Конгениальность 1. Переводная лирика

ОТ РЕДАКЦИИ: Уважаемые читатели! Как известно, на «Литературном портале» публикуются художественные произведения, мысли об искусстве слова. И сегодня, мы предлагаем вам еще одну хорошую статью – размышления доктора филологических наук Сауытбека Абдрахманова о переводческом мастерстве великого Абая на русском языке. Эти статьи были опубликованы в газете «Казахстанская правда», в номерах 18, 19, 20 августа и вызвали большой интерес у общественности. В то же время, ясно показал русскоязычным читателям (в это понятие включаются как представители других этносов, так и наши соотечественники, которые в основном склонны к обучению на русском языке по различным причинам), что Абай велик и в переводе, с этой целью мы верим в бесспорность, что друзья, особо ценящие достоинство переводов Абая, с удовольствием прочитают этот объемный труд, который показал таинственный облик произведений Абая и путем обратного перевода. Эта публикация доходчиво показывает, что переводческое искусство Абая поистине конгениально с известными на весь мир, признанными классиками, что великий поэт земли казахской может достойно конкурировать с мудрецами планетарного масштаба. Сауытбек Абдрахманов сумел ярко раскрыть изумительную красоту переводной поэзии Абая, которая также являет собой эталон уникального мастерства, служит бесспорным доказательством его гения. Цикл статей публикуется по согласованию с автором.

В своей недавней статье Президент Касым-Жомарт Токаев назвал Абая духовным реформатором нации. А достиг поэт такого звания и с помощью своих изумительных переводов из Пушкина, Лермонтова, Мицкевича, Байрона, Гете, Бунина, Крылова, Полонского.

Такен Алимкулов в своей известной книге «Жұмбақжан» («Загадочная душа») коротко останавливается на том, как Абай пришел к «Евгению Онегину»: «Абаю был нужен эпохальный, летописный, многопластовый образец. В этом плане он выбрал роман «Евгений Онегин», который по праву признавали как «энциклопедию русской жизни». Образы, названные в русской литературной науке «лишними людьми», пришлись по душе Абаю».

Если Николай Добролюбов считал, что главная заслуга Пушкина перед человечеством состоит «в раскрытии русской души» всему миру, то эта заслуга поэта в первую очередь проявляется в «Евгении Онегине». Известно, что поэт писал это произведение почти 8 лет. На протяжении всего этого времени мысли читающей публики России тесно перекликались с духовным миром поэта, она чувствовала себя сопричастной к судьбам персонажей романа. В широко развернутой панораме произведения читатели чувствовали поэтику повседневно протекающей, обыденной жизни, в характерах героев узнавали себя, своих знакомых, соседей, по-новому воспринимали окружающую природу, столицу, деревню, восхищаясь наблюдательностью, эмоциональностью, чувственнос­тью, мастерством поэта. По мере опубликования в журналах каждого раздела романа все сильнее укреплялась слава Пушкина как первого русского поэта, уже при жизни современники признали его подлинным классиком, бесспорным гением.

Казахский читатель эпохи Абая, естественно, не был в состоянии всецело воспринимать подобное творение в таком же виде и объе­ме. Причем дело заключается не в «отсутствии соответствующей подготовки читателя», как мы привыкли писать раньше, а в том, что тогда совершенно другой была литературная традиция. Потому-то и стремился Абай сделать из пушкинского произведения «эпистолярный роман» (Мухтар Ауэзов), он четко и тонко чувствовал, насколько романтический характер в степной дейст­вительности носит любовная переписка молодого человека и девушки.

Естественно, не только страна казахов, по которой проходил Великий шелковый путь, но и любая нация и любой народ, независимо от места своего расположения, не может оставаться вне истории человечества, не пользоваться благами духовного богатства, созданного другими. Немало такого влияния испытывал и наш народ. Все же, если учесть, что взаимодейст­вие и взаимовлияние между цивилизациями, между народами осуществляются в первую очередь посредством перевода, то яркое раскрытие переводческого таланта великого поэта, бесспорно, связано с романом «Евгений Онегин» Пушкина, то 1887 год мы должны оценивать в целом как переломный момент в истории национальной культуры, и в этом не должно быть сомнения.

Обращает внимание точное определение Абаем значимости «Евгения Онегина». Не говоря о других моментах, уже в признании Татьяны первой в любви, в ее решении самой написать письмо молодому человеку Абай трезво усмотрел невиданную смелость, огромное новшество для казахского общества, понял, что это совсем не чуждо природе и казахской женщины, которая была способна и род возглавить, и в боевой поход воинов повести, которая не знала, что такое паранджа. Абай и тут выступает как модернизатор.

Казахские читатели и слушатели того времени с помощью переводов Абая знали не просто отдельные отрывки «Евгения Онегина», а всю сюжетную канву романа. Благодаря этим чудным переводам до сердца народа были доведены новаторский дух пушкинского романа, основные мотивы, наиболее важные для казахского общества того исторического периода.

У Абая знаменитые строки из письма Татьяны переложены следующим образом:

Шыныңды айт, кімсің тербеткен,
Иембісің сақтаушы?
Әлде азғырып, әуре еткен,
Жаумысың теуіп таптаушы?
Шеш көңілімнің жұмбағын,
Әлде бәрі алданыс.
Жас жүрек жайып саусағын,
Талпынған шығар айға алыс.

Если когда-нибудь будет составляться антология мировой переводной поэзии, приведенные строки имеют полное право занять место в той книге.

Или возьмем последний ответ Татьяны Онегину:

Жар табылмас сен секілді,
Мен де сендей сорлы зар.
Қол-аяғым берік бекіді,
Енді ненің орны бар?
Жат есікті және қорып,
Жара салма сен маған.
Жұрт жамандар жатқа жорып,
Жалынамын мен саған.

Какие тонкие, умоляще-неж­ные слова вложены в уста девушки, особенно в последних двух строках! Невозможно более близко, более доходчиво донес­ти до казахского сердца именно это сиюминутное состояние женской души!

Или как глубоко и мощно, чисто в казахском духе звучат онегинские слова: «Құдайдан болғай деп емі, / Құдайыны мол бердім!» Видимо, не случайно народные акыны, по примеру Абая написавшие дастаны (а их целых пять!) по мотивам романа, с особой теп­лотой и нежностью называют Татьяну по-казахски – Тәтіш, Тәтішжан, Нұр Тәтіш. В свое время мы опубликовали статью на эту тему в «Казахстанской правде» и указали, что именно после данных переводов-переложений у казахов появилось нежное женское имя Тәтіш…

Восхищает умение Абая очень трезво учитывать природу казахского понятия, мировоззрения. Слова пушкинской Татьяны «Хоть редко, хоть в неделю раз / В деревне нашей видеть вас» он переводит так: «Шыдар ем күйіп мен жанып, / Айына бірер көрсем де» (смысловой обратный перевод: «Даже сгорая от нетерпения, я бы вынесла все, / Если хоть раз в месяц пришлось бы видеть вас»).

Почему не раз в неделю? Ведь не может быть сомнения в том, что «неделя» не «месяц» – Абай знал хорошо. Тем не менее он пишет так потому, что свое произведение адресует молодежи казахского аула. А степь – не деревня, в русской деревне люди, по крайней мере, один раз в неделю собираются вместе – молиться в церкви. В огромном же степном пространстве люди рады и тому, когда встречаются хотя бы раз в месяц. А парень с девушкой вообще видятся очень редко, опасаясь возникновения нежелательных слухов, кривотолков. Тут уместно упомянуть и то, что казахи при встрече в степи очень подробно расспрашивали друг друга о житье-бытье, о здоровье членов семьи и родственников, о сохранности скота и так далее, видимо, заранее зная, что следующая встреча предстоит не скоро… По крайней мере, до появления «сотки» было так!

«Абай стремится к тому, чтобы казахская женщина засверкала равными с мужчиной гранями. Поэтому он берет «Евгения Онегина» в основном для того, чтобы раскрыть лучшие внутренние чувства этой женщины, показать потаенные уголки ее светлой души», – говорит Мухтар Ауэзов, и в этих словах заложен глубокий смысл. Добиться того, чтобы «казахская женщина засверкала равными с мужчиной гранями», «показать потаенные уголки ее светлой души», для литературы того времени было задачей большой важности.

Жасынан көрсе оны ақылы сасқан,
Не сұрқия жандарың жұрттан асқан.
Жеңуге, қор қылуға тағы да ұста,
Өзіне күндес шықса, жол таласқан.
Ажуаға, қорлауға тілі орамды,
Не түрлі тұзақ құрып көңлін басқан.

После такой характеристики, конечно, становится понятным моральное давление Онегина на Ленского. Абай в целом охватил все противоречия, присущие природе Онегина. В доказательство этого достаточно привести его «Образ Онегина»: «Жасынан түсін билеп, сыр бермеген, / Дәмеленсе, күндесе білдірмеген», «Емінер, «әй» дегізер, дайын қылар, / Жүрегің қалай соқса, пайым қылар». В глубине этих строк лежат удивительное определение, данное Пушкиным Онегину («Москвич в Гарольдовом плаще»), и сомнение, выражаемое устами Татьяны («Уж не пародия ли он?»). То есть характеристика Абая сразу же бесспорно выявляет то, что трагедия Онегина естественным образом рождается из его природной натуры, будто поэт с самого начала ставит себе целью подготовить к этому читателя.

В книге Станислава Шаталова «Герои романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин» есть глава «Роли Онегина». Примечательно, что перевод Абая «Кейде паң, кейде көнгіш орныменен, / Кейде елеу­сіз, кейде ынтық формыменен» не ограничивается только показом того, как Онегин в жизни играл разные роли, причем одну и ту же роль – в разных ситуациях по-разному, он предельно ярко раскрывает его окружение, то, как эта среда, общество, в котором он живет, побуждают его играть такие роли.

Охарактеризовать Онегина точнее Герцена невозможно – «умная ненужность». Вот почему Пушкин в конце романа, осуждая своего героя устами Татьяны, в то же время защищает его от суда «толпы». Вот почему Онегину опостылело общество и он не симпатизирует нежной Татьяне, которая с самого начала находилась в самой гуще этого общества.

Бірге туған мен ағаңнан,
Шын досыңмын, кем емес.
Соққы жедім сұм заманнан,
Бір жылы сөз ем емес.
Арман етпе, жас күнің көп,
Игілік көр, ерге бар!
Бұл заманның қашқыны деп,
Мен ғаріпті есіңе ал.
Менде паңдық, жат мінезден,
Дәнеңе жоқ, жарқыным.
Осы жазған барша сөзден,
Байқалынар бар шыным.
Басы қатты, сұм жүрегін
Тоқтата алмай кетті де.
Сорға біткен көкірегін
Сендіре алмай өтті де.

Мы можем с полным правом утверждать, что Абай нисколько не хуже автора оригинала сумел передать всю правдивость, убедительность письменного послания Татьяны молодому человеку о своей любви, решения Онегина удостоить ее весьма холодным ответом, погасив тем самым огонь страсти, бушевавший в сердце юной девушки.

Замечательное объяснение этому дает Темиргали Нуртазин: «В переводе «Евгения Онегина» Абай иногда выражает общее с Пушкиным мнение, иногда отдаляется от него. В эпоху Абая казахской действительности были чужды такие необычные явления, чтобы девушка первой признавалась в любви понравившемуся юноше и писала ему письмо, чтобы двадцатишестилетний Онегин мог отвергнуть эту любовь. Однако великий Абай, мечтавший о равенстве людей, о свободе выражения ими своих мнений, о новой жизни, нисколько не чурается этого неожиданного новшества, напротив, он с удовольствием и вдохновением берется за перевод произведения».

Да, действительно, весь воп­рос заключается именно «в равенстве людей», «в свободе выражения ими своих мнений», «в новой жизни». Говоря сегодняшним политизированным языком, проблема заключается в «дальнейшей демократизации казахского общества».

Ирина Сурат, касаясь переводческого искусства Пушкина, как-то вдохновенно писала: «Переводы и переложения из Шенье, Саути, Беньяна, Корнуолла, как правило, имеют личный импульс, вбирают в себя конкретные внешние обстоятельства и внутренние события пушкинской жизни – и остаются при этом переводами, то есть вживляют плоды одной национальной культуры в другую. В зрелой поэзии Пушкина нет границ между переводами и лирикой – недаром никому из его серьезных издателей не приходило в голову выносить переводы в специальный раздел, как это принято в собраниях других поэтов. Можно говорить об особом типе переводной лирики у Пушкина, когда чужое слово становится средством лиричес­кого самовыражения».

Сказанное с полным правом можно отнести и к Абаю. Через персонажи пушкинского романа Абай и сам раскрывал свое лирическое настроение. Он превратил перевод в лирику. Это – «Евгений Онегин» Абая.

Да, конечно же, Абай преподнес своему народу не просто отрывки «Евгения Онегина», он создал свой вариант этого произведения. Причем создание романа в виде писем связано не только с «неподготовленностью читателя». В эпоху Абая в казахском ауле давно стала традицией любовная переписка между юношами и девушками, причем эти письма, как правило, писались стихами, и все это носило своеобразный романтический характер. Абай верно нащупал запрос своего читателя (слушателя). Думается, переведи он пушкинский роман по классическому образцу перевода, полностью, сохраняя размер и рифмовку стиха, то вряд ли тогдашний степной народ воспринял бы его так близко, как эти отрывки. В них полностью раскрыты, всецело переданы самые необходимые, самые новаторские для казахов мотивы, свежий дух романа Пушкина.

В переводах «Евгения Онегина» Абай создал лучшие образцы соответствия слов, альтернативности образов, адекватности мелодии, ударений, рифмы, интонации, в чем можно убедиться хотя бы при сравнении следующих строк:

Но так и быть. Судьбу мою
Не болса да өзімді
Отныне я тебе вручаю
Тапсырдым сізге налынып
Перед тобою слезы лью
Толтырып жасқа көзімді
Твоей защиты умоляю
Есірке деймін жалынып.

Одно из самых трудных требований в поэтическом переводе – передать ударное рифмуемое слово в оригинале ударным рифмуемым словом в переводе. Валерий Брюсов называл это самым большим испытанием мастерства переводчика. Абаев­ский перевод и в этом плане приводит в восхищение: «судьбу мою» – «өзімді», «слезы лью» – «көзімді», «вручаю» – «налынып», «умоляю» – «жалынып»…

Обратим внимание на конкретность, соответствие, присущие Абаю: «Кто ты, мой ангел ли хранитель...» – «Шыныңды айт, кімсің тербеткен, Иембісің сақтаушы?» Передать понятие «ангел-хранитель» настолько четко и складно, конечно, может только тот, кто глубоко разбирается в природе церковнославянизмов. «Или коварный искуситель» – «Әлде азғырып әурееткен, Жаумысың теуіп таптаушы». «Мои сомнения разреши» – «Шеш көңілімнің жұмбағын», «Быть может, это все пустое» – «Әлде бәрі алданыс». Как бы ни называть эти строки – эквивалентом или эквиритмом, адекватностью или точностью, подстрочностью или даже дословностью – они всецело отвечают всем требованиям теории перевода.

Переводы Абая из Пушкина в истории казахской литературы занимают очень большое место, оцениваются как удивительное явление, с чем согласятся все. Об этом опять же замечательно сказал Такен Алимкулов: «Переводы Абая свидетельствуют о том, что он весьма глубоко понимал контекст и подтекст произведения и сумел передавать их максимально близкими к казахскому менталитету, четко и доходчиво. Абаевские переводы обогатили наш язык. Породили новые понятия, свежие сравнения и эпитеты, ранее не известные словосочетания и фразеологизмы. В нашей поэзии появились новые ритмы, новое звучание. Возникли новые образные виды мышления». Какое еще может быть могущество, сильнее могущества изменить мышление?!

К сожалению, еще мало конкретных, глубоких исследовательских трудов о влиянии переводов, соз­данных по роману Пушкина, на поэзию Абая, а через него – на всю казахскую поэзию. Когда речь идет о влиянии «Евгения Онегина» на казахскую литературу, мы в большинстве случаев упоминаем эти абаевские переводы, народные дастаны, созданные по мотивам романа, то, что произведение было четырежды (Ильяс Жансугуров, Куандык Шангытбаев – два варианта, Какимбек Салыков) полностью переведено. Все это правильно. Но наряду с этим следует сказать и о том, что влияние пушкинского произведения на повышение профессионального уровня нашей литературы осуществлялось не только через прямой перевод.

Так, в собственных абаевских строках «Қайғың болар шермен тең, / Қара көңілім жермен тең, / Сенсіз маған жат төсек, / Болар бейне көрмен тең», конечно же, явно чувствуется влияние Пушкина, а точнее – «Письма Татьяны». И стихотворение «Желсіз түнде жарық ай», написанное в год перевода «Евгения Онегина», является образцом изображения мгновений любовной страсти тонкими намеками, знаками – вспомните свидание Онегина и Татьяны в момент признания в любви.

Следующий интересный момент – влияние абаевских переводов «Евгения Онегина» на казахское стихосложение. Не говоря о других сторонах этого вопроса, следует отметить, что до 1887–1888 годов стихотворения Абая писались в основном традиционными казахскими размерами, а внедренные в нашу поэзию Абаем и ставшие родными перекрестные рифмы были впервые использованы им в «Письме Татьяны Онегину». Вполне возможно, что позднее, когда Абай ввел в стихи рифмы, охватывающие шесть строк (аабввб), рифмы «восьмистиший» (аабввбгг), это произошло под воздействием «онегинской строфы», так как через роман Пушкина поэт четко чувствовал и понимал, насколько внешняя форма влияет на содержание.

Завершая статью, нужно сказать и о том, что отрывки из романа Пушкина, по сути, являются первыми шагами Абая в переводе. До этого поэт пробовал свои силы, переводя из Лермонтова лишь три небольшие вещи («Дитя в люльке», «Бородино», «И скучно, и грустно»). Это уже потом, когда глубже вник в мир Лермонтова и через него дошел до Гете, добрался до Байрона, освоил басни Крылова, он сумел продемонстрировать лучшие примеры по-настоящему реалистического, адекватного перевода. Основоположник абае­ведения Мухтар Ауэзов так же объяснял те места вольного перевода поэтом Пушкина: «Если Абай, занявшись впервые переводом Пушкина, допускал такой стиль, то, перейдя к произведениям Лермонтова, он показывает уже совершенно другое качество. Тут в целом можно выразить это явление так – Абай трудится как подлинный мастер-переводчик».

О переводах Абая из Лермонтова – в следующей статье нашего цикла.

Конгениальность 2. Торжество созвучности

Художественная масштабность и великолепие поэзии Абая ярко проявляются в его переводах Лермонтова.

Вершинные шедевры казахского поэтического перевода Абай создал именно перекладывая стихи Лермонтова на казахский язык. Среди них особо можно выделить «Қараңғы түнде тау қалғып» – перевод лермонтовского шедевра «Из Гете».

Герольд Бельгер и Медеубай Курманов в своих книгах, статьях, эссе приводят три его варианта (Гете – Лермонтов – Абай) и убедительно доказывают поэтическое мастерство Лермонтова и Абая.

Подстрочный перевод из Гете выглядит следующим образом:

Над всеми вершинами
покой.
Во всех верхушках
(деревьев)
ощутишь ты
едва ли дуновение.
Птички смолкли в
лесу.
Подожди только: скоро
отдохнешь и ты.

Барлық шыңдар басында
тыныштық,
Ағаштардың басында
Болар болмас
Леп байқалады;
Ормандағы құстардың үні
өшкен,
Тек сабыр ет, сәлден кейін
Сен де тыныс табарсың.

«Талантливый поэт с помощью таких простых, обычных слов, как «вершина» из неживой природы (Гипфел), «верхушки деревьев» из растительного мира (Випфел) и «птицы» из животного мира (Бөгелаин), рисует перед вами всю картину природы, сладко спящей в ночной тишине. Только в самом конце мы видим одинокого путника, нарушающего этот сказочный покой. Наслаждаясь тишиной природы, уставшей от дневной жары и теперь отдыхающей под ночной прохладой, он вдруг чувст­вует и свою усталость от долгого путешествия днем. Он тоже хочет отдохнуть, успокоить­ся. Вся структура, мелодика стихотворения подчинены этому чувству: свободны и разнообразны и количество слогов (5, 2, 5, 3, 4, 9, 5, 4), и рифмы (абабсддс), и ритмика. Сначала наблюдается одинаковый ритм, затем он замедляется. Когда же речь заходит о птицах, он вновь усиливается, и когда о тишине – замедляется опять», – писал Медеубай Курманов, прекрас­ный знаток немецкого языка, переводчик «Фауста».

Теперь вспомним лермонтовский вариант:

Горные вершины
Спят во тьме ночной,
Тихие долины
Полны свежей мглой.

Не пылит дорога,
Не дрожат листы,
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.

Об этом чудесном переводе сказано немало. С момента появ­ления данное стихотворение является великим произведением русской литературы. Таким стал и абаевский вариант:

Қараңғы түнде тау қалғып,
Ұйқыға кетер балбырап.
Даланы жым-жырт дел-сал ғып
Түн басады салбырап.

Шаң шығармас жол-дағы,
Сілкіне алмас жапырақ.
Тыншығарсың сен-дағы
Сабыр қылсаң азырақ.

Вот так. Видимо, это и есть ответ на вопрос – переводится или не переводится поэзия. Когда Александр Аникст пишет, что у Гете восемь строк «вместили в себя всю природу, весь мир», видимо, это тоже есть ответ на вопрос – может ли поэзия передать жизнь такой, какая она есть. Здесь же дан ответ и на такой вопрос – каким является казахский язык. В известной степени даже на такой вопрос – что за народ казахи и на что они способны.

«Қараңғы түнде тау қалғып» – эталон художественности, образности, мелодичности, точности в переводе. Благодаря абаевскому гению лермонтовские «горные вершины», снизившись просто до «гор» (примерно до Чингисских гор, не имеющих заоблачных вершин), «долины», превратившись в широкие «степи» (как, скажем, Караульские), картина Гете запросто переместилась на казахскую землю. Сравнивая три варианта одновременно, Медеубай Курманов не скрывает своего восхищения: «Ночь, которая делает степь не только абсолютно тихой, но и безразлично обессилевшей, бывает только на этих широких просторах, только на казахской земле».

Сопоставляя абаевский вариант с лермонтовским по строкам, нельзя не удивляться соответствию не только картин, но и почти каждого слова. Но в этой самой тихой мгле у Абая все равно больше динамики. Говорят, у Гете три глагола. У Лермонтова тоже три – «спят», «пылит», «дрожат». У Абая их – вместе с полными и неполными формами – восемь: қалғып («дремая» или «задремав»), балбырап («разомлев»), ұйқыға кетер («засыпать» или «быть объятым сном»), дел-сал ғып («обессилеть» или «расслабляться»), түн басады («настанет ночь»), салбырап («обвисать»), шаң шығармас («не пылит»), сыбдырламас («не шелестит» или «не шуршит»).

Если всего слов 25, а 8 из них – глаголы разной формы, то как это стихотворение не может не наполниться от начала до конца движением, динамикой? Не может. Глаголы, вышедшие из-под волшебного пера Абая, приводят природу в сказочно дремотное состояние, в еще более приятную истому, а человека в объятиях этой дивной природы – в состояние истинного наслаждения.

Поражают и два последних слова «тыншығарсың» («находишь умиротворение») и «сабыр қылсаң» («если проявишь терпение») в заключительных двух строках. И у Гете, и у Лермонтова резюме упирается в отдых, покой. «К лермонтовской картине природы, ночи, тишины Абай добавляет пространственную-объем­ную, временнỳю-динамичную перспективу. Тишина, распирающая пространство беззвучным завыванием глухой мелодии, постепенно успокаиваясь, поднялась на свою самую высокую точку – точку полной тишины, где наш­ли исключительный покой все звуки и движения, – ведя такой прекрасный анализ, Турсунжан Шапай продолжает далее, – итак, Абай говорит – «тыншығарсың»... Двухпластный, двусмысленный поток содержания, двигаясь плавно, спокойно, наращивая мощь и глубину русла, слился именно в этом слове в бескрайний и бездонный океан мысли».

В статьях о переводческом мастерстве Абая, написанных на русском языке, обычно приводится обратный подстрочный перевод, в том числе последние две строки: «Возможно, отдохнешь и ты, Если немного потерпишь». Конечно, таким образом мы никогда не покажем величие Абая. Выше мы постарались доказать, что «тыншығу» далеко не «отдых» («демалыс»), а «сабыр қылу» не совсем означает просто «потерпеть». Синонимический ряд слова «сабыр» включает такие понятия, как «терпение», «выдержка», «проч­ность», «сдержанность».

Переведенные из Лермонтова стихи являются самой большей частью творчества Абая-переводчика. Среди них такие шедевры, как «Бородино», «Еврейская мелодия», «Из Гете», «Не верь себе», «Дума», «Кинжал», «Молитва», «Дары Терека», «Выхожу один я на дорогу», «Демон» (отрывок), что говорит о высоком вкусе Абая-читателя.

«Абай с особым трепетом относился к поэзии Лермонтова, – писал академик Заки Ахметов. – Он был особенно близок к русскому поэту, в духовном родстве с ним. Не будет преувеличением сказать, что проникнувшись симпатией к русской поэзии, Абай наибольшее духовное созвучие обнаружил именно в Лермонтове. К тому времени Абай уже находился на уровне всестороннего понимания интеллектуального мира, потребностей, участи не только великого поэта, но и всего русского общества. Поэтому он прекрасно понимал и поэзию этого народа. Прекрасно чувствовал, что возмущение, печаль и гнев Лермонтова выражали возмущение, гнев и печаль русского народа, эксплуатируемого общества. Когда писал «Я для тебя загадка, я и мой путь. Против тысяч сражался – не обессудь!», он, возможно, подразумевал и душевное состояние Лермонтова. Его Абай называл «поэтом особого негодования, поэтом, любовь которого отравлена гневом».

Вообще-то, мнение о том, что переводчик обычно берется за творения тех авторов, которые близки ему по духу, по звучанию, больше подходит к прошлым векам, в том числе к эпохе Абая, чем к современной профессиональной литературе. Видимо, Абай рассматривал произведения Лермонтова как отражение своей собственной натуры.

Қол жазуды ермек ет,
жатпа бекер,
Бұл көңілсіз дүниеден көп жыл
өтер.
Өзі қысқа, өзі асау тентек өмір,
Арттағыға бір белгі қойса
нетер?

Кім біледі, кез болса, арттағылар,
Ойға салып оқыр да, сөзін сынар.
Көзін салып, ойланып кейбір сөзін,
«Рас-ау», – деп, мағынасын ол
дағы ұғар.

Кім білер, жабырқаңқы жазған
сөзім,
Жібермей кеп, тоқтатар оның
көзін,
Жолаушы жол үстінде тамаша
еткен
Сықылды өлген жанның бір
күмбезін.

Конечно, это слова самого Абая. Пусть текст лермонтовский, но стихотворение – Абая. Потому что в нем Лермонтов говорит как Абай. В то же время в таких местах, как, скажем: «Жолға шықтым бір жым-жырт түнде жалғыз,/Тасты жол жарқырайды буға амалсыз./Елсіз жер тұрғандай боп хаққа мүлгіп,/Сөйлесіп, ымдасқандай көкте жұлдыз» или «Асау той, тентек жиын, опыр-топыр,/Ішінде түсі суық бір жан отыр./Алысты тұманданған ол ойлайды,/Өзге жұрт ойды нетсін өңкей соқыр», Абай выступает как чистый переводчик.

Нет! – я не требую вниманья
На грустный бред души моей,
Не открывать свои желанья
Привыкнул я с давнишних дней.

Сал демеймін сөзіме
ықыласыңды,
Қайғылы өлең еттім өз
басымды.
Көкірегім, бар сырым өз әлінше,
Көрінгенге көрсетпей, көп
жасырды.

У нас особенно не раскрыта проблема подражания. Литературоведы справедливо отмечают, что иногда вольно переведенные стихотворения, в которых много отличных от подлинника мест, правильнее было бы рассматривать как подражание, а не как перевод в полном смысле этого слова.

Әм жабықтым, әм жалықтым,
Сүйеу болар қай жігіт
Көңілден кеткен соң тыным!
Әм сүйіндім, әм түңілдім,
Үнемі не еткен үміт?
Өткен соң бар жақсы жылым!

На первый взгляд кажется, что это вольный перевод. «И скучно и грустно! – и некому руку подать» – «Әм жабықтым, әм жалықтым,/Сүйеу болар қай жігіт», «Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?/А годы проходят – все лучшие годы!» – «Үнемі не еткен үміт?/Өткен соң бар жақсы жылым!» – эти места больше тяготеют к чистому переводу. Однако эти стихи в книгах Абая не относятся к переводу, не найдете их и в разделе «Переводы Абая» в лермонтовских сборниках. Потому что они в действительности – собственные стихотворения Абая. Толчком к их написанию послужил лермонтовский оригинал. Абай подхватил этот мотив и воспел по-своему, выразил свою печаль. Наряду с этим подобные пласты в творчестве великого поэта нельзя и вовсе не связывать с влиянием перевода.

Удивительный талант поэта проявляется и в его умении перемешивать самые различные мотивы в произведениях Лермонтова и выбирать, как жемчужины, самые необходимые для себя художественные образы.

В свое время не одно поколение литераторов восхищалось переводом стихотворения «Дары Терека», которое начиналось так: «Асау Терек долданып, буырқанып,/Тауды бұзып, жол салған, тасты жарып./Арыстанның жалындай бұйра толқын,/Айдаһардай бүктеліп, жүз толғанып» («Терек воет, дик и злобен,/Меж утесистых громад./Буре плач его подобен,/Слезы брызгами летят»).

А ведь общеизвестно, что это сравнение взято из самого Лермонтова: в поэме «Демон» есть такая строфа: «И Терек, прыгая, как львица,/С косматой гривой на хребте,/Ревел – и зверь степной, и птица,/Кружась в лазурной высоте,/Глаголу вод его внимали». Причем Абай обратил внимание и на оплошность Лермонтова – у львицы не бывает гривы...

Такен Алимкулов приводит такой «любопытный и смешной пример», связанный с переводческим творчеством Абая: «Выше было сказано о точном, удачном переводе Абаем вступления поэмы Лермонтова «Измаил-бей». Этот вариант грузины восприняли как самостоятельное произведение и перевели на свой язык, затем с грузинского был осуществлен русский вариант. Таким образом, лермонтовские строфы в русском языке имеют своих близнецов». Сей пример является еще одним доказательством того, что любое стихотворение в руках Абая вступало в гармонию с новым языком, становилось своим, родным.

Так, например, кто бы поду­мал, что следующие строки могут быть переводом стихотворения русского поэта: «Көңілдің күйі тағы да/Өмірсіз жанның алды ішін./Аударды өлең жағына/Нәпсінің сынған қайғысын», – тем более в рукопи­сях Мурсеита не указано, что они из Лермонтова?.. А ведь они – точный перевод вступления лермонтовской поэмы: «Опять явилось вдохновение/Душе безжизненной моей:/И превращает в песнопенье/Тоску, развалину страстей».

И вообще, нам представляется, что Абаю Лермонтов все же был ближе, чем Пушкин. Кажется, потребности своей души он больше находил у Лермонтова. Это видно и по тому, как большинство лермонтовских стихотворений Абай переложил в виде чистого перевода, а когда имел дело с Пушкиным, он допускал больше вольности, позволял себе по-своему осмысливать детали, на свой лад изменять характеры, нравственные черты персонажей. Иначе говоря, если Абай с Пушкиным говорит состязаясь, то с Лермонтовым – соглашаясь.

Переводом Абай начал заниматься с Лермонтова и закончил Лермонтовым. Неслучайно новый рубеж в творчестве Абая начинается с 80-х годов (первый перевод из Лермонтова сделан в 1882 году). За такие качества, как художественная конкретность, образная точность, казахская поэзия в долгу и перед переводами Абая.

Поэт создал прекрасный образец перевода прозы стихами – «Вадим» Лермонтова. Когда речь идет на эту тему, часто вспоминаются варианты, соз­данные Шакаримом. Это правильно. Но ведь мы должны первым делом рассматривать и истоки данных вариантов. И здесь примером для нас служит провозвестник всего нового Абай. Да, он продемонстрировал неповторимый образец точного и художественного, адекватного перевода русской классической поэзии, но что же толкнуло его делать стихотворные переводы прозаических произведений?

По-нашему, дело заключается не только в том, что тогда казахская проза еще не сформировалась полностью, что степное население больше представляло публику слушающую, чем читающую. Поэтому, приступая к роману Лермонтова «Вадим», в котором в соответствии с прозаической тенденцией основное внимание уделено сюжету, образности, художественнос­ти, Абай вновь выбирает поэтический путь. К сожалению, сей перевод не дошел до нас в полном виде, вполне возможно, что он и не был закончен. В своих переводах, относящихся к вольным, Абай силой своего гения, интуиции, чувств многие места обыгрывает прекрасно, а вот знакомство казахского варианта «Вадима» в сравнении с оригиналом поражает, насколько поэт глубоко понимал суть текста.

Приведем несколько примеров. Как известно, роман начинается так: «День угасал; лиловые облака, протягиваясь по западу, едва пропускали крас­ные лучи, которые отражались на черепицах башен». А вот как это передано по-казахски:

Батар күнге шымылдық –
көк бұлт кең,
Толқынды қызыл торғын
өртпенен тең.
Өткен дәурен секілді нұры
жайнап,
Арттағы мұнараға береді рең.

Здесь третья строка как бы лишняя, нет ее у Лермонтова, но как она дополняет, красиво раскрывает внутреннюю сущность поэтической картины оригинала!

Хотите поискать конкретную точность? Предложение «Представьте себе мужчину лет 50, высокого, еще здорового, но с седыми волосами» в стихотворной форме принимает такой вид:

Елуге келген, шашы бурыл
тартқан,
Көзінің түсі оңып, нұры
қайтқан.

Вернемся к «Қараңғы түнде тау қалғып». Мы видим, что здесь Абай даже при точном переводе не только создал картину ночи в степи, но и усилил заключительную часть стихотворения. Абай, говоря «тыншығу», чего нет ни у Гете, ни у Лермонтова, этим словом заменяет понятия «отдых, временный покой, успокоение» и намекает на то, что природные чары обладают волшебным могуществом, приводящим человека в благостное состояние нирваны.

Как это удалось Абаю? Удивительное свойство перевода проявляется и в следующем. Человеческая мысль не является категорией прямой, как полет пули, или ровной, как доска. Перенесенная на бумагу она не раскрывает всю свою суть, да и не может. Произведения, попавшие в оборот мировой литературы, в ходе многочисленного перевода на разные языки могут каждый раз раскрывать новые подоплеки, подтексты, содержащиеся в глубинных пластах оригинального текста.

Вполне возможно, что одна и та же мысль, облеченная в языке оригинала в один вид, заиграет более удачно при облечении ее в другой вид другого языка. Если даже и не случится так, то все равно при каждом переводе само повторное предположение помогает решить загадки, скрытые в сути самого произведения, по-новому раскрыть его художественные орнаменты.

Через чтение, сравнение, исследование переводов мы новым, особенным взглядом смотрим на свойства оригинала, по-новому оцениваем их, открываем для себя свежие грани, неизведанные до этого краски подлинника. Неоднократно обращаясь к тексту, мы проявляем большую пытливость, чем при чтении оригинала. Данную мысль можно проиллюстрировать и при анализе переводов Абая басен Крылова, что мы и сделаем в завершающей части цикла статей.

Конгениальность 3. Эталон мастерства

Перевод дал очень многое казахской литературе. Одно из направлений при этом – рождение новых жанров. Возьмем для примера жанр басни, где также ярко проявилась гениальность Абая как переводчика.

Можно утверждать, что до появ­ления переводных образцов казахам была чужда басня как отдельный литературный жанр. В одном из писем Николаю Ильминскому Ибрай Алтынсарин знакомит его с планом создания начального учебника для казахских детей и делится своими мыслями: «Первую книгу хочу написать по аналогии с порядком составления книги Паульсона. Конечно, это я буду писать, приспособив к казахским детям. Басни в нее не хочу включать, потому что казахам, выросшим в жестких жизненно-бытовых условиях, нужнее интересные, содержательные рассказы. Я знаю, что казахские дети не хотят читать басни, если и читают, то смеются над ними, а их родители вовсе обижаются, что, мол, учат их детей такой ерунде, как будто сорока и ворона беседуют меж собой».

В чем тут дело? Как получилось так, что за каких-то лет 10–15 казахам пришелся по душе жанр, который до этого, казалось, веками не проявился в литературе, а отдельные образцы данного жанра на нашей родной почве мы восприняли как призыв к изменению жизни? Главная причина здесь заключена, конечно, в том, что сам наш национальный образ мышления с самого начала приспособлен к иносказательности. В целом суть басни – иносказание, намек, с их помощью выражается основная поучительная мысль, то есть мораль. Мы же говорим: «Мораль сей басни...»

Самый первый известный баснописец Эзоп, предположительно живший в VI–V вв. до н. э., был рабом, который в силу социального положения не мог свободно высказывать свои мысли. Он и является создателем языка иносказаний – эзопова языка. В самые страшные периоды истории человечество могло выражать мысли, воззрения с помощью выдуманных сюжетов из жизни животных. А вообще-то, жанр басни возник благодаря цензуре. Любой запрет не может не послужить толчком для художественных поисков. В связи с этим надо сказать, что сейчас, в эпоху вседозволенности, в нашей литературе заметно победнели художественные методы и приемы. Раньше от автора требовалось большое мастерство, чтобы любой ценой выразить со скрытым смыслом то, что он хотел сказать.

Да и потом не следует утверж­дать, что в нашем словесном искусстве басня возникла вдруг, на голом месте. В казахских сказках о животных и зверях можно встретить массу признаков, присущих природе басни. В целом антропоформизм особо близок народам, жизнь которых прямо зависела от природы. К тому же хорошо известно, что в таких издавна и широко распространенных среди казахов произведениях, как «Калила и Димна», «Тысяча и одна ночь», «Тотының тоқсан тарауы» и так далее, во многих местах содержатся моменты, изложенные в виде бас­ни. Конечно, и они впитаны в наш дух благодаря переводам. Но все сказанное не противоречит нашему мнению о том, что басня как жанр утвердилась в казахской литературе именно благодаря переводу. Кстати, до Крылова басня не была распространена и в русской литературе. Басни Кантемира, Тредиаковского, Сумарокова, Дмитриева давно забыты, сейчас они известны, пожалуй, лишь литературоведам.

Следующая причина заключена в том, что укреплять жанр басни в литературе начали такие нас­тоящие мастера пера, как Ибрай Алтынсарин, Абай Кунанбаев, Ахмет Байтурсынов. Перевод басен Крылова явился одним из важных рубежей в развитии не только казахского переводческого искусства, но и в целом всей родной литературы.

Белинский считал, что совершенные переводы встречаются значительно реже, чем безукоризненные оригинальные произведения. А также он высказывался о том, что из-за чересчур сочных национальных красок «басни Крылова нельзя переводить ни на какой иностранный язык». Абай, похоже, опроверг сию категоричность великого критика. Бесспорно, и в переводах басенного жанра абаевская вершина остается недосягаемой. Переводы Абая из Крылова – поистине пик мастерства, поучительный образцовый пример. «У Абая точь-в-точь отражаются и слова, и мысли Крылова», – писал известный переводовед Сайдиль Талжанов.

Возьмем «Ворону и Лисицу». Очень интересна и поучительна история данной басни. Общеизвестно, что Крылов использовал для своей басни произведение великого француза Жана де Лафонтена, а тот, в свою очередь, данный сюжет заимствовал у Эзопа. Но, наверное, не всем известно, что у Эзопа Бог послал Вороне кусочек... мяса. «Ворон унес кусок мяса и уселся на дереве. Лисица увидела, и захотелось ей заполучить это мясо. Стала она перед Вороном и принялась его расхваливать» – так начинается басня у Эзопа. Лафонтен переделал это на французский манер, заменив мясо на национальное лакомство – сыр. Этому есть объяс­нение: у Лафонтена Лисица обращается к Вороне как к дворянину, который, соответст­венно, не голоден, и сыр нужен ему лишь в качестве десерта. Абай, скорее всего, не знал, что у Эзопа Вороне достается мясо, да если бы и знал, нам представляется, что он не изменил бы крыловское решение. Потому что в то время чего-чего, но дефицита мяса в степи не было...

Лафонтен поучение Эзопа превращает в рассказ, в котором свежо излагается старая басня. В крыловской басне Лисица называет Ворону «сестрицей», здесь есть намек на русскую привычку войти в доверие, используя родственные или личные связи. У Абая Лисица говорит Вороне «қарағым» – «миленький», здесь есть намек на казахскую привычку ласкательного обращения к собеседнику перед высказыванием какой-либо просьбы...

Даже современники Крылова никак не усматривали в его бас­нях французские реминисценции, не говоря о древнегреческих корнях произведения. Такова сила и мощь таланта великого русского баснописца. Его басни совершенны. Он смело ввел народную речь в поэзию. Поражает живой, музыкальный язык, тонкий юмор, красота формы. Все это есть и у Абая.

Крыловские строки:

Ну что за шейка, что за глазки,
Рассказывать – так, право,
сказки!
Какие перышки! Какой носок!
И, верно, ангельский быть
должен голосок!

Абай передает следующим образом:

Неткен мойын, неткен көз,
Осыдан артық дейсің бе
Ертегі қылып айтқан сөз.
Қалайша біткен япырмай,
Мұрныңыз бен жүніңіз!
Періштенің үніндей
Деп ойлаймын үніңіз...

Невозможно не любоваться, не восхищаться тем, насколько мастерски сохранены ирония, насмешливый мотив оригинала. Читая заключительные строки басни, думается, даже не владеющие казахским могут оценить точность, совершенность стиля переводчика: «Өзіне біткен өңешін Аямастан қарқ етті, Ірімшік жерге салп етті, Іс бітті, қу кетті». Последняя строка давно стала крылатыми словами. Так сейчас говорят, когда партнер по бизнесу «кидает» друга... В разряд пословиц вошла и заключительная фраза из басни «Қарға мен бүркіт» «Азат басың болсын құл, Қолдан келмес іске ұмтыл!» Абаевские строки до того складны, до такой степени в казахском духе, что мы сегодня считаем их афоризмом поэта, а ведь они – отшлифованное, поразительное переложение крыловских строк «Нередко у людей то ж самое бывает,/Коль мелкий плут/Большому плуту подражает».

Формат газетной статьи не позволяет нам тщательно проанализировать переводы басен «Емен мен шілік» («Дуб и трость»), «Қазаға ұрынған қара шекпен» («Крестьянин в беде»), «Жарлы бай» («Бедный богач»), «Есек пен Бұлбұл» («Осел и Соловей»), «Қарға мен бүркіт» («Вороненок»), «Ала қойлар» («Пестрые овцы»), «Бақа мен Өгіз» («Лягушка и Вол»), «Піл мен Қанден» («Слон и Моська»). Если же нужно все-таки выделить одну басню Абая как особый образец, эталон переводческого мастерства, то мы бы наз­вали «Шегіртке мен Құмырсқа» – «Стрекоза и Муравей».

Крылов взял и этот сюжет у Лафонтена. Вот таков прозаический перевод его басни, переделанный, соответственно, тоже из Эзопа.

«Стрекоза пропела/Все лето/И оказалась нищей,/Когда подули холодные ветры./У нее не осталось/Ни кусочка мухи или червяка./Тогда она пошла к соседу Муравью/И стала жаловаться на голод,/Прося у него горсточку зерен,/Чтобы продержаться/До новой весны./«А после новой жатвы, – говорила она, –/Я вам уплачу и долг, и проценты,/Даю вам честное слово Стрекозы»./Но Муравей не любит быть благодетелем,/И это наименьший из его недостатков./«А что ты делала в теплое время?» –/Говорит он просительнице./«День и ночь любому прохожему/Я пела, – не сердитесь!»/«Ты пела? Прекрасно! Так теперь попляши!»

Всем известен крыловский вариант. Многие знают его наизусть.

Попрыгунья Стрекоза
Лето красное пропела;
Оглянуться не успела,
Как зима катит в глаза.
Помертвело чисто поле;
Нет уж дней тех светлых боле,
Как под каждым ей листком
Был готов и стол, и дом.
Все прошло: с зимой холодной
Нужда, голод настает;
Стрекоза уж не поет:
И кому же в ум придет
На желудок петь голодный!
Злой тоской удручена,
К Муравью ползет она:
«Не оставь меня, кум милой!
Дай ты мне собраться с силой
И до вешних только дней
Прокорми и обогрей».
«Кумушка, мне странно это:
Да работала ль ты в лето?» –
Говорит ей муравей.
«До того ль, голубчик, было?
В мягких муравах у нас
Песни, резвость всякий час,
Так, что голову вскружило».
«А, так ты...» – «Я без души
Лето целое все пела», –
«Ты все пела? Это дело:
Так поди же, попляши!»

А вот как выглядит перевод Абая:

Шырылдауық шегіртке
Ыршып жүріп ән салған.
Көгалды қуып гөлайттап, –
Қызықпен жүріп жазды алған.
Жаздыгүні жапырақтың –
Бірінде тамақ, бірінде үй,
Күз болған соң кетті күй.
Жылы жаз жоқ, тамақ жоқ,
Өкінгеннен не пайда?
Суыққа тоңған, қарны ашқан
Ойын қайда, ән қайда?
Оныменен тұрмады,
Қар көрінді, қыс болды.
Сауықшыл сорлы бүкшиді,
Тым-ақ қиын іс болды.
Секіру қайда, сүрініп,
Қабағын қайғы жабады.
Саламда жатып дән жиған
Құмырысқаны іздеп табады.
Селкілдеп келіп жығылды,
Аяғына бас ұра:
– Қарағым, жылыт, тамақ бер,
Жаз шыққанша асыра!
– Мұның, жаным, сөз емес,
Жаз өтерін білмеп пе ең?
Жаның үшін еш шаруа
Ала жаздай қылмап па ең?
– Мен өзіңдей шаруашыл,
Жұмсақ илеу үйлі ме?
Көгалды қуып, ән салып,
Өлеңнен қолым тиді ме?
– Қайтсін, қолы тимепті,
Өлеңші, әнші есіл ер!
Ала жаздай ән салсаң,
Селкілде де, билей бер!

Уже с первого взгляда видно – замечательный пример чудес­ного перевода. Поражает звукопись стиха, все так и льется, ритм, рифма, интонация, музыкальность речи безукоризненны: «шырылдауық шегірт­ке», «жапырақ кетті, жаз кетті», «жылы жаз жоқ, тамақ жоқ»... Как же здесь уместен юморис­тический русизм «гөлайттап»! Финал вообще бесподобен: «А, так ты...» – «Я без души/Лето целое все пела»,/«Ты все пела? Это дело:/Так поди же, попляши!» – «Қайтсін, қолы тимепті, Өлеңші, әнші есіл ер! Ала жаздай ән салсаң, Селкілде де, билей бер!» «Ну что ж, было недосуг, певица, добрая душа! Если пела лето целое, Так танцуй же, вся трясясь!» – примерно так, пожалуй, можно сделать обратный перевод. Зимой ведь танцуют только так, содрогаясь всем телом, будучи охваченным дрожью, ознобом, вся трясясь от холода. Данный эффект дает одно-единст­венное уместно добавленное слово «селкілде» – «трястись, дрожать». Это и есть мастерство.

Казалось бы, «Шегіртке мен Құмырсқа» можно рассматривать как рифмованный вариант прозаи­ческой басни Лафонтена, но мастерство Крылова, создавшего на своем языке новое, оригинальное творение, никому не дает повода делать подобный примитивный вывод. Придав басне Эзопа – Лафонтена чисто национальный колорит, Крылов превратил ее в русское стихотворение. У Лафонтена басня называется «Цикада и Муравьиха». Цикада – насекомое средиземноморское. До выхода к берегам Черного моря, т. е. до XIX века, русские почти не знали цикаду, и быть героиней русской басни эта «иностранка» никак не могла. И Крылов остановил свой выбор на стрекозе.

Но... Есть здесь одно «но». Послушаем Льва Успенского, который в книге «Слово о словах» написал: «Стрекозы – насекомые, которые в траву попадают только благодаря какой-нибудь несчастной случайности, это летучие и воздушные, да к тому же совершенно безголосые, немые красавицы. Ясно, что, написав «стрекоза», Крылов думал о дальнем родиче южной цикады, о нашем стрекотуне-кузнечике». А тогда почему Крылов не взял кузнечика? Да потому, что «кузнечик» – слово мужского рода, в таком случае басня состояла бы из разговора двух мужиков – кузнечика и муравья. Нет, ему был нужен разговор между соседом и соседкой.

Что же в таком случае делает Абай? Ведь он знает, что «стрекоза» – это «инелік», и он не отличается выдающимися вокальными способностями, да и если бы даже имел голос, то не смог бы пропеть целое лето – корень слова «инелік» – «ине» («игла»), прилагательное «инеліктей» означает «худой», «тощий». Есть даже выражение, употребляемое для худощавых людей, «инеліктей ілмиіп». А вот кузнечик, сверчок, т. е. «шегіртке», у которого звуковой аппарат располагается на надкрыльях, служащих резонатором при стрекотании, может пропеть сколько угодно и довольно громко. И Абай, «исправляя» Крылова, меняя «стрекозу» на «кузнечика», добивается своего. Благо казахский язык не скован родовыми рамками.

В общем, Абай из тощей, безголосой Стрекозы Крылова сделал громкогласного Кузнечика и зас­тавил насекомое петь все лето, перенес события из леса в степь («көгал» – лужайка на летовке), вынудил Кузнечика беззаботно радоваться этим просторам, тем самым в итоге создал настоящую казахскую басню. Когда говорим об эволюционном пути в переводах крыловских басен, мы в первую очередь имеем в виду их нечужеродность для казахского слуха, понятность, передачу образным и сочным языком, затем – адаптацию к степной жизни.

Басня оставила особый след в нашем национальном сознании. В начале прошлого века было традицией ссылаться на образы, сравнения, содержащиеся в бас­нях Крылова. Султанмахмутовское «Қисынсызға қышқырған неткен тантық» («Ох, и вопит не из-за чего этот пустобай») – реминисценция из Абая, а фраза «Крыловтың баснядағы есегіндей» («Как Осел из крыловской басни») – прямая ссылка.

Необходимо отметить, что переводы Ибрая и Абая оказали влияние и на литературы соседних братских народов. Киргизский литератор Курманбек Абдыкеримов так объясняет соз­вучность басен Тоголок Молдо и Крылова: «Тоголок Молдо был одним из немногих грамотных людей своего времени, человеком с передовыми, прогрессивными взглядами. Очевидцы, современники акына утверждали и утверж­дают, что он бегло мог читать книги, изданные на тюркских языках. В его годы очень популярны были известные просветители казахского народа Ибрай Алтынсарин, Абай Кунанбаев, видный акын татарского народа Абдулла Тукай. Они знали русский язык и переводили на казахский и татарский языки те басни Крылова, которые случайно или по стечению обстоятельств попадали к ним в руки... Тоголок Молдо хорошо знал казахский и татарский языки. Естественно, он читал переводы басен или же слышал о них». Причем, надо полагать, это знакомство происходило не через татар, проживавших у подножия далеких уральских гор, а через близких, соседних казахов.

Говоря о знании языка, скажем еще раз об общеизвестном, но удивительнейшем факте: эти чудные переводы лучших образцов классической литературы сделал человек, который русскому языку обучался в приходской школе в 13 лет на протяжении... трех месяцев! Прекрасного владения языком он добился с помощью самообразования.

В начале нашего разговора о жанре басни мы подчеркивали, что одна из важнейших заслуг перевода для родной литературы заключается в рождении новых жанров. Поучительные переводы, вышедшие из-под пера таких авторов, как Ибрай Алтынсарин, Абай Кунанбаев, Ахмет Байтурсынов, Спандияр Кубеев, Бекет Утетилеуов, со временем оказали позитивное влияние на процесс написания собственных казахских басен. Наши литературоведы достаточно писали о баснях Султанмахмута Торайгырова, Сабита Донентаева, Машхур-Жусупа Копеева, Омара Шораякулы, Турмагамбета, Муллы Мусы, для которых образцом служили бас­ни Абая.

Да, басни Абая. Мы же не считаем Лафонтена переводчиком Эзопа, а Крылова переводчиком Лафонтена, хотя в их баснях все или почти все совпадает с оригиналами. И делаем правильно. Потому что и Лафонтен, и Крылов адаптировали чужие сюжеты к французскому, русскому менталитету, их басни стали выражением, олицетворением национальных черт. Так и у Абая. Действительно, если крыловская басня не считается переводом из Лафонтена, то почему абаевская басня должна считаться переводом из Крылова? Следовательно, такие прекрасные образцы мы вполне можем ставить в один ряд с собственными произведениями Абая.

Мы в долгу перед басней. Именно через басню письменная литература нашего народа впервые соприкоснулась с лучшими образцами мирового словесного искусства. В свое время Мухтар Ауэзов сравнивал силу басни с мощной словесной пружиной, способной разбудить народ, обновить его душу, закалить волю, всколыхнуть сознание. А такое слово нам нужно во все времена. Сейчас – особенно.

Например, возвращаясь к бас­не «Шегіртке мен Құмырсқа», мы видим актуальность этого творения. Разве в школах (в том числе и в программе вводимого нового курса «Абаеведение») мы не можем детям доходчиво, в увлекательной форме, с помощью юмора, сарказма, сатиры, с опорой на великий талант Абая, сумевшего передать все краски прелестных басен Крылова, объяс­нить, что ленивая праздность Стрекозы – путь гибельный, что только скромное трудолюбие Муравья способно привести к достойной жизни, счастью, благоденствию? Можем. Должны.

«Красной нитью через все творчество Абая проходит тема борьбы с иждивенчеством. Поэт призывал отказаться от беззаботной беспечности, безудержного веселья, а быть чутким и бдительным, совершенствоваться благодаря постоянному труду. Он говорил, что правильные действия помогают победить мрачные мысли, глубоко проникал в психологические аспекты борьбы с иждивенчеством. Абай еще в те времена обращал внимание на эмоциональный интеллект, о котором мы начали говорить лишь недавно. Он призывал отказаться от психологии хвастовства и иждивенчества, пропагандируя трудолюбие и стремление к знаниям» (Касым-Жомарт Токаев).

Творчество Абая – феноменальное явление, выходящее далеко за рамки литературы, культуры. Иногда невольно приходишь к мысли, что для нас он не только и не просто поэт, философ, переводчик и композитор, а значительно большая и максимально близкая личность, как, скажем, родственник, старший брат, дед, но в любом случае очень близкий, родной человек. Не зря же мы говорим «Абай ата».

Поэтому вполне естественно нам часто кажется, что мы не раз встречались с этим человеком, разговаривали и делились мнениями, неоднократно слушали его советы, а иногда в силу недопонимания или занятости – не слушали… Словом, и в радости, и в горе идешь к нему. Он оказывается рядом с тобой и в минуты сладостной любви или появления на свет ребенка, и в трудные минуты жизненных испытаний или удара судьбы.

Великое уважение нашего народа к своему любимому поэту выражается и в том, что, когда требуется доказать какой-нибудь факт, непременно употребляется универсальная фраза «Абай айтқандай» – «как сказал Абай». Абай – мудрый наставник нации, духовный отец народа. Мечтаем, чтобы каждый казах время от времени брал в руки томик Абая и перечитывал его стихи, внут­ренне держал перед ним своеоб­разный отчет: «Как я живу на этом свете? Придерживаюсь ли советов Абая, сделал ли выводы из его критики, стремлюсь ли к высотам, какие указал великий поэт, и вообще, что сделал, чтобы соответствовать предназначению человека на земле?»

Одним из признаков гениальности человека (полководца, дея­теля, художника, ученого и т. д.) является то, что он не чувствует себя ниже других, не преклоняется ни перед каким авторитетом. Часто создается впечатление, что Абай, рассматривая то или иное произведение, как бы говорит сам себе: «Да-а... Он написал так… А дай-ка, теперь я попробую». Почти в каждом переведенном произведении можно проследить, что Абай будто соревнуется с автором оригинала, соперничает с ним. В этом мы видим конгениальность Абая с великими художниками слова, к творениям которых он обращался, с ярчайшими талантами, близкими, сходными ему по духу, образу мыслей.

Перечитывая стихи, «Слова назидания» Абая, мы не должны забывать и о его чудесных переводах, которые являются ярким свидетельством подлинного величия казахского поэта.

АВТОР:

Сауытбек Абдрахманов, депутат Мажилиса, член Государственной комиссии по подготовке и проведению 175-летнего юбилея Абая Кунанбайулы