Голуби

Мне было тогда двадцать семь. Университет я закончил в двадцать три. Соответственно, я уже четыре года жил на земле в качестве взрослого человека, то есть такого, которому больше нечем подпитывать иллюзию, что жизнь есть нечто ожидающее его впереди, и который, таким образом, вынужден просто жить.     

Видимо, чего-то в этой просто жизни мне крайне не хватало, иначе вряд ли я записался бы в автошколу.

Это теперь я с трудом представляю себя без автомобиля, а тогда я обходился без него так же легко, как некурящий обходится без сигарет. Мир машин волновал меня в то время так мало, что если бы меня попросили составить список из тысячи предметов, которые мне интересны, то, исчерпав свои настоящие приоритеты уже на первых ста номерах и начав заполнять оставшиеся девятьсот позиций всем, что только взбредёт в голову, я включил бы в этот список самые ничтожные вещи, но ни за что не догадался бы включить в него автомобиль. На людей, которые с жадностью читают журнал «За рулём» и при каждом удобном случае устремляются в гараж, я всегда смотрел со смешанным чувством удивления и жалости, как на инопланетян с какой-то безотрадной планеты.

Поэтому тот факт, что я всё-таки очутился на водительских курсах, я не могу объяснить ничем другим, кроме как полуосознанной мечтой вернуться во времена студенчества; меня ведь и занесло на эти курсы в апреле – самом юном и обещающем месяце в году.          

Впрочем, объяснение так себе. Остаётся непонятным, что именно так привлекало меня, двадцатисемилетнего взрослого человека, в моих студенческих годах, вся прелесть которых держалась на уже упомянутой иллюзии. И, наконец, почему именно автошкола?

Видимо, надо смириться с тем, что истинные мотивы многих человеческих поступков, часто таких понятных и обыкновенных с виду, навсегда останутся в сумерках.       

Как бы там ни было, одно я могу сказать с уверенностью: повернуть время вспять занятия в автошколе под гордым именем «Орлан» мне не помогли. В лучшем случае, эти занятия напоминали один из тех снов, где хорошо знакомые сцены из прошлой жизни преподносятся сознанию с какими-то нелепыми коррективами, вроде бы не особо значительными, однако способными придать безумный, а порой и зловещий характер целому. По крайней мере, после подобных снов человек редко просыпается в хорошем настроении.

Да, я снова сидел за партой, видел лектора у доски, слышал дружный смех над чьими-то глупыми вопросами; «а дайте, пожалуйста, кто-нибудь листочек и ручку»; «молодые люди, если вам не интересно, выйдите за дверь; почему остальные обязаны слушать вашу болтовню?» – и так далее. Однако достаточно было одного взгляда на саму собравшуюся в аудитории публику, чтобы приятное чувство узнавания тут же сменилось растерянностью, даже тревогой: девочки с аккуратно заплетёнными косами, едва перешагнувшие за школьный порог, сидят вперемешку с пышногрудыми домохозяйками, звенящими бижутерией и лоснящимися от жирного крема против морщин, а дистрофические юноши с жуткими «тоннелями» в ушах – одногруппники угрюмых заводских мужиков, в чьих огромных ладонях блокнот и ручка смотрятся как нечто хрупкое и неестественное.

Всех этих людей привело сюда одно-единственное желание – получить водительские права, но это желание или слишком обыденно, или слишком эгоистично, чтобы послужить основой хотя бы для маломальского человеческого сближения. За полчаса, проведённых в очереди к бесплатному стоматологу, люди умудряются установить гораздо более тёплые взаимоотношения, чем за несколько недель водительских курсов. Кажется, что между будущими водителями уже вьётся та пустота охраняемой неприкосновенности, которая впоследствии будет виться между их машинами на многополосной трассе. Когда в час пик смотришь на эти машины с какой-нибудь высокой точки, расстояние между ними кажется таким ничтожным, что поневоле удивляешься: насколько напряжённой должна быть забота человека о целостности его персональной железной клети, чтобы ни один из элементов многотысячного потока ни разу не «поцеловался» с другим. И всё же иногда это происходит.

Однажды, – кажется, уже в конце мая, – подходя к зданию, где наряду с парикмахерской, турагентством и конторой ритуальных услуг гнездился и мой «Орлан», я увидел трёх девушек из моей группы. Они стояли у набитой мусором урны, вокруг которой было наплёвано и набросано окурков. Одна из них не очень умело затягивалась сигаретой. Она была, наверное, моего возраста, а двум другим, некурящим, я дал бы лет по двадцать, не больше. Вот уже несколько недель я знал этих девушек в лицо, но до сих пор не знал, как их зовут, и не испытывал ни малейшего желания это узнать. Честно говоря, я даже считал вполне нормальным не здороваться с ними. Они, разумеется, платили мне тем же.

Я остановился неподалёку от них, закурил (до начала занятий оставалась ещё пара минут) и невольно подслушал их разговор. Девушки никак не могли решить, пойти им, как обычно, на лекцию или купить по банке коктейля и посидеть на лавочке в сквере, ведь сегодня такой классный день. Все аргументы за и против были названы, но девушки проговаривали их снова и снова, – наверное, затем, чтобы в какой-то момент обнаружить, что большую часть лекции они уже проболтали, и увидеть в этом решающий аргумент в пользу сквера.  

Я докурил и, чтобы бросить окурок в урну, вынужден был слегка потеснить их компанию. В урне не нашлось места для моего окурка, и он упал на заплёванный асфальт. Почему-то эта мелочь ввела меня в лёгкую растерянность, и в течение нескольких секунд я неподвижно стоял среди девушек, которые тоже немного растерялись и поэтому стихли. Затем я кашлянул и отправился на лекцию, и они продолжили свою медлительную дискуссию.

На лекции я машинально записывал что-то в тетрадь, в то время как мысли мои почему-то были с этими девушками. Сначала я каждую минуту невольно взглядывал на дверь аудитории, ожидая, что они вот-вот появятся, а потом, когда стало ясно, что они выбрали сквер, стал воображать, каково им сейчас там, в сквере: не жалеют ли они о сделанном выборе? не скучно ли им друг с другом? смеются они или говорят о чём-то серьёзном? А ещё меня почему-то интересовало, когда они познакомились и подружились: до или после поступления в автошколу?

Незаметно все связанные с ними вопросы слились во мне в одно беспокойное чувство, чем-то похожее на ревность. Как будто мне открылось, что прямо в эту минуту, сидя в сквере, девушки испытывают то прекрасное, что давно мечтаю, но не могу испытать я сам.  

Лекция закончилась, я вышел на улицу и пошёл в сторону дома. Правда, той весной мне ещё трудно было назвать это место своим домом. Это была первая в моей жизни съёмная квартира, в которую я переехал из родительской меньше полугода назад.

 Истинный мотив этого поступка ускользает от меня точно так же, как и в случае с поступлением в автошколу. Знаю одно: ни отношения с матерью и отцом, ни бытовые условия проживания не подталкивали меня к переезду. «Уже пора», – так объяснил я им своё намерение жить отдельно, в соседнем городе, и теперь затрудняюсь что-нибудь к этому прибавить.  

Наверное, в соседний город без видимой на то причины удаляется тот, кто в глубине души желает удалиться ещё дальше, – может быть, на самый край света, – но почему-либо не решается это сделать. Кого-то удерживает чувство долга, кого-то страх неизвестности, кого-то обстоятельства. Меня же удержала моя нелепая, раньше опыта пришедшая мудрость, которая подсказывала, что для экспериментов с чужбиной вовсе не обязательно порывать с любящими тебя людьми и, удалившись за несколько морей, нашпиговывать свою биографию однообразно пёстрыми приключениями. Она говорила, что достаточно проехать полчаса на автобусе, зайти в самый обычный дом, потом в такую же обычную квартиру – и бросить там свои вещи.

Действительно: мне вполне хватало съёмной однушки в соседнем городе, чтобы время от времени ощущать себя в её стенах на самом краю света – в предельной удалённости от всего родного. Это ощущение неизменно рождало во мне тоску, которая в первое время так угнетала меня, что, едва почуяв её приближение, я тут же трусливо нырял в какое-нибудь отвлекающее занятие: выполнял за компьютером работу на неделю вперёд, готовил что-нибудь бессмысленно экзотическое к своему одинокому ужину, читал лёгкую оптимистическую литературу, смотрел мультфильмы детства; наконец, глазел, прихлёбывая пиво, в телевизор. Но в какой-то момент, которого я теперь не вспомню, я принял решение не прятаться от этой тоски, и с тех пор она стала самым важным и, пожалуй, самым желанным переживанием моей повседневной жизни. Отныне, ощутив её близость (обычно это происходило в час вечерних сумерек или посреди пасмурного дня), я выключал компьютер и телевизор, гасил повсюду электрический свет и ложился на кровать. Я предоставлял тоске хозяйничать во мне, а сам напряжённо наблюдал за её работой. Мне казалось, что чувство вселенской чужбины, разлитое в воздухе, вот-вот сгустится до предела, станет самим воздухом, – и тогда я смогу различить в нём черты какой-то наивысшей, навсегда спасительной человеческой родины.

Итак, я шёл после лекции на эту квартиру. Вариантов пути было несколько, и я выбрал тот, что пролегал через сквер; мне хотелось увидеть девушек. И я увидел их там.

Они сидели на скамейке и громко смеялись. Они были довольно пьяны, или, по крайней мере, хотели казаться друг другу пьяными.

-          Ну как? – окликнула меня старшая, когда я проходил мимо. – Интересно было?

-          Я думаю, вам было интереснее, – ответил я, замедлив шаг.

-          Ой, а расскажите нам, про что там говорили! – попросила одна из младших.

            Я охотно проследовал к их скамейке, закурил и вкратце пересказал лекцию.

-          Ой, а давайте мы все остальные лекции тоже прогуляем, а вы нам каждый раз будете так пересказывать? – сказала другая младшая.

-          Ну уж нет, – сказал я. – Вы так сопьётесь, а я буду виноват.

            Старшая девушка достала из сумки банку с коктейлем и протянула мне.

-          Давайте спиваться вместе, – сказала она, и младшие засмеялись.

Я тоже посмеялся, открыл банку и с удовольствием глотнул коктейля.

-          Вообще, правильно, – сказал я. – Надо пить, а то ведь скоро все будем деловые, за рулём.

-          Хорошо бы, – завздыхали девушки и дружно постучали по скамейке.

            Мы чокнулись банками. Мне показалось, что старшая смотрит на меня по-особенному, не так, как младшие. Я понимал, что это, может быть, её самый обычный, всегдашний взгляд (откуда мне было знать?), но это было не так уж важно.

            Эта старшая имела склонность к полноте, но назвать её полной было нельзя; скорее подходило слово «крупная». У неё были чёрные и мелкокурчавые, как у негритянки, волосы и широкое смуглое лицо с большими широко посаженными глазами и пухлыми губами. Белки её глаз и зубы светились одной и той же приятной голубоватой белизной. Из-за высоко расположенных прямых плеч её облик, и без того слегка иноплеменный, приобретал уже нечто туземное и заметно терял в женственности, и в то же время было совершенно ясно, что эти плечи свидетельствуют не о животной ловкости и силе, а о чём-то другом, чего я, правда, не смог бы назвать.  

            Младшие вскоре ушли, и я сел на скамейку; уйти с недопитым коктейлем в руке показалось мне невежливым. Я узнал, что девушку зовут Кристина, и сказал, что могу проводить её до дома. Кристина сказала, что не против прогуляться, но предупредила, что живёт не очень-то близко. Я сказал, что время у меня есть. Так оно, в принципе, и было.

            Мы встали. Кристина, танцевально двигая бёдрами, натянула повыше джинсы, которые сильно сползли. Кажется, её фигура, на вид не такая уж экзотическая, была, однако, из тех, на которые трудно подобрать точно подходящую по размеру одежду.

            Я купил нам в дорогу ещё по банке коктейля, и мы пошли по городу. Разговор не особенно клеился. Обычно, когда так говорят, имеют в виду, что собеседники испытывали некое взаимное неудобство. В нашем с Кристиной случае это было не так. Нам было вполне комфортно, потому что ничто не мешало нам в любую секунду разойтись в разные стороны; просто, говоря о каком-нибудь предмете, мы не могли быть уверены, что действительно говорим об одном и том же, и, главное, мы никак не пытались это исправить. Например, она к чему-то упомянула, что её мама стопроцентная сова, а сама она скорее жаворонок, и ничто не подсказывало мне, как лучше отреагировать на эту информацию: сообщить в ответ, какими из этих птиц являемся, по моему представлению, моя мама и я, или просто промолчать. В результате я зачем-то сказал, что не особенно верю в эту птичью классификацию, и тут же почувствовал, как моя реплика улетела куда-то в «молоко».

            Мы проходили мимо заброшенной железнодорожной станции. Кристина озабоченно огляделась по сторонам и сказала:

-          Извиняюсь, конечно, но мой мочевой пузырь сейчас лопнет.

            Она вручила мне свою сумку и банку с недопитым коктейлем, отбежала и, ловко пригнувшись, скрылась в темноте под перроном. Я из пустой деликатности отвернулся и повернулся обратно через полминуты. Кристина шагала в мою сторону, подтягивая на ходу джинсы и облегчённо улыбаясь.

-          Как мало человеку надо для счастья! – сказала она.

Мне представилось на мгновение, что это начало нашего свидания: я заранее пришёл сюда, подождал её, как положено, несколько минут (сумка и коктейль не в счёт), – и вот она, моя любимая девушка, идёт ко мне со словами: «Как мало человеку надо для счастья!»

Я вернул ей сумку и коктейль, и мы пошли дальше, продолжая беседовать в прежнем духе, но почему-то наш путь стал казаться мне приятнее. Может быть, дело было в том, что наступал вечер.

            Мы подошли к её подъезду. Кристина остановилась напротив меня и сказала:

-          Спасибо, добрый человек, что проводил даму до дома. Дай, что ли, я тебя за это поцелую.

            Она обвила мою шею руками, и мы несколько минут целовались.

-          Пока, – сказала она и, показав мне ладонь, скрылась в черноте подъезда.

            Я пошёл домой, не вытирая рукавом губ, очень влажных от её поцелуя. От моих губ пахло её дыханием.

            «Странно, – думал я. – Можно вести с человеком пустой разговор и ничего о нём толком не узнать, а потом сразу узнать его дыхание».

            Через день была очередная лекция. Я немного опаздывал, поэтому на лестнице, по которой я поднимался, никого не было. Вдруг я услышал за собой шаги. Я обернулся и увидел Кристину.

-          Привет, – сказал я.

            Мы остановились посреди лестницы и снова целовались. В этот раз во время поцелуя мы почему-то начали шумно, взволнованно дышать; позавчера, у подъезда, мы так не дышали. Мне до сих пор непонятно, является такое дыхание бессознательным проявлением страсти, или это осознанный сигнал, который свидетельствует о том, что страсть присутствует и оба согласны дать ей волю.

            Мы услышали, что по лестнице кто-то спускается.

-          Можем сейчас поехать ко мне, – сказала Кристина шёпотом.

-          Поехали, – сказал я.

            Мы очень быстро (не помню теперь, держась или не держась за руки) достигли стоянки такси, спросили первую на очереди машину и уселись позади шофёра. Кристина назвала адрес, машина тронулась.

Всю дорогу я внимательно наблюдал за тем, как равнодушный к нам шофёр орудует коробкой передач. «Когда-нибудь, – говорил я себе, – я буду так же уверенно водить машину». Не то чтобы я очень к этому стремился; я просто думал об этом, пока мы ехали.

Мой водительский опыт на тот день ограничивался занятиями на компьютерном тренажёре; все учащиеся нашей автошколы обязаны были «отъездить» на таком определённое количество часов. Тренажёр, как мог, имитировал реальную обстановку вождения: ученик пользовался настоящей коробкой передач, педалями газа, тормоза и сцепления, а на большом экране, послушная его манипуляциям, двигалась картинка условного города. Катаясь по этому городу, можно было задавить пешехода или врезаться на полном ходу в жилой дом, не испытав при этом ни страха, ни мук совести. А ещё можно было съехать с проезжей части на зелёный газон и, сбрив пару десятков кустов, прибыть в то место, где приветливый муляж мироздания внезапно обрывался и перед тобой вырастала непроницаемая стена из хаотично шевелящихся квадратов. Собственно, основную часть времени, отведённого мне на тренажёр, я посвящал именно тому, что стучался в эту стену передним бампером. В наушниках при этом раздавался звук удара о нечто твёрдое. Странно: казалось бы, ничто так не разоблачало трёхмерную фальшивку, как эта стена, однако именно в ней я чувствовал нечто наиболее подлинное, сближающее подделку с реальной жизнью.

            Не помню, как мы выходили из машины, как поднимались по лестнице и входили в Кристинину квартиру. Помню, как из тёмного коридора я проследовал за ней в её светлую комнату, большую часть которой занимал разложенный диван, кое-как накрытый пушистым бежевым пледом. Кристина закрыла за нами дверь и подошла ко мне. Целуясь, мы задышали ещё чаще, чем на лестнице в автошколе, а потом легли на диван и были вместе.

Потом мы несколько минут молча лежали. Я обратил внимание на то, что противоположная стена сплошь увешана рисунками. Я встал и, прогуливаясь голым по узкому проходу между диваном и стеной, стал разглядывать рисунки, как на какой-то странной современной выставке, где от посетителя требуют раздеться.

На мой взгляд, рисунки были крайне слабыми. Мне пришло на ум, что так, наверное, рисует большинство взрослых людей, не имеющих ни малейшей предрасположенности к изобразительному искусству и вследствие этого берущихся за рисование только по необходимости, – например, когда попросит ребёнок. Так рисовала моя мать.

В том, что рисунков на стене Кристининой комнаты так много, была для меня неразрешимая загадка, – ведь это означало, что человек, рисующий так же плохо, как моя мать, тем не менее, всё рисует и рисует.

            Я невольно обернулся к Кристине.

-          Только без комментариев, – сказала она и закрыла голое тело пледом. – Я знаю, что я бездарность. Все мне это говорят.

-          Прямо так и говорят? – искренне удивился я.

-          Да, – сказала она. – Мама. Отчим. Подруга, которая закончила художку…

            Я внимательно посмотрел на Кристину. Я всё ещё не мог ощутить, что мы говорим об одном и том же. Мама, отчим, подруга, их беспощадная критика, – всё это по-прежнему казалось мне чужим и непонятным, и я подумал о том, что, ничего не зная о человеке, можно, оказывается, не только узнать его дыхание, но и познать всю близость его тела.

-          Здесь есть один-единственный рисунок, – сказала Кристина, – который я считаю удачным.

-          Давай я попробую его найти, – предложил я и снова повернулся к стене.

            Я сразу догадался, что искать надо либо в центре стены, либо над письменным столом. В центре стены ничего примечательного я не обнаружил: похожие на коряги человеческие фигуры, скучные и явно без особой охоты нарисованные деревья и здания. А из тех рисунков, что были над столом, моё внимание привлёк один, на котором было изображено несколько голубей, клюющих на асфальте какие-то крошки.

Голуби были разные: каждый в особенной позе, каждый, если можно так сказать, со своим характером: один, к примеру, одноногий, а другой – с большим уродливым наростом на лапе. Если все остальные рисунки Кристины отражали одно лишь стремление научиться, наконец, прилично рисовать, то в этом читался порыв искреннего интереса к простой уличной сценке.

Особенно мне понравилось, как художница передала разобщённость голубей. Они были заняты крошками, а друг на друга им было абсолютно плевать. Их фигурки располагались на листе в приятном ритме, как бы составляя цельный узор картины, но от этого реальное равнодушие птиц друг к другу становилось лишь очевиднее. Может быть, передать разобщённость голубей не представляет на самом деле никакой сложности; может быть, их и невозможно изобразить иначе как разобщёнными, – и всё же в рисунке ощущалась творческая находка. Даже та самая топорность линий, которая на остальных работах Кристины обезображивала натуру, здесь могла сойти за осознанный и уместный художественный приём.

Рисунок был выполнен чёрной гелевой ручкой, но на шейках у двух или трёх голубей виднелись красные, зелёные и голубые штрихи. Этими штрихами Кристина, несомненно, пыталась передать перламутровый перелив оперения. Никакого перламутра у неё, конечно, не вышло, но и это казалось скорее удачей, чем недостатком. Всё сходилось: полная разобщённость при единстве ритма, примитивная схема перламутра вместо самого перламутра.      

-          Этот? – спросил я.

-          Да, – кивнула Кристина. – За этот рисунок мне не стыдно. В нём я что-то уловила. – Она откинула одеяло, протянула ко мне руки и пошевелила пальцами. – Не хочешь опять ко мне?..

            Потом мы, всё ещё голые, сидели на кухне и пили вино, которое Кристина нашла в холодильнике. Кристина сказала, что я красиво смотрюсь на фоне окна, сходила в комнату и вернулась, вооружённая гелевой ручкой и самым обыкновенным школьным альбомом для рисования. Она закинула ногу на ногу и, положив альбом на колено, стала энергично чиркать ручкой по бумаге. Я сидел неподвижно, изредка поднося ко рту стакан и делая глоток вина.

            Внезапно Кристина издала звук, похожий одновременно на рычание и на стон, и, приподняв альбом, с силой ударила им себе по колену.

-          Блин, ну почему люди в жизни такие красивые, а у меня они получаются такими страшилами?! – полузаплакала-полузасмеялась она. Она по-собачьи выкатила язык, закатила глаза и, опустив руки, ссутулилась. Её груди, небольшие и заострённые, принадлежащие как будто не молодой женщине, а девочке с избыточным весом, некрасиво повисли, а лицо густо покраснело. 

Я подошёл к ней, чтобы посмотреть на свой недорисованный портрет и сказать что-нибудь ободряющее, но Кристина быстро перевернула альбом рисунком вниз.

-          Не надо на это смотреть! – почти крикнула она и напряжённо застыла с лежащими на альбоме кистями рук, тоже, к моему удивлению, покрасневшими.

Я погладил её пружинистые волосы и наклонился, чтобы поцеловать её, но она резко отдёрнула от меня лицо.

-          Не целуй меня! – сказала она отрывисто, голосом какой-то злой старухи. – Я бездарность!

            Я почувствовал, что её движения и слова серьёзны не до конца, что в них есть доля игры, – но такая игра не умиляла меня, а, напротив, отталкивала. Мне стало вдруг стыдно нашей наготы. Из глупого приличия я постоял возле Кристины ещё с полминуты, а затем побрёл в комнату одеваться.

Одеваясь, я увидел её в дверях.

-          Всё? Уходишь навсегда? – спросила она с интонацией, наполненной вместо мелодраматизма, вроде бы неизбежного для подобных фраз, чем-то принципиально иным – трудно сказать, чем.  

-          С чего ты взяла? – ответил я. – Я просто решил одеться.

            Она посмотрела на меня с недоверием, которое почему-то внушило мне чувство опасности, но, поразмыслив, одобрила моё решение:      

-          Вообще-то правильно. Маму иногда отпускают пораньше.

            Она тоже стала одеваться.

            В тёмном коридоре, надев ботинки, я протянул к ней руки, чтобы мы поцеловались на прощанье, но она лишь подставила мне щёку и зачем-то спросила:

-          Как ты думаешь, мы получим эти дурацкие права?

-          Когда-нибудь уж точно получим, – ответил я, пожав плечами. – Вон сколько машин в городе. В каждой из них сидит человек с правами.

            И я ушёл.

            Оставалось всего-навсего две лекции. Явившись на первую из них, я не сомневался, что теперь мы с Кристиной будем сидеть рядом, поэтому придержал для неё соседнее место. Но вышло иначе. Она появилась в аудитории с большим опозданием и, даже не взглянув в мою сторону, проследовала к своему обычному месту рядом с двумя младшими девушками. Я заметил, что у неё сильно накрашены губы и глаза. По-моему, до этого я ни разу не видел на её лице косметики.

Во время занятий она то и дело смешила своих приятельниц, так что получила, наконец, замечание от преподавателя. Когда же в аудитории начал нарастать привычный шум, призванный довести до сведения преподавателя, что его время истекло, и, глянув на часы, он громко и бесчувственно затараторил «важную информацию организационного характера», – Кристина раньше других сорвалась с места и, на ходу забрасывая сумку на плечо, устремилась к выходу.

-          Вообще-то я ещё не закончил, – сказал преподаватель, провожая Кристину недобрым взглядом, но она как будто не услышала его. Она так торопилась уйти, что даже забыла совершить своё обычное действие – подтянуть джинсы, – и, глядя ей вслед, я не мог сосредоточить внимание ни на чём другом, кроме её оголившейся кожи с неловкой чёрточкой тени.   

            На заключительной лекции всё повторилось почти точь-в-точь: снова она явилась с опозданием и снова пошла к своим девушкам, не посмотрев в мою сторону; снова она хихикала с ними и получила замечание; наконец, она снова была ярко накрашена. Разве что на этот раз вместо джинсов на ней была длинная чёрная юбка. Я впервые видел её в юбке.

Я с некоторым напряжением ожидал той минуты, когда поднимется шум и преподаватель, как обычно, перейдёт к «важной информации организационного характера». Я готовился увидеть, как, забрасывая на плечо сумку, Кристина раньше остальных выбегает из аудитории, чтобы исчезнуть из моей жизни надолго, может быть навсегда. Однако шум поднялся, преподаватель заладил своё, а Кристина осталась на месте. Тогда я понял, что нам предстоит какой-то разговор.

            Я вышел из автошколы и закурил. Через минуту она появилась на улице в своей привычной компании. Все трое опять увлечённо над чем-то смеялись, но, увидев меня, младшие быстро поцеловали Кристину и ушли, заметив напоследок, что она потрясающе выглядит.

-          Хорошо, что ты не ушёл, – сказала Кристина. – Потому что у меня что-то для тебя есть.

            «Голуби», –  подумал я сразу, и моя догадка тут же получила частичное подтверждение: она достала из сумки и протянула мне самодельный конверт из разноцветной обёрточной бумаги.

-          Вот, – сказала она. – Считай, что это подарок на память.

-          Спасибо, – сказал я, стараясь сделать вид, что не имею никаких предположений насчёт содержимого конверта. – Насколько я понимаю, ты не хочешь больше общаться со мной?

-          Я думала, это ты не хочешь, – сказала Кристина.

-          С чего ты взяла?

-          Не знаю, – сказала она. – Мне так показалось.

-          Пойдём ко мне, – предложил я.

-          Зачем? – спросила Кристина.

Я не ожидал такого вопроса и не сразу нашёл, что ответить.

-          Не знаю, – сказал я. – Я думал, нам неплохо вместе. – И зачем-то добавил: – Я живу один.

            Несколько секунд она смотрела на меня очень странно: под этим взглядом я показался самому себе тонким садистом – человеком, который при помощи какой-то подлости получил над Кристиной тайную власть; приглашая её к себе домой, я делаю вид, что она свободна отказаться, в то время как оба мы прекрасно знаем, что никакой свободы у неё нет.

-          Пойдём, – сказала она.

Я взял её за руку и повёл к себе.

Я жил недалеко от автошколы. Собственно говоря, я и предпочёл «Орлан» всем остальным заведениям подобного рода исключительно из-за его близости к моему месту жительства.

Как только мы зашли в квартиру, я обнял Кристину и стал её целовать, потому что не видел никакой причины не делать этого. Мы снова начали шумно дышать, как вдруг она осторожно, но твёрдо отстранила меня.

-          Что-то не так? – удивился я.

-          Да нет, – сказала она. – Всё нормально. Просто сейчас у нас опять будет это, а потом мы снова разбежимся…

-          Во-первых, – сказал я, тронув указательным пальцем её нос, – никто в этом доме не заставит тебя делать это, если ты сама не захочешь. А, во-вторых, мы не обязаны разбегаться. Ты можешь остаться у меня.

            По-видимому, Кристину сильно удивили эти слова. Она неестественно долго поправляла воротник моей рубашки, и в глазах её в это время что-то застенчиво расцветало, – а потом произошло неожиданное: с оглушительным топотом она бросилась вприпрыжку ко мне в комнату. Мои соседи снизу отличались настолько болезненной чувствительностью к шуму, что мои же соседи сверху, прежде чем включить у себя электродрель, спускались за разрешением не ко мне, а к ним, причём далеко не всегда это разрешение получали, а если осмеливались действовать вопреки запрету, то потом об этом жалели, – поэтому, услышав Кристинин топот, я напряжённо застыл в прихожей; я ожидал, в лучшем случае, стука по батарее, а в худшем – истеричного звонка в дверь и дальнейшей ругани. Ни того ни другого, однако, не последовало; видимо, соседей не было дома.

Я пошёл в комнату, размышляя, сообщить ли Кристине о соседях, чтобы она в дальнейшем вела себя тише, или не стоит.

Кристина стояла у окна и смотрела на улицу.

-          Прикольный видок, – сказала она. – Такое одинокое дерево…

-          Да, – сказал я и встал рядом с ней. – Это дерево часто утешает меня своей… – мне захотелось подобрать точное выражение и, подумав немного, я его подобрал: – …своей терпеливой неподвижностью, когда неохота садиться за свою нудную работу.

            Я думал, сейчас она спросит меня о моей нудной работе и мы наконец-то почувствуем, что говорим об одном и том же. Но произошло другое: той же детской припрыжкой Кристина подскочила к моей кровати, прыгнула в неё рыбкой, быстро перевернулась на спину и, замерев, посмотрела на меня с игривым и каким-то животным восторгом. Я смотрел на неё с удивлением и слышал, как медленно стихают под ней пружины кровати.

-          Если хочешь, – сказала она взволнованно, – можешь открыть конверт…

            Я сделал шаг в сторону компьютерного стола, на котором лежал конверт, но она тут же остановила меня:

-          Нет, не надо! Извини. Потом откроешь, когда будешь один. Иди ко мне.                        

            Мы снова были вместе.

            Потом я пригласил её на кухню выпить чаю. Я заварил чай с крымскими травами, и, когда наполнял им чашки, захотел сказать о напитке что-нибудь красивое – вроде того, что сказал про дерево.

-          У тебя бывает такое, – сказал я, – что какой-нибудь вкус или запах уносит тебя куда-то?

            Она посмотрела на меня стыдливо и тут же отвела взгляд, ничего не ответив. Это могло означать и «да», и «нет».   

-          Вот с этим чаем, – продолжал я, – у меня всегда такое происходит. Когда я его завариваю, а потом делаю первый глоток, я как будто вижу горы, сосны, слышу море и крики чаек.      

Кристина покраснела. Сосредоточенно, частыми глотками она пила чай и смотрела на дно своей чашки, больше никуда.

-          Подлить тебе? – спросил я, когда её чашка опустела.

            Она медленно помотала головой, и на кухне воцарилась тишина.

Я смотрел за окно. Вечерело, по небу тревожно летали ласточки, где-то вдалеке смеялись и плакали дети, в щелях меж домов промелькивали машины, и мне стало странно, что время от моего рождения до моей смерти и всё то, что находится сейчас за этим окном, я должен называть одним и тем же словом – словом «жизнь».

-          Ты какой-то потрясающий, – сказала Кристина, заставив меня вздрогнуть. – Я таких раньше никогда не встречала. Правда.

            Я почувствовал, как сильно забилось моё сердце.

Я не думал, что когда-нибудь услышу о себе что-то подобное. Признаться, я часто до этого задавался вопросом, наградила ли меня природа какими-нибудь необычными способностями, и, стараясь глядеть на себя как можно более беспристрастно, не обнаруживал в себе ничего сверхъестественного, за исключением разве что повышенной чувствительности к разного рода мелочам, до которых мало кому вокруг меня есть дело, – да и то: эту чувствительность можно было скорее записать в недостатки, потому что она нередко уводила меня от простой сути вещей.

Теперь, когда Кристина назвала меня потрясающим, я стал поспешно перебирать в памяти всё, что говорил и делал в её присутствии. Не найдя ничего примечательного, кроме пары романтичных фраз, я грешным делом подумал, что, может быть, как-то особенно хорошо проявил себя в том, что она называла это. Как и все, наверное, мужчины, в определённые минуты я легко опускался до скотской теории, согласно которой всё многообразие чувств, возникающих между мужчиной и женщиной, является не более чем преломлённым отражением постели. Однако, анализируя время от времени и эту сферу своей жизни (как правило за просмотром откровенных видеороликов), я чаще всего приходил к выводу, что и тут природа не наделила меня ничем сверх меры, – и у меня не было повода считать, что с Кристиной я сумел прыгнуть выше головы. К тому же, я точно знал, что это – просто не может быть для неё важно. Да: она, как и я, взволнованно при этом дышала, и её движения мало чем отличались от движений других девушек, которых я знал, – и всё же во время нашей близости меня не оставляло чувство, что кто-то однажды выдал ей это занятие за что-то совсем другое и она до сих пор верит. Так ребёнок, которому делают болезненный укол, думает, что это его кусает комарик.

-          Что же во мне потрясающего? – поинтересовался я.

-          Не знаю, – сказала Кристина, пожав плечами. – Просто ты необыкновенный. Ты как будто откуда-то не отсюда.

Я видел, что она хочет сказать что-то ещё, но сомневается, нужно ли это говорить.

-          У нас в городе есть один художник, – сказала она наконец. – У него очень классные картины. Он талантище, правда. Но ты, по-моему, круче, чем он. Не знаю почему, но ты точно круче.

Я долго глядел на неё, от растерянности не зная, что ещё спросить, и вдруг увидел в её взгляде и изгибе бровей что-то дразнящее. Я тут же вспомнил девочку, которая лет двадцать тому назад, слегка раскрыв соединённые «лодочкой» ладони, показала мне на секунду своё самое драгоценное стёклышко. Скорее всего, это было проявлением большой симпатии, однако, убирая сокровище в кармашек платья, девочка смотрела на меня точно таким же дразнящим взглядом. Он как бы говорил: «Поглядел – и хватит. Будешь со мной дружить – покажу на подольше».

-          Всё, – сказала Кристина загадочно. – Мне пора…

            Она закрыла руками обнажённую грудь и убежала в комнату – снова с громогласным топотом.  

-          Пожалуйста, не надо смотреть! – сказала она, когда я к ней подошёл. (Я снова не знал, имеет ли смысл рассказывать о соседях).

-          Почему не надо? – спросил я. – Я ведь всё уже видел.

-          Потому что. Потому что мне надо уходить, а я не хочу.

-          А кто мешает остаться? – спросил я.

-          Никто, – сказала она и, встав, застегнула юбку. – Просто я знаю, что я очень быстро тебе надоем. Потому что я бездарность. Я пустота. Правда.

            Мне стало грустно от её слов, но я не знал, что сказать.

            Мы вышли в прихожую – она одетая, я всё ещё голый.

-          Давай не будем видеться до экзаменов, – предложила она. – А то я и так туповатая, а если мы ещё и будем видеться, я даже эту дебильную теорию выучить не смогу.

-          Как скажешь, – ответил я и почему-то подумал, что так действительно будет лучше. Я оглянулся на кухонное окно, и обрадовался туче, которая надвигалась на город. Я уже предвкушал, как с уходом Кристины лягу на кровать и буду вглядываться в тёмный воздух своей одинокой квартиры.

            Но Кристина не уходила. Она сосредоточенно смотрела мне в глаза и явно хотела найти какие-то нужные слова, после которых ей самой было бы легко и даже радостно выйти от меня, но ей не удавалось их найти. Она была красивой в эту минуту. 

-          Когда я сейчас уйду, – сказала она медленно, решив, как я понял, искать нужное на ощупь, – ты только не открывай конверт сразу. Сосчитай хотя бы до ста, нет, лучше до ста пятидесяти, и только потом открывай. Хорошо?

-          Хорошо, – сказал я, и мы помолчали.

-          А можешь вообще не открывать. Там ничего особенного.

-          Нет уж, я открою. Мне уже не терпится.

-          Ты хоть знаешь, что там?

-          Вообще никаких идей. Я заинтригован.

            Мы ещё помолчали.

-          Ты ничего не сказал про мою юбку, – пожаловалась она нестрого. – Скажи, только честно, хорошо мне в юбке или нет?

-          Я не знаю, хорошо тебе в ней или нет, но выглядишь ты в ней замечательно.

            Она ненадолго задумалась, а потом её лицо устало просветлело.

-          Ты по-тря-са-ю-щий, – проговорила она, на каждом слоге легонько ударяя меня в грудь макушкой, а потом опять внимательно посмотрела мне в глаза. – Знаешь, у меня дома есть куча разных юбок, которые я ещё ни разу не надевала. Они из разных стран. По-моему, они обалденные. Они должны тебе понравиться. Вот. Ну всё. Пока.

            Она грустно поцеловала меня в щёку и ушла.                         

            Я стал ходить по квартире, добросовестно считая вслух. Досчитав до ста пятидесяти, я сел за компьютерный стол и распечатал конверт. Как я и ожидал, там были «голуби».

Почему-то на этот раз рисунок не показался мне таким удачным. То особенное, что я в нём обнаружил, когда он висел в Кристининой комнате среди других рисунков, как будто выветрилось из него, в то время как недостатки, которые роднили его с остальными работами, казалось, проступили наружу. Я перевернул листок, чтобы «голуби» не перестали мне нравиться окончательно, и увидел на обратной стороне алый отпечаток напомаженных губ. На этот отпечаток я глядел гораздо дольше, чем на рисунок; меня завораживала точность, с которой отобразилась на бумаге каждая маленькая складка губ человека, ещё несколько минут назад бывшего у меня дома, а теперь находящегося где-то далеко, смешавшегося с той непонятной мне жизнью, которая ширилась за окном.

Я поднёс листок к лицу и, зачарованный, прислонился к отпечатку губами.

В комнате потемнело почти как ночью, и вскоре за окном зашумел ливень. Я лёг на кровать и внутренне затаился. Темнота сгущалась в углах комнаты, которую неизвестные мне руки неизвестно сколько лет назад оклеили дешёвыми бумажными обоями розового цвета; с годами обои порыжели, а сейчас, в темноте, они казались фиолетовыми. Скудная лакированная хозяйская мебель, видимо из-за резкой перемены влажности воздуха, время от времени издавала слабые щелчки, словно наделённая жалкой крупицей собственной жизни. Уличный ветер касался моего тела, на котором не было никакой одежды.  

«Ты потрясающий, – звучало в моей голове. – Ты откуда-то не отсюда. Я таких раньше никогда не встречала…»

Я уснул и увидел необычный сон. Я шёл по бесплодной пустыне среди серых каменных глыб, и вдруг остановился возле глыбы особой породы: она была не то бирюзового, не то изумрудного цвета и среди общей однообразной серости смотрелась волшебно, похожая скорее на живое существо, чем на камень. Я откуда-то вспомнил, что эта глыба является главной целью моего путешествия, и тут же попробовал сдвинуть её с места. Она не поддалась, и я впал в отчаяние, как вдруг понял, вернее тоже откуда-то вспомнил, что для обладания этой глыбой достаточно всего-навсего отколоть от неё небольшой фрагмент и положить его себе в карман. Я взял один из обычных серых камней, валявшихся под ногами, и ударил им по волшебной глыбе. Всё получилось как нельзя лучше: от глыбы тут же отделился правильный, словно уже огранённый, фрагмент. Я повертел его в руках, положил в карман и пошёл дальше, не ощущая почему-то никакой радости. Мне страшно было посмотреть назад, потому что я знал, что, оглянувшись, увижу на месте драгоценной породы обычную серую глыбу.    

Пару дней спустя начались практические занятия по вождению, а вместе с ними невыносимая жара и засуха. В течение месяца я по нескольку раз в неделю, обливаясь потом, управлял настоящей машиной под руководством маленького старичка инструктора. Реальное вождение оказалось для меня мукой: я боялся дороги, меня постоянно тянуло на обочину, я то и дело глох. Мной овладевало уныние ребёнка, запертого в тесном чулане, и я малодушно мечтал о скорейшем и как можно более долгом перекуре. Старичок быстро нащупал во мне эту слабость и охотно ей потворствовал, будучи не прочь сэкономить на топливе; насколько я понимаю, для него это был один из немногих источников сверхурочного дохода. Надо отдать ему должное: для перекуров он подыскивал места одно другого живописнее. Мы входили в какую-нибудь тенистую рощу, он усаживался на пенёк и, запивая бутерброд чаем из термосной крышки, спокойно разглагольствовал о ничтожности моих шансов получить права без взятки. Я сидел на траве у ног своего учителя и, слушая его, курил. Затем, прибегая к трогательным недомолвкам и иносказаниям, старичок пытался укоренить во мне мысль, что без дополнительных занятий (за отдельную, разумеется, плату) ничего более полезного, чем возможность побыть на свежем воздухе, я из нашего с ним общения не извлеку. Я находил какое-то бестолковое удовольствие в том, чтобы строить из себя дурачка, не понимающего, на что ему намекают; старичок же, как видно, не обладал достаточной деловой наглостью, чтобы назвать вещи своими именами, и довольно быстро отступал. Вытряхнув себе в рот последние капли чая, он привинчивал к термосу крышку, и оба мы знали, что следует делать дальше: я должен тут же закурить очередную сигарету, а он – в очередной раз повторить историю о том, как он бросил курить, продымив до этого двадцать лет. В истории не было ничего необычного, за исключением того, что, бросая вредную привычку, старичок какое-то время продолжал покупать себе сигареты, но в момент потребности не закуривал их, а потрошил и растаптывал. Закончив рассказ, старичок взглядывал на часы и говорил, что пора бы, наконец, и позаниматься. Это означало, что сейчас мне предстоит не торопясь доставить его до дома и «отработать заезд в бокс», то есть припарковать машину у самого его подъезда, после чего мы пожелаем друг другу всего хорошего.

Вообще, мне нравилось наше общение. Насколько тоскливой бывала мысль о предстоящем свидании с автомобилем, настолько же приятно было размышлять, в каком на этот раз милом местечке мы со старичком разыграем наш абсурдный спектакль. При этом я прекрасно понимал, что если бы не автошкола, ни мне до этого человека, ни ему до меня не было бы в этом мире никакого дела; покайней мере, нам уж точно никогда бы не взбрело в голову совместно провести время на природе. Странно, но, пожалуй, в этом-то для меня и заключалась главная прелесть нашего общения.    

О Кристине я в эти дни думал очень мало. Уже через несколько дней после нашей последней встречи я спрятал её рисунок между книгами на полке, потому что он пробуждал во мне хоть и лёгкое, но неприятное беспокойство, постоянно напоминая, что Кристина где-то есть, что она ждёт нашей встречи; это напоминание усложняло мою жизнь. Вместе с тем я не исключал возможности, что Кристина – моя будущая жена.

«Ведь каким-то образом люди знакомятся и женятся, – думалось мне. – Вполне возможно, что это происходит именно так. Откуда мне знать?»  

За пару дней до экзаменов в моей жизни произошло то, что принято называть «маленьким чудом».

Возвращаясь домой после заключительного занятия со старичком, я встретил дядю Женю – человека, с которым меня объединяло какое-то хитросплетённое многою̀родное родство. В нашей семье дядю Женю считали чудаковатым и довольно тяжёлым человеком. Он догадывался об этом и давно уже жил своей отдельной, мало кому известной жизнью, которая, как выяснилось, протекала в одном городе с моей. Эта жизнь, по скупым свидетельствам очевидцев, была на удивление путёвой и складной, и всё же казалось, что от неё исходит лёгкое излучение обиды по направлению к остальной родне. Так вышло, что единственным человеком, которого это излучение всегда обходило стороной, был я. По крайней мере, каждый раз, когда дядя Женя меня встречал, он приходил в такое воодушевление, будто я давно числился без вести пропавшим или погибшим и вдруг нашёлся живым и невредимым. Особое отношение, которым отметил меня этот человек, чем-то мне льстило и вместе с тем немного пугало меня – пугало тем, что оно раз и навсегда оформилось в период моего младенчества и, проходя сквозь годы, не претерпевало никаких изменений. Казалось, дядя Женя упорно отказывался видеть во мне кого бы то ни было, кроме того четырёхлетнего пупсика, который однажды сразил наповал женщину-педиатра, громко и отчётливо прочитав надпись на больничном стенде: «Детские инфекционные заболевания и средства их профилактики». Наверное, всё дело было в том, что эти легендарные, почти былинные слова, без воспоминания о которых впоследствии не обходилось ни одно семейное торжество, я изрёк, восседая на дяди-Жениных руках; это он принёс их в семью, вписал их золотыми буквами в книгу семейной памяти. Обстоятельства, при которых именно ему, а не кому-нибудь другому, было поручено сводить меня в детскую поликлинику, так и остаются для меня загадкой; сам факт, что такое поручение было когда-то возможным, словно запечатывал мои уста всякий раз, как я собирался спросить о подробностях у родителей или у самого дяди Жени.       

Он крепко ударил меня ладонями по предплечьям, мы обнялись.

-          «Детские инфекционные заболевания, – сказал он,  – и их профилактика».

Затем он сделал мне свою обычную, но как всегда внезапную и весьма болезненную «сливу», после чего спросил:

-          Что, товарищ мой, невесел, буйну голову повесил? Мамка титьку не даёт? Девка замуж не берёт?

Эти вопросы, подобно английскому «How do you do?», никогда не требовали ответа по существу. Я всего лишь должен был смущённо замямлить что-то нечленораздельное, чтобы дядя Женя принялся тыкать меня пальцем в живот, приговаривая: «Что мямлишь? Что мямлишь? Да! есть! так точно! Ты солдат или нет?» И я уже готов был замямлить, и даже напряг рефлекторно мышцы живота, но в последний момент, видимо ощутив, что перенасытился игрой по заданному сценарию на практических занятиях по вождению, решил озадачить дядю Женю неожиданной импровизацией. Я поведал ему о своих неудачах на водительском поприще: о страхе дороги, о недобросовестной работе старичка и его неутешительных прогнозах на мой счёт.

Неожиданная импровизация имела и неожиданные последствия. По мере приближения моего рассказа к концу, дядя Женя делался всё более мрачным; я никогда раньше не видел его таким. Когда же я замолчал, он заговорил со мной холодно, почти пренебрежительно:

-          Ладно. Эту старую крысу я знаю, от неё ничему хорошему не научишься. Ты площадку-то хоть откатаешь?

-          Площадку? Наверное, – удивлённо пожал я плечами.

-          В общем, так, – сказал дядя Женя. – Теорию и площадку сдавай как хочешь, а с городом что-нибудь обкашляем.

-          Как это? – спросил я.

-          Каком кверху! – возбудился дядя Женя. – Совсем уже сдурели! По норам своим рассовались, как суслики! Забыли, что такое семья, что такое родная кровь! Дождутся, пока передавят всех поодиночке!

            С огнём в глазах он заговорил о том счастливом времени, когда все помнили, что такое семья и что такое родная кровь, когда собирались за одним столом, когда без стука входили друг к другу в дом. Наконец голос его дрогнул:

-          Они никто не знают, но я же за тебя глотку кому хочешь перегрызу, потому что я тебя вот таким на руках держал…

-          Дядя Женя, я прямо не знаю, что бы я без вас делал. Не знаю, как мне вас отблагодарить… – залепетал я, как бы заслоняясь этим лепетом от священного родового сияния, в котором так внезапно преобразился мой дальний родственник.

-          Отблагодарить… – с брезгливой скорбью передразнил он меня. – Когда помру, на могилку ко мне загляни, сто грамм сам выпей, а пятьдесят под крестик мне вылей. Вот и будет «отблагодарить». Всё. Бывай.

            Он дал мне какой-то немощный, смазанный подзатыльник и быстро ушёл, то ли забыв, то ли не пожелав протянуть мне на прощанье руку.

            Я смотрел ему вслед, и в голове у меня суетливо билась мысль: «Догнать его и попросить за Кристину. Сказать, что моя невеста, что люблю её».

Но я не побежал; мне было стыдно.         

Я шёл домой, странно взволнованный встречей с родственником. Что-то похожее я испытал однажды при виде капельки крови в желтке яйца, выбитого мной на сковородку.  

Настал день экзаменов. Отделение ГИБДД, где предстояло сдавать теорию и площадку, находилось за чертой города, и маленький автобус был туго набит пожилыми дачниками и, само собой, соискателями водительских прав. Я кое-как втиснулся в заднюю дверь и сквозь заросли чьей-то рассады разглядел Кристинино лицо. Кристина стояла в другом конце автобуса, её компанию составляли всё те же девушки и парень с обезображенным угрями лицом, тоже из нашей группы. Этот парень изо всех сил старался приободрить Кристину, и она, – не столько, думаю, благодаря его усилиям, сколько из уважения к ним, – время от времени реагировала на его шутки бесцветными носовыми смешками, которые быстро переходили в новый приступ унылого хныканья.

Сосредоточив своё внимание на её лице, я хорошо различал сквозь автобусный шум все её слова.

-          Я бездарность. Я не сдам, – затягивала она свою песню, без сожаления аннулируя весь объём только что проделанных парнем работ по её душевной реанимации. Парня это не обескураживало: снова и снова он принимался дурачиться, импровизировать, изобретать – и каждый раз единственной наградой за его труд было жалкое подобие смеха на Кристинином лице. Его несгибаемое упорство, казалось, говорило о том, что этой награды ему вполне достаточно, но в какой-то момент он приблизился к Кристине, прижал её голову к своей груди и сказал:

-          Чувак, не тоскуй. Думаешь, мне легко? Сам с утра колёс от живота наглотался…

            Он как-то сверх приличия долго продержал её в своих объятьях. Сначала он гладил её волосы быстрыми неаккуратными движениями, как бы в виде детской игры, но потом движения стали медленнее, серьёзнее, и он прижался к макушке Кристины своей угреватой щекой. При этом его глаза, невидимые для компании, замерли в каком-то блаженно-вдумчивом выражении, которое так не вязалось с его недавней энергией.

            Кристина заметила меня, оторвала голову от его груди и жалобно замахала мне рукой. Я тоже помахал – медленно, уверенно и просто. Парень от растерянности глупо оскалился и захлопал себя по карманам, но быстро переключился на Кристининых подружек, которые тоже были не против его психологической поддержки и не избегали его прикосновений. Меня посетила неприятная мысль: эти прикосновения, совершаемые под невинным дружеским предлогом, являются для него скрытым и, возможно, единственно доступным источником интимного трепета.

            Мне стало стыдно, я отвернулся.   

            Автобус подъехал к нужной остановке. Соискатели прав шумно высыпали на улицу и потянулись к отделению ГИБДД. Я остановился, чтобы закурить. Кристина отделилась от своей компании, подошла ко мне и молча остановилась напротив. Я видел, что она рада мне, что она готова обнять и поцеловать меня, просто ей необходимо знать, что я так же этого хочу. Но я не стал ни обнимать, ни целовать её. Казалось, её это не удивило.

-          Ну как? – спросила она. – Готов?

-          Трудно сказать.

Я кивнул на здание, в котором уже скрылась толпа, и мы не торопясь пошли в его сторону.

-          Та же фигня, – сказала Кристина. – Хотя мы даже скидывались на дополнительные занятия: девчонки, Виталик и я. Брали у инструктора машину часа на два и катались по очереди на площадке. – Она помолчала. – Вообще, было прикольно. Ржали постоянно. Виталик такой парень хороший, с чувством юмора. Жалко его: видишь, какие у него проблемы с кожей.

-          Ничего, – сказал я, подумав. – Когда-нибудь он встретит девушку, для которой его внутренний мир будет важнее, чем его проблемы с кожей. И это будет любовь так любовь.

-          У тебя всё в порядке? – спросила Кристина. – Ты как будто какой-то расстроенный.

            Я пожал плечами и сказал, что вроде бы всё в порядке. Мы вошли в здание.

            Теорию мы сдали успешно – и я, и Кристина, и Виталик с девушками. Когда мы вышли из аудитории, Виталик обнял девушек за талии и, вытянув губы, легко получил от каждой из них звонкий поцелуй. С Кристиной он такого проделывать не стал, – видимо, из-за меня. Он ограничился тем, что пожал ей руку, причём сделал это с подчёркнутой деликатностью, почтительно пригнувшись и бережно взяв её ладонь в обе своих. Затем точно таким же способом он поздравил с успехом и меня.

            Всех, кто не провалил теорию, привели сдавать площадку. Этот этап заключался в выполнении трёх заданий: «змейка», заезд в бокс и въезд на эстакаду.      

            Первый экзаменуемый сбил один из колпачков «змейки», потом не справился с заездом в бокс и был отправлен на пересдачу. По толпе прокатился тревожный шум. Кристина закинула под язык какую-то таблетку и страдальчески вздохнула.

-          Это какая-то пытка, – сказала она то ли мне, то ли Виталику, то ли просто в пространство. – Я не выдержу. Отпустите меня. У меня порок сердца.

            Тут я услышал свою фамилию и направился к машине, возле которой меня безразлично поджидал мой старичок. Кристина успела дотронуться до моего плеча и, кажется, пожелала мне ни пуха ни пера, но я ничего не ответил.

Дальше всё происходило как во сне. Лишь выбравшись из машины на улицу, я понял, что сдал. Старичок тихонько мне поаплодировал. Я зашёл под большой навес, где пряталось от солнца большинство экзаменуемых, и на меня посыпались преувеличенные похвалы:

-          Красавец… молодчина… лучший…

Я чувствовал, что мало кто по-настоящему радуется за меня; в похвалах читался суеверный страх потерпеть неудачу в наказание за проявленную зависть.

Передо мной возник Виталик с выставленным в виде микрофона кулаком.

-          Как вам это удалось? Поделитесь секретом вашего успеха!

            Я подыграл ему, как умел: принял солидный вид и сказал что-то про годы упорных тренировок. Слушая меня, Виталик широко улыбался, выставляя напоказ хорошие белые зубы, такие странные на фоне его ужасной кожи. Клоунада до странности затянулась: он задавал всё новые и новые вопросы, и я почему-то продолжал на них отвечать. Я делал это машинально, глядя на лицо Виталика и со страхом воображая, что будет, если посреди нашего интервью я возьму и скажу: «Господин корреспондент, а почему у вас так много прыщей?» – хотя я отлично знал, что не хочу и не буду ничего такого говорить.

            За время нашей беседы ещё два или три человека завалили площадку. Затем прозвучала Кристинина фамилия, и это помогло нам с Виталиком остановить наше затянувшееся дурачество.

Кристина направилась к автомобилю, как обычно подтягивая на ходу джинсы. Копна её мелкокурчавых волос подпрыгивала при ходьбе, как хвост у пони. У меня болезненно забилось сердце. Я пожелал, чтобы этот день как можно скорее кончился и я оказался в своей одинокой квартире.

            Кристина залезла в машину и сильно хлопнула дверью. Силуэт её головы беспомощно торчал в окне; она была похожа на зверька, подвергнутого какому-то жестокому эксперименту во имя науки.     

-          Давай, чувак, сделай это… – переживал Виталик. Он сильно покраснел от волнения, и из-за этого его прыщи стали вдруг незаметными, словно их и не было.

            Кристина завела машину, стронулась, проехала пару метров и, сбив первый же колпачок «змейки», заглохла. Её голова с заблестевшим от пота лбом суетливо завертелась внутри машины, пружинистые волосы запрыгали в разные стороны.

-          Чувак, соберись, ещё не всё потеряно… – шептал Виталик, скрестив пальцы.

Кристина завелась снова и, забыв нажать на сцепление, зачем-то вдавила в пол педаль газа. Двигатель отвратительно заорал, а затем что-то в нём лопнуло – и настала мёртвая тишина. Всё застыло, только позорное облако газа, извергнутое автомобилем, медленно отправилось к небу, а в салоне, будто в газовой камере, беззвучно металась тёмная человеческая фигура.

            Я увидел подъезжающий к остановке автобус и побежал к нему, стараясь бежать не слишком быстро, чтобы это не выглядело, как побег.

            Автобус вернул меня в город, и я около двух часов шатался по его раскалённым малолюдным улицам с такой же раскалённой и полупустой головой.

            В условленное время я вышел к центральному универмагу. Возле него, на парковке, уже собралась группка людей, которые, как и я, сдали площадку и теперь ожидали последнего, самого трудного этапа. «Управление транспортным средством в реальных городских условиях», – кажется, так это называлось.

Я увидел Лену – одну из двух Кристининых подружек. Без вечной напарницы я даже не сразу узнал её. Внутри группки не прекращалась оживлённая болтовня, разбавляемая нервными смешками; казалось, близость генерального испытания сумела немного размягчить корку всеобщего взаимного безразличия; одна только Лена стояла неподвижно и молча, держась рукой за ручки большой кожаной сумки, висевшей у неё на плече, и устремив свой взгляд в неопределённую даль. Слабый, не дающий прохлады ветер слегка шевелил на её висках отдельные волосы, которые не поместились в завязанный на макушке тугой клубок. Лена была маленького роста, с худыми, не очень стройными ногами; они торчали из короткой юбки подобно цветочным тычинкам. Под вязаной безрукавной кофточкой едва читалась её грудь.

Я видел, что Лена заметила меня, но, кажется, она была вполне готова к тому, чтобы мы проигнорировали друг друга; видимо, я по-настоящему существовал для неё как собеседник только в присутствии её напарницы и Кристины.

            Я встал рядом с ней, помолчал с минуту, потом заговорил:

-          Что, из вас четверых только ты?

-          Как видишь, – ответила Лена, даже не взглянув в мою сторону.

-          Волнуешься?

-          Нет, – спокойно сказала она. – Я уже заплатила взятку. Пять минут позора – и всё хорошо.

            Она была совсем не такой, какой казалась в компании.

-          А в чём будет заключаться позор?

-          Мне сказали, что я должна буду только нажимать на педаль газа, а всё остальное проделает инструктор.

            Её глаза всё так же равнодушно глядели вперёд. Мне хотелось сказать ей что-нибудь ещё, но подъехали сотрудники ГИБДД, а вслед за ними инструкторы, и Лена направилась к скоплению машин. Оба мы стали ждать, когда прозвучат наши фамилии.

Моя фамилия прозвучала раньше. Я откликнулся, гаишник скользнул по мне взглядом, затем подозвал к себе моего старичка и дал ему короткую инструкцию, после чего старичок проследовал к своей машине, открыл капот, понажимал пальцами на какие-то трубки и довольно громко сообщил гаишнику о неисправности автомобиля. Гаишник велел старичку удалиться и экономным, но понятным жестом пригласил меня в учебную машину, принадлежащую непосредственно отделению ГИБДД. Я подошёл к машине и уселся за руль. Благодаря таинственному могуществу дяди Жени мне предстояло пережить те самые пять минут позора, о которых говорила Лена.

Справа от меня, расслабив все свои мышцы, кроме челюстных, при помощи которых он жевал жвачку, сидел молодой инструктор в чёрной блестящей рубашке с длинным рукавом, а за моей спиной, источая пугающе приятный и сильный аромат туалетной воды, разместился всё тот же гаишник в белоснежной рубашке с погонами. Внешность его была какой-то обманчиво мужественной: тяжёлому подбородку с ямочкой и прямым волевым губам соответствовали довольно узкие плечи, слабо развитые мышцы рук и маленькие, ускользающие от прямого взгляда глаза.

Гаишник щёлкнул авторучкой о значок на своей груди, неторопливо, как бы неумело, записал что-то в папку и негромко произнёс:

-          Газ держим на двух тысячах оборотов. Кроме педали газа, ничего в машине больше не трогаем. Понятно?

От волнения я на секунду замешкался с ответом.

-          Понял, нет? – неожиданно рявкнул инструктор, повернувшись ко мне.

-          Понял, понял, – ответил я тихо.

-          Что ты там «понял-понял»? Не «понял-понял», а просто «понял» надо отвечать! Ещё раз: ты понял, что тебе сказали делать?

-          Понял, – ответил я.

-          Вот так. А то «понял-понял» он. Бабушке своей будешь так говорить.

Затем была включена видеокамера. Глядя в объектив, я назвал дату экзамена и своё имя.

Мы тронулись. Гаишник называл маневры, которые следовало выполнить; я покорно держал ногу на педали газа (которая одна не была продублирована в правой части учебной машины и, видимо, только поэтому и была мне доверена) и пялился на стрелку тахометра, в то время как инструктор незаметно для камеры управлялся со сцеплением, тормозом и коробкой передач, включал поворотники и даже ухитрялся рулить, больно задевая меня при этом локтем.

Когда в результате совместных усилий мы очутились на грязной пустынной улице, протянувшейся между заводом резиновых изделий и шеренгой заржавленных гаражей, гаишник скомандовал:

-          Выберите место для остановки.

Инструктор, не прекращая месить челюстями жвачку, из которой наверняка уже высосал всю сладость, щёлкнул рычажком поворотника, подрулил к обочине, надул и тут же поглотил жвачный пузырь, дёрнул рычаг ручного тормоза и, заглушив машину, откинулся в кресле. В гнетущей тишине он бессмысленно уставился на глухой бетонный забор завода, окаймлённый колючей проволокой.   

-          Маршрут завершён. Количество штрафных баллов – ноль, – констатировал гаишник. – Экзамен сдан.

Отработанным, похожим на рефлекс движением инструктор отключил камеру и уронил руку обратно на ручной тормоз.

Тишина сделалась невыносимой. Я медленно отжал педаль газа и несмело взглянул на инструктора.

-          Что ты вылупился? – вскинулся на меня инструктор, расширив глаза. Он явно ждал от меня ответного хамства, которое тут же позволило бы ему перейти к открытой агрессии; уверен, он мог бы и полезть на меня с кулаками. Но я промолчал. Тогда, растянув рот в ядовитой улыбке, он с расстановкой, смакуя каждое слово, произнёс: – Пошёл вон отсюда, осёл.

Говорят, при непомерном превышении скорости стрелка автомобильного спидометра, подобно стрелке часов, заходит на очередной круг и начинает заново показывать самые скромные значения. То же и с улыбкой инструктора: переизбыток ненависти делал её почти ласковой на вид.   

Я выбрался из машины. Инструктор вышел следом за мной. Я уже приготовился к самозащите, но оказалось, что ему всего лишь нужно пересесть за руль. Бросив на меня последний уничтожающий взгляд, он с умеренной, оптимально дозированной силой захлопнул дверь. Машина коротко взревела и скрылась, обдав меня выхлопной вонью.

Я стоял посреди проезжей части, как бы оглушённый всем, что пережил за последние несколько минут. Почему-то особенно сильное впечатление произвела на меня та расчетливая бережность, с которой инструктор захлопнул дверь; захлопни он её с силой, с негодованием, у меня словно ещё оставалась бы надежда, что я сохраняю в его глазах хоть какую-то человеческую значимость.

Едва опомнившись, я тут же зашагал по заводской улице, не зная, куда она меня выведет, и желая лишь одного: как можно скорее убраться отсюда.  

Улица казалась бесконечной. Между забором и проезжей частью пролегала болотная канава. Влага из неё, как видно, испарилась от засухи; жухлые стебли торчали из торфянистой ржавой мякоти, а в основаниях стеблей грудились пластиковые и стеклянные бутылки, камеры и покрышки, шприцы и презервативы, а также истлевшие останки птиц, кошек и собак. Я бы испугался, но не удивился, обнаружив здесь человеческий череп. Среди этого жуткого ассорти, словно отделённые от меня защитным стеклом и, что главное, прекрасно осведомлённые о своей защищённости, невозмутимо сновали крысы.

Я довольно долго шагал вдоль канавы, поневоле глядя в неё; на этой улице её содержимое служило, пожалуй, единственным развлечением для глаза. Хоть картина была и малоприятной, но иногда в неё вкраплялись такие непредсказуемые элементы, как пластмассовая нога манекена, полуразобранная пишущая машинка, треснутый глобус, – и возможность их обнаружения служила мне в пути чем-то вроде интриги, помогая двигаться дальше.

На одном крохотном участке канава была чуть глубже, чем на остальном своём протяжении. В углублении ещё хранилась вода, и эта вода послужила прибежищем для доброй сотни лягушек. Они кишели, карабкаясь друг на друга. Рядом с живыми плавали кверху брюхом мёртвые, видимо задохнувшиеся на дне под тяжестью остальных, а потом, уже трупами, всплывшие на поверхность. Лягушки не умолкая квакали, и в их кваканье под беспощадным солнцем мне слышался горестный плач неудачников, сделавших ставку всей своей жизни на проигрышный водоём – на эту вот заводскую канаву – и уже бессильных исправить ошибку. Это была заунывная песня конца.

Я довольно долго стоял возле лягушек и слушал эту песню, а потом пошёл дальше, продолжая исследовать канаву. Вскоре мимо меня проехала машина – та самая, из которой я не так давно вылез. Она обогнала меня метров на сто, остановилась, высадила девушку Лену и уехала. В отличие от меня, Лена не стояла в задумчивости посреди проезжей части; закинув за плечо свою сумку и взявшись за её ручки, она уверенно зашагала вперёд, в том же направлении, что и я. Я тут же потерял интерес к канаве и, ускорив шаг, стал догонять Лену. Я почувствовал, что она нужна мне сейчас: благодаря ей я надеялся выяснить что-то важное – об этом дне, об этом городе, о всей моей жизни. 

-          Ну что? Можно тебя поздравить? – сказал я, догнав её.

-          Поздравлять рано, – ответила она спокойно. – Вот накоплю ещё полмиллиона на машину – и тогда можно будет поздравлять.  

-          Смотрю, ты богатая, – сказал я.

-          Если бы я была богатая, – сказала она, – я бы уже три года назад села за руль.

Она рассказала, что не получает никакой финансовой помощи от родителей; живёт ещё с ними, но, как только купит машину, сразу снимет квартиру поближе к столице. Она работает в торговой сфере и одновременно учится. Она сама оплачивает учёбу, сама заработала на водительские права и уже скопила триста тысяч на машину.

-          Так что до богатства мне ещё как до Китая пешком, – заключила она.

Я думал, сейчас она спросит о том, как прошёл последний этап экзамена для меня, но, похоже, ей это было совсем не интересно.

-          Ты сейчас домой? – спросил я.

-          Нет, – сказала она. – Я сейчас загорать и купаться.

-          На городской пруд? Там же так ужасно.

-          О да, – сказала она, – воистину ужасно. Поэтому я еду в другое место. Где почти никогда не бывает людей.

-          А это далеко?

            Она шла на удивление быстро, я с трудом за ней поспевал.

-          Всё относительно, – сказала она.

-          Здорово, – сказал я. – Возьмёшь меня с собой?

-          Так и быть, – согласилась Лена и вручила мне свою сумку. – Кристина про тебя говорила, что ты прямо какой-то волшебный. Только давай договоримся: никому про это озеро. Я не хочу, чтобы оно превратилось в очередной лягушатник.

            Мы прошли заводскую улицу и оказались на окраине города. Там мы поймали автобус с трёхзначным номером; я на таком ни разу не ездил. Я заплатил кондуктору за себя и за Лену. Через полчаса мы сошли на какой-то лесной остановке. Место было само по себе приятное; оно напоминало те места, где мы со старичком убивали время наших практических занятий. Мы вошли в лес, и через несколько минут пути перед нами открылся небольшой водоём. Его берега были заболочены, но крепкие деревянные мостки позволяли беспрепятственно дойти до воды. Я разделся, быстро прошёл по мосткам и нырнул в воду. Я доплыл до противоположного берега и, когда развернулся, увидел Лену. Её купание состояло в том, что она держалась обеими руками за край мостков и слегка покачивала своё тело в воде, не замачивая волос.

-          Ты не умеешь плавать? – спросил я.

-          Не умею, ну и что в этом такого? – сказала она.

-          Ничего. Хочешь, я покатаю тебя?

-          Нет.

-          Почему?

-          Нет, – повторила она. – Это даже не обсуждается.

            Мы вышли на берег, она расстелила полотенце и легла на живот. Я расположился рядом на траве. Я лежал на боку, подперев голову рукой, и смотрел на Лену.

            Лена ловко расстегнула на спине лифчик купальника и достала из сумки тюбик с кремом. Среди вещей, которые она перебирала в поисках крема, я успел заметить перцовый газовый баллончик. Лена протянула мне тюбик.

-          Вотрёшь в спину?

            Я стал втирать в её кожу крем. Я решил, что буду делать это до тех пор, пока она не попросит остановиться. По сути, втирание превратилось в массаж.

-          Приятно, – сказала Лена. – Я прямо готова уснуть. Всё, спасибо, достаточно. А то мне уже неудобно.

            Я занял прежнее положение. Через минуту Лена спокойно повернулась на спину, оставив лифчик на полотенце, и так же спокойно посмотрела мне в глаза. Я приблизился к ней, поцеловал и начал ласкать. Через равные промежутки времени она издавала один и тот же короткий звук, похожий на писк. Когда я решил пойти в своих ласках дальше, она спросила:

-          У тебя есть с собой, чем защититься?

-          Нет, – ответил я.

-          Тогда всё, не надо, – сказала она и снова легла на живот.

            Она достала из сумки книгу. Это были «Братья Карамазовы». 

-          «Братья Карамазовы», – сказал я. – Моя любимая вещь у него. Тебе нравится?

-          Не знаю, – сказала она. – Больно у него все странные. У каждого какая-то своя философия. В жизни так не бывает.

            Я вдруг почувствовал острое желание уйти. Связь этого желания с последними словами Лены не была прямой. Может быть, я был отчасти с ними согласен. Но мир после этих слов как-то опустел, оголился, и мне показалось, что без Лены он станет хоть немного полнее.

-          Спасибо, что показала мне это озеро, – сказал я. – Я, наверное, пойду.

-          Пока-пока, – сказала Лена и перелистнула страницу.

            Я вернулся домой без сил, повалился на кровать и сразу уснул. Когда я проснулся, уже смеркалось. Я сразу ощутил сильнейшую тоску, но не испытал при этом обычного желания отдаться ей, равно как и прежнего желания укрыться от неё за каким-нибудь занятием, – и это сделало её настоящей тюрьмой. Я коротко вспомнил о своём детстве, о своих родителях и неожиданно прослезился, как будто мои родители уже умерли. Потом я достал с книжной полки Кристинин рисунок и, сев за компьютерный стол, внимательно посмотрел на него. Кажется, я достал его в необъяснимой надежде, что он поможет мне заплакать по-настоящему, зарыдать в голос. И действительно: из голубиных фигурок, теряющихся в сумерках, ко мне прорывалось что-то неуловимо горькое; я чувствовал огромную жалость, которая относилась не к Кристине и не ко мне, а к чему-то, что было разлито между нами в воздухе этого мира. Главная мысль этого рисунка и качество его исполнения утратили для меня всякую важность. Важным стало другое: живой человек наносил на бумагу линии и штрихи, а потом подарил свою работу мне. 

Но заплакать я всё-таки не смог.

            В первую субботу сентября город отмечал свой день. Я гулял по парку с пакетом вина, завёрнутым в праздничный номер городской газеты, которую раздавали бесплатно при входе в парк. Громко звучала безвкусная весёлая музыка, лопались шарики, протыкаемые дротиками в маленьких уличных тирах. День был ясный и тёплый.

На одной из праздничных палаток, белых в зелёную полоску, висела вывеска: «От сердца к сердцу. Купи рисунок – помоги ребёнку». Внутри палатки передвигались Кристина и Виталик в одинаковых жёлтых майках. В середине каждой майки было большое сердце, в котором помещалась фотография утыканной медицинскими трубками девочки, нуждающейся, видимо, в дорогостоящем лечении за границей. Внутренние стены палатки были сплошь увешаны Кристиниными рисунками, точь-в-точь как стена её комнаты. Горожане подходили к благотворительной палатке, выбирали картинку и опускали купюру в прозрачный контейнер с жестяной крышкой.

Я остановился в десятке метров от палатки, чтобы понаблюдать за Кристиной и Виталиком. С кожей у Виталика дело не улучшилось, но это, как и прежде, не отражалось на его общительности и уверенности в себе. Он балагурил с покупателями, с Кристиной – и Кристина то и дело обнажала прекрасные белые зубы в улыбке.                

Я ждал, когда между ней и Виталиком произойдёт нечто такое, из чего я смогу понять, встречаются они или просто дружат. О первом мог бы свидетельствовать поцелуй в губы или, по крайней мере, любое другое проявление нежности, которое исходило бы от Кристины, а не от Виталика. Но ничего подобного я не увидел. Я видел только, как после каждой проданной картинки Виталик сам целует Кристину – либо в плечо, либо в висок, либо в макушку.

Какой бы характер ни носило их единение, мне виделось в нём нечто печальное. Я смотрел на Кристину с искренней жалостью и чувством вины. В моей голове сама собой родилась и звучала мысль: «Я лишил её счастья быть со мной». Я не сразу распознал гордыню, так открыто сквозившую в этой мысли, а когда распознал, то усмехнулся и пошёл домой.

Я шагал, глотая вино, и изредка произносил вслух:

-          Счастье! Быть со мной!

            Мне хотелось расхохотаться от этих слов, и я пробовал, но смех получался ненастоящий.

            С этого дня та тоска, которая посещала меня в моей съёмной квартире, словно выпустила из себя всё таинственное, что было ей присуще прежде; это была обычная тоска мужчины, нуждающегося в женщине.

Прошло совсем немного времени, и я познакомился в городе с девушкой, которая удивительно скоро узнала от меня, что в моей квартире лучше не топать. Она стала моей женой и родила мне двоих детей.

Рисунок с голубями потерялся так же неприметно и загадочно, как теряются многие предметы прошлого.

Я люблю свою жену, люблю детей. Каждое лето мы ездим на машине на море. И, как уже было сказано, сегодня я не представляю своей жизни без автомобиля.