Во время каникул для меня было доступно только одно развлечение, это поездка к бабе Шуре в деревню. Будь то лето или зима, папа заводил свой зеленый Москвич 2140, торжественно протирал тряпочкой все пластмассовые черные панельки, усердно стукал ногами, (отряхивая подошву от грязи, чтобы не загадить резиновые коврики), мы усаживались и ехали за 80 км от Целинограда до Караегина по Кургальджинской дороге. 
Мы называли Караегин деревней, а на самом деле Караегин - это аул в степи. Здесь почти не росли деревья. Небольшую тень создавал лишь суровый карагач и несколько ивовых кустов у озера, что насыщало водой и давало рыбу многие годы. (Странно, но рыба в этом озере, говорят, пропала в 90х!) 
Та поездка, о которой хочется рассказать, произошла зимой.
Что можно делать зимой в ауле? Вы не поверите, но сколько бы я ни приезжала туда, ни разу нигде я не встретила там детской снежной горки. Казахским детям было не до горок. Они ухаживали за скотом, помогая апашке и агашке (родителям), бегали по расчищенным от снега дорожкам, катались на лошадях. И мне оставалось делать то же самое, но получалось едва ли. Накормить коров сеном, напоить их водой, убрать навоз - этого мне не доверяли. Несколько раз я пыталась взяться за вилы, чтобы убраться в сарае, что так лихо делала моя баба Шура, но глядя на мои неуклюжие попытки, она отправляла меня домой: 
-Нехай Петька прийде и гавно закидае! А ты иди в хату!
В сарае, не успеет баба сгрести коровью подстилку с навозом, пучеглазая Вишня, подняв хвост и раскирячась, накладывала свежую дымящуюся зеленую кучу. -Конвейер, мать вашу нехай, - приговаривала баба. Это она так материлась по-белорусски.
После визитов в коровник вся моя одежда пропитывалась ароматами сена, навоза и какого-то жирного молочного тепла, исходящего от этих кареглазых, пышных, добрых красавиц... У бабы в сарае их было то три, то четыре, и всех она доила руками два раза в день. 
- Дай я тоже попробую? 
- Ну, попробуй! - она вставала со своей маленькой деревянной скамейки, и показывала, как надо тянуть корову, чтобы струя молока попадала в ведро, зажатое тут же между ногами. Тяну раз, тяну два... Сиська как будто маслом обмазана, скользит. Баба ее уже успела раздоить. Пока я тыркаюсь в попытках вытянуть нормальную струю, корова поворачивает ко мне свою рогатую морду и смотрит как будто с упреком: Ну че ты мучаешься-то? Или дои нормально, или уходи! А потом еще и хвостом мне по морде (лицу). А потом еще раз, и еще. Жесткие волосы коровьего хвоста как мелкая проволочка, ничего приятного. Баба привязала хвост к коровьей ноге, чтобы Ларыска подоила Вишню. 
Я продолжаю доить. Белые струи поочередно вжикают в ведро раз-два, раз-два. Но руки с непривычки быстро устают и немеют. Моя дойка на этом заканчивается. Зато баба моя как будто легко и просто одну за другой выдаивала все три коровы, (тёлка не в счет), и два ведра молока несла в хату. 
Дома топится печь, дрова уже почти прогорели, и дед скоро засыплет уголь. На печи стоит огромная кастрюля с запаренной пшеницей для скотины.
К слову, запах вареной пшеницы - это аромат моего детства. Если бы я не приезжала в Караегин, как не приезжали мои двоюродные сестры, какой запах я могла бы вспомнить сейчас? Запах подъезда нашей пятиэтажки? Или запах газет из почтового ящика? Или запах сирени на Первое мая? Ведь это всё... Так вот, под аромат вареной пшеницы баба выставляла посреди кухни лавку, на которой устанавливала сепаратор. 
Перед тем, как начать крутить ручку сепаратора, чтобы сделать сливки, нужно было собрать два десятка металлических деталей воедино, установить сверху большую чашу, покрыть ее марлей и залить в нее свежее молоко, которое только что звенело по стенкам ведра в сарае. Мне доверяли крутить ручку. Я до сих пор помню, как гудит сепаратор и как в первую носопырку этого агрегата начинает литься абрат, а во вторую - густые, тягучие, жирнющие сливки... Уже лет пятнадцать я не пробовала таких сливок...
Зимние каникулы у бабы в деревне - это мой сладкий детский сон.
В тот день, когда мы с бабой сепарировали сливки, в дверь постучали.
-Хто там? - крикнула баба. Ее голос всегда был громким, ведь она всю жизнь проработала дояркой. База, где она работала - это длинный саманный ангар с полукруглыми сводами, полный мычащих коров, и тут же уборочный трактор, поэтому доярки общались друг с другом выкрикивая фразы.
В дверь постучался казах по имени Мавлен. Они о чем-то поговорили, и баба засобиралась уходить. 
-Куда ты, ба? Можно я с тобой?
- Айда. 
Оделись тепло и пошли в ту часть деревни, которая была настоящим аулом, то есть та часть, где жили казахи.
Я семенила за бабой по узкой снежной колее от трактора К-700, разглядывая глубокий узор от его протектора. В одну дольку протектора можно было поставить ногу, такой он был огромный! В казахской степи этот могучий трактор являлся самым главным работягой, поскольку снега зимой наваливало в степи по самые крыши домов, вручную с таким не справиться. К-700 ездил по аулу и с легкостью разгребал снежные валуны.
А сама же снежная степь - прекрасна. Если вчера был буран, то сегодня белоснежные застывшие волны буграми повсюду, снежный наст блестит настоящим серебром. Если долго смотреть на этот блеск, можно замерзнуть, до того он завораживает.
И вот, мы наконец пришли. Мы увидели... Я впервые увидела... 
Не хватает дыхания, чтобы рассказать, что тогда я впервые увидела замерзший труп женщины, которую, как сказал милиционер, избил и бросил замерзать в снегу ее муж-пьяница. У женщины осталось то ли пять, то ли шесть детей.
Не буду подробно вспоминать этот ужас. Несмотря на эти обстоятельства, было как-то почетно и приятно, что люди позвали мою бабу. Зачем? Наверное, в качестве старейшины, как аксакала, мнение которого нужно было узнать в данных тяжких обстоятельствах... Она до последнего была в этом ауле любимой Бабой Шурой и люди всегда шли к ней то за советом, то за помощью... Казахи очень любили ее. Любила ее и я.