хватало оружия, что уж говорить об ополчении. Были солдаты, которые без винтовки бежали за своими вооружёнными товарищами в ожидании, пока кто-нибудь из них не будет сражён немецкой пулей. Но не отправить в бой людей, которых прислали – преступление на войне, грозящее командиру трибуналом, и расстрелом на месте. Гражданских построили рядами – опустив головы, они напоминали толпу крестьян, собравшихся с нижайшими просьбами к барскому дому.

  – Товарищи!, – закричал командир в пустоту небес, так, чтобы всем было слышно, – Вы теперь солдаты, и получили возможность доказать верность Родине, искупив свою вину за нахождение в оккупации. Через несколько минут наша рота даст бой фашистам – вы пойдёте первые по моей команде. Винтовок на всех не хватает, поэтому оружие добудете в бою.

  Ополченцы, выслушав, молчали– они не знали, что делать, и ждали дальнейших распоряжений. Командир указал им на груду битого кирпича неподалёку.

  – Берёте каждый по кирпичу, бежите в атаку, и кричите. Пусть немец думает, что это гранаты.
  – Что кричать?, – Непонимающе спросил гражданский в грязной майке.
  – Да что угодно, – возмутился командир, – Кричите просто «А-а-а!», – и, взяв половину кирпича, поднял её над головой, изображая, как надо.

  Рота пошла в атаку. Впереди, крича во все глотки, нёсся шутовской авангард с камнями – за ними, не отставая, молча бежали вооружённые солдаты. Вскоре посыпались на войско первые одиночные пули, и ополченцы начали падать, сражённые, по одному в высокую траву – солдаты же, прячась за их спинами, стреляли по фашистам в ответ. Так за живым щитом и добежали до немецких позиций, на подступах к которым погибли последние гражданские, и одержали верх в ближнем бою.
Иван вспоминал, и невыносимый стыд затмевал его разум – за то, что бежали, падая под пулями, безоружные старики и подростки навстречу верной смерти, прикрывая их наступление. В нагрудном кармане формы в числе прочих документов лежала медаль, полученная Иваном за тот бой – как знак позора, как символ абсурда всех бывших и будущих войн. Несколько лет назад он ушёл воевать, и сейчас возвращался героем. Многие возвращались героями – но как жить дальше? Сдать медали, а наградные документы – выкинуть, и забыть навсегда об этой войне, с её стыдом и позором? Но ведь не зря в мире, придуманном Богом, существуют войны. И не зря в мире существуют люди, созданные по Его образу и подобию – ничтожнейшие и слабые существа, но и величайшие одновременно. Может человек сделать и невозможное, если захочет, и Иван понял, как он может загладить несмываемый стыд войны – говорить, писать, не молчать, рассказать всё, рассказать всем.

  Папироса давно потухла. Поезд должен был стоять на станции ещё несколько часов, прежде чем продолжит свой путь вглубь страны. Иван открыл дверь тамбура, и направился к выходу из вагона.

  В коридоре произошёл затор. Солдат-калека, держа на сгибе единственной левой руки множество тяжелейших мешков и тюков, свалил их прямо в проходе, и заносил по одному в первое, найденное им, купе со свободными местами – внутри, протянув ноги по полкам, лежали только два офицера в фуражках особистов с синими околышами, и курили, наблюдая за происходящим в вагоне. Однорукий перетащил на полку очередной тюк, сдвинув случайно оттуда ноги одного из них, отчего особист присел на койке, и внимательно посмотрел в глаза солдату.
– Эй, мародёр!, – закричал он, как будто бы инвалид находился не рядом, а где-то вдалеке, – Зачем тебе столько добра? Вон отсюда, иначе под трибунал пойдёшь!
– Война кончилась, – деревенским говором ответил калека, – Я крестьянин, за вас руки лишился. Как я теперь без руки работать буду? На трудодни как заработаю? Что я буду жрать? А вы говорите, – «Зачем добро?», – а вот затем.
– Цыц, – тихо притянул его пальцем особист за воротник формы, – Ты пока воевал – жрал, а раз война закончилась – то и жрать ты зачем собрался? За что тебя советская власть кормить должна? У нас кто не работает – тот не ест. Ну-ка – вон отсюда! Иначе хлам твой с поезда выкинем, и тебя следом.
Солдат замолчал, думая, и начал по одному выкладывать тюки обратно в коридор.

  Иван, переступив через поклажу, пока та не заслонила собой проход, спустился по лестнице на брусчатку вокзала.

  Посреди перрона на костылях стоял инвалид без ноги, в шинели с медалями. Военные и гражданские, торопясь, огибали его спереди и сзади. Как бы в растерянности, он вглядывался в людей, идущих мимо. Тётка в многочисленных грязных юбках, блузах, кофтах, несла трёхлитровую банку молока – осторожно, как будто в этом молоке и заключалась её собственная жизнь.
 – Девонька, дай молочка, – обратился к ней калека, – Я за тебя на войне ногу потерял, – и протянул согнутую руку, опершись на костыли. Женщина остановилась.
– Самим бы хватило, – коротко бросила она, – Дети дома ждут.
– Я куплю, – осторожно предложил инвалид, и достал из нагрудного кармана часы, держа их за браслет – вещь блеснула золотом на полуденном солнце.
Женщина сделала полшага, и потянулась за часами. В тот же миг над головой инвалида по дуге просвистел костыль – тётка же, заранее предвидя подвох, уже отбежала прыжками на безопасное расстояние, метров за пять, и костыль калеки с грохотом опустился на асфальт.
– Сука!, – заорал инвалид надрывно, – Мы таких в Берлине… А ну-ка, иди сюда!
– А ты догони!, – веселилась тётка, вертя огромным задом. После смачно закончила, – Тьфу! Чтоб тебе и вторую оторвали! Придут наши партизаны, и перевешают вас на деревьях, как фашистов, – повернулась, и ушла.

  Иван обошёл инвалида, и направился вдоль забора – к выходу в город. За побеленным бетонным заграждением тянулись стеной деревья.

  По перрону плыл двухметровый здоровяк в лохмотьях, оглядываясь, будто чего-то ища. Лицо его – круглое, невыразительное, и печальное – было похоже на щербатую луну. За его головой, болтаясь в такт медвежьим шагам, показывалась вторая голова, смотрящая назад – то справа, то слева. Поравнявшись с ним, Иван увидел, что за спиной печального здоровяка висел наподобие рюкзака инвалид, из тех, кого называют «самоварами» – без рук и без ног, он мычал монотонно, и качал головой, как метроном. Увидев дерево с обильной тенью, здоровяк свернул с перрона, снял «самовара» со спины поворотом руки, и оставил под деревом, уравновесив возле ствола. Сам же, поставив перед «самоваром» чашку, отошёл, и закурил, внимательно наблюдая. Люди проходили мимо, изредка кто-нибудь кидал в чашку звонкую мелочь. Минул час – и к «самовару» подошли двое особистов в синих фуражках. Держа револьверы в опущенных руках, они склонились над инвалидом. «Откуда?... Куда едем?... Не говорит… Контуженный… Грузим… Увозим... Пришли тачку», – печальный здоровяк, до того стоявший в отдалении, бросил папиросу, и подошёл. «Домой сопровождаю… Митей кличут… Нет документов, в бою утеряны… На Урале дом его, и мой на Урале… Не знаю ни адреса, ни фамилии… Почему, – «издеваетесь над героем»? Почему, – «заставляете нищенствовать против воли»? А вы сами поинтересуйтесь, какова его воля. Мычит, башкой машет – вот то-то, не можете узнать. Может, его воля и состоит в том, чтобы деньги у граждан просить – потому что более ни на что он не способен... Почему нет? Он вам сам об этом сказал?.. А и, впрочем, забирайте, я устал уже с ним таскаться – пусть будет ваш «самовар». Только где ваша совесть? Я за ним хотя бы ухаживаю – а вы в землю зароете, и сверху присыплете». Дальнейший разговор здоровяка и особистов продолжался шёпотом – были совершены некие взаиморасчёты, один что-то сунул в руку другому – и патруль стал удаляться. «Ты его хотя бы корми», – бросил один особист напоследок.

  Иван добрёл до края перрона, и вышел на окраину незнакомого города. По узкой улице, струящейся меж хат и деревьев, проходили женщины, солдаты, и гражданские в обе стороны – но уже реже, по одному. Никто не обращал на него внимания – но вдруг странный гражданин в грязном пиджаке, и яркой дурацкой фуражке, закричал, – «Солдатик, с победой!», – нагибаясь в его, Ивана, сторону, и размахивая початым бутылём мутной самогонки. Вдруг захотелось высказаться, обнять незнакомца, и поведать ему о своих сомнениях, об ужасе и стыде войны – но что именно, Иван пока не знал. Мысли должны были оформиться, укрепить в разговоре, и стать отчётливыми. «Солдатик!», – весело кричал меж тем прохожий, – «Как зовут тебя? Иван? Да я ведь тоже Иван, я такой же Ванька, как и ты!».

  Они уединились в лесопосадке за рядом деревянных домов – там, среди зелени, несла свои воды маленькая юркая речка. Пили самогон из горла, передавая мутную бутыль друг другу. Иван рассказывал прохожему всё, о чём думал – тот же кивал молчаливо и понимающе, иногда удивлённо поддакивая. «Подожди минуту», – попросил прохожий через полчаса, и направился в кусты. Иван же задумался, глядя на то, как уносят всё на свете в небытие быстрые пенные воды. Алкоголь начинал клонить его в сон, и, вскидывая падающую голову время от времени, он решил попрощаться с гостеприимным прохожим, и направиться к своему эшелону – но вдруг шею его пронзила невыносимая проникающая боль, затмившая разум. Прохожий, стоя сзади, перерезал Ивану горло, как животному – и тут же повалил тело наземь, стараясь не запачкать одежду. Он молча, по-деловому, достал из кармана документы – военный билет, наградные книжки, свидетельство о браке. Раздел Ивана, и облачился в его форму, сбросив свою гражданскую одежду. После снова разглядывал документы, пытаясь запомнить новые имя и фамилию, звание, биографию, и даже жену – и, бормоча, направился к эшелону. «…И если патруль спросит, –«Не ты ли бродяга и жиган Ванька Косой, бежавший год назад с ростовской пересылки?», – могли бы расслышать другие его бормотание, если бы кто-то находился рядом, – «Я отвечу, – «Товарищи, окститесь, я солдат пехоты Иван Добролюбов – такой же, как и вы, служивый. Все четыре года за вас провоевал, аж до Берлина дошёл – вот награды, вот документы. А жигана Ваньки Косого нет, и никогда не было – вы попутали». И патруль, отдав честь, направится дальше – а Косой пойдёт по своим воровским делам». Но никто ничего не слышал.

  Тихо тронулся переполненный эшелон, и направился дальше в неизвестность.

  «Жди меня, и я вернусь», – читала Мария в тусклом свете лампады. Никого не было на километры вокруг, лишь за чёрными окнами в небесной дали висели безучастные звёзды. Миг – и со двора послышались спотыкающиеся шаги, тихая ругань, а в дверь раздался стук. Мария привстала, и осторожно подошла к проёму – звук неземной, уже многие годы не слышный в этой избе, повторился снова. Не было никакого смысла спрашивать, – «Кто?», – вопрос бы ничего не решил в доме, отстоящем от людей на километры, и тот, кому нужно – всё равно проникнет в их жилище, а кому не нужно – всё равно уйдёт. Мария отодвинула деревянный засов. На пороге, под завесой начинающегося ливня, стоял солдат в грязной гимнастёрке. «Машка?», – изумлённо спросил он, – «Ну, встречай же – твой Ваня с войны вернулся». Мария стояла, опешив. Мысленно она уже согласилась ждать до конца своих дней в темноте избы. Ждать – просто, сиди себе, мни в пальцах обрывок газеты, и смотри в чёрную даль за окном. Намного сложнее – дождаться, как внезапный удар молнии посреди чистого неба, как убитый на поле боя, проснувшись в лазарете без рук и ног, вдруг обнаруживает себя живым. Мария вглядывалась в печальную фигуру солдата под потоками ливня, и плакала – за годы ожидания она забыла и вид, и голос. Да и не помнила, по сути – она всегда смотрела только Ивану в глаза, полные вечной тоски, не обращая внимания ни на что другое, а голос слышала просто как слышат музыку, постоянно играющую рядом. Ничего, кроме самого главного, она не удосужилась запоминать в те счастливые времена, думая, что они продлятся вечно. Мария смотрела на военного, силясь вспомнить – перед ней стоял взрослый, стройный мужчина, с охрипшим, прокуренным голосом. «Боже, Ваня, какой красивый!», – подумала она. Только вот один глаз немного косил – видимо, последствия контузии, и всемирную тоску во взгляде, навсегда стёртую войной, застлала непроницаемая серая пелена. Мария сделала несколько шагов, и повисла в объятьях военного. Из глаз её текли на гимнастёрку крупные слёзы, смешиваясь с дождём. «Я тебя вылечу», – думала Мария, глядя в пустоту глаз, бывших до войны другими. Мысли её путались. «Да разве ж так встречают солдата?», – с укором спросил Косой, отстранился, оттеснил Марию вглубь комнат, и повалил на застеленную кровать.

  В светлой горнице стоит в углу массивный деревянный стол, покрытый цветастой скатертью. За столом гордо восседает Косой – из подушек и одеял он соорудил себе что-то вроде трона. Перед ним расставлены – горячий картофель из печи, смазанный маслом, и обсыпанный мелко укропом. В чугунном котелке дымятся щи, разнося по комнате кислый запах. Посреди стола стоит, накрытый полотенцем, пузатый самовар. Косой смотрит с высоты самодельного трона на расставленную перед ним еду, взгляд его изображает недовольство. «Эй!», – кричит он Марии, – «Ты меня, как животное, насухую кормить вздумала?». «Ваня», – примирительно стонет она, – «Да где же я сейчас водку возьму?». «Что?» – кричит Косой, будто бы не понимая, встаёт с трона, и отвешивает Марии оплеуху такой силы, что та падает на пол, – «Бегом за водкой!». Мария выходит из дома, и удаляется по тропинке в направлении железнодорожной станции. Там, в нескольких километрах пешего хода, живёт её подруга. Женщины садятся за стол, и наливают горький чай. Подруга плачет – её муж-артиллерист тоже недавно вернулся с войны, и вернулся без обеих ладоней. Их оторвало разорвавшимся снарядом. Мужа не берут на работу в колхоз, подруга работает за двоих, а вечерами гонит и продаёт самогонку. К ним домой уже приходила милиция. Мужа хотели забрать, и увезти куда-то, куда увозят всех инвалидов – она ползала перед милицией на коленях. Теперь же он пьёт, неуклюже наливая самогон в стакан обрубками рук, и запрокидывая голову, как животное. Муж пьёт всегда, а подруга Марии – всегда плачет. «Если бы мой Ваня пришёл без рук», – думает Мария, – «Без ног, но такой же, как и уходил – я бы тоже работала за двоих. Руки – не главное, можно прожить и без них. А у моего Вани душа вся искалечена». Она прячет в подол мутную бутыль, и отправляется в обратный путь.

  Косой, выпив, подобрел – Мария, пользуясь случаем, подсаживается к нему, обняв за колени. Нет на свете вражды, и врагов, как и нет обиды. Война – вот единственный враг.

  – Ваня, расскажи мне про войну, – просит она. Врага нужно знать в лицо.
  – Ничего интересного, – отвечает Косой, стараясь избежать темы, – В атаку ходили.
  – А как это – ходить в атаку?
  – Впереди генерал бежит с флагом, кричит, – «Ура! За Родину! За Сталина!».
  – Ваня, а ты – за генералом?
  – Нет, за генералом другие начальники – полковники, майоры. Корреспондент бежит с камерой. За ними – армейский оркестр, лабухи музыку играют, в трубы дудят – надрываются. Потом – остальные командиры и офицерьё, с волынами и штыками. А потом уже мы, простые солдаты, бродяжий люд – бежим потихоньку. Нам оно надо – надрываться?, – пусть погоны воюют…

  Косой замолчал и задумался – вдруг сказал что-то не то, и на войне всё совсем не так. Лучше болтать языком поменьше.

  – В атаку я вообще-то редко ходил, – поправился он, – Ценный был слишком в штабе, таких в бой не отправляют.
  – А что ты в штабе делал?, – с интересом спросила она.
  – Стенгазету военную рисовал, – ответил Косой, и заорал, что есть мочи, – Дура!, – разговор был окончен. Косой отвесил Марии оплеуху, и, пьяный, отправился спать.

  Деревянный дом стоит посреди оставленной деревни, леса, пустоты и поздней осени. Вроде бы и оставленный надеждой – а вроде бы, и её затаивший. Кажется, что ночь вечна – но утро уже проникает в окно робкими лучами правды. Ритмично храпя, и раскинув руки, как в полёте, спит Косой на смятой постели. На полу, перебирая вытянутыми вбок лапами, спит котейка – он приблудился как-то сам, спасаясь от наступающих холодов. За столом, сидя на деревянном табурете, и уронив голову на руки, засыпает Мария, сидя – она думала о чём-то, да так и не додумала свои мысли до конца. Перед ней на скатерти стола стоит будильник – и не спит секундная стрелка, совершая вечное движение по кругу. Война окончилась, но не окончилась жизнь – мир только и существует, что в ожидании новой войны. Выйди на улицу, и посмотри в чернеющее над головой небо – где-то вдали космоса летит метеорит к печальной Земле, миг –мы успеем увидеть только оглушительную вспышку в небесах. И нас не станет, нас уничтожит ударной волной. Но нет – показалось, метеорит не прилетит. По крайней мере, сегодня. Наверное… Мария, ты засыпаешь, голова падает на руки, и после на скатерть стола – ты ждала, и дождалась. Не о чем беспокоиться, когда все дома, и ничего не предвещает трагедий – но посмотри, как неостановимо бежит по циферблату секундная стрелка. Посмотри и пойми, что нам некогда ждать – мы и так не успеем рассказать людям всё, что хотели, и не успеем сделать всё то, что хотели сделать. Мы созданы не для ожидания, мы не имеем права – но всё равно ждём. Утра, завтрашнего дня, понедельника, Нового Года, новых людей, нового мира. Мы ждём, пока станут другими люди, которыми мы дорожим. Пока станем другими мы сами. Ждём пока вырастут дети, и умрут родители – и дожидаемся только собственной смерти… Мария, ты меня не слышишь, ты спишь сидя, в ожидании, уронив голову на руки – а между тем секундная стрелка на циферблате всё совершает своё бесконечное движение по кругу.

  Утро заглядывало в комнату солнечными зайчиками, как почтальон – они побежали по стенам, и остановились на небритом лице Косого, отчего тот выругался, и проснулся. Мария спала за столом, уронив голову на ладони – проходя рядом, Косой собирался отвесить ей оплеуху, но подумал, и задержал руку, приготовившуюся для удара. Он встал возле окна, и смотрел вдаль пространств, которые уже совсем скоро укроются снежным покровом. Косой думал о том, что нужно идти дальше, и, если не уйти сегодня, не откладывая ничего в долгий ящик – может получиться, что придётся остаться зимовать с солдатской бабой. Держа в руках документы, он перебирал их, соображая и рассматривая. До зимы план такой – добраться до небольшого города, и потребовать себе орден, в добавку к медалям. Косой не разбирался в орденах, но был совершенно уверен – неужели ему, дошедшему аж до Берлина солдату пехоты, не положен хотя бы один завалящий орден? Положен, и не один – надо только потребовать. Дальше – решить с жильём. Неужели не выделит советская власть жильё герою-орденоносцу? Ясно, что выделит – все эти крысы, отсиживавшиеся в тылу, пока он вёл советский народ к победе, ему теперь ноги целовать должны. И Косой хорошо это понимает. Ну не виноват же он в том, что стал жиганом, а не генералом с погонами. Что родился в Ростове, а не в Москве. Не у учёных, не у дворян – а у пьющих отца и матери. И что воспитала его подворотня и малолетка, а не институт благородных девиц. Косой настолько в этом не виноват, что, посмотрите – даже солдатской бабе на это всё равно. А раз нет вины – значит, надо от жизни брать, и брать много. Косой посмотрел ещё раз в даль окна, и принял решение. Аккуратно сложив документы в карман, он оглядывался вокруг – что бы ещё можно было унести из нищей халупы, небольшое, и незаметное. «Если есть дом», – думал про себя Косой, – «Значит, где-то в доме припрятаны деньги. А, возможно, что и золотишко», – и копался тихо в ящиках комода, стараясь найти, но пока ничего не трогать, а просто запомнить место. Не найдя ничего, он посмотрел на спящую Марию, и подумал, – «Вот сволочь». Но с деньгами, или без них – времени мало, да и вору несложно найти деньги в дороге.

  Кажется, всё продумано – но надо было решать вопрос с солдатской бабой. Косой не собирался оставлять такие следы – но и брать на себя мокрое дело он совершенно не хотел. Мария же тем временем проснулась, и удивлённо оглядывалась по сторонам, как будто бы обнаружила себя в каком-то незнакомом для себя мире. Увидев же Косого, стоящего возле окна, и котейку, потягивающегося на полу – она поняла, что всё хорошо, и прогнала от себя остатки сна. Косой же, не отрываясь, смотрел в окно – туда, где вдалеке, за остовами хат, и пустыми пространствами, начинался лес. «Пойдём», – хрипло сказал он, – «Грибы. Ягоды. Нужно запасаться перед зимой».

  Мария и Косой идут по осеннему лиственному насту. Вокруг, насколько хватает глаз, уходят бесконечные стволы деревьев. Мария смотрит под ноги, выискивая грибы под жёлтыми листьями. Косой внимательно вглядывается вперёд. Ему кажется, будто бы в далёком просвете стволов, метрах в пятидесяти, мелькнула на мгновение шкура зверя. «Иди туда», – хрипло приказывает Косой, – «Я пойду в другую сторону. Встречаемся здесь». Мария удаляется в чащу леса, он тихо отходит назад, стараясь остаться незамеченным. Нужно много успеть – вернуться в дом, собрать документы, и всё, что может понадобиться, и быстро исчезнуть.

  Мария идёт по жёлтым листьям, тщательно всматриваясь под ноги. Нужно собрать много грибов и ягод. Она будет всю зиму лечить мужа вареньем – так, чтобы война навсегда покинула его больную душу. В детстве Мария, мечтая, говорила сама себе, – «Если я добегу, успею, дойду быстрым шагом по дороге – то мечта сбудется». Так же и сейчас, она представила себе огромный мешок ягод – она наберёт, принесёт домой, и будет кормить мужа всю зиму. Она будет терпеть, молчаливо сносить удары, и бегать за самогонкой к подруге. И настанет момент, он обязательно будет – когда Иван вылечится, и жизнь вернётся в тот самый миг, за секунду до того, как кому-то пришла в голову мысль начать войну. Короткий звериный рык прервал её мечты. На опушке леса стоял на четвереньках медведь, мышцы его ходили, как поршни, под гладкой коричневой шкурой. «Миша, пропусти» – взмолилась Мария, – «Мне нужно собрать много ягод. Мне мужа вылечить нужно, мне нужно спасти погибшее». Зверь дёрнулся с места, и, ускоряясь, перешёл на галоп. Мария закрылась руками, но, увидев собственные переломанные кости, и кровавую пасть перед лицом – тут же потеряла сознание. Ягоды, рассыпаясь, покатились по жёлтой листве, и в тот же миг будто бы кто-то нежными ладонями вынул из неё, освобождая, душу. «Ваня, ты?», – удивлённо спросила она, возносясь со своим мужем незримо в высоту небес.

  И лишь спустя много десятилетий они единственный раз посмотрели вниз, на Землю. На освещённой весенним солнцем площади проходил военный парад. Шли солдаты в начищенной форме, увешанной блестящими аксельбантами. Шли оркестры, дуя в трубы, и стуча в барабаны. Шли гражданские, неся на флагштоках чёрно-белые фотографии военных прошлого. Мамаши катили коляски с надписями «На Берлин!», разукрашенные под танки и самоходные артиллерийские установки. На почётном месте, в окружении чиновников в строгих костюмах, в образе седого благообразного старичка, в парадном кителе, увешанном целым иконостасом орденов и медалей, Косой принимал военный парад, получая свою земную награду.

  Иван же с Марией единственный раз посмотрели вниз, на Землю – и больше туда не смотрели. Они не предотвратили ни одной войны – но поняли, что это не важно. Когда-то они мечтали о долгой и счастливой жизни – и взамен получили жизнь вечную. Они хотели стать, как дети – но они и так были, как дети, купаясь в лучах Божьей любви. У них не было тел – но и тела, как выяснилось, оказались не нужны. Люди не понимают и не замечают, что у взрослых – а человек, только родившись, уже начинает становиться взрослым – постоянно что-то болит. Они мечтали о друзьях и родственниках – но оказалось, что и это совсем не нужно. Мария села за стол, и начала писать – если то, что существует на небе, можно назвать столом, а то, что она начала – можно было назвать письмом. «И здесь», – записывала она, – «Всё время играет музыка», – но вдруг поняла, что писать некому, и нет у них с людьми почтового сообщения. То, что было единственно нужно – находилось тут, рядом. И как будто бы тогда, когда ещё уходил на войну, Иван обнял её за плечи – если то, что происходит на небесах, можно назвать словом «обнял». За спиной Марии раздался его спокойный голос, – «Мы уже никогда не будем другими».

Примечание. Военные истории небольшой частью взяты у старых авторов, писавших про войну, и переделаны. Что у кого, точно не помню - поэтому прошу у них извинений.