Старик понял, что их преследуют, когда поезд проезжал по железному мосту, перекинутому, как нить, между двумя горами. Над мостом, черная на белом небе, парила огромная птица. Она не двигала крыльями, однако старику показалось, будто ветер все равно несет птицу, куда она захочет.

Он постучал сухим пальцем по стеклу, указывая Пабло на преследователя. Но юноша, сидевший рядом с Марией, дочерью старика, только пожал плечами:

– Это гриф, дон Хавьер, aura.

Поезд повернул, следуя изгибу серпантина, и птица скрылась за вершиной соседней горы, но он уже знал, что встретится снова с ее черной тенью. Его пончо скрывало два оружия: амулет, висевший на шее, и старый револьвер с шестью патронами. В барабане шесть, в рюкзаке еще восемь, в коробке было двадцать штук, еще шесть израсходовал его брат. Брат отдал шесть пуль после ссоры с констеблем и столько же получил взамен.

«Все честно, – вспоминал старик. – Что-то ты даешь миру, и что-то дает тебе он. Только эти глупые христопоклонники думают, будто есть боги, раздающие все даром».

Девушка и Пабло радовались жизни. Их пьянил непривычный им горный воздух, первая в их жизни дальняя поездка и мысль о свадьбе, которую старик им обещал. Они сидели, отделенные от него проходом, и проход казался невероятно длинным, как пропасть, отделяющая молодость от могилы.

Хотя пейзаж за окном выглядел однообразным, Пабло постоянно указывал на что-нибудь за окном своей невесте, будь то верстовой столб, заброшенная хижина на склоне или старые террасы. Она находила взглядом очерченный им предмет и кивала. Так, ничего не говоря друг другу, они играли с последней остановки, не замечая признаков угасания мира.

Старик видел грядущую гибель повсюду. И пустая хижина, понравившаяся им, заброшена жизнью, как череп. На ветках, что стучатся в окно, листья пожелтели и пожухли. Плохо родятся маис и чечевица. И нездорово бледное небо. Сама дорога, сталью прочерченная по земле, и поезд, несущийся как пуля, – движущийся металл, ожившее неживое, ничем не лучше мертвеца, вставшего из могилы.

И птица. Как черная прорезь на небе. Она из тех, что ждут последнего часа, чтобы выклевать печень и глаза, что подолгу сидят у домов, где живут старики, и летят за путниками, идущими в пустыне. Ее появление – последний знак приближающейся гибели мира.

Когда поезд обвился змеей вокруг очередной горы, старик наклонился к Пабло и сказал, что им нужно выходить вскоре после туннеля. И тут же, следуя его словам, впереди показался остроголовый пик выше и мощней остальных. Паровоз в этот раз не стал огибать его, как остальные, а стрелой пошел вперед, в самое сердце горы, точно стремясь пронзить ее насмерть.

Переход между светом и тьмой оказался резким – черная вспышка молнии. Он подумал, что вскоре, когда солнце перестанет согревать землю, весь мир станет похож на внутренность туннеля или пустой черепной коробки. И когда исчезнет разница между поверхностью и глубинами подземелий, все то, что было века веков сокрыто в недрах гор, снова встретится с человеком.

В темноте послышался тихий звук. Сквозь стук колес старик расслышал, как его дочь поцеловала Пабло, и подосадовал про себя, что эти двое так легкомысленно относятся к черной тьме.

В сущности, размышлял старик, все еще пребывая во мраке, у него нет ни одного единомышленника, никого, кому бы он мог довериться целиком. Даже Пабло, способный юноша, частично разделяющий его взгляды, слишком пропитан ядом гуманизма. Даже ему он не сказал всей правды о цели путешествия, не говоря уже про дочь, для которой пришлось сочинить свадьбу… Только ли для нее? Нет, и для Пабло тоже.

Свет вернулся так же резко, как и исчез. Старик прищурил глаза, и все равно мир показался ярким, как тридцать, сорок лет назад. Ему почудилось, что цикл тьмы и света оказался целым днем и за этот день он состарился даже не на сутки, а сразу несколько лет покинули его жизнь.

Щечки его дочери порозовели после туннеля, как и у Пабло. Оба невинно смотрели на него, сдерживая улыбку. Старик вспомнил, что для него тоже когда-то ночь означала совсем другое, и от их розовых лиц ему почему-то стало дурно.

Станция затерялась между двумя скалами в раскрытой пасти ущелья. На склонах виднелись карандашные линии тропинок, и больше ничто не свидетельствовало о присутствии человека. Ни домов, ни будки смотрителя, только рельсы, рубящие ущелье пополам. Остановку выдавала разве что притоптанная трава и покосившийся столб, давно потерявший табличку с названием. Вероятно, кому-то из местных приглянулся лист железа, и станция потеряла последнюю степень бытия – свое имя.

С поезда сошли только старик с дочерью и Пабло. Когда клубы дыма рассеялись, старик увидел, что по другую сторону путей бредет ветхий, согнутый индеец в выцветшем пончо. Он опирался на тонкую трость и оттого походил на неуклюже шагающую треногу для фотоаппарата. Горбун, возможно, был и моложе старика, но совсем дряхлый, полная развалина, какими становятся от тяжелой болезни или многолетнего пьянства. Жизни в нем осталось не больше, чем в упавшем с дерева желтом листе. Индеец с трудом преодолел рельсы и помахал им рукой, привлекая внимание.

– Не найдется ли огня? – спросил он на кечуа голосом скрипящей ржавой петли. – Хочется курить.

– Найдется, – весело ответил Пабло, доставая кисет.

Незнакомец оперся на трость локтем и принялся сворачивать самокрутку. Невыразительное лицо его заострялось птичьим носом, заставляя сомневаться, мужчина это или женщина. От него шел характерный запах курятника и дыма.

– Куда вы идете? – спросил индеец, скрутив наконец кривую, мокрую от слюны сигарету.

– В горы, хотим посмотреть на старые храмы, – ответил юноша – старик толкнул его локтем, поскольку требовал не рассказывать никому об их дороге.

– Говорят, – незнакомец уже пожевывал свою сигарету, – в эти места приехали констебль и несколько guardia искать каких-то сумасшедших. Будьте осторожны. Лучше не встречаться ни с теми, ни с другими… А еще лучше, – добавил он, – никуда не ходите.

Пабло нашел спички и, чиркнув, поднес старому кечуа закурить. Но в свете огня бесцветные глаза индейца вдруг блеснули желтым, как у хищной птицы. И старик, оттолкнув юношу и дочь, выхватил револьвер.

– Не подходи! – крикнул он, направляя оружие на незнакомца. – Оставь нас в покое!

– Что ты, что ты! – хрипло, по-вороньи крикнул индеец, выронив самокрутку. – Я ничего тебе не сделал!

– Дон Хавьер! Что вы делаете, уберите wesson! – воскликнул Пабло при виде револьвера.

– Тихо! Мы идем своей дорогой, и ты иди своей, – сказал старик, рукой указывая направление. – Уходим.

Индеец перехватил палку и с неожиданной прытью зашагал прочь.

– Да ты и есть тот сумасшедший, которого ищут guardia! – каркнул он вдогонку.

Старик не убирал револьвер, пока они не поднялись до самого верха ущелья. Когда он посмотрел вниз, в разинутую пасть скал, там не осталось и следа от дряхлого кечуа.

– Дон Хавьер, – испуганно сказал Пабло, – я знаю, вы беспокоитесь. Но все будет хорошо. Констеблю мы неинтересны, от сумасшедших есть wesson. Мы дойдем, вы нас обвенчаете, принесем богам по капле крови, и все будет сделано.

Старик не ответил ему. Он чувствовал жгучее разочарование от того, что Пабло ничего не увидел в глазах индейца. И как объяснить, что богам нужна далеко не капля?

Сначала старик планировал заночевать в деревне, в двух лигах от станции. Но слух о прибытии полиции и, что было куда хуже, неожиданный преследователь заставили его пойти в обход основной дороги, где они могли бы кого-нибудь встретить.

«Так или иначе, – с горечью думал он, – деревня пустеет, растворяется во времени, как и станция. Лучше не видеть место, в котором родился, чем увидеть его таким».

Несмотря на свои годы, он все равно двигался быстрее, чем Мария и Пабло. Девушка то и дело останавливалась, разглядывая цветок или птичье гнездо или любуясь видом со склона. Они постоянно отставали от старика, как ему казалось, нарочно пропадали из вида, а когда снова появлялись из-за склона, лица их были смущенные, счастливые и розовые, как восходящее солнце.

– Что вы там копошитесь? – ворчливо каркнул старик после их очередного исчезновения. – Скоро уже стемнеет.

– Не сердись, padre. – Мария мягко улыбнулась, и губы ее показались влажны и порочны. – Смотри, какую красивую бабочку я нашла.

Она положила что-то хрупкое на ладонь отцу, но вместо бабочки он увидел большого серо-черного ночного мотылька, иссохшего, как мумии предков, и почти невесомого в смерти.

Старик почувствовал вкус желчи и сухость у себя во рту, и мотылек показался ему жутко противен оттого, что был некогда красив и полон жизни, а теперь напоминал ему весь мир и его самого. Он сжал насекомое в руке – пальцы ничего не ощутили. Только на ладони осталась пыль наподобие могильной.

– Идем, – проворчал он, отворачиваясь от расстроенной дочери. – Солнце не будет нас ждать, а идти еще далеко.

И он зашагал вверх по серпантину, но то ли от мотыльковой пыли, то ли от долгой ходьбы вкус желчи во рту нарастал. Старик ощутил острое жжение в животе и остановился в совершенно неподходящем месте, над самым обрывом.

– Пабло, помоги, – прошептал он сквозь зубы, злясь скорее на себя, чем на Пабло. – Мне нужно снять рюкзак.

Он скинул одну лямку с плеча, опасно балансируя у края, и вдруг услышал шорох за спиной. Старик обернулся: мелкая черная птица выпорхнула из куста. Он пошатнулся, уронил рюкзак и, выхватив револьвер, выстрелил в птицу, уже превратившуюся в темную точку мишени вдалеке.

– Будь ты проклята! – крикнул он порхающей точке.

Рюкзак затерялся далеко внизу, в сухих зарослях склона. Еда, сухая одежда и запасные патроны проглочены ущельем.

«Что ж, – подумал старик равнодушно, – значит, осталось только пять патронов».

Всю ночь старику ничего не снилось, но сон, пустой, как старый череп, был отчего-то то тяжелым и беспокойным, и, проснувшись, он не чувствовал себя ни выспавшимся, ни отдохнувшим, а лишь сильнее уставшим. Солнце еще не встало, в темноте тлеющие угли смотрели во все стороны красными глазами. Чувствовался запах дыма и ночной изморози.

Старик уже собрался встать, раздосадованный на себя и свое тело, как в голове у него закрутилась знакомая песенка и пришла приятная пьянящая сонливость. Ему снились трое мужчин, один из них напевал песню. Старик не видел их, а слышал только шаги и голос, но и по звуку все понял. Мужчины шли на серьезное дело – охоту или убийство – и были веселы несмотря на это. Даже их винтовки радостно побрякивали на ходу.

– Тише, Хуан, – сказал один из них по-испански, – я вижу следы. Они были здесь.

Песня умолкла, и только тут старик понял, что она звучала не в его голове. Прямо здесь, ниже по склону, guardiaищет их.

Старик потянулся к кобуре с револьвером и тут же передумал: потухший костер и тишина сейчас могут помочь им больше револьвера. Он посмотрел на Марию и Пабло: те спали рядом, придвинувшись ночью к огню и друг к другу, лица их выглядели глупо-безмятежными, как у ангелочков в католических храмах.

Люди внизу передвигались, пытаясь найти в опавшей листве след.

– Здесь! – крикнул один из них.

Видимо, guardia не рассчитывали найти свою добычу так близко и не приглушали голосов. Шаги двинулись вверх по склону, к их стоянке.

Старик снова потянулся к кобуре, но тут увидел, что Пабло, проснувшийся от крика, испуганно поднимается из спальника. Он быстро взмахнул рукой, делая жест молчать, и Пабло, увидев его, не крикнул, а схватил увесистый булыжник, лежавший у огня.

«Нет, нет, – показал ему жестом старик, – пригнись к земле, ляг».

Юноша послушно лег, но из кустов за ним, испуганная движением, взлетела птичка и, кружа над беглецами, подняла крик.

Дон Хавьер обхватил рукоять револьвера.

– Чик-чик-чик! – исступленно прокричала птица.

Шаги остановились. Человек, видимо, опять потерял их след, и старик почти чувствовал затылком нависшую над ним тень.

Мария шелохнулась, потревоженная шумом, и чуть приоткрыла глаза, будто колеблясь между бодрствованием и сном. Девушка вздохнула, высвободила руку из спальника и обняла лежащего рядом Пабло.

– Здесь никого нет! – прокричал поднявшийся оставшимся внизу. – Но они где-то близко.

Голос внизу снова затянул песню, и guardia двинулись дальше, веселые, как девушки на прогулке.

Разбудив Марию, но ничего не сказав ей, старик повел их самым безопасным путем – назад. Спустившись по серпантину наперекор следам полицейских, они сделали несколько петель, чтобы окончательно запутать преследователей, и двинулись к другому перевалу.

Старик шагал в полную силу, нарочно не давая себе никакой поблажки, и даже, когда уже совсем пересыхало во рту, долго медлил с глотком из фляжки. До того изгиба, до той вершины. Он шел, отказываясь признавать, что его тело старо.

Дочь и Пабло все равно отставали от него, но шли теперь куда быстрее. Всякий оттенок романтизма исчез из их движений, что тайно радовало старика.

Когда второй перевал, выше и мрачнее первого, показался перед ними огромной скалистой стеной, юноша решился спросить его, пока не слышала Мария:

– Кто были эти люди, дон Хавьер? Думаете, они искали нас?

– Не знаю. – Старик чувствовал, что при каждом слове во рту у него пересыхает еще больше. – Не знаю. Может, полиция, а может, бандиты.

– Но ведь полиция ищет бандитов? Нам бы они ничего не сделали, дон Хавьер.

– Ты не был на войне, Пабло. Свои стреляют в своих куда чаще, чем ты думаешь.

– Тогда нам и правда надо вернуться. Не стоит рисковать: с нами Мария. – Голос Пабло звучал серьезно, почти по-взрослому.

Вдали вновь показались зубастое ущелье и тонкая, словно прорезанная бритвой, линия железной дороги в нем. На этот раз длинный поезд с клубами черного дыма быстро гнал через ущелье без остановки, и оно походило на сшитую хирургом рану, которая снова рвется по швам.

Так и есть, подумал старик. Сначала лишь мелкие ранки человек наносил миру. Забыл старых богов, перестал считаться с обрядами. Теперь эти раны превращаются в рваные полосы на самой земле. И как сейчас поезд выбегает из дыры в горе, так и всё обитающее под горой скоро ворвется в людской мир.

Он подосадовал, что им пришлось вернуться далеко назад, и наконец позволил себе сделать маленький глоток воды. Этого не хватало, даже чтобы просто смягчить горло. Но он уже решил быть безжалостен до конца. И к Пабло, и к дочери, и ко всему миру, ради которого он пошел на это, а прежде всего к себе, своей старости и боли.

– Нет, Пабло, нужно идти. Нельзя всю жизнь бояться.

Превозмогая ноющую боль в ногах, старик сделал шаг, затем другой и на третьем сумел забыть о хрусте в колене. О дочери и жертвеннике на вершине горы он забыть не мог.

Следующие дни перехода старик воспринимал как тяжкий промежуток между двумя провалами сна. Такое бывало с ним во времена, когда он жил в городе и работал на фабрике, просыпался затемно и затемно ложился, пытаясь прокормить жену и сына.

Ребенок потом умер, как и жена, а сам он едва оправился от чахотки. И все десять лет городской жизни позднее казались ему ошибкой. Любовь к ближнему не принесла счастья. Старик усвоил себе быть жестким, нелюбящим и воспринимать жизнь как верность долгу.

Но теперь черный сон без сновидений, похожий на крохотную смерть, пугал его, как предвестник смерти большой. С каждым утром он чувствовал, что ему все сложнее возвращаться в мир живых, оттого боялся спать и спал плохо. И сейчас, когда вокруг их костра витал мрак, старик не мог закрыть глаза: когда он уснет, мрак проникнет и в его череп.

Чтобы отогнать мрачные мысли, он решил пройтись вокруг и помочиться.

Мария и Пабло давно спали с невинными лицами, освещенными красноватым, почти розовым светом, но дальше мир начинал растворяться. И уже в нескольких шагах от огня путались предметы и их тени. Все удваивалось, у всего был брат, вырезанный из черного цвета. Тень старика надзирателем шла за ним.

К каждому приставлена его смерть, подумал он, его двойник из тех мест, где не светит солнце, и всегда он ходит по пятам и ждет своего часа. Есть тень у самой Земли, есть у Луны, иногда она пожирает Луну целиком. Но и Луна рождается снова, как на смену человеку приходит другой. Есть кое-что похуже – это та нутряная тень, начинка любого кувшина, пещеры, комнаты без света. Там таятся те, у кого нет двойников в нашем мире. Они, жившие еще до света, жаждут вернуться, когда солнце угаснет без приношений.

«Я знаю, – думал старик, поливая траву скудной струйкой холодной мочи, – знаю, что обречен темноте, которую вижу в снах. Сны станут явью, и эта явь уже близко. Мария и Пабло обречены, обречен каждый живущий. Но сам круг жизни сможет продолжаться, если будет светить солнце».

– Чик-чик-чик, – откуда-то совсем близко доносилось птичье пение.

Он обернулся: нет ничего, кроме собственной тени.

– Чик-чик-чик, отступись, – пела невидимая пташка, – отступись, чик-чик-чик.

Старик выхватил револьвер и, не застегнув ширинку, повернулся кругом на месте, пытаясь понять, во что целить.

– Чик-чик-чик, – пела его собственная тень.

Теперь он увидел, что тень его, почти растворившаяся в кустах, мощно раскинула в стороны крылоподобные руки, ноги ее тонки, как спицы, а нос тени острее штыка.

– Пошла прочь! – крикнул старик, хватаясь за амулет. – Прочь!

А тень шептала голосом старика, по-птичьи передразнивая человеческую речь:

– Мир умрет-умрет. Мир умрет не скоро. Зачем-зачем тебе?

Он попятился назад, и тень, вопреки направлению света, обошла вокруг него, будто пытаясь схватить со спины.

– Зачем? – шепнула она почти на ухо. – Что тебе дал этот мир?

Старик слышал поступь ее шагов, слышал, как она приминает траву. Кончик крыла, бесперого крыла, почти касался его плеча.

– Уходи.

– Отступись.

– Уходи! Уходи! – Старик отшатнулся, тщась убежать от своей тени, она без усилий следовала за ним.

Тень уже не падала на кусты, а висела черным силуэтом на фоне яркого воздуха над костром. Он увидел ее глаза: они не светились, как у индейца желтым, напротив, были чернее всего. Чернее неба, теней, пустых глазниц, пещер и туннелей. Эти глаза готовились его проглотить.

– Отступись, – ласково попросила тень.

– Ни за что! – Он шагнул к ней, нацеливая дуло в глазные дыры. – Ни за что!

– Ты сядешь в тюрьму. Ты будешь долго жить. Я буду петь у твоей решетки. Чик-чик-чик. А когда умрешь… выклюю твои глаза!

Глазницы двинулись на него черными фарами, тяжелым пустым сном, темнотой, что прячется на дне могилы – старик выстрелил дважды, по числу глаз.

Пламя револьвера на секунду осветило мир. Он увидел пустоту на месте черной птицы, желтеющую траву, сухие кусты, даже другую сторону склона, вещи, разбросанные вокруг костра, Пабло с Марией, проснувшихся от его криков, и понял, что пуля едва-едва прошла мимо них.

Мгла вернулась в следующую секунду. Оставалось три патрона.

Дорога шла в обход станции и деревни по горе, пронзенной туннелем. Скрытность, с которой тропа миновала все, связанное с человеком, наводила на мысль, что ее протоптали такие же изгои: отшельники или контрабандисты. Старику с дочерью и Пабло предстояло весь день идти по горам невидимыми среди скал и зарослей и только к вечеру выйти на открытое пространство, где железнодорожный мост рассекал надвое длинный каньон, границу между хребтом, населенным людьми, и хребтом, коронованным храмом.

Мария и Пабло растратили всю свою праздность за два минувших дня. Розовый цвет исчез с их щек, теперь они быстро следовали за стариком с выпученными, как у животных, глазами.

«Но, – думал старик со все возрастающей досадой, – теперь они, не разнимаясь, держатся за руки, словно боясь потеряться». Нет, все шло куда лучше, когда они тайком целовались. Он и сам в молодости целовал дочь соседа, целовал и других – это не помешало ему оставить их, когда пришло время. А все со временем приходится оставить. Когда-нибудь Пабло, если станет хорошим учеником, оставит его старости и времени, чтобы самому стать хранителем мира. Тот, кто должен заботиться о мире, несет слишком тяжелую ношу и никого не может держать за руку.

«Пришла пора, – решил старик, – поговорить с юношей. И лучше сделать это до захода солнца».

Он много раз обдумывал предстоящее. Вначале ему казалось, что он справится и один, а Пабло ему, конечно же, поможет, но чем дальше, тем тяжелее становились его сомнения. К тому же старик не знал, как начать разговор, как хотя бы ненадолго разделить юношу и Марию.

К вечеру, когда солнце опускалось в разинутую горами пасть, они все еще были далеко от моста, на длинном перевале, откуда виднелась угасающая, как угли костра, деревня. Сами дома скрылись в темноте, и только окна горели белыми огнями.

– Здесь вы родились? – заговорил вдруг Пабло.

Мария сидела поодаль, слишком внимательно глядя вдаль, на вершины, черные и пустые.

Старик понял, что они тоже готовились к разговору, напуганные вчерашней стрельбой. Он кивнул, понимаю, что теперь юноша устраивает ему экзамен, как сам он экзаменовал его когда-то.

– Знаешь… – Он посмотрел на небо: звезды сияли ярче тусклых огней деревни. – Древние, что были твоими и моими предками, называли созвездиями не группы звезд, как европейцы, а черные пятна неба – пустоты. Одна из немногих традиций, которые мне не по душе. Еще говорят, что когда-то все небо горело от звезд, но потом звезды начали угасать, пришлось создать солнце, а половину дня отдать ночи. И приносить жертвы, чтобы солнце грело, чтобы светили звезды и темнота не поглотила наш мир.

Да, я родился здесь. Теперь деревня умирает. Тут остались только немощные старики. Приди сюда лет через десять – ни одно окно уже не будет светиться. Но это место сделало самое главное: дало жизнь другим. И ты умрешь, а еще раньше я. Не это важно, важно дать продолжиться жизни, нашему народу и нашим ритуалам, даже европейцам, которые отравили все. Надеюсь, со временем ты меня заменишь.

Юноша помолчал:

– Я хотел говорить о вчерашнем.

– Там был кто-то. Он прятался в кустах… – Старик чувствовал, что бесполезно рассказывать о черной тени, о человеке-птице. Пабло скорее поверит в пришествие дьявола, но никак не в чудище из старых сказок. Сатана имеет право быть, чудище – нет. – Правда был, – добавил он.

– Дон Хавьер. Я к тому времени уже не спал. Я видел вас... посреди пустой поляны. Там было пусто. Отдайте мне wesson.

Пабло не выглядел больше мальчиком с розовыми щеками. Он распрямился, хмуро сдвинул брови, сам голос звучал жестче. Старик когда-то мечтал о таком сыне. Сыне, который продолжил бы дело отца.

Он положил палец на спусковой крючок, а большим придавил курок. Четыре было. Осталось три. Было три. Два останется.

– Держи. – Он протянул револьвер Пабло, продолжая прикидывать в уме. – Сейчас отстегну кобуру.

Юноша вздохнул с облегчением. Но старик уже чувствовал, что револьвер вернется к нему.

Утром, едва рассвело, они снова тронулись в путь. Старик посмотрел еще раз на раскол между двумя горами, где ночью слабо светилась деревня. Теперь он видел там только слабую дымку тумана. Ему показалось, что расщелина, давшая когда-то начало ему самому и малой его родине, снова зарастает, что за ночь деревня исчезла совсем, а он сам и его дочь последние капли ее крови. Старик прибавил шагу, чтобы быстрей миновать селение, растворенное во времени и в молоке тумана.

За изгибом серпантина туман вдруг заканчивался, не в силах перебраться через хребет. Воздух походил на холодную и прозрачную горную воду, и Анды просматривались далеко вперед – кажется, взглядом можно было охватить полмира. Сильные, торчащие зубьями скалы и давно заброшенные террасы светились красным, цветом плодородия, жизни и крови. Склоны гор пышно заросли кустарником и дикими травами и походили на щеки веселого юноши, только покрывшиеся пухом. Их не портила даже железная дорога. А далеко впереди, у самого горизонта, земля разрывалась надвое огромным каньоном. На дне его бурлила холодная речка, через нее на месте древнего моста инков ребристым скелетом перекинулся, разрезая пустоту, железнодорожный мост.

Старика так порадовала перемена вида, что лицо Пабло показалось вдруг приветливыми и радостным, а привкус желчи прошел. Он знал, что не сможет старыми глазами увидеть храм на вершине далекой горы, но ему мерещился его смутный силуэт в розовом пламени рассвета. Чувствуя внезапный прилив сил, старик поспешил вниз к каньону, ржавому мосту, который тоже выглядел прекрасным, к тому миру, что был все еще молод, и храму, где мир может обновиться.

Пабло и в самом деле воодушевился. Спустившись по едва протоптанной тропке к мосту, он остановился и присвистнул:

– Ах, Мария, какой вид!

Его еле слышный свист отозвался из каньона страшным рыком, будто он разбудил древнее чудище. Но этот рев развеселил их еще больше.

– Ау-ау! – дурачась, крикнула девушка, ущелье снова взревело в ответ, силясь сдуть их своим криком, а они только рассмеялись.

Старик подумал, что такова сама природа их молодой крови. Несмотря на недавний страх, они не могут подолгу пребывать в печали. Жизни в них так много, что ей тесно в одном теле, и она без конца рвется наружу. Он хотел прикрикнуть на молодых за то, что на открытом пространстве они легкомысленно привлекают к себе внимание людей и древних сил. Однако юноша приобнял его дочь, вдвоем они посмотрели вдаль, на взошедшее солнце, и старик первый раз за всю дорогу улыбнулся.

– Идемте, дон Хавьер, – весело сказал Пабло.

Вблизи мост оказался еще уродливее, чем издалека. Он походил не просто на скелет, а на труп, объеденный червями. На ржавых ребрах остатками плоти рос густой мох, между шпал и перекрытий торчала трава и даже мелкие деревца. А стальные перила пешеходной дорожки осыпались ржавчиной, и на большей части длины моста вместо ограждения торчали острыми косточками его подпорки. У старика возникло чувство, что они входят в разинутый зев китового остова.

Он прислушался: старушечьими голосами скрипели доски настила, но внизу не шумела река – она пересохла. От ржавого моста и по всему ущелью пошла зараза ржавчины. Склоны покрылись рыжими увядшими кустами и высыхающей травой. «Земля, – подумал старик, – гниет изнутри. Из всех ее разломов тянет могильным смрадом. И прежде всего все созданное человеком страдает от гнилости времени. Горы прекрасны, потому что они высоки. Вершины их далеки от земных недр и близки к небу, до них болезнь дойдет в последнюю очередь, но и они увянут. Все станет прахом, какой покоится в земле, если солнце не напитает свои силы».

Старик понял, что должен принять решение на мосту, потому что дальше, на любимых им вершинах, его очарует жизнь. Ему нужно выбрать между розовым светом солнца и розовыми щечками дочери, между ней и миром, свадьбой и жертвой. Раньше о выборе и речи не было: он без колебаний проехал полтысячи миль, без колебаний выстрелил в тень, предлагавшую ему мировую. Но теперь, когда он ощущал чистый воздух, льющийся с вершин, и уродство смерти внизу ущелья, старик понял, что еще не поздно, забыв обо всем, вернуться назад.

– Тебе плохо? – спросила его Мария.

– Нет, все в порядке, в порядке, – разуверил старик, но она взяла его под руку и повела по мосту вперед.

Ладонь ее оказалась на удивление мягкой и теплой, а прикосновение очень приятным для его холодеющей старой плоти.

– Давай постоим, – попытался старик приостановить Марию, а она шла дальше.

– Идемте, дон Хавьер, осталось не так уж много.

Старик подосадовал про себя, что ему не дают времени для раздумья. Дойдя до середины моста, он заметил, что ноги его трясутся. «Нет, – решил он, еще не понимая в чем дело, – мне не страшно, не жутко». Трясся сам мост, и не только мост, но и земля, а позади, со стороны деревни и ущелья, слышался грохот. Огромное чудище бросилось вдогонку за ними.

Он обернулся назад, все еще растерянный и не чувствующий страха, но Пабло поспешил его успокоить:

– Это поезд, поезд, padre.

Мария отбежала далеко назад, чтобы посмотреть, как из горных извилин навстречу ей вырвется машина. И, посмотрев на дочь, старик решил, что шум заглушит слова и пришло время сказать Пабло самое главное.

– Так всегда, – с грустью вздохнул старик, – ты видишь только птицу, поезд, каньон. А все это чудовища, Пабло. Под нами не просто ущелье, а гниющая рана, разинутая пасть земли. Поезд тоже монстр, а птица, птица, Пабло, хуже всех, она еще будет пировать на наших костях, чем бы ни кончилось дело.

Поезд ревел, а старик продолжал излагать свои мысли.

– Пойми, – говорил он юноше, – пойми: любить кого-то – это открытая рана. Так ты не можешь быть сильным. Никого не любят нож, пуля, поезд – и все они могучи, выбиты из железа. Таким должен быть ты – бесстрастным и сильным, как ревущая сталь машины.

Юноша слушал с открытым ртом, а рев все нарастал. И когда свист уже сделался невыносим, заглушая слова, Пабло вытащил револьвер и нацелил его в грудь старика, как тот и советовал – бесстрастно.

Девушка радостно крикнула что-то навстречу поезду, не глядя на них. А старик почувствовал странное облегчение. Да разве может быть конец лучше? Он остался верен долгу, а дочь жива. Она будет любить этого мальчика, который почти заменил ему сына. И главное, она, отвлеченная шумом стального монстра, так и не поймет, почему отец свалился в ущелье.

Он вздохнул, на этот раз без грусти, и, сам удивляясь себе, улыбнулся. Он не услышал выстрелов, а только свист двух срикошетивших пуль – они ударились в стальные кости моста. Револьвер упал старику под ноги, а Пабло – вниз, к пересохшей реке. И старик не мог понять, почему не чувствует раны, пока еще одна пуля не врезалась ему в плечо.

– Ложись! – крикнул он Марии и теперь уже явно слышал, как пули одна за другой бьются о железо. Стреляли откуда-то с края обрыва. Невидимые сами, guardia прекрасно видели мост.

«Как же глупо! – ругал себя старик, лежа в лужице собственной крови. – Конечно, они ждали, пока мы здесь пройдем. Медленные и беспечные, как мишени в тире. Лучшего места и придумать нельзя. Даже не придется прятать трупы. По весне проснувшаяся река сама унесет их подальше, как в нелепом рассказе о Шерлоке Холмсе».

Он не знал, как выйти из-под обстрела, а те стреляли, не жалея пуль. Он вспомнил о войне, о том, как лежал в неумело вырытом окопе, и сам себе усмехнулся: вот уж тогда он не думал умереть от пули в семьдесят лет! Все честно: что-то ты отдаешь миру, что-то – он тебе.

Но тут старика накрыла мощная тень товарняка, и огромная стена движущегося железа защитила их. Действия чудовищ нелепы, они могут спасти или убить, то и другое – неумышленно.

– Скорей бежим! – крикнул он дочери, не дожидаясь ее, подхватил револьвер и как только мог быстро побежал к зарослям на другой стороне.

В бледном небе над ними кружила черная птица.

– Куда мы идем? – спрашивала без конца дочь. Лицо ее бессмысленно застыло.

Еще она спрашивала, что случилось с Пабло, откуда взялись стрелки, кто и зачем в них стрелял, и так безучастно выслушивала объяснения старика, что и ему самому они начали казаться бессмыслицей.

– Мы пройдем мимо храма, там безопасно, – отвечал он снова и снова, уже не утруждаясь придумывать детали.

Плечо кровоточить перестало, но стоило двинуть рукой, в него будто снова попадала пуля. Старик забыл, сколько они идут, каким путем и когда последний раз ели. А Мария, державшаяся за его здоровую руку, шла, куда шел он, как животное на поводке. Они двигались механически, ведомые скорее инстинктом, чем мыслью.

Перед ними уже маячила гора, не самая высокая, не самая красивая, но отчего-то избранная священной. Ее склоны резко срезала вершина, такая плоская, что гора походила на человека со срубленной головой. Там, если старик ничего не путал, среди покрасневших от осени деревьев и прятался храм.

Пока они шли, гора представала перед ним во множестве обличий. Сначала старик решил, что красный цвет листвы – это кровь то ли самой земли, то ли храмовых жертв. Потом, вопреки своей памяти, старик счел, будто сам храм сложен из красного камня и камень течет по склонам. Гора даже представилась ему вулканом, той дырой из недр, где прямо из магмы по утрам выходит солнце.

Он потел и пил воду, чтобы охладиться. Вода не помогала.

«Так или иначе, – в проблесках ясного сознания размышлял старик, – с горы уже не спуститься. Может, так и лучше, может, это подарок богов. Заслуженный отдых, который получает тот, кто исполнил их волю».

– Где Пабло? Что с ним? – спрашивала дочь.

Но он совсем перестал отвечать на ее вопросы. Ему хотелось просто успеть сделать должное и отдохнуть от жизни.

– Где Пабло? – спросила она снова, и старик, не выдержав, крикнул:

– Мертв!

Она резко отпустила его руку. Старик покачнулся, упал и разбил бровь о камень. Выругавшись, он оперся рукой о землю. Земля оказалась твердой и шершавой. Приподнявшись на локте, старик разглядел под собой старую мощеную дорогу.

Между камней дороги густо росла трава, а деревья почти сомкнулись над нею. Заброшенная и забытая, она тем не менее шла вверх по склону, как тысячу, как две тысячи лет назад. Сотни раз здесь проходили жрецы, ведя девушек, опоенных дурманом. Порой вожди и цари посылали своих дочерей, тогда это считалось за честь, вспомнил старик слышанные когда-то старые легенды.

Трава впереди оказалась примята – он усмехнулся. Глупцы! Преследователи разминулись с ними. И тут же одернул себя. Нет, вовсе не глупцы. Они знают, что он идет в храм на вершине, и там наверняка будет ждать засада.

Что ж, кажется, их трое, и остается три патрона.

– Пойдем, – сказал он дочери. – Ты встретишься с Пабло на вершине горы.

Вопреки его ожиданиям храм вблизи оказался жалок. Он понял, почему не видел его издалека: некогда мощные каменные стены захлестнула волна растительности. Мощных идолов, вырезанных когда-то из монолитных глыб, не смогли повалить ни землетрясения, ни конкистадоры, но безобидный вьюн опутал их сетью и похоронил в себе и в забвении. Из каждой трещины в камне выходили извивающиеся корни. Они росли и ширили разломы. А на крыше, теперь кажущейся невысокой, так нелепо примостилось деревце. Храм растворялся во времени – как станция, как деревня и сам старик.

Едва подойдя к воротам, старик увидел тень, стекающую по ступеням вниз. Прямо перед ними, не прячась, во весь рост стоял крепкий и красивый мужчина с орлиным носом, звездой констебля и винтовкой через плечо.

– Руки вверх, старый псих, – приказал он, не снимая винтовку с плеча.

Да, сначала он явился в образе птицы, еле видной прорези в небесной простыне, но набирал силу с каждым новым явлением. Дряхлый индеец, едва не разваливающийся на части, потом маленькая пташка, призрачные голоса из сна, страшная тень, пули и наконец – молодой мужчина, воин. Когда он явится в следующий раз, крылья закроют небо.

– Девочка, – преследователь посмотрел на Марию желтыми глазами, – твой отец сумасшедший. Он хотел принести тебя в жертву. Этим камням, забытому старому мусору. Я знаю, у него есть оружие, забери и отдай мне. – Голос его был глубоким и сильным и, похоже, имел какую-то власть над людьми. Потому что старик застыл, совершенно немощный, на месте, а дочь вынула револьвер из его кобуры.

– Иди сюда. Не стой с ним рядом.

Мария шагнула к мужчине.

– Постой... – шепнул ей старик.

Она не обернулась.

– Все, все, конец истории, папаша. Сидел бы ты дома да вязал со старухами носки. А теперь психиатрам будешь рассказывать свои басни.

– Не слушай, Мария…

– Молчать, старик! Я обещал тебе окна в решетку до конца жизни, но могу и не быть таким жестоким. Иди сюда, девочка, – поторопил он Марию и снова обратился к старику: – Можем сыграть в игру. Кинься на меня с ножом или бросься бежать – я выстрелю. Все будет легко. Не хочешь?

Он повернулся к девушке и протянул ей руку:

– Отдай мне револьвер.

Та протянула ему оружие дулом вперед.

– Мария, – еле выдавил из себя старик, – это он убил Пабло.

Вниз по склону прокатился шум выстрела, горы ответили многократным эхом. Человек так и стоял с протянутой рукой, с недоумением глядя на Марию. Затем он пошатнулся и, будто устав с дороги, облокотился на стену храма.

– Эх... старик, – спокойно сказал констебль, – я ведь предлагал все кончить миром.

Старик внезапно почувствовал прилив сил, как он понял – последний, и, быстро шагнув к дочери, забрал у нее револьвер.

– Идем, – приказал он ей и, не глядя на сползающего по стене констебля, повел ее внутрь храма, подталкивая дулом.

– Быстрей, времени может быть совсем мало.

Сразу же за входом в храм начиналось просторное помещение, пропитанное сыростью и темнотой. Первым делом старик зажег свечу, поставив ее в руку клыкастого идола. Слабый свет выделил уродливые маски богов, резьбу, изображающую жертвоприношения, и плоский, похожий на кушетку каменный алтарь.

– Раздевайся и ложись, – приказал он дочери.

Сам старик сбросил пончо (рубашка и перевязь плеча пропитались темной кровью) и, превозмогая боль, схватил больной рукой амулет – висящий на шее в чехле древний нож из камня.

Девушка встала перед ним не двигаясь.

– Давай! – крикнул он, – живо!

Она скинула с плеч рюкзак, затем пончо и подошла к нему, порочно развязывая ворот рубахи. На какой-то дикий миг у старика шевельнулось давно забытое желание.

– Быстрей! – скомандовал старик, отгоняя бредовую мысль.

Но Мария как назло медленно потянула рубаху вверх, обнажая живот.

– Я сказал быс…

Она ударила его в раненое плечо. Старик вскрикнул и повалился. Боль пронзила его, словно стальной прут, прошедший сквозь тело. Однако он тут же вскочил, подхватив револьвер, и выбежал во двор храма.

– Стоять! – крикнул он – девушка уже бежала вниз, маяча белой рубашкой. – Стой! – крикнул он снова и, прицелившись, выстрелил.

Мария упала, неестественно извернувшись, в заросли ниже по склону и пропала из виду. Сотни потревоженных выстрелом птиц, громко крича, взлетели в небо.

Старик в изнеможении опустился на колени. Тела констебля уже не было у стены. Солнце заходило. В барабане оставался один патрон.