Зауре Батаева. Антрополог

Рассказ. Перевод Зиры Наурзбаевой.

I

«Just read the text!»^[1] Мой голос раздался слишком громко. Сидевший напротив восьмилетний Хи-Со, сложив тоненькие ручонки и в точности повторив мою позу, прищурил свои и без того узкие глазки и торжественно объявил на русском: «Вы только что потеряли клиента!». Меня разбирает смех, но я хмурюсь, чтобы поддержать дисциплину. А Хи-Со теперь передразнивает мою мимику. Делаю вид, что не замечаю его ужимки, и он продолжает наступать: «Пастор хотел, чтобы его дети учились у вас, теперь я скажу, что вы на меня кричите!».

Я бросилась к двери: «Ле-на-а-а!». На зов прибежала хозяйка. «Ле-на зде-е-сь?» — спросила я по складам. Она закивала головой: «Леня? Иé-иé-иé-иé!». С чашкой чая в руках из кухни вышла переводчица: «Здесь я, здесь! Что случилось?». «Хи-Со совсем выдохся. В этом месяце все время уходит на поддержание дисциплины. Пусть летом отдохнет». Когда Лена изложила мое пожелание маме Хи-Со, та удивленно взглянула на меня, а потом долго говорила что-то на своем языке. «Он не устал. Продолжайте занятия!» — коротко передала Лена длинную фразу. «Да пропади оно все, я устала!.. Нет, не надо переводить! Я так, просто... Во сколько мне завтра приходить?» — сказала я, сглаживая свою несдержанность.

В воскресенье утром я пришла ближе к десяти. Домработница убиралась в комнате Хи-Со. Пользуясь моментом, мальчик устроился на постели с игрушками. Это меня удивило. За год с лишним я ни разу не видела, чтобы Хи-Со играл с игрушками или смотрел телевизор. Мальчик неприязненно покосился на меня. Бедный ребенок, он меня почти ненавидел!

Я прошла в гостиную, наклоном головы приветствовала сидевшую на диване пожилую женщину, потом поздоровалась с ней по-казахски и устроилась рядом. Бабушка дружелюбно улыбнулась мне и громко сказала что-то на корейском. Мама Хи-Со вошла с подносом в руках, опустила его на низенький столик в центре комнаты и жестом пригласила угощаться. Чашка зеленого чая, на большой красивой тарелке приготовленный на сливочном масле гренок. Подумалось, что корейцы едят, сидя на полу, как и мы. Я не позавтракала дома и теперь не стала отнекиваться, с удовольствием выпила горячий чай и съела мягкий хлебец с поджаренным до красноты яйцом на нем. Мама Хи-Со жестом дала понять, что уходит на работу, и вышла из дома.

«Все! Заходите!» — крикнул по-русски Хи-Со из своей комнаты. Бледный мальчишка нехотя направился к столу, волоча сумку по полу. С забавным акцентом он передал послание своей мамы: «Папа и мама пригласили Вас на обед в наш ресторан. Хотите попробовать нашу еду?». Я строго сказала: «Speak English!»^[2]. «Не хочу! После урока с Су-Джин не уходите. Пойдем в наш ресторан».

Точно в 11.30 мы поменялись с учительницей музыки Ольгой, которая занималась в квартире напротив. Второпях мы поздоровались на лестничной площадке и нырнули в открытые двери. Когда я вошла, двенадцатилетняя Су-Джин, надувшись, вышла из кухни. Оттуда слышался негромкий, но сердитый голос ее мамы. Су-Джин кивнула, произнесла: «Здрасьте!» — и вперевалку направилась в свою комнату.

Как только дверь закрылась, она пожаловалась: «Я проголодалась. Мама ругает меня, что я много ем». Разминая уставшие от игры на пианино пальцы, она попыталась перевести жалобу в шутку: «Я обжора. Так люблю покушать». Не зная, что ответить, я спросила: «Что ты намазала на пальцы?». Девочка вытянула перед собой руки, посмотрела на пухлые пальчики и улыбнулась: «Йод. Мама намазала. В Корее девочки ухаживают за лицом, а еще за ногтями. Поэтому мама строго следит за моей диетой. Все время кормит меня едой, в которой много витамина С. Я так люблю сушеные водоросли! Многие девочки делают операцию на веки. Но я не буду делать. Так сказала мама, маму надо слушать: она заботится о моем будущем. Не хочет, чтобы я потолстела. Знаете, в Сеуле я ходила на балет. Через год русская учительница отказала мне, сказала, что у меня руки и ноги короткие. А моя мама в молодости была такая красивая! Знаете, как они познакомились с папой?». Девочка перескочила на русский: «Мама на дискотеке очень-очень странно танцевала, и папа думал, что она очень-очень странная. А сейчас мама папу все время ругает. У него ничего не получается. Мама говорит, что он лузер...».

Эта длинная тирада была попыткой Су-Джин отвлечь внимание от надоевшего ей урока. Так мило, что маленькая девочка, почти плакавшая из-за еды, теперь шутливо говорит о своем обжорстве, сглаживая неприятное впечатление.

Уже довольно давно в этом доме царит уныние. Бизнес родителей моей ученицы не пошел, и отец вернулся на родину. Семья ждет его решения, живет в неопределенности. Оставшимися делами мама Су-Джин управляет из дому. Родители Хи-Со всегда обращаются со мной уважительно, вовремя платят, но мне ближе семья Су-Джин. Иногда я будто бы смотрю долгий сериал и говорю про себя: «Эх, вот бы папа Су-Джин нашел инвестора, и его бизнес пошел в гору». И сейчас с сочувствием смотрю на девочку, которая сидит молча, с надутыми губками.

«Су-Джин, сегодня мы разучим песню. Включи CD-проигрыватель». Почему я набросилась на Хи-Со? Бедному мальчишке надоели бесконечные занятия. Су-Джин нажала на клавишу проигрывателя. Под гитарный аккомпанемент зазвучал теплый голос: «You are my sunshine, my only sunshine…».[3] Девочка наморщила нос и рассмеялась, прикрыв двумя руками рот с брекетами на зубах.

После занятий Хи-Со повел нас с Ольгой в ресторан на первом этаже дома. В зале, в глубине ресторана, стояли низенькие азиатские столики, а в том, что у входа — обычные столы. Я сразу же выбрала дальнее помещение. Ольга не стала возражать. Согнув колени, я устроилась у прямоугольного столика. Ольге же пришлось трудно. Наконец она уселась, вытянув под столом ноги. Мама Хи-Со сама обслужила нас. Для начала она принесла семь крохотных чашек с закусками. В одной чашке — острая кимча, в другой — зеленый горошек, в третьей — салат из морских водорослей, в тарелочке — пять крохотных, с наперсток, пельменей.

Ольга, как и я, до этого не ела палочками. Мы с ней пытались приспособиться, когда хозяин подвел к нам Хи-Со: «Нет, не так, вот так надо держать палочки». Мы с недоверием восприняли терпеливые объяснения нашего обычно порывистого ученика. Его шуточки, гримасы во время уроков — все оказалось забытым. Он, совсем как взрослый, повел степенный разговор. «Все корейцы хотят быть как японцы, — сказал мальчик. — Мама говорит, что мы много у них берем. Но мы не хотим быть как китайцы!» Мы с Ольгой помимо воли улыбнулись политическим наблюдениям Хи-Со.

Принесли горячее: бульон в большой чашке, два-три кусочка мяса, домашняя лапша и овощи. Морские водоросли положены в чашку отдельно, с краю. Для бульона — ложка с короткой изогнутой ручкой...

Мальчик с отцом проводили нас до дверей. Выслушав слова благодарности, хозяин склонил голову и попрощался на своем языке. Хи-Со же сказал по-русски: «До свидания! Завтра не увидимся!». Стало понятно — миссия Хи-Со закончена. Завтра нас ожидает ученик, к которому мы привыкли.

II

Недавно я отправила по объявлению резюме на электронную почту, и вот — приглашение на собеседование. Сидящий с краю стола пожилой мужчина с седой бородкой и в очках заговорил по-казахски. Профессор Спенсер оказался представителем какого-то американского университета. Вместе с одним из алматинских учебных заведений они объявили конкурс преподавателей летних курсов казахского языка для иностранцев. «Триста человек подали резюме. Мы отобрали двадцать претендентов. После собеседований отберем трех», — пояснил он. Через месяц мне позвонили. Женщина, говорившая по-казахски, как в дублированных фильмах, представилась: «Айман». Конкурс закончился. Я оказалась в числе трех отобранных, а Айман была назначена руководителем по методике и организации. Услышав предложение подписать договор, я обрадовалась больше временному избавлению от озорного Хи-Со.

Когда я пришла на первый урок, в классе была всего одна студентка. Полноватая американка в очках сказала мягко: «Менің атым Пегги». По-казахски она говорила медленно, но правильно. Я спросила первое, что пришло на ум:

— Зачем Вы учите казахский язык?

— Интересуюсь казахской музыкой.

— Музыковед?

— Антрополог.

Мне вспомнился старик-антрополог в фильме «Земля отцов».

— Настоящий антрополог? Исследуете черепа?- сказала я удивленно, дотрагиваясь до свой головы.

Пегги рассмеялась и перешла на английский язык.

— Нет. По-русски это «культуролог». Но в Америке антропология охватывает широкую область, исследования культуры входят в нее.

— Ах вот как!

Все лето три преподавателя по очереди будем учить одну-единственную Пегги казахскому языку. Больше никто на курсы не записался. Прямо по пословице: «Погоняю пять козочек, а свищу так, что земля раскалывается». Эх, если бы я вела занятия одна, то за два месяца заработала бы больше пяти тысяч долларов!

В пятницу во время последнего урока в кабинет заглянула светлая женщина в возрасте за сорок, с короткой стрижкой. По ее речи я поняла, что это Айман.

— Я должна вести Пегги на обед...

— У меня еще двадцать минут...

— Ничего страшного, нам после обеда нужно сходить в одно место!

Пегги просительно взглянула на Айман.

— Подождете пятнадцать минут? Я покурю. Shynar, do you smoke?[4]

Мы, не торопясь, прошли в сад во внутреннем дворике. Пегги закурила, выдохнула сигаретный дым и изложила просьбу.

— Я оказалась в неловкой ситуации. Как бы это сказать...

— Не смущайся, говори, как есть.

— Я уже здесь больше недели... Там, где я живу, мне неудобно. Дом тесноват, да и хозяева по-казахски не знают, все говорят по-русски. А ведь грант мне дали на изучение казахского языка. Дети хозяев вообще хотят все время говорить со мной по-английски. Безусловно, Айман — хороший, добрейший человек, но, выбирая мне жилье, об этом не подумала. Боюсь ее обидеть. И после обеда у нас слишком много культурных мероприятий. А мне надо бы учиться играть на кобызе[5]. И прочесть много книг для диссертации.

— Сообщить администрации?

— А мы не рассердим их? Лишь бы организаторы не посчитали меня «американской снобкой».

Не прошло и пяти минут, как появилась Айман: «Пойдем, Пегги. Мы должны поторопиться, после обеда надо еще успеть в баню...». Пегги глазами показала на Айман, будто говоря: «Вот, видишь!» — записала на листок номер своего сотового телефона и протянула мне.

Профессор Спенсер в свое время предложил со всеми вопросами обращаться к начальнику учебного заведения, так что я прямиком отправилась в администрацию. Как оказалось, начальник был в отпуске. Объяснила ситуацию его заместителю — русскому мужчине лет под пятьдесят. Он начал было слушать, но вскоре нахмурился и резко прервал:

— Почему Пегги сказала это тебе, а не нам?

— Она, бедняжка, по-русски не говорит, к тому же, здесь недавно, стесняется говорить на такие темы.

— Не вмешивайся не в свое дело. Организатор — Айман, она отвечает.

Меня не удивил его грубый ответ мне. Но показалось странным, что он не пытается помочь Пегги.

— Вы ничего не предпримете?

— Сказал же, это не твое дело.

Вечером я позвонила Пегги.

— Как дела?

— Все хорошо! Сходили в «Арасан»[6].

— Понравилось?

— Во мне есть скандинавская кровь, так что я выдержала парилку. Но мы ведь не ходим в общественные бани!

Пегги рассмеялась.

— Aiman is so crazy![7]

У нас сложился ошибочный стереотип, что у американцев нет ограничений, комплексов. Но они бывают очень консервативными и застенчивыми. Айман стоило бы сначала спросить мнение Пегги.

Когда я рассказала о своем разговоре, Пегги на мгновенье замолчала:

— Ладно, спасибо. Тогда я сама что-нибудь придумаю.

В понедельник утром, стоило мне войти в класс, как тут же появилась Айман.

— Где Пегги?

— Еще не пришла.

— Не прикидывайся овечкой. Будто ты ничего не знаешь.

— Не поняла Вас.

— Проректор знает, что ты убедила Пегги арендовать твою квартиру.

— Ааа, так проректор уже все за меня решил. Понятно. Я сама арендую жилье, где уж мне сдавать квартиру!

Оказалось, Пегги в субботу собрала вещи и ушла из дома, в котором жила. Телефон уже два дня выключен. Хозяевам квартиры и их детям она не сказала, куда отправляется.

Я испугалась:

— Что будем делать?

— Не знаю.

И тут вошла Пегги. Видимо, она не ожидала увидеть Айман и растерялась.

— Айман, прошу прощения. У меня не было никакой возможности связаться с Вами. Я только сегодня утром переехала на новую квартиру.

— Какую квартиру?

— Знакомые в посольстве нашли. Мне ведь достаточно одной комнаты.

Айман с подозрением посмотрела на меня и вышла из класса.

ІІІ

Кто-то нашел для Пегги преподавателя кобыза. Мы пошли к нему домой, чтобы договориться о цене и времени занятий. Кобызист Сакен и его жена оказались людьми среднего возраста. Для зарубежной гостьи накрыли стол.

— Какой ты национальности?

— Я приехала из Америки.

— Да, знаю, но я спрашиваю о национальности.

— В Америке нет национальности. Все американцы. Если Вы спрашиваете о моих предках, то они двести лет назад эмигрировали из Скандинавии.

— Кто ты по профессии?

— Антрополог.

— Значит, ты археолог?

— Мне интереснее музыка. У нас исследователей культуры тоже называют «антрополог».

— Какое там! Их называют «этнограф».

Я вступила в разговор:

— Нет, они антропологию понимают по-другому.

Сакен, качая головой, рассмеялся:

— Когда-то мы читали «Американскую трагедию» Теодора Драйзера. У него еще есть роман «Сестра Керри». Ты читала?

— Нет, не читала. Не знаю такого писателя.

Кобызист выпучил глаза:

— Не знаешь Драйзера? Значит, правду говорят, что американцы не читают книг!

Я опять вмешалась в разговор, пока Пегги не поняла и не рассердилась:

— Сейчас в Америке Драйзер не очень известен. Он был коммунистом, его пропагандировали в Советском Союзе, поэтому у нас в стране его хорошо знали.

Он с недоверием посмотрел на меня.

— Ммм... Казахстан — настоящий Жерұйық. По территории он равен пяти Франциям. У нас живут представители 125 национальностей.

Он внимательно посмотрел на Пегги, будто хотел понять, осознала ли она важность сказанного им. Я перевела «Жерұйық» как Promised Land.

— Зачем тебе кобыз?

— Хочу изучать баксы[8].

— Правильно. Кобыз — это священный инструмент. Струны его делают из конских волос. Знаешь легенду о Коркуте-ата? О нем по-разному говорят, но на самом деле он казах.

Я опять вмешалась:

— Эта легенда есть у всех тюркских народов...

— Коркут — казах.

Пока я переводила пространную лекцию Сакена о Коркуте на английский язык, чаепитие закончилось. «Кажется, мы иногда слишком много говорим» - подумала я.

Пегги опять обратилась ко мне с просьбой. Какая-то целительница согласилась на видеозапись.

— Зачем тебе это? Не все баксы играют на кобызе.

— Она еще гадает. Хочешь, тебе погадает? Она очень известная. Я записалась в очередь. Дорого берет, но я за тебя заплачу, если ты согласишься сняться на видео.

— Хорошо, но я в такие вещи не верю.

Когда я по телефону сказала маме, что иду к гадалке Фатиме, она так взбудоражилась, будто я объявила, что выхожу замуж и к ней едут сваты. Мало этого, мама наказала мне отнести к гадалке фотографии всех членов семьи.

Такси долго ехало по улице Сейфуллина. Большие ворота открыла крупная пожилая женщина с белым платком на голове и с четками в руках. Это и была сама Фатима-апа. С двух сторон просторного двора — два дома. Один — старый, а второй еще только строится. Апа провела нас на летнюю веранду старого дома. Решившись, я первая села перед Фатима-апа. Разложила перед ней фотографии маминого потомства: детей, внуков и правнуков. Пегги направила камеру на Фатиму. Та первым делом, как заправский врач, послушала мой пульс, потом рассмотрела мою ладонь. «Ты отправишься в долгий путь. Получишь какую-то бумагу, — сказала она. — Тебя выберут начальником, под твоим началом будут работать четыре мужчины». Фатима-апа ничего не сказала из того, что хотелось бы услышать моей маме.

— Замуж-то выйду?

Фатима-апа отрицательно покачала головой и сказала, что замужества она не видит:

— Твой путь закрыт. Кто-то злоумышляет против тебя, закрыл твою дорогу. Открыть ее?

— Как?

— Надо зарезать барана. Это стоит сто долларов.

— У меня нет таких денег.

В этот раз Пегги все поняла. Она отвела камеру и сказала мне по-английски:

— I can pay for it.[9]

Фатима-апа громко позвала: «Айдар!». Молодой парнишка молча выслушал ее поручение и вышел. Целительница теперь взяла запястье Пегги:

— Скоро у тебя появится ребенок. Это девочка. Назови ее Умит.

Я еле сдерживаю смех. Как американка назовет ребенка Умит? Или, может, Хоуп?

После того, как ближайшее и отдаленное будущее Пегги прояснилось, мы перешли в одну из комнат строящегося дома. На большом столе лежала жирная овца. Рядом, с длинным ножом в руках, стоял Айдар.

Фатима-апа приказала мне раздеться. Я посмотрела на Айдара, который со странной улыбкой на лице рассматривал нас с Пегги. Он отвернулся. Пегги прикрыла меня большой белой тканью, которую дала Фатима-апа. Я сняла с себя всю одежду и завернулась в ткань, как Цицерон.

Около стола, ближе к голове овцы, поставили низенький стульчик. Я села на него. Парень предложил передвинуться поближе к столу. Фатима подошла, взяла овцу за голову, шевеля губами, читая что-то. И вдруг мне на голову полилось что-то теплое и липкое. Я сильно зажмурила глаза. Фатима-апа хлопотливо начала размазывать эту теплую жидкость по моему лицу и телу.

Открыв глаза, я увидела, что вся в крови. Пегги в научном экстазе наставила камеру прямо на меня. «Ойбай, не снимай лицо!» — закричала я. Фатима-апа поднесла к моим губам чашку. В ней была настоящая кровь! «Пей!» — приказала она. Я помотала головой и тут вспомнила о ста долларах. «Не пропадать же деньгам, надо довести дело до конца», — решилась я и стала пить. Часть крови пролилась, а часть через сжатые губы все-таки попала вовнутрь. Наконец, процедура закончилась. Айдар, с лица которого до сих не сошла улыбка, видя мое растерянное лицо, указал мне на душ, установленный в углу комнаты и вышел. От холодной воды меня трясло, а с длинных волос кровь без шампуни не смывалась. Я чуть не расплакалась от пережитого потрясения.

Оставив сто долларов и десять тысяч тенге, мы выскочили за ворота. Ворота громко захлопнулись за нами. От страха или от холода, меня все еще трясло. Молча, быстрыми шагами идем вверх по Сейфуллина, подавая знак такси. Машины, не останавливаясь, проезжают мимо. Наконец, ближе к улице Белинского сели в такси. Заметила, что водитель посматривает на меня через зеркало. Достаю из сумки пудреницу — лицо бледное, губы красные, волосы мокрые. «Я точь-в-точь как Мартиша[10]!» - я еле выговариваю сквозь смех и истеричное хихиканье Пегги переходит в громкий хохот.

Пегги обещала сделать для меня копию видеозаписи, но то ли забыла, то ли еще что, уезжая в конце августа, она так ничего и не сказала об этом. Не осмелившись говорить прямо, я попыталась намекнуть:

— Что сделаешь с той записью?

— Использую в диссертации.

— Когда издашь диссертацию, покажешь ее мне?

Пегги, по обыкновению, захихикала:

— Моя диссертация тебе не понравится.

— Почему? Если она о казахской музыке, то почему не понравится?

— Как бы тебе сказать? Тебе не понравится ракурс, в котором я изображаю казахов. Ты же националистка.

— Не, не националистка, а ұлтжанды[11] надо говорить. Пожалуйста, не показывай запись на конференции!

Не расслышала? Я повторила просьбу. В этот раз она точно притворилась, что не расслышала, и отвернулась. А может, правда, не услышала? Я не решилась настаивать. Мы простились.

IV

После отъезда Пегги я поневоле вернулась к занятиям английским с детьми корейских бизнесменов.

Однажды мне позвонила Айман:

— Еще одному американскому исследователю нужен переводчик. Как ты смотришь, если я дам ей твой телефон?

— Конечно, я поговорю.

Мы встретились рядом с Академией наук. Высокая девушка в старой шубе и в самых настоящих галошах приблизилась ко мне, осторожно наступая на тонкий ноябрьский снежок.

— Здравствуйте! — сказала она тонким голоском, так не подходящим к ее гренадерскому росту.

— Извините за опоздание. Меня зовут Рене́.

— Француженка?

— Нет, просто такое имя есть и в Америке.

— Я имею в виду национальность. Вы француженка?

— На улице Джамбула есть отличная кофейня. Давайте поговорим там!

Мы были в этой кофейне один раз с Пегги. Тогда я впервые попробовала капучино. На поверхности кофе, приготовленного как крепкий чай с молоком, плавала белая пена. Похоже на какао. Одна чашка кофе стоила тысячу семьсот тенге. Наверное, расчет на иностранцев.

Я кивнула. Я ведь не обязана пить кофе, могу просто посидеть? Официантка принесла Рене́ мокко. Когда я попросила принести воды, официантка неприязненно посмотрела на меня, а теперь она со стуком опустила передо мной стакан.

— Я здесь была один раз с моей ученицей Пегги.

— Пегги? Хансен Пегги? Откуда ты ее знаешь?

— Учила ее казахскому языку.

— Она хорошо знает казахский?

— Научилась. Очень способная.

— Тогда и меня учи!

За соседним столом громко разговаривали две американки. Рене́, моргая, долго смотрела на них, а потом сказала:

— Кажется, американцы иногда забывают, что рядом с ними находятся люди. Так стыдно!

Я удивилась тому, что Рене́ критикует земляков. Она приступила к делу, заговорив по-русски:

— Я тоже изучаю казахские народные песни и тоже изучаю казахский. И мне нужен переводчик.

Почему американцы, когда говорят по-русски, все время вставляют слово «тоже»? Рене́ перешла на английский. Она, как и Пегги, выиграла грант.

— Мне нужен человек, который будет ходить со мной на все концерты. У меня была маленькая переводчица, но на последнем концерте она заснула. Судя по всему, она не знает казахского.

— Если она не знает языка, зачем ты ее наняла?

— Она племянница хозяина квартиры, в которой я живу.

— Понятно.

— Из своего гранта я буду платить тебе каждый месяц 300 долларов.

Бесплатные концерты, 300 долларов, практика английского языка — что еще нужно! Я сразу согласилась.

Мы энергично взялись за дело. Рене́ предложила для начала ознакомиться с образцами терме[12] в архиве Академии наук. На следующий день мы пришли к зданию Академии наук ровно в девять утра, будто на работу. В аспирантуре я проводила все время в библиотеке Академии, но только теперь заметила торжественность мраморных ступеней величественного здания. «Видишь, какое мощное здание? Советский Союз вот так возводил фундамент науки», — сказала я, повернувшись к поднимавшейся двумя ступеньками ниже Рене́. Она остановилась, наклонила голову и внимательно посмотрела на меня смеющимися глазами. Мне стало неудобно от этого взгляда. Мы молча прошли по мягкому ковру к комнате в глубине длинного коридора. Сотрудница архива — девушка приблизительно наших лет — нахмурила брови и неприязненно посмотрела на нас:

— У нее есть разрешение?

— Да, разрешение есть.

— Дайте ваши документы. Зачем ей терме? Наверное, она шпионка. Стоит тут, как страус.

Я посмотрела на Рене́. Вроде бы она не услышала. Длинношеяя Рене́ в очках стояла как-то отстраненно, отвернувшись от нас. И вправду похожа на экзотическую птицу. Мне захотелось рассмеяться от точного сравнения.

— Не говорите так. Она хорошо понимает по-русски.

— Ну и пусть! Это правда, что она шпион.

— Зачем шпиону изучать терме в архиве? Странная Вы, нет, чтобы порадоваться, что американка учит казахский язык.

— С чего мне радоваться? И тебе какое дело?

Уф, наконец она вернула документы. Мы с Рене́ взяли с полки несколько томов терме, которые публиковались с сороковых годов. Начали переписывать темы, места, где они исполнялись. Мне нравилась эта работа, я не хотела останавливаться. Вдруг я обнаружила, что Рене́ смотрит на меня жалостно, со слезами на глазах:

— Я устала, проголодалась. Давай вернемся домой.

— Мы же только пришли. Давай закончим работу!

Рене́ расплакалась.

— Что случилось?

— Какая сердитая женщина. У меня настроение пропало.

— Не плачь, она, наверное, на что-то другое разозлилась. Ой, оказывается, ты такая чувствительная.

Я наспех собрала бумаги, отнесла папки на место. Пока мы вышли из архива и дошли до конца длинного коридора, Рене́ развеселилась, будто ничего и не было.

— Давай пойдем в ресторан «Узбек», поедим лагман.

— Дорого. Мне не хочется.

— Я заплачу.

Она настаивала, пока я не согласилась. Поев вкусного лагмана, мы напились зеленого чая с лимоном и пошли по домам.

Как-то Рене́ позвала меня на американскую вечеринку.

— Кто там будет? Антропологи, как ты?

— Есть и журналисты. Пойдешь со мной? Пошли!

— Если зовешь — пойду! А холостые парни будут?

— Еще какие! На прошлой неделе сюда приехал Майкл. Кажется, он твой ровесник.

— Да ну! Познакомишь?

— Познакомлю. Если он тебе понравится.

Не знаю, что там подумала Рене́, но она расхохоталась.

— Некоторые американцы, желая сэкономить, перехлестывают через край. По-моему, Майкл из таких.

Вечером мы встретились у памятника Абаю. Я надела мое шелковое гофрированное платье, кожаные сапоги на высоком каблуке, по дороге зашла к подруге Дине и побрызгалась ее французскими духами. Рене́ же надела длинную синюю шифоновую юбку и свою старую шубу до колен, на ногах были все те же галоши.

— Рене́, зачем ты с такой красивой юбкой надела галоши? У тебя нет сапог?

Рене́ рассмеялась:

— Это не галоши, а Dansko. Они стоят сто долларов.

— Ну, не знаю, выглядят как галоши.

— Здесь рядом живет британский корреспондент. Мы должны взять его с собой. Пойдем, зайдем к нему.

Мы засиделись у Джона. Кажется, он кого-то ждал. Наконец, в полдесятого позвонили в дверь. Джон вышел наружу и быстро вернулся со свертком в руках.

Когда мы приехали на вечеринку, было уже одиннадцать. Двухкомнатная квартира была забита людьми. Все говорили по-английски. Никому ни до кого не было дела. На балконе тоже стояла группа людей. Еще одна группа — на кухне. Двери зала и спальни были распахнуты, люди беспорядочно перемещались по квартире. Рене́ и Джон встретили в коридоре знакомых и застряли там. Я прошла в зал. Там, на задвинутом в угол диване, сидела Пегги. Она помахала мне, я подошла.

— Ты вернулась?

— Ты здесь как очутилась? Да, я... я только вчера приехала...

— Я пришла с Рене́.

— С красавицей Рене́? Смотрю, она тут успела всех очаровать!

— Да вы прямо как ревнивые соперницы!

Пегги рассмеялась.

— Мы любим посплетничать. Шучу, не рассказывай ей!

— Зачем мне ей говорить? Почему не сообщила мне о своем приезде заранее?

Пегги сделала вид, будто не услышала вопрос. Рядом с ней сидел полноватый парень. Вроде бы иностранец, а одежда — рвань: рваные джинсы, футболка с коротким рукавом в такой холод, на голове бейсболка.

— Познакомься, это Майкл. Он тоже недавно приехал.

Майкл поднял руку и сказал басом: «Хай!». Через какое-то время мы разговорились с Майклом, перебивая друг друга. Он оказался историком.

— А, так значит это ты и есть Майкл. Ты собираешься исследовать казахскую историю? Мы и сами ее толком не знаем.

— Я хочу изучать методы исследования истории.

— Интересно. А тебе не нужен переводчик?

— У меня есть друг-казах. Он мне помогает.

— Еще не приехал, а уже другом обзавелся?

— Я его знаю давно: он учился в Америке. Я живу у него на квартире. Он работает в банке.

— Если он учился в Америке, работает в банке, имеет квартиру, которую сдает, наверное он самый настоящий шала-казах?

Майкл покачал головой и добродушно рассмеялся:

— Не брани его сильно. Если он и не знает казахского, то его мама знает. Ты бы говорила поосторожнее, девушки за глаза называют тебя националисткой.

— Антропологши? У них синдром «второго курса». Они любому ставят диагноз «националист».

— Наверное, потому, что много читали Бенедикта Андерсона.

— Кто такой Бенедикт Андерсон?

Майкл теперь рассмеялся до слез:

— Тебе лучше не знать.

Вечеринка разгоралась. За полночь музыка все еще гремела. Хаотичные перемещения, разговоры. Я всю ночь просидела в углу на диване с бутылкой пива, которую мне принес Майкл. Пожалела, что, отправляясь в гости, не поужинала дома. Пегги и Рене́ время от времени махали мне издалека.

Изредка в толпе можно было увидеть русских и казахов, которые вели себя точь-в-точь, как американцы. Сразу видно: образ жизни собравшихся здесь сильно отличается от нашего. Вдруг мне показалось, что все аульные казахи, как индейцы, стоят перед какими-то страшными испытаниями. У меня заныло сердце, захотелось плакать.

Голубоглазый парень среднего роста с тонким лицом подошел и сел рядом со мной.

— Почему грустная?

— Да нет, просто так. Устала. А ты что делаешь в Алматы?

— Я антрополог. Уже семь лет занимаюсь здесь археологическими раскопками.

— Значит, ты самый настоящий антрополог?

Кажется, парень не понял мой вопрос.

— Ты здесь довольно давно. Когда вернешься на родину?

— Не хочу возвращаться.

— Почему?

Он ответил по-русски:

— Не знаю, в моей стране люди какие-то странные. У меня такое ощущение, что там люди, кроме своих покупок, ни о чем не могут говорить.

— Разве это не означает, что они хорошо живут? К сожалению, мы думаем только о хлебе насущном.

— Вот именно!

Пегги и Рене́ стояли на балконе с группой американцев и, кажется, не собирались возвращаться, что-то горячо обсуждая. Все громко говорили, кричали.

Наконец гости стали расходиться. Знакомый археолог начал убирать в квартире. Я чувствовала себя будто во сне. Или это было действие пива?

— Эйвинд, почему ты прибираешь? Или ты здесь живешь?

— Ну, а кто будет убирать? Бутылки надо собрать отдельно. А то кто-нибудь бросит их как попало в мусор.

— Не знаю, у нас гости не убирают. Или ты член организации по защите окружающей среды?

Эйвинд посмотрел на меня:

— Нет. Я не «зеленый». Но все равно, мусор нельзя выкидывать как попало.

Эйвинд перестал убирать и протянул визитку. Ко мне подошел Джон.

— Джон, почему Эйвинд занимается уборкой?

— Вот и я удивляюсь. Странно, да?

— Вы все странные. Разве такой должна быть вечеринка? Нет ничего, кроме пива!

Джон и Рене́ поймали такси и подвезли меня домой. Джон всю дорогу поддразнивал меня:

— Кажется, ты понравилась Эйвинду.

— Какое там, это он мне понравился. Умный парень.

— Все, хватай его, он холостой. Но Эйвинду нравятся не девушки, а парни. No chance![13] Ха-ха-ха!

— Ты же пьян. Ты опьянел от пива?

V

Рано утром позвонила Рене́. Кто-то из знакомых пригласил ее на научную конференцию. Она позвала меня с собой.

— Про что?

— Про историю.

— Ты же не историк, зачем?

— Балнур пригласила. Знаешь Балнур? Ее отец — знаменитый академик. Очень влиятельный человек. Для диссертации я должна взять интервью у многих людей. Она может мне помочь, поэтому надо идти.

— Ах вот как! Вы, как и казахи, решаете дела через знакомства.

— Мы называем это «worknet»[14]. Что такого?

— Мы называем это «свадебный генерал». Ладно, так уж и быть — сходим.

Заметила, что казахи пресмыкаются перед американцами. Рене́ ведь — всего лишь двадцатисемилетняя аспирантка! Или организаторам нужна реклама, что в конференции приняли участие иностранцы?

Не Рене́ ли прошлый раз критиковала Балнур? Та позвала Рене́ в гости, начала жаловаться на жизнь, даже поделилась с ней своими душевными переживаниями. Я поразилась, когда Рене́ потом сказала мне: «Американцы никогда не рассказывают чужим о своей личной жизни. Это значит обнаружить свою слабость». Хотя я и не знала Балнур, но постаралась оправдать ее: «Наверное, ей одиноко».

Рене́ надела строгое голубое платье в белый горошек, собрала волосы, вместо линз надела очки.

Балнур встретила нас во дворе:

— Вот, теперь ты выглядишь как настоящий ученый!

Они обе довольно рассмеялись.

— Балнур, у тебя классный юмор!

— Так ты разве не ученая? — удивилась я.

Наверное, мой вопрос показался неуместным, Рене́ бросила на меня недовольный взгляд и быстро прошла вперед.

После конференции Балнур пригласила нас на обед. В одном из залов университета накрыли большой стол. Два парня, сидевшие напротив нас, начали заигрывать с Рене́:

— Девушка, а Вы американка?

— Да.

— Ух, ты! Читали «Американскую трагедию» Драйзера?

— Нет, не читала. Who is Dreiser?[15] — Рене́ посмотрела на меня.

— An American writer.[16]

— А что вы делаете в Алматы? Шпионка?

Парни, довольные своей находчивостью, рассмеялись. Рене́ сняла очки, сощурила глаза и отчетливо сказала по-казахски:

— Жоқ, «шпионка» емеспін. Мен мұнда қазақ тілін оқып жүрмін. Ал сіздер ше, қазақша сөйлесіздер ме?

Парни, пораженные, замерли. Теперь наступила наша очередь посмеяться вволю.

После обеда Балнур с благодарностями проводила нас. Оказывается, один ее знакомый — академик и руководитель музыкального учебного заведения — согласился дать интервью Рене́. Балнур сказала, чтобы мы сходили к нему домой.

На следующий день в назначенное время мы пришли по адресу. Дверь открыла апай лет семидесяти в длинном шелковом халате. Она сказала, что ее муж еще не вернулся домой. Оказалось, что и Бахытжан-апай — человек искусства, раньше играла в театре. В ее неторопливой речи до сих пор были слышны модуляции драмы.

Дом был безупречно убран, гостиная заставлена дорогой мебелью, стол накрыт. Прозрачное варенье налито в крохотные хрустальные вазочки, а большие хрустальные лодочки наполнены дорогими конфетами. На большом блюде в центре стола косо нарезанные кусочки казы и огурца украшены веточками зелени. Унизанными бриллиантами пальцами хозяйка изящно поднимает дорогой фарфоровый чайник, беззвучно разливая чай. Мы горстями берем вкусные баурсаки с фарфоровой тарелки, расписанной голубыми розами Гжели.

Заметно было, что Бахытжан-апай часто принимает гостей. Сын у нее на хорошей работе, а зять занимает высокий пост. Бахытжан-апай, мешая казахский и русский, увлеченно рассказывает Рене́ об успехах своих детях, родне и сватах:

— Моя дочь такая дипломатичная!

— Да? А в какой стране?

Я замечаю, что Рене́ понимает речь хозяйки лишь наполовину, но ленюсь переводить. Да ну, делать мне больше нечего, как переводить бесконечную казахскую похвальбу достижениями детей. Вдруг холеная Бахытжан-апай бросает на меня высокомерный взгляд:

— Әй, қыз[17]! Почему не переводишь?

— Она хорошо понимает по-русски. Продолжайте на русском.

— Интересные эти казахи, как будто пришла сюда чай пить! Глазом не моргнет.

— Простите. Я устаю иногда от перевода. Хотела немного отдохнуть до прихода ага.

Рене́ неуверенно посмотрела то на хозяйку, то на меня:

— What is going on?[18]

— Nothing. She is upset with me.[19]

Бахытжан-апай в мельчайших подробностях рассказала Рене́ историю о бриллиантовой сережке дочери, которую та потеряла. Дочь подарила перстень из комплекта с потерянной сережкой названной матери своего сына, а потом, когда сережка нашлась, умаслила подругу и вернула перстень обратно. Вот в чем заключалась дипломатичность дочери. Я наворачивала казы и баурсаки, Рене́ внимательно слушала, кивая головой. Бедняга Рене́, она, наверное, и не понимала, что такое бриллиантовый перстень и кто такая названная мать. Никогда не видела, чтобы американцы носили золото.

Хозяйка опять обратилась ко мне.

— Куда смотришь, почему до сих пор не вышла замуж?

— Не знаю, раньше парня не было, а теперь времени нет.

— Говоришь, времени нет? Небось вся из себя, подражаешь этим. Эта твоя жизнь совсем не подходит тебе. Если нет парня, роди себе ребенка от кого-нибудь! Долг казахской девушки — рожать детей и заниматься домом.

Я вспыхнула. Напоминая себе, что сижу в гостях, постаралась успокоиться и смотреть на хозяйку с улыбкой.

— Когда настанет время, выйду замуж. Думаете, я от безделья маюсь? Я на работе. Стоит ли вот так рожать для себя? Разве это не грех перед ребенком?

Теперь Рене́ набрасывается на меня.

— Is she out of her mind? Why did not you say that it is not her business![20]

— It is ok. She is older and she thinks she has rights to do so. You know our customs…[21]

Когда чаепитие закончилось, по телефону позвонил академик. Сказал, чтобы мы пришли к нему в офис. Мы поблагодарили Бахытжан-апай и помчались на встречу к ее мужу.

По очереди рассказали академику о цели визита. Рене́, как могла, объяснялась по-русски. Там, где ее русского было недостаточно, я переводила с английского на казахский. Проректор позвонил секретарше и повелел принести чай. Секретарша быстро накрыла на журнальном столике в углу кабинета: баурсаки, сахар, конфеты, джент, казы. Академик величественно прошествовал к креслу у столика, мы с Рене́ последовали за ним. Рене́, выпучив глаза, без слов как будто спрашивала у меня: «What is this?».[22] Я пожала плечами, давая понять: “No idea!”[23]. Наверное, академик демонстрировал нам казахское гостеприимство. Для американцев это ужасно неловкая ситуация.

— Итак, девушки, какова специальность этой барышни? — старец посмотрел на меня.

— Антрополог.

— Настоящий антрополог, изучающий черепа?

— В Америке антропологией называют науку, исследующую человека и среду его обитания, — без запинки оттараторила я по-казахски.

Я уже привыкла озвучивать это определение.

— Мой внук учился в Америке. До сих пор мечтает вернуться туда. Сильная у них пропаганда!

— Наверное, ему понравилось там.

— Чем понравилось? Казахстан — вот настоящий рай! В свое время все приезжали сюда жить. Скажи ей: территория Казахстана — пять Франций!

— Она это уже много раз слышала.

— Ммм. Спроси, она читала «Американскую трагедию» Драйзера!

— Нет, не читала.

— Откуда ты знаешь. Спроси у нее.

— Have you read Dreiser’s novel «An Ameriсan Tragedy»?[24]

Рене́, услышав имя Драйзера, заморгала:

— Why everyone asks me about this Dreiser? Is he someone I have to know?[25]

— Nobel prize nominee. You see, there was a movie by a soviet director…[26]

Старик подвел итог:

— Правду говорят: американцы книг не читают.

Я опять взглянула на Рене́. Кажется, она не поняла.

— У меня дома есть библиотека. Все четыре стены заставлены книгами. Я все прочитал. Издательства сами присылают ко мне домой все новые книги...

— Сіз кітапты жақсы сүйесіз![27] — это Рене́ продемонстрировала свой казахский, смешав глаголы «нравиться» и «любить».

— Ойбай, так эта твоя говорит по-казахски!

Рене́ указательным пальцем поправила очки и насмешливо посмотрела на профессора:

— Аздап![28]

— Әй, маладес! Выпьешь коньяк?

— Спасибо, коньяк не пью.

— Я подготовил для тебя концерт.

Завершив чаепитие, профессор повел нас в зал заседаний. В зале сидели, обняв свои инструменты, понурые музыканты. Они зашумели:

— Рабочее время закончилось! Дети, мужья, освободите нас!

— Все, успокойтесь! Играйте «Кош керуен».

Маленький оркестр без настроения сыграл кюй[29]. Профессор, не торопясь, начал знакомить Рене́ с музыкальными инструментами.

— Сазсырнай[30] — инструмент, которого нет больше ни у одного народа.

Лекция по инструментологии затянулась. Профессор взял у одного из музыкантов домбру, прошелся по ладам, блеснув своим искусством. Рене́ совсем сникла. Она не могла и предположить, что ее желание проинтервьюировать одного человека принесет столько хлопот многим. Наверное, она чувствовала себя виноватой, поэтому после ухода профессора пригласила в ресторан музыкантов, которые целый час пели и играли ради нее одной. Женская часть оркестра отказалась, торопясь по домам, а мужчинам-музыкантам предложение Рене́ очень даже пришлось по душе.

Джигиты, неся свои домбры, привели нас в маленький ресторан поблизости. Народ в ресторане еще не начал собираться. Скучавшие официанты сдвинули два стола и накрыли их для нас. Присутствие среди посетителей иностранки действовало на официантов как волшебная палочка. Едва усевшись за стол, музыканты начали один за другим петь, демонстрируя свои таланты. Все они были профессиональными певцами, участвующими в больших концертах, большинство из них я видела по телевизору.

Смуглый джигит, скромно сидевший с краю стола, взял в руки домбру. Скользя длинными пальцами по ладам на грифе домбры, он начал песню «Двадцать пять». Зачесанные набок густые волосы прядями падали на широкий лоб, лишь краешком раскосых глаз он временами посматривает на домбру. Прямой нос так подходил его лицу! Голова была развернута влево, мощное тело неподвижно. Я прошептала Рене́: «Будто вождь индейцев! Казахи называют «сері» джигитов, в которых гармонично соединились красота и искусство».

Неторопливый перебор домбры и бархатный баритон певца уносят меня в далекое детство. Мы, дети, с отцом в кинотеатре. За кадром поет сам Шакен Айманов, и вот молодой Асанали Ашимов — одна рука в кармане, в другой — папироса — идет на закат. Отец, завороженный красотой сцены, выдвинувшись всем телом вперед, замирает на миг, как будто боится упустить что-то. Почему этот двухминутный эпизод из фильма Шакена Айманова так действует на зрителя? Впечатление, которое я получила в пять лет, почти не изменилось к тридцати.

Когда красавец-певец улыбнулся, показав белоснежные зубы, я будто вернулась в наше время. Теперь джигиты затеяли шуточный айтыс. Я только и успевала переводить. Рене́ не отставала от музыкантов, на ходу сочиняла куплеты. Поглощенные айтысом, мы не обращали внимания на окружающих. Оказывается, за соседним столиком расположились два-три казаха. Вдруг один из них, брезгливо морщась, приказал нам по-русски: «Прекратите этот мамбетский базар!». Певцы от неожиданности замолчали. Потом один из них встал с места и сказал на казахском: «Кто ты такой, чтобы запрещать нам петь священную казахскую песню?». Я только успела подумать «Все, конец!», зал ресторанчика мгновенно превратился в поле битвы. Было уже поздно пробраться к двери, поэтому мы с Рене́ побежали в угол зала. Казалось, весь мир перевернулся: стулья, будто обретя крылья, летали туда и сюда, кто-то был ранен — на стены брызнула кровь. Голова бармена то высовывалась из-за стойки, то опять пропадала. Схватка явно затягивалась. Я пришла в себя. Нам нужно было во что бы то ни стало выбираться, иначе нас могут покалечить. Парни настолько увлеклись, что дело могло дойти до убийства. Красивый певец на мгновенье отвлекся от драки: «Что вы здесь делаете? Быстро исчезните! Вас прибьют!».

Потянув Рене́ за рукав, пригнувшись и прикрыв рукой голову, я бросилась к двери: «Рене́, пойдем, не бойся!». Только на улице я увидела кровь на белой блузке Рене́: «Ты не ранена?». При уличном освещении осмотрела ее руки, лицо: вроде цела. На Рене́ нет лица. Я вышла к дороге и поймала такси. Когда мы, наконец, добрались до дома Рене́, оказалось, что она забыла кошелек в такси. Там были все ее банковские карточки и немного налички. Рене́ схватив телефон, позвонила своей маме и попросила заблокировать все ее карточки. И вдруг, как ребенок, разрыдалась прямо в трубку! Мама долго утешала Рене́ по телефону, а я растерянно смотрела в ее лицо: «Рене́, а какое интервью ты хотела взять у того старика?». Рене́ хотела был что-то сказать, но вместо этого начала истерично смеяться. Только теперь я поняла, как она напугалась. Пытаясь отвлечь ее, я взяла с дивана двух плюшевых медвежат:

— Надо же, ты тоже любишь мишек?

— Да, я все время вожу их с собой.

— Я тоже любила мишек. Веришь ли, до шестнадцати лет играла в куклы. Однажды, когда меня не было дома, мама раздала всех моих кукол и медвежат детям родственников. Она боялась, что я никак не повзрослею. Если бы ты видела, как я тогда горевала. Я, наверное, три дня плакала.

И без того тонкий голос Рене́ стал совсем писклявым, когда она выкрикнула:

— Она отдала твои игрушки? Какое она право имеет?

— Интересная ты, еще какое право! Она же моя мама. Думаешь, это правильно — в шестнадцать лет играть в игрушки?

— Не могу поверить. Это же твои вещи!

— Ой, случалось и похлеще! У меня был кот по кличке Вася. Из-за того, что я тискала его, как куклу, мама в мое отсутствие отнесла его куда-то. Тогда мне было десять. Вот это была настоящая трагедия!

Тут на глаза Рене́ навернулись слезы. Она опять взяла телефон и начала торопливо набирать:

— Mom, you would not believe what had happened to Shynar![31]

Рене́ все пересказала своей маме.

— Дурная ты, зачем маме рассказывать?

— Твое сердце ранено.

— Может, и ранено, но не из-за кошки же. В жизни хватает вещей, которые ранят нас.

— Ты этого не осознаешь, но ты получила в детстве психологическую травму. Я так говорю, потому что ты все еще помнишь об этом, рассказываешь, будто это случилось вчера.

— Прекрати, не говори глупости!

Я хохочу до колик от диагноза, поставленного Рене́. Конечно, культуры разных народов отличаются, но кто бы мог подумать, что мы так по-разному относимся к любым вещам! Это правда, когда мама отдала Васю, я сильно переживала, даже сердце заболело. И до сих пор не могу смотреть на кошек. Боюсь привязаться к животному. Но никогда бы не подумала, что это травма, которая влияет на мой характер, поведение!

VI

Все телеканалы шумят о вторжении США в Ирак. Переключая каналы, я весь день просидела перед телеэкраном. После обеда позвонила Пегги. Она собиралась участвовать в антивоенном мероприятии. Рене́ целый день была в посольстве, она тоже собиралась приехать.

Вечером мы встретились перед Итальянским культурным центром, европейский лоск которого дисгармонировал со скромным стилем спального квартала в центре Алматы. Рассевшиеся в зале заседаний на дорогих стульях люди, перебивая друг друга, увлеченно порицали США за наглое вторжение в Ирак. Рослый итальянский парень в очках вел мероприятие на русском — с акцентом, но без запинок. Здесь собралось много иностранцев, находящихся в Алматы. Рене́ и Пегги смущались, будто это они лично начали войну. Когда микрофон передали мне, я высказала свое мнение о высокомерии США, которые проигнорировали мнение ООН.

Когда мероприятие закончилось, ведущий подошел к нам. Он протянул свою здоровенную руку и представился: «Антонио, Тони». Он оказался менеджером центра. Познакомившись с американками, он повернулся ко мне и сказал, что хотел бы встретиться со мной позже. Разумеется, девушки не упустили возможность подшутить. Тони заметил, что я разговариваю с приятельницами по-казахски, а центру нужен переводчик. «Приходи завтра, поговорим с директором центра о работе», — сказал он, вручая визитку.

На следующий день я пришла в центр одна. Калитка оказалась заперта, я нажала на кнопку звонка, дверь автоматически открылась. У входа в здание стоял парнишка-казах. Верхние пуговицы белой рубашки были расстегнуты, воротник распахнут. Серебряная цепочка на его шее приковала мой взгляд: крест. «Здравствуйте! Меня зовут Максат». Карие глаза дружелюбно улыбнулись. Он пригласил меня войти. Максат оказался помощником директора центра Андреа.

В кабинете директора вместе с Андреа сидел и Тони. Мы познакомились поближе. Мы все оказались почти одногодками. «Оказывается, мы почти құрдас[32], можно перейти на ты!» — сказала. Итальянцы взглянули на меня с подозрением, будто я сказала что-то очень значительное, но непонятное. Европейцы, не зная местных обычаев, боятся попасть в неудобное положение и относятся ко всему настороженно.

Максат принес кофе, он разговаривал с итальянцами только на итальянском. Побеседовав, я поняла, что «культурный центр» на самом деле является главным офисом католических миссионеров. Андреа и Тони — его руководители, монахи, давшие обет безбрачия. Они попросили перевести с английского языка на казахский книгу «Ystoria Mongalorum» Плано Карпини.

— Итак, ваша цель склонять казахов принимать католицизм?

Они переглянулись.

— Да. И еще помощь детским домам. Мы помогаем нескольким детским домам в Алматы.

— Для чего вам обращать в католики народ, имеющий собственную культуру и религию?

— Христианство не ново для Центральной Азии. Ведь были уже несторианцы.

— Сколько времени утекло с тех времен? Почему буддисты не навязывают свою религию другим?

Они опять переглянулись.

— Они тоже проповедуют свою религию. А христианам святой Павел заповедовал: «Построй церковь».

— Мой дедушка по матери был муллой, которого уважала вся округа. Я никогда не видела, чтобы он навязывал религию людям. Ладно, я подумаю. Сколько заплатите?

— Учитывая сложность текста, думаем, тысяч шестьдесят.

Немалые деньги. Купить бы маме новую стиралку. Но... Как бы ни хотелось мне перевести старинную книгу, этому намерению препятствовало сомнение. На следующий день я написала Андреа письмо: «Уважаемая Андреа! По поводу вашего предложения я подумаю, мне нужно время. Если вы не против, хочу записаться в клуб кинолюбителей при центре. Я большая любительница итальянского кино».

Преподаватель курсов итальянского языка при культурном центре Валентина — близкий друг Андреа и Тони — каждое воскресенье после мессы устраивала в маленьком кинозале центра показ произведений итальянских мастеров и их обсуждение. Как-то я пришла на кинопоказ пораньше. Дверь в зал, где шла месса, была открыта. Стоявший близко к двери Тони сделал мне рукой знак, приглашая войти. Я села на один из свободных стульев в конце зала. Стоящие в длинной очереди люди падали на колени перед падре в белой одежде, крестились, пригубляли из чаши в руках священника. Русские, казахи — все молодые. Этот ритуал, который я много раз видела в кино, здесь, в реальности, ощущался таким чужим, что у меня закружилась голова. Почему ребята, только вчера закончившие советскую школу, сформировавшиеся в атеизме, так легко обратились к религии?

Мы на нескольких машинах едем в построенный недавно детский дом на окраине Алматы. Миссионерская организация перевела сюда детей дошкольного возраста и взяла дом под свое крыло. А теперь мы везем подарки ко дню рождения нескольких малышей.

— Вал, почему человек, закончивший Миланский университет, читавший Данте, приносит обет безбрачия? Красивая и умная девушка как ты могла бы подарить кому-то счастье!

— Перестань, ты говоришь прямо как моя мама!

Тони, сидевший за рулем машины, расхохотался:

— А я такой невзрачный? Почему ты мне так не говоришь? Я тоже закончил Миланский университет, юридический факультет.

— С тобой все просто. А Вал могла бы родить ребенка, любить его.

Андреа молчаливо наблюдала за моей очередной атакой. Сидевшая впереди Вал слегка покраснела, карие глаза за стеклами очков блеснули.

— Я не смогу тебе это объяснить. Такие атеисты, как ты, не поймут.

Когда мы вошли в двухэтажное здание, нахлынул знакомый запах. Этот запах, если услышишь его один раз, больше никогда не исчезнет из памяти. Не сладкий запах детей в детском саду, а горький запах слез малышей, тоскующих по матери.

Мы прошли в столовую. За поставленными в ряд низенькими столами сидели около тридцати двух-трехлетних малышей. Молчание в комнате, наполненной детьми, казалось странным. Эхо от резкого стука металлических ложек по дну мисок рвало воздух. Несколько воспитателей, сидевших рядом с детьми, нелепо возвышались на детских стульчиках. Некоторые малыши, не отрываясь, смотрели на нас, другие — не обращали внимания. Я опустилась на длинную скамейку у стены. В студенческие годы я один раз побывала волонтером в детдоме и дала себе обещание больше никогда не возвращаться сюда. Не хотелось больше видеть это жалостное зрелище. Тогда большинство сирот были русские, а сидящие в этой столовой малыши были казахи. У одной из стен столовой была сооружена ниша, в ней находилась статуэтка Девы Марии. Это был ответ Тони, Вал и Андреа на мои колкие вопросы.

Сидевшая за ближним ко мне столиком малышка, не дичась, подошла, прислонилась ко мне и посмотрела мне в лицо. Поневоле я посадила ее к себе на колени. От одетой одна поверх другой одежек шел затхлый запах. Я осторожно сняла приплюснутый бант, несуразно выглядевший на слишком коротких волосах, и понюхала ее макушку. Кроха сидела неподвижно, прислонив головку к моему плечу и сопя забитым от простуды носиком. Она набила кармашки сластями, которые ей протянул Тони, а те, что не влезли, сжала в маленьких пухлых ручках и опять приникла головой к моему плечу. Мы обе молчали. Она так и просидела до нашего ухода.

На обратном пути в машине царило молчание. Из окна машины я смотрела на обветшавшие улицы Алматы, на толпы бредущих куда-то с пестрыми китайскими баулами людей на автовокзале «Саяхат». На красивой аллее около Зеленого базара рядами сидели казахские бабушки — продавали семечки, гадали прохожим. Они здесь, на базарной улице, а кто расскажет их внукам сказку? Кем станут казахи, надевшие крест? Мы не можем возродить вычеркнутые за семьдесят лет из нашей памяти язык и культуру, а эта чуждая культура еще больше запутает заблудившихся казахских сыновей и дочерей. Я сама пугаюсь собственных мыслей. Почему я должна думать об этом? Кто я?

— Тони, ты ведь образованный человек. Ответь на мой вопрос. Разве справедливо, пользуясь экономической ситуацией, опутывать сознание молодых религией? Они еще слишком юны. Разве можно в наше время вовлекать малышей в религию?

— Религия позже даст этим детям направление. Если бы Максат не встретил нас, какова была бы его судьба?..

— Говоришь, даст направление? Говоришь, подобрали Максата на улице и сделали его человеком? Максат не знает родного языка, но за два года прекрасно заговорил по-итальянски. Без сомнения, он будет брезговать казахской культурой, станет настоящим итальянцем. Болтающихся на улице детей уводят и представители других сект. Завтра нашу страну задавит невежество. Все будет разрушено!

— Так для тебя лучше, чтобы Максат бродяжничал? Ты же сама зарабатываешь деньги, помогая американским шпионам!

Я рассмеялась.

— Я думала, что только наши люди подозрительны, а оказывается, шпиономанией болен весь мир. Наверное, вы и меня считаете агентом секретной службы? Эти бедолаги не шпионы. Они лунатики, исследующие казахов. Даже если предположить, что они через народную культуру изучают политическую ситуацию в Центральной Азии, то ведь у них нет цели захватить нас или лишить нашей культуры. Наоборот, они учат казахский язык, которым пренебрегают обрусевшие казахи, и этим популяризируют нашу культуру. Разве не в этом суть? А вы? Вы принесли чуждую нам религию и вносите смятение в народ, который и без того вот-вот исчезнет с лица земли!

Девушки на заднем сиденье молчали, будто предоставив Тони возможность ответить.

— Вот, ты сама ответила на свой вопрос. Если у человека есть прочный стержень, никто не сможет его переменить. Многие казахи сами не знают, кто они, откуда идут! Куда поведешь, туда и пойдут. Народ, совращенный с пути коммунистами.

— Разве правильно на этот сбившийся с пути народ нападать со всех сторон? Мы не успели переосмыслить нашу вчерашнюю историю. Половина нашего пятнадцатимиллионного народа и без того сама себя отвергает. Что такое коммунизм? Это тоже разновидность религии. Коммунисты тоже проповедовали нам то, чего нет, заставили людей верить в иллюзию. Они тоже учили «отдавать свои жизни за идею». Разве это не рабство? Если бы коммунисты захватили Сицилию, доведенную до истощения мафией, и противопоставили остальной Италии, тебе бы понравилось?

— Мы сильные. Наша культура крепкая.

— Я не знаю, что такое национализм, что такое гуманность, но я не стану переводить то, что вы просили. Если наш народ отречется от себя, пусть сделает это. Но я не буду посредником.

Моя дружба с миссионерами продлилась недолго. Но американцы еще долго поддразнивали меня, намекая на Тони.

В день, когда Буш во второй раз победил на президентских выборах, американские друзья по очереди звонили по телефону. Все они были подавлены, и я пригласила их на ужин. Все равно ни у кого не было настроения работать. Я пошла на Зеленый базар, купила жал-жая, казы на одно угощение. На парном молоке и домашнем масле замесила тесто для баурсаков. Девочки пообещали принести салаты. Майкл, наверное, принесет ящик пива, как обычно. Американцы называют это «потлаг».

Рене́ привела свою новую подругу. В прошлый раз она говорила мне об этой девушке: профессиональная журналистка, работающая в международном информационном агентстве. Тогда Рене́ заставила меня завидовать, сказав: «Со времени моего приезда в Казахстан я не видела настоящих профессионалов. Все мои здешние знакомые не работают по своей основной профессии, а занимаются чем-нибудь другим». Теперь я с любопытством наблюдала за гостьей, Рене́, все еще в растрепанных чувствах, плакала. Снимая обувь, она выплеснула свои переживания: «Не могу поверить! Кто бы мог подумать, что американцы сделают такую глупость? Это настоящая безответственность — повторно выбрать президентом человека, который так уронил авторитет страны!». Майкл, проходя с бутылкой пива из кухни в зал, сказал: «Right![33]». Совсем недавно приехавшая в Алматы Анна играла на своем банджо, сидя на полу. Она тоже, сморщив нос, не преминула выразить свой протест. Пегги, объяснявшая, что такое баурсаки, приехавшему в гости из Америки Энди, бурно поддержала Рене́.

После того, как мы уселись за стол, я постаралась утешить недовольных результатами выборов друзей: «Поздравляю вас с выборами! В мире есть страны, где президенты сами избирают себя! Не переживайте, все будет хорошо!». Гости рассмеялись.

Энди, сначала не решавшийся попробовать конину, теперь с наслаждением уплетал казы и тесто. Смущенная Пегги толкала его: «Не ешь много». Да еще поглядывала на Рене́, качая головой и прикусывая нижнюю губу. На языке антропологов это означает: «Энди — невежа, ничего не знающий о других народах!». Я выразила несогласие этому антропологическому диагнозу Пегги: «Энди, накладывайте еще! Если гости едят с удовольствием, для хозяйки это лучший комплимент!».

Рене́ была права, новая гостья говорит по-английски не хуже американцев и на равных с ними анализирует выборы в США. Я с ревностью слушаю их разговор. Все мои друзья с уважением относятся к ней, считают ее за ровню. Американцы умеют признавать человека, знающего свое дело. Выяснилось, что она пришла ко мне по делу. Один из французских телеканалов отправил в Казахстан специальную группу, чтобы снять документальный фильм о полигоне. Им нужен был переводчик.

VII

Приехав, французы сразу пригласили меня подписать договор. Высокий блондин средних лет, встретивший меня в холле гостиницы «Достык», представился: «Жан». Он режиссер проекта. У Жана выразительные, будто говорящие, мимика и глаза. Он совсем не похож на американцев, лица которых ничего не выражают. Низкий, смуглый мужчина рядом с Жаном — продюсер фильма Пьер. Операторы, поздоровавшиеся со мной: «Enchanté!»[34] — кажется, не знают английского языка.

Жан показал разрешение на съемки, рассказал о цели проекта, а потом сказал: «Ну, а теперь, назови свой дневной гонорар». Иностранцы всегда сами назначали мне оплату. Я не знала, что сказать. «Сколько скажешь, столько и будем платить, потому что мы совсем не знаем местные языки. Ты, наверное, понимаешь, как мы зависим от тебя?» Я робко говорю: «Сто?» — и смотрю ему в лицо. Он удивляется: «Are you sure?».[35] Не зная, много я запросила или мало, я киваю.

Жан вписывает в договор: «100» — и протягивает его мне. Я расписываюсь, а он со смехом говорит: «Оказывается, ты не умеешь вести бизнес. Ради 100 долларов я бы даже не встал с места! Ты будешь мотаться с нами двенадцать дней. Если бы ты назначила 500, мы бы согласились на это». Три с половиной тысячи долларов улетучились на глазах. Но дело сделано, я постаралась не расстраиваться и ответила: «Ничего страшного. Я многому научусь в этой поездке». Мы договорились отправиться на восток утром следующего дня.

В шесть утра я наняла большое такси и заехала за четырьмя мужчинами, оказавшимися «в моем подчинении». Рядом с французами, сидевшими на больших коробках с кинооборудованием, стояла высокая красавица в дорогом кожаном пальто с воротником из чернобурки. Неужели они нашли другого переводчика? Я не знала, что и подумать. «Hi! We have an escort!»[36] — сказал Жан. По волнению, которое слышалось в его голосе, я поняла, что здесь налицо какое-то непонимание. Красивая девушка улыбнулась: «Айша. Я буду вас сопровождать». Когда мы поднялись в самолет, Айша села рядом со мной. Были слышны голоса севших отдельно и что-то бурно обсуждавших французов. Только мы поднялись в воздух, Жан подошел к нам и сказал: «Надо кое-что обсудить. Пусть Айша пока посидит на моем месте». Как только Айша отошла, он сразу приступил к делу: «Нам не нужен никакой эскорт. Мы не дети, дорогу и сами найдем. Эта красавица — шпион. Она говорит, что не знает английского языка, я ей не верю. Ты выспроси осторожно, что ей от нас надо?». Жан быстро встал и ушел. Айша вернулась на свое место.

— Айша, где ты работаешь?

— В отделе кадров атомного центра.

— Кто тебя отправил в эту поездку?

— Начальник. Чтобы у вас не было трудностей в нашем филиале.

— Тебя отправили, хотя ты не знаешь английский?

— Ты же здесь, переведешь.

— Откуда ты вообще?

— Из Семипалатинска.

— Ммм. Значит, едешь на родину. Твоя семья все еще живет там?

— Да, я хотела заодно проведать маму...

Пока мы доехали до Семея, Айша немного рассказала о себе. Судя по ее словам, подозрения Жана были беспочвенны. Оказалось, что у Айши были хорошие отношения с начальником: он отправил ее, чтобы помочь заграничным гостям в случае неожиданных проблем и чтобы Айша могла подработать. Он же организовал комфортабельный микроавтобус, который нас встретит в аэропорту, решил разные другие вопросы. Но Жан не мог избавиться от первой своей мысли. Он отказывался принимать гостеприимство, которым мои американские антропологи с радостью пользовались, в качестве «покровительства», «щедрости».

— Посмотри на ее пальто! Если она такая простая, как ты говоришь, откуда у нее такие деньги? В Европе такие пальто носят только богатые люди.

— У нас все носят меха. У нас же холодно!

— Почему ты не надеваешь? В тоненьком пальто трясешься от холода.

— Это правда, у меня нет лишних денег, чтобы купить меха. И даже если будут лишние деньги, я вряд ли их куплю. Это определяется вкусами человека, так ведь?

На микроавтобусе, ожидавшем нас в аэропорту, мы сразу выехали в Курчатов. Постоянно улыбающийся молодой шофер представился: «Кайрат». Несмотря на молодость, он оказался отцом двух детей. Услышав об этом, французы засыпали его вопросами. На Западе не создают семью, пока не встанут на ноги. Почему у нас женятся так рано?

Въехав в городок через большие ворота, мы все притихли. Как будто оказавшись на заброшенном стойбище, мы медленно ехали по улицам, вдоль которых стояли опустевшие дома без окон. Точь-в-точь зона Тарковского. Посреди этого запустения, будто древнеегипетский сфинкс, — огромный памятник ученого. Как сон. Французы чему-то смеялись между собой. Оказывается, в английском путеводителе Lonely Planet Курчатов назван «ghost town»[37]. Точно схвачено.

Когда мы доехали до южной части городка, наконец показались признаки жизни. Гостиница в центре — одно из немногих красивых зданий в Курчатове. После размещения Айша объявила, что ее учреждение организовало угощение для гостей в ресторане на первом этаже гостиницы. На обеде будут присутствовать представители городского акимата.

Кто-то предупредил французов, что казахи и русские заставляют гостей пить водку. Когда пришедшие в ресторан акиматчики через некоторое время действительно стали уговаривать выпить, французы рассмеялись, увидев знаменитую «традицию» своими глазами.

На следующий день мы отправились в атомный центр, чтобы снимать материалы для документального фильма. Время интервью со специалистами центра было определено заранее. В начале состоялось короткое заседание. У центра был свой собственный переводчик. Молоденькая казашка, положив перед собой маленький блокнот, быстро фиксировала речь говорящих, а потом без запинки переводила ее, как машина. Я залюбовалась профессионализмом коллеги, но, с другой стороны, была напугана им. После заседания Жан поблагодарил переводчицу, осыпав ее комплиментами. Жан из тех начальников, которые считаются с мнением подчиненных, вежливы с ними. Чтобы не отбить у меня охоту работать, он и меня поддержал: «Не смущайся, твоя подготовка не хуже. Она же профессионал, специализирующийся в одной области! Если хочешь, я найду тебе сведения о специальных курсах в Европе».

«Профессиональный журналист», «профессиональный синхронист»... Для них самое главное в жизни — быть специалистом. Каждый занимается своим делом, они стыдятся высказывать свое мнение в области, которую не знают глубоко. Интересно! Об этом стоит хорошенько подумать.

В этот мы день брали интервью у инженера, который в свое время приехал в Курчатов из России и не решился вернуться туда после закрытия полигона. Выслушав вопрос Жана и повернувшись к инженеру, чтобы переводить, я увидела, что он совсем пьян. Еле стоит на ногах. Я вопросительно посмотрела на Жана. Видимо, Жан оценил ситуацию раньше меня: он уже давал знак оператору снимать крупным планом. Глаза у Жана искрились, как бы говоря: «Мне это и нужно!». Я опять обернулась на стоящего, как сирота, инженера, посмотрела на его грустные глаза и пылающе-красное лицо. Черт побери, в его глазах мрак. Время лечит все. Но если дело, которому ты отдал всю жизнь, окажется иллюзией? Есть ли исцеление от этой мысли? Мощный мозг, натренированный решать сложнейшие задачи атомной физики, не сдается алкоголю. Язык бедолаги заплетается, но на вопросы Жана он отвечает точно. После съемок я высказала Жану свое возмущение:

— Он же пьян! Не надо было его снимать.

— Так интереснее! Сколько времени прошло после остановки реактора, а они все еще делают вид, что работают. Все еще играют в холодную войну! Это же классный материал!

— Это подло. Несчастные всю жизнь посвятили этой работе. Для вас Советский Союз — это чудовище, а мы жили в этой стране. Сколько людей верили этой системе. Этот бедолага — один из них. Мой отец тоже верил. Родителей расстреляли, самого отправили в детский дом и сказали: «Государство — твои мать и отец». Разве не жестоко в лицо обвинять несчастных в том, что они вовремя не поняли сути?

— Ты права. Да, это жестоко. Но знаешь ли ты, в каком состоянии жили мы? Мы между двух огней росли в постоянном страхе. Разве это не насмешка судьбы: оставшийся никому не нужным в городе-призраке инженер секретной зоны, державшей когда-то весь мир в ужасе? Научись смотреть на вещи с юмором, Шынар. Нельзя ко всему относиться слишком серьезно. Иначе можно сойти с ума.

В последний день французы поснимали виды полигона, и после ужина мы выехали в Семей. Жан планировал утром улететь в Алматы: там нужно было снять одно запланированное интервью, а ночью — самолет на родину. Когда мы тронулись, снег шел вовсю. На вопрос, сможем ли мы проехать, Кайрат успокаивающе ответил: «Не волнуйтесь, быстро доедем», — однако автобус в конце концов забуксовал в снегу. Сначала я не совсем поняла, что случилось, так как Кайрат включил на всю громкость проигрыватель, и я задремала, слушая грустные народные песни. Французы все еще увлечённо играли в карты, поставив один из металлических ящиков посередине широкого салона. Кайрат теперь изо всех сил пытался пробиться вперед, напрягая мотор, который возмущённо рычал. Автобус, нервно дергаясь, откатывался назад, и нас качало, как на корабле. Между гулом мотора и громким смехом парней в какой-то момент мне послышался странный звук. «Волки или буран?» — промелькнуло у меня в голове, но я быстро отделалась от этой мысли, торопливо приписав звук автобусу. Но когда, наконец, мотор заглох, до меня дошло, что этот вой, похожий немного на волчий, на самом деле издавал не автобус. Я замерла на миг и посмотрела на Кайрата. Он неподвижно сидел, уронив голову на руль. Конечно же, Кайрат знал, что буран начался: он же смотрел на дорогу!

Я потянулась к двери, думая ее открыть. Сдвижная дверь не открывалась, как будто чьи-то мощные руки держали ее снаружи. Я толкнула изо всех сил, из узкого отверстия, на которое хватило моих сил, хлынул ветер, обдав меня снегом, и я услышала истеричный рев. Я быстро задвинула дверь обратно. Мои подозрения подтвердились: знаменитый снежный буран Алтая вовсю разгуливался по степи. Парни, ошарашенные страшным гулом, уставились на меня. «Snowstorm»[38], — пояснила я, вытаскивая из кармана сотовый телефон. Через пару минут мы обнаружили, что мобильные телефоны не работали: сигнала не было. Вся надежда оставалась на Айшу. Она уехала пораньше, чтобы навестить родителей. Если она не забеспокоится, никто и не узнает, что мы застряли в пути. Я набросилась на Кайрата:

— Я же тебя спрашивала! Почему не сказал правду? Теперь мы все здесь околеем?!

— Почему вы меня обвиняете? Откуда я знал?

Мы оба говорили пронзительно и резко. Самый старший из нас, Пьер, поняв суть дела по тону наших голосов, пытался нас успокоить:

— Для водителя это тоже нелегко. Не вини его. Сигнал, наверное, вернется. Давайте потерпим.

— Пропади оно все! Сказала мне недавно одна женщина: «Выйди замуж, сиди дома! Как она была права!».

Жан хохочет до слез над моими словами. Но мы с Кайратом слишком хорошо понимали, что в этих краях не новость застрять в пути и замерзнуть до смерти, поэтому были по-настоящему напуганы и не могли даже улыбаться. Обогрева в автобусе хватит на три-четыре часа. У Кайрата в капоте припрятана бутылка водки, но французы улыбались и отрицательно качали головами. Они лишь достали из сумок всю свою одежду и натянули на себя. Нам с Кайратом тоже выдали дополнительные свитера и носки. В сумке у Пьера оказался дорогой подарочный шоколад, который придал нам всем немного силы.

Жан, заметив мой страх, попытался отвлечь меня: из нагрудного кармана достал фотографии своей семьи. Когда я взяла в руки первое фото, поразилась: молодая женщина, купавшая двух милых малышей, была черной. Малыши — точь-в-точь Жан, если не обращать внимания на цвет кожи. Жан несколько лет работал в Африке корреспондентом. «Когда я позвонил отцу и сообщил о женитьбе, он сказал: «Подожди-ка». Потом после паузы: «Ну, говори!». До сих пор смешно. Если бы он не глотнул виски, у него сердце бы разорвалось. Мои родители — состоятельные люди, никогда не видели трудностей. Черт, больше всего ненавижу невежество, которое не дает видеть дальше своего носа. Мы и поженились в основном в знак протеста против расизма. Живем в Париже. Я обожаю семью, а мой отец до сих пор сердит на меня. Родители подарили мне хорошую жизнь, правда. Дали образование в лучшем университете США. И я оправдал их надежды. Теперь я сам распоряжаюсь своей жизнью».

Когда буран стих и начало светать, я заснула. Проснулась от громких голосов. Оказалось, уже почти полдень. Перед микроавтобусом стояли Қайрат и незнакомые люди с большими лопатами в руках. Я вышла из микроавтобуса и присоединилась к французам, стоявшим поодаль и наблюдавшим за происходящим. Со стороны Семея к нам пробился бульдозер. Видимо, Айша подняла шум, всех поставила на ноги. Спрыгнув с джипа, стоявшего за бульдозером, путаясь в длинных полах шубы, она неуклюже прибежала к нам: «Как вы нас напугали! Я думала все... Боже мой! Не дай бог!». По ее бледному лицу было понятно, что она не спала всю ночь. Джип, на котором она приехала, отправлен, чтобы отвезти французов прямо в аэропорт. Мы отстали от своего авиарейса, но телеканал, на котором работает Жан, нанял частный самолет, чтобы не сорвать назначенное интервью с особо важным официальным лицом. Когда я услышала об этом, раскрыла рот от удивления. Глянув на меня, Жан улыбнулся: «Видишь, это и есть профессионализм. Для репортера самое главное — вовремя добраться туда, куда он хочет!». Он тепло, с улыбкой, посмотрел на Айшу. Мы попрощались с французами и вернулись в автобус к Кайрату. Айша взахлеб рассказывала о своей ночной суете, а потом прицокнула и с восхищением сказала:

— Какая у тебя интересная работа! Раньше и я мечтала стать переводчиком или стюардессой.

— Какое там, ночью я так напугалась, что решила больше никогда не браться за такую работу.

Машина стремительно ехала по дороге, расчищенной бульдозером. Мир, который только этой ночью рвал и крушил страшный буран, сейчас был пуст и тих. Чистейший снег переливался и искрился под полуденным солнцем. Все мы молчали, погрузившись в свои мысли. Вдруг мой сотовый телефон зазвонил: наверное, появилась связь. Пропущенные ночью вызовы выстроились в ряд на экранчике. В начале списка — номер Айман, она только что звонила. Наверное, приехал еще один антрополог. Кто же он?

Читайте оригинал рассказа на казахском здесь