На международный литературный конкурс «Рух»

 

 

Номинация: «Роман»

 

 

Тюкин Антон Викторович

 

 

Название произведения: роман “Небо медное. Земля железная”

 

 

Год написания: 2011-2012 годы

 

 

 

Адрес: 160009, Россия, город Вологда, площадь Бабушкина 6 – 21;

Контактный телефон: 89212358860, 88172561449, 88172561325;

Е – майл: anttyukin@gmail.com, tnn@mh.vstu.edu.ru

 

 

 

 

Антон ТЮКИН

 

НЕБО МЕДНОЕ. ЗЕМЛЯ ЖЕЛЕЗНАЯ

Роман

 

 

Я скажу тебе с последней

Прямотой:

Все лишь бредни, шерри-бренди,

Ангел мой.

 

Мандельштам Осип Эмильевич

 

 

Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже

привизгнув от любопытства:

- Вы атеисты?!

- Да, мы атеисты, - улыбаясь, ответил Берлиоз, а Бездомный

подумал, рассердившись: вот прицепился, заграничный гусь!...

- Так значит, так-то и нет?..

 

Булгаков Михаил Афанасьевич (из романа Мастер и Маргарита)

 

 

ПРОЛОГ

 

 

Страшен мир, и грозен, и велик. И далека дорога впереди. Дорога, уходящая в ничто, туда, где замогильный сумрак, распад и тление - небытие. Туда, где гаснет искра разума, и истаивают бледной полосой неверного тумана остатки всяческого смысла. Где пропадают навсегда и безгласно сокровенные надежды беспокойного рода человеческого, все его свершения и дела. Уходят из нашего бренного мира, провалившись без следа туда, где на смену всем краскам и звукам широкой земли приходит темнота и скорбное безмолвие. Где и горстки печального праха нет уже из мира нашего, ни пылиночки там и ни былиночки. Нет ни камешка могильного и малого. И - ни... Н-ничего там. И никого там. И именно так, до последнего самого ужаса...

И ведь даже темноты нашей, земной темноты, нету там, за чертой. За рекою широкой, смертною... Нет ни газа, ни вакуума. Ни чертей, ни ангелов и ни... Там вообще НИЧТО. Полнейшее. И это странно. Страшно. И отказывается в это верить разум, и, вот... Ужас. Смертный ужас. И... шаг во тьму... Провал...

 

 

 

* * *

 

 

Знаю я, и твердо в том уверен, что наш шумный и нелепо-буйный мир не нуждается в этой истории. В мире сотни тысяч историй и книг, наверное, гораздо лучше этой, вот, моей. И истории ровным счетом никому уже не любопытны. Может, были любопытны? А потом...  Убедиться в этом так легко. Достаточно зайти хоть на минуту в любой из книжных магазинов мира. Там книг и книг - до потолка. Так что, нет смысла, новые писать. И почти нелепо рассказывать о чем-то.

Невозможно думать. Почти невозможно говорить, и молчать невозможно... И начинается век. И вот мы - на пороге. А там чернота. Без огней и без звуков. Шагнули и провалились в НИЧТО. Так и летим в НИКУДА и в НИЧТО. Но нам уже не страшно. Живем и живем. А что еще надо от такого нашего НИЧТО?..

 

 

 

* * *

 

 

После мы нашли в НИЧТО опору под ногами (или просто придумали сами, чтобы не сойти совсем с ума). Обрели придуманную твердь. Разукрасили ее болезненным, полудетским нашим воображением, нарисованными кем-то (не нами), рекламными  картинками, на которых зеленая травка, и домики, и пестрые лошадки, и яблони в цвету. Мы хотели и старались, и фантазии наши принимали форму и жизнеподобие. А подобие жизни - почти жизнь. Как фигурка из папье-маше, притворявшаяся умело то статуей из бронзы, а то живым цветком... А потом... Потом мы вбили наши старые, ржавые гвозди в эти нарисованные стены, но постройка не рухнула. И мы повесили на гвоздики пиджаки. Завели часы и поставили чайники на плиту. Уселись за столы, повалились на наши кровати. Вот так и живем в нарисованном нами же мире. И прохаживаемся мирно под рисованными Солнцем и Луной. Спешим на работу и в гости... И как маятник часов, все так же мерно, бесконечно печально ходим по нетвердой, полой внутри тверди из папье-маше. И как грустный пестрый скот на деревенском пастбище, находим пропитание и даже находим удовольствие и радость в монотонной размеренности жизни. Но порою...

...Мы отрываем глаза от тверди и задираем головы, в отчаянии, к светилам и стараемся что-то кричать, голося в Божий свет или в темную, страшную полночь, словно спьяна, спросонья или сдуру, тревожа других... Нет ответа нам ни в темень и ни в день. Не услышат нарисованные травы. Нарисованные стены глухи ко всем звукам, и светила не дадут никогда ответа. Ответом нам - тишина. И... Никакой надежды на отзвук. И надеяться глупо. Надеяться - страшно. Глупо, пошло и нелепо. И все же. Все же. Я рискну, я еще раз рискну, хотя знаю, и знаю твердо, и знаю наперед, что ни к чему все это. Никому не надо. Даже мне самому. А вам - и тем более...

 

 

 

* * *

 

 

Конец века - начало века. Зима, и нет дорог. Только белые снега, как белый саван, и надежды - на один пятак.

Белый лист бумаги чист, и страшен, и хрупок, и непрочен, и обманчив, словно скрипнувший неверно снежный наст. Вот еще шажок, шажочек - и провалишься в темное, холодное и мокрое. То ли слезы, то ли вода?.. И, набрав полные сапоги холодной, промозглой сырости, промочив захолодевшие ноги, будешь выдираться из сугроба-непрохода на дорогу, и поспешать скорее к дому, к его нежаркому чугунно-батарейному теплу и тускловатому, неверно-призрачному желтку электрического света, верному признаку недолгого человеческого обиталища - приюта на печальном нашем шаре.

Подождите. Вот, только отдышусь да согреюсь, хоть немного. Хорошо? Вот, сейчас соберусь и начну.

 

 

 

ДОМ С ДУРАКАМИ*

 

*дурак (арх. жарг.) - грубая статуя массового изготовления, в основном, из железобетона. В Союзе ССР дураки широко использовались для украшения помпезных жилых и общественных здании в 1930 - 1950-е годы ХХ века, в период т. н. культа личности И. В. Сталина.

 

 

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

НЕЗНАКОМКА. ДЕВОЧКА ИЗ НАШЕГО КРУГА

 

 

В тот год зима наступила как-то слишком рано, решительно, рано. Подсушила осеннюю грязь разбитых дорог, закружилась зимними вихрями над облупенными хрущебами и сталинками со сталеварными дураками на крышах и высыпала первую снеговую крупу на станционные пакгаузы, ржавые остовы-ребра гулких и страшных бездонностью угловатых мостов, на блестящие полосы рельс, по которым, заметенные белыми хлопьями, бесконечной и печальной чередой катились вагоны, зеленые, красные, синие. И на каждом из них по боку, по середке красовался до времени и до поры тот земшарно-серпастый, железненький, желтый гербок государства, Которого Нет.

Жутью и бедой веяло тогда от низких серых туч, вставших при начале холодов над старым-старым городом, распластавшимся, как краб, вдоль, до поры и до сроков полноводной, а ныне - бессильной и мелкой, канавно-заросшей, коричневатой медленной реки. Город вытянул жадно и жестко свои широченные клешни новых силикатно-панельных микрорайонов. Скопище дурно, небрежно и наскоро выстроенных высоченных домин. И, словно в кресле уютно развалившийся, новый русский барин - игрушечно-музейно-галерейный Кремль с золоченой маковкой колокольни.. И весь центральный и парадный памятниковый центр (там и Ленин, и Ильюшин, и огромный белый Зуб с подщербиной, да еще невдалеке поэт с лошадью и с девками). А в Заречье - бетонные остова и свайные поля долгостроя будущих новых районов. И, проваливаясь в болотца и рытвины-канавы, тяжело шагается по непролазной и черной грязи вдоль изъезженных дорог, мимо серых бастионов частных гаражей. И в любую сторону -мимо побитых, темных окон давно уже молчащих, холодных и гулких цехов, мимо загаженных проплешин пустошей, и жалких изб, и кривоватых плетней огородов. Все дальше и дальше от уютного центра, от витрин, от сухости асфальта и электрического света. Уходя в темноту, в непролазную грязь - к домикам цыганского поселка-самостройки, к Кулацкому хутору и к завокзальным баракам Октябрьского, к уснувшим смертным сном цехам льнокомбината, к свалкам-самосвалкам, к пустырям. Волоча последние искорки тусклого света к пятиэтажечкам подле рыбьих остовов брошенного цементного завода, к бедным домикам гниющей лесобиржи, к очистным и к поселку Водников. И уже затерявшись, заплутав, как пьяный бомж, северный город умирал, пропадая между курятниками нищенских дачек, и истаивал вовсе, как морок, уходя резко в небо. От земли - прямо ввысь, день и ночь текущим из высоченных труб электроцентрали копотно-мазутным дымом. Уносясь и веясь к захолодавшим небесам, из труб, самые высокие верхи которых утопали в дымных облаках, из которых сыпал хлопьями, а то летел ледяной крупкой беловато-серый снег.

 

 

 

* * *

 

 

Мокрые хлопья слетали на запакощенную мусором и разлитой солярой, обильно политую мочой и бензином, истерзанную ржавым железом и засыпанную хрустящим под ногами битым стеклом грешную землю. Словно и вправду КТО-ТО с печально-низких, пустых и убито-серых небес хотел прикрыть человеческую кровь и чуть спрятать великий позор так недавно отгоревшего, отстрелявшего прямой наводкой с Калининского (ныне уже Арбатского) моста - из тех грохочущих (как немного перед этим в Баку и в Вильнюсе) зеленых коробочек с металлическими хоботами, весело и здорово бившими зажигательными да комулятивными, и все прямой, прямой, прямой наводкой девяносто третьего, московского Октября. Вот так они и расстреляли тот Октябрь, словно по большой, беззащитной мишени в адском тире, пуская снаряды из танковых горячих жерл, и все по Белому, по Белому и по Советам. И, как на цирковом помосте, на сером полотне столичного моста, под крик, и плач, и проклятия, под вздох, и страх, и рвущуюся в микрофоны и телекамеры ложь, под улюлюканье замороченной вконец толпы, отпевшей там новую Россию, навсегда распрощались мы с ним - с Октябрем. С таким светлым и прозрачно-ясным, что до донышка небеса, казалось, были видны... Таким закатным и незабываемо теплым, в белых кружевах облачков над обреченною на кровь Первопрестольной. Таким родным, и милым, и застенчиво-московским, и улыбчивым студентом-пареньком, он был тогда обречен на убой. Застрелен весело и скоро. А в лоб ли, или в грудь, или по-подлому - в спину пришла пуля, неважно. Он убит наповал. И его не встретить уж более. Не коснуться руки, не сказать с ним живого, свободного слова. Убитый упал головою на грязный асфальт, разметав на прощанье блики-лучики закатного солнца на светлом золоте испачканных кровью русых, славянских волос.

 

 

 

* * *

 

 

Тот октябрь уже прошел. Прошелся нам по сердцу и, прогрохотав ОМОНовскими сапогами и ФСБешными ботинками, вместе с танковым траковым лязгом и солярной, душной копотью, исчез, растаял за ближним поворотом. И словно провалился из мира живых, навсегда убежав, исчезнув из раздерганной и обескураженной столицы, вместе с колючкой быстро выросших блокпостов и с зоркими, злыми патрулями. Улетел за край горизонта с неясными, странными и такими нереальными (и оттого достоверными!) слухами о каких-то фильр-пунктах на Динамо, Локомотиве и Витязе. О груженых до краев камазах с огнестрельными трупами и о баржах на Москве-реке, уходящих поздно за полночь от изнасилованного, изуродованного Белого Дома Советов на далекие, закрытые для простых смертных спецполигоны для захоронения, без всякой вести. И еще - о каких-то неопознанных трупах - со следами пыток - в моргах городских и в лесах подмосковных. О пропавших без вести в комендантский час...

Так писалась Конституция новой страны. Черным по белому. Как дымом пожарищ над Белым Домом.

 

 

 

* * *

 

 

Тяжелые снежные хлопья ложились в этот вечер на пустынный перекресток улиц Жданова и Калинина в Устьрятине. Летели в лицо, налипали на куртку, образуя почти что панцирь, забираясь Андрею за клеенчатый воротничок. Первый, еще ломкий, прозрачный ледок сковал рытвины и колдобины тротуаров и предательски блестел на полосе проезжей дороги. И мерзко, опасно скользили по нему подошвы нетеплых турецких сапог, совсем еще недавно, вот, прямо в минувший октябрь, купленных мамашею Андрея у чернявого челнока на городском рынке.

Вот, так и шел тогда Андрей по полутемным и пустым, даже и не поздним, но жутковатым устьрятинским улицам. Выйдя на Ветошкина, мимо двухэтажной школы для проблемных детей, свернул направо, на Пирогова. И, пройдя темное поле стадиона (впрочем, не такое темное уже, прошлой ночью выпал снег), вывалился через заборную дырку по боку гаражей на свет, к цепочке желтых фонарей.

- Фонари - это, все же, хорошо. Вот, раньше мы их не ценили. А теперь зря не жгут. Экономят... - так весело подумал он и задрал к фонарям голову. В желтом свете фонаря хищный ноябрьский ветер яростно гнал снеговые мохнатые хлопья.

Вырулил на Жданова и побрел по узкой тропке вдоль забора из рваной сетки-рабицы, мимо гаражных боксов, мимо невысокой стенки из белой силикатки - подошвами сапог, ребристыми, как траки, по чистому снегу. Ложась черными отпечатками на свежей белизне дороги, еще не заслеженной. Так минул он профтехучилище Связи, что с угла Первомайской светилось на три этажа огромнейшими заиндевевшими окнами. И прошел к пятиэтажке с кондитерским магазином Лакомка. Свернул у кафе Северянка, перебежал дорожный перекресток, чудом проскочив перед дутым носом припозднившегося ЗИЛа. Переметнулся наискось через перекресток, вновь - на белом - оставляя за собою черный след. Упредив затем стремительнейший ход ночного авто, снова обманул грузную и жуткую смерть, как обманывал ее не раз в короткой, полудетской своей жизни - в недавние школьные года, перебегая таким вот манером те же дороги: Калинина ли, Жданова, но непременно перед самым носом летящих, бешеных автомашин. И пробравшись сквозь неглубокую еще снежную кашу, ставшую скоро горочкой, а потом непроходимой стеной сугроба - и так до весны - осторожно переступая, чтобы не начерпать в сапоги, свернул направо. И снова прямо и прямо. Вдоль цепочки размытых в снежном мельтешении пятен-желтков фонарей. Мимо кирпичной жилой башни двенадцатиэтажки вышел на прямую и широкую, расчищенную поутру дорожку, теперь упорно засыпаемую яростно летящим снегом.

- Теперь уж совсем, совсем немного. Всего-то два шага, - подумал и ускорил ход.

Дорога, вычищенная дворником, была истоптана за день. И снег, несомый ветром, ее до поры не занес. Потому и идти Андрею было легче и веселей, не так вязко.

- Уже совсем-то рядом. Только во дворе темно. Зато так быстрее, прямее, - снова подумалось. И пошагал мимо одноэтажного торца Трикотажки, мимо сквера на Копанке с зениткой - памятником ВОВ на бетонном чурбанке, с красной и остроконечной звездой (привет от сороковой годовщины Великой Победы). Мимо темного крыльца шестой аптеки и рядом, в том же доме - с треснувшими по краям, заклеенными скотчем, грязными витринами - старого шоферского кафе Дорожное. И от самого угла провалился в темноту дворового пролома, что без звуков и огней угрожающе раззявил свой зев рядом с угловым хозкрыльцом железнодорожного ОРСа. И снова по тропинке, узкой и вязкой, оставляя справа ментуру Советского района, мимо дворового теплопункта, с его квадратною трубой, и мимо телефонной подстанции... Вышел напрямую к высокой старинной двери подъезда. Площадь имени Шмидта. Старый, крепкий и надежный дом, так называемый, сталинский. Всего пять этажей, и пять подъездов стоят крепостной, непробиваемойт вердью. По стенам - пилоны и балконы, по карнизу - фигурки и башенки.

Подъезд первый. Дверь без замка, даже и механического, тяжело потянул на себя. Заскрипела жалобно пружина. Шагнул, как нырнул, в темноту входного тамбура. И поднялся вдоль деревянных перил к полусвету промежуточной, первой площадки...

 

 

 

* * *

 

 

Потащил свое усталое тело. И пахнуло в ноздри резким, гадким и знакомым. То ли перегорелым маслицем, то ли помоями, а еще плесенью, пылью и кошками. Вернее, всем этим гнусно-гадостным, и вместе.

У почтовых синих ящиков стянул перчатки, затем снял шапку. И стал яростно трясти ее над шахматным, побитым за годы, черно-желтым кафелем, брызжа каплями по ободранным синеньким, масляным стенам. Уже мокрыми, холодными руками стал оббивать перчаточкой края синтепоновой, пластиковой куртки. После потянул собачку вниз и расстегнул с легким скрипом молнию-застежку. Чуть ослабил колкий шарф на бледной шее и стал подниматься по широченной каменной лестнице.

Тускленькая от пыли, двадцатипяти-ваттная лампочка призрачно светила с площадки второго этажа, бросая узкую полоску света через высокие пролеты. Андрей шел, и длинные, страшноватые тени метались, убегая по стенам, пропадая из вида втемных паучьих - кошачьих углах... Давным-давно знакомые шахматные квадратики выщербленной плитки привычно запестрели под ногами. И потянулся, по правую руку, колючий на ощупь, словно им царапали по нервам, грязный (старая побелка) и весь похабно-разматерно исчерканный вкривь и вкось детским, вернее, уже подростковым почерком, чугунно-батарейный край подъезда. А по левую перила драные, деревянные. Ножиками резанные, масляной краской крашенные по стародавнему лаку, а потом замазанные по трем буквам (любимым у всех пацанов СССР) малярной шустрой кисточкой... Ступенька за ступенькой. Один пролет, за ним пролет другой...

- Теперь - все вверх. И только вверх. И только... - стучала в висках Андрея горячая кровь. А может, так стучали его зубы. Потому как продрог он в куртке на первом морозце. Ноябрь ведь - не май месяц...

 

 

 

* * *

 

 

 

Клетки-шахматы ложились под сапожные подошвы. Вот второй, а вот и третий этаж. И, наконец, уже родной, четвертый.

- Все, пришел. Пришел, и слава Богу... Теплее надо одеваться, а то... - подумал Андрей и полез в карман за ключами.

Облупленная двухстворчатая, лакированная дверь. Ключ - в замок. Теперь - по часовой и до упора, потом обратно и ключ - на себя. И дверь - на себя. И шаг вперед, в темноту кромешную, густую, словно вырвали тебе глаза.

- Ну, вот, и дома, - отстранено шарил выключатель. Нажал на старую, ребристую пластину. В прихожей вспыхнул тусклый свет.

Трехрожковая люстра (привет из мирных семидесятых) приглушенно и мутно светила в коридоре с натянутыми под высоким, облупленным потолком бельевыми лесками-веревками. Коричневые пятна сырости на старых обоях расплывались в этом тусклом свете причудливыми иероглифами. Массивный, густо поцарапанный, словно драный кошкой, платяной шкаф с запыленным зеркалом и рассохшийся трельяж с грязноватым дисковым телефоном выступили навстречу, словно радуясь ему, Андрею. Сколько раз, сколько раз возвращался он сюда. Из детского сада, из школы, из института и с работы. А сегодня он вернулся от нее. От нее. От этой... ведьмы.

- Бред... Ну, конечно же, бред! Просто шутит девчонка! За дурачка меня считает, или как? - вдруг рассердился на нее Андрей. Но припомнил тут же ее чудные, спокойные и мудрые глаза и как-то неожиданно остыл. - Странно, очень странно это все. Слишком, слишком странно. Так странно, что... так не бывает... - завертелись вдруг дикие мысли в его голове. - Сама такая молодая, только, вот, глаза... Да, что-то у нее с глазами нехорошее. Молодая, а глаза, как у древней старухи, которая так смотрит на совсем незнакомого ей человека, словно говоря ему: Все я знаю про тебя. От меня не спрячешься....

- Ох, так уж и не спрячешься? - стал он себя вышучивать, смеясь в душе над навалившимися страхами. - Просто жизнь скучна, глупа, пошла, вот она в такие игры и играет... Вообразила себя, черт-те кем. Ведьмой. Ведьмою!...

Но наука доказала... - припомнил он шутливую строку из Заболоцкого и улыбнулся своему двойнику в трельяжном омуте зеркального, как бы гадального, стекла. Кончиками пальцев провел по древнему, словно изгрызенному пластику несчастного уродца-телефона, по боку которого: Сделано в Польше.

Грязища... Мать разрывается в школе и с учениками еще. Отец вечно на работе. А дома-то всегда орет, как оглашенный, -Уж, я бы дерьмократишек своими бы руками... Картавых всех очередями от бедра!.. Недавно орал так про коммуняк, которых он тоже до поры хотел очередями, и от бедра..., ну, и так далее, и тому подобное. А чего из этого вышло? Ровным счетом - ничего. - Интеллигенция хренова, - раздражался Андрей. - Пустые, никчемные людишки. Зряшные мечтатели-говоруны, коптители небес и болтуны. Отравители жизни... Переживают они, видите ли, за весь свет. Только на домашних, на своих, на самых-самых близких им всегда на... Плевать. Плевать на них! При Лене Брежневе горланили по кухням: Долой Леню - он старый дурак!. При Горбачеве по-новому, сперва: Осанна в вышних!.., а после снова: Долой! Горбачев не радикален!... И - Борис - борись!. Вот, и доборолся тот Борис до их скорой погибели. Сами хотели того... Ничтожнейшие люди! Ничтожнейшие, чьи жизни миновали навсегда, распластанные меж пустыми, сигаретно-водочными и чайно-кофейными кухонными посиделками, горячим пересказом новостей заграничного радио и ожесточенно-бесконечным добыванием всего на этой суровой земле. Между доставанием по блату мужских сапог (что прямо с базы) и шоколадных конфет (что из ресторана), женских импортных чулок и гарнитура из Народной Югославии...

- Вся их жизнь, такая суетливая и ничтожная, прошла и уже почти совсем-то миновала, распластанная омерзительно, как лягушка под скальпелем естествоиспытателя, среди пробирок на каком-нибудь столе. Вот она распорота без всякой жалости и уже через минуту будет брошена в помойное ведро, - думал Андрей. - Сотканная из серых будней и угарно-пошлых праздников, так и проболталась она, их ничтожнейшая жизнь, десятилетие за десятилетием. Прокрутились, провертелись, прозавидовали и просплетничали ее почти что до конца.

В начале жизни смиренны они были. Обстоятельствами связанные в крепкий узел, ежеминутно распинающие наивные мечты на сучковатом, занозном кресте обыденности... А потом их души огрубели. И легли их жизни ровно, колея в колею. Из которой уже никогда и никуда не свернуть - с проторенной дороги.

У разных психов и у тех, кто был супротив, и того не вышло. Да и выйти ничего не могло. Так и погибла их будущность и настоящее, как раздавленная автоколесами бездомная тварь... Но у разумных такого никогда не бывало. Жизнь разумнейших, наконец, остепенившихся и огрубевших достаточно душами, проходила чинно и мирно, за годом год, между установкой телефона (услуга для ветеранов исключительно, а потому необходимо жить со стариками, которые потом помрут, а телефон останется) и борьбой за лишнюю копейку, чтобы было не хуже, чем у людей и чтобы все, как у людей (то есть, чтобы в доме непременно был набор стандартной мебели -стенка, а еще цветной телевизор и музыкальный центр-комбайн с огромными колонками). Некоторые грезили еще о машине и даче. Иным везло... Доставали, покупали. Имели повышение по службе, а значит и деньги.

- И это жизнь?.. - с огорчением думал он. - Жизнь, расплесканная глупо, пролитая впустую и ушедшая, как в песок уходит вода. Только работа и бесконечное стояние в очередях. И разговоры эти глупые, пустые - то: Долой правительство, то: Где и чего купить, и сколько стоит?... Уж настоялся я, навидался очередей - до отвращения. То билеты на юг - на четыре часа хвост, то за сыром - такой же, а то за колбасой по два двадцать и по два девяносто, или за морским каким окунем часов на пять. И разговоры эти, и подарки кому надо: блат, не блат. И вечная зависть: Эти - свои, а мы-то чужие... Жизнь между джинсовыми брюками и подпиской на серию у Книголюбов, доставанием зонта мужского черного и...

 

 

 

* * *

 

 

- А, впрочем, поживу еще так десять, ну, пятнадцать лет, и сам стану такой же, как и все они - простой, советской сволочью, - c отчаяньем думал Андрей, умываясь и плеща ледяной водой себе в лицо (горячую снова отключили). - Похороню мечты своей глупой юности... Сперва будет больно, а после привыкну. И ничего, ничего от меня не останется. Еще и смеяться над собой, сегодняшним, начну. Начну учить своих детей благоразумию! - Даже передернуло его от омерзения. - Благоразумию... О, слово-то какое... Благоразумию - стал катать его по мозгам, словно радуясь чему-то или садистски упиваясь нахлынувшей душевной болью. - Да еще, пожалуй, и женюсь... Впрочем, как жениться при такой смешной зарплате? Значит, никак не женюсь, - со злым отчаяньем подумал он. - И ничего. И незачем. И не на ком, - запрыгали мысли в голове. - Все равно, теперь уже никто и никого не любит. В наше непростое время все хотят лишь выгодно устроиться... А... Марыся? - пробило его. - Да о ней и мечтать невозможно. Невозможно и смотреть без восхищения на нее, а не то - жениться. Ведь это никакая не девчонка, просто чудо из чудес... - задохнулся Андрей, вспоминая. - А глаза... Одни глаза, бездоннейшие, черные и колдовские. То ласково смотрят, то строго. И сама такая, вот, она... Живая, настоящая и... грозная. Грозная, словно судьба, неумолимая и быстрая, как смерть... - полезли вдруг странные мысли.

Сильна, как смерть, любовь - наплыло из глубин подсознания, и он задохнулся от восторга и сладостной, желанной боли сердечной. Только бы видеть ее глаза. Только глаза, и уже ничего не надо. Ни скуластого этого, чуть монгольского, широковаго лица, волевого, c высоченным и царственным лбом, слепленным словно из алебастра, ни коралла чувственных губ, то насмешливо-приветливо смеющихся, то поджатых строго и спокойно, с каким-то императорским достоинством. Ни носа, чудного такого носа, правильного, греческого, как у античных статуй - арийского носа. Ни шеи той длиннющей, ни рук лебяжьих, красивых и плавных, с точеными, длинными пальцами, ни небольшой груди, и бедер, и ног (впрочем, все это спрятано под платьем или халатом) не желал он тогда. А, вот, только глаза. Одни, одни только глаза.

- На нее глядеть страшно, вот какая она. Царица, и воительница, и госпожа. И как она хороша, и грозна, и лукава. Насмешлива, серьезна, переменчива... И добра, и весела, и уже через мгновение набухает угрозою летней грозы, - вспоминал он, прошептав ее сладкое имя. - Ма-ры-ся... Марыся... - словно звал Андрей ее из далекой, бездонной, ночной дали. Но, только тишина, прерываемая мерным журчанием полумерзлой воды из водопроводного крана, в сумрачной ночи уснувшей квартиры да погребальный звон стенных часов, мерно бивших полночь, было ответом ему.

Решительно закрыл кран и вышел. Погасил за собой свет и шагнул сперва в темноту коридора. На ощуть нашел дверную ручечку, и повернул, и зашел в комнату. Нашарил на стенке выключатель и нажал .

И снова родное и ублюдочное, такое с детства все знакомое и кислое, такое трепетно любимое и страшное полезло на глаза, не тревожа и не удивляя. А впрочем, о чем говорить? Белые пятнышки разметались по неровному, щелистому потолку, от пыльного разбега трех рожков ГэДээРовской разлапистой люстры с цветочками, тусклые лампочки - дань строгой экономии...Распахнув постель, при свете ночника разделся быстро в зябком холоде плохо обогретой и совсем немалой комнаты. И после, забившись под два одеяла и совсем засыпая уже, он вновь и вновь припоминал ее, таинственную и желанную, знакомую теперь ему, почти блоковскую незнакомку - и ведьму, и подругу, и... Да страшно о том и сказать. А представить - просто никак не возможно.

- Глаза... Только эти глаза. Глаза Марыси, как вода. Или как жизнь. Вода есть мертвая, а есть вода живая... Только бы смотрели они, не моргая. Не таили бы глаза ничего. Нырнуть в глаза те, словно в омут. В бездонный, черный омут, где не выплыть. Омут тот - не река... А только попасть туда и... сразу раствориться там, как кусочек сахара в чашке... В этом и сладость. В этом и радость. В погружении на самое дно этих глаз. В растворении, словно бы ... растворение сахара в чае. Вот такое и сладость дает... - думал полусонно Андрей. - Растворение, небытие и как бы начало какой-то дороги... Не обладание телом, а только эта робкая сопричастность к тайне, к ее зрению, ее странному слуху. И духу... И... Но, ведь так не бывает... - перебил он резко себя насмешкой - с ужасом. - Да откуда же она взялась-то, право? И кто же ее такую, вот, выдумал? Только позавчера, смотря на весь наш домашний бедлам, ведь я думал так: А явился бы мне черт, словно Мефистофель из сказки господина Гете, уж я бы согласился с ним... А так, вот, проживешь, ничего не поймешь на земле, ничего ровным счетом не увидишь... - И вот те-на - ведьма!..

- Нет, нет, нет... - заспорил он с этим нелепейшим спорщиком - самим собой. - Ну, какая ведьма-то она? Просто девушка. Де-вуш-ка! Кра-си-ва-я! Понято тебе, идиот?.

- Ничего не понятно... - стал немного успокаиваться спорщик в голове Андрея. - Однако, да. Красивая Марыся, и в повороте тела, и в руках, волосах, в глазах и в скулах этих азиатских, монгольских - чингисхановских, безжалостных... Наступает она на тебя, как по небу идущая летняя гроза. А глаза ее слепят огнем и брыжжутся молниями какого-то убийственного электричества.

- Смерть сильна, и любовь сильна... - стали путаться мысли в его голове. И он... провалился сперва в темноту навзничь. А потом полетел. Полетел... и неожиданно увидел бездонные, огромнейшие глаза своей любимой, своей царицы. Своей желанной, странной, страшной, страстной, той c которой так невероятно пересеклась его дорога на тяжелой земле.

 

 

 

ПРЕДКИ

 

 

Узкие полоски света, пробиваясь через щелочки гардин, резали неверный, сероватый полумрак захолодевшей комнаты. И дотянувшись лучиками-пальцами, отражались в стеклянной, ломкой глади книжного шкафа. И бледными бликами скользили по плотно заставленным полкам. Массивный книжный шкаф, стоявший тут тяжело и кривовато... Какие же богатства ты хранил тогда? Богатства, о которых говорить теперь смешно, да и как-то глупо. А тогда...

Нет, не тогда. Нет, уже не тогда, а много-много раньше... А было это в муторную и самообманную перестройку, да и ранее, еще в застой... Ведь была у нашей самозваной и наивно-циничной, полувзрослой, а скорее, все-таки, детской советской интеллигенции такая вот мода (ведь и говорили про нее тогда - мода, ну, а более - никак) - собирать библиотеку. Вот они тогда и говорили: Собираем, де, все это для детей... Вы будете громко смеяться, но дети их из всего этого огромного богатства, ох, как многое и не читывали. И не прочтут никогда. Некогда детям. И не с руки читать такое. Просто время другое пришло. И совсем не для чтения время...

 

 

 

* * *

 

 

Выходцы из городских, местечковых и сельских низов, люди эти, в шестидесятые-семидесятые годы двадцатого века получившие, впервые за века - первое в их роду высшее образование (техническое - то, все-таки, сносное, гуманитарное - чаще всего, весьма поверхностное, но тут уж бери, что дают), уехав из родительских клоповных комнаток и тараканных изб, пройдя коммуналки и бараки, измерив вдоль и поперек все их коридоры, с бесконечными беременными кошками, и ворчащими примусами, и тазами с мокнущим бельем, с керосиновыми лампами и велосипедными рамами по стенам, да промучившись года четыре в московских, питерских, киевских да еще, и Господь не знает, в каких общежитиях, поженившись с такими же бесприданниками, получив распределение и отработав на советской барщине два года... И, наконец, осев на площади собственных родителей - на долгие годы - с женами, мужьями и детьми, люди эти жизнь свою положили за отдельную, желанную квартиру. То есть, за свой собственный, элементарный угол. Без надоедливых свекрови и свекра. Без (часто мерзкой, прямо из анекдота) тещи и без тестя. Без лишних братьев и сестер. Без тетушек, и дядюшек, и всего прочего курятника.

- Хочу, чтобы дома были только я, он (она) и наши дети. И больше уже никого, - мечтали эти люди долгие и долгие годы, провожая свою жизнь печальным взглядом.

 

 

 

* * *

 

 

Голубой мечтой тех лет была для миллионов и миллионов семей своя, совсем отдельная квартира. Такая нереальная еще совсем-то недавно - при культе, ставшая реальностью при Хруще и при Лене Брежневе, призраком она маячила в сказочной дали очередей от предприятий. Ради квартиры работали, ее строили в кооперативе (то есть, ее покупали, но по разрешению). Чтобы получить квартиру, работали сами на стройке - в свой законный выходной (а называлось это тогда МЖК). Ради обладания ею женились, выходили замуж, разводились и шли на фиктивный брак. Имеющий отдельную квартиру (и совсем-то не свою, а государственную) - проживает на земле не зря. Он достоин называться человеком. Не советским человеком (этот счастлив и в курной избе - так учили в советском кино), а просто... - твердо знали в ту пору они. Образованные плохо и, как правило, поверхностно, в глубине полудикой, негибкой души осознавая неразвитость свою и грубость людей, с детства их окружающих, человеки эти (названные метко великим Александром Исаевичем словцом - образованщина) рано пристрастились к запойному чтению.

Доступное народу развлечение, пришедшее со времени послевоенной нищеты-разрухи и уносившее их тогда от будней то в фантазии Александра Грина, то в миры Александра Беляева, то в грезы Фенимора Купера, то в приключения Артура Конан-Дойля, то в романы Роберта Стивенсона или Александра Дюма... Серенький матерчатый томик Беляева и многоцветная Всемирная библиотека приключений и фантастики, чьи коленкоровые тома, с известной всем золотистой рамочкой, напитали их детство и юность грезами несбыточных фантазий и прекраснодушными мечтами. Как легко, с погребальным звоном, разбивались они тогда, в конце времен СССР. Когда и книги эти, и люди, читавшие их, оказались за воротами усложнившейся жизни. В те годы мир становился зол, и прозрачен, и ясен, и строг, и суров. Тогда всему была назначена цена. И каждый пошел с молотка - на продажу. И люди эти, и книги - потом и позже. А пока...

Пока те книги завиральные из десятилетия в десятилетие хранились и даже читались. Нестойкие из них чинились бережно и заворачивались в копировальную бумагу и прозрачный целлофан. Порой переплетались у каких-то дедов-мастеров и выдавались потом под честное слово и на ночь для чтения - только своим. Книги в пору ту, уже почти былинную, считались таким же дефицитом (как почти все, кроме печеного хлеба, бельевых прищепок и хозяйственного мыла) и менялись между гражданами через специальный отдел магазина. С доплатой, естественно... Книги покупались по подписке или доставались с базы и из-под полы... Короче, то, что должно было нести просвещение в массы распространяло по стране безумие...

 

 

 

* * *

 

 

Взрослевшие в раздельных послевоенных, с почти тюремно-лагерным укладом, казенных школах, люди эти почему-то не вконец отупели от Партийной организации и партийной литературы. То есть, не совсем проникались мыслями про три этапа какого-то там, древнего для них уже, освободительного движения в России и иногда брали с полки русскую классику... Как ни старалось наше образование опошлить и убить все, что только возможно, бесконечными разборами, вроде: Катерина - сильная натура, или Образ Татьяны, и Наташа Ростова - нравственный идеал романа Льва Толстого, получилось все-таки, не стопроцентно.

И закончив, наконец, терзать в довольно взрослые, семейные уже годы Роберта с Артуром-Фенимором, и отплевавшись навсегда от паршивых школьных прописей Ильичевых этапов (изученных еще, когда к словцу этап присовокуплялось слово лагерный), уже давным-давно добив все свои ВУЗы - выпуски - распределения, первое поколение подлинно советской интеллигенции засело за русскую классику. И под Владимира Высоцкого с бабин магнитофона Яуза, и под Александра Галича из динамика ВЭФа - с вражеских голосов, исчеркало тонким карандашиком уже и Бесов Достоевского Федора Михайловича, и Сказки Михаила Ефграфовича Салтыкова - Щедрина. Любители Любимова с Таганки, с его лукавыми Десятью днями, которые..., рассказчики анекдотов про Леню в КаБэшных курилках и чернители книжек по-ленински, как скоро полиняли вы, как быстренько озлобились и как ожесточились при том, еще совсем начальном холодке девяносто второго.

Мирные и смирные на людях, добродушно-приветливые почитатели профессорско-барских махровых халатов с кистями, собиратели икон и самоваров, коллекционеры пестрых марок и любители мягкого Паркера и позолоченных часов Полет, тонкие ценители и дегустаторы хорошего кофе и чая со слоником, знатоки настоящего Мальбаро, Рижского бальзама и Мартини - для чужих. И показывающие норов и поразительную жестокость, страстные поклонники железного порядка - для своих... Как мигом вы забыли все, о чем только месяцы назад читали и думали так напряженно, о чем за кофе с тортиком пламенно страдали. Где остались все ваши горения? Где? Да и были ли взаправду? Где мятежные Рига и Вильнюс? Где Александр Невзоров - негодяй? Где наши? Где не наши? - Нынче это уже не понять...

Где предупреждение Шеварднадзе? Где ельцинские громкие заявления и где белодомовские страсти рокового августа - девяносто один, наконец? Где тот воздух? Куда его выкачали? Да и был ли он тогда?

Где все их яростные крики: Свобода, демократия и...?.. Все быстро съежилось. Озлобилось и полиняло. И оскалилось потом из серого, холодного угла небритой жириновщиной.Теперь и это улеглось и, за давностью, чуть подзабылось... Слава Богу, есть панель ти-ви с цветным футболом, есть теплые тапки. Тапки - не танки. Ниссан - не тесак... Все улеглось и уже покрылось бурой рясочкой.

 

 

 

ШКАФЧИК

 

 

Странное наследство растерянно-озлобленных людей, убежавших из семидесятых. Проскакавших, прогалдевших, про...здевших за чайком-кофейком перестройку. Под Куркову, а то под Шестьсот секунд... Никчемные мочители печенья. Трусливые глотатели неверных новостей... На чем задержаться ночному лучу, скользя по сундукам вашей скородумной и глубокой учености? Заглянем, и вот тут же удивимся. Как много тут. Как мало в сердце, в уме и в душе человеческой осело у вас из сего. Любимое, заветное Андрея, ненужное и не поминаемое уже никогда его родными. Брошенное в дальний угол и забытое там, словно сор - книги.

Вот серенький, заветный сборничек с Мандельштамом Осипом, c Василием Розановым и c Гиппиус Зинаидой Петровной. Серенький, а называеся так грозно, просто и явственно до жути - Под созвездьем топора... Всем нам жить под этим, вот, созвездием. Они пожили. И нам, и нам в дорогу ту собираться настала пора в девяностых... Сборник серенький, и там страшная Черная книжка. И год издания тот самый на обложке - девяносто первый. Роковой, и словно на себя взглянувший в зеркальное, гадательное стеклышко, и опознавший роковой и последний рубеж...

Вот многотомье - чернота обложек папиросно-тонкого Михаила Булгакова. Рядом - синие, c серебряным, Окаянные дни Ивана Бунина. И все в ту же тему...

Вот разрозненные рыжие тома Фейхвангера Леона. И черный, грозный и шершавый лагерник Панин. Рядом с ним Алданов, с Самоубийством, а подалее от них - Льюис Синклер, и Агнон, и Исаак Бевшис Зингер. Многотомный Юрий Домбровский и Василий Гроссман с ним. Трехтомный Оруэлл, и черный Женя Евтушенко, и красный Женя Евтушенко. А немного сбоку от того Жени - чернейшая Библия.

Вот рядом разлохмаченный и синий Новый мир за давние года. А в них - Архипелаг... и В круге.... И рядом залежи белоснежной, и еще ленинградской, Невы, с Мартом семнадцатого Солженицына же.

Бастионы разноцветной, давней (нашей!) Юности с Высоцким, Визбором и с Цоем. C Владимиром Войновичем, с Василием Аксеновым и с Львом Разгоном. C Колымскими рассказами Варлама Шаламова и Крутым маршрутом Евгении Гинзбург. И прочим, многим прочим, на чем возростали, пусть немногие, но все же... Взрослея с этим в те года последнего и страшного, еще советского, надлома. Еще не в самой катастрофе. На грани острой, как на лезвии. Словно бы готовясь к роковому... И, все равно, провалившись потом на последнем экзамене жизни. Новой жизни, жизни молодой и... уже такой страшнейше-отвратительной.

 

 

 

* * *

 

 

Многотомье зеленоватого Максимова - наш малый достоевский. И тут же - черный, третий томик Рея Бредбери из раздробленного собрания сочинений, с Тенями грядущего зла. Название глянуло в этот день, как в воду... Вот четвертый и синенький том Фаллады, c пронзительным и так пугающе похожим на тогдашнюю русскую жизнь Железным Густавом... А рядышком - зелено-белый Доктор... Пастернака. И череда альбомов, без конца - Иван Айвазовский и Харменс ван Рембрандт, Преэрафаэлиты и Эдгар Дега, Густав Климт и Альфонс Муха... Рядом с ними Илья Репин, и Коровин Константин, и Иван Шишкин со всеми медведями... Толстый синий том на английском: The Word of Art Movement. Толстенный фолиант про мирискусстников. И строгий темно-коричневый Альбрехт Дюрер... Вот Габриэль Гарсиа Маркес с Полковником... и рядом же Курт Воннегут со своею Утопией, номер...... Вот бело-бумажные Петр Вайль и Александр Геннис и желтоватый, матерчатый Бродский Иосиф. Вот Федор Степун и Марк Твен, Анатоль Франс и Ромен Роллан, а рядышком и Экзюпери... Вот глянцевый и черный, словно гробик, Этгар По и серый Федор Сологуб, со своим Мелким бесом. А вот зеленый Редьярд Киплинг, со своим мудрейшим...

 

- Мой брат во тьме,

Склоняет он колени

Пред идолом из камня и песку;

Но слышу я в тоске его молений

Мою неутоленную тоску.

 

Богов творит игра судьбы шальная

Пусть бог не наш -

Молитва нам родная.

 

 

 

* * *

 

 

Длиннейший ряд, с тускнеющим золотом по старой, плотной коже - многотомные Брокгауз и Эфрон и двухтомный, глянцевый и почти папиросный Гомер (от Николая Гнедича). Диккенс Чарльз и Лев Толстой, Николай Лесков и Антон Чехов в клееных тетрадках от Классиков и современников. Солнце мертвых Ивана Шмелева и Скажи изюм от Василия Аксенова... И красно-белая матерчатая чехарда Всемирной библиотеки фантастики (опять привет из семидесятых). Макулатурные книжки - дефициты восьмидесятых - Аркадий и Борис Стругацкие. И тут же рыженький сборничек Мира приключений под заголовком броским Стрела времени. Сборник научно-фантастических рассказов английских и американских писателей. - Москва. Издательство Правда, 1989 - написано на беленьком листе. Подарок давний, выпускной - на окончание школьного курса. В тот самый год надежды подаренный ему, Андрею. Когда еще форма синяя и шерстяная... И девочки в черном и в коричневом, словно все - монахини. И комсомольские (дурацкие) значки с нелепым ныне, лысым профилем. И те, последние в жизни, собрания, на которые их загоняли тогда... А еще -аромат надежды и яркое солнце.

Солнце. Съезд - по радио и по ти-ви - в прямой трансляции, и тополиный пух, летящий в открытые школьные окна. Предчувствие экзаменов и мурашки от первой любви... Вот такая химия в крови, и на уроке - химия, и... Будь она неладна...

А вечерами изостудия на Горького. И подготовительные курсы в институте. Потому как, никаких тебе ЕГЭ... Только глуховатый и четкий, дробный голос Вити Цоя из мертвого уже давным-давно, такого милого, тяжелого и серенького, старомодного (даже и тогда) магнитофона - запорожской дубовой Весны 417, иногда заедавшей и жующей тонкую корейскую магнитную ленточку, которую потом надо осторожно доставать и закручивать в кассету, вращая ролик карандашиком.

 

- Группа крови - на рукаве,

Твой порядковый номер - на рукаве...

 

...Несется из убогого динамика. И верится нам - все еще впереди, и такое хорошее будет!.. Потому что весна. И съезд по радио. И пух, этот самый пух. И споры...

- Пусть не последняя весна еще... - так бы хотели мы тогда.

- Остановись, мгновенье! Ты - прекрасно! - говорим мы теперь, задним числом, и молим время пощадить, но...

Но оно неумолимо. Знай себе идет и идет, а куда? Само не знает...

- Да, не последняя весна. - отвечает строго время. - Но уже - предпоследняя. А другие начнутся - не в этой стране... Но нам пока не поверить.

 

 

 

* * *

 

 

И мутный теплый квас из желтой бочки у кафе Дорожное. И последние экзамены, с Татьяной, и Наташей - нравственным идеалом и еще всякой химией... И в Трикотаже - еще только трикотаж (советский, и мало его, а другого-то и нет). И Пирожковая на Мира - пирожковая, а не какой-то дурацкий Бобер... И безответная любовь к Елене В., что вскоре станет медсестрой и выйдет замуж, а потом уедет, пропадет, но ты еще того не знаешь... И самодельный шар для школьной дискотеки - обклеенный зеркальным боем старый глобус. И яростный луч по нему... И Модерн Токинг, самый модный, и сиротский Май из каждого окна... И эти разговоры полудетские и странные уже. Страшные дикой наивностью и несгибаемой, глупейшей прямотой слова:

- Ты за Ельцина или за Горбачева?

- Я - за Ельцина!..

- И я! И я!.. - подхватил он радостно фразу товарища. И был счастлив в том мае. И в том переломном, и таком глупо-ненадежном, а надеждном году. В том самом золотом и уже предзактном году, еще не отнятом у нас, не проданном и не украденном у нас...

 

 

 

ОТЕЦ

 

 

- Вот вернется из Москвы отец... Вот вернется отец... - думал он, засыпая, ненавидя, ожидая и любя этого странного, страшного и порой полубезумного, дикого человека. Человека переменчивого нрава и переменчивой судьбы. Сурового и беспощадного, как век его - двадцатый, и глупого, наивного идеалиста и мечтателя, действительно не притворно, а искренне и скоро изменявшего быстротечные взгляды свои на природу, людей и на вселенские события.

- И не его они. А только телевизора и радио... - с раздразненною досадой часто думал про него Андрей, выслушивая очередные легковесные и скорые мыслишки своего законного родителя, перетасовавшего и перебравшего всего за пару-тройку лет обширную колоду убеждений, от призывов отказаться от шестой статьи в Конституции СССР и поддержки Ельцина и демократов, лихо и весело проскакавшего через послеавгустовский эмоциональный-дикий всплеск: надо засудить и... вешать всех проклятых коммунистов, - к апатичному скулежу: демократы обманули свой народ, с последующим отчаянным ораниям: воры! и сволочи!. И к уже навязшему в ушах до противности, а недавно и к скрежетанию зубовному: Нету Сталина на них! Развалили Советский Союз!... И по новому адресу уже с кровавыми призывами - Всех стрелять, и стрелять, и стрелять! От бедра, и очередью! Очередью! Очередью! До единого, всех демократов! Всех! Всех, и членов семей, и детей их в колыбелях - штыками!...

В июне возвратившись из Москвы, отец с невероятной злобой и почти звериным остервенением в выкаченных, белесых, как у сумасшедшего, глазах говорил взахлеб на нашей кухоньке, за давно пустым чаечком вот такое:

- Помню, как в ноябре девяносто первого все у нас орали: Нет продуктов в стране... И верно, помним мы и не забудем никогда эти страшнейшие очереди, кончающиеся почти всегда на половине. В холод люди в них стояли - на своих ногах. И так - каждый день по часу, полтора и два. За самым простым, за элементарнейшим... Плюс - отсутствие лекарств в аптеках... Да какой человек это выдержит?.. Потом пошел разгул беззакония и дикого хищничества. Появились спекулянты, но пока такие... робкие. И уже к декабрю того же года на заборах красуется лозунг: Лучше партия, чем мафия!... А на телеэкранах - случайные, порой необразованные и пустые люди. И говорят, говорят, говорят... А чего болтают, сами знают ли? Они болтают всласть, а мы поневоле вынуждены слушать... И кто только нас не поучал и не поучает доныне - так развязано и нагло! Ну, как же - плюрализм мнений, - покривился он. - Да не плюрализм никакой, а уж просто свинство... И торжествует нажива и голый барыш. Ну, это с января особо началось. В январе девяносто второго даже самые слепые прозрели. C либерализацией этой, ети ее... Вот так и живем. Не люди стали мы, а... - вздохнул он грустно. - Значит, и книги моей по математике уже не видать. Нерыночная книжка-то, никому теперь задаром не нужна. Тем более, что математика. Даже в институте печатать ее отказались. Нет на то средств теперь, - говорят... Раньше средства были, а теперь уже нет? А куда подевали? Кто украл там их? Скажите? - сердился отец, придурковато тыча пальцем в потолок. - Впрочем, деньги краденые отсчитать - тут высшей математики не надо. Всего четыре действия у них теперь, и те на калькуляторе китайском... - отхлебнул глоток из чашки, помолчал, а после продолжил горячо: - Ну, мудрецы сионские! Фокусники картавые! Хорошо обвели народ русский вокруг пальца!.. Обокрали Русь-матушку, гады! Ничего, поквитаемся еще. Придет и наш денечек... - стиснул зубы и угрюмо, и горько.

- Да ты, Витя, не психуй. Не убивайся, то есть... Ну, не нужна теперь ваша наука, велика беда? Все перемелется и переменится, и книжку у тебя еще издадут. Только, вот, наладится немного. Ведь у нас так всегда... Временные, словом, трудности в стране. Пойми... - стала уговаривать папаню мать. - Уймись... По радио я давеча слыхала...

Но отец ее уже не слышал. Он встал с табуретки, открыл холодильник, достал бутылку Русской. Сел за стол и отвинтил резьбовую желтенькую пробочку. Затем налил в стакан прозрачную жидкость и заглотнул, не закусывая. Немного посидел, переводя дыхание, как после тяжелой работы, уставившись тупо на синюю стену. И налил уже по второй. А после дыхнул в рукав своей белой рубахи и заел водяру хлебной коркой с луковицей.

Слегка захмелев, отец осел приземисто на табурет и начал рассказывать все про Москву, вспоминая. И чем больше рассказывал, тем больше пил, и глаза у него, как у быка, все наливались и наливались красной кровью. Может, лопнул какой-то сосуд, может... Не знаю. Только так он пил тогда. Много пил и закусывал мало (а много закусывать-то было нечего). И еще - говорил, говорил, говорил...

 

 

 

* * *

 

 

- Барыш, и только он - барыш - превыше всяких ценностей на Москве. Да не в одной Москве, а вообще теперь в тонущей свободной России... Под видом перехода к рынку теперь идет погром культуры: закрываются театры, музеи бедствуют, театральные студии влачат жалкое существование, и исчезают издательства... Невозможно стало жить наукой или литературой, театром и живописью. Над всем торжествует хозяин-барыш, и господин наш - жульничество... Если ты сам не воруешь и не имеешь доли от дележа-грабежа, то прожить уже почти невозможно. Невозможно жить, - продолжал он угрюмо. - Но и умереть невозможно... Да где это видано, что бы гроб на похороны брали напрокат?! А ведь берут! Десять тысяч рубликов за погребение, ну а просто сжечь покойника - всего-то шесть! И это при зарплате дипломированного специалиста всего-то в семьсот двадцать рубликов...

А на улицах... А на улицах - лотки, лотки, лотки. Вся Первопрестольная торгует... Подошел к лоточнику с книгами - Женщина на двоих, Гарем в кармане, Нож в детской кроватке и Револьверы и пистолеты - вот, только такие книжонки на лотках... У нас некому теперь читать Толстого, Гоголя и Чехова. Народ совсем уже не знает их, не хочет знать и не воспринимает ничего... Раньше ему хоть навязывали. Просвещали в школе и в кино. А теперь... - махнул рукой отец и снова налил Русской. - Говорил я как-то с человеком из одного московского издательства. По своим делам пришел туда. А потом мы с ним разговорились. Нет заказов на классику, -говорит он мне. - Нет сбыта для такого товара... Потому и не печатаем давно. Вот, одни Револьверы.

- А кругом по Москве (говорили, что Питер - не лучше), -продолжал он с горестным вздохом, - одна сплошная барахолка. Торжище. Огромнейший притон смачный. Вселенский вертеп и громадная свалка всякого добра-дешевки-дерьма. От самого Китай-города до Большого театра, и так - по всем улицам и площадям столичным... Благодаря великому указу президента Москва превращена в сплошной блошиный рынок...

 

 

 

* * *

 

 

- Ныне вся Москва - место голое и страшное. Место хитрое и вороватое, разбойничье и кабацкое, хмельное место. Лишь деньги, да пьяный угар, да торговлишка теперь на Москве в части, - длил отец невеселый свой рассказ. - Была Москва, да, видно, вся вышла... Было прежде время изобильное и сытое. Надежное и веселое всем честным людям времячко. При Лене, помню, как приедешь... Эх, при нем... Вот, еще до иуды Михаила-меченого было-то... Мне бабка как-то говорила про того Михаила у церкви, раз, в Москве: Придет на мир антихрист!. - И права та бабушка оказалась... - продолжал он с какой-то пьяной, нервной болью. - Вот он и пришел. И демоны все с ним! Сперва бесовские посылы, окаянные! И прельщение правами да свободами! А потом наступил голый год...

Голый год - страшный год. Голый год - смертный род. Год, изводящий род уже на времена времен и забирающий в небытие народы... Год - погубитель жизни. Этот год - конец всему. Москве, России, а может быть, и миру... Милосердствовал нам Господь, уж видно, милосердствовал, а после и свечечку нашу решил затушить...

Москва, да что она сегодня? Пьяная, позорная вокзальная блудница, продающаяся всякому подонку за грош. Скрещение всех воровских дорог и кладбище достойной русской жизни и русского духа... И немо, и с угрюмым укором смотрят на тараканье это мельтешение столетние, старинные дома. И кажется, что уже выколоты их глаза и вырваны сердца. А у стен слепых и немых тех, плохо обогретых зданий, - опустившиеся русские люди: звериные, злобные глаза. Не город - погребальная тризна. И на этом фоне - распродажа Москвы...

- Ты прав... Ой, как же ты прав, Витя... - поддержала мать. - Вот, маленькая баночка самого простого лекарства стоит в аптеке уже больше двух тысяч. А это ведь - целая пенсия!.. Знаю женщину одну - страдающая слабостью сердца, вынуждена ныне ютиться у родственников, снося горькие обиды, а свою однокомнатную - людям за деньги сдавать. Иначе завтра - без лекарства - сердце ее и убьет... И после этого по радио говорят, что увеличение пенсии только подстегнет инфляцию? - запаниковала мать, дыша взволнованно. - А повышение квартплаты? Это немыслимо! Слышали, что плату за квартиру увеличат, аж, в сорок восемь раз?! - запричитала она. - А за что? За что такая мука, ироды?

- Да, уж лучше сразу всем бы и сказали, будем де выбрасывать на улицу целыми семьями. На снег и на мороз, умирать! Приготовьтесь! - грохнул по столу кулаком Виктор Николаевич. - Блуждают уж по Руси полтора миллиона бомжей... Тоже ведь имели угол свой, семью. А вы чем лучше?.. Присоединяйтесь к тем, подопрете цифру. Будет уже не полтора, а пять или семь миллионов бродяг. Не баре, чай, поспите по теплотрассам, по чердакам, вокзалам. И помойки все будут для вас! Пороетесь там, господа россияне, вот и будет вам съестное... - язвил отец Андрея, продолжая еще рассказ. - Ныне все распродается. Недвижимость нужна, как воздух, для торгов... Идешь по городу - то детский сад закрыт, кто-то выкинул уже кроватки, обустроил там свой бизнес. В стенах научно-исследовательского института, куда я заходил по делу, на половине площадей обосновались иностранные, и наши тоже, господа... Погром! Настоящий погром объявили господа-демократы своему народу!.. - вперил он палец в потолок.

- Продаются не просто дома, а целые участки, с домами, вместе с жителями - с правом на их выселение. Продается преимущественно иностранцам, почти за бесценок. И столица заселяется другим уже народом. Ведь только подумать - всем известная фабрика Дукат, с прилегающим кварталом многоквартирных домов, недавно продана американцам всего-то за шестьдесят тысяч долларов - на многие десятилетия! Первоклассный московский стадион продается по цене полутора десятков легковых автомобилей! А в США или, скажем, в Англии скромный дом, всего-то на одну семью, стоит много дороже. Один дом там - и целый квартал многоэтажек, с работающей фабрикой - здесь! Сравните и вдумайтесь в смысл сделки! Да это же грабеж! - отец кричал. И снова грохал кулаком. Налил, и принял, и дыхнул. И выдыхал свое горькое.

 

 

 

* * *

 

 

- Иду Москвой, как по кладбищу, - горестно продолжил он. - Вот и Пушкинская площадь - публичное место, веселое место. Проститутки, торгаши, шпана в растянутых адидасках. И сор, и грязь, и запустение... Спившиеся дамы - синеглазки, и как много их, много... Или раньше мы их совсем не замечали?.. Нет, их не было тут... И толпа, эта толпа, дикая и очумелая, как перед потопом... От скопищ людей пахнет потом и немытыми телами и разит за версту запущенной, засаленной одеждой. Взрослые и рядом - дети вовсю промышляют мелочной торговлишкой. По мечте бывшего мэра Попова - приобщаются к бизнесу?.. Дерзкие глаза, насмешливые, без уважения. И ухватки все, как у бывалых лихих людей.

Вот старики и вот старухи, иные - с колодками боевых орденов и медалей, покорно предлагают сигареты. И продают ордена и медали - За взятие Кеннигсберга, За освобождение Белграда, За освобождение Праги. Кажется, что узловатые, в коричневых пятнах, сморенные их руки так и засохли, протянутые... Я не видал, чтобы кто-то у них покупал. Но они стоят и стоят...

Ходил не раз. И каждый божий день приблизительно до двух по полудни все на одном месте торчал на складном табурете подросток лет четырнадцати. Тоже приобщается к капитализму... А над головою у подростка шест, на шесте - дощечка с прикнопленной засаленной оберточной бумагой. На ней крупно: Куплю ваучеры, орден Ленина и позолоченные механические часы...

А по бывшей Ленинградке рвут воздух вольво и порше, тойоты и форды. И откуда их успело столько понаехать?.. А у помоек по дворам - угрюмые люди... Привлек мое внимание один загорелый, мускулистый паренек в шортах из обрезанных штанов. Привлек внимание велосипедом. Один раз он мне кивнул, будто невзначай. И мы разговорились. Так оказывается, на велосипеде том он объезжает мусорные баки. Такой имеет бизнес московский парень.

- Это хорошо теперь иметь велосипед... - храбрится парень. Велосипед для него - и в самом деле иметь хорошо. Это сразу круто увеличивает обираемую им столичную помоечную площадь. Под рамой висят мешки для банок и бутылок. За спиною - сумка. Туда парень кладет пищевые отходы - оказывается, для себя: Если их прокипятить или прожарить, то есть это вполне еще можно... Он студент-третьекурсник какого-то ВУЗа... Нет, институт не называл... Мама у парня прихварывает, брат еще учится в школе... А в глазах - обида, хоть еще и улыбается, и пробует шутить. Но это ненадолго. Ненадолго...

Редкий день не разводил плечом толпу у метро московского, вернее, на толкучках у метро . Такая теперь у нас прогулка по Москве...

Вот печет яркое солнце, хоть и клонится уж к горизонту. Пьяные в блаженном своем беспамятстве, сраженные спиртягой Рояль, лежат кто где. Девки-торговки хлещут тут же паленую белую, и прямо из горла, при всех - чего уж тут... Да и какие нынче нежности при нашей-то бедности?.. И здесь же, на газоне, раскиданы ломти арбуза, бананы и красная рыба. Пересмеваются, никого не стесняясь. Им весело, их время... У одной из-под юбчонки лезет в глаза исподнее, груди почти вывалились - она уже под балдой. Размалеванные твари. Настоящие варвары, дикари... Это у них - обеденный перерыв, а может, и конец трудового дня отмечают. И все это стойбище всего-то в сотне шагов от метро Динамо.

Да, еще о пьяных. Видел, как напротив Фонда Горбачева, в скверике, бомж пытался стащить у одного упившегося парня кроссовки. На них озирались люди, но не более. Бомж не спеша отстегивал на том липучки. И пошел себе спокойно, но уже в чужой обувке.

 

 

 

* * *

 

 

- А какая нынче речь в Москве! Даже в тюрьмах нет такого! Мат, и мат, и мат... Матерятся дети и бомжи, менты и солидные дамы. И плюются во все стороны, и лузгают семечки, и жуют беспрестанно. И надувают жвачку белыми пузырями прямо из губ. И особо удивительно-то бывает, если с продавцами общаешься. Стоишь напротив, рассматриваешь их товар - и на тебе... И всюду считают и считают деньги. Считают и прячут, и дают сдачи, и снова считают. Считают... Так, один ларечник (я знавал его до перестройки - он прежде починял таксофоны и тоже жульничал. Выпиливал какой-то зубчик в механизме, собирая после мелочь себе на карман) жаловался мне довольно доверительно: Выручка вчера составила сорок два килограмма бумажным мусором... И сумма та, не столь великая, набранная рублями и трешками, потянула у него на целый-то рюкзак... Я искренне сочувствовал новоявленному бизнесмену - От рэкетиров незаметно ее не пронесешь....

Москва походит теперь на столицу разгромленного государства. Мы ведь проиграли холодную войну, и потому с побежденными мало церемонятся... - скрипел зубами Виктор Николаевич и продолжал свое:

- Вот афиша американского фильма Через канализацию, завесила весь немалый фасад кинотеатра Ленинград. А на полотнище, понизу, черная вязь с описанием фильма: Адвокат со своей невестой успешно возглавил шайку воров и уголовников.... Рядом афиша того же достоинства - какой-то эротический фильмец. А кругом в ларьках поганых маечки - Майкл Джексон и еще чудо-певица Мадонна, раздетая вполне. И над всем этим витает запах пота и свободы! - соскалился отец. И заглотил еще немного беленькой.

- Проституточка - почти ребенок (видно, прельстила моя одежонка заграничная, приняла за белую кость), пыхнула в лицо сигареткой и забубнила на нижегородском английском. И совсем пропитой голосок... Я спросил по-русски, что ей. Но она и не смутилась ни капли: Может, развлечешься, дядя?. Глаза еще можно разглядеть за мохнатыми нашлепками - ресницами. Но такая в них пустота и презрение к грязному миру... Не успеваю отойти, а ее уж окликают. И наблюдаю из-за плеча: приземистый, коротко стриженый кавказец в бананах и бело-розовой курточке. Ему хорошо за сорок, и под курточкой не спрятать брюшка. Вместе залезают в иномарку. Но через минуту кавказец лезет назад. Вот он шустро петляет в толпе, это он к ближайшему киоску, за бутылкой. Под балдой все много проще и ловчей... Он - покупатель, а она - товар. И он ее берет, во всех смыслах. Ведь он теперь из разряда белой кости.

 

 

 

* * *

 

 

- Это мир сытых и прилично одетых - на единый стандарт. И одно выражение лиц для всех, и одна прическа - короткая стрижка. И движения такие быстрые, переходящие почти всегда на бег.

И снова прилавки: колготки и жвачка, еще кассеты с порнухой... Да, они нас взяли за колготки, проклятые! - в ярости вскричал отец. - Все это - Запад! И все это - Америка! Они - погубители наши!.. Эх, надо бы Гитлера снова, да на них! Да пошли нам нашего, русского Гитлера, Господи Боже! Очисти нас от этой скверны! Мы не хотим идти путем через эту вот канализацию!.. Мы гибнем! Мы молим о часе отмщения! - разошелся отец уже не на шутку.

Мы гибнем теперь, промышляя мальчишками нашими на их бензоколонках, проституируя нашими женщинами и даже детьми. А еще вырубаем леса, уже целыми областями... Раскрыли сами все наши границы и через них тайно и не тайно гоним золото, оружие, нефть и картины... И обрядившись в наемников, убиваем за баблосы по чужим краям. А в это время восьмилетних русских девочек держат проститутками в домах терпимости чужих столиц... Если верить обращению женщин из совета Достоинство, уже тридцать две тысячи женщин только за год отказались от своих же детей, расфасованные органы которых отправляются ныне за валюту в полиэтиленовых пакетах в качестве биозапчастей во все страны Запада... Все бесценное богатство земли нашей уходит теперь с молотка!.. Мы готовы. Мы готовы не только на сеансе погрузиться в канализацию, как в том кино. Мы готовы там жить. И все глубже погружаемся в нее всей нашей несчастной, опозоренной, загаженной страной. И пьем, мы так жадно пьем из нее нечистоты. И не можем напиться...

Однажды вечером ловил я такси на Тверской. Ну, не такси, а просто частника, только они и подвозят теперь. Было уже пустынно на улице и как-то неприютно.

По краю мостовой бродили лишь ночные бабочки, и больше никого. Их тут же подхватывали крутые иномарки, почти не торгуясь. Бывшая улица Горького, главная улица бывшего Советского Союза, наливалась ночным полубандитским мраком... Я сперва бранил их всех про себя. А потом понял, - произнес отец, снизив голос почти до нуля и перейдя на жаркий шепот, - понял, что они не виноваты. Это мы, мы предали их, выдали врагу на поругание. Вот тогда и утвердился я, - продолжал он уже твердо и спокойно, - что так продолжаться не может. Потому что русские - народ! И на нашей земле, если наш народ чего захочет - то и произойдет. Произойдет непременно - согласно его, и только лишь его народной воле. Что расплата будет уже скоро, и неминуемо!..

Холодный ветер гнал по небу облака, и желтенький, щербатый диск Луны выглядывал через лохмотья серой рвани над московскою Тверской, а еще совсем-то недавно - над улицей Горького. И в том посвисте ветра почудился мне тогда явный и недовольный ропот миллионов униженных, миллионов замученных и десятков миллионов ограбленных властью российских людей.

Пусть беснуются, метя Ленинградку, все эти тойоты и форды - до срока... Страшно и грозно сгущаются тучи народного гнева, небеса над столицей темнеют будущей грозой.

 

 

 

ЕЛКА

 

 

Все кружилось. Валилось навзничь. И какие-то странные лица с перекошенными, ухмыляющимися ртами отразились в осколках со звоном разбитых зеркал.

Только ночь. И берлога постели в замерзающем доме северного города. Темный провал, словно гулкий и жуткий бетонный подвал. Лабиринт - переплетение труб в бункерах подвала, непролазно черных, пугающе полных едкой пылью, и хламом, и сором, и всяческой дрянью, брошенной тут навсегда, и копошливой, юркой нежитью. Мокрицами и тараканами, мышами и жирными крысами полны места эти.

Вот, наконец, прыжок. Полет. Оттолкнулся легонько от края - и в черное, как в космос... Полет в небытие? Или в сверхреальность? Не понять никак... Скорее, ни то и ни другое. Нет тут начала и конца. И нитка связки так запутана, зажата где то и так непрочна, что распутать невозможно, и страшно нить ту порвать... И все же... рвется.

Вот опять приходит мутный и тяжелый сон. А из его безмерной и бездонной, грозной черноты тревожно наплывают какие-то страшные тени. И тогда так сильно хочется проснутся. Или даже ущипнуть себя во сне. И сказать себе, себе самому:

-Это все неправда. Это всего лишь кошмар. Ночной нелепый кошмар. Игра воображения, плод расстройства бедных нервов. Зима на севере России. Девяностые. И холодно. Авитаминоз...

И он уже знает такие слова (не волнуйтесь). C детства знает Андрей, что буки на свете не бывает. Но все равно приходит бука. C годами реже, ну, а раньше... Вот потому-то он не спит никогда на правом боку. На правом спать - к кошмарам. Он это знает точно. Потому и старается только на левый ложиться. И так с самого детства.

С того раннего детства, когда их квартира, еще на втором этаже в хрущобе, что стояла напротив винного магазина с беленькой по синему надписью - ОРС Северной железной дороги, где под мат в очереди и драки пьяных познавал он мир из окна. Где длиннющий забор, за которым потом алкаши те отдыхали... А недалеко от магазина, у речушки мелкой и грязной, вернее, над речушкой - деревянный старый дом. Все это - вид с их балкона. Вот такая была детская родина.

А за тем домом, что над речкой - большие деревья с вороньими граями, и видна крыша главной в ту пору областной гостиницы Устьрятин, а еще красно-кирпичные бока жилых соседних башен. А над этим всем - две полосатые трубищи, из которых в небо валил всегда серый, едкий дым. Это - знаменитейшая Оптика, откуда вечером возвращался отец-инженер, еще тогда не переманенный с завода Политехом.

- Завод, где делают прицелы и бинокли, да и всякое военное железо и стекло. И благодаря которому мы все еще живем, даже несмотря на Рейгана и на сбитый нами Боинг... - так говорил про свою работу отец, лукаво ухмыляясь краем рта.

 

 

 

* * *

 

 

Типовое советское детство, где трое в одной комнате, в восемнадцати метрах. Где кровать Андрея - за шкафом. И где телевизор Рубин (такой, вот, с дверочкой и с замочком, помните?) у него в головах. А у родителей в ногах холодильник.

Где в соседней комнате живут еще живые бабушка и дед, который по праздникам - весь в орденах. Где Василий Теркин - по кухонному радио на Девятое мая, а Леонид Ильич еще дорогой и пламенный борец за мир и демократию во всем.... Где Известия в почтовом ящике, а на праздники - Седьмое Ноября и Новый Год, на Восьмое Марта, а еще на Первое Мая и на Девятое Мая - полным-полно цветных открыток... Там, где Детская энциклопедия стоит пока что в белом шкафчике, на стенке которого - зеркальце, а пониже Виктор Николаевич - для смеха - повесил парадный портрет товарища Брежнева в маршальской форме и в орденах, бровасторго и гордого собою, совсем как разнаряженная кукла, что у соседки Ларисы видал Андрей на чайнике. Почему-то ему нравился этот портрет, купленный отцом в Политической книге. Один раз, из озорства или просто из желания сделать приятное Брежневу, Андрюша брызнул на портрет дезодорантом из флакона, и тот протрет немного подтек. Желтоватое и мутное пятно расплылось по портретному толстому глянцу.

Потом умер Брежнев. За ним пришел сперва Андропов. Немного пожил, и тоже положили его на траурный лафет. И опять на станции гудели. Гудели и гудели все сирены и тепловозы на двух станциях в Устьрятине. И Оптика гудела, и... Потом пришел седой старик Черненко, и тоже очень, очень ненадолго. А за ним вслед и Горбачев. Тот был, все же, помоложе, и при нем, в первый же год, их семье и дали однокомнатную где-то в поле и у черта на рогах, как говорили тогда Андрюшины родители... После они поменялись и навсегда уехали оттуда.

 

 

 

* * *

 

 

Оттуда, где все это было. А ведь и взаправду было. Теперь уже не верится, и все же это так... Там мыли на кухне красный-красный линолеум, а зеленый - в коридоре. И там, где, моясь в ванне, бабушка кричала нам во все свое горло: Не берите воду, а то вода - меняется!. Но ее почти никогда никто не слышал, особенно наш дед, контуженный под Кеннигсбергом и глухой на одно ухо...

Там проявляли фотографическую пленку в нелепом черном бачке и печатали потом такие старомодные теперь черно-белые фото, плотно завесивши траурной фотобумагой малое оконце в ванной комнате. Там мама делала вафли в огромнейшей вафельнице, а крем для пирожных варила из сгущенки и масла. Там не было еще стиралки-автомата, и наше белье вечно мокло прямо в ванне. Там меняли Герберта Уэллса, сначала черт знает на кого, но потом, конечно, на О. Генри, и цитировали Ильфа с Петровым, и восторгались Андреем Мироновым... Там, c вертящейся на кругу проигрывателя огромнейшей черной пластинки, он услышал впервые Эдит Пиаф и Луи Армстронга, и был миньон группы Битлз, и песни Володи Высоцкого со старого магнитофона, а еще запомнились слова - диссиденты и узники совести. Тогда-то он узнал (а скорее, все же, как-то догадался), что лагеря в СССР бывают не только лишь пионерские...

Мир, где папин Зенит и его - Смена-символ. И поезд везет их в Прибалтику, в далекую Ригу и в Юрмалу, где почему-то русских не любят, но Андрей еще пока не знает, за что... Жизнь, где вначале был Мурзилка, а потом Пионерская правда, и Юный техник, и Натуралист, тоже юный. По телику - Алиса Селезнева, а для чтения - разная мудреная фантастика из папиного шкафа и дивные рассказы Бианки про разных зверей... Там на День рождения едят всегда один и тот же ореховый торт. И мамин торт - из шоколада и сгущенки. И какой-то самозданный мамой торт Наполеон (?). А наша мама еще молодая...

Там старая болонка Чапа у дяди и тети и собака-спаниэль Лада у наших соседей Тамары и Вени Зарецких. Там наши анютины глазки на еще не застекленном балконе и фотографии в коробке обувной у деда. На некоторых почему-то нету лиц. Аккуратненько так счищены те лица бритовкой. А почему - мне до поры не известно. И на любые сложные вопросы отвечают взрослые спокойным и высокомерным тоном: Мал еще... Подрастешь вот - поймешь....

Ко Дню Учителя собирают деньги на какую-то вазу, а шоколадные конфеты - непременный подарок врачу, но купить их непросто. Их надо покупать в вагоне-ресторане, а иначе - и не достать. Но доставать их все же надо. Также, как и все остальное, потому как при коммунистах в магазинах нет ни лешего...

Славный край, сладкий край - край детских воспоминаний наших. Где нас больше не будет, и мира этого давно уж нет.

 

 

 

* * *

 

 

Старый мир тот кончился в тринадцать моих лет, c переездом. Из хрущебы охристой на Ворошилова, что стояла напротив Вино - водка - через Копанку, за двести-то метров всего, на привокзальную площадь, в знаменитый и завидный для публики нашей, устьрятинской, сталинский дом с дураками (на крыше). С тем переездом кончилось детство Андрея, и наступило (на горло) взросление. Вот тогда впервые все сломалось. А пока...

А пока лишь грозные предчувствия грядущей катастрофы обуревали его. Да какие-то странные сны - с полетом, падением и... Помнит сон один страшный о ту пору. Будто, еще утро в комнате их, раннее такое, раннее. Зима или поздняя осень, а значит, полумрак. Вот, встает с постели он и, выглядывая из-за шкафа, смотрит в сторону родительской кровати. А оттуда - что-то очень черное, огромное, мохнатое и злое, поднимается вверх, до невысокого их потолка, а потом, с постели шагнув на пол, наступает грозно на Андрея. Хватает за горло, терзая и душа. Мохнатый и дурно пахнущий медведь вдруг сдавил Андрею горло, и терзал его, и терзал, и терзал. Но только боли почему-то не было. А был лишь разрывающий самую душу смертный ужас, и удушье наступало и валило его в черноту, в какой-то провал...

Тем утром он проснулся в слезах и в холодном поту. И боялся, что сон повторится... И он повторялся еще раза два. А потом Андрей придумал способ избавиться от этого кошмара. Надо было просто спать всегда на левом и никогда-никогда на правом боку. Вот и все.

Помнился Андрею последний год, перед переездом в тот дом с дураками. Сколько лет прошло, а помнит, хотя и странно это, а вот... Как их всех - пацанов их класса - на этот самый год не позвали больше в школьный хор, на занятия в котором снимали с уроков теперь только девочек.

- У вас голос ломается, и потому нельзя... - так объяснили им учителя, но почему-то никто из пацанов не верил. Если честно, то Андрей даже любил этот идиотский школьный хор, c детскими песенками Шаинского и патетичным Крейсером Авророй, который упоминался в несмешном взрослом анекдоте про двух евреев в Ленинграде, один из которых говорил: Ой вэй, у нас теперь осталась тут одна Аврора Крэйсер, а второй ему возражал: Таки нет! А Дора Га - Визна-то как же?... Анекдот был не смешной, но почему-то взрослые смеялись. А почему? Он понять никак не мог.

 

 

 

* * *

 

 

Двенадцать - тринадцать. Жизнь, как на иголках. И разговоры родителей: Дадут - не дадут?. После стало уже ясно, что дадут, а поставить будет ровным счетом нечего. Потому как кругом дефицит. Начались доставания всего, а особо - дивана. И стульев мягких, что из Сокола (Андрюшин папа говорил тогда, что их делают зэки на зоне), и еще гарнитура на кухню. Доставали и достали. И еще отцу японский зонт автоматический, конечно, по большому блату и исключительно из-под полы, потому как очень модно...

После покупали для ребенка канцелярский стол (ведь он давно уже школьник, а все без стола) и везли этот самый стол зимой на санках, через весь наш город. С Левичева и до нашей улицы Ворошилова. До дома номер восемьдесят пять. И тащили до квартиры номер двадцать пять. Поднимали на крыльцо наше высокое, второго подъезда. И вносили на второй этаж. Прямо в квартиру, что прямо... А на подъездах нет еще ни замков механических, ни, тем паче, не виданного вовек домофона. И двери-то в квартирах такие несолидные (теперь так кажется), фанерные. У иных обшиты черным дерматином. А у них и дверь не обшита. И даже без глазка она. Только два замка на двери и цепочка изнутри.

А у соседей, что направо - с дерматином дверь и с глазком. А направо от нас проживает дядя Веня с женою и дочерью, он - директор стадиона Локомотив и еще спортсмен. А налево - Ирка Ермина, одноклассница моя, с родителями. У них на стенке висит Мишка Олимпийский, над самым телефонным столиком в прихожей. А у нас в прихожей - макраме из веревок, с совой, и на кровати родителей - синтетический, трескучий Чебурашка и такой же синтетический желтый медведь.

Год первых страхов, и азарта, и страстей.

Помнится Андрею вьюнок и цветущий горошек на лесках, привязанных к балкону, и белье, сохнущее летом во дворе на веревках. И боль от первого неловкого падения, прямо по дороге в школу на асфальте Копанки. И жуткая боль в правой руке. Невозможно писать... И унижение от злых насмешек: Мальчик пальчик ушиб...

Конечно, перелом руки. Длиннейшая очередища (как тогда говорили) в Совнархозе (а тогда уже - поликлинике детской). Белые стены, шкафы, и рентген на штативе, и белый-белый гипс, мокнущий в эмалированном тазу... Боль в руке проходит, но душа стыдом горит.

- Вот, руку сломал на ровном месте - не пацан... - изводил он себя. И ходить с таким по городу было стыдно и, тем более, в школу. И неудобно было спать, если только на спине. И под бронею гипсовой чесалось.

Чесал свою бедную руку синим стержнем шариковой ручки, просовывая его через гипсовую щель. И ходил-позорился в школу со своей гипсовой люлькой на материнской косынке. И не зря, и не зря... За месяц научился коряво писать одной левой. Плохо ли, хорошо ли, но все-таки он научился... Потом гипс сняли. И вот безжизненная, бледная и исхудалая рука. Совсем не гнется и плетью висит.

Разрабатывал в ванне, почти что в крутом кипятке. Сила воли плюс характер... Ничего, не барин - разработал! После то же самое предстоит Андрею и с ногой. Даже целых два раза, но уже в доме с дураками...

 

 

 

* * *

 

 

Наше детство... Наше советское детство (да и несоветское - такое же?)... Глупое и грубое, до мерзости, и убогое до позора. В детстве тебе говорят всегда ты и заходят без стука. Впрочем, заходить особо-то некуда, ты и родители - в одной комнате живете. В этом детстве тебе рвут гланды без наркоза, вырывая куски живой плоти над тазиком специальным хирургическим орудием - с остренькой, как бритва, металлической петелькой на железной длинной ручке. И обман врача, говорящего: Сейчас будет наркоз... Ты веришь доктору и глупо открываешь рот.

Яркая лампа в лицо, как на допросе с пристрастием. Маска на лице врача и зеркальце на лбу его, над самой белой шапкой. И вот орудие у тебя уже во рту. Раз... Два... И снова боль, и тебя нагибают над тазиком. Боль и обида - обманули...

Вот его уже нагнули, и Андрей, в слезах, как баран на заклании, истекал над тем тазиком кровью из горла. Потом его отвели в палатищу на двадцать, что ли, человек, отняли все домашнее и положили на кровать. И снова дали таз. Кровь не останавливается и не останавливается, а Андрея уже оставили тут, в палате, на него всем просто-напросто плевать.

По коридору за застекленными дверями ходят белые врачи и сестры. Но они забыли о нем. Им теперь не до него. А Андрей лежит тут и просто истекает кровью. И не может никого позвать, потому что весь рот уже в соленой и алой крови. Не захлебнуься бы. И потому нагибается Андрей над тазом. А что еще делать?

Кровь, его драгоценная кровь в эмалированном тазу, и кровь уже на белых простынях... Вот он жалобно мычит соседу по палате, не желая расставаться с жизнью. И какой-то незнакомый (и главное - добрый!) пацанчик его наконец замечает и, поднявшись с железной и поминутно дребежащей, продавленной койки, неторопливо идет на вахту в коридорчик.

Вот к Андрею, переваливаясь на коротеньких ногах старого бульдога, подваливает толстомордая, обрюзгшая бабка. Сморщенным, курносым, бородавчатым носиком жадно и с шумом потянула пропахший лекарствами воздух. Гладит свои короткие, крашенные рыжим, патлы и, взглянув на Дюшу тупо и даже зло, сверху вниз, снова уползает в коридор. Вот она ушла, а он лежит в крови. А кровь все идет, и идет, и идет. И время... Время тянется так медленно. Минута. Вторая и третья... И без конца.

За огромными окнами домины Совнархоза осенний ветер качает деревья в ближем сквере. А за шумом проспекта Победы белеет стена устьрятинского Кремля, и солнце золотит прощальными лучами купола Софии - Премудрости Божией. А ты лежишь себе тихо на расцветающей маковым, белой недавно, теперь уже ссохшейся бурым простыне и уже ни на что не надеешься.

Вот наконец-то шустрая девочка с железными банками, из которых она достает хромированно-блесткий и стеклянный тюбик шприца. Девчонка ловко пилит ампулы и что-то говорит Андрею, словно его убаюкивая. Он ее не слышит, и ему уже все равно... Набирает лекарство и брызгает в воздух струей. Ловко поворачивает на бок, оголяет ему ягодицу и всаживает туповатую иглу, острой болью возвращая его в шум и ярость жизни.

- Ну, ну, ну... - макает она ваткой по вздрагивающей еще от резкой боли мышце. - Ну, вот, теперь-то кровь остановится. Теперь все пройдет... Полежи еще над тазиком минуток так пять, а потом усни, - говорит она, и Андрей ей верит.

Лучи осеннего солнца восемьдесят четвертого золотят купола у Софии, и ревет машинами проспект Победы. Тучка закрывает солнышко, и Андрей закрывает глаза, и проваливается в муторный и беспокойный сон. А в шесть, после работы, к нему в палату врывается хлопотливая и нервная мать. Меняет простыни, ругается с сестрой-хозяйкой за белье и снова убегает - до утра.

Назавтра его выпишут, на неделю немого и способного только пить бульон или чай и есть размоченное. Но школу пропускать никак нельзя, и над ним ребята смеются и дразнят, крича ему громко и противно: Андрюха - немой! Андрюха - немой! Андрюха - ....

- Не ваш, сволочи! Суки позорные! - хочется кричать ему в ответ. Но боль жжет и жжет его раненное горло. А обида выворачивает душу, и охота плакать, но нельзя! Нельзя! Пацаны соплей не терпят! По-пацански, слабым - смерть! И это - правильно.

Вот тогда Андрей и ощутил соленый вкус крови, но крови собственной. Собственной крови. Он заглотил ее тогда уже довольно, он напился и даже пресытился ею, собственной кровью. А так хотелось бы, чтобы вот... этих.

- Гады... Гады... - думал он тогда. - Ничего, денек еще настанет - поквитаемся!..

Но только тот самый денек никогда (а к сожалению ли, к счастью?), так никогда и не настал.

 

 

 

* * *

 

 

В двенадцать и в тринадцать, то есть, в шестом и седьмом, мы их еще слегка презирали. И быть как баба для любого пацана - оскорбление самое худшее.

Вот в песке загаженной собаками песочницы зарыт под стеклышками девичий, наивный, давний секрет из поломанных значков - Ну, погоди! и октябрятской звездочки, ярких фантиков от Аленки и прозрачных - от зеленого душистого Дюшеса, с белоснежной (до поры) оберткой (с красной звездочкой) от шоколада Октябрьский и с картинными бумажками Три медведя художника Шишкина. А еще из листьев и травинок. И навсегда засохших полевых (вернее, дворовых) цветов. Желтых лютиков и полевой ромашки, на которой так легко было погадать на свое глупое: любит - не любит. Им хочется, чтобы любил - полюбил... А они не любят. Они - пацаны, и никого пока не любят. Они тырят сигареты Космос и Союз - Аполлон и папиросы Беломор и Ява у папаши - из бара в стенке или просто из кармана пиджака, воруют спички на кухне и курят, кашляя и матерясь, как взрослые дядьки у магазина. И травят анекдоты про Штирлица и чукчу, про грузинов и про разных там бл...й. Дуются в карты и курят. И смачно плюются, харкая на серый асфальт. Называют всех: Козлы и пи...ы!, а найдя случайно секретик в песочнице, смеются до колик и, без малейшей глупой жалости, разоряют его.

В этот год, последний, что проходил в пятиэтажке напротив Вина - водки, нашло на устьрятинскую школу новое поветрие - игра на деньги в пробки.

Пацаны, обыскивав весь дом и все мусорные контейнеры в придачу (а особенно - у парикмахерских), откручивали, надыбали cо всех флаконов, как пустых, так и наполненных, необходимые, новомодные тогда орудия игры - легендарные пробки, которые служили одновременно фишками и битами, а еще своеобразными призами в доморощенной детской и чисто советской игре - на мелкие деньги. Пробки или - как их звали ласковым словом - пробочки бросали пацаны в пристенок и они как-то там, по особым правилам, выпадали. Сбивали ими другие пробки - у противников - и смотрели, чья пробочка дальше отскочила и куда... Точнее вспомнить не могу. В игру эту уж давно никто не играет, и правила тех пробок (последнего года жизни Черненко) забыты уже основательно.

Сейчас забыто, а тогда... одеколонные пробки бывали в огромной цене. И пробки меняли, покупали, пусть за маленькие, но все же деньги, и еще выигрывали. И проигрывали их, соответственно, тоже. А сколько страстей тогда было!..

Выигрышем в пробочки пацаны гордились и ходили по школе и по двору такими, вот, крутыми, словно бы они становились настоящими миллионерами, как в американском Лос-Вегасе или в какой-нибудь французской Ницце, которые иногда показывали в кино про заграницу.

Все педагоги в школе яростно боролись с проклятой игрой, отнимая пробочки и регулярно разгоняя черный рынок, стихийно собиравшийся в мужском сортире, гоняли бизнесменов в кабинет директора, вызывали родителей в школу и грозили даже детской комнатой милиции. Но азартная игра, все равно, продолжалась. Она процветала и крепла, всем недоброжелателям назло. В школьном туалете и на улице, в каждом коридоре, в каждом нашем закутке яростно стучали и стучали пробки. Так что, до поры, все было напрасно.

А потом, как и всякая мода, пробки сразу и резко прекратилось. А почему? Никто о том не знает. Наверное, просто игроки выросли. Девчонок перестали презирать. И грянул из магнитофонов наших русский рок, а потом и Модерн Токинг, с легендарнейшими Дитером Боленом и Томасом Андерсом.

 

 

 

* * *

 

 

Детство - это страшная, надрывная пора. И Андрей это знал, да и помнил прекрасно... Но почему-то лезет, и лезет, и лезет на память какая-то муть голубая. Позорная сентиментальщина... Вроде того - детство там, где мальчишки собирают марки на плотной бумаге, с большими надписями по краю: ПОЧТА СССР, а девчонки наряжают вырезанных из бумаги куколок в нарисованные наряды и копят календарики и спичечные этикетки, храня свое богатство в коробке из-под шоколада с фотографией Университета на Ленинских горах и надписью наискосок: ОЛИМПИАДА - 80. И пишут в песенник-дневник крупными буквами:

 

Мохнатый шмель - на душистый хмель,

Цапля серая - в камыши...

 

Твердо зная, что режиссер Никита Михалков давно снял свой фильм по Островскому, откуда и песня эта про цыган.

Или - молодой тогда телеведущий Игорь Николаев и совсем юная Кристина Орбакайте - из передачи Утренняя почта, что только раз в неделю, в воскресенье, и надо бы ее не пропустить. Итальянская эстрада - лошадинолицый Адриано Челентано, сладкоголосые Аль Бано и Рамина Бауэр и прикольные Рикки энд Поввери. И моднейшая головоломка сезона - венгерский кубик Рубика

Или Пугачева - Женщина, которая поет , или актер Тихонов, который, конечно же, Штирлиц. И выплывает бровастой и доброй луной Леонид Ильич, очень старый дедушка, у которого много разных орденов и медалей - всех стран и народов, и маршальское звание. Медленно ходит и невнятно, под нос себе, говорит: Доро-хиэ това-рыщы.... И про него почти все (и даже дети в школе) открыто, то есть, не таясь, травят анекдоты...

Детство осталося там, где у дяди Коли Ермина - инженера по какой-то там технике безопасности на какой-то там фирме, курящего, седого мужика из соседней, с Дюшиной, квартиры на закопченной и крохотной кухоньке, у старой и ободранной до жути Бирюсы, стоит желтенький приемничек Спидола. И потому, вот, детям пока не положено знать, о чем говорят на кухне люди взрослые, а то мы в школе расскажем, и потом у всех могут быть неприятности...

Детство там, где цветной Огонек, журнал с кроссвордом (а пресса с кроссвордом пока очень ценится). Детство там, где набор открыток Ленинград от Аэрофлота - подарок папаши Сергея, который настоящий летчик и летает в Ленинград. А также открытки с динозаврами, и со старинными авто, и с солдатиками - из отдела Дома книги, от издательства Плакат. Еще такой огромный (до поры) книжный магазин на Мира! А еще там была выставка экслибрисов и отдел продажи по подписке, в торце которого красовались многотомные издания Маркса и Ленина.

 

 

 

* * *

 

 

Дюшино детство осталось там, где мусоровозка приходит к дому в восемь вечера, и все жильцы выносят ведра прямо к машине. И никаких грязных контейнеров, кроме тех, которые стоят на лестницах - для сбора черствого хлеба на корм для скота. И никаких магазинных, одноразовых пакетов. Все ходят в магазин с авоськами-сетками или с матерчатыми сумками своего, то есть, чисто домашнего изготовления. Есть еще полиэтиленовые, толстые мешки, но их обычно берегут и хранят в них одежду. Иностранные пакеты с лейблами (упаковка из под импортных товаров) ценятся у нас, как очень модные. А мешочки из толстого целлофана, пока что, и моют, и сушат, и снова используют - в них хранят продукты, а картофель и морковь закладывают на зиму в подвальную сарайку, в деревянный бункер. И бросают туда можжевеловые ветки - от мышей.

Там собирают и сдают за одну Королеву Марго двадцать килограммов макулатуры, и газированная вода из автомата (без сиропа) всего по копейке, а с сиропом - аж целых три. Там по осени массово в эмалированных ведрах квасят капусту. Там, пока что, прогревают ноги кирпичом, нагретым на плите, а перед тем украденным с соседней стройки, куда проникнуть может всякий, и ставят банки на приеме в поликлинике. Там машина Жигули - большая роскошь, а не жалкое, в общем-то, средство передвижения. И там просто не существует одноразовых шприцов, потому как СПИДа (как и секса!) нет в СССР. Шприцы исключительно стеклянные и металлические. И иголки к ним почти всегда тупые и очень болючие. Там существует очередь на установку телефона - он для ветеранов. И там пока еще шлют телеграммы к праздникам. И пишут открытки друг другу, поздравляя даже с государственными праздниками (сегодня это - полное шизо!). И звонить по межгороду народ ходит на переговорный пункт, если дома телефона нет, а если есть - звонок заказывают.

И каким-то чудом иногда можно встретить работающий старенький Беларусь номер пять, закругленный по краям лакированный гробик. Жив еще, на последнем дыхании держится, хоть и косит он уже, но еще сияет восемью старомодными белыми клавишами, словно выточенными из слоновой кости... Не знает он, что скоро место его займет молодой черно-белый Славутич. А у нас на кухне встанет маленькая Электроника (цветная, но скоро сгорит), а потом Юность, тоже черно-белая.

 

 

 

* * *

 

 

В Дюшином детстве - певец и танцор Валерий Леонтьев и фигурное катание. Там осталась навеки фигуристка Роднина Ирина - под Калинку-малинку... Там маэстро Раймонд Паулс еще восседает за сказочно-белоснежным роялем на заключительном концерте Песни - восемьдесят четыре.

Там пионером быть нормально (то есть, не привяжется с ненужными вопросами никто), а в Бога верят одни старики - им скоро умирать, вот они грехи свои и замаливают. И на стенде коридорном О вере и неверии написано крупными буквами: Гагарин в космосе бывал, а никакого Бога - не видал. Там журнал Крокодил с карикатурами на Дядюшку Сэма, который скачет на атомной бомбе, и на наших родных алкашей - красноносые и сливоносые бухарики с бутылками, на которых надпись: Водка, сорок градусов.

Детство Дюшино-Андрюшино осталось там, где вчерашняя деревня, перебравшись стремительно в город Устьрятин и в другие города, где удобства есть, и ванная, и горячая вода, и даже газ природный, все равно упрямо лузгает семянки на лавке в городском дворе, как раньше на сельской завалинке. И так же сплетничает, обсуждая бабьими дурными голосами горячие темы - кто, когда, и с кем, и как... Малахова в ту пору еще не было даже в проекте, поэтому народ обходился пока без него. И девице в модных джинсах говорили высоко-моральные тетки и старые бабки: Чего ты ж...у выворотила, бесстыдница? - и добавляли злобно вслед: Совсем уж совесть потеряла... Разведенка!...

Детство осталось ровно там, где и вся эта нежить, дурь и блажь.

А еще: В гостях у сказки с тетей Валей, которая, увы, уже... И ежевечерне: Спокойной ночи..., со Степашей, и Хрюшей, и...

И... с нашей новогодней елкой, которую на новом месте, в доме c дураками, никогда уже не ставили. Последняя елка - под восемьдесят пятый год. Последняя, на Ворошилова, и последняя в детстве и в жизни. Чем она могла запомниться тогда? Почему оказалась такой необычной? Ведь все-то было ровно, как и раньше, а вот запомнилась она, и все. Отчего так запала? Андрей и сам, если честно, не знал.

Ведь случается так в жизни, что вначале все идет, как обычно. А потом... А потом вдруг ломается что-то, и ты понимаешь так ясно, так страшно и так пронзительно - до слез, что старое уже ушло, и никогда-никогда не вернется оно назад, как бы мы того ни хотели. Что сломалось нечто в этом мире, разбилось вдребезги, и уже не соберать осколков никогда. Никогда-никогда не увидишь милых лиц и назад не вернешься.

 

 

 

* * *

 

 

И в этот раз все было, как всегда. Сперва знакомый шофер Леня привез, по просьбе бабушки, нам елку. После папа и дед Николай поставили ее на крестовину и с крестовиной поместили в широченный и зеленый (почему-то цвета хаки) чан с водой, в которую набросали вдоволь кускового сахара (чтобы елка дольше стояла). Потом мы все наряжали ее стеклянными шарами, сосульками и разной новогодней ерундой и повесили гирлянду с маленькими лампочками... Родители, как обычно в этот праздник, поднесли ему, пацаненку Андрею, свои конфетные подарки - большущие бумажные мешки. Платные новогодние дары - заказы для детей сотрудников от профсоюзных организаций ВЦСПС. А потом...

А потом Андрей простудился и не смог пойти на утренник, вообще никуда. И самый Новый год пролежал он пластом в своей постели, что была за шкафом в общей их комнате - с температурой тридцать семь и пять... Рядом негромко разговаривали пришедшие к ним на вечер гости. Благо, что болезнь Андрея была не заразная, не грипп, а всего ОРЗ, или как говорили у них - какая-то простуда.

Ну, простуда то была или не простуда, а Андрею было так обидно тут лежать. Ведь он ждал этот Новый год. Горячо и тревожно ждал он дивного праздника и ждал гостей, и подарков, и вечера... Пирогов, и тортов, и всяких прочих явств и новогодних угощений. Привезенных из Ленинграда и Москвы дефицитнейшего балыка, и голландского сыра, и тушеного мяса с катрошечкой, и салата Оливье, и сервилата. Сервилат тот, самый настоящий и еще финский, продали деду в специальном магазине Ветеран. Как шутил его сынуля Виктор: За то, что батя воевал с Финляндией еще в тридцать девятом и в сороковом.... А потом в двенадцать ночи будет звон курантов со Спасской. И седой старичок вновь поздравит всех с Новым... И гимн... И бокалы с шампанским... Но вот нынче...

Нынче было все не так. Родители и гости встречали праздник без него. И он лежал один за своим мерзким шкафом. Иногда к нему взволновано заглядывала мать, и тогда он притворялся спящим. Но не спал, а только мучался без сна. И страдал. И горел головою, как в печном жару, а еще ломило страшно тело, и стучало в висках. И слезы сами лезли на глаза, так ему было обидно в тот день неудачный, что Новый, восемьдесят пятый, наступает, как бы, совсем без него, без Андрея.

- Иди, ложись, - скомандовала мать.

Он послушно разделся и лег. Потом мать принесла ему питье и лекарства. И проследила, чтоб он выпил порошки и запил их чаем с намешанным малиновым вареньем.

- Лежи и поправляйся. Ничего, будет еще Новый год и через год, -сурово сказала она. - Питье я тебе приготовила. Вон, в изголовье, на столике в термосе железном - чай. Наливай, и пей, и лежи. Это главное. Надо поправляться. И с Новым тебя годом! - так сказала она, уходя.

И она ушла, а он остался тут, за шкафом, лежал, и болел, и слушал.

 

 

 

* * *

 

 

Вот в комнате родителей (то есть, за шкафом - с другой стороны) заиграла музыка. Сначала это был Армстронг, а потом Мирей Матье. И захрипел Высоцкий... Потом, уже поближе к самому Новому году, негромко, чтобы не будить ребенка, поставили пластинку Окуджавы.

 

- Синяя крона, малиновый ствол,

Звяканье шишек зеленых...

 

- Запел проникновенно знакомый уже голос. И это была песня про ель.

Андрей всегда жалел деревья. Деревья, ведь они - живые. Так его учили с самого детства. А потому, не смотря на всю свою любовь к новогоднему празднику, он всегда жалел эти несчастные елки. Жалел, когда по телевизору показывали молодые насаждения елей, которые уже на следующий год будут без жалости срублены, лишь для того, чтобы на какие-то считанные дни украсить быстротечный праздник. Жалел уже убитые, мертвые ели, когда видел, как их продают с машин и на базарах, и будь его воля, вот он бы и эту их елку не ставил совсем, так ему было ее жалко.

Несколько раз Андрей пытался что-то объяснить родителям, но они лишь презрительно хмурились и, высокомерно улыбаясь, щурились, смотрели на сына, как на законченного чудика. На вопрос Андрея: Зачем нам нужна дома елка? Ведь ее убили, она уже мертвая... мать и отец говорили что то, типа: Ну, такова традиция, или: Для запаха..., или - Для новогоднего настроения....

Какое может быть настроение, какие традиция, когда за просто так погублена жизнь? - думал он тогда, и все в нем восставало.

- Слепые, и глухие, и жестокие, черствые люди... - думал Андрей про родителей. - Ну, как они не понимают? Ведь убийство - всегда убийство, убийство - и ничего, ничего, ничего другого тут не может быть. А человека убивают так легко или беззащитное дерево - совсем уже не важно... - так думал он, тщетно силясь понять своих самых родных. Не мог понять, и все противилось тогда в душе его и восставало против их традиционного бессмысленного варварства.

Приглушенный розовый и желтоватый свет уютом наполнил праздничную комнату. Негромко говорили гости, зная, видимо, что тут, за шкафом, лежит ребенок. Лежит, и ему не здоровится. Пусть и не тяжко болен, а все же...

После зазвенели вилками. Заплескалось и запенилось вино. И бубнил привычно телевизор. Потом и он отбубнил. Поставили диски Матье и Армстронга, а после с пленок захрипел и Володя... Кто-то с кем-то закурил, их сразу же застыдили: Ребенок болеет, а вы.... И выгнали тех на кухню. Некто жаловался, что теперь ничего не достать..., а какая-то дама гундела:

- Вы думаете, это дети? Нет, это не дети теперь. Это черт знает что, только не дети... Это просто скотины последние, вот что я вам откровеннейше, как педагог с многолетним стажем, скажу!.. Вот, я завуч в школе... Да я все нервы свои, а они... И за такую-то зарплату... Ведь всю себя им отдаешь. Всю, без остатка. А они - неблагодарные. Впрочем, и родители не лучше. Яблоки от яблони далеко не падают. На осине не растут апельсины.

- На осине Иуда повесился! - тут же брякнул невпопад чей-то нетрезвый голос с хохотком, но на него зашикали, и он пропал.

- Вы совершенно правы, уважаемая Ольга Сергеевна... - поддакнул бодренький мужской, высокий голосок. - Теперь они - такие все сволочи. Непоротое поколение, так сказать... Все для них, понимаешь... А они-то? Они-то что для общества? Ведь шиш один...

- Да, эгоисты! Эх, какие эгоисты! - горячилась дамочка в ответ. - И заметьте, дорогой Павел Дмитриевич, на осине - не растут апельсины. А паршивая овца - она все стадо портит!..

- Да, уж я бы это стадо... - забасил какой то дядька. - Эх, жалко Сталина нет! При Сталине порядок был!.. - заорал он уже слегка хмельно.

- Что Вы, Василий, такое тут нам говорите? - жеманилась школьная дама. - Ведь при нем-то...

- А чего я такого сказал? - спьяна едва не орал Василий, но спохватился, видимо, припомнив о больном. - Я ведь только и сказал, что при Сталине порядок был. При Иосифе, при нашем, при Виссарионовиче... - стал оправдываться он, уже вполголоса. - И теперь такого же надо. Вон, Андропов был, да помер уже. А сейчас какой-то старикан, прости Господи. То ли Черненко, то ли чертенко, сам черт его не разберет. А вот при Сталине... по-по-по-рядок был... - пьяно заикал он.

- Уймись, Васька... - кто то ласково сказал ему, положив, по видимому, руку на плечо. - Ты закуси сперва, а потом коньячишки армянского... И не смешивай вообще. Налегай на салатики. А потом покурим на лестнице, а то тут неудобно, в квартире, да и мальчишка лежит у них больной.

- Коньячишка - это хорошо, обрадовался прежде громкий Вася, перейдя на полушепот. - Да и пацан болеет тут у них, а я себе ору... Нехорошо получается, Коля, друг, прости... - стал оправдываться он, и из бутылки снова заструилось. Потом они замолчали вдвоем, углубившись в выпивку и трапезу.

- Жалко, что порядка никакого нет... Вот при Сталине, Иосифе Виссарионовиче... - принялся негромко за свое Василий, но тут же его увели курить.

Посидели еще и задвигали стульями. Так они вставали, и снова садились, и носили из кухни чаек. Разрезали вафельный тортик и снова о чем-то негромко заспорили. Жаловались, хвастались и обсуждали работу. Приходили, уходили. Включали телевизор и тут же его выключали. Подходили к проигрывателю и меняли пластинки на вертушке.

Диски крутились, скрипела игла, шаркали ноги, чавкали рты и струился из бутылок алкоголь. Звенели тарелками, вилками, ложками, чашками и чокались хрустальными фужерами с шампанским. И что-то желали друг другу в новом, восемьдесят пятом. Дамы обсуждали моды, теребя в углу иностранный журнал. Мужики дудели про отставание и беcхозяйственность.

- Это все от того, что ХОЗЯИНА нет... - задухарился снова Вася, и его тут же увели.

На кухне мужики курили, и хоть они старались дымить в форточку, едкий сигаретный дым, все равно, проникал в небольшую комнату.

 

 

 

* * *

 

 

Россыпи радостных бликов от гирляндных огней бросала в потолок новогодняя елка. Блики остренькими искрами разбегались над кроватью Андрея. Негромко за шкафом шумели гости, и сигаретный дымок щекотал ему ноздри. На наружном подоконнике балконного окна ветер намел сугробик, и большие хлопья снега проносились за темными стеклами - в желтом луче фонаря над заметенной улицей.

И сквозь болезненный жар и ломку маленького тела, сквозь шум, и скрип, и шорох, и шепот, и споры, и все голоса наплыло странное, не замечаемое никогда прежде состояние, словно разрывающее в клочья душу строкой:

 

- И в суете тебя сняли с креста,

Но воскрешенья не будет...

 

Крупные снежинки по-прежнему летели за черным оконным стеклом. Диск кружился на проигрывателе. Тянулась мелодия, и скрипела игла. Шаркали ноги. Звенели бокалы. И дальше...

И он повалился опять. Повалился навзничь и провалился в какое-то кружение. А может быть, в крушение. В черноту. Где убитая ель никогда не станет живой. Где не будет больше ни подарков, ни праздников, ни какого-то там воскрешенья... Только чернота и кружение над холодной и скользкой, обманчивой, мертвой и мерзлой землей. Только смерть и круженье, круженье, круженье...

Стремительный полет в кромешной ночи над пустынными полями белого-белого снега, и черные остовы-руки уснувших деревьев в бескрайних лесах. Ни огонька, ни тропинки, ни... ни... Желтый диск луны - через рваные ночные тучи. Лишь холодный, пронзительный, пронизывающий ветер. И холод, холод, холод. И озноб. Какой озноб... До костей продирает холодом, до донышка.

Вот и темная дорога посреди пустынных и жутких снегов. Темная, полузаснеженная колея. Какая она страшная - в никуда, и без огней, без указателей, без путников.

Вот он на ней один. Тени в снегах, и мертвенный свет от ночного светила. Неясные, грозно шевелящиеся белесые, снежные призраки в полях, и жуткие, черные - среди темных стволов и крон больших деревьев. И ледяные иглы инея. И погребальный хруст снегового наста под Андрюшиной ногой. Чуть ступит, и из под ног - звон и гудение страшное. И тут же блики пошли по равнине, побежали по полю - до самого леса, до страшных деревьев. И загудело мигом в мире этом, как в лихорадке, затряслось. Зазвенело, захрустело, защелкало жутко, ломко, как стекло под тяжеленным сапогом, и с прощальными хрустальными звоночками все сыпалось и сыпалось куда-то. И падало в черную бездну, толкая и толкая ближнего, как кости в домино...

Встрепенулись, снялись с высоких деревьев большие грозные птицы. Поднялись со страшным шумом в воздух, загорланили. Затянули стаей горизонт. И поплыли по рвани небес поперек желтизны.

Зашумело, заходило и завыло тогда по лесам. И пошла под каблуком у Андрея по миру ледяному такая вот, небольшая сперва, трещина. А потом, ломаясь, рассыпалось все на куски, которые дробились на осколки, и падали, и уже пропадали совсем. И разверзлось под ним тогда бездонное и черное. Как черная дыра в далеком космосе. И он снова повалился навзничь. И кружился, и падал, крича. Разевал бессильно рот, но уже не слышал собственного крика...

Он проснулся в холодном поту и долго лежал, почти что не дыша, не веря, что и вправду жив. Боязливо чуть приоткрыл щелочки глаз. Взглянул из под ресниц - и отлегло.

Гости ушли по домам. В квартире погасили свет. Родители легли и спят, наверное. Только елка бросает иглы неярких огней - ночником - в углу комнаты.

- Для меня оставили на ночь, потому что я болею,- подумал Андрей и почувствовал, что жар ушел, и болезнь отступила.

Ветер бросал снежные хлопья прямо на балконное окно. И лепил, лепил, лепил что-то, наметая на наружном подоконнике сугробик.

- Так вот какой ты, Новый год! - подумал он тогда с каким то облегчением, и сердце его билось так радостно. - Тысяча девятьсот восемьдесят пятый.

 

 

 

ДНЕВНИК

 

 

Бледный лунный луч освещал угловую комнату большущего старого дома, проникая в два окна - торцевое и фасадное, мешаясь с неблизким желтушным светом ночного фонаря и с отсветом окон соседней двенадцатиэтажной башни. И бежал блестящей полосочкой по стеклянному пузу - выпуклости кинескопа, и по полировке телевизора Рубин, и по немодной уже рижской двухколоночной ВЭФ-Стерео-Мелодии, стоявшей поверх. А то вдруг плясал на хрустале яркой искоркой, а после бледной ниточкой бежал по стеклам книжных полок. Сорвавшись вниз, ложился бликами на однотумбовый конторский стол и на старые выгнутые венские стулья. Размыто и мутно ложился он на коричневато-серые советские обои с огурцами, на старинный, давно истершийся диван красного бархата, с гнутою траурной спинкой. Малым пятнышком лежал на клеенчатой корочке красненькой тетради - дневнике Андрея. К ведению его (дневника) многие бы в этом доме могли отнестись, как к занятию пустому, и даже довольно постыдному.

- Блажен, кто посетил сей мир В его минуты роковые... - наверняка глумились бы над ним, упоминая вот так, всуе, стихотворение Федора Тютчева, похабно при этом кривясь.

- Летописец, черт возьми. Иди лучше - работай, а то и подохнуть недолго... - наверняка сказали бы они, попадись дневник разок на глаза. Поэтому тетрадь та красная никогда не была подписана. И только хозяин ее, то есть, сам Андрей, знал, что дневник - это важно, и вел в нем записи.

Честно говоря, Андрей стеснялся дневника. Вел его, как и было сказано, втайне от родных, и совсем нерегулярно, опасаясь колких насмешек от отца и боясь попреков в праздности от вечно взвинченной, ставшей очень нервной матери.

- Иди, торгуй в разнос сигаретками! И нахрен на архитектора тебе учиться... Впрочем, дурака учить - только портить, - съязвит порой отец. - Вот, выучили коммунисты, на свою же голову, тварь неблагодарную и всяческое быдло. А те их сбросили! Сволочи неблагодарные... И живите теперь все в дерьме... - мерзостно хихикал он. - И учиться незачем. Все равно, работа по специальности не светит вам, господа... - квакал он, самодовольно ухмыляясь. - Занимайтесь вашим гадким мелким бизнесом. Наживайтесь спекулянтами! Будете блядей снимать да на меринах ездить. Да играть по ночам на ворованные у народа деньги в казино... Не так ли вас учат демократы? - вот что сказал бы, увидав такое, отец. - Коммунисты, вон, для вас плохие! А Чубайс с Гайдаром - хорошие! Вот и живите по Чубайсу. Бегайте, как нищие и как бродячие собаки. И прыгайте, как блохи и как вши. Можете купить, как вас они учат, бутылочку водки... - так продолжил бы он, с противнейшим смешком. Пронесите метров за сто и продайте ее подороже! Ну, а прибыль - за транспортные услуги - можете смело положить себе в карман. Ежели найдется дурень-покупатель, и не наедет на вас рэкетир. Так и занимайтесь своим бизнесом, пока не сдохните. А сдохнете - туда вам и дорога... Ведь жизнь ваша нерентабельна, то есть, убыточна, и... хи-хи-хи... - вот что бы сказал отец Андрею, добавив напоследок, что дневники одни буржуи и ведут, а трудящимся это не надо....

А на ответ Андрея, что дневники-де вели великие писатели - Иван Бунин и Зинаида Гиппиус, озлившийся недавно на весь свет отец, Виктор Николаевич, мог заорать во все свое противнейшее горло, что этих, вот, врагов Советской власти зря еще тогда не расстреляли, к черту и к такой-то матери и из-за такой, вот, сволочи и пришли к власти эти демократы, из-за которых скоро все мы передохнем, к матерям, и бабушкам, и... и... и... и!. Словом, все в таком же, вот, духе.

 

 

 

* * *

 

 

- Ну, как же он не понимает? - думал про отца Андрей, которому порядком опротивело спорить с озлобленным и чуть ли не ополоумевшим папашей. - Ведь такое великое дело начинается у нас сегодня в свободной России... Дело начинается так мучительно и тяжело. Дело демократии и рынка. Ну, да, последний-то пока несовершенен... Ну, да, есть издержки роста, как любят говорить теперь по телевиденью... Ну, а кроме-то этого дела никто и ничего на сегодня не может нашей стране предложить. Да не одной только нашей стране - всему огромнейшему миру!.. Не ради ли освобождения от коммунизма шли в лагеря и в ссылки лучшие люди страны? Не ради этого дня, разве, боролись Георгий Владимов и Владимир Максимов, Александр Исаевич Солженицын и Лидия Корнеевна Чуковская? А генерал Петр Григоренко?.. Не ради ли освобождения от власти КПСС шел по тюрьмам и Андрей Амальрик, и Анатолий Марченко? И выходили на Красную площадь, в далеком шестьдесят восьмом, Вадим Делоне и Людмила Алексеева?.. А Лариса Богораз не для этого дня страдала? А ссылка в Горький академика Андрея Сахарова - не для этого, нашего, дня?.. Вот они - настоящие страдальцы за народ, герои и мученики русской свободы! Узники совести, люди доблести и чести. Благороднейшие люди, могущие составить из себя здоровое и славное ядро любой великой нации... и так грубо поруганные - здесь, у нас, в России!.. Как такую славную борьбу за человека, за его великое достоинство возможно совсем не уважать? Не признавать ее? И не быть благодарным за это? Это просто-таки невозможно. Это подло и глупо... И все эти крики и ругня - просто недостойны человека, гражданина России и ее патриота. Это не отец, а слабость поколения его. Его нервы и его уязвленное, больное самолюбие, и еще злоба дня... - вот так с отчаяньем, любя и не приемля, думал он, не понимая и ужасаясь безобразным, нестерпимо хамским (по тогдашним Андрея понятиям) выходкам отца.

- Ничего... Все плохое скоро пройдет. И все у нас в России еще устаканится, - уговаривал Андрей себя. И даже сам верил, до поры.

И понимая (тоже до поры), что живет в счастливейшее время - время освобождения России (как он искренне писал и думал тогда), и живя, и дыша в минуты роковые (ну, совсем, как у Тютчева, у Федора Ивановича, в стихотворении том, знаменитейшем), конечно (пока, ох, пока), горячо принимая, хотя и с оговорками, свое время, тайно принимался вновь и вновь за дневник.

 

 

 

* * *

 

 

10 июля 1993 года - Прохожу архитектурную практику в фирме архитектора Ивана Сергеевича Петрова (ИЧП Монарх). Со мною - Владимир Пирогов, одногруппник. Мы вдвоем на практике в Монархе, так как фирма у Петрова - невеличка.

Калькировали вместе с планшетов петровские домики. Петров наш все болтает и болтает языком, что народ богатеет - в провинции все больше новых русских. И - кровопийцы! - смеется в бороду Иван Петров. Но работает на кровопийц усердно и довольно-таки много (а не хотел бы - не работал, патриот).

Ну, нет! Петров наш лепит и лепит неказистое, тяжеловесное уродство здоровенных, красно-кирпичных двухэтажных особняков, обшиваемых обычно грубой, крашеной доской-вагонкой. Это есть архитектура, по Петрову? Утюги из кирпича с гнутыми, железными решетками... А по-моему, халтура это - страшная. Но с преподавателем не спорят. Хорошо, что взял на практику, на побегушки...

Сидит и трясет бородой под иконами. Борода здоровая - лопатой. На мохнатой груди среди черного, густого, обезьяньего волоса - огромный, серебряный крест... Монархист! И это - в наше время... Осколок империи и настоящий ходячий пережиток. Сколько еще в русских этой азиатчины, и дикого чванства, и поисков самости. Впрочем, это скоро отомрет. Отвалится, как хвост у ящерицы. Ведь демократия у нас уже и рынок. Всему свое время...

Да, еще говорил наш Петров интересное. Говорил, что наш устьрятинский драмтеатр (за проект которого авторам вручили Госпремию РСФСР за 1975 год) напоминает ему... Храм Соломона (и где же он его видал? На картинке в Детской Библии?). А Областной исполком народных депутатов (это белый небоскреб на Герцена) - перевернутую менору - иудейский семисвечник из того же самого Храма... Наверное, он просто псих? Или?.. Впрочем, хотя бы и в порядке бреда, надо будет присмотреться к этим зданиям, чем не шутит черт (?)... Или все-таки не стоит? Ведь шизофрения пока не заразна (?).

В обед, в два часа по полудни, Иван Петров врубил по Радио России передачу Парламентский час. Сперва депутаты шумели там что-то о зомбировании, потом кто-то болтал о психологической войне. Под конец выступал Юрий Власов, известный спортсмен и теперь депутат. Говорил и дело, и не дело... Так мне показалось самому. Впрочем, и сильным дано ошибаться порой (?)...

Наш Иван Сергеевич слушал этот Час, как литургию... По-моему, за всеми этими разговорами есть какое-то весьма здоровое зерно, но зарыто оно так глубоко, и еще тут слишком много выдумок и ярлыков, типа всех этих расхожих слов - США и ЦРУ, Израиль и Моссад и прочее, прочее. Сами лепим мифы, сами в мифы верим. Не умеем наладить в России нормальную жизнь, оттого и лепим, и лепим врагов.

 

 

 

* * *

 

 

11 июля 1993 года - Дочитал до конца Джорджа Оруэлла 1984. За полгода до того читал Скотный двор. Маленькая красная книжонка. Рыдал над судьбой умирающей лошади. Над Архипелагом в Новом мире - ни слезы, когда читал в 1989-м, в 10 классе. Только сжал покрепче кулаки. Было так обидно за нашу Россию. Очень, очень обидно. Но глаза были злы и сухи. А вот от этого уже не стерпел. И - в сырость... Наверное я - баба?

Купил двухтомник Оруэлла в Союзпечати у Политеха. Черненький и желтый томики в глянце. Там, где еще при Горбаче брали мы - студенты недешевые посольские журналы - Америку (аж по два рубля), Англию (вначале по восемьдесят копеек, а после уже по рублю) и немецкий Гутен - так (по рубль шестьдесят), в последнем занимала нас шикарная готика и красавец-Берлин, Остров музеев, телебашня и все эти проекты новых зданий, что построят на месте Берлинской стены, на стыке, так сказать, двух прежних, разделенных навсегда миров.

Поделился восторгами от Оруэлла с Володей. Заговорили о тоталитаризме и о демократии.

В разговор ввязался наш Иван, хитро и с намеком: - А вы знаете, кто этот тоталитаризм придумал?.. Или нет? Не внук ли раввина из Трира?

Я смолчал. Но было гадко, так как я прекрасно знаю, что так Иван намекает на евреев, вернее, на жидов. Ведь у них, у этих патриотов, во всем виноваты жиды. Ведь для них: жиды Христа распяли, жиды царя убили. Монархист и патриот. Темное, темное царство.

Вон какое генеалогическое дерево царей рода Романовых у него - на фиолетовом полотнище настенного календаря. Прямо над столом - во всю стену. А на нем во всей красе и Николай Александрович (Второй), самодержец всероссийский, и наследник трона - цесаревич Алексей, и его сестры - Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия... и мать Александра Федоровна. И такая красота висит, конечно, еще под иконой... Наивный, деревенский монархизм. И вечное желание холуйства. Страх перед личною свободой и мечта о русском сладком рабстве. Таков народ, который предстоит теперь в России переделать... Рабы, абсолютные рабы все, снизу до верху, - так писал о таких, вот, петровых Герцен Александр Иванович... Ведь петровым все равно - царь ли, Сталин ли. Лишь бы был хозяин на Руси, крепкая рука и ... прочие мерзкие мерзости.

А что городят такие, вот, духовные рабы от злобы на свою беспомощность в жизни - и вспомнить противно!.. Это они называют Ульянова-Ленина - Бланком (припоминая грех по деду), а Иосифа Сталина они давно перекрестили в Ж...-швили (переведя, якобы, правильно это самое грузинское джуга) и называют его меж собой то товарищ Ж...овский, то Оська Евреинов... Я уж не говорю про Егора Гайдара, который, конечно, ...дяр, и Анатолия Чубайса, который для них Той ...дяйс. Яковлева эта публика зовет не иначе, чем Яков Лев, при этом противно подмигивая. Вспоминают Михаила-меченого. И ищут (и скоро находят) нечто тайно - сатанинское, масонское во внешности предателя-иуды Козырева. И даже чисто русского Бориса Ельцина они уже давно перекрестили в некого Б...а и, естественно, в Э...на... Вот так живут и бесконечно тасуют, как карты: - у Ленина - дед, а у Сталина кто - папа?.. - говорят они. - Не известно? А нам все понятно! Раз ваш Сталин - враг народа русского, большевик, то, значит, все понятно... - Ну, у Фиделя Кастро - тоже дед! - ликуют они. - И тогда все понятно... А еще Зиновьев, Каменев, Землячка, Бела Кун и Губельман-Ярославский. И Стеклов-Нахамкинс, и Якир, и Агранов, и Блюмкин Яков, и Генрих Ягода. И Глеб Бокий, и Мехлис еще. И главный ненавистник русского народа - Лейба Троцкий-Бронштейн. И кругом одни они. В общем, полный сумасшедший дом...

Не удивительно, что многие такие патриоты портретик русского царя вскоре поменяют на портрет Адольфа Гитлера. И заместо Благовестника (как у Петрова пока) на столе у них будет красоваться Майн Кампф. Впрочем, ведь и Протоколы мудрецов у Петрова нашего мы уже видали...

Вот такова инерция и косность. И как ее прикажете рубить при начале наших реформ? Не как Петр Великий бороды боярам? Ведь творим мы теперь - на века. Небывалое, светлое здание... Снова взрастим мы русскую свободу, в 1917-м растоптанную в день большевиками?.. Да, хотелось бы...

Да, кстати, в Гутен - так прочитал сообщение. В Берлине перестраивают Рейхстаг. Готовятся принять депутатов из Бонна. Кстати, купол будет ставить там какой-то знаменитейший американец - архитектор Роберт Форест... Даже мы, студенты-архитекторы его еще не знаем... Стыдно. Впрочем, ведь у нас не мудрено. Мы отстали... Мордвинов - Посохин - и панельный застой и... Отстой...

Там - Европа! А мы? Азиопа? И всегда с такими, вот, козлами, как Иван Петров. Не мудрено отстать! Не мудрено погибнуть... Противно и грустно. И очень, очень стыдно...

И приписка пониже - P. S.: В Политехе ходит слух, что товарищ Петров в свое время был на излечении в кувшиновской психушке. Говорили, что от белой горячки запойной, или что-то в этом роде... - Правда? - Неправда? - Впрочем, вся Россия сегодня немного того, к сожалению....

Было в дневнике том, красненьком, и еще интересное. И личное, и даже такое, немного смешное.

 

 

 

* * *

 

 

3 августа 1993 года - Работаю на реставрационной практике в Спасо-Прилуцком монастыре под Вологдой. Монастырь оставляет... двоякое впечатление.

В коллективизацию - пересыльный лагерь для раскулаченных, c самой массовой смертноcтью. Во всех церквах и кельях были нары... Потом на многие года, аж до позднего Хруща, в его стенах располагалась воинская часть. При Хруще (а может быть, уже при раннем Брежневе) ее оттуда вывели и передали все это хозяйство Устьрятинскому музею-заповеднику.

Тогда рабочие убрали с территории остатки нар, сняли со стен прожекторы и колючую проволоку. Побелили церкви, побелили башни и соорудили над ними деревянные шатры, поставили кровли над проходами и ограждения на стенах. А затем уже музейщики открыли в Трапезном корпусе монастыря свою хиленькую экспозицию Из народного быта, и администрацию посадили там же, и поставили две кассы на воротах. Вот, с тем они успешно и открыли для посетителей новый музей. Так музей и жил при Брежневе. Помню, в 1979-м, перед 1 классом, приезжал с родителями в Прилуки, в музей; сохранились фотографии визита, и при Горбачеве, в перестройку, приезжали как-то классом. А потом...

Потом был август - тысяча девятьсот девяносто первого... Сейчас все передано Церкви. И музей выгоняют взашей. И правильно?.. Я не уверен...

В этот год церковники (чуть не написал банальное и русское - попы) договорились с Политехом, чтобы им прислали на подмогу архитекторов-студентов - на реставрационную практику. Хозяйство при монастыре большое, а народа, пока что, там самая чуть. Всего-то человек двенадцать, всех монахов и послушников, и будет. Кстати, многие из них - довольно молодые и высокие, здоровенные парни. И все ходят по монастырю - то в черно-серых, то вдруг - синих рясах и подрясниках. И бороды у всех - лопатой, как у нашего знакомого Петрова.

Первый день (вчера, 2 августа) разбирали с Владимиром доски на их строительном дворе. Это у самого входа в монастырь, у стены как раз, налево. Проход между стеной и трапезной, под арку. Вчера мы все вначале чистили от разного репья территорию, у семейного склепа и у могилы Константина Батюшкова. Это левее монашеских огородов.

Сегодня делали дорогу. Справа у входа - от Надвратной церкви, вдоль заросшего тиной пруда. Лопатами рубили высокие травы, кусты рубили топором. А после расчищали у самой стены монастырской.

Господи! И чего там только нет?! Старые, полусгнившие деревянные козлы и ржавые бочки с какой-то, засохшей на веки вечные, синенькой краской (которой красили когда-то купол) и с окаменевшими уже давным-давно белилами. Привет от реставраторов Советского Союза. И среди бочек тех и козел безобразных - обрезки ржавой проволоки-колючки, то ли еще от ГУЛАГа, то ли уже от вояк, там оставшейся... Работали, как лошади. Жара...

Потом монахи отобрали из нас самых крепких парней и увели их работать в подвал - под церковь, то есть, под главный, Спасский собор. Надо было выносить песок из подвалов (обыкновенный, а не сахарный, конечно). Еще один привет от реставраторов СССР, периода застоя. Они навалили, а нам за ними - выносить...

Потом... Потом монахи предложили нам отобедать, чем Бог послал. Но, вот послал он почему-то в этот день в Прилуки только лишь черного хлеба и пустые щи. Ни рыбы, и ни мяса, ни-ни... Неужели они и сами так живут? Или... Не хочу подумать плохое. Наверное, пост у людей? Или это только для студентов-архитекторов такое угощение богатое? Впрочем, Бог-то, Он - все видит!

А после обеда этого началась уже полная дурка. Парням нашим предложили попы (!) разгрузить с подошедшей машины тюки стекловаты. И предупредили благочинные, что, вот, этим лучше вовсе не дышать... Ну, мы и не дышали почти. Но, все равно, потом чесались все, как поросята, прости нас, Господи. Чесалось у меня практически-то все. Руки, ноги, лицо и даже, кажется, язык. И в желудке даже, кажется, и то чесалось...

И не отсюда ли в народе русском возростала веками любовь (как говорят теперь по телевизору) к Православной Церкви и... к попам? Не удивительно, что в Пословицах русского народа у Владимира Даля почти нету добрых слов про служителей культа - в самую первую очередь. Хороша Святая Русь!.. Сами-то попы не почеслись, и в прямом, и даже в переносном смысле слова, от такой работенки. Хоть девчонки наши в этой стекловате не участвовали, и то хорошо. Катались в это время на лошадках. Лошади эти живут в конюшне при монастыре (конюшня в башне, что глядит на реку). Монахи разрешили им кататься...

Те наши девушки, что не городские, не устьрятинские, то есть, а из области - ездили на лошадях и без седла. Умеют без седла на лошади. Завидую...

 

 

 

* * *

 

 

4 августа 1993 года - После работы прошелся по стенам. Заглянул в провалы башен. Огромное и черное пространство, совсем без межэтажных перекрытий. Посереди беспроглядной ночи белеет лишь один центральный столб, с винтовой лестницей внутри, от которого по всем этажным уровням, все вверх и вверх, прорублены проемы... в никуда. Черно и гулко. Страшно... - И когда восстановят все это - неясно. Да и надо ли монахам этим такое огромнейшее, пустейшее пространство? Ведь их всего-то навсего - двенадцать душ, на весь Спасо-Прилуцкий монастырь.

Будут ли они все это поднимать? И зачем? Государству было все это не нужно. А им-то к чему? Чтобы в черной - серой - синей рясе там по этажам гулять, бороду растить лопатой?..

Ломать - не строить, ума не надо... - так говорил всегда народ. А снова строить, восстанавливать разрушенное варварами-то - никому уже не нужно. Или я не прав? Так и государство наше, и Россия...

Много, ох, как много было там такого, дневникового, диковинного. И какие-то слухи тех лет... Про журналиста Растова и про его скандалец с губернатором. Про обвинение потом последнего в активном мужеложстве, притом, прямо через нашу областную прессу... Про маньяка-убийцу-педофила Солева...Про таинственных марателей памятников Ленину - в Детском сквере, что на площади Революции, и в сквере у ДКЖ... Было там и про грандиознейшую драку в Парке ВРЗ, что случилась на День города в июле, и рассказ про трех нетрезвых мужиков, поплывших на своей лодчонке к барже, стоявшей тогда на нашей речке Устьрятинке, на которой выступали в этот день, вернее, вечер, а еще вернее - в ночь - популярные городские артисты и, в частности, балет Эрос, и от полуголых девиц сносило башню многим, уже очень пьяным товарищам на берегу.

Вот, той самой ночью и под самый фейерверк мужички эти, сперва напившись водки, чуть ли не в усмерть, поплыли на ту самую баржу. До девок там, или до баб собирались добраться они, хмельные души, кто разберет, что они при отплытии там говорили? Только, не доплыв, перевернулись с лодкой и потопли они, для всех на берегу, да и на барже, незаметно - в неглубокой и грязной реке. И с тех пор все подобные увеселения в Устьрятине стало принято проводить исключительно лишь на стадионе Динамо. Там тонуть, во-первых, негде. А во-вторых, отделение милиции там прямо в двух шагах. Не забалуешь.

Было в дневнике и про отпиленное ночью, то есть, нагло украденное злоумышленниками (и в скупку металлов снесенное) острие копья - от бронзовой девы, что стоит у памятника Батюшкову, и про спиленные таким же манером у коня поэта стремена и узду (что были из того же самого металла). И про разбитую, чуть позже, хулиганами голову Владимира Ильича (памятника) в сквере на Ветошкина... Да, мало-ли чего было в том дневнике...

 

 

 

* * *

 

 

Было там даже такое, злое и написанное с минутной радостью:

 

8 октября 1993 года - Видели Петрова. Потный он теперь? Присмирел Петров наш, и языком он более не чешет! Боится! Нас, студентов своих, и боится!.. Бойся, реакционер и деревня! Трепещи, патриот!..

Из-за вас мы так отстали. Из-за вас веками мы страдали. А теперь мы отомстим! За все, за все мы вам отомстим! Отольется вам мятеж, ох, как горько отольется!.. Шибче бей!..

Жалко - нет Петра Великого, он бы вас, как тех стрельцов - топориком! Это веселее было бы!.. Впрочем, ведь с кровушкой на Руси завсегда дело идет веселей!.. Рубим головы боярам! И нечего, и некого теперь жалеть!

Вся интеллигенция наша - за нас! Окуджава, Ахеджакова, Жванецкий и Захаров... - Раздавите гадину!.. И мы ее давим! Давим гадину!.. Необходимое насилие - необходимо для прогресса. Вот и учимся у батюшки Петра!..

Эх, веревочку бы им на шею, да покрепче! Эх, свинца, свинца бы им всем! Свинца, и побольше! Ведь дело делаем теперь мы на века... А потому жалеть нельзя! И - от бедра, от бедра, от бедра о-че-ре-дя-ми бы их! И так весело! Так здорово! За будущее, против прошлого и всех его петровых. А то удумали бунтовать...Так и надо, гадам! Чтобы теперь все твердо знали, что русская свобода победит!

 

 

 

* * *

 

 

И попозднее немного, в тот же год: Народ - это страшная, темная сила. Учился в школе, ну, а нынче - в ВУЗе. С омерзением и страхом я смотрю на них. На этот народ.

Не верится мне, что в ХIХ веке какие-то писатели (вот чудики!) видели в народе нашем доброе. Или, правда, он другой бывал тогда?.. А откуда другой? Мне в это и не верится!..

Кругом неразвитость и серость, и не удивительно мне, что парни и девицы (и особо из провинции нашей, из деревни, где, если верить патриотам - крепь русской судьбы и души) уже хлещут водку в три горла лет с двенадцати. Пьяные дети, таких же, пьянейших родителей. Матерщинники, вандалы... Сотню тысяч раз был прав Пушкин Александр Сергеевич, писавший, что русское правительство - единственный в России европеец. Невольно вспомнишь Ленина, писавшего про дворян-декабристов, предтече нашей интеллигенции: Страшно далеки они от народа....

Далеки - и это хорошо! А кто близок к нему? Жирик?

И далее шло непечатное...

 

 

 

* * *

 

 

Были в дневнике вклейки и цитатки разные. Из газеток и из книг.

Вот, пониже наклеечки с триколором, и с двуглавым орлом, и надписью пониже флага: Я ГОЛОСОВАЛ (наклейка с давних выборов Ельцина), и позднейшей припиской фразочки: НУ, И ДУРАК! - вырезанный криво и приклеенный лоскут от настенного календаря, на одной стороне у которого - 1 199... - неизвестного года и месяца, и Луна в Скорпионе, а на обратной стороне стихи:

 

Иван Сергеевич Тургенев

 

Утро туманное, утро седое,

Нивы печальные, снегом покрытые.

Нехотя вспомнишь и время былое,

Вспомнишь и лица давно позабытые.

 

Вспомнишь обильные, страстные речи,

Взгляды так жадно, так нежно ловимые.

Первая встреча, последняя встреча,

Тихого голоса звуки любимые.

 

Вспомнишь разлуку с улыбкою странной,

Многое вспомнишь, родное, далекое,

Слушая говор колес непрестанный,

Глядя задумчиво в небо широкое.

 

- Итак, мы, отъезжая от нашего прошлого к неизвестному (и несомненно - так думал Андрюша тогда - к прекрасному будущему) вспоминаем с улыбкою странной наше прошлое и лица милых нам. Живых и мертвых. Но не только их, увы. Теперь и страну ту нашу вспоминаем. И ужасаемся. И плачем...

 

 

 

* * *

 

 

Или, вот, еще стишок. Выписка на ту же тему. Тему исхода, а вернее, выхода - из прошлого в неизвестное и такое неверное будущее. Надо же найти такое. Но, как в тему, как в тему ложится оно:

 

Сердце мое на Востоке. Иехуда ха-Леви (1075 - 1141 гг.)

 

Мое сердце на Востоке,

А жилище - дальний Запад.

Потеряли вкус и запах

И вино мое, и пища.

 

Что с моим обетом будет?

Что исполнить я обязан?

Коль Сион в эдомских путах,

Сам же я арабом связан.

 

Я б Испанию оставил,

Что б однажды, как святыню,

Мне увидеть пепел Храма,

В прах поверженного ныне.

 

А пониже шло - Перевод Ирины Гусевой.

 

А еще пониже - выписки - все библейские фразы о пути и о свободе. Вот:

И сказал Господь Аврааму: Я произведу от тебя великий народ, и благословлю, и возвеличу имя твое. И приписка - Они вышли, и мы - вышли. И слава Богу! И с нами Бог!.

Или, вот, и еще: Забудет ли женщина грудное дитя свое, чтобы не пожалеть сына чрева своего? Но если бы и она забыла, то Я не забуду тебя. Я начертал тебя на дланях Моих; стены твои передо Мною. Сыновья твои поспешат к тебе, а разорители и опустошители уйдут от тебя (Исайя 49: 15 - 17). Истинно так. Только не отступать и верить. И не слушать никаких петровых. Мы еще возьмем наш Иерусалим!

 

Вот и французское, революционное - Liberte, Egalite, Fraternite! - чей двухсотлетний юбилей отмечали все наши, тогда еще такие смелые и перестроечные, газеты в восемьдесят девятом. Как раз в год окончания школьного курса и поступления Андрея в Политех. То есть, в год его перехода во взрослость. Юность и революция в России, и вот этот юбилей! Да, как ему забыть такое? Забыть - себя предать! Вот он и помнил, помнил, помнил это: 1789-1989 - Двести лет свободы! Двести лет гражданских прав! - лезло в глаза с огромнейшего заголовка Комсомолки. И это было ослепительно. И это было ново. И свежо. Как надежда на лучшее завтра... И как юность его разнесчастная, так грубо обманувшаяся юность, мечтавшая после августа девяносто первого о новом и радостном мире - без талонов на воздух, без каторги и без вранья - как уже после Вильнюса напишет в той же Комсомолке Макаревич...

Потом придет вранье, придет новая, и даже хуже и бесправнее старой, безрадостная каторга проклятой жизни для миллионов простых, бедных, русских людей. Ничего, ничего не сбылось.

 

 

 

* * *

 

 

Но это все потом. А пока жив еще оптимизм, вот и пишет он:

Каждый человек в каждом поколении должен считать, будто он лично ушел из Египта. - И ему тогда так хотелось в это верить. И считать, что не вернемся больше мы в Египет. Но, вот, только (как там в песне у того же Макаревича?) - мир оказался прочней...

Да, Андрей жил тогда. Да, и он был там. И он шел, и падал, и встал на той же страшной и бессмысленной дороге в никуда. А падая, думал и плакал, и c горьким опытом порою приходила мудрость. Вот оттого в дневнике такая выписка из печальных стихов какой-то заграничной поэтессы:

 

Лишь о себе рассказать я умела.

Узок мой мир,

словно мир муравья.

Ноет под тяжестью бедное тело,

Груз непомерный сгибает меня.

 

Тропку к вершине

сквозь холод тумана,

Страх побеждая, в муках торю,

Но неустанно рука великана

Все разрушает, что я создаю.

 

Мне остаются слезы печали,

Горькие ночи, горькие дни...

Что ж вы позвали,

волшебные дали?

Что ж обманули, ночные огни?

 

А потом такое:

...Человек, даже будучи окутан сомнениями, все же должен пробиться сквозь них и встретить другого человека, равного ему. Только тогда исход его деятельности может быть благоприятным, ибо действие одного человека не может привести к плодотворным результатам. И-Цзин. Древнекитайская Книга перемен.

И приписка пониже:

- Не про нас это писано. И где он, этот самый человек? Где? Ведь один, а вокруг только гадость и серость! И эгоизм, эгоизм, эгоизм... Русские - страшный народ. Русские - есть нация дичайших эгоистов.

 

 

 

* * *

 

 

Да, тогда, в том августе, у Белого Дома мы еще верили, что вместе что-то можем, что вместе чего-то стоим. Но потом пришло совсем другое время. И от первого времени - цитата, а от второго - насмешка горькая над ней:

Если я не за себя, то кто за меня? Но если я только за себя - зачем я? - Гиллель (древний иудейский мудрец).

Наивный социализм Гиллеля. Мы тоже верили. Мы тоже хотели все вместе. Но это было в августе, а на дворе уже давным-давно зима. Снегом занесло все наши, такие наивные, надежды. Мы были так глупы. Теперь за это просто стыдно. Теперь доверчивость - позор. Прозревает и самый наивный. И это не зло.

Нынче нет ни добра, ни зла. Одна сплошная экономика. Это противно для старых людей, но, похоже, что старые уже обречены. Наш век - практичный век. Злой, жестокий и практичный. Сентиментальные - вот это точно не про нас. Мы - дети железного века. Старая Россия отцов давно кончена. На Руси теперь каждый на каждого волком глядит. Вот какой наш мир. Мир холодный и строгий, как холодная и малоснежная зима. Противно всем, но делать нечего. Теперь только волка ноги и кормят. Значит, надо быть волками. Так, будем же волками! У - у - у!

 

 

 

* * *

 

 

Читывал старинное из старой книжки:

Спасающий хотя бы одного человека - спасает целый мир. И еще - Дыханием детей, изучающих Святую Книгу, земля держится. Хорошо сказано, жаль только, что не про наше время это и совсем не про нас. Не про нас. Наше время не терпит соплей... Хотя и хочется порой расслабиться. Но это только лишь позорнейшая слабость, недостойная настоящего человека.

А в конце? - А в конце, как усталая мудрость все той же земли, чернеет строчечка Экклезиаста:

Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит....

Это так неизбежно и так чудовищно и страшно. И мы тому - свидетели. И это действительно так. -

Возвращается ветер на круги своя...

Когда-то я был молод и так наивен ослепительно, что верил, пусть немного, но еще верил в людей. В то, что человек, ну, хоть немного добр. А мир бывает справедлив и светел...

- А еще во что? - хохотнете вы надо мной-дураком.

- Смешно и страшно рассказать - в порядочность и в демократию, в любовь, в Россию... Немного. Простите, теперь - уже никак. Мне и сегодня очень стыдно за мою вчерашнюю наивность. Воистину, я был тогда блаженный? Не один я был тогда такой дурак. Или простак?

- Итак, мы обманулись. Или нет?.. Это нас обманули?..

- Да мы и сами были рады так обманываться. Жестоко и подло все это было.

- А затем?

- А затем над миром встало безжалостное, подленькое и очень пошлое завтра.

 

 

 

НАЗАВТРА

 

 

Завтра наступило вековечным мутненьким и бледненьким рассветом. И зазвенело ровно в шесть злыми позывными владикавказских часов - Электроника. Заспускало воду в туалете. Зашипело маслом на сковороде. Забулькало водой из-под кухонного крана - прямо в фильтр-графин-отстойник под названием Барьер. И пробежав через угли, прямо из Барьера полилось в чайник. Как из чайника перед этим лилось в гулкий, желтоватый стеклянный графин.

Зашевелилось и затарахтело, заржало застоявшейся в конюшне лошадью, а затем легонько забренчало бубенцами позывных из репродуктора на кухонной стене, мгновенно оживив мужским и женским бодрыми голосами еще недавно, казалось, и нового, и смелого, а теперь уже всем постылого, официозного радио Россия :

- Здравствуйте! - весело сказал мужик из нашего белого радиоприемника.

- Передаем информационную программу Новости России, - легко и четко, на лету схватил фразу женский голосок. - У микрофона Валентин Цветков и Светлана Срокина, - понеслось звонко в наши уши.

- Сегодня в Москве... - продолжал вещать Валентин, - в киноконцертном комплексе гостиницы Россия открывается научно-практическая конференция Власть без Советов. Практические уроки и итоги. В ходе конференции будут рассмотрены текущие задачи по дальнейшему переходу РФ к рыночной экономике и углублению демократических процессов... В числе участников этого грандиозного форума... - дундел и балаболил навязчивый радиоголос... - Первый президент Российской Федерации Борис Николаевич Ельцин, а также другие видные российские политики.

- Доктор экономических наук, - подхватила Светлана, - ...директор Института экономической политики Академии народного хозяйства и РАН, директор Института экономических проблем переходного периода, Первый заместитель председателя правительства России, министр экономики, депутат Государственной Думы; лидер фракции Выбор России, председатель партии Демократический выбор России Егор Тимурович Гайдар...

- Председатель Государственного Комитета Российской Федерации по управлению государственным имуществом, Первый заместитель председателя правительства, - поддержал ее Валентин, - ...глава администрации президента России Анатолий Борисович Чубайс...

- Государственный секретарь при президенте Российской Федерации, президент гуманитарного и политического центра Стратегия Геннадий Эдуардович Бурбулис, - схватила Светлана.

- Министр иностранных дел Российской Федерации Андрей Владимирович Козырев, - поддержал ее Цветков.

- Журналист, заместитель председателя правительства Российской Федерации, председатель Комитета Государственной Думы по информационной политике и связи Михаил Никифорович Полторанин, - лилось бесконечной чередой...

- Президент корпорации Росчермет, Первый заместитель премьер-министра, председатель Комитета Российской Федерации по металлургии, Первый заместитель председателя правительства Олег Николаевич Сосковец...

- Советник президента Российской Федерации, заместитель председателя правительства Российской Федерации, бывший министр финансов Борис Григорьевич Федоров...

- Заместитель председателя правительства Российской Федерации, председатель Государственного комитета Российской Федерации по делам федерации и национальностей, министр Российской Федерации по делам национальностей и региональной политике, лидер Партии российского единства и согласия (ПРЕС), депутат Государственной думы Федерального Собрания Российской Федерации Сергей Михайлович Шахрай...

- Заместитель председателя правительства Российской Федерации, одновременно министр экономики и министр труда и занятости Российской Федерации, заместитель председателя Государственной Думы Федерального Собрания Александр Николаевич Шохин...

- Председатель правительства Российской Федерации, председатель правления Государственного газового концерна Газпром Виктор Степанович Черномырдин...

- Министр экономики Российской Федерации, руководитель аналитического центра при администрации президента Российской Федерации Евгений Григорьевич Ясин...

- Президент Российского союза промышленников и предпринимателей Аркадий Иванович Вольский...

Были далее предприниматель Стерлигов, и Неверов... и Скоков... и прочие, прочие, прочие.

- Почетный гость съезда, - подхватила под конец веселая Светлана, - политический деятель, академик РАН и один из инициаторов перестройки, председатель Комиссии по реабилитации жертв политических репрессий при президенте Российской Федерации, руководитель Федеральной службы России по телевидению и радиовещанию Александр Николаевич Яковлев...

- Продолжаем новости, - вещал уверенный, красивый женский голос. - Растет и необычайно ширится фермерское движение в российской деревне. На сегодня в России создано уже двадцать шесть тысяч крестьянских и фермерских хозяйств. Движению российского фермерства - крепнуть! - вот лозунг дня. Вот лозунг наших радикальных экономических реформ. Только настоящий собственник на своей земле может накормить и себя, сможет накормить и всю огромную Россию... - в каком-то упоении сладко голосила Светлана.

- По только что опубликованным результатам исследований РАН небывало высокого уровня достиг рейтинг первого, всенародно избранного президента России - Ельцина Бориса Николаевича. Как свидетельствуют результаты независимых опросов населения - подавляющее большинство российского народа решительнейшим образом выступает за дальнейшее продолжение демократических реформ в нашей стране и скорейший переход России к ры...

- Заткните эту глотку!.. - крикнул раздраженно Виктор Николаевич. - Да выключите же, наконец, кто-нибудь эти враки! Ведь нам еще день работать, а мы уже на нервах... - почти взмолился он, разливая утренний чаек и с тоскою глядя на кусочки черного хлеба с желтевшим на нем маргарином и тоненькими ломтиками сыра сверху.

 

 

 

ИЗ ДНЕВНИКА

 

 

14 декабря 1993 года - Заявление А Н Яковлева СМИ, назвавшего прессу четвертой властью... Как понять такое?

Вспомним Всеобщую Декларацию прав человека - статья 19, вспомним Конституцию РФ - статьи 18 и 29, где в пункте 5 нам ясно сказано: Гарантируется свобода средств массовой информации. Цензура запрещается. А это? Что? Орудие для манипуляции народом?

 

26 декабря 1993 года - Я всегда был против национализма и патриотизма ненависти. Но сегодня?.. Я в растерянности. Пропаганда беспочвенности раздражает. Нет! Угнетает. Деморализует нацию. Вспоминается Герберт Честертон: Хорошие люди любят другие народы. Плохие - забывают собственный.

 

30 декабря 1993 года - Надоели разговоры о духовности и о России. Пустое сотрясение воздуха. Плюс - всеобщая апатия. Плюс - Жириновский... Ощущение конца времен и сумасшедшего дома. Всеобщая депрессия и царство беспредельной, угнетающей все и всех гадкой серости. Наступающий Новый год не сулит теперь ничего радостного. Полнейший временной тупик...

И кстати, у поэта послереволюционной белой эмиграции Аминада Петровича Шполянского, у знаменитого Дон-Аминадо заводились в свое время вот такие вирши:

 

Живем, бредем и медленно седеем...

Плетемся переулками Пасси...

И скоро совершенно обалдеем

От способов спасения Руси!..

 

Поставьте вместо Пасси - Москвы - и каждое слово прилепится намертво к нашим собственным, нынешним дням. Печально...

 

 

 

* * *

 

 

9 января 1994 года - Правда выше Некрасова, правда выше Пушкина и даже выше России. И служить надо только правде, несмотря на все неудобства, которые это может принести - писал Достоевский Федор Михайлович.

Только вчера были Вильнюс и Рига. А сегодня там проблемы с русскими. Появились люди без гражданства. Ну, и в чем она сегодня - правда?..

 

Суббота, 12 февраля 1994 года - История доказывает, что каждый шаг по пути к свободе был шагом культуры - писал Фридрих Энгельс. Только культура тут - не Третьяковка и не балет Большого театра в Москве. Такой культуры у нас в России - завались... А где у нас культура производства? А как с культурой человеческих отношений? А где, простите, парламентаризм, и демократия, и какая-нибудь толерантность?.. О последнем-то смешно и говорить. Вернее, очень грустно, особенно после кровавого Октября прошлого года в Москве...

Гордимся, как идиоты: И даже в области балета мы впереди планеты всей..., а сами просто варвары!

 

8 марта 1994 года - Мы - культура насилия. Мы - культура невежества. Мы - культура агрессии... Не сто, а тысячу тысяч раз был прав обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев Константин Петрович, говоря Николаю Второму Романову: Россия есть ледяная пустыня, и ходит по ней лихой человек. То и видим всегда. Довольно посмотреть вокруг...

 

19 апреля 1994 года - После потрясений необходим порядок и работа... Дел много, но никто и ничего не хочет делать. Все хотят делать бизнес, то есть, рубить бабки, или, как говорят местечковые, иметь гешефт... Странно будет это тем, кто прочтет меня (а кто меня прочтет?). Подумают: Брюзжит. Значит, писал старик. Неправда ваша, и еще раз - неправда. Слишком любят вспоминать у нас сэра Уинстона Черчилля: Любой человек моложе тридцати, и не либерал - человек бессердечный. Любой человек старше тридцати, и не консерватор - человек безмозглый.

Черт бы побрал наших безмозглых либералов и бессердечных консерваторов. Вернее, просто реакционеров... Нам нужен человек разумный. Нам нужен наш герой. Тут бы идеально подошел генерал, типа Франко. Или просто русский Муссолини... Впрочем, ведь последний плохо кончил. А все очему? - Пошел за дураком-Адольфом вслед. Сперва наши европейские союзники (после 1941 года) втянули Германию в Мировую войну. Германия одерживала временные победы, пока у немцев были люди и силы. и Бентио - купился. Тоже полез воевать... Был бы он умнее - правил бы до 1970-х, как испанский каудильо Франко.

Душою не приемлю и не хочу диктатуру. А что поделать? Делать нечего. Страшно взвихренной стране и полунищей нации, находящейся в таком диком разброде, необходим порядок.

Пошли нам, Господи, разумного диктатора! Иначе мы просто погибнем. Совсем еще недавно мечталось жить иначе, но, видимо, теперь уж никак...

 

 

 

* * *

 

 

Приглашали на собрание каких-то патриотов в ДКЖ. Обещали - приедет Руцкой. И Руцкой - приехал. Бодр и свеж, но пушистые усы - уже совсем седые... Народу - просто тьма, и обстановка очень нервная, как перед сеансом экстассенса. Еле-еле нашел я место на галерке, на втором ярусе.

Ободранный, старый ДК. Запах и нищеты, и человеческого пота. И все чего-то ждут. То ли чуда, то ли призыва - на штурм... Тут же, посреди этого моря народного продают в фойе у входа в зал небольшую книжечку самого Александра Владимировича, а еще какие-то газеты.

Подошел. Посмотрел на заголовки. Вот они:

Наш голос, Трудовой народ, Правда, Сталин с нами. И последняя - с таким же, вот, усатеньким дядей на обложке, как и сам наш гость, выпущенный из тюрьмы Лефортово...

Александр Владимирович был в ударе. Рассказал сначала о борьбе за Советы, потом - про Белый Дом, а затем - о Лефортово. Настоящий мученик... Сперва сорвал аплодисменты, потом подписывал книжки-газеты.

Где это я уже видал? - забилась в голове неотвязно мыслишка. И вспомнил...

Полгода назад приезжал к нам в ДК великий шаман Чукотки. Выступал бесплатно, и потому народу в зале тоже набралось немало. Тоже тьма и тьма... Сперва он яростно и долго бил в огромный бубен из какой-то шкуры. После этого он заряжал простую воду, выставленную гражданами подле сцены в трехлитровых банках (Совсем как это делали по телевидению Чумак и Кашпировский)... Потом вот так же в фойе продавали лечебные фотографии самого великого шамана и лечебные газеты (в которых все, конечно - про него). До сих пор припоминаю летающее в зале и в фойе легкое ощущение какого-то психоза, невероятных ожиданий и несбывшихся надежд. Тогда все так было. И сегодня почему-то тоже...

Вспоминается из Библии: Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей, - это 1 Псалом Давида, и еще: -

Не оставляйте заповеди моей. Не вступай на стезю нечестивых и не ходи по пути злых. Оставь его, не ходи по нему, уклонись от него и пройди мимо, - учат Притчи Соломоновы, в главе 4. Так говорит Святая Библия. Вот перед этим меркнет все. Перед этим, вечным - все прах и все лишь тлен. Все суета и полнейшая мерзость...

 

 

 

* * *

 

 

Не припомню, кто из русских философов писал, что христианство на Руси еще не проповедовано. Но ведь сказано было в Писании и до него: Народ Мой нерешителен в возвращении ко Мне. Зовут его к высотам, и не восходит он. Про древних иудеев еще сказано, которым хоть и было проповедовано, но они от истины вечно уклонялись, ибо она тяжела. А у нас и этого нет. Не проповедовано нам, и точка. Но раз не проповедовано нам, то и мы - не Его. И взойдем ли мы куда? Не похоже.

 

Побуждение активной любви к Родине превыше всех доктринальных государственно-общественных начал, она должна стать предметом повсеместной проповеди... Лишь на почве этой любви возможно созидательное государственно-общественное строительство, без этого - всегда отвлеченное и доктринерское... Самоценная и самоотверженная любовь к России не только спасет Россию в нынешний, грозный для нас, час, но и определит все ее дальнейшее и свободное существование, - писал философ Николай Бердяев, почти тотчас после Февральской революции 1917 года.

Не сумели. Не смогли и все про...и. Не было ни воли и ни страсти. Ну, а значит, не было любви к России?

Вот бы тут у заграницы не грех поучиться. Да хоть бы у страстных испанцев! Нужен, ох, как нужен сейчас России наш русский Франко!

Боже, спаси нас! Боже, пошли нам нашего русского Франко! Господи, спаси Россию!

 

Не сотвори себе кумира и никакого изображения... - говорится в Исходе (20:4).

А ведь мы только это и делаем... Сперва - Ленин-Сталин... Затем на место их залез Ельцин. Кровавые кумиры наши всегда требуют человеческих жертв, человеческих жизней загубленных. На крутых поворотах истории нужна особая зоркая осторожность.

 

И говорится в Притчах Соломовых (1:8): Слушай, сын мой, наставление отца твоего и не отказывайся от учения матери своей.

Простые и великие слова, но не про советских родителей сказаны. Чему научат нас духовные банкроты из поколений и поколений вчерашних послушных рабов? Какое еще наставление дадут нам они? Какое нам преподнесут они учение? Господи, как много бреда и серятины слышали мы уже от них!

Помню еще, как и маменька моя говорила что-то, там, по-попугайски глупое, типа: Сталин был плохой. Зато Ленин был хороший. Самый человечный человек. И еще рассказывала мне, в срединном моем детстве: Христиане были невежды и фанатики. Именно они сожгли Александрийскую великую библиотеку.... Я не говорю, что она сама придумала все это. Просто повторяла, вновь и вновь, бездумно то, чему ее учили в школе, а потом - в ее Герценовском институте в Питере... Крепко же тогда им всем промывали мозги!

Прав, ох, прав Кузьма Прутков, написав в свое время, что Многие люди подобны колбасам: чем их начинят, то и носят в себе. Органическая неспособность глубоко и правильно мыслить, умственная леность и даже, к сожалению, определенного рода вырождение - не черты ли народа наших дней? Самому подумать лень, зато твердит: Вот так написано в газете, или - Так услышал по радио, или - Говорили по телевизору...

Примитивные люди вокруг. Примитивные мысли, и серая, несчастная, усталая наша страна. Усталая уже цивилизация и обреченная на гибель так же, как и Римская Империя завершающих своих веков. Но великий Рим падал в пропасть гибели и небытия века и века. Нам же меряны всего десятилетия. Наше время побыстрее будет, постремительней оно течет. Атомный и электронный супер-век. Этот век и следующий, ХХI - решающие в нашей судьбе. Быть или не быть? Роковой вопрос современности...

А как же все их наставления? Какие еще нам слушать теперь наставления?!.. Смешно все это и противно, в высшей степени. Не до наставлений нынче. Над всем довлеет злоба дня. И в прямом, и в переносном смысле.

 

 

 

В ГОСТЯХ У НАШИХ

 

 

Опять сегодня надо в гости. Иначе на меня обидятся. Хорошо, посижу со стариками, послушаю бредни, - вот так решил Андрей, вспоминая, словно сон, те прежние, семейные застолья у дядьки Николая и тети Ганны на Горького.

- Теперь все не то. Что-то и на самом деле сломалось в этих людях, - думал он. - Или они век такими и были, просто я не замечал, до этой нашей грозовой и бедовой поры? Впрочем, пора собираться.

И вот от остановки, и все втроем - в знакомый второй подъезд, на второй этаж. И та же дверь, обитая чернейшим дерматином с поясками и белыми головками заклепочек. Звонок с невыносимой трелью и осторожный взгляд в глазок. И снова знакомая дверь на распашку. И снова низенькая и седоватая уже тетушка Ганна с полотенцем белым, вафельным на узеньком плече. И едкий сигаретно-папиросный дымок, нахально лезущий из кухоньки по всей малюсенькой квартирке. И какая-то пара семейная, про которую нам говорят: Вот знакомые из Ленинграда. И они пожимают нам руки. Заметьте, что они - из Ленинграда. Не из Петербурга, нет. В этом доме, вместо Екатеринбурга, существует до сих пор Свердловск, а вместо Нижнего Новгорода - все еще Горький.

В этом доме остановилось время. Здесь еще живут в СССР. И курят Беломор на кухне, туша окурки в жестянке из-под зеленого горошка. Здесь еще все вспоминают, как это было при Брежневе и вообще - до этого развала, говоря про который, они всегда мучительно морщатся, как от нестерпимой, сильной боли. И ругают Горбачева, искренне и горячо, ненавидя новый мир, вспоминая с непонятным умилением, как все раньше было хорошо.

Эта семейная пара спешит сейчас встречать Андрея и его родителей, выйдя в коридор из кухни. Из крохотной кухоньки, где только что и этот ленинградец, и дядька Николай вовсю уже коптили в настежь открытую форточку, а тетка Ганна и жена ленинградца до сих пор жарят-варят у плиты, а затем мешают здоровенной ложищей салаты.

Через минуту мы втроем входим в комнату и застаем там еще двоих незнакомых гостей. Это седовласая старушка, сидящая в широченном зеленоватом кресле у ти-ви, и бойкая, черноволосая и черноглазая девица, севшая подле нее. Эта парочка напоминала внучку с бабушкой.

После, когда на кухне договорили, докурили, окончательно дожарили и дострогали, ввалились все в ставшую сразу тесноватой комнату и, торопливо шаркая по крашенному полу и скрипя стульями, принялись рассаживаться у стола, уставленного (несмотря на наш кризис) рядами тарелок, с нехитрыми, но явствами, и заранее припасенными к празднику бутылками со спиртным.

Затарахтел телевизор, и на рябящее полотнище пузатого экрана приплыл известный бородач-очкарик, журналист Свинидзе, который почему-то дико суетился и напирал на своих собеседников:

- Но ведь отсутствовала всякая возможность для какого-либо мирного решения... - уговаривал кого-то и снова пер, и пер, и пер: - ...так как не существовало такой возможности. А это уже автоматически подразумевало необходимость разгона мятежников, как самого благородного выхода из данной ситуации, предотвратившего гражданскую войну в России...

- Все так, Карл Михайлович!.. Все правильно... - поддакивали ему, улыбаясь, двое умников из-за стола.

Мерзкий, лживенький карлик, - покривился на экран Николай. - Этот врет, как дышит... Вы послушали бы, что метет это помело... - обратился Николай к гостям. - Вот мы слушали еще на кухне, только что этот утверждал, что стреляли-де по Белому просто болванками!.. Он за дураков нас всех считает? Ведь мы видели яркие вспышки от взрывов и выбросы дыма вслед за этими взрывами. И рущащиеся стены, и падающие вниз обломки... И груды, и груды и груды их там - внизу. Простите, но мы все служили в армии и знаем, что такого действия обыкновенная болванка никогда не производит. Болванки просто прошивают встречные преграды, не взрываясь. А вот эти грозные разрывы слыхала не только Москва, но и весь цивилизованный мир. И мы их никогда, никогда не забудем... Вот что мне рассказывал свидетель, Бронислав Бабаев, чьи слова я записал для памяти в тетрадь, - произнес Николай и достал из за спины толстенькую коленкоровую тетрадку в плотной коричневой обложке.

- Слышны стрельба и взрывы... - стал читать он. - В какой-то момент мы ощущаем мощнейший взрыв, потрясающий все здание. Нужен действительно мощный заряд, чтобы его суметь поколебать... В восемь сорок с Калининского моста принялись стрелять прямой наводкой из своих орудий подошедшие танки. Но может ли разрыв такого снаряда поколебать все здание?.. И таких, исключительно мощных взрывов, я зафиксировал уже четыре или три... - дочитал Николай и обвел собравшихся глазами. Все притихли. Молчали и скорбно, с укором, смотрели в экран.

Тишину прервал голос ленинградского гостя в свитере и в огромных роговых очках. - Да, многие хотят теперь выслужиться перед дорогим Борисом Николаевичем, - начал он. - Сперва будут врать про болванки. Потом заявят-де: Правительственные войска вели огонь исключительно пластиковыми пулями. Ну, а раз все так было, чисто шутовски, то говорить о сотнях пластмассовых трупов смешно и нелепо... Пройдет одно десятилетие, потом второе, чудовищный режим забронзовеет, утвердясь на хребте подневольной России не хуже старых коммунистов, и вот этой вздорной сказкой будут затыкать народу голодающий рот, говоря раз за разом: А ведь не было альтернативы, господа... Между тем, как Съезд предлагал нулевой вариант. То есть, перевыборы и Съезда депутатов, и самого президента. Но, Ельцину этого было не надо. Он непременно проиграет свободные выборы! - Вот что он понимал тогда. И тогда он и решился на бойню...

- И еще, - продолжил гость - все тот же Седьмой, и последний, Съезд народных депутатов объявил президенту импичмент. Ну, понятно, что такого оскорбления, как отрешение от должности, Ельцин простить уже никак не мог. Президент, и только он, в той ситуации, совершая государственный переворот, жаждал прямого и вооруженного насилия. И провоцировал насилие в столице.

- Чем же он его так провоцировал? - спросила из угла черноволосая и черноглазая девушка, сидевшая с бабушкой.

- Чем же? - усмехнулся говорливый гость. - А вот припомните. В четверг двадцать третьего сентября удушается Съезд, то есть орган, стремящийся хоть как-то защитить трудовой народ России. И сразу начинается безумие...

Двадцать третьего сам Ельцин выступает с предложениями, а по сути - посулами всяческих благ народным депутатам России. Так, за один только переход на сторону правительства отваливали тогда по три миллиона рублей, то есть, по три тысячи долларов США, по тому обменному курсу. Обещали предателям и еще, и еще, то есть, новых разнообразных льгот. На глазах у всей России высшее должностное лицо проводило действия по разложению и подкупу высшего законодательного органа страны. А это уже преступление. Но, и это далеко не все. Это было лишь начало катастрофы.

- А на следующий день, - продолжил гость - двадцать четвертого, в пятницу, нам объявляют, что существенно будет повышена квартплата, а еще вырастут цены на хлеб и на проезд на всем, без исключения, городском транспорте. А в субботу двадцать пятого сентября президент США Билл Клинтон выражает благодарность русскому народу за то, с каким спокойствием он наблюдает за происходящим в стране.... И это ли не провокация? - Придите защищать свой Съезд в Доме Советов, - словно говорили власти из Кремля (и не они одни?)! Говорили и уже готовили расстрел! Они так жаждали этой кровавой бани...

Двадцать шестого сентября в Москве проходит демонстрация демократов, исключительно в поддержку Ельцина. Лозунги ее поразили бы любого своим убожеством. Ни экономических, ни политических, ни культурных лозунгов не было там и в помине. Лишь одно: иступленное Ельцин - и все. И как же она отличалась от демонстрации у Дома Советов...

На демонстрации возле его, до поры, белоснежных и, казалось, незыблемых стен, проникали через всякие заслоны и с известным риском пострадать, в случае кровавых беспорядков и провокаций. Лозунги собраний этих были полны болью за Россию. В них был и перечень требований к власти, и набор предложений к возрождению Отечества нашего. Но разрушители и палачи спешили и не сидели сложа руки...

Уже к двадцать восьмому сентября была жестоко избита народный депутат Горячева. Горячева помогала доставке хлеба в Дом Советов. Был арестован и брошен в тюрьму, тоже перед тем зверски избитый, офицер и патриот Терехов...

- Вспомним, - продолжал говорить питерский гость - ведь незадолго до бойни третьего, четвертого и пятого октября девяносто третьего года министр печати Полторанин обещал редакторам газет события, которые должны произойти с четвертое по десятое октября, на которые надо правильно отреагировать. Вот и свершилось преступление - массовое убийство защитников конституционного строя России. Власти готовились идти до конца. И их не остановили неизбежные при этом убийства мирных граждан - и даже детей... Массовое действо для подавления и для запугивания - вот на этом строился расчет. На совести у власти - кровь невинных жертв и потоки слез.

Кровью и погубленными жизнями наша демократия откупала себе право на беспрепятственное, наглое владение Россией. И устами министра печати заявила о необходимости сохранять спокойствие, когда начнется бойня. На соучастие в убийствах пригласили российскую прессу, и она приняла предложение, перейдя на службу к тем, у кого деньги.

- Вот тебе и принципы, которыми они кичатся год за годом... - подал голос Николай. - И чего стоят после этого разговоры о слезинке ребенка, списанные из романа Достоевского, так часто поминаемой тогда, когда надо попрекать коммунистов за их старое злодейство? И вся их демократия? Все это только один обман и рассчет на полных дурачков!..Стоило, по итогам референдума от двадцать пятого апреля девяносто третьего года, пойти одновременно на перевыборы президента и на выборы нового Съезда народных депутатов - и никакой бы бойни не было. Но перевыборы для Ельцина означали утрату власти. Вот чего он допустить никак не мог!.. Следовало расстрелять парламент, пролить море разливанное крови, но сохранить власть - вот и все миролюбие Ельцина и вся его реформаторская миссия. Сверх того, в дни расстрела Белого Дома он давал клятвенное обещание народу пойти на перевыборы двенадцатого июня девяносто четвертого. И результаты уже всем известны. Впрочем, мы посмотрим, поглядим...

Год за годом эта власть шагает на длинных ногах из лжи и пустейших обещаний. А цель у них одна - ну, хоть как-то сбить очередную волну общественного недовольства, получить поддержку, и... не выполнить свои же обещания! А всю эту ложь ретивейше оберегают и ментовские дубинки, и армейские штыки, и бесстыдно-продажные СМИ.

- Мы в плену. Мы все - их заложники...- запричитала и закрестилась на иконочку в углу тетка Ганна. - Ой, Господи, спаси несчастную Россию-матушку! Помоги, Господи Боже! И спаси нас всех...

- Да тут молитвой горю не поможешь, - заявила ей сумрачная гостья-ленинградка в темно-синем платье, с высокой прической и крупною брошкой на левой стороне груди. - Как все стало дорого, товарищи! Впрочем, вы и сами знаете, - поправилась... - А тут еще квартплата, и нету никаких моих сил... - нервно, словно выйдя из какого-то ступора, всплеснула руками ученая, по виду, дама.

- Вот, дороговизна и у нас, в Устьрятине... - заныла тетка Ганна. - Мне рассказывали давеча, вот: на суде директор Елисеевского магазина Соколов, приговоренный уже к расстрелу, говорил в последнем слове: Сегодня - вы нас, а завтра - мы вас!. Вот и свершилось!.. - сделала выводы тетка.

- Развалили СССР... Проклятые Ельцин, Кравчук и Шушкевич. Проклятый Беловежский сговор. Вспомните, вспомните Невзорова, Сашеньку! Передачи январские, того самого, злополучного года, в программе Шестьсот секунд... - неожиданно яростно встряла до того молчавшая старуха.

- Не растоптали этих, прибалтов - вот и повалилась вся империя. - Поддержала ее ленинградская дама. - А все Америка! Проклятая Америка! Она нас хочет всех поработить...

- Да, американизация идет сплошная, - наперебой заговорили из разных углов. - Американизировано кино и телевиденье, и артисты теперь поют на английском. И в печати нынче тысячи и тысячи иностранных, непонятных людям слов: спонсор, спикер, менеджер, консенсус, нонсенс... Даже на празднике Песня - девяносто два ведущий говорил: в номинации. Не сказал: в нашей программе или на нашем концерте.

- Да, был я тут в Москве, - поддержал разговорчик отец. - Так там в Переделкине открыли новый магазин - Шоп Максим. Остряки теперь так и говорят: Купил де, у Максима в ж..., а пройдитесь по улице Горького от Манежа - ни одной русской вывески. Шлепаешь, как по Бродвею. Мне думается, - сказал он, кривенько усмехаясь, скоро станем мы пятьдесят первым штатом США... Ой, не в нашем это менталитете. Западная все идеология. К тому же, разграбление державы и нашими, и западными жуликами просто беспримерное...

- Надоело нынешнее паскудство, - завелся на это дядька Николай. - И себя чувствуешь дрянью, пока эта дрянь дряньская управляет страной. Мы, способные, энергичные люди, и народ, уверен, даже более способный, чем англосаксы - спокойно позволяем убивать себя ничтожным международным негодяям и разной картавящей мрази. Это просто стыд и срам!

- Превратились в каких-то малодушных баб, эх, русские люди! К этим недоноскам, которых, не попади они на вершины дикой власти, и за людей-то никогда бы не считали, в народе ненависть нынче - страшная! - гудел мужик из Ленинграда.

- А хваленая советская интеллигенция - где она? - завозмущалась ученая жена ленинградца.

Но тут с умным видом встрял хозяин дома, Николай. Встал, вот, прямо с рюмочкой из-за стола и начал философствовать напрополую. И чем далее, тем злее, и острее, решительнее из него выходило:

- Не продажные правители, не мафия, не мошенники-бизнесмены представляют главную опасность для будущего страны, - начал он довольно важно. - Главным мотором разрушительного курса на реформы и является советская интеллигенция. Именно она создает идеологическое обеспечение преступному правительству. Вся пропагандистская машина - пресса, радио и телевиденье - управляются и направляются советской интеллигенцией. Благодаря этой пропаганде растлевается, сбивается с толку и, тем самым, держится на большой железной цепи, не бунтует доведенный до отчаянья и озлобленный народ. Почему же интеллигенция встала против своего народа? - поднял палец Николай. - Ведь слово народ никогда не сходило в прежние, то есть, в коммунистические времена у нее с языка. Сколько книг было написано, фильмов снято, сколько слез пролито о нелегкой доле народной! Так, что же произошло с защитницей народных интересов? А ничего с ней не произошло. Я не говорю об интеллигенции вообще, и не о российской, то есть русской, а только о, так называемой, советской интеллигенции. А это особая статья.

Советская интеллигенция, - продолжал Николай - это племя лживое и лицемерное... Наша советская интеллигенция никогда не понимала, да и боялась народа, и всегда от него отстранялась брезгливо. И еще: пока при коммунистах боление за народ приносило ей значительные материальные и моральные дивиденды, она его любила. Но, как только тот же самый народ при демократах стал обузой, она с удовольствием и облегчением бросила его ко всем чертям.

Это особая интеллигенция, сформированная Советской властью - полуискренняя, полуталантливая, полунастоящая, то есть, вся насквозь фальшивая. Эта интеллигенция, что бы она сейчас ни пела о своей ненависти к коммунистам и о борьбе с системой, всегда была прикормлена власть имущими, всегда жила, руководствуясь нормами двойной морали, по принципу и вашим, и нашим, всегда она существовала только в их системе, а никак не вне ее. И почти всегда она боролась про себя, не смея тявкать на правящую власть открыто. А еще они, советские интеллигенты, привыкли жить уютно. - Продолжал он горячо и злобно. - Они привыкли быть всегда и у всех на виду, кушать сытно и пользоваться всеми возможными благами...

Интеллигенция, - продолжал обличать он и далее, - за годы Советской власти привыкла существовать в ногах у правящих и всегда шла на компромиссы с совестью. Она была готова лизать и зад, и сапоги кровавой власти, и лизать с наслаждением, то заискивая и выпрашивая, а то и требуя себе подачки. Советские интеллигенты были лишь приспособленцами и ловкачами, нравственными предателями, и всегда холуями, как и положено предателям... - сказал и хряпнул тут же рюмку водки. Потом дохнул в пиджачный рукав, захрустел солененьким огурчиком и вернулся к теме:

- В общем, - дыхнул он густо - это советская интеллигенция, и этим все сказано. Это и не интеллигенция в исконном, благородном смысле слова, а интеллигентский плебс, чернь интеллигенции. - Николай скривился: - Во всей красе увидели мы этих людей накануне референдума. Наперебой клялись они в верности тем, кто топчет и унижает Россию! Никогда не приходилось наблюдать более позорного, и гнусного, и одновременно жалкого зрелища. Жаль их, вечных слепцов, ведь они опять не на ту лошадь поставили.

И все там было в открытую: столы с явствами и шампанским, масштабные и примитивные, до полного маразма, шоу, оплаченные деньгами мафии в законе. И продажная любовь - тоже в открытую, на виду у всей страны, между советской интеллигенцией и денежными мешками, на корню купившими ее. Интеллигенция там выступала в качестве товара. Так настоящее предательство рекламировалось нагло и бесстыдно, в поучение всему темному народу бывшего СССР. И народ ошарашенно разинул рот - даже самые наивные и недалекие почувствовали гадливость. Смотреть на это было тошно!

И кого только не тянуло в тот бесовский хоровод! - стал махать ручищей Николай, загибая могучие, цепкие пальцы. Ну, ладно: режиссер Рязанов... Ну, ладно - актеры Табаков и Ульянов, Ахеджакова и Мордюкова - эти со стажем, и по крови предатели давно известные; служили, как цепные псы, коммунистам, а значит, и впредь будут служить любому и всякому, кто только денег даст. Ладно, Абдулов согласен с тем, что лекарство, стоящее в полтора раза выше месячной зарплаты - нормальное явление... И кто же он такой? Да никто! - грохнул Коля по столу кулачищем. - Смазливый актеришка, и желает купить Мерседес. Пусть купит. Его ничтожнейшее мнение и его предательство - мнение и предательство неразборчивого щенка. И то, и другое нас никак не интересует. Но, вот, выступает в Аргументах и фактах в защиту Ельцина и его режима Булат Окуджава. Жванецкий называет демонстрантов, бившихся на двадцать третье февраля с ментами, - рожами... Вот тебе и белый аист московский! Вот тебе и лучший наш сатирик и защитник угнетенного народа! - расходился он.

- Не волнуйся... Это вредно, - потянула за рукав Николая жена. - Лучше закуси еще да выпей...

- Да это я, Ганя, еще ничего... Я, вот, немного еще... - принялся оправдываться Коля, и сник, и присел за праздничный стол.

- Да! Да! Ты прав! - заголосили радостно, задорно. - Вершится геноцид народа русского. В стране - пять миллионов абортов за год. А еще в России - десять миллионов алкоголиков, при том, что пищевой спирт Рояль теперь есть в каждом поганом ларьке. И идет ежедневное, дикое зомбирование людей средствами массовой информации. А это и значит, что теперешняя интеллигенция хочет поставить русский народ на колени. Еще и до октябрьской бойни они показали себя... Чего стоит только выступление артистки Людмилы Зыкиной перед референдумом двадцать пятого апреля девяносто третьего на телеэкране. Как бесстыже опускала глазки эта самая, народная, перед оком людским, да и оком Божьим, призывая всех голосовать за Ельцина.

- Наверное, с трепетом сейчас ждет присвоения Заслуженной артистки спекулянтов и лавочников... - заязвили из-за стола.

- Да, растет, растет народный гнев! И гнев этот будет страшный!.. Не дай, Господь, увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный... - ведь так товарищ Пушкин говорил? - воспрял снова Николай и, подцепив на вилочку грибочек, завитийствовал:

- Не дай... - так говорил Александр Сергеевич. А мы-то скажем: Дай! Говорят, что в Москве, на Дмитровском шоссе, на заборе видели уже и лозунг: Обыватель, хватит спать - а то отнимут и кровать!. Вот что было там написано. Так что, грозные события уже не ждут, они сами уже грядут, несутся нам навстречу!.. 

- Однако да, но это крайне трудно, господа... Простите сердечно, товарищи! - просипел, уже слегка подпив, ленинградский гость, поминутно поправляя роговые очки на носу. - Кстати, мне как раз перед отъездом рассказали по огромному секрету, как первого октября девяносто третьего бойцы ОМОНа заманили в засаду и зверски избили сто шестьдесят пять ленинградских офицеров и солдат, оставшихся верными своему долгу, Конституции и народу и направлявшихся на защиту Верховного Совета. Вот это был день позора и для Русской Армии, и для народа, - и продолжал: - Воистину, нет предела предательству и бесстыдству людей, потерявших ныне и честь, и достоинство, готовых продать страну за тридцать сребренников!.. Избитые воины Ленинградского ордена Ленина военного округа арестованы и брошены в камеры столичной военной прокуратуры. До сих пор об их судьбе ничего не известно... И они такие были не одни. Кого-то избивали и отстреливали при подходе или подъезде к Москве, в основном, на ближней кольцевой дороге. - И заключил: - Кровавая американо-сионистская оккупация России - вот что это такое...

- Ну, это вы слишком хватили... - почти кричала черноволосая девица из угла, и седая бабушка замахала своей головенкой.

- А вот и нет. И не так вы меня понимаете. Я ведь не говорю про ваш народ... - принялся оправдываться ленинградец в очечках. - Я не про евреев толкую, а про сионистов, а это надо строго различать. Ведь было же самостоятельное участие в расстреле нашего Дома Советов, вот в этой самой бойне, группы еврейских шовинистов-боевиков, в том числе и группы Иерихон, засланной к нам из Израиля с особыми задачами стравливания противостоящих частей русского общества, что им блестяще и удалось сделать, стреляя то по кантемировцам на Арбатском мосту, то по защитникам Белого Дома. Вот такие это были снайперы... Впрочем, там ведь и наши были, то есть, и русские. Вот эти тоже стреляли - за деньги... Преступной власти надо было лишь взаимное ожесточение и ярость схватки с двух сторон. Уж слишком им хотелось поквитаться с оппозицией. А тут и возможность такая представилась, - говорил и говорил этот дядька. - Люди со стеклянными глазами - вот как сказал про тех убийц мой знакомый офицер из группы Альфа. Да, такие за деньги способны на все... И кстати, мне под большим секретом тут рассказали, а сведения эти верные и получены из самых, что ни есть, надежных источников, что теперь президент Борис Ельцин в пожарном порядке вооружает войска МВД, которые прежде не имели ничего, кроме, разве что, слезоточивых газов, автоматов и дубинок, еще и тяжелой артиллерией, танками и снайперскими винтовками. И для чего, понятно. Они готовятся воевать в городах, сметая целые кварталы и улицы. И еще. Мне сказали компетентные товарищи из нашего Большого Дома, что впервые за все годы проводятся совместные учения армии и войск МВД, которые уже сейчас представляют единственно верную гвардию режиму Ельцина, и верную при этом на все сто процентов. Уже сейчас офицеры спецподразделений милиции огребают зарплату, пожалуй, в восемь раз превышающую заработную плату профессора, - уточнил он и снова подтолкнул роговые очки на носу. Впрочем, убийцы всегда относились к высокооплачиваемой категории, для того они и становились шкуродерами.

- Да, да! Милиция! - заскрипело от угла стола. - Милиция и явилась силой в истреблении людей третьего-шестого октября. Столкновение с ними - по самому невинному поводу - это гарантия избиения прямо на месте или арест с избиениями, но уже до смерти, а для женщин - угроза изнасилования. Не хочется верить во все, но факты есть. И факты жуткие...

- Да уж, каков поп, таков и приход. - Снова подал голос Николай. - Ходят упорные слухи, будто раз в неделю Ельцину прокачивают кровь. У него далеко зашедший цирроз печени. Но он все равно срывается в запои. И не исключено, что в этом ему пособляют картавые. Они ему и подливают в чашу зелье хмельное... Вся их мерзкая порода - известные содержатели шинков на Руси. Так что, не ровен час... Но все равно, наш час грядет! - поднял снова Коля стопочку. - И, кстати, - продолжал он речь, - борясь за власть, президент установил личную связь с командиром каждой дивизии в России, минуя все промежуточные инстанции, кроме того, Ельцин напрямую подчинил себе Генеральный штаб. Так что, они готовы пускать кровь и, как выразился Полторанин, уже не допустят осечки. То есть, хотят вырезать всю оппозицию полностью и окончательно. Но я все же надеюсь...

- Да, все умрем! Мы все погибнем! Так все и будет... - запричитала тетка Ганна. - Куда нам драться, Николай, - осадила она мужа.

- Озлобление народа неописуемо! - встревал в разговор Николай. - Народ не верит никому, потому и пьет, как умеют пить только русские. - Он снова приложился к рюмке водки. - А армии у нас теперь и в самом деле уже нет. Верней, теперь она у нас карательная. Слышал сам, что скоро каждому офицеру будут платить за голову убитого врага режима. То есть, именно за ваши с нашими головы! За головы русских людей! Мне достоверно говорили, что по такому принципу уже действует московский ОМОН, а теперь будут действовать и Вооруженные Силы России, которые правильнее было бы отныне называть Вооруженные Карательные Силы России, ибо армии у нашего народа больше нет...

- Все это трагический итог событий октября девяносто третьего, - сунулся опять очкастый ленинградец. - А про армию вы совершенно правы.

- Да, да, да... - закивали согласно ему.

- А за всем вот этим - США! - разорялся вновь хозяин дома. - Их мечты о мировом господстве! Вот она - политика по Клинтону. Это политика международного сионизма! Сионистские круги просто спят и видят получить свои миллиарды и миллиарды долларов от властей США. Вот зачем правительство США все это и задумало... Сначала навязали нам реформы и грабеж. А потом - развивал он свою мысль - все это обернется катастрофой! И хорошо еще, если нам удастся избежать всемирной термоядерной войны! Ну, а бедный еврейский народ, - заломил он руки, - всего лишь мелкая разменная монета в этих чудовищных планах!..

 

- Господи, помилуй! Пронеси, Боже! Боже!

- Ну, тетя, нас не тронут. Мы ведь правоcлавные... - успокаивала седую гостью черноволосая девушка.

- Дорогая моя, дорогая... - громко шептала старушка. - Деточка, они ведь паспорта смотреть совсем не будут. Когда идет погром, то бьют, не глядя в паспорт, совершенно. Бьют за внешность, за глаза, за нос, за волосы. Это ведь будет уже не политика. Это будет уже бандитизм...

А Николай уже орал. - Нынешние реформы неизбежно вызовут гражданскую войну, с еврейскими погромами. А потом сионисты по воздушному мосту будут вывозить всех выживших в Израиль. Миллионы и миллионы беженцев... А как устроятся все эти беженцы в Израиле - их нисколько не интересует. Важно получить деньги от США, а потом их поделить среди ведущих сионистов - этих подлинных хозяев нынешней экономики. Ведь современный сионизм уже давно - не какое-то там националистически-политическое течение, одно из многих в нашем мире. Это - могущественнейшее на Земле финансовое предприятие, связанное с международной политикой!..

- Да, пожалуй, только Гитлер и поможет тут... - продолжила ленинградка. - Надо непременно Гитлера, чтобы повывел всех картавых из России. А то смотрела Времечко в понедельник, в двадцать два сорок. А вопрос у ведущего был: Какой есть способ защиты от русских, которые придут и все отнимут?. Знает, значит, кошка, чье мясо она съела! - радовалась тетенька из Питера.

- Мы и раньше знали, кто стоит за бедами России нашей! - поддержал ее дядька Николай. - Только, вот, сказать стеснялись. А теперь и стеснение прошло...

- Но так нельзя! Нельзя вот так! - закричали наперебой черноволосая и седая.

- Бабушка, уймите лучше внучку. К тому же, вас не спросят. Не спросят, да и все. Как не спрашивали нас, украв все сбережения... А не нравится в нашей России - уезжайте, пока еще граница нараспашку. Пока еще в стране бардак, и нет порядка. Когда встанет русский богатырь - граница у Святой Руси будет вновь на надежном замке! Мышка не проскочит! Ворона, и та не пролетит! Все, кому не нравится - на выход! Шагом марш! - высокомерно оборвал их гость из Ленинграда.

- Да что вы говорите такое!.. Да по какому праву-то?!.. - в негодовании задохнулась девица.

- А нечего своих да наших покрывать... - встряла тетка Ганна. - Нечего, и нечего... Вот живете тихо, и живите, пока мы добрые и жить вам позволяем...

- А то нам все ваши чубайсы - ясины и лифшицы, немцовы - уринсоны - просто острый нож, - драл горло Николай, проводя ребром ладони поперек своей острой и кадыкастой шеи. - Народ так зол! Не встревайте лучше. Мы - еще русская интеллигенция, - обвел он застолье безобразное руками. - Мы еще, вот, разговоры с вами разговариваем. - Покривил он раскрасневшуюся рожу. - А простой и темный народ будет просто рвать всех недругов на куски. Притом, не разбираясь сильно, кто есть кто. Как рвали бар в семнадцатом...

- А зря... - вздохнул на это ленинградец. - Зря их все же рвали.

- Конечно, зря! - вторила его супруга. - Уж лучше баре, чем эти - картавые... И, кстати, все большевики тоже были из них. И демократы нынешние - тоже! И те, и другие - губители России! Губили по-разному, а вот порода-то у них одна...

- Да, пора схватить всю эту сволоту за глотку! И душить! И давить, что есть мочи! - Ибо сами написали в окаянном талмуде своем: Все ... ответственны друг за друга. Вот пусть теперь за всех своих и отвечают. И самой полной мерой! И совсем без всякого остаточка!..

- Да, давить детей собачьих, пока кровавой пеной не умоются! Обманули русский народ, негодяи, лгуны. Жалко, что живем не при Иване Грозном! Вот на дыбу - бы их! Животы вспороть и кошечек туда засунуть! Или ноздри рвать, лоб железом клеймить, выколоть глаза, отрезать уши - вот это было бы по-русски.

- Сначала выбросить из окон Кремля, потом посадить всех на колья, да так, чтобы кол входил им в задницу, а выходил через пробитую насквозь грудную клетку. Да еще неплохо бы бросить живьем в кипящую смолу, а трупы предателей Руси после вывалять в куриных перьях! После этого сжечь трупы и выстрелить из пушки пеплом в западную сторону, как когда-то поступили с Гришкой Отрепьевым! - поступали предложения - то в шутку, а то ли всерьез.

Нет, уж лучше им тогда живым повытачивать кровь! Капельку за капелькой, капельку за капелькой, чтобы умирали подольше да мучались. Так у них в породе, кажется, из века в век заведено?..

 

 

 

* * *

 

 

Пьяные лица мужчин и бледные - старух. И ощутимый запах пота и звериной злобы. Ненависть, бьющая через самый-самый край. И женская истерика. Сжатые для драки мужские кулаки. И крики, крики, висящие в ушах:

- Это губители наши! Враги! Все эти ельцины, гайдары, и лужковы, и им подобные... Да, все они - бандиты! Скольких они убили? А сколько еще и убьют?..

- Бандиты пришли к власти. Об этом, вот, и Говорухин говорит... Не финансовые акулы, а просто-таки мафия... И следователи Гдлян и Иванов были правы и еще раз правы, утверждая, что все мафиозные нити ведут прямо в Кремль. Вернее, из Кремля...

- Негодяи продали нашу Родину, разогнали народную власть! И теперь мы все погибнем!..

- Все это проклятые Ельцин, Горбачев и демократы! И...

От всего услышанного Андрею стало дурновато и страшно.

- Вот он, бардак-то настоящий! И это - мои самые родные люди? Противно. Боже, как все позорно и противно... - билось у него в мозгу. - А потом...

А потом он резко встал из-за стола и вышел. Сначала в узкий, полутемный коридорчик. Засунул ноги в сапоги и потянул за молнии. Снял курточку, и шарф, и меховую шапку с высоченной вешалки и взялся за входную дверь.

- Ты куда? - спохватилась тетка Ганна.

- Да... как-то душно. Я лучше пойду, - промямлил Андрей. - Спасибо. Мне уже пора.

- Ну, c Богом, с Богом... - перекрестила его тетка. И...

И дверь порывом сквозняка шумно захлопнулась.

Вышел на площадку. Отдышался. Набрал полные легкие холодноватого воздуха, прощаясь с угарной вонью дядькиного Беломора, и, нахлобучив шапку, стал влезать в рукава. Намотал шарф, застегнул со скрипом молнию.

- Больше ни ногой... - думал Андрей, спускаясь по лестнице. Хлопнул подъездной дверью и вышел в синий зимний вечер. Заскрипел сапогами по ломкому... Черными следами - по белому, свежему инею. Так и шел, не останавливаясь, распрощавшись с неярким светом и неверным гостевым теплом, все вперед и вперед - к остановке.

 

 

 

ЧУДО-ЮДО БЕЗОБРАЗНОЕ

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

 

 

СКОРБНОЕ БЕСЧУВСТВИЕ

 

 

Снежная злая крупа сыпала за оконным стеклом, наметала сугробы в Кировском сквере у старинного белоколонного здания в самом центре города Устьрятина.

Это - местный Политех. Вечерний час. Почти закончились занятия - уже поздновато. Вот и две комнаты в конце высокого и мрачного, грязноватого коридора. Тусклый свет запыленной лампочки и отверстая пропасть безлюдного чертежного зала. Словно мрачный провал в никуда. Не хватает только знаменитой надписи: Оставь надежду, всяк, сюда входящий. И как положено - незапирающиеся, вечно разбитые двери в полумрак, из которого слабо белеют чертежные доски да ободранные планшеты самодельных стендов с какими-то фасадами, разрезами и сечениями. Болтами, гайками и шпильками. И с чертежами рассеченных, никому не ведомых механизмов.

При входе на стенке - ободранный ящик с огромной, красной надписью: ПК - 18. ПРИ ПОЖАРЕ ЗВОНИТЬ 01, сделанной по трафарету давным-давно и слегка уже облезлой. Под ним пара-тройка продавленных стульев, с вылезающей из сидений комковатой ватой. Правее - большая, двустворчатая дверь, обитая железом, неровно покрашенная краской-серебрянкой. Противно скрипят никогда не мазанные петли. И гулко клацает древняя и ржавая пружина.

Под ногами - истертый паркет. По стенам полированные деревянные панели - давний подарок кому-то из умерших уже, прежних преподов от знакомых инженеров с мебельной фирмы Прогресс, тоже давно закрытой. Шефская помощь - или как тогда это называлось? Теперь никто не помнит, теперь этого не существует. Теперь лишь: деньги-товар-деньги. В общем, как учила политэкономия марксизма-ленинизма, не так уж и давно. Учит и сейчас. И мы учимся. Учимся, как дураки. Всей страной и только на своих ошибках.

Полумрак в лаборатории. На дверке по железу цифры - триста семь. Вот заглянули, заскрипели и грохнули внутрь - из коридора.

 

 

 

* * *

 

 

Ряды ламп дневного света под высоченным потолком в гнусных трещинах и буровато-желтых подтеках, от голубиного помета, с чердака, откуда по весне слышно, как воркуют. И где, по слухам, этого добра (то есть, ценного птичьего гумуса) уже по щиколотку. Накопилось за все годы, да разве кто вычерпает? Где взять Геракла на такую-то конюшню? В городе, кстати, так издревле называли винный магазин на Ворошилова - Конюшня. Нет того Геракла. Нет желающих копаться задарма (почти) в г...е.

Неоновые трубки меж чудовищных рогов, воткнувших хищно свои острия в потолок. Но они сейчас не зажжены. Только тускло светит одна лампочка над входом. Экономия, как и велел сотрудникам ректор УПИ Гробовский Илья Леонидович. Про него еще студенты на стенке писали огромно и синим - Грабовский - гандон драный!. Именно так... Надпись быстро обнаружили и пригнали лаборантов и уборщиц с ведрами и тряпками, такое гнусное художество (по словам виновника) стирать.

Полумрак. А в нем только железные руки-крюки над тяжеленными железными столами. Это шлют привет из темноты, едва прогретой непродутыми к зиме батареями, планшетные графопостроители, оснащенные репитографами. А еще - просто и по-советски - шариковыми ручками... Подле них - серебристо-синие громоздкие шкафы, c надписью Урал, и коричневато-красные - с Минск-сорок семь, за мутненькими, матовыми оргстеклами которых навеки уже встали большие ленточные, магнитофонные бобины. Стоят, не крутятся. И не закрутятся уже вовек... Подле них зеленым светом не горят уже и ма-н-нюсенькие экранчики цельнометаллических гробов (что мэйд ин ЮэСэСА) и пластиковых, беленьких (что ин Романа энд Хунгари). Динозары из семидесятых. Мониторы и системники из стран социализма. Два стареньких, отчаянно трещащих матричных принтера Роботнон - из ГДР (вроде и не бывшей вовсе на Земле), слившейся не так давно экстазе с ФРГ. Мониторы одного лишь зеленого или красного изображения. И горизонтальные цельнометаллические системники ДОС. Таково наследие триста седьмой лаборатории, доставшееся от Советской власти.

Наискосок от входа в это царство мертвых, мимо чернеющих ручечек эбонитового электрощита и ободранного шкафа, забитого всяким старьем, пройдем к незатворенной, обитой железом двери, откуда лупит в темноватый зал яростный свет. Здесь за перегородкой теперь его место.

Да, конечно же, его, Андрея. Или Дюши, как называют его по-домашнему, и по-дворовому, и по школьному обычаю.

Короче, произошла довольно обыкновенная, постсоветская история. Рассказываю кратко.

Предпоследний курс родного УПИ. Учеба с переменным интересом, чаще довольно старательная. Специальность сложная - Архитектура, аббревиатура - двадцать девять ноль один. Впереди еще и преддиплом, и Госы, и диплом. А на будущее лето и преддипломная практика... Но это летом. А до лета надо еще дотянуть. Дожить надо как-то. Потому как безденежье позорное и неясные перспективы дальнейшего трудоустройства. Вроде кто-то предлагает ехать архитектором в район, как в ссылку. Жить там, с печами и курями... И это - лучший вариант. А в городе...

А в городе везде нужны лишь свои да наши. А их у Андрея как раз и нет. Как нет и стажа работы. А без стажа нынче на работу не берут, потому как все делают бизнес. Короче, середина девяностых. Обыкновенная история... И банк Империал - в дурацком телеящике, в обнимку с Леней Голубковым.

 

 

 

* * *

 

 

Вот так и очутился Дюша на ставке лаборанта. Здесь он, после окончания учебы в девяносто пятом, и осядет, не только вечером, но и на целый день, присовокупив к своей грошовой должности еще и инженера по обслуживанию. Полторы ставки в сфере образования, мать ети...

- А вообще-то тут даже и не оч-ч-чень холодно, - бормочет он, отогревая замерзающие руки над старой, в ржавых подтеках и серой паутине, батарее под окном с треснувшим стеклом, заклеенном широким скотчем. - Ведь могло все быть и хуже. Вон и дядька говорит: Сколько нынче людей и вовсе без гроша в кармане? А сколько дохнет, и... Скитаются и умирают без вестей теперь миллионы. И сколько еще?... Так что, надо быть, ну, хоть немного дядьке Николаю благодарным. Работа эта, конечно, уж полный позор... Но, за неимением лучшего, и такая, пока что, сойдет. Может, летом чего подвернется? Или, может, потом, когда будет на руках долгожданный диплом? - еще надеется Андрей убежать с этой начертательно-геометрической и графической кафедры.

- А все-таки работа есть работа. И деньги от нее не лишние. Хоть и маленькие очень... Вот, выучусь до конца, а потом... Да... - думал Андрей. - Да, хоть работа эта малая, и бедная, и совсем уж непрестижная, позволяет поменьше ему дома быть. С утра - на родной Архитектуре - это моя учеба. А оттуда через дорогу - и уже на работе. А после вечером - уже домой. И спать. И спать... - он засунул руки в рукава серой, толстой и тяжелой кофты домашней, грубой вязки. - Хорошо, что хоть так... А то идиот-папаша так и ест меня попреками. То бездельником зовет, то тунеядцем. А то даже дерьмократом (это у него теперь - страшнейшее ругательство). Так и блажит теперь, как пьяный: Я бы их всех от бедра! От бедра! От бедра - из автомата!.. Обманули народ! Ничего! За обман ответят кровью... Они кровь народную пили, и мы их крови потом попьем! Ох, попьем, да порадуемся!.. Они дохнуть будут, а мы - люди честные - на них плевать! И всех их истребим с земли-то нашей... И детей их - гаденышей, и родителей - гадов, за то, что мразей таких воспитали! Никто-никто от гнева русского скоро не уйдет и от суда народа не отвертится! Пусть все, собаки, отвечают!.. - вот так этот псих и горланит. И еще: - А коли эти падлы после за границу убегут, и нам их оттуда по добру не выдадут, то мы по этой загранице сразу нанесем мгновенный ядерный удар! И будем в своем праве! Не выдаст Израиль? - До свиданья, Израиль! - Не выдаст Америка? - Прощай и Америка!.. И пускай они дохнут все там, как мы дохнем сейчас. Они нас там, за океаном, ничуть не жалеют. Нашей болью, нашими страданиями они не страдают нисколько. Отчего же нам их вдруг жалеть? Умирать - так с музыкой! По-русски!.. Меньше сволочи будет тогда, и планета очистится от разных там воров и....

- Вот, какой дебил - скрипел зубами Дюша. - А попробуй что-нибудь ему сказать, так сразу переход на личности, выяснения кто и кого, чем кормит, кто за квартиру платит или крики хуже прежнего. Твоя это власть, дерьмократическая - вот и живи при ней, как умеешь! А не умеешь - молчи! Заткни свое хавало!.. Подохнешь на помойке, зараза такая!.. Убирайся из дома моего! - заорет тогда родитель. И еще: Кто хозяин?.. Кто хозяин?! - полезет он на Андрея с кулаками и подведет итог всему: Я - хозяин!.. Я - хозяин в доме этом! И тут все мое! А твоего тут нету ничего! - скажет он не раз. - Не нравится в доме моем? Так убирайся из него к такой-то матери! Да поскорее! Пусть тебя Чубайс, Гайдар и Ельцин с ложки кормят, сукин ты сын и свинья ты такая... неблагодарная!.

 

 

 

* * *

 

 

Маленькая комнатка. Две яркие неоновые лампы на неровной, с драными обоями, стене. И две, ныне уже старые, персоналки фирмы Ай-Би-Эм, уже давно сошедшие с компьютерной арены троечки, с горизонтальными блоками. Два графических, цветных монитора. Клавы, мышки, коврики с веселыми рисунками и огромнейший привет из далекой Японии - принтер фирмы Эпсон. И тут же на колченогом, старом стульчике и второй лаборант - здоровенный парень с электро-энергетического - Сергей. Собрался уже уходить, запер свои вещи (калькулятор, тетрадки и ручки) в верхний ящик канцелярского, обшарпанного, столика. И протянул, прощаясь, руку.

- Ну, пока, - говорит Серега, улыбаясь.

- Пока... - бросает Андрей и думает: - А все-таки не все люди дрянь, как... мой папаша. Нехорошо такое про родителя говорить. Ведь и в Библии говорится - почитай... Да только там про нормальных людей говорится? А вот этот... Да, из-за него, идиота такого, и дома-то побыть спокойно уже невозможно. Эти бесконечные крики. C ума сойти можно. И в психушку попасть... Да у нас и так не дом , а психушка. Вот уж воистину - настоящий желтый дом. Или дом с дураками... - грустновато улыбнулся. Хотя радоваться было нечему.

За окном был поздний, темный ноябрьский вечер. И злой ветер в желтом свете фонарей у Кировского сквера гнал и гнал первые, мокрые хлопья снега.

- Вот и Серый ушел. Еще два часа - и домой. И, надеюсь, что ужин хоть будет спокойным. Без идиотских воплей - народного гнева. А то... - передернуло Андрея - заколебало! Уже заколебало!..

Хотелось выть, и орать ему сейчас, и все кому-то объяснить. Просто сказать все, что он думает о России, о рынке этом, вот, и даже о самой демократии, будь она сто раз не ладна.

- И ведь я же пытался. Пытался... - так думал он уже не раз. - Но меня никто, никто не хочет слушать. Я хочу сказать свое слово, а они не хотят слушать. Отчего? Я для них - никто. Я - никто. И звать меня - никак. И это для самых родных, - думал он в отчаянье. - Неужели человека во мне невозможно хоть немного уважать? Я даже не прошу меня любить. Любить меня, наверное, трудно... и не за что. Ведь давно известно, зачем у нас и за кого, например, выходят замуж. За человека с деньгами, c квартирой. Всякая женщина хочет, чтобы ее обеспечивали. И при этом абсолютно плевать, как зарабатывает любимый муж эти самые денежки. Ворует ли? Торгует ли? Или делает квартирные аферы, лишая стариков их законной кровли? Им главное - денег давай. И - побольше, побольше... А коли не дашь, ты сразу и ничтожество, и еще - чмо болотное. Такая уж жизнь.

- Такая жизнь. И ничего тут не поделаешь. Ибо всюду правит престиж и успех, - с тоской думал он. - Надо уметь хорошо устраиваться и еще уметь вертеться. Вертеться прямо таки ужом. А иначе не прожить. И вот даже эти браки... Или как их там зовут? Ведь и они - ложь огромная и ловля денег. Какая там любовь и уважение? Раньше девицы продавали свою красоту за машины и квартиры хоть партийному или там... комсомольскому работнику. В худшем случае - ведущему инженеру большого завода. А теперь любая, не совсем уж страшненькая, готова сойтись, хоть на ночь, с каким-нибудь ларечным бизнесменом или вовсе рэкетиром из вчерашней, дворовой шпаны. Да это хуже, чем узаконенная проституция! Вернее, это именно она и есть, как писал товарищ Энгельс в Происхождении семьи, государства и частной собственности...

 

 

 

* * *

 

 

- Факты - вещь упрямая, и против фактов - хрен попрешь. Да и как переть мне, маленькому человеку, против огромнейшей горы обстоятельств? - приходил в отчаянье Дюша.

А ведь совсем еще недавно жизнь представлялась ему такой светлой, манящей в прекрасные дали, дорогой, на которой будет и учеба на престижной кафедре, и хорошая работа с достойным окладом, и надежные друзья, и соработники по всем нужному труду. И большая (непременно!) любовь, и семья, и дети. А еще - интересные встречи и поездки по стране и за рубеж. Карьерный рост. И пенсия. И внуки...

- Но ничего уже не будет, - с отчаяньем думал Андрей, глядя на бешеный гон снежных хлопьев в безнадежно-желтом свете фонаря. - Нам подменили жизнь... Мимо других берегов потекла она. Так ведь, кажется, писала Ахматова Анна Андреевна о трагическом итоге исторического излома своего времени? А ведь так и есть. Сломали жизнь в семнадцатом, но за семьдесят лет жизнь все-таки, хоть и криво, но срослась. И на советский дичок даже привита была при Горбачеве демократия... Но, как говорится, рано радовались. Недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал - по советской присказке. Используя наивность народа, его доверием снова завладели демагоги и авантюристы, оравшие сначала: Больше демократии - больше социализма! и - Молодец Горбачев!. А потом, почти без перехода: Долой социализм и Горбачева! Даешь рынок! Ельцин - молодец! Ельцин! Ельцин!...

- Обманули темных, обвели вокруг пальца, а теперь вот правят нами и радуются. Грабят нашу страну, грабят и без того-то небогатый народ. Впрочем, все виноваты. А народ? Сам народ куда смотрел? Эх, неумехи!.. - с горечью думал Андрей. - Да и образованные...

Они-то чем лучше, хоть и презирали в душе народ высокомерно - за лень, за пьянство, за хулиганство - то есть, стремление к стихийному бунту, как говаривали некогда отец и дядька Николай. И ни они ли, сперва, хвалили Горбача? А потом ругали Горбача и коммуняк и водружали на божницы Ельцина, оря петухами за Бориса Николаевича на всех углах и абсолютно даром? Они! Сначала поставили его над Россией, теперь просят у кого-то там (неужели у Господа Бога?) крепкой руки для России, уже против всех дерьмократов... И за Гитлера - они! И за Сталина - они! Вначале как-то стыдливо они были опять за него. Все-таки, он - коммунист, против которых, только что, они глотки драли. А потом сообразили, - он-де никакой не коммунист, а - строитель великой империи. И, скольких он в жертву принес - неважно. К тому же, некоторые были и виноваты. Противоречили великому царю... А все, кто невинно страдал - тоже были должны. Они ведь подданные. По воле царевой живут, по воле его помирают. Они ведь для того и созданные только. Рабы и слуги - только и всего. Умрут? Искалечатся? Да они еще должны быть благодарны государю - цели-то великие осуществляли. А то померли бы без всякой Отечеству пользы! Вот, царь Петр строил город Питер прямо на костях, а какой, между тем, молодец! Медный всадник потомки Великому поставили. Красиво стало, нечего сказать...

 Вот и Петр для них - строитель. Так их в школе учили, суя в подростковые руки роман Алексея Толстого. И сам Сталин, при котором и под которого роман тот написали и потом десятилетиями насаждали, и на бумаге, и в красивом кино. И германский фюрер, конечно же, который, если их послушать войну-то русским хоть и проиграл, не совладав со славянским исполином, но, все равно - фигура исторически-огромная....

- Словом, очередное словоблудие, - так ясно понимал все Дюша. - Нежелание что-либо делать. Нежелание бороться. Нежелание отдавать или, тем более, дарить. И совсем уж смешно - жертвовать... Только слиться с серой массой. Обезличиться и ни за что не отвечать. Желание затаиться и сытно прожить - пережить как-нибудь, причем это как-нибудь - значит для них: хорошо. Скучный и серый мир, где главное - не выделяться. В этом мире выделиться и подписать себе смертный приговор - почти синонимы.

 

 

 

* * *

 

 

- И нежелание любить. Ведь и любить-то некого, да и не за что. Видимо, такие уж люди они? Умудренные? А от чего? Кто их так обидел? Обижены властями не были. Без работы никогда не сидели. Не сидят и сейчас. Отчего же такая звериная злоба и яростная пошлость, цинизм? Да от лени. И от нежелания знать новое. Ведь сколько всего было интересного. И рассказывал, - стал припоминать Андрей за годы все то новое, чем хотелось поделиться и услышать разумное и человеческое, но...

Вот ленинградский бит-квартет Секрет. Вот гребенщиковский Аквариум быстро сменит его. И минует мода на клеенчатые красные галстучки - базарный товар кооператоров. Приходят китайские куртки косухи и панковский Кисс...

Вот идут мимо нас все пласты: и шевчуковской ДДТ, и Музыкальный ринг, и ленинградское Пятое колесо. Вот программа Взгляд и даже Московские новости - почти крамола. Какая бездна для чувств и эмоций?!.. И у нас - да! А у них? Ни горячи они, ни холодны. И вместо эмоций у них лишь усталость от жизни или, в лучшем случае, холодный расчет. Главное - непонятное нам желание расправы над вчерашними врагами. Либо равнодушие, и только.

- Неужели мы и сами будем такими? Не хочу! Ненавижу! И, боюсь стать таким! - не раз бесновался Андрюша, шепча, и шепча горячо в негодовании: Тупые. Тупые. Тупые...

Так он жал кулачки еще в самом раннем детстве, думая то же самое про них, таких важных и взрослых. Да, у нас мутные фотографии размалеванных Кисс - ходовой товар из школьного мужского туалета с вечным запахом хлорки и никогда не запирающимися кабинками. Просто из-за отсутствия дверей. Но всем на это наплевать... Да, у нас в пионерлагере имени Крупской - наши самые первые дискотеки. Адриано Челентано, Альбано и Рамина Бауэр, Рикки энд Повери - разрешенные звезды итальянской эстрады. Забавная детская песня - про утят - спортивный танец c приседаниями... Да, у нас тут модная у средних школьников игра в пробки. На деньги, естественно. Ну, на те, что родители на завтраки нам давали. Пробки от одеколонных бутылок. Их тогда и из дома таскали. И выпрашивали по парикмахерским. От старых бутылок, конечно... И мы бросали их об стенку. Нет, правил уже не помню. Помню, что иметь много пробок было классно. Пробки покупали, меняли по курсу, даже воровали. Воров ловили и били жестоко. Играли на улице, в лагере, в школьном закутке, в туалете. Учителя боролись с напастью. Гоняли игроков, пробки отбирали. Наказывали дежурным ловить игроков. Вести в учительскую и к директору. Ничего не помогало. Вот так мы, дети, не знавшие риска и войн, испытывали в первый раз, в недолгой нашей жизни, русский рок. Праздник недолгого и глупого непослушания на исходе детства и на стыке времен и эпох.

- А потом как-то само сошло на нет. Появился кубик Рубика и дискотеки в школе. Короче - бесился он - целые миры возникали! И пропадали... Как неразделенная и первая любовь. А поговорить было не с кем! Незачем и глупо! Даже хуже - неприлично.

И вот ты совсем один. Со своей сердечной, щемящей тоской и угрями. С нелепым желанием хоть с кем-то поделиться сокровенным... Но ведь это - так страшно. Страшно быть осмеянным. Страшно быть не понятым. Или просто прослыть, ну, хоть немного странным или даже дураком. Ведь чувств-то им твоих совсем не надо. И никому-никому их не надо. Значит, надо все держать в себе? Но так - с ума сойти недолго!

- Хорошо учись!.. Чего ты такой грустный?.. Помогай взрослым! Не дерзи! Сиди за столом прямо, не горбись!.. - или: Мал, еще, и не твоего ума дело... - так тебе они и говорят. Говорят родители и учителя. Скажут что-то похожее и в армии, и преподы в любом институте, и любой начальник на любой работе... Но это же с ума можно сойти. И попасть в дом с дураками. Прямиком от одних идиотов - к другим...

- И чего я такой грустный? А? - хотелось заорать Андрею и все-все-все перевернуть вверх дном. - Я не грустный! Не грустный! Не грустный, это вы - козлы! Просто я вас ненавижу! Всех! Со всеми - Петром и Сталиным! C работой и со школой! С коммунистами! С демократами! Пропадите вы навек, и будьте прокляты отныне и во веки веков! И - аминь!

Но ни звука не слетало с его губ. Так он научился лжи, точнее, научился выдержанной взрослости.

 

 

 

* * *

 

 

- А еще им всегда-всегда хорошо от того, что кому-то плохо, - думал он в отчаянье не раз, когда, не смотря на все самоистязания, вдруг накоплялось, и не выходило, и только яростно бурлило внутри. - Вернее, если кому-то в этом мире еще похуже, чем им. Тогда они действительно довольны. Ведь кто-то разделяет их страдания... Только того, кому хуже, они презирают, как раньше свысока презирали дворников, говоря: Работяги... Не хотели учиться, бездельники. Пусть теперь и копаются. Как презирают втайне и тех, кто их беднее, а уж тем более - бомжей, которых, будь их воля, они бы и сами - от бедра за их общественную бесполезность.

Бедных презирают. А богатых ненавидят. И, ненавидя, завидуют, сами не прочь бы на их место. И кто же во всем этом виноват? - Да никто. Не мы такие - жизнь такая.

- Вот и дядька Николай. Вроде и мужик он неплохой. И таких радикальных вещей, как папаша, никогда не говорит. И спасибо ему должен я говорить, по идее. Ведь вошел в положение, с лета взяв на эту работу. А как вспомню его философию, такую же безжалостную, как и у моего отца, - билась мысль в башке у Андрея - так все во мне против него и бунтует. Такая в нем сатанинская самоуверенность и гордость.

Да, неплохой инженер. Ну да, уважали его в трудовом коллективе. И зарплату он имел, не так давно, еще хорошую. Даже говорит порою дело. Но ведь - все равно, бесчувственный. Верней, не сострадательный. Растерянный? Озлобленный? Да и просто, не в меру ворчливый.

Вот он и сейчас, как живой, перед ним в этой самой каморке, хоть ушел уже давно домой. Сухой и матерливый, длинный, прокуренный удушливым Беломором мужик в грубом, cером шерстяном костюме. Стоит и дымит вот тут, несмотря на распоряжение нашего строгого ректора: Не курить в стенах учебного корпуса УПИ и угрозу денежного штрафа для ослушников. Стоит и дымит, пуская гнусный дым под потолок каморки. Потом сморкается в огромный клетчатый платок и яростно тычет папиросу в хрустальную, вечно немытую пепельницу. Удушливо кашляет и многозначительно кивает головой. А после уже снова начинает свое вечное:

- Говорят, что... - как бы для завязки, лепит Николай и многозначительно мгновение молчит со скорбным и все-понимающим видом - зарплату нам задерживают в этот месяц. Я был только что у нас в деканате. Так, мне секретарь доподлинно и сказал: Задержка в связи с отсутствием в бюджете средств. И область еще не перевела нам денег на доплату. И у нее в кармане пусто. А еще мне главный инженер - с Костобарановского металлургического, мой вчерашний ученик, говорил: Завод работает, дай Бог, процентов на тридцать от мощности. Мартены стоят. И домны многие, вскорости, встанут.... - Вновь с мудрым видом мнет в руках и сует в рот папиросу Николай. Чиркает китайской зажигалкой, затягиваясь вновь и выдыхая вместе с дымом свой риторический вопрос: - Какие тут налоги?...

- Так налогов век им не собрать... Эх, неумехи... Эх, дерьмократы вы хреновы, ексель-моксель, ерш твою медь... - излагает матерливо Николай свою печальную мысль о России. - Развалили такую страну! Вот вражины! - витийствует он. - Да, еще вот пара-тройка месяцев такой петрушки, и по улицам трупы будут валяться! Люди начнут с голода пухнуть! Увидишь!.. - То ли угрожает, то ли просто зло радуется он. - А все это - почему? - вопрошает он Андрея, своротив, по-птичьи набок, свою морщинистую голову. - А потому, что наша молодежь ни хрена работать не хотела и не хочет! Побежали, как телки, за демократами. Посчитали молодые дураки и дурочки, что таким манером, без труда, скоро будут жить богато, как в Европе, как в Америке... Да и там не все хорошо-то живут, - поправился быстренько он. - А, нето, я не знаю? Мне не надо сказочки рассказывать! Вот, работал я с западным немцем в году семидесятом... - открывает он снова вечер воспоминаний. - А работал немец этот при строительстве у нас огромного автозавода в одном поволжском городе, - накалялся постепенно Николай. - И что вы думаете, этот самый Ганс мне тогда про жизнь свою рассказал? Не знаешь? Веришь про хорошую жизнь за границей, на Западе? Ха-ха! Так я тебе вмиг расскажу... А рассказывал тот немец фээрговский, что в субботу или воскресенье объезжает на своем Фольксвагене все окрестные магазины, покупая на неделю в них продукты, так как в будний день и зайти ни ему, ни его жене Эльзе в них некогда. Заняты они весь день работой... Но, и это еще не беда. А беда, - впер Николай в потолок свой длинный и прокуренный, желтовато-бурый, старый палец - что в одном магазине, таком огромном, как у них там принято, одно - дешевле, другое - дороже. А значит дешево все и в одном месте купить - никак не возможно. Вот он и мотается весь день на своей машине. Да, ему бы отдыхать. Футбол-хоккей по телику смотреть или какую там комедию. А он мечется из одного угла своего городишки в другой - свои марки экономит, бедолага... То же и с бензином на заправках. Да фактически со всеми, со всеми их товарами на Западе...

- Да, у нас много лучше! - засмеялся Андрей. - Ему бы два часа после работы в очередище за чем постоять, да при этом радоваться, что все-таки выбросили... Между прочим, можно и не достояться. По закону подлости, дефицит кончается всегда, как раз, перед тобой... А в выходные и в отпуск свой законный - на даче горбатиться. Самому там свеклу да картошку растить. И еще капусту поливать, принося воду из колодца или хоть придорожной канавы какой... Ну, совсем как мы с тобой - бывшие счастливые советские люди!.. Сорняки руками дергать. Урожай по весне удобрять. Окучивать летом. А осенью под дождиком холодным картофель копать. Каждый клубень мыть руками в ледяной воде. Сперва, укладывать сушить на огромную клеенку. Потом ссыпать в мешки, а мешки эти запихивать в раздолбанный Москвич четыреста двенадцать. А привезя все это богатство в гараж, вновь сушить и... - язвил, не потерпев такой явной лжи и цинизма, Андрей.

- Зато у нас продукты были в магазинах самые дешевые в мире! - заорал на это дядька. - Раньше государство наше заботилось о людях труда! А теперь жируют одни спекулянты! Дилеры! Киллеры! Металлисты-онанисты! Панки-шпанки! Рокеры-шмокеры!.. Развалили Советский Союз - и рады! Гады! Вот, гады!.. - Заходился он в негодовании. - Да при Сталине за опоздание на двадцать минут сажали в ГУЛАГ! И правильно делали. Потому как был порядок. А без него бы и войну не выиграли. О том и дерьмократы ваши любимые знают. Только молчат, чтобы вас, молодых, обмануть. Нас-то уже не обманешь. Мы-то воробьи стреляные, - витийствовал дядька - нас так просто, на мякине, хрен проведешь!

- Вот ведь черт! Опять война. Носитесь со своей войной, словно дурень, с писаной торбой. Хоть никто из вас не воевал - молоды вы были в те года, а вернее - просто таки малы. Те, кто воевал - войну не хвалят, ну а вам-то лишь бы языками про войну трепать. Раньше деньги за это платили хорошие. Нынче... Нынче - патриотом прослывешь, - хмыкнул Андрей. - Да если бы не Сталин или, вернее, не весь этот совок ваш голимый, то Второй бы Мировой - в природе не было... - заметил напоследок он.

- А куда бы она делась? Отвечай! - не отступал Николай. - И вообще не признавать заслуги Сталина перед страной - это не просто глупость. Это - преступление и свинство!.. Ведь и Уинстон Черчилль написал: Получил страну с сохой, а оставил с атомной бомбой! Каково?! - ликовал Николай. - А ведь это написал антикоммунист. Многолетний, убежденнейший враг Советской России, но, не смотря на это - элементарно честный человек. Англичанин - этим - не чета... - хмыкал он многозначительно и отчаянно при том скривился, будто видит жабу, змею или червя. - Это все план Даллеса. И я понимаю... - продолжил он высокомерно - от кого все пошло... Да, от той самой предательской, картавой сволочи, которую не добили при деле врачей! - выпалил он яростно. - Они всегда, и при царе, и при Советской власти на Россию волками глядели. Все погромы вспоминали - злобились. Вот и решились изменить! Добили бы мы их, и жили бы сейчас, как в раю!.. А ведь не добили, так они нам мстят. Мстят они и русскому народу, за все старые обиды, и другим народам на земле. Посмотри, как немцев мешают с дерьмом, и к месту, и не к месту. Хорошо это? Нет!..

- Да никто бы тогда вообще на планете не жил! - вскипел Дюша. - Проживи усатый тиран еще совсем немного, и распалил бы он по своей глупости всемирный термоядерный пожар! Спасибо, что его какой-то доктор отравил вовремя... а то бы разговор наш сейчас не состоялся. За отсутствием состава дискутирующих, так сказать, в живых. А то, что Вторую Мировую разжигали Советы - о том читай у Виктора Суворова... И цитата эта, якобы из Черчилля, целиком придумана советской пропагандой. Ничего такого сэр Уинстон никогда и нигде не писал. И плана Даллеса нет никакого. Тоже придумка ребят из ГэБэ. А та длинная цитата, что обычно приводят в его подтверждение, взята из романа Иванова Анатолия Степановича Вечный зов - застойного опуса про любовь и Советскую власть. Там такую тираду говорит один предатель, просто бывший троцкист. А еще подобные тексты есть у Федора Достоевского в романе Бесы, где их произносит главный подлец, Петр Верховенский. Есть похожее и в Протоколах сионских мудрецов. А уж достоверность их и вовсе, мягко говоря, сомнительна... Была, правда, некая Книга кагала. Эта книжка была издана в России при царе, читал ее, в свое время, и Федор Михайлович. По крайней мере, она присутствует в его домашней библиотеке. Тоже книжка эта... спорная и некрасивая. О ней, как о фальшивке, никто не говорит. Но это не те самые Протоколы сионских мудрецов, а другое...

- Все это - подлый бред! - загорланил он в ответ. - Про план Даллеса журналист Караулов по Москве все, без утайки, прямо так и говорит... Мало ли похожих текстов злодейского рода? Все злодеи на земле похожи мыслями и планами. В частности, задумками расчленить и поработить Святую нашу Русь! А вашего Суворова я и читать не хочу, и никогда не буду! Не возьму в руки такую гадость, писанную по заказу британской Ми - Шесть и клевещущей на Сталина и нашу славную победу над врагом! - завизжал вдруг дядька недорезанной свиньей. - Этот самый Суворов-Резун сам иуда и грязный предатель! И его, голубчика, при Сталине-то мигом бы нашли и расстреляли даже в Лондоне, а все его семейство в СССР нашли бы мигом и запихали бы в самые дальние концлагеря. Там бы им было и самое место. Пусть бы отвечали все - за своего. Ведь еще в Талмуде, кажется, написано... - бесился он.

- Да пусть Суворов, этот самый, и предатель, - не отступал племянник - а все вы разве не предатели? Тоже ведь все - вчерашние комсомольцы или даже коммунисты! И в армии большинство из вас служило. И присягу вы давали той стране. А в присяге было: Клянусь защищать до последней капли крови.... И как? Защищали вы страну в том августе? А, сколько вас тогда в КПСС состояло? Двенадцать миллионов?!.. Двенадцать миллионов! Или даже - четырнадцать! И где они теперь? Неужели все они пали на каких-то баррикадах за светлое будущее всего человечества? - издевался Андрей. - Да ведь вам всем было наплевать на коммунизм и всякие там идеалы! Ведь вы сами откровенно над этим хохотали меж собой!.. И кто же, после этого, предатели?..

 

 

 

* * *

 

 

- Вот, говорят все, партия да партия... - немного отдышался он и попер в атаку. - Да, я в партии был. И десятилетия в ней состоял. Но секретарей, вот, этих, вроде последнего - Князева, дуды этой идеологической, я терпеть не мог. Я в идеологию-то их не верил. В этот самый, завиральный коммунизм. Ведь для дурачков все это было - просто, чтобы быдло неумытое лучше работало. Это понятно... Я не губошлеп, не какой-нибудь, там, секретарь из ЦК, вроде Михаила, вашего любимого, Сергеевича, да чтобы ему пусто было. Наделал дел, заварил такую кашу - и сразу в кусты... - заворчал он негромко в губу. - Не бездельник я и не болтун. Инженер я, и мы, инженеры - главные строители империи. Вспомни, а в Британии как было? Бремя белыл, Сесил Родс...

- Нашел, кого припомнить... - отбил удар Андрей. - Колонизаторов! Впрочем, вы с ними одной крови. Бомбы и снаряды, танки, ракеты, новейшие прицелы и орудия, электронные системы наведения, самолеты самые отличные - все только для войны. Бактерии и отравляющие газы, боевые лазеры... да еще - не знаю, что. Только это и делали десятилетия, десятилетия, десятилетия!.. Чтобы было чем завоевать весь шар земной - во имя мира и социализма!

- И за что вы наш Союз так дико ненавидите? - пыхал, чуть остыв, Николай, пуская дымный хвост под потолок. - Ведь лечили Вас. Учили. Все бесплатно... И продукты дешевые были. Коммуналка - одна из самых дешевых в мире. За квартиру надо было платить копейки. Все дотируется государством. Вот какая забота о людях труда!

- Мы его не ненавидим. Мы его презираем. А это другое, - сурово отвечал племянник. - Да и чего другого может заслуживать страна, в которой больше, чем во всем мире, и танков, и атомных бомб, а купить транзисторный приемник или батарейки для карманного фонарика - считалось огромной удачей... И совсем не бесплатно лечили-учили, а за те налоги, что брали с населения, которому платили очень уж умеренно. А дотировать могли потому, что все тогда в стране было лишь у одного хозяина - у государства. Потому как переложить деньги из правого кармана в левый было для него ничуть не трудно. А на эффективность экономики было, мягко говоря, наплевать... Да, были, были неплохие и прибыльные отрасли советской экономики, к примеру, добыча нефти и газа. И еще оборонка... Вот эти отрасли и были на плаву. Вот они и продавали за рубеж свою продукцию, поставляя ее на мировой, то есть, на реальный рынок за валюту, а не за обесцененные фантики рублей... Эти отрасли действительно работали, так как вся страна работала на них, в свою очередь. Но ведь рядом с ними было сельское хозяйство, было ЖКХ... Так вот, первые - успешные - дотировали вторых - неумех. В результате у одних было не очень-то густо, и у других не слишком пусто. Но так вечно продолжаться никак не могло.

- Почему же? - взвился дядька. - Жадность буржуйская взяла? Крови нашей им хотелось, подлецам, испить?!

- Потому что иначе - эффективно и с прибылью - никого работать век не заставишь. Или надо заводить ГУЛАГИ, как при Сталине. Но ведь это еще хуже и не эффективнее. Как тогда жить и работать? И главное - зачем? Все равно ведь недостающие средства неудачникам дотируют из госбюджета. Ну, а если этих самых неудачников будет, ой как много? - Страна просто разорится. То есть, просто обанкротится. Тут ответ на вопрос очевиден!.. А еще в те годы из-за нереально низких цен на продукты пустовали многие прилавки. Производить много и эффективно, качественно и, действительно, дешево в СССР никто не старался. Так как не было конкуренции. А значит, и интереса к развитию не было. Вот и был застой. А потом, - продолжил он - повышение зарплат, уже при добром Горбачеве, вызвало рост потребления, и появились очереди. Но ни накормить, ни одеть, ни обуть на должном уровне совок был не в состоянии. Сам он был просто не способен, а закупать товары и продукты за границей в огромном масштабе не позволял коммунистам, так называемый, престиж страны. Ведь СССР был самым передовым везде и во всем. А где не был - там он таким притворялся... И доллар США никогда не стоил шестьдесят копеек. В СССР был запрет на свободное хождение валюты, и это было вообще подсудное дело. Иных валютчиков даже расстреливали... А на черном рынке доллар шел по четыре рубля. И еще - во всю работали знаменитые столичные Березки, с продажей любого, дефицитного в Советском Союзе, западного товара за специальные чеки. Так что, врать не надо. Это крайне некрасиво. Стыдно и просто ни к чему.

- Да, ловко... Как же ловко научил чернить страну проклятый Ельцин... - пыхал папироской Николай. - Ничего! Поголодаете - сами все поймете! - скрипел зубами он. И снова бубнил и бубнил без конца: - А вот раньше, в Советском Союзе... - или даже - вот, еще при Сталине... И - дерьмократы лишили нас чести!.. Не простим! Отомстим!..

 

 

 

* * *

 

 

- При каком таком Сталине? - хотелось спросить у него. - Какого ты Сталина помнишь? Ты - рожденный в Финскую, в сороковом. В твои шесть закончилась Великая война. Когда Сталин умер, тебе было всего-то тринадцать... Тебе было тринадцать лет при Сталине. Ну, а мне, когда умер Брежнев, было только десять лет. И еще - при Хрущеве ты жил и учился потом. А работал уже при бровастом. И я при этом самом бровермане был рожден. Еще помню его в телевизоре, с этим его вяканьем и кряканьем. По трансляциям визитов, и исторических съездов, и награждений орденами, и прочей чуши. Анекдотично-брежневcкое время, одним словом. Прекрасное, как сказка. Война и особо жестокие люди, как в творениях Максима Горького, тут не в счет... Однако мне это нисколько не дает права утверждать, что эпоха Брежнева - моя эпоха, и я-де в ней, как маленькая мушка в янтаре.

- Да ты меня спроси, о чем я думаю. Вернее, думал, - мог бы сказать Андрей дядьке. - Не спросишь? Или просто ты боишься? Боишься услышать не то? Я, вот, жил при Горбачеве, - рассказал бы. - Помню, мне - тринадцать в апреле, а в Москве, в это самое время - Девятнадцатая партийная конференция. Та самая, где появился тогда Михаил Сергеевич. Которая, в отличие от предыдущих, была и эпохальная, и историческая... А потом - четырнадцать мне было. И Чернобыль - огромной бедой. Тем более, что там родные люди... А еще - эта самая музыка с Запада. Прямо из старенького ВЭФа! Вот и Сева Новгородцев: город Лондон - Би-Би-Си. И первая песня Цоя, прорвавшаяся через вой глушилок. И это был тот самый, знаменитейший Троллейбус, который идет на Восток. Вот этот троллейбус поехал, и время пошло.

- Да, у вас был окуджавский оттепельный, наивный и доверчивый, Синий троллейбус, - продолжился бы разговор, а у нас, вот, только цоевский, железный и грохочущий. Троллейбус, теряющий по дороге только гайки и болты, а потом со звоном и адским скрежетом рассыпавшийся на последнем, крутом повороте реального и развитого социализма.

- Как же рассказать тебе про это наше все? Да и возможно ли уже такое? - спрашивал порой себя Андрей. - Ведь для этого надо открыться, что означает у нас морально раздеться. В общем, надо все рассказать про себя потенциальному врагу. А что, не так? Не так разве? Ведь мы так научены с детства. Ведь и английский в школе, а потом в институте учим мы лишь, как язык потенциального противника. Оттого и не знаем его ни фига, был твердо уверен он. - Нет интереса. Ни к чему нет интереса у наших людей. А к чужой-то жизни и подавно. Все живут одним днем. Злобой дня, когда в своих делах хоть как-то бы разобраться.

- Как объяснить племени слепо-глухих наш наивный, полудетский, словно предрассветный идеализм горбачевской перестройки. Как рассказать про цоевское, роковОе и просто рОковое: Перемен!.. Мы ждем перемен!... И когда нам действительно казалось - все только начинается. И все уже пойдет совсем-совсем по-новому. И у нас, в стране еще НАШЕЙ. Да и в целом мире.

Да, у нас было это тогда. На том сломе - переломе. Когда ты еще не взрослый, но уже и не маленький. Когда, вместо Пионера и Юного натуралиста, тебе выписывают Юность и Комсомольскую правду. И еще не злятся на тебя так, как потом - по любому поводу и без... Тогда еще они надеялись и даже вспоминали юность свою, и даже журнал Юность. Где давным-давно был какой-то Василий Аксенов, которым зачитывались, и который уехал... Вспоминают, но без злобы, и свое кукурузное детство, с рассыпающимся и противным хлебом шестьдесят третьего года, и того толстого и лысого генсека, и широко смеющегося в мир Юрия Гагарина...

 

 

 

* * *

 

 

- Как поведать про этот давний день? - думал Дюша. - Тот самый давний день, когда подав, как и все в нашем классе, заявление в Комсомол, я вместо казенного типового образца написал свое, горячее и искреннее: Хочу участвовать в деле перестройки!. Как объяснить такому патриоту, - думал он, отогревая захолодевшие руки на грязной батарее (а сердце негде отогреть...), для которого и Скуратов Малюта - око государево, со всеми его дыбами и пытками, - просто душка. Ведь для него и царь Иван Васильевич Грозный - молодец... Как нам, прошедшим через все эти газетно-журнальные публикации восемьдесят седьмого - восемьдесят восьмого - восемьдесят девятого, помнящим и второе разоблачение Сталина, и наивную попытку идти снова ленинским курсом, эти съезды депутатов и старый - новый НЭП, объяснить им, что убивать нехорошо? Ведь не всегда они были такие жестокие, эти, вот, взрослые. Эти мудрые, разумные и... злые.

- Злые! Вы - злые! А потому вы - не правы! Невозможно!.. - хотелось закричать в их перекошенные злобой лица. - Вы ведь помните?.. Вы ведь помните еще эти очереди? - хотелось дергать их за рукава и спрашивать. - Нет, не за колбасой и не за мылом. Не за туалетной бумагой и сигаретами. А просто за... Литературкой и за коротичевским Огоньком. За ними ведь с утра стояли очереди. И так не день, не два... а годы!.. Годы!.. Неужели все прошло впустую, без следа? Неужели никто и ничего уже совсем не помнит?

- Вот, сначала эти очереди, - стал припоминать Андрей. - После, пробежав глазами по строкам, начинали глухо, а порой и лихорадочно, обсуждение нового. И сколько было их тогда? Без числа, и без счета. На работе и дома... Жужжание голосов и шорох бумаги. СВОИ мнения, и обмен номерами, и вырезки... Горячка - наивных. Ворчание - опытных и мудрых. Качают головами и хихикают противно: Подождите. Скоро все кончится, совсем, как в прошлый раз. Это они, так, недовольных выявляют.... - Потом пересажают в лагеря всех, к черту... - скрипит трусливо кто-то. - Так надо хоть статью эту вырезать да сохранить, - возражают ему. - Пусть хоть детям нашим что-нибудь от правды этой останется. - Э, кто-то много говорит..., - кривятся уже в ответ. - Сохраните! А то потом ни за что не поверят... - ободряют их эти кто-то.

 

 

 

* * *

 

 

- Так начиналось это время. И так кончалось детство, - вот что знал Андрей, - распятое между похабными полудетскими стихами про козла, фотографиями размалеванных и полуголых красавиц, вырыванием гланд без наркоза и издевательством товарищей, гипсом и писанием левой рукой. Жестокость детей, не видавших страданий, и пока что они не верят в реальность смерти. И не то, что своей, но даже чужой... Реальны испуг и боль, потому что испытаны уже. Уборка картошки в Осанове и падение с насыпи. И мучительная дорога в трясущемся по всем колдобинам председательском ГАЗике - до ближайшего травм-пункта. Каждый толчок дороги отзывается острой болью в сломанной правой ноге. И уже в белой операционной, с хлороформной маской на лицо. Цветные круги перед глазами - и провал в блаженное НИЧТО и в черноту. И... И заканчивается высоким потолком общей палаты на двенадцать человек, куда мать придет только завтра, если еще пустят ее. Потому как, есть у них такие правила. Правда, их все нарушают... А пока что - баралгин на ночь. Все-таки закрытый перелом, и белый гипс, и еще костыли, на которых Андрей, к своему тогдашнему ужасу, пока не умел ходить. До поры - до времени... Ничего. Прыг - скок. Прыг - скок. Прыг - скок... Жизнь научит. Все прошло без последствий. Для меня... А для мира? - подумал Дюша. - И тем более. Потому что, и смерть, даже и миллионов, теперь не трагедия. Статистика. Боль не в счет. И смерть не в счет. - А надежда? - Не в счет и надежда.

Так лежал он, распятый и привязанный к месту, между жизнью и смертью. Меж неясной надеждой, на то, что все обойдется, на то, что все будет, будет, будет хорошо... И обида, и боль так пронзительно рвали его полудетскую душу, когда какой-то, уже совсем взрослый, парнишечка пел им тихонечко после отбоя, брякая на старенькой гитаре:

 

Я себя обманывать не стану,

Зажила забота в сердце мглистом...

 

А потом кто-то принес мне тех самых чертиков и золотых рыбок, что плетут умельцы больничные из прозрачных пластиковых трубочек от капельниц, умудряясь сделать их цветными и яркими. Желтыми, зелеными, красными, коричневыми... Пацаны говорили, что пользуется исключительно подручный материал - йод, зеленка и раствор марганцовки... И Андрей смотрел на этих чертиков и рыбок, висящих над кроватью, и ему на секунду казалось, что уже не так сильно и болит. Он уже обо всем этом и не помнил точно... Ведь в жизни нашей так всегда - смотришь на рыбок, и - отпускает. А через минуту - снова больно...

Не в ноге болит, не в горле. А в душе, в душе у Андрея болит. Потому что такое было детство. А после - сразу юность. И ее напрасные надежды и мечты. А кругом лишь скорбное бесчувствие.

 

 

 

НЕ ПИШИТЕ МНЕ ПИСЕМ

 

 

- Эй, Андрей! Андрей!.. Да есть тут кто живой? Ты тут на смерть еще не замерз? - насмешливо полу-криком прервал воспоминания Андрея бодрый голос, визг пружины и стук железа входной двери. В дверном проеме триста седьмой - улыбающееся, широкое лицо препода Полякова (Который буквально через год переедет к сыну, вчера лишь иммигранту, а ныне полицейскому в далеких США, где и осядут оба, не очень-то удачно, в Лос-Анжелесе. Оба жили некоторое время просто в трейлере на автостоянке).

- Бр-р! Ну и холод тут у вас! Совсем, ну, совсем зима! И дует, как на улице... - запричитал он, заглянув в коморку лаборантов.

- Здравствуйте, Михаил Юрьевич, - протянул ему руку Андрей.

- Привет, привет! - схватил и радостно затряс ее преподаватель Поляков. - Я вижу, ты тоже замерз, - хохотнул он. - Я тоже. Вот, отогреваемся чайком в преподавательской, да одежонку на себя надел, какая потеплее, - ткнул Михаил Юрьевич коротким, жирненьким пальчиком себе меж лацканов серого пиджачишки, под которым красовался иностранный свитер с коронами и вензелями.

- Слушай, ты не занят? - склонил он к Дюше свое большое, доброе лицо, напоминающее пса-сенбернара, но с уже заметной проседью.

- Нет, Михаил Юрьевич! Не занят! - весело откликнулся Андрей, который был, во-первых, рад увидеть этого незлого человека, а, во-вторых, порядком устал от безделья и просто-таки жаждал хоть какой-нибудь разумной деятельности в этот долгий и холодный вечер.

- Тут вот дело есть на сто рублей, - вновь заулыбался Поляков. - Надо набить мне срочно пару - троечку бумажек и распечатать их скорей на принтере. - Хорошо? Хорошо, Андрей? Ты сделаешь? - зачастил, растягивая рот, Михаил.

- Хорошо, - согласился Андрей. - Я все сделаю. Только вот не знаю, как быстро наберу... Я как сделаю - сразу Вам их и отдам.

- Ой, да это ж надо срочно... Слушай, а если... - вдруг, словно что-то вспомнил препод Поляков, чуть задумавшись, - я тебе помощницу дам? Ты возьмешь себе помощницу? - засмеялись глаза Михаила.

- Смотря, что за помощница такая, - поддержал начавшуюся шутливую игру Андрей. - Если хороша, то непременно зови. Я не откажусь от женской помощи.

- Да ты что!.. Договорились! - хлопнул ладонями препод. - Такая девка классная. И набирать умеет быстро. Еще на школьном УПК на секретаршу в свое время обучалась... Ты не сомневайся, - хитро улыбнулся он. - Дальняя родня моих знакомых с Урала. А сейчас живет, вот, здесь, у нас в Устьрятине. Учится на историческом в Педе. И как раз она сейчас на кафедру ко мне зашла. Так что, принимай гостей, студент! - кинулся он к двери и негромко крикнул в коридор. - Марыся! Заходи!

 

 

 

* * *

 

 

И всего через секунду двери отворились, и на пороге возникла она. И уже через мгновение легко и плавно, словно не ступая, а по воздуху плывя на длинных, острых каблучках... и, казалось, совсем не касались земли (а верней - истертого паркета), она вошла в его конуру, в его, вот, нелепый и пыльный, несобранный и грязноватый мир. Вошла и протянула узкую ладонь с перстнями и кольцами на длиннейших, музыкальных, чутких пальчиках с кроваво-красными царапками ногтей. Растянула в улыбке широченный и полудетский, накрашенный рот, обнажив все тридцать два, слепящих чистотой, и произнесла хрустальным голосом - Марыся.

- Андрей. - Поймал ее маленькую ручку в свою, вдруг ставшей влажной, ладонь. И смотрел. И смотрел не нее неотрывно, как завороженный.

- Ну, и где тут у вас повеситься можно? - засмеялась она, сбрасывая с головы пушистую белую шапку и выскальзывая из объятий короткой лисьей шубки, с воротника которой свисали вниз лапки.

- Да, вот, тут... - засуетился он, ловя ее одежду, и неловко пристраивал чудные вещи на вешалку, пребывая в замешательстве. Вернее, в помешательстве. Даже и не так. А просто - опьяненный - такой счастливой неожиданностью в его печальном и холодном уединении - увидеть... Такую, c тонкою фигурой и длиннейшими ножками в ажурных черных чулках - с яркими, цветными бабочками. Попирающую истертый паркет изящными, высоченными каблучками дорогих итальянских сапог. В черным, коротким платье с откровенным декольте, под которым, ничего не скрывая, кружевное белье стянуло ее маленькую грудку. И, вот, с этими руками, плавными, но сильными и ... лебедиными, словно режущими воздух. И с длинной шеей, и с чернейшими волосами, полноводной рекой пролившимися из-под белой шапки на ее не узкие, но острые плечи. И с длинными серебряными серьгами, до этих самых плеч, висящими чудесными елочными игрушками меж прелестных, заложенных за маленькие ушки, локонов...

А этот чудный, тонкий и пьянящий аромат дорогих духов - запах, сплавленный из ночи и поэзии, мечты и юности, предчувствия любви и сладости. И из ожидания чуда от слабости ее. И его напора, натиска. И ее уступки. И страсти. И тенет-сетей сладострастных и чувственных. И настоящей ее силы - над душой, и жизнью мужской, и судьбой - как почти у любой неглупой, прелестной, молоденькой женщины.

А она стояла перед ним живая, настоящая. Стояла тут, над всей этой пылью, тленом, рухлядью и прахом земным. Как весенняя гроза, как рок, как пришедший День Суда Божьего, и... улыбалась. И казалось, ничто, ничто на этом свете, грешное, земное и убогое, не имеет права коснуться ее.

Как описать ему эти огромнейшие, чернейшие глаза, так ласково лучащиеся? Глаза - вдруг строгие, даже отчего-то злые. Но мудрые. Глубокие. И... старые.

Как передать всю прелесть острых, монголоидных скул? Как очертить маленький, прелестный подбородок, с едва заметной ямочкой? А правильный носик? А чувственный и манкий рот, обещающий все счастье мира лишь тому, кто припадет к нему губами?

- Богиня... Настоящая богиня... - пронеслось курьерским, скорым поездом в горячей голове Андрея и пропало где-то в закоулках, серых бороздах растревоженного мозга.

- Ну, я пойду, ребята. Вы тут не скучайте. Познакомьтесь... - захихикал препод Поляков и снова хлопнул дверью - железом о железо.

И уже через минуту чудесная Марыся, эта девушка-мечта, дивная богиня и чудо природы, с плавной грацией огромной кошки, поводя глазищами и легко рассыпав по плечам смоляную копну, уже села подле Дюши на галантно предложенный стул и быстрыми, сильными пальцами выстукивала поляковские бумажки, набирая текст в редакторе для ДОСа - Лексикон.

 

 

 

* * *

 

 

Так и сидели они. Чудная Марыся набирала какой-то дурацкий технический текст, а Андрей срывающимся голосом диктовал ей все эти шпильки, болты, зубчатые колеса и коэффициенты передаточных моментов...

Затрещала - забегала  каретка Эпсона, и первый лист выскочил им в руки.

- Может, немного прервемся, чаечку попьем? - предложила Андрею Марыся. - У тебя тут чайник есть. А чай? Кстати, у меня печенье в сумке - Юбилейное, - полезла в свой пакет прелестница.

- Да, попьем. Я сейчас, Марысенька... Спасибо... - весело засуетился он.

- Вот и хорошо! Вот и славно!.. Чаек! - улыбалась девушка широким ртом, грея озябшие ладошки о бока горячей чайной кружки. - Ты печенье бери. Не стесняйся, - предложила она, ласково улыбаясь и лучась блюдцами глаз.

- Я и... не стесняюсь, - потянулся к разорванной пачке Андрей.

- Хоть я и не местная, но деньги у меня все-таки есть. Мне их с Урала присылают, - отхлебнула из чашки Марыся. - Ведь тебе Михаил наш Юрьевич про меня уже все рассказал, - продолжала она. - Учусь я на историка. Просто я историю люблю. Я всегда-всегда ее любила, уставила Марыся в Дюшу свои прекрасные глаза. - Так и представляла себе все: Древний Рим и Египет... Нил... Антоний и царица Клеопатра... А еще все эти рыцари, турниры и бои. И все Римские Папы... И еще Робеспьер... Наполеон, с его походом в страну древних пирамид... - А ты любишь историю? - вдруг спросила она.

- Угу, кивнул ей, отхлебывая крепкий чай из кружки, Дюша.

- Ты, наверное, отличником был?

- Был когда-то, и сейчас - стараюсь. Только, вот, не знаю, как с работой будет... Я на архитектора учусь, тут, у нас в УПИ.

- Да, я знаю, знаю, - легко и грациозно кивнула она своей прелестною головкой. - Теперь ведь многим трудно, только ты держись... А я еще много чего любила. Во-первых - принялась загибать девушка ухоженные пальчики, увитые золотом колец, - я пела в школьном хоре...

- Ну, и я пел. Я тоже пел когда-то в хоре! - подхватил Дюша. - Помню, как нас на хор загоняли, и пели мы Крейсер Аврора и всякую детскую чушь.

- И мы - тоже! - засмеялась девушка в ответ. - Это было во всех школах, по всему СССР. А еще - продолжала Марыся, - я занималась танцами, у нас ДК Атомщик. И еще лыжами в секции. У нас зимою, знаешь, сколько снега? Я даже в соревнованиях участвовала не раз, в лыжной эстафете.

- А где это ДК находится? Ты из какого города будешь? Из Челябинска или... - принялся гадать Андрей.

- Я из Снежнегорска родом. Никогда о нем не слыхал? - залукавила Марыся. - Впрочем, надо ли? А то, все расскажу про себя, так никакой загадки во мне и не будет, - притворно вздохнула она.

- Будет. В тебе всегда это будет, - подхватил игривый тон Андрей. - Ты ведь такая...

- Какая еще такая? Отвечай! Отвечай немедленно! - засмеялась она, растянув свой прекрасный и подвижный рот, сверкнула снова белизной ровненьких зубов.

- Загадочная. Как Незнакомка в стихах у Блока, сделал он комплимент.

- Незнакомка? - захихикала она. - Молодец! - раскатился смешок по милому личику. - Так, значит, это у меня шляпа со страусовыми перьями? По вечерам над ресторанами... - знаем, знаем... Проходили в школе. И вижу берег очарованный, и очарованную даль... - прочитала, вернее, пропела она и зааплодировала в шутку. - Ты, право, пьяное чудовище... - хохотала девчонка, глядя в упор бесстыдными черными алмазами на совсем обалдевшего Дюшу. - Да, ты хоть предполагаешь, какова профессия, вот, этой самой незнакомки... - лукавила снова Марыся. - Хороший комплиментик мне отмочил интеллигентный мальчик, - приникла она к чайной кружечке, пряча за ней хитрейшую ухмылку, Припала зовущим ртом, вот, так легко... как к Андрюхиному сердцу.

- Ну, не сердись. Я - дурак. Я - большой-большой-большой дурак! И еще осел! Иа-иа! Извини меня. Я просто такой идиот... - постарался замять шуткой смущение от явного промаха Дюша.

- Ты не дурак, не волнуйся. - Успокоила. - Просто мы, когда в школе учим это стихотворение, никогда не задумываемся до конца ни о героине этой, ни о Блоке. Да вообще ни о чем...

-Да, прошли, и ладно, - поддержал ее Дюша.

- Но ведь это-то и грустно. Так жить совсем неинтересно, - сморщила Марыся свой ровный, как еще про такой говорят - арийский - нос. - Литературу я любила и много читала стихов. И те, что в школьную программу не входят, я тоже знаю наизусть - некоторые.

- Точно? - улыбнулся он. - А если я тебя проверю?

- Проверяй. - Согласилась она. - Я начну, а ты за мной подхватывай. Хорошо?

- Хорошо! - радостно кивнул Андрей в ответ.

 

- Все мы бражники здесь, блудницы, - пели через мгновение ее уста...

 

Как невесело вместе нам!

На стенах цветы и птицы

Томятся по облакам.

 

 

- Ты куришь черную трубку,

Так странен дымок над ней.

Я надела узкую юбку,

Чтоб казаться еще стройней.

 

- Подхватил он ниточку строчек за ней.

 

- Браво! - захлопала девушка прелестными ручками. - А теперь, давай, вместе?

- Хорошо! Итак, начнем? Раз-два-три! - скомандовал Андрей, и они заговорили, стараясь попасть в общий такт:

 

- Навсегда забиты окошки:

Что нам изморозь иль гроза?

На глаза осторожной кошки

Похожи твои глаза...

 

- Засмеялись чему-то они и сбились с ритма. Вернулись назад, на строку. И снова ее повторили, продолжая читать стихотворение до конца. -

 

- О, как сердце мое тоскует!

Не смертного ль часа жду? -

 

- басил и басил Дюша.

 

- А та, что сейчас танцует,

Непременно будет в аду. -

 

- серебристо пропела Марыся и рассыпалась бубенчиками серебристого смеха. - Ведь и правда, здорово?! - ликовала она, рассыпая густые кудри по острым плечикам. - Ахматова Анна Андреевна. Одна тысяча девятьсот тринадцатый год. - Сказала она важно и изогнула руку в каком-то изысканно-салонном жесте.

 

 

 

* * *

 

 

Скоро отстучали поляковские бумажки и отдали распечатки и черновики радостному Михаилу Юрьевичу.

- Надо собираться домой, - c грустью заметил Андрей.

- Может, снова чаю? - предложила она. - Политех ведь открыт до девяти вечера. А сейчас только семь. К тому же, зимняя сессия, а значит, полно вечерников. Ну, давай еще посидим тут. Мне одной бывает скучно, - попросила Марыся.

- Ну, пока взашей никто не гонит - значит, можно, радостно заулыбался он и нажал кнопочку на чайнике.

- Так ты, значит, стихи любишь? - спросила Марыся.

- Люблю, чуть смущенно признавался он, в пыльном мире, где он жил доселе, говорить о подобном было или верхом неприличия, или явным признаком идиотизма. В отличие от разговоров о деньгах и вещах, эти материи и в самом деле были для дядьки, отца и даже матери чем-то малопонятным и смешным.

- И кого ты больше любишь? Кто любимый поэт? - улыбнулась девчонка.

- Мандельштам, - признался ей он. - Осип Эмильевич... Это как-то нехорошо. Я все же русский, ну, а он-то... знаешь...

- И кто же? И кто? - смеялась Марыся. - Между прочим, я тоже - жидовочка! - распахнула богиня черные озера глаз, лукаво посмеиваясь. - У меня каких только кровей не намешано... Я и русская, я и полька, и еврейка - по родной, уже умершей бабушке... И совсем не обязательно русскому лишь русское любить, а поляку, скажем, только польское. Ведь любовь она такая штука - любится, и баста. А если вдруг не любится, и силой полюбить не заставишь.

- Ты прости. Я глупость сморозил, - замялся виновато Андрей. - Лучше я еще стихи почитаю. Хорошо?

- Хорошо. Читай, - сменило лукавый гнев на ласковую милость чудесное создание.

 

- Я скажу тебе с последней

Прямотой:

Все лишь бредни, шерри-бренди,

Ангел мой.

 

- Начал он.

 

- Там, где эллину сияла

Красота,

Мне из черных дыр зияла

Срамота.

Греки сбондили Елену

По волнам,

Ну, а мне - соленой пеной

По губам.

 

- Продолжала в такт Марыся, кивая смолянокудрой головой и словно освещая его дивным светом мудрых и зорких глаз.

 

- По губам меня помажет

Пустота,

Строгий кукиш мне покажет

Нищета.

 

- Пели они уже вместе, сливаясь дыханиями. И продолжали слаженно дальше:

 

- Ой-ли, так-ли, дуй-ли, вей-ли,

Все равно.

Ангел Мэри, пей коктейли,

Дуй вино!

Я скажу тебе с последней

Прямотой:

Все лишь бредни, шерри-бренди,

Ангел мой.

 

- Додышали они и расплылись доверчивыми улыбками, приветствуя себе подобного. Ликовали молодыми и сильными жизнями в этот темный, ветреный и холодный вечер, словно празднуя счастливое узнавание невероятно близкой и отозвавшейся на зов души.

- Второе марта тридцать первого года. - Напомнила она.

- Да. Все у него было впереди, - сказал Андрей. - Вся эта чертова ссылка, сначала в Чердынь, потом в Воронеж-нож. Болезнь. Падение Осипа из больничного окна. Возвращение ненадолго домой. Новый арест и лагерь под Владивостоком. Путь в погибель, - вздохнул он горько. - Я по Свободе еще воспоминания Надежды Яковлевны слушал. И стихи, вот, эти тогда полюбил. Через вой глушилок прорывались стихи. Это уж во время Перестройки в Юности все напечатали... Так это все грустно.

- Так грустно... - согласилась с ним она. - Но, послушай, ведь это не главное, - заговорила вдруг Марыся, как-то чеканя слова и яростно сверкая глазами. - Ты и сам все поймешь. Вот, послушай хоть это:

 

- За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей...

 

- начала она.

 

- Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья, и чести своей.

 

- мгновенно подхватывал он.

 

- Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей,

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей.

 

Сливались голоса в неумолимую, как дикая весенняя гроза, грохочущую симфонию яростных ритмичных звуков:

 

 

- Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,

Ни кровавых костей в колесе,

Чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Мне в своей первобытной красе...

 

- Пропела Марыся, становясь еще красивее, еще более зовущей и женственной.

 

- Уведи меня в ночь, где течет Енисей,

Где сосна до звезды достает,

Потому что не волк я по крови своей,

И меня только равный убьет.

 

- Отвечал ей Андрей, словно наливаясь при том мужественной и уверенной силой.

 

 

 

* * *

 

 

- А чай-то остыл, - засмеялась Марыся. - Эх, ты! А говорил все: Чаю, чаю... - дразнила девчонка его.

- Это я хотел?.. Это ты хотела! - ловил он ее звонкий смех, подавая дымящуюся кружку. - И ничего подобного, чай еще не остыл. А остынет - подогреем вмиг. У нас и чайник электрический, китайский - Энерджи. И печенье есть еще. Правда, Марыся?

- Правда, - соглашалась милостиво, поводя огромными глазами и встяхивая непокорной черной головкой. - А стихотворение ты понял до конца? - Лукаво спросила она.

- До конца... - задумался Андрей, припоминая. - Погоди. Это март тридцать первого года. Уже свирепствует культ личности Сталина, или, как пишут теперь - сталинизм. Идут гонения на всех инакомыслящих. Нет... Даже просто мыслящих людей в России. В Германии поднимает голову национал-социализм, во главе с Адольфом Гитлером. Оттого тут упоминаются кровавые кости в колесе, то есть, знак, напоминающий так называемый свастический крест... Поэт предчувствует нападение всей мощи государственной системы, говоря при этом, что совершается страшнейшая ошибка. Волкодав (то есть, общественный строй в Союзе) призван, по идее, давить волков (то есть, явных врагов и фашистов). Ну, а коль поэт - не волк, то все нападки и наветы неправедны, и страна своей необъятною ширью должна принять в себя опального творца, тем самым укрывая его от беды...

- А ты умный. Действительно, умный. И еще, знаешь, - сказала она и легонько коснулась прекрасными, музыкальными пальцами его руки. - Мне с тобой интересно. Может быть, увидимся еще на днях? Ведь это возможно?

- Ну, конечно же, можно! - ликовал Андрей, еще не очень веря привалившему так неожиданно счастью. - Конечно, да! И можно ли мечтать о большем? - жарким углем жгло его, сладкою истомой вползая в сердце и дурманя расплавленный мозг.

- Здорово. Значит, будем друзьями. А то я, почти что, никого не знаю. Ну, мальчики, девочки в группе. Ну, Михаил Юрьевич тоже. Но у всех свои дела. А тут - ты. Вот я и рада. К тому же, ты и петь умеешь...

- Пел в школе, ты ведь знаешь... - обалдело-радостный, заглядывал он бездонные колодцы ее глаз.

- И про меня сможешь спеть? - засмеялась девчонка.

- А про тебя есть песня?

- Конечно. Конечно... - Это старая польская песенка, еще с той, еще c Первой мировой войны. После ее еще не одно десятилетие напевали по всей Польше. Во всех кафешантанах, в Варшаве, в Познани, в Кравове. Было это еще до Второй, до того, тридцать девятого... А потом ее как-то забыли. Война, и все эти послевоенные дела. Но недавно к нам, в Снежнегорск, приехал один музыкант. Родом он из Украины, из города Лемберга, как говорили когда-то давно в Австо - Венгрии. Или просто из Львова, как называют этот город украинцы и русские. Так вот, я немного отвлеклась, - взмахнула девушка копной волос. - Человек этот стал играть у нас в городском ресторане. И чуть ли не в первый же день он предложил оркестру такую, вот, песню. Всю я ее не помню, - поправилась Марыся. - М... дай Бог памяти, - зашевелила губами она, вспоминая и сбивчиво шепча незатейливые и немного старомодные слова...

 

- Не пишите мне писем, дорогая Марыся,

Для сурового часа письма слишком нежны.

Я и так сберегу Ваше светлое имя,

Как ромашку от пули на поле войны...

 

- Я и так сберегу Ваше светлое имя,

Как ромашку от пули на поле войны...

 

- Повторил вслед за девушкой Андрей.

- Там еще есть слова, только они очень-очень грустные, и... я всего уже не помню. Ну, что-то вроде: - Не пишите мне писем, нет в живых адресата... - растянула широкий, женский рот и замолчала, сверкая на Дюшу чернотой все понимающих глаз.

 

 

 

* * *

 

 

На столе засопел Энерджи, и Андрей бросился скорее разливать по чашкам чай.

- Да не спеши. Не спеши... - взяла его широкую мужскую ладонь своей изящной, но крепкой ручкой. - Еще не девять, - улыбалась она широко. - Вот попьем еще и пойдем по домам. Ты ведь еще и не знаешь, где я тут, в Устьрятине, живу.

- Ну, и как тебе наш город, если честно? - спросил он.

- Да, ты знаешь... ничего, - отвечала с улыбочкой. - Короче, я ждала худшего, а тут не так плохо. Кремлевская площадь, к примеру, и некоторые другие улицы действительно красивы. Но шаг влево, шаг вправо и, тем более, окраины - вот это жесть... Впрочем, все это, как в любой провинции в России. Типичная провинция. - Обнажила белые зубки прелестница. - Сама-то я родом из закрытого такого городка в Челябинской области. Там у нас предприятие есть знаменитое. И название простое - Комбинат номер..., а какой - не скажу - не положено... Знаменитое-то оно - знаминитое, правда, в узких кругах. - засмеялась она. - Ядерные бомбы делают. Немаленький такой заводик. Еще при Лаврентии Павловиче построили первую очередь завода - наши жилые дома. А строили все это - и дома, и сам завод - конечно, заключенные. Такое было время, как иные у нас говорят... Папаня у меня на том заводе инженер. И денег - жуть - гребет там, - лукаво сузила Марыся большущие глаза. - И до остального-прочего у нас там было очень хорошо. Магазины во все годы советские - просто полные были. Улицы чистейшие, у всех свои машины. И угонов нет, и нет преступников - городок-то наш закрытый, элитный такой городок. Так что, у нас там почти коммунизм был! Спецрежим и спецснабжение, потому как у нас в городе -  ядерный центр. Но, и риск кое-какой в этом деле имеется, - легонько вздохнула она и подвинулась к нему еще чуть ближе.

- Слышал ты про взрыв на предприятии Маяк - в Челябинске - четырнадцать, в пятьдесят седьмом году? Нет? А про речку радиоактивную, Течу, огражденную колючкой по периметру? Тоже - нет? Не слышал?.. Ну, тогда уж лучше тебе и не слышать про это. Спокойней ночью будешь спать...

- Да, я что-то, там, припоминаю... - заворочал мозгами Андрей. - В перестройку еще читал в Комсомолке, кажется...

- Если кажется - креститься надо. - вдруг четко и жестко сказала она. - Читал он... - усмехнулась. - А читал ты в газете своей, что после пятьдесят шестого в местах тех чудеса пошли, какие у режиссера Андрея Тарковского в кинофильме Сталкер были народу показаны?.. Может, и не совсем так, - поправила себя, - но тоже закрытая зона. И тоже много страшного в ней происходит.

- Да у меня самого до аварии дед и бабка в Чернобыле жили. А потом их эвакуировали в Белую Церковь. Дали квартиру, и теперь они там и живут... - оправдывался Андрей.

- Да что ты? Вот ведь как бывает, горячо изумилась Марыся. - Мирный атом и атом военный, и все так близко... Дети атомного века, черт возьми... - заулыбалась вновь она. - У вас здесь неплохо, ты не думай, - сказала она, как бы даже извиняясь перед ним. - Но, вот наступила эта осень, и на фоне пасмурного неба я посмотрела на все это, - показала девушка на черневшее окно с фонариком и снеговыми хлопьями в желтеньком луче. - И поняла, насколько все запущено. Страшно запущено тут все, ты уж меня извини... Показушно вылизанный центр и убитые в хлам окраины. Несметное количество пожарищ. И моментально выросшие на месте сгоревших деревянных - уродливые особняки, чуть под старину замаскированные... А еще - ухабистые дороги. И затопляемые после каждого большого дождя тротуары. И везде груды отвратного мусора...

Пригласили девчонки на свадьбу, - продолжала она свой рассказ - так я в шоке была. Потому как в городе даже нет настоящего ЗАГСа. В день свадьбы молодым сфотографироваться негде. И это у вас - областная столица?!.. И городского пляжа тоже нет! - распекала девица Устьрятин. - Народ купается в грязнейшей Устьрятинке. Хорошо, что хоть не в Золотухе, в этой чуме. И куда податься тем, кто на лето из города не уезжает? Только в эту гадость - с головой... - хохотнула беззлобно она. - И ваш парк ВРЗ - тихий ужас! - продолжала критику Марыся. - Статуи без рук, без ног и даже без голов. А заросшие ряской пруды, со стоячей водой - настоящее болото. А сожженная эстрада и сломанные аттракционы... Хороша столичная, блин, жизнь у вас! Не жизнь, а дурка какая-то! Ведь нигде такого нет. Обыщи хоть всю Россию!.. И еще - на роликах по мостовым только тут, в Устьрятине, катаются - придурки!.. Вот доучусь и, ей-Богу, до свиданья, красавец Устьрятин! - язвила она. - И что самое поразительное, по местному ти-ви говорят, какие миллионы и миллионы потрачены на озеленение города. Озеленяют долларами чиновники свои карманы. Это всем понятно... Ты прости, но я честно говорю, хоть и жестко. - Вновь распахнула Марысенька свои прекрасные глаза.

- А как же без воровства? Такая уж жизнь... - забубнил смущенный безжалостной критикой Андрей. - Разве мы ее выдумали? Вот, гости города всегда просят показать местные достопримечательности. Ну, и ведут их, чаще всего, уже самостоятельно побывавших в Кремле, по историческому Верхнему посаду, и только по центральным улицам. Первым делом гости спрашивают: А где тут резной палисад, воспетый еще Песнярами?. Вот и тащат их к углу Мальцева и Клары Цеткин. Но, и там не настоящий палисад, а какая-то, еще советская, подделка. И такие же, что стали теперь появляться - псевдо-деревянные, новенькие особняки... Вот, свежайшие дома под старину, густо увешанные бутафорскими наличниками. В двух шагах - на улице Воровского. А еще показывают им церковь святых Константина и Елены на проспекте Победы, еще памятник Восьмисотлетия Устьрятина на набережной... Оттуда можно через Бесово пройти на Тихую и Луговую. Там еще много деревянных домов и полуразрушенных храмов. Этот уголок сильно впечатляет приезжих, хотя, если подумать, как там народ живет... Лучше и не думать, - быстро подхватил Андрей ее критический запал. - Без водопровода и без удобств. Ну, просто жуть...

И кстати, церковь Константина и Елены - действующая. Чистенькая территория, вокруг разбиты цветники. Правда, при входе на церковный двор торчат огромные контейнеры для мусора. И перед церковью - три, четыре... пять пепелищ. И совершенно случайно рядом растут, как грибы, большие особняки из силикатки или отделанные сайдингом... Между прочим, церковь Константина и Елены возведена во второй половине семнадцатого века, под влиянием московской архитектуры русского узорочья, и является единственным сохранившимся образцом этого стиля в Устьрятине. Остальные - Вознесенская церковь, Спасо-Всеградский собор - были уничтожены в конце двадцатых...

- И откуда ты все это знаешь? - удивилась она.

- На архитектора в Политехе учусь. А тут подрабатываю лаборантом. Я ведь, кажется, говорил тебе? Или еще нет? - спохватился он. - Учиться надо-очень долго, целых шесть годков. А нам пора бы собираться, - заторопил он девушку, завершая этот разговор.

- Да, ты прав, - взглянула на часы Марысенька. - Надеюсь, ты меня проводишь? Я живу недалеко - на улице Ветошкина, - лукаво заметила девушка. - К тому же, ты хорошо рассказываешь. Будешь меня развлекать по дороге, - приказала она.

 

 

 

* * *

 

 

Андрей кивнул Марысе радостно, уже спешно паркуя компьютер. После подал Марысе рыжую шубку со смотрящей мертвыми, пустыми глазницами лисьей головой и с безвольно свесившимися мягкими лапками, в которой девчонка выглядела просто обалденно.

- Впрочем, без нее не хуже было... - подумал, но о том, конечно, не сказал... Дернул рубильник на щите и погасил в триста седьмой весь свет. Запер дверь и подергал за ручку.

- Плотненько закрыто. Хорошо. Никто не заберется... - улыбнулся он и дернул снова.

- Ну, и скоро ты, копуша? - дернула Марыся Дюшу за рукав. - Да никто сюда не нагрянет, не бойся. Тут и вору уже нечего украсть, - засмеялась она, обнажив все тридцать два.

- И до вора все уже украдено, - хохотнул Андрей, отвечая на колкость Марыси.

Гулко зацокали по коридору острые каблучки марысиных высоких сапог. И тут же рядом застучали - по разбитому паркету переходов, по старой, крутой чугунной лестнице, зиявшей голодным жерлом широченного пустого пролета, вызывая, у смотрящего в эту слабо освещенную бездну, ужас и головокружение - турецкие мужские сапоги. Так пробежали они скорым шагом и рядом по мрачноватым, полутемным проходам до самой сияющей светом вахты. Миновали ее и выбежали в уличный густой полумрак с чуть белевшими на горестной земле полосками самого первого, недолговечного снежка.

Редкие фонари бросали бледный свет на лица. Мокрый снег налипал на сапоги, и непрочный ледок на затянувшихся поверху лужах предательски хрустел под ногами.

- Ой, падаю! - закричала Марыся, стремительно схватив Андрея за рукав. И тут же тепло прижалась, взяв сама его под руку. Потом взглянула лукавыми глазами и сказала ласково-ласково: - Ну, пошли. Пошли вперед. А ты рассказывай мне, про свой Устьрятин. Все-таки на архитектора учишься.

Снова опалила его. Обожгла. И его душа задохнулась от любви и нежности к этому, вот, существу.

 

 

 

ДОРОГА К ДОМУ

 

 

...Ну, никаких резных палисадов тут нет, - довольно задудел Андрей. - Мой друг Сергей живет теперь в городе Рыбинске. Так вот, он захотел сфотографировать наш город прошлым летом, чтобы дома наши показать. Словом, всю эту старину деревянную - хваленую. И что же он заснял? Да почти ничего! Отдельные снимки редких домиков, затерянных среди пятиэтажек. На Воровского и на проспекте Победы уж вообще полные руины, прочно забытые властью, или стоит показуха - сплошной новодел... А ведь город у нас интересный. Был я на реставрационной практике у препода нашего, знаменитого. У Николая Рыбакова. Это такой известнейший в городе чел - пояснил Андрей. - Он еще у нас заведует филиалом Ленинградского института реставрации имени Грабаря, что располагается в двух церквях - Ильи и Варлаама Хутытского - на Каменье. Они там и стоят как раз рядышком. Приземистый и одноглавый, со шлемом на макушке, крестьянский Илья и стройный, вытянутый ввысь, дворянский Варлаам с зеленой шатровой главой, - удивлял он эрудицией девушку. - А построены они с разницей почти в сто лет. C дороги видны оба хорошо, а вот пройти к ним очень трудно. Загорожены со всех сторон деревянными жилыми домиками. Единственный проход открыт через ухабистую улицу имени писателя Засодимского. Так вот, для того, чтобы добраться до них, приходилось Сергею прыгать через глубоченные, грязные лужи. Кстати, друг мой сделал там довольно приличное фото. То есть, снял он на пленку это самое место Верхнего Посада. У меня он даже дома есть. Если хочешь, я тебе его после покажу. Хороший вышел снимок, - без умолку рассказывал ей Дюша.

- Покажи, - соглашалась Марыся, и еще проворнее цеплялась за рукав, и плотнее льнула к боку.

- А от Кремлевской нашей площади начинается улица Батюшкова, - заливался Андрей соловьем. - Там у нас так называемый колхозный рынок, где, по идее, бабульки должны продавать дары устьрятинских лесов и огородов. Но, бабулек там нету и в помине. Везде турецкий и китайский ширпотреб - тряпки, тряпки и тряпки... А за спинами русских продавщиц маячат черные... Так у нас в Устьрятине кавказцев зовут, - объяснял он ей. - Так и говорят все - черные. То есть, лица южной, не нашей, то есть, национальности...

 

 

 

* * *

 

 

Так они и шли вдвоем от одного фонарного желтка до другого и улыбались чему-то своему, и очень-очень молодому и хорошему. А нестойкий снежок хрустел под сапогами. И слегка скользил тонюсенький, неверный и хрупкий ледок.

Прошли вдоль фасада областного театра (который, по мнению архитектора Петрова, напоминал храм царя Соломона, некогда стоявший в Иерусалиме) и, миновав Советский проспект, вышли на длиннейшую улицу имени товарища Ворошилова. И световая вывеска ресторана Мишкольц, располагавшегося в бывшем островерхом католическом костеле, откуда раздавался громовой шансон, а на крыльце курили два пузатых крепыша с коротенькими стрижками и в малиновых пиджачишках, и желтые - розоватые - белые прямоугольники освещенных окон пятиэтажек по бокам, и цепочка фонарей посреди бульвара, убегавших к Горбатому мосту, освещали их путь домой. А потому все виденное на этом пути казалось Андрею таким невероятно-радостным и прекрасно-счастливым...

- Да неужели так бывает? - думал он и смотрел в черное небо, на котором ветер разогнал снеговые облака, и вставшая над Божьим миром ночь густо насыпала свою звездно-алмазную россыпь. Такую же чудесную, как милые марысины глаза.

 

 

 

* * *

 

 

- А еще у нас у Кремля торгуют кружевами, - немного тише продолжал он, сжимал ее милую ручку. - Кстати, кружева - ведь это наша гордость, такая же, как и масло, которого раньше было просто не сыскать. А теперь - не купить, из за высоченной цены. Слышал, что на фабрике Снежинка кружевницы получают чистые копейки. Такая кропотливая работа, и ведь кружева эти стоят довольно-таки дорого, а платят людям мало. В магазине Сувениры, что на Мира, кружева всего дороже. У старушек, что стоят у Кремля, дешевле будет, да и то дорого, и очень дорого. Вот бы тебе на платье - наши кружева... - улыбнулся он милой.

- Ты хороший, - вдруг ласково сказала Марыся и посмотрела Андрею прямо в глаза.

- Ты уж говорила мне такое. Ничего особенного... - со смешочком, хотел отшутиться смущенный Андрюша.

- Нет, это правда. - Принялась настаивать она. Видела я тут, еще в сентябре, на площади у Зуба вашу молодежь. Сидят какие-то, черт знает... группировки. Страх один... Сидят на этом самом, безобразном революционном памятнике, и в полной тишине. В тишине, как заговорщики! Хоть бы песни орали, на гитарах бы, что ли, бренчали... Не умеют, так хоть бы музыку врубили - магнитофон бы принесли... Нет. Сидят, балду пинают, пиво из банок в три горла хлещут. Идиоты и бездельники, - скривилась Марыся. - А из слов у них лишь: ек-матерок...

- Да, у нас тут запьешь - ведь провинция... - постарался переплавить в шутку он. - У нас тут был один поэт. Николай Рубцов его звали. Так и тот пил, пил, говорят, почти не просыхая. Жизнь ведь такая у нас. Провинция...

 

 

 

* * *

 

 

- Ну, вот мы и пришли, - вдруг сказала Марыся, когда они остановились у пестренькой, в мелких, разноцветных шашечках, панельки на углу Пирогова и Ветошкина. - Вот тебе, - сказала девушка и протянула Андрею бумажку.

На бумажке стояла заковыристо-странная подпись и мелкие циферки.

- Необычный почерк... - думал Дюша после. Письмена были весьма странные. Все буковки-циферки как бы вписаны в квадрат и напоминали то ли пламенно-готические средневековье, то ли рубленый еврейский алфавит.

- Тут мой номер телефона. Ну, конечно же, не мой, а бабусин, - улыбнулась лукаво она. - Я ведь у бабуськи только комнату снимаю, - весело напомнила девчонка. - Второй подъезд, второй этаж, квартира номер двадцать. Так что, можешь заходить когда-нибудь вечером в гости, - сказала она и повела огромными глазищами. - Я ведь вечером дома всегда, и мне скучно бывает одной... Только ты перед тем позвони. Хорошо?

- Хорошо. Спасибо... - пересохшим от невиданного счастья ртом проговорил Андрея. - Спасибо, Марыся, я непременно зайду... - бормотал он снова, и снова, и снова, и голова его под шапкой пылала и плавилась, точно на огне.

- Ну, тогда я пошла, - сказала девушка, освободив руку, а после вдруг, неожиданно и смело, поцеловала Дюшу в щеку, опалив его ноздри тончайшим дурманом духов. - До свиданья. Доброй тебе ночи, дорогой, - добавила Марысенька и уже через секунду скрылась за фанерными дверями второго подъезда.

Она ушла, а он еще стоял, счастливый, с этим ее поцелуем на щеке, и, как полный дурак, улыбался. И осенний снег, неожиданно просыпавшийся с затянувшихся вновь небес на северный город, хлопьями летел к нему на шапку.

Улыбаясь, он еще немного посмотрел на окна во втором этаже, гадая, за каким из них теперь она. Потом браво, по-солдатски (как, еще давно, учили в школе на уроках НВП) повернулся на носках и, легко и бодро, зашагал домой, оставляя черные следы новеньких сапог на нестойком еще, сыром ноябрьском снегу.

 

 

 

В ГОСТИ

 

 

Набрался смелости, вернее, просто-таки наглости, и позвонил, не рассчитывая, честно говоря, ни на что, уговаривая перед этим безумием самого себя и заранее говоря в душе, и слегка - с усмешечкой: Красивая девчонка... Да у нее таких - вагон, а ты..., или - Да она, поди, к бизнесменам привыкла. К богатеньким. А с тебя-то ей нечего взять.... Но все получилось не так.

И вот стоит он обалдело в коридоре, тиская в потной руке старую трубку, а оттуда так весело и нежно:

- Это ты? Алло... Ал-ло-о... Почему ты три дня не звонил? Я немного обижена... - жала девочка губы. - Думала: Куда Андрюша пропал?.

- Я никуда не пропал... - выдавил из себя, и ноги Дюши подкосились от огромнейшего счастья. - Я - мигом. Я сегодня же могу прийти... Верней, зайти. Ну, если только ты непротив. Когда ты будешь дома?

- Лучше всего, зайди завтра. Как отработаешь, в семь и заходи. Я как раз буду дома одна и свободна, - отвечала Марыся ему. - Хорошо?

- Хорошо... - выдыхал Андрей в трубку. - Хорошо. Я завтра зайду. Спасибо тебе, и до завтра. - радостно бился его голос.

- Вот и славно. Вот и договорились. До встречи, пока, дорогой, - прозвенел ее хрустальный, милый голос, а после зачастило - Пи... Пи... Пи...

Он отложил телефонную трубку и, еще не веря в привалившее счастье, неверно улыбаясь, прислонился к обшарпанным обоям коридора.

- Не прислоняйся! - одернула ворчливо мать, выйдя с мокрым полотенцем на плече из дымной кухоньки. - Это кто тебя там? - бесцеремонно встряла она в Дюшины дела.

- Это товарищ один по учебе. Завтра попросил к нему зайти. Есть такие дела... - забубнил он, как бы извиняясь.

- Знаю я у студентов дела. Только и умеют, что водку жрать, да деньги тратить зря, - недовольствовала она. - Надо старшим помогать. Времена-то какие... Скоро под забором помрем... Все по миру пойдем, с такой проклятой властью, а им, щенкам, только одно на уме - пьянствовать. Еще и шалав к себе пригласят... Смотрите там, не заразитесь чем-нибудь, а то лечить дурные болезни, при этой самой дерьмократии, никаких денег не хватит...

- Нет у нас шалав, мамаша, - огрызнулся Андрей. - Шалавы в Политехе не учится. В Политехе - студентки.

- Сту-дент-ки... - заорала она. - Знаю я, что это за студентки. Это самые шалавы-то и есть! Водку пьют стаканами! А парням дают по туалетам! По сортирам е...я они!... Притом, со всеми и без всякого разбора, потому как вечно пьяные, сучки такие! Или даже похуже того - под наркотой! Да мне и думать о таких, противно даже... Просто в рожу им так бы и плевала, так и плевала бы!.. - распалялась она. - Вот, увидишь такую на улице б...ь, так бы ей глаза и выцарапала, проститутке этакой!

- Ну, у нас таких не будет. Им ведь денежки нужны. А у нас они откуда? - постарался превратить все в шутку он. Но она не унималась, голося свое:

- И правильно! Откуда деньги у такого балды? Лучше бы деньги копил.

- Как вы копили, в Сберкассе? И где теперь все ваши накопления? Пересчитайте...

- Мы свое назад возвратим - не волнуйся, - вытянула мать ладонь, как бы преграждая парню дорогу. - Будет и на нашей улице праздник... А ты лучше о себе подумай! Ведь денег у балды такого, у транжиры и у дурака, не бывает никогда, потому что этот самый балда накупит на них какой-нибудь паленой водяры в ближайшем ларьке, нажрется, как последняя свинья, да и подохнет, не дай Бог, где-нибудь...

- Под забором... - подсказал ей Андрей.

- Ах, ты, студент ты хренов! - взбеленилась она и треснула Андрея полотенцем. - Еще родителям дерзишь, подлец! Живешь, гадина, на всем готовом... - залилась вдруг мать горючими слезами, - ах, ты, неблагодарное животное... Да я в школе, знаешь, как надрываюсь? - бежали слезы по ее щекам. - И... Господи, да разве ж это дети? Подонки это, а не дети! Звери и чистые гадины... Хорошо бы, только в школе. В школе - это всем понятно. В школе-то дети чужие. На осине не растут апельсины, а паршивая овца - она всегда все стадо портит... Плохая там у них наследственность, пьянка эта вечная по семьям. Это я могу еще понять... Но вот тут-то... Тут-то в кого такой изверг рода вырос? Ведь мы с Виктором такие добрые, культурные, интеллигентные люди. В Ленинграде-городе учились, и друзей у нас полно. А какие девочки мы были скромные! Ну, просто залюбуешься!.. - принялась она расхваливать себя и супруга на все возможные лады, завершив в конце тираду выводом в адрес детей - идиоты! И послав в адрес сына Дюши то же слово - идиот!

- Нервов никаких уж не хватает... - заблажила снова мать. - Эх, жизнь-то, какая проклятая... Загубила себя... с дураком - твоим папашей. Не мог смотать в Америку, чтоб пожить там, как нормальный человек. Не мог, так вот, он с того и бесится, злость его с того теперь берет. Все ведущие спецы - тю-тю... - махнула она ручкой. - Ну, а он - никак не сумел... Хотя бы что такое, военное, украл да продал иностранцам. Им дерьма-то нашего, наверное, не надо. А если бы и продал - от страны бы не убыло. - проговаривала она свои мысли. - Ведь теперь все воруют, без торговли никто не живет... Да не один ляд, кому продать, если страна эта чертова скоро и сама подохет? Отвечать - никто и ни за что в ней - уже никогда не будет. Не жилец Россия - это ясно каждому и всем... Все накроется в скорости большим медным тазом. Начальники в Америку сбегут, а остальные - хоть подохни. А теперь - продолжала она - всем лишь бы лишнее себе урвать. Теперь в России так все живут ... - ярилась мамаша. - А ведь только богатые-то и живут... Дома, машины, слуги - все для них. Бабы, ни хрена, у них не делают. Сучки, бляди этакие... Только на спину ложатся... - скрежетала зубами. - А тут ломишь весь свой век, как лошадь. Как прислуга бесплатная, - стонала она. - И тебе ведь на свадьбу копить начинали - еще до этого бардака. Ты тогда, негодяй и сука этакая, совсем еще ма-а-леньким был. Вот такусеньким был, идиот, - меряла у косяка она детский рост, только ей теперь видимого Дюши. - Ты был маленьким, а мы уже думали... - объяснялась мать сквозь горькие слезы, но Андрей не слушал ее и только думал:

- Все!.. Закалебало все, в натуре! Да ну их всех! Идите в баню - париться!..

- И смотри, не принеси что-нибудь в дом на хвосте, - крикнула ему вдогонку. - Мы тут, слава Богу, люди все приличные. Пристойные, не то, что некоторые...

 

 

 

* * *

 

 

Пробежал до Ленинградского, за бутылкой Советского и коробкой местных конфет В подарок, к празднику!. И уже от центра, вдоль по Ворошилова, завернул потом с Калинина сразу в проходные дворы, где по стенам подворотен у облупленных сталинок и дряхлых хрущевок синели и краснели (но совсем не от стыда) призывы к гневу и борьбе с антинародниками.

Эльцын Борух грабит русских старух! Смерть собаке! - орала, что есть мочи, одна размашистая надпись синей краской по грязноватой охре, а пониже был грубо намалеван горбоносый профиль, с огромным магендовидом под ним. Чтобы никто ни в чем уже не сомневался...

Завершим реформы так - Сталин! Берия! ГУЛАГ! - зло хихикали, потирая от радости руки, кривоватенькие, но довольные собой буквочки, и тут же была подпись - НБП. Вот так бодрила она всякого прохожего адски-красной краской - кляксою по боку пятиэтажки. А пониже, как орудия пристрастья, чернели скрещенные серп и молот.

Пулю буржую! - на кирпичной высотке.

Начальство - на нары, народ - на Канары! - мечтательно было написано снизу красно-коричневым колером.

Вот и клетчатый, боковой, панельный дом, что стоит на углу Пирогова - Ветошкина. Светится приветливым теремом в желтеньких и белых, синеватых и оранжевых квадратах окон, за которыми жизнь, дела и заботы людские. Завернул во двор и на крыльцо второго. Дверь фанерная, без замка. И, тем более, без домофона. Потому что тут живет простой народ, а не какие-нибудь буржуи. (В ту пору простой народ полагал еще массово, что воровать у него особенно-то и нечего, потому и экономил на замках. Иные после пожалели о такой наивности...).

Проскочил темнющий тамбур и вбежал по узенькой бетонной лесенке, перешагивая через ступеньку, с непривычки удивляясь тесноте хрущевского убогого жилья. Остановился перед грубой и простой, как ленинизм, некрашеной дверцей с глазком и с бедной жестянкой двадцать и, с бешено бьющимся сердцем, нажал на пимпочку звонка.

За дверью яростно затарахтело и зазвякало и... дверь в квартиру отворилась. На пороге стояла та самая девушка в черном халатике (как показалось Андрею, надетом на голое тело!) с огромным белым полотенцем на прелестной своей голове. Андрей сделал шаг вперед, еще не веря в совершившееся чудо...

 

 

 

* * *

 

 

- Привет! - улыбнулась с порога Марыся, и дверь со страшным стуком тут же затворилась, отрезав Дюше путь для отступления, которое было бы смешным и нелепым. Потому, как видно, что хозяйка все же гостю рада.

- Ты тут проходи, располагайся, - махнула ручкой она, указав на дверь в единственную комнату. - А я сейчас приду. Ты извини... Я быстро. Сейчас... Ты только не скучай... - протараторила богиня с полотенцем на голове и скрылась за белесой дверью, из-за которой был отчетливо слышен шум бегущей из крана воды.

- Привет!.. Хорошо. - Вот только и успел сказать Андрей, и... за белесой скрипнула задвижка.

- М... какова?.. Какова она там? Представляю... - подумал он и, улыбнувшись, прошел сквозь занавесь из висящего на нитках стекляруса в темноватую и, видимо, давно не прибираемую комнату.

Опустился на продавленный, жалобно скрипнувший диван, застеленный пледом с огромнейшим, клыкастым тигром, застывшим в прыжке к уже обреченной косуле.

- Такие продавали раньше на южных толкучках... - припомнил Андрей и кисло улыбнулся. Вся обстановка этой комнатки не располагала к веселью.

Между диваном и балконным окном, завешенным несвежего вида тюлем и желтыми шторами, стоял круглый стол, покрытый выцветшей клеенкой в полосочку, на котором стояла настольная лампа с уродливо помятым рожком на гнутой ножке, а рядышком, в великом беспорядке, лежали самые разнообразные вещи. Здесь была самодельная пепельница с чертиком, выдолбленная из причудливой коряги, зажигалка Ангара и пачка сигарет Петр Первый, ручка шариковая Бис и связка ключей (по виду они были - от сарая или амбара), институтские учебники по философии и истории Древней Руси и какие-то конспекты. Стопки выцветших старых газет, сохраняемые, черт знает, для чего, и даже медицинский термометр - и большие, белые колеса таблеток с мудреной надписью по упаковке.

У стола, подле катки с огромнейшим фикусом, стоявшим на поцарапанном и пыльном табурете, располагалось несколько бедных и обиженных нелегкою судьбой, облезших венских стульев. Против дивана стоял такой же убогий сервант, набитый и заваленный поверху дрянью и рухлядью. Левее, на тумбочке, покрытой старой скатертью с кистями - у балконной двери - располагался лакированный, массивный гроб-телевизор с черно-белым изображением - Любава. На его верхней крышке пылились всякие мелкие мелочи. Какая-то бедная вазочка и пучочек колосков, торчащих из нее. Между сервантом и дверью со стеклярусом был запихан еще трельяж c зеленоватым телефоном на черном шнуре - среди частокола бутылочек и баночек всех размеров и мастей... Отразивший в мутных створках трех своих запыленных зеркал грустного студентика в сереньком костюме, зачем-то пришедшего в это запустенье с бутылкой Советского и даже с коробкой конфет местной, устьрятинской фабрики. Со второго боку гнусное зеркальное стекло отражало надменный платяной шкаф, обрюзгшим бегемотом времен культа личности стоявший тут на коротеньких, точеных ножках. Нахально простерся он тут, заняв немалую часть комнатенки хоть и был набит, по-видимому, только молью, и нафталином воняющими, никому уже не нужными ситцевыми платьями, поношенным бельем, полуистлевшими простынями и старыми, черными драпами, которые приличнее носить на кладбище... По верху суровейшего шкафа громоздились к потолку обувные коробки, а на самом краю острым зубом острился и злобно поблескивал железный утюжок.

Андрей взглянул в зеркальное стекло и ... гнусная, прыщавая, наглая морда кивнула ему головой. Дюша поднял руку, и рожа ответила ему из глубины таким же бессмысленным действием.

 

 

 

* * *

 

 

- А все-таки долго там она копается, - подумал, прислушиваясь к плеску воды, и посмотрел с тоской на зелень стекла. Потом на яркие цветки на коробке. И решительно поставил все на стол. Откинулся на диван, который казался ему через десять минут не таким уж и мерзким, и расстегнул пиджак, выпустив на волю пришпиленный к рубашке узкий галстук. Задрал голову, взглянув на потолок... Под низким потолком светила одинокой неяркой лампочкой запыленная люстра в три советских, убогих рожка. В серых лабиринтах паутины были видны какие-то черные точки. По-видимому, это были трупики погибших в тенетах несчастных мух.

Дюша опустил глаза на пол. От дверей до самого дивана деревянный, крашенный бордовым пол был прикрыт истертым серо-буро-малиновым ковром. Тот - в чудовищных проплешинах, c рваными, неровными краями, словно обкусанный зубами неведомого миру монстра.

Действительно, обстановка этого чудесного жилища навеяла бы, даже на самого бодрого и беззаботного человека, лишь звериную тоску и полнейшее уныние.

 Не ухоженность и неустроенность. Вот она - непрочность нашей жизни... Неверный и суетный быт. И прошедшая в трудах и горестях жизнь... - приходили в голову Дюши философски-трагические мысли... - Жизнь прошла стороною и зря. И они не отдохнули. И не видели неба в алмазах... - горестно думал он, обозревая эту конуру человеческую...

А водичка за дверью лилась и лилась. Делать ровным счетом было нечего. И Андрей стал ждать.

Потянулся к газетным листам и наугад ухватил три газетки из пачки. Слегка обхлопал их о край стола, стряхивая на пол серые хлопья и трупики мух, гадая при этом - Почему они дохнут? Не от скуки же, черт, побери.... И развернул газетные простыни, припоминая что-то старое, из прежней жизни, но свое.

 

 

 

* * *

 

 

Орган ЦК ВЦСПС - вещала пыльная, желтая газета, звеня орденами, как дед-ветеран на скамейке, и представлялась: ТРУД. И большая передовица - СТРАТЕГИЯ РЕШИТЕЛЬНОГО ПЕРЕЛОМА, понизу же располагался улыбающийся портрет Михаила Сергеевича, в окружении каких-то рабочих в строительных касках.

Перевернул газетный лист, и рубрика - За рубежом побежала быстрыми, черными строками, пестря заголовками.

ВАШИНГТОНСКИЕ ЯСТРЕБЫ. ИГРЫ С ОГНЕМ, и ВОЕННЫЕ ИГРИЩА НАТО. АГРЕССИВНЫЕ АМБИЦИИ ПРАВИТЕЛЬСТВА БРИТАНСКИХ КОНСЕРВАТОРОВ: Антинародный курс премьера М. Тэтчер вызывает все более и более мощную волну народных протестов, - подчеркнул в своем недавнем заявлении для прессы член Палаты лордов господин ...

А на третьей полосе? А на третьей жирно - НАЧИНАЙ ПЕРЕСТРОЙКУ С СЕБЯ! - актуальный репортаж. Вчитался в текст перестроечной, острой статейки - рассказ о жизни столичных путан.

- Это те, что за рубль - ежом, а за доллары - раком... - вспомнил он глупую старую шуточку и кривовато улыбнулся.

Отложил газету и схватил когда-то любимую, пятижды орденоносную КОМСОМОЛЬСКУЮ ПРАВДУ. Но и там, как и в ИЗВЕСТИЯХ - органе Советов Народных Депутатов Союза СССР - лезла на глаза лишь дурость и тягомотина. То оптимистичное, щенячье, снова с Горбачевым и с рабочими на стройке - БУДУЩЕЕ - ЗА НАМИ!. То очерки нравов про молодых негодяев, которые кого-то сначала зверски изнасиловали, а потом убивали винными бутылками. То актуальный репортаж о буднях строителей БАМа - ПОЕХАЛИ. А то снова США и НАТО c ястребами и борьбой за мир без войны.

И я это когда-то читал? - с омерзением подумал Дюша и тоскливо посмотрел на тусклый, словно бы, действительно, изнасилованный и даже убитый (вот, теми бутылками из репортажа) наш мир, который час от часу все более и более сжимался. И осознать причину этого явления, вернее, ощущения Андрей был не в состоянии. Словно нечто яростно сдавило ему грудь. Просто сперло дыхание в горле. Навалилось на его полу-мальчишеские плечи огромною и грозною бедой, которую не только не перебороть и не изменить, но даже не понять причину. Эта комнатка словно схватила его в невидимые клещи или зажала, словно гвоздь, в слесарные тиски.

- Душно тут, подумал он и отворил, лишь на секунду, форточку. Но холодный, злой ветер резким порывом ворвался в панельное жилье и, морозно дернув по ногам, приказал затворить всякую щелку наружу.

- Ну, и тоска... Да когда же она? - начал думать с легким раздражением Андрей и ... все больше и больше вживался в убогонький интерьер. Странно, но чем дольше он находился в этой комнатке, тем менее противной представлялась она Андрею.

 

 

 

* * *

 

 

Колченогий, приземистый сервант, с треснувшим, захватанным руками стеклышком. И за стеклами в ряд - ублюдочные, грошовые тарелочки и вазочки. Глиняные, старомодно-расписные собачки и кошечки. Выгоревшие чуть ли не до бела бумажные иконки, церковные свечечки, засохшая просфорка и тут же, рядом - жирный, на спинке и лапками вверх таракан... Розоватые вставные челюсти, бумажные цветы под толстым слоем пыли и какая-то старинная шкатулка. Пустая коробка из-под конфет - с медведями в лесу - на пропыленной крышке. Словом, весь набор убогого стариковского богатства, что стоял на всеобщем обозрении.

Выцветшие фото с прожелтью и с заломленными уголками, заложенные в давние-предавние года под сервантное стекло, смотрели на него равнодушно невидящими глазами мертвецов. Одутловатые, дряблые, тупые лица орденоносных стариков, и запеленатых в платки старух, и детишек с пионерскими галстуками на длинных, худых шеях и в коротких штанишках на одной тесемке через острое плечо. Словно глядя с того света, пялились они на гаденькую комнатку из всех старых, облезлых деревянных рам по стенам.

Вот упыри... - искоркой вспыхнула на миг нелепая мыслишка в голове Андрея и... потухла. Или просто провалилась в лабиринты мозга, пропав без всякой пользы и следа.

Буроватые, чуть драные обои, все в воздушных пузырях и в масляных пятнах - подле тугого выключателя, навевали тоску и гадливость. Подле зияющих дыр были пришпилены для украшения интерьера древние открытки - поздравления к праздникам. А так же стародавние почетные грамоты - то c профилями двух тиранов (называемые осторожными тогда остряками - два вождя после дождя - по известной картине художника Александра Герасимова, с Ворошиловым и Сталиным на Кремлевской стене). А то - одного, сверкающего лысиной Володи, смотрящего куда-то вдаль из рамочки, что затейливым вензелем на госбанковской, ценной бумаге выгибалась-кочевряжилась, при пышном обрамлении бесчисленных колосьев, веночков и лент кумача со словами Пролетарии... на всех языках ныне разбежавшегося по углам бывшего Советского Союза.

 

 

 

* * *

 

 

Пониже сервантной витринки с мертвым таракашкой, в узенькой нише, лежали на порыжелой по краям газете стопкой какие-то старые книжки. Поборов брезгливость, Дюша стал раскладывать их на клеенчатом, круглом столе.

Ленин Владимир Ильич. Детская болезнь левизны в коммунизме. - Москва, Политиздат. - 1975. -тонкая брошюрка сверху. И огромнейший - История ВКП(б) - КПСС в резолюциях съездов и пленумов. Том II. Золотым тиснение на красном фолианте.

Леонид Ильич Брежнев. ВОСПОМИНАНИЯ - Малая Земля. - Возрождение. - Целина. - Ярились рубленые буквы под бровастым лицом, со смотрящими немного косо и навыкате, словно бы коровьими, глазами давно уж мертвого генсека. Коричневая книжка в бумажной обложке... - Политиздат. - 1979. Внутри, на вклейке - фотографии. Распахнул книжонку, чтобы посмотреть... но она вдруг стала рассыпаться у Андрея в руках, роняя на пол мертвые листы и целые тетрадочные склейки.

Чертыхаясь, ползал по полу, собирая эти трухлявые бумажки. Собрал и запихал их, вместе с Лениным и идиотскими резолюциями, дотлевать на прежнем месте.

Отдышался немного. А вода за дверью все лилась...

- Наверное, Марыся утонула?.. - уже не с тоской, а просто со злобой подумал Андрей и протянулся за очередной литературной диковиной. Взял в руки, присмотрелся и открыл.

Что за черт?.. - цокал он языком, перебирая старые, c заломами, но плотные ее страницы, кое-где разрисованные детскими карандашными, цветными каракулями, состоящими из кривых домиков, с непременным дымом из большой трубы над скатной крышей, из всех этих собачек, солнышек, машинок и человечков.

 

 

 

* * *

 

 

Вот и она, порядком уже обтрепанная по краям взлохмаченной обложки, с замятыми и рваными страницами, выцветшая книжища. - Сергей МахАлков. Басни. - ДетГиз. - 1953. - плясали буквы на белой обложке.

C интересом, но не без брезгливости (ведь тоже - ветошь) стал листать потрепанную книжку. И прочитал весьма забавные стихи. Вот очередная басня МахАлкова: СЕРЫЙ CЕВЕРО-АТЛАНТИЧЕСКИЙ ВОЛК НА ЛОВЛЕ И СЕМЕРО КОЗЛЯТ - называлась она.

 

Пробежал по строчкам убогонький текст, удивляясь его лапидарности, счастливо миновав его конец. -

 

Пусть вся история моя звучит витиевато,

Она для тех козлят, что сами лезут в НАТО.

 

Покривился, подумав: И где это в пятьдесят третьем у нас, в СССР, поэт Махалков таких козлят нашел? Или он писал такую чушь, в расчете на Европу? Рассчитывал, что там его услышат? Где? В Бельгии? В Дании? И в Нидерландах?.. Да, кому тогда он был там нужен или хотя бы интересен, хоть чуть-чуть, со своими баснями? А кому он нужен здесь сейчас? Доживает, поди, свой век в Переделкине. Благо, один сын - в России знаменитый режиссер. И второй - известный режиссер в Штатах... Может, этот старичок, и сегодня в Кремле на что-нибудь сгодится?

Закружило странно молодую голову.

- Проклятие... Воздух тут спертый. И клопами воняет из мерзкого шкафа. И еще, вот, чем-то стариковски-грязным и не ухоженным. Умиранием и тленом пахнет, и еще, вроде как, фиалками... Или лилиями пахнет? Их, говорят, на могилу кладут. Особенно, белые, - припомнил он и снова прошел к запыленному оконцу. Потянулся к форточке. Распахнул ее настежь, и слегка морозный, свежий воздух стал волнами проникать в гадостный мирок. И опустился радостный на тот же продавленный диван с ощущением, что сделал маленькое, но доброе дело. Конурку эту сейчас проветрит... ветер. И снова зябко ногам.

- Ничего. Терпи казак - атаманом будешь, - усмехнулся Андрей сам себе в трельяжном стекле. Долистал книжонку МахАлкова до конца. Бобер-бракодел, Галльский петух и белоголовый американский орел... - прилипало к глазам:

 

Однажды наш петух де Голль

Стал перелетной птицей...

 

- Как это пошло и тоскливо. И хочется уже плеваться... Да когда же она выйдет, наконец? Что ее там - в воронку засосало?.. Вот, пришел к ней в гости, а... - думал с раздражением Андрей, вслушиваясь в доносящийся из ванной глухой плеск.

А вода все лилась и лилась. И он уже умаялся. И засунул МахАлкова обратно сервант, к стопке таких же растрепанных уродцев. И отчаянно схватил со столика очередной шедевр. Очередным оказался Английский для детей в картинках. Нервно стал листать, рассматривая глупые рисуночки, и иностранные слова, и диалоги игрушечных куколок под ними... А за белесой ванной дверочкой воцарилась уж тишина.

 

 

 

* * *

 

 

И вот дверь ванной распахнулась, и... на пороге стояла она. Прекрасная, как богиня Аврора или Афродита, а может, Диана (Андрей точно не знал. Мифы Древней Греции учили в седьмом классе, а он в это время болел). Как Божия гроза, как рок, как наваждение. Так набегают грозовые тучи в летний день, и так приходят волны грозного цунами на побережье многострадального Японского архипелага. В лучении чудесных глаз и с ангельской улыбкой на чувственно-зовущих устах входит она целиком в его несчастное, прыгающее беспокойным мячиком, юное сердце. Вся такая-растакая, и ногти у нее длиннющие и ярко-красные, как вишни. Вся пронзительно-свежая, в черном халате с золотыми, видимо, китайскими, драконами, ползущими между ее лопаток и с серебристыми иероглифами на маленьких грудях. А под неплотной тканью халата, наскоро стянутого широченным поясом с кистями, четко вырисовываются аппетитные соски. Или это все ему уже кажется?

Да, он и сам не знает, что такое с ним. Голова уже в огне, и из ушей от перегрева мозгов сейчас повалит белый пар... Или только кажется? Потому как, сидит он там, где сидел (на диванчике мерзком, скрипучем), и смотрит на нее, как смотрят только дети. Все смотрел и не мог насмотреться, потому что такую ангельскую (или дьявольскую!) красу Андрей вовек не видел. И увидать не ожидал. И не увидит до могилы...

- Привет! - произнесла Марыся и подсела к нему, приблизившись почти вплотную и обласкав широкой улыбкой. - Ну, что? Заждался? - склонилась Марыся над ним, скинув на мерзкий ковер слегка нелепые тапки с помпонами и поболтав в воздухе красивыми, сильными икрами ног, переходящими в элегантные стопы. Не очень широкие ее бедра все еще прикрыты заманчивым черным халатом. А прелестница пошевелила маленькими пальчиками с ярко-красными ноготками и одним ловким движением, словно гибкая кошка, подобрала под себя ножки, свернувшись теплым, сладостным, живым клубком.

Подвижная, как ртуть. Как ртуть... - возникла и потерялась мысль в голове. А голова уже горела. И щеки горели. И нежная жалость, и жалобная нежность топила и топила многолетний стылый лед в его истосковавшейся по ласке груди.

 

 

 

* * *

 

 

- Что это у тебя? - почти что, мурлыкала Марыся и полезла к Дюшиной книжонке. - А, Английский для детей. Понятно... Вот лошадка - это хоорс... - ткнула она пальчиком в рисунок на замызганной страничке. - Хорошая книжка, тянула она. - А правда, - спросила мило через минуту, - что я немного на нее похожа? На лошадку, то есть. Такая же скуластая. Смотри... Смотри, - тыча пальцем, говорила она. - Да посмотри ты. Посмотри... На меня и на эту дурку на картиночке... Я ведь не только брыкаться могу, я и кусаться умею. Знаешь ты, как лошади кусаются? Ам - и все... - схватила больно и довольно крепко проворными и очень сильными руками его за бок и сама засмеялась своей милой шутке. Но тут же отпустила и шутливо потрепала по затылку - Я ведь и хорошей могу быть. Только надо уметь объезжать... Вот тот, кто меня, строптивую лошадку, объездит, того я далеко-далеко повезу. Вернее, мы вдвоем поскачем. И нам будет хорошо и очень-очень интересно... - обвила она его руками, пристально глядя в глаза своими жуткими углями. Но уже через минуту встрепенулась... Немного отстранилась от Андрея и переменила тон.

- Чем тут еще без меня развлекался? - задала Марыся лукавый вопрос. - Вещички стариковкие смотрел? - покачала с наигранным укором головой. - Читал, поди, и стишки поэта Махалкова? - растянула девушка губы в сочную улыбку.

Рядом с ним была богиня. Верней, желанная. Его мечта сидела рядом с ним на диване с белым полотенцем на своей прекрасной головке. И улыбалась приветливо. А после, легко и артистично сорвав белый вафельный лоскут с головы и поднявшись на чудесные, длинные ноги, которые убегали стремительно вверх, за черные пологи ткани, к упругим бедрам и к сбитой попе, принялась расчесывать влажные космы деревянным гребнем, стоя лучшей на свете статуей перед трельяжным пыльным зеркалом.

- Извини, что заставила ждать. Просто так получилось... Ты сам посуди, - продирала Марыся гребнем свою гриву, - не могу же я принять тебя с немытой головой... Тут, у бабки этой, и так грязновато. Все хотела вымыть, да никак не собралась... без бабки. Она ведь на работе все время. А без себя в квартире старушенция трогать ничего не дает. Наверное, боится, что я чего-нибудь тут украду... - широко улыбнулась она, повернувшись к нему и взмахнув непокорными, чуть просохшими кудрями.

- А ты что интересного расскажешь? Впрочем, я ведь и так все знаю! - как бы подшучивая, говорила она. - Смотри тут, ничего не укради. А то вовек не рассчитаться будет. Все раритеты и... собачья чушь. Совсем, как Старые песни о главном в праздничном концерте по ти-ви. Сплошной Кобзон и Зыкина. И еще - Мы пахали!... С дохлым тараканом в голове, в придачу... Помнишь ты это? - спросила она и прочла...

 

- Жил на свете таракан,

Таракан от детства.

И попал он раз в стакан...

 

- блин, слова забыла, - девчонка лукаво посмеивалась.

 

- Полный мухоедства, выпалил Андрей, схватив ее смешок, как мячик.

- Браво! Браво! - захлопала в ладошки Марыся. - Браво, капитан Лебядкин! Браво, Достоевский Федор Михайлович! - словно кланяясь, кивала она головой. И Андрей дурачился и тоже кланялся ей, приложив к груди правую руку, словно какой-нибудь актер на эстраде, пока... они не ударили друг друга лбами. Ударились и... рассмеялись общим, молодым и радостно-здоровым смехом, глядя друг на друга и потирая ушибленные лбы.

- Ну, теперь шишка будет, чудила! - хохотала во весь рот Марыся. - У тебя на голове...

- У тебя... - хохотал в ответ, утонув уже в омуте ее глаз, Андрей.

- Ну, совсем, как два барана... - отвечала Марыся. - Ой, здорово! Как давно я так не смеялась!..

- И я тоже - так давно... - поддакивал Дюша. - Хорошо! Ведь и правда - хорошо? - спрашивал прелестницу.

- Хорошо! - соглашалась она. - Кстати, у тебя тут и шампанское! Советское! - с видом знатока взяла она бутылку со стола. - Санкт-Петербург. - Значит, можно пить. Не отравимся. Не дагестанское, слава Богу! - снова расплылась в довольной улыбке.

 

 

 

* * *

 

 

- Подожди-ка хвататься за стаканы. А как же мы без музыки? - спохватилась Марыся, когда бутылка была откупорена над раковиной в закопченной кухоньке, треснув пробкой в потолок и пролив первую пену на щербатое железо, а тупой хозяйский ножик уже сдернул целлофан с конфетной картонки. - Тут мне дали на прокат магнитофон. И кассетку, - говорила она, доставая из шкафа дешевый китайский однокассетник - с дивной надписью на крышке Панасоник, c специально сделанной ошибкой в названии фирмы.

- Вот он у меня теперь какой, - гладила пластмассовый корпус, будто живой, прелестная девочка, чуть ли не целуя бездушный короб в шкалу настройки. И кассета есть классная, вновь похвасталась она, выложив на стол прозрачную коробочку, на бумажке, вложенной в которую, были две фотографии: знаменитого, гремевшего на весь бывший Союз, БГ - Бориса Борисовича из города Питера и еще какого-то грустного человека в костюме белого клоуна.

На бумажке крупными, машинописными буквами - БОРИС ГРЕБЕНЩИКОВ ИСПОЛНЯЕТ ПЕСНИ АЛЕКСАНДРА ВЕРТИНСКОГО.

- Этот клоун - Пьеро. Итальянская комедия... - объясняла Марыся, тыча острым ноготком длинного пальчика в фотографию за гладью прозрачной коробки. - Ты сейчас все услышишь, - сказала восторженно она и толкнула кассету в приемник. Надавила на верхнюю клавишу, и протяжные ролики плавно завертелись за матовым оконцем кассетника.

- Он Пьеро, ну а я - Коломбина, - взмахнула она легкими руками. - Куколка с сердцем на нитке. Ну, вот, теперь и отметить не грех, рассмеялась девчонка, командуя Дюшей легко и властно. - Налетай на шампанское. Динь-динь... Твое здоровье... И за встречу... - так и лучилась Марыся. И в стаканах пенилось, играло и искрилось. - И чтобы не в последний раз.

 

 

 

* * *

 

 

- Раз в вечернем дансинге, как-то ночью мая,

Где тела сплетенные колыхал джаз-банд,

Я так глупо выдумал, вас, моя простая,

Вас, моя волшебница недалеких стран...

 

Пел растерянно и странно Гребенщиков Борис Борисович, проливая потоки то смешной, а то дикой, и такой странной и несовременной, будто бы вечной нежности или жалости. Ну, а может быть, просто пьянящей и грустной любви.

 

- Как блестит в хрусталях электричество!

Я люблю Вашу тонкую кость.

Вы танцуете, Ваше Величество -

Королева Любовь...

 

Подпевала, подражая голосу БГ, девушка Марыся, не ведая, какой век откроется перед нею самой. Чокалась стаканчиком с играющим пузырьками алкоголем из Санкт-Петербурга и тянула в ротик из коробки с глупой надписью недорогие шоколадные конфеты.

- Я... хочу танцевать! Ведите свою даму, кавалер! - поднялась она на ноги со стаканом живительной влаги в руке и, осушив его до дна, протянула к Дюше цепкие пальчики. - Ну, ну где же ты, дорогой? Хватайся... Ну, вот так. Эту руку - в руку, а эту на талию. Ведь так просто. Каждый может научиться танцевать... Ну, вот видишь. И совсем не обязательно считать. Никаких - раз-два-три. Раз-два-три-с... Все просто, - ободряла Андрея ласково и заглянув ему в глаза так пристально, словно это были не глаза, сама его больная душа. Несчастная, истасканная и распятая. Кровоточащая и бедная, но все еще живая.

 

- И души вашей нищей убожество,

Было так тяжело разгадать.

Вы уходите, Ваше ничтожество...

Полукровка, ошибка опять.

 

- Пел Борис Гребенщиков немного надтреснутым голосом. И Андрей, и Марыся закружились по комнате. Робко, а потом движения обоих обрели уверенность и четкую слаженность. Или это так казалось Андрею тогда? Нет, они, и взаправду, кружились. Сначала - подлаживаясь друг к другу, а потом их понесли, помимо их воли, неведомые силы. Это было так удивительно, ведь Андрей считал, что совершенно не умеет танцевать, по крайней мере, в паре. И вдруг получилось, и вышло так естественно и легко, словно пара превратилась неведомым чудом в осенние листья, только что сорванные яростным ветром и слетающие с засыпающих на зиму деревьев. Вот они плавно кружатся в еще теплом и обманчиво-ласковом воздухе умирающего бабьего лета, не ведая еще неминуемой, долгой зимы...

У Андрея перехватывало дыхание. Сердца их стучали в этот вечер рядом, и так близко. И глаза смотрели пристально в глаза. Черные и мудрые, как будто не ее - чужие, бездонные и старые в глубине своей - смотрели в его - молодые, серые. Андрею казалось, что глаза Марыси проникали до его бедного, истосковавшегося сердца, выжигая в нем скверну - все ненужное и злое.

А сплетенные руки, раз ощутив близкое, родное, милое тепло, не желали больше расставаться ни на миг. Так ему казалось, или просто он надеялся на это.

- Чтобы не замерзнуть без нее... - не веря еще в чудо, надеялись пальцы Андрея, переплетаясь с ее нежными пальчиками.

- Чтобы не замерзнуть без него?.. - хмыкнула бы Марыся, если бы услыхала это ушами. - Да чести много... Да кто он такой? - Раньше не замерзли мои ручки, да и я сама. И как-то обходились, - взбрыкнула бы она из гордости. Но теперь беззвучно, покорно, но еще недоверчиво отвечали эти пальцы Андрею. И Андрей уже их любил. И пальцы эти, и руки прекрасные, и эти чернейшие, длинные волосы, и бездонные глаза черной пантеры.

- Чтобы больше никогда не мерзнуть... - молил он беззвучно, выпрашивая у этих глаз высшей милости - просто видеть Марысю, просто держать ее за руку, просто дышать с ней одним воздухом.

 

 

 

* * *

 

 

Вот это дела... - закрутилось бешеным электросчетчиком у Андрея в жаркой голове. И бедное, истосковавшееся сердце холодело под рубахой и таяло восковой, церковной свечой. И изумляла она. И пьянила. И манила - завлекала. И уже куда-то совсем завлекла. Завлекла, увлекла и поймала несчастною мушинкой в хитрые паучьи сети.

И мысли его уже плыли по течению, почти безвольно. Без сопротивления совсем.

И как же было сладко качаться лодкой на серебристо-синей водной глади. Набегали волнами мысли, порою тревожа чуть-чуть больно. А после схлынут - и уже не больно ему, а лишь светло и надежно. И не было совсем уже средств, по его разумению. И нет возможности выразить, вот, эту сладостную боль и больную сладость. Не выразить ее было Андрею словами языков человеческих...

Вот так Дюша понял, что за ним пришла она - Любовь.

- Умна... Ой, умна и как чертовски иронична. Вот такой девчонке палец в рот не клади. Откусит. - Бездомною, голодной собачонкой скулила, не веруя, душа, пронзая сладкой и гибельной болью так же, как острая иголочка - воздушный шарик, и как булавочка - еще живую, трепещущую перед гибелью, прекрасную, но уже обреченную бабочку. Как все живое на земле трепещет перед неизвестностью, перед болью и еще - перед ужасом смерти.

И еще крутилось в голове нехорошее, приплывшее, словно откуда-то сбоку или снизу - из низу. Теперь-то оно было неуместно. До времени нехорошо и абсолютно невозможно, по тогдашним понятиям его, потому что - кто же сразу так... так быстро. Нехорошо. А все-таки... А все-таки крутилось это... и крутилось, хоть он ту мысль неотступную гнал из своей горячей головы. Прогонял вот это самое... и почти нереальное, жаркое это.

- А халат-то - на голое тело... - билось в мозгу Андрея, словно там барабанил сам бес, и странно дергало жилку виска. И тем более пьянило, приливало кровью... А разум возмущался, глядя на такое дело.

- Какой позор, - говорил его разум. - Ну, вот, уж только-то не это, не сейчас же... Только бы она не заметила, не заметила бы эта богиня недостойный этот пыл. Только бы она не заметила... - молил разум. - Так заметила она, или нет? - гадал. - А то, что она подумает?.. - нагонял он страху на Андрея. - Выгонит, к черту, и будет права...

Так боялся и смущался он тогда самого себя. И ее. И кружения этого. Но ведь было не остановить. Да и не хотелось останавливаться. Теперь и останавливаться было глупо. А потому он таял. И пылал желанием и страстью. И опасался за свой трусливый разум. И маялся грешной плотью... А сердце проколотым мячиком надувалось на секунду - и сдувалось. Словно было чем-то прожжено или проколото, и в нем зияла саднящая рана, или просто дыра. Большая и опасная пробоина, совсем как у морского судна, ненароком наскочившего на острый риф.

 

 

 

* * *

 

 

- Вы стояли в театре, в углу за кулисами,

И за вами, словами звеня,

Парикмахер, суфлер и актеры с актрисами

Потихоньку ругали меня.

 

 - Бился надтреснутый голос Бориса Борисовича, и гитара вторила ему грустным своим аккордом.

 

 После это время назовут лихими девяностыми. Но этого еще никто не знает... - засмеялась Марыся. - А ну, не спи! - стиснула она сплетенные пальцы Андрея. - И улыбнись. Улыбнись поскорей, - растянула улыбку она. - В лихое время и жизнь веселее. Потому, как на краю на самом, потому, что рядом с гибелью. Шаг ступил - и в пропасть - безвозвратно...

 

- Кто-то злобно шипел -

Молодой, да удаленький!

Вот кто за нос

умеет водить...

 

И тогда Вы сказали -

Послушайте, маленький,

Можно мне Вас

тихонько любить?

 

Плакал в песенке Вертинского Гребенщиков.

- Потому и любят этих Сомовых и Маяковских, Мейерхольдов и Крученых, Бубновый валет и... - поддержал разговор немного осмелевший Андрей.

- Правильно, правильно, - засмеялась Марыся. - А еще Пастернака, Ахматову и Сергея Есенина... Эх, была бы я Сергеем Есениным - всех бы девок перепортила, да гуляла бы по кабакам.

- И кабелям на шею вешала бы галстуки, - схватил смешочек Андрей.

- И пошла бы в ЧеКа, как Мишка-Япончик в Одессе, или Блюмкин в Москве. Маузер бы черный получила и тужурку. А потом с дипкурьером - в Париж...

 

- А потом был концерт,

Помню степь белоснежную,

На вокзале

Ваш мягкий поклон.

 

В этот вечер Вы были

Особенно нежною,

Как лампадка у старых икон.

 

А потом города,

Снег, дороги, проталинки...

Я забыл то, что я

Не хотел бы забыть.

 

 И тогда Вы сказали -

Послушайте, маленький,

Можно мне Вас

тихонько любить?

 

Тихо закончила пара кружение посреди взволнованного мира.

- Смотри-ка, снег идет, - подбежала Марыся к окошку, за которым в свете фонаря снова сыпал крупный снег. - Обещали по радио антициклон. Я слышала утром... - сказала девушка и снова протянула Дюше руку.

Андрей бережно взял ладонь Марысеньки в свою и неожиданно для себя... прижался к ней губами. Испугавшись смеха прелестницы, поднял глаза. Но Марыся не смеялась. Только улыбалась тихо-тихо. А крупные хлопья все валили и валили с облачных, ночных небес, засыпая белым Устьрятин.

И снова встретились глаза. Но какие же они были еще разные... Одни глаза бездонно-черные и жадные, страстные. Призывные и обещающие. И - глаза серые. Еще нерешительные, недоверчивые, словно ждущие беды и подвоха... Но это было уже совсем неважно.

- Шаг - и в пропасть. Шаг - и в пропасть. Только надо сделать этот самый шаг... - пронеслось у него в голове. Его тянуло к ней и влекло. Словно бы он, и на самом деле, нашел теперь прочное счастье. Словно бы прекрасное его уже ждало и было близко-близко. Вот, прямо-таки здесь, в этой самой комнатке. Только руку протяни за счастьем...

Глаза их встретились, словно они становясь все более необходимыми друг другу, безмерно родными, знакомыми, нужными...

 

 

 

* * *

 

 

- Неужели это работает? Впрочем, я ведь для этого тут... - испугалась немного Марыся. - А, будь уже, что будет. Главное, окончательно не потерять голову, - думала она. Но то, что пришло в этот миг, было сильнее ее. Бороться бесполезно. В конце концов, Хранители, все равно, узнают... - прокрутила девушка последние связные мысли. А потом, как бы случайно, поправляя смоляные локоны, коснулась кончиками пальцев своей правой, огромной, серьги и отключила скрытую камеру.

Сейчас растаяли последние осколки недоверия. В самый первый раз ее уста, еще нерешительно и робко, словно шутя и играя, коснулись его жарких, сухих губ.

 

- Ты успокой меня, скажи что это шутка,

Что ты по-прежнему еще моя.

Не исчезай, мне бесконечно жутко,

Мне так мучительно, так страшно без тебя...

 

Снова Гребенщиков. И тогда казалось, что песенке этой не будет, не будет, не будет конца.

И они пропали. Обнялись так, как деревья сплетаются ветками. Как срастаются кусты и сцепляются травы. Так и они - в прекрасном, долгом поцелуе, встречаясь сиянием глаз, словно утреннеее небо и рассветная земля, в час, рождающий в мире новый, светлый и огромный день. Вот и они так же встретились и слились. Оторвались только на мгновение и снова слились, задышав уже в едином магическом ритме, соединившись, вот, в этом, и самом простом, и самом-самом важном и радостном действе на земле.

- Ну, что ты плачешь? - говорила Марыся своим серебряным голосом, чуть приподнявшись на остреньком локте, зарываясь длинными пальцами в его серые волосы. - Не надо, перестань. Ведь прошлое уже не исправишь, а будущее - оно ведь еще впереди... Вот и снег идет такой густой-густой и белый, - говорила она, приподнявшись от подушки, смотря на заоконный желток фонаря.

 - Будущее знать никому не дано. Почти никому... - поправилась тут же Марыся. - Вот, сегодня перед прогнозом погоды говорили про Грозный... - Общенациональный конгресс чеченского народа, во главе с первым президентом независимой Ичкерии, генералом военно-воздушных сил Джохаром Дудаевым, еще раз заявил Москве самый решительный протест против вмешательства Российской Федерации во внутренние дела суверенного государства... А я уже знаю, чем дело кончится... Вернее, не совсем. Просто я кое-что видела... Видела и дату эту самую, злосчастную. Через год, в ноябре, двадцать шестого числа, танки и бэтээры со звездами на броне войдут в огромный город. Вижу серые, застывшие дома на фоне недалеких, притаившихся гор. А вот и эти...

- Впереди колонны небо режут вертолеты, - говорила она, уставясь на белесо-желтенькую муть за стеклами. - И вот, все это краснозвездное железо уже вползает на притихшие улицы... Вот и проспект Независимости... Вот площадь Минутка... - говорила надрывно она. - Серое небо над кажущимся сейчас мертвым городом. И тихо. Господи, как же пронзительно тихо. Никаких звуков обыденной жизни не слышно в этой звенящей, хрупкой тишине. Только оглушительный стрекот вертушек, лопастями распарывающих ноябрьские тучки. Вон... Они идут по курсу прямо на дворец. Впереди - пулемет, справа и слева под плоскостями - установки самонаводящихся тепловых ракет, - как безумная, твердила она, почти вывалив глазищи из орбит. - Сначала прямо шли. А сейчас расходятся веером, кренясь на бок на повороте. Рубят, рубят воздух в небе топоры... Рубят - режут мокрый воздух над крышами кирпичных домов-пятиэтажек... И еще другие звуки послышались мне... Вот вой моторов танковой колонны на проспекте, тяжело ломающей чужой серый асфальт... Взрыв. Вот головная машина загорелась, как свеча. Вот пламя, злое и оранжевое, радостно, жарко пылает, освещая лица еще живых, выползающих из танка на броню и скатывающихся к тракам - вниз. Вот они падают на неприветливую и чужую им землю. Огненными всполохами катятся по ней, стараясь сбить красно-рыжее - с черного... Вот, вся колонна дрогнула и встала. И сразу - с углов проспекта, с крыш, из подвалов - очереди, очереди, очереди. И дерущий душу вой - вой - вой гранатометов... Вот, горит и вторая машина. А за нею третья и пятая... А те, в черном... все прыгают и прыгают вниз. Кто-то догорает на земле. И уже чадит горящим мясом... Те, кому чудом удается сбить с одежды пламя, куда-то ползут и стреляют из-за тел товарищей, из-за столбов и скамеек. Стреляют и падают. И... Это бойня. Просто бойня... - произнесла Марыся, тяжело уронив черную головку на белую подушку. Протянула руку и нашла его пальцы. И крепко-крепко сжала их.

- Ты не бойся. Ты не бойся, дурачок. Ты за меня не бойся, и за себя не бойся. Все пройдет... Мне просто сон плохой приснился. А это со всеми бывает. Ведь так? - легонько толкнула Андрея в плечо. Но Андрей лежал и молчал. И слушал ночь и свое, а не чужое дыхание рядом.

 

 

 

ВО ВТОРОЙ РАЗ

 

 

- А, входи! Входи! - ободрила она его. А я тебя уже заждалась. И соскучилась. - задышала радостно Марыся, вместе с ним. И оторвавшись, довольно мурлыкала, накрывая на стол, странную песенку.

 

- В те времена, когда роились грезы,

Сердца стучали, так прозрачны и чисты.

Как хороши, как свежи были розы

Моей любви, и славы и мечты.

 

Прошли лета, и всюду льются слезы,

Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране...

 

- Лукаво сверкала Марыся глазами, расставляя на клеенке чашки.

 

- Как хороши, как свежи были розы

Воспоминаний о минувшем дне.

 

- Поддержал ее Андрей, легко обняв на плечи.

- А ты откуда знаешь эту песенку? - встрепенулась она. - Впрочем, ее, наверное, многие знают? - сообразила Марыся. - Ну, конечно, ты ее по радио услышал, - засмеялась она во весь свой сладострастный, широченный и зовуще-приветливый рот. - Ее еще певец Александр Маландин поет... - игрово щелкнула его по носу.

- И никакой это - не Маландин - немного обидился Дюша. - Это Игорь Северянин - русский поэт Серебряного века. Эх, ты! Северянина не знаешь... - хохотнул Андрей. - Он ведь почти что наш, Устьрятинский. Верней, Костобарановский, конечно. Ну, это там, где нынче огроменный металлургический завод, и еще большая химия. Все небо в ядовитом смоге. Удушье и грязь. И вообще непонятно, как люди там еще живут. Говорят, что вся Десна уже напроч отравлена...

- Да, я ехала на поезде в том августе через этот Костобарановск, - ответила Марыся без обиды. - Это просто жуть. Дантов ад, наверное, и то представляется краше. Разноцветные дымы - на полнеба. И сажа, сажа, сажа, летящая прямо на город. Невозможно было отворить вагонное окно... Ну, а песня, все равно, хорошая, - перевела она разговор, ловко выхватив из пачки сигарету, снова замурлыкала...

 

-Но дни идут, уже стихают грозы.

Вернуться в дом Россия ищет троп.

Как хороши, как свежи будут розы,

Моей страной мне брошенные в гроб.

 

Сунула в рот сигарету. Чиркнула спичкой, затянулась. Откинула вольготно руку, черной, ленивою кошкой-хозяйкой примостившись в уголке. И мотнув непокорною головкой разметала по плечам смоляные, тяжелые волосы, обрамив скуластое личико.

 

- Как хороши, как свежи будут розы,

Моей страной мне брошенные в гроб...

 

- повторил вослед и Андрей, еще не понимая смысла сказанных слов. И принялся разливать по стаканам Советское.

 

 

 

* * *

 

 

- Ну, и чем мы сейчас займемся? - спросила Марыся, пригубив шампанское и закусив шипучий алкоголь конфеткой.

- В карты сыграем? - предложил ей Андрей.

- Давай! - охотно согласилась девушка и достала из ящика серванта мятую колоду. - Давай, в картишки дуться. В дурачка, - приговаривала, тасуя. - Только дурачком-то будешь ты! - сверкнула она глазищами.

- А вот и нет, - заупрямился он.

- А вот и да, - не уступала она. - Продуешься, так сам увидишь, какой ты карточный игрок. Да меня в Снежнегорске и товарищ Топтыгин Роман Викторович не обыграл.

- А это кто такой? -  спросил Андрей.

- А, директор одного секретного НИИ... - махнула девушка прелестной ручкой. - Да, ну его к монахам. Все со своими глупостями лез: - Поиграем, - говорил, - да поиграем. Му... такой чудак, право слово.

- А на что он играть-то хотел? На деньги? - немного опешил Андрей, которому эта история уже не нравилась... Он начинал ее слегка ревновать.

- На раздевание хотел играть, да я не согласилась. Ведь старый, пузатый дядька. У него и дети есть, и супруга-бочка, в бигудях, такая... - захихикала девчонка. - Вот бы и играл с ней... на раздевание. А то вы, мужики, такие хитрые. И ты - хитрый! У, какой хитрый!.. - смеялась она и прикрывала широкий рот карточным веерком.

- Я не такой! - чуть надулся Андрей и уже лупил по ее картам, приговаривая, - ты вот так, а мы - вот этак!

- Ах, так! - притворно рассвирепела Марыся, сморщив носик и грозя Андрею длинным пальчиком. - Ну, тогда и я...

- Ну, а я... - отвечал он... - все равно, не дамся.

- Не дамся? Как это - не дамся? А, может, я так хочу и... все. Желание дамы - закон. Вот тебе и дама. Вот одна и вот - вторая дама. И еще король. И туз... - отыгрывалась теперь Марыся и, отхлебнув еще шампусика, негромко приговаривала:

- Я тебя все равно обыграю. И раздену. И тогда ты будешь только мой...

- М-м-да... Хорошо бы... - кривил шутливо губу Андрей. - Однако, вот, мы так... - бил он снова карту картой.

- Ах, так... Ну, так ты хороший? Хороший или нет? - тут же зыркая глазами в веер Андрюшиных карт.

- Ну, совсем уже нечестно, - бросил Дюша карточки. - Так я играть с тобой не стану. Не хочу.

- А как ты станешь? - вперла барышня в него прекрасные глаза, снова опалив дыханием. - Не хочешь по-другому поиграть? Я знаю разные игры... Или ты просто боишься меня?

- Не боюсь! Не боюсь! - отвечал он, смеясь.

- А вот так... - ухватила девушка его за подбородок и легко поцеловала в губы. Оторвалась и остренькими пальчиками принялась щекотать ему грудь, игриво залезая под рубаху.

- А если я тебя так же... - схватил Марысю Дюша за руку и тут же ощутил под ладонью до того не ощущаемую тончайшую и мягонькую шерстку.

- Не бойся. Я всегда было такая... Просто прячу это. Это не всем заметно. Вернее, ощущать дано не всем, да и видеть... Ты, вот, теперь заметил. Заметил, что я немного... меховая. Как плюшевый мишка, - обмякла вдруг Марысенька податливо в его еще неумелых руках. - Ну, не бойся, - уже дразнила Андрея она. - Это - всего лишь волосы. Я не оборотень и не зверь... - чуть не закричала в голос, но спохватилась.

Но он-то слова те не приметил. В нем словно что-то таяло изнутри. А голова кружилась снова сладко. Что-то ушло из его сознания этот в момент далеко-далеко и уже невозвратно.

Но это было уже не любовью, а как безумно-яростным продолжением ее. Так жаркою волной явилась в жизнь Андрея, ворвалась в его душу - страсть.

 

 

 

* * *

 

 

- Любовь к нему уже пришла. Но это было не сегодня. Раньше, в ту самую первую их встречу. Любовь пришла и заполнила его душу той сладостной, щемящей грустью, странным ощущением и счастья, и несчастья, с которым нормально невозможно жить. Но и без которого жить невозможно. Просто не для чего жить на земле человеку, по размышлению здравому. Это знают все, кто испытал любовь. И правда, что влюбленному не для чего жить, кроме как для счастья единственной...

Не грубая и неуместная для любящего сердца похоть завладела им. И вовсе не желание обладания и чувственного наслаждения дурманило его тогда. А это удивительное, приходящее неведомо откуда, потепление сердца. И желание всмотреться пристальней в другую - иную жизнь, уже близкую и любимую.

А страсть - спутница любви, пришедшая сейчас следом, принесла вечный страх за любимую. И отчаянную, звериную тоску, когда Марыси не было рядом. Обе - и любовь, и страсть, дали его сердцу странную, горьковатую нежность и стремление защищать любимую от неведомых бед. Но, каких? Он не знал.

И страх вдруг ее потерять. А еще - вечные гадания: - Любит? - Не любит? И ужас - а если она его не любит... 

Так, бесцеремонно угнездившись, будто в норе, поселились в сердце у Андрея две извивающиеся, юркие змейки - любовь и страсть - помимо его человеческой воли. И Дюша мучился... Но, как ни странно, ему даже сладко было от этих сердечных мучений. Но разве все влюбленные не таковы? Влюбленные находятся не только во власти, но даже в жестоком плену у грозных стихий... Или вы никогда не любили...

 

 

 

* * *

 

 

Андрей держал ее - судьбу - в своих (ему тогда казалось так) руках, и она - его красавица - улыбалась. Радовалась вместе с ним и звала к себе.

Она манила и приветствовала его, как город, украшенный знаменами, приветствующий триумфатора, вступающего с победой в городские ворота...

Вот она, мотнув, головой рассыпала волосы. И снова он протянул руки навстречу, утонув в этом черном, шумящем море густых кудрей. И она покорно прижалась к нему прекрасным телом.

Просто смотреть в бездонность ее глаз и слышать дыхание, чувствовать биение ее сердца - вот так, совсем рядышком от своего... Тогда он еще не знал, что это тоже - колдовство.

И снова длилось, длилось, длилось - с покусыванием, с дыханием страстным и с борьбой молодых, горячих тел. И снова не было ничего важнее и прекраснее в тот миг на всей огромной планете...

Когда они, разгоряченные и чуть уставшие, присели рядом, опершись об стенку на древнем диване...

- Тебе хорошо? - глуповато спросил он у запахнувшей халатик на маленькой груди Марыси.

- Да, - лукаво сказала она. - Ты вообще мне нравишься, - и коснулась пальцами с кроваво-красными ногтями его, в этот момент, глуповатого лица. - Ты не веришь счастью? Ты не верь, -говорила она. - Никогда не верь ему и все же твердо знай, что счастье бывает. Жаль, недолго бывает оно с человеком, как говорят... Но я уверена - это не про нас. Я надеюсь... Впрочем, ты еще всего не знаешь, да тебе и рано много знать...

 

 

 

* * *

 

 

- А ну, поднимайся к столу. Пора бы нам и подкрепиться, - скомандовала она. - Поднимайся, поднимайся, лежебока. - затормошила Андрея. - Да, еще бы музыку поставить. Я магнитофон тот отдала. По телику - чушь, по радио - новости-гадости. - косилась с раздражением она на белый однопрограммный радиоприемник на замызганной стене. - Кстати, тут у бабуси... - ткнула она под скатертку с кистями, на которой громоздился старый ящик телевизора, - есть проигрыватель и какие-то пластинки. Можно вытащить, послушать, пока старушка на работе. Работает бабуся моя то ли вахтером на заводе, то ли сторожем в конторе, и ночами тоже, - пояснила девушка. - После надо будет все обратно засунуть, чтобы бабка не ругалась. Она ведь стро-о-гая! - засмеялась Марыся. - Ста-а-рой закалки бабуська!

- Нехорошо над бабушкой смеяться! - пожурил ее Андрей. - Вот, сама будешь старенькой...

- Я никогда не буду старенькой. Я никогда не буду старой. Я так и умру, молодой, - оборвала его она. - А уж старой я не буду никогда. Ни-ког-да! И ни за что! - повторила Марыся. - Уж лучше умереть прямо сейчас, чем жить так... Считают каждую копейку и трясутся за каждый лишний, прожитый на белом свете день... Врачи, лекарства... Бр-р! - даже передернуло ее. - И проклятый запах карвалола... Как вспомню - всю меня так и передернет. Ужас! Нет, я так не хочу! - заключила она. - Лучше сразу в ящик, - растянула улыбку она. - Не терплю оскорблений. За любые оскорбления надо мстить. А старость - это оскорбление, которое живой принимает от самой природы - немощью и увяданием. И вообще, - говорила она, - надо уметь проигрывать достойно. И всю жизнь надобно учиться жить и умирать... Вот, раньше все, кто старше сорока, казались мне седыми стариками, почти полупокойниками...

 

 

 

ЭПОХА ДЖАЗА

 

 

Из-под зеленой, старомодной скатерти с кистями вытащили на свет Божий облезлый электрофон (привет пятидесятым!) с гордым именем - белым по синему - Концертный. И стали выволакивать помятые бумажные конверты пластинок фирмы грамзаписи Мелодия, что, согласно ярлычкам, наклеенным на виниловые черные блины была при Министерстве культуры СССР.

- Русские народные песни. Исполняет Лидия Русланова. - Радио-няня. Ведущие: композитор Шаинский, артист эстрады Левенгук. А, вот - Леонид Ильич Брежнев. Малая земля. Читает артист Ульянов М. А. - перебирала конверты Марыся. - Ой, Бременские музыканты! У меня такая в детстве пластинка была. - сообщила со смехом девчонка. - Или вот еще: Пионерские песни. - Орленок, Крейсер Аврора, Гайдар шагает впереди...

- Про Гайдара - это моему бы папе очень понравилось. Он так всегда и говорит: Э, пусть эти дерьмократы в свою Америку скорей от нас уе.. уедут, и Гайдар бы... шагал впереди.

- Злобный у тебя папанька, - сморщила девчонка нос. - А чего он злой такой? Сидит теперь, наверное, без работы? Или как?

- Да нет. Он преподом у нас в Политехе работает... Да он всегда такой. Всю жизнь... Все ему не этак, все ему не так. То кричал: Долой коммунистов! Расстрелять всех!. Теперь: Долой демократов! На фонарях их всех повесить!. Вот, такой дуралей... - словно извинялся перед девушкой Дюша. - Вечный мечтатель и путаник. И матери с ним трудно, очень трудно, жить. А на меня вообще зол, ну, как собака. Чуть чего, поносит меня. Называет и бездельником, и нахлебником, и прочими погаными словами.

- Да, пронзительный у тебя родитель. - Причмокнула девица языком. - Впрочем, ты не переживай... Ага, вот чего я нашла! - вытащила Марысенька из кипы пластиночной кипы замусоленный конверт с нарисованным актером Чарли Чаплиным и надписью под ним: Американская танцевальная джаз-музыка 1920-30 годов. - Круто! - захлопала она в ладошки. - Вот это и поставим? Йес! Йес! Йес!..

И Андрей довольно и покорно ей кивнул.

- Завладела. Совсем она мной завладела. Надо тверже быть и вида особо не показывать, что я ее, вот, так... люблю. А то не станет меня вовсе уважать. Девицы мягкотелых не любят... - пронеслась курьерским мыслишка в голове Андрея и тут же пропала без следа.

 

 

 

* * *

 

 

Зашипела древняя игла, завертелась - закружилась на вертушке трескучая пластинка. Из допотопного динамика полились в полумрак убогой комнатенки, с ее скомканным диваном, парой гнутых венских у круглого стола и древним телевизором, c платяным шкафом времен культа и сервантом периода оттепели, звуки удалой американской гульбы из грозных, гангстерских и таких романтичных лет

- Представь, что мы в Чикаго, - мечтательно лепетала она, положа ему руки на плечи. - Вот мы сидим в подпольном баре у бутлейгеров, пьем запрещенный президентом Гербертом Гувером виски, и вдруг - облава! Револьверы - в лица! Всем стоять! Медные жетоны прямо в зубы - это ФБР!.. Где-то в глубине заведения слышен шум и звуки борьбы, а потом стрельба. Один, второй - глухие выстрелы и женский визг... - сочиняла Марыся, откинув голову и послушно двигаясь в ставшими вдруг сильными Андрюшиных руках. - Или пусть будет Аль Капоне! - засмеялась она, обрадовавшись своей, такой киношной, выдумке. - В зал врываются огромные, небритые громилы, у всех длиннющие плащи и широкие шляпы с полями, черные очки и автоматы гун-машин поперек груди. Деньги! Ценности! Бумажники! - орут они и грабят посетителей. И срывают с беззащитных женщин длиннющие серьги. Прямо с пальцев посетителей притона они стаскивают кольца и персти, а с запястий рвут золотые часы и браслеты... Но никто не сопротивляется им. Ни мужчины (они безоружны), ни, тем более, дамы.

- Кто спасет слабых женщин? - посмотрела Марыся Андрею в глаза.

- Я спасу! - Дюша немного смущенно включился в игру. И поняв через минуту идиотизм бездумно оброненного слова, покраснел и, стараясь замять, заглушить свою ложь, еще крепче обнял девушку за тоненькую талию.

 

 

 

* * *

 

 

Вот танец закончился, и Марыся, выпорхнув из рук Андрея и придирчиво оглядев себя в пыльной глубине зеркального омута, поправила ресницы и легонько подвела помадным карандашиком полоску губ. А потом опять повернулась к Андрею:

- Ну, теперь хорошо? Навела опять красоту. Хотя это ненадолго... ты меня съешь, чего доброго... - пошутила девушка, играя черными глазами.

- Я съем? Я - съем! Я тебя съем... - смеялся Дюша в ответ и снова кружил Марысеньку по комнате. Так он и кружил свою прелестницу посреди убогонькой квартирки, уже совсем не замечая ни матерчатого коврика с двумя оленями над диваном, о который они уже не раз терлись голыми спинами, ни навеки вставшего маятника Павла Буре, ни копилки в виде жирного кота, размалеванного местными халтурщиками белым и синим - под Гжель, на серванте. Ни малюсенького, черного видеоглазка в фотографческой рамочке. Даже нескольких...

Теперь для Андрея существовала лишь она. Ее лицо - глаза, улыбка - и руки. И эта входящая уже в привычку любовь к танцам. Вот это круженье, круженье и круженье. И еще музыка, такая чудесно-упругая и динамичная. Рвущая, режущая провинциальный воздух несчастливого и кровавого года, особенно тяжелого в тревожно и глупо кончающемся веке.

Перевернули черный диск, и знакомая, из кино, нервная мелодия побежала-потекла из хриплого динамика. Понеслась потоками горячей крови по жилам, словно ударяя молоточками по нервам. И по разгоряченным алкоголем и поцелуями телам.

Наполняли вновь стаканы и со смехом чокались. Чиркали зажигалкой Ангара и сладко, c затяжками, курили. Совали друг другу в рот конфеты и снова смеялись чему-то, и кружились, и наливали из бутылки. А после обнялись на манер сиамских близнецов в медляке. Или отрывались, подражая актеру, с его подсмотренной с экрана, виляющей походкой, и напевая от кого-то услышанное:

 

- Я, Чарли - безработный,

Питаюсь, как животный.

Хожу по ресторанам,

И шарю по карманам.

 

Кривляясь, пел Андрей гнусаво, стараясь подражать бродяге из черно-белого кино:

 

- Я усики не брею.

Большой живот имею...

Та-ра-ра-ра-ра-ра-ра.

Та-ра-ра-ра-ра-рам!

 

И звонко вторила ему, протянув навстречу Дюше прекрасные руки, играя глазами и мотая пушистой копной волос, Марыся.

И сливали они голоса в счастливый дуэт. И снова брались за стаканчики. Дружно чокались, и обнимались, и продложали танцы.

 

 

 

* * *

 

 

- Хорошо! - откинулась назад она. - Ведь правда? - спросила Марыся.

- Правда, -согласился чуть притомившийся Андрей. - Все так необычно, я хотел сказать... Ты... и я. И эта пластинка на бабкином проигрывателе...

- Тебе точно понравилось? - хитро спросила девушка.

- Ну, конечно, - потянул он к себе Марысю.

- Экий ты ненасытный, - дернулась она. - Погоди. А то тебе неинтересно будет. И не придешь потом ко мне, - засмеялась она звонко.

- Приду, - серьезно сказал Андрей. - Я к тебе всегда приду. Только ты позови. Один звонок - и я у твоих ног, - расплылся Андрюша в улыбке. - Так - вернее!

- Вернее - ты меня уже любишь. - Сказала она утвердительно и своим жарким ртом снова впилась в его губы. Запокусывала острыми зубами и задышала страстно-тяжело...

 

 

 

* * *

 

 

- Будешь еще танцевать? - смеялась Марыся, накручивая его волосы на острый пальчик.

- Буду. - радовался Андрей, чуть оправившись.

-Я действительно танцую хорошо? -наигранно-удивленно спросила Марыся, уже вскочив с дивана, пританцовывая и вдруг резко, по-балетному, вскинув ножку вверх. - Здорово? Ты такого еще не видал? - крутилась девушка в бешенном ритме. И разлетались, реяли пряди смоляных волос...

- Черт возьми! - обалдел от такого зрелища Андрей.

- А ты не знал? Я тебе говорила... Я ведь в Снежнегорске в ДК Атомщик в хореографической студии занималась. Выступали мы с концертами по всей Челябинской... Призы разные на конкурсах завоевали, - лучилась весельем девчонка. - Кубки жестяные в фойе на витринке при входе в ДК стояли, а нам, детям - грамоты давали. Такие огромные бумажки с портретом Ленина, - разводила руками она, показывая размеры тех бумажек, и снова яростно дергалась, ловя на лету такт следующей залихватской мелодии. 

- Ну, и здорова ты... - задивился на нее Андрей. - Сколько можно так, без отдыха? Ведь это просто... необычно.

- Да, здоровая. Я просто такая здоровая, - отвечала лукаво она. - Кстати, в нашем городе специально для солдат в Афганистане готовили спецпрепараты. Назывались они по-научному... не помню точно, как, - разоткровенничалась девушка. - А в народе называли - таблетки здоровья. Примет солдатик такую, вот, таблеточку и несколько суток может на марше не есть, не спать. Еще и с духами сражаться, если будет надо... Наши пацаны, кто в Афгане побывал, такое потом рассказывали... Впрочем, не буду тебя загружать. Зачем нам портить настроение?..

- Да, это точно... Я слышал, что были такие наркотики. Их еще фрицы во Вторую мировую применяли. Добавляли в шоколад и в растворимый кофе. Назывались, кажется, амфитамины, или что-то в этом роде. Я об этом читал. Да, точно, в какой-то газете, давно... Так вот, писали, что это очень вредно для здоровья, и некоторые из немцев после умирали или сходили с ума...

- А ты не верь всему, что пишут в газетах, - хохотала Марыся, - ведь тебе уже обещали в газетах жизнь сладкую, почти райскую, и демократию, и свободный рынок, и даже, страшно сказать - правовое государство. Вот уж, смехота! Обещали, дурачкам... А теперь смотри, что вышло? Ничего подобного нет, и никогда не будет. Впрочем, ты все видишь сам... Это у фрицев, - смеялась девчонка, - таблетки вредные были. А у нас они - полезные. Слыхала, что в Челябе и в Свердле на танцполах какой только дури не бывает. У них на улицах только что не голосят: Кому ширнуться? Кому травки покурить? Кстати, коноплю, анашу или дурь, по-наркомански, вояки из Средней Азии авиабортами в Россию гонят. Благо, эти транспорты большие, и никто, и никогда их не досматривает. А досмотрят - тоже не беда. Кто военных досмотрит? Военные, и только они. Значит, все в деле. Те, кто в воздухе летает, и те, кто на аэродроме, на земле сидит. Верней, совсем не на земле сидит. А на золоте. На чистом золоте, вот так-то, мальчик. - Снова яростно впилась она Андрею в горячие губы. - Да, из Афгана много чего приходило, из наркоты. Это еще тогда, до вывода войск, - щелкала она игриво Дюшу пальцем по носу. - Героин в гробах возили. В ящиках свинцовых, то есть, - на пару с грузом - двести. С трупами солдат, погибших. Навсегда отдавших интернациональный долг Родине - СССР, и - Демократическому Афгану хреновому.

- И не боятся же такими вещами люди заниматься? - с ухмылочкой чуть отлепился от нее и отхлебнул шампанской, пенистой влаги прямо из горла.

- А чего бояться? - улыбнулась Марыся. - Городки военные - они маленькие. Там все друг друга знают. Все друзья-товарищи, а времена теперь настали трудные. И все понимают - одному не прожить... Так неужели знакомого выдаст? - спрашивала девушка и тут же отвечала: - Никогда! Никогда. - Повторила она и продолжила. - Это очень специфический мир. Чистота и порядок. Впрочем, я тебе о нем уже рассказывала... Многих и я знавала. Например, некого Велимира - Владимира. Ходили слухи, что его кликуха бандитская - Белый... Я не знаю, я не проверяла... И совсем-совсем неинтересно... Помню только, раз приходил он к нам на концерт. Голова под ноль. Очечки узенькие, черные, итальянские. И пиджачок малиновый от Гуччи. Рубашка от Версаче - шик! Телефонище тако-о-ой вот, сотовый... - развела она руками. - Мобильник! И еще такой огромный золотой будильник на руке. То ли от Картье, то ли просто Ролекс... Те, что видели эти часики вблизи, говорили, что они еще с бриллиантами... Ну, и перстни по рукам. И тоже - с бриллиантами. Многие девочки их вблизи рассмотрели... Не за так, а за доллары и разные подарки. Одной - итальянскую косметику подарит, другой - японский видачок...

- Фу, Марыся... - не зная что сказать на это, кисленько скривился Дюша.

- А ты не фукай. Не фукай, - обхватила девица его за плечи. - Они бляди. Я - не блядь... А мужчина он - все же красавец... - чуть задумчиво отбросив голову, распаляя до того тлевшую, а сейчас уже запылавшую ревность Андрея. - Весь такой ухоженный. Дом огромный у него в Челябе. Ламбарджини есть у Велимира. Это такое авто. И еще два авто. Впрочем, неважно... Вот он - настоящий мужчина. Удачливый бизнесмен - хозяин жизни. А не побрезговал - пришел в наш Атомщик. Верней, приехал с охраной. Он всегда с ней только и ездит. Ну, мало ли что?.. С ним рядом два таких шкафчика и ходят. Говорят, афганцы - десантники бывшие... Затылки бритые. И рожи под циркуль. Чисто бультерьеры - пацаны. Не подойти, и даже посмотреть на них, и то бывало страшно. Костюмы заграничные, черные. А под костюмами топорщится чего-то. Дробовики американские из вестернов? Или револьверы-пистолеты? Или даже автоматики ближнего боя. Итальянские Беретта или, скажем, израильские Узи?.. - Красота! - заключила Марыся. - Вот она, настоящая жизнь! И настоящая мужская романтика!

 

 

 

* * *

 

 

- Э, парень! Да я вижу, ты уже меня ревнуешь? - поползла к нему снова Марыся с поцелуями -в щеки, в губы и в нос. - Ну, не отворачивайся ты. Не обижайся на меня. Это я так, для разговора. - Словно спохватившись возможной потери, ухватила она Дюшин подбородок и повернула к себе. - Не ревнуй меня, Андрюша, робко пронзительно попросила она. - У меня с бандюгой этим ничего не было. Ну, зашел посмотреть на нашу самодеятельность. Велика печаль? - лучилась она сквозь набежавшие слезы. - Больно мы ему нужны? Сам подумай... Он ведь не для нас в ДК пришел. Просто у него какие-то дела с директором ДК, Абрамом Исааковичем, были тогда. C Кацом, то есть... Аренда помещений под сауну или казино, или что-то в этом роде. Дожидался Каца, вот, от нечего делать, и зашел к нам на репетицию... Кстати, Каца после нашли в его разбитых Жигулях в недалеком овраге. И, конечно, уже мертвым. Не сразу это и было, а примерно через месяцок после визита Велимира... Потом разговоров-то было - жуть! Два выстрела - в сердце и в голову. Кровищи, говорят, машина полная. И все мозги наружу... Менты искали киллера, но, естественно, никого они не нашли... В городе говорили, что директор ДК задолжал крупную сумму крутым. И называли даже Уралмаш - это группировка у бандюков такая - пояснила Марыся. - А кто-то говорил про нелегальные собачьи бои с огромными ставками... Вот какие страхи... - подвела она итог. - В общем, точно я не знаю об этих делах ничего. Не знаю я про это, и знать про это - не хочу. Не мое дело... Я свое место в Снежнегорске знала. Мое дело было в школе учиться да танцевать. Вот я и танцевала. И в ДК этом самом. А после окончания десятилетки немного поработала в стрип-баре, при нашем ресторане Бережок... А что было делать? - Не дуйся, не дуйся, дурачок! - взъерошила она Андрею волосы. - Отцу денег на заводе, почти что, не платили. Мать у меня не работает, сестренка в школе училась еще. Что прикажешь мне делать? С голоду со всем семейством помирать?

- М-да, Ни за что замочили мальчика... Мама плачет, и бабушка плачет... - пробовал шутить Дюша, которому история все менее нравилась. И нахмурился, присев на кухне у стола и закурив Петра. -

Убили негра... - снова повторил он слова идиотской песни и вздохнул тяжело. - История... Вот так история, - так говорил Андрей уже через каких-то полчаса, выпустив свою мимолетную обиду в форточку, вместе с летучей струйкой табачного дыма. Вновь захватив красавицу в кольцо своих, казавшихся ему тогда особенно надежными, рук. А в голове у Дюши - вовсю прыгали и плясали пьяные, веселые чертики, и раздавались легонькие звоны. А еще клубились туманы, и дурманились нетрезвые восторги...

И он снова целовался... А потом уже ничего не хотелось. Верней, захотелось просто лечь и лежать на спине, глядя в белый потолок. Потому как, голова Андрея, из легкой, как воздушный шарик, вдруг стала тяжелой, словно пудовая гиря. А еще его тянуло в сон. Но он не мог уснуть, и просто лежал, и страдал от наступившей головной, острейшей боли. Андрей был уже так пьян, что не мог понять причины произошедшей с ним беды. Так он мучился тяжелой головой рядом с любимой, искоса поглядывая на нее, лежащую рядом, и думал с горечью, c отчаянной жалостью: Вот ведь бедная... Пришлось ей, перед всякими уродами, у шеста плясать... Довелось такое... - и, не ведая того, уснул.

 

 

 

СТРАШНАЯ ТАЙНА РАСКРЫТА

 

 

За немытым оконцем над заснеженным городом уже вставал розовато-серый, печальный рассвет. Там, на утренней, почти пустынной улице ветерок шаркал поземкой по бедной, холодной земле,

Поднялись, кое-как оделись и уселись за стол, налив шампусика из четвертой, не распакованной до той поры, принесенной накануне бутылки. Превозмогая противнейший озноб, Дюша с отвращением влил алкоголь в себя - для поправки. А Марыся чокалась - за компанию. Она уже смеялись, глядя на страдания Андрея.

- Головка бо-бо?

- Ничего. Зер гуд. Натюрлих... - пробовал отшутиться Андрей, тряся, как баран, головой. - Хорошо, что нынче воскресенье. Ни на учебу, ни на работу не надо. А башку-то, и в самом деле, с похмелюги ломит...

- Хорош же ты вчера был! - прыснула Марыся. - Видала я пропойц, но ты вчера... - протянула ему бутерброд и чайную чашку. - На, закуси. Замори червячка.

- Ну же, я не специально, - стал оправдываться он. - Я вообще не пью. Вернее, пью, но крайне редко... Говорят, кто мало пьет, всегда пьянеет быстро. Слышал, что в винопитии, как в спорте...

- Тренироваться надо! - подхватила девчонка. - Голова еще болит? Или начинать по новой квасить?

- Можно, чуть-чуть... - хитрил Андрей.

- Ах, по чуть-чуть! - взбеленилась она. - Навязался на мою голову! Пьяница!..

- Я не пьяница, - немного обидился Дюша.

- Ну, а кто ты? Кто? - хохотала игриво она. - Если человек себя не контролирует, если себя в питье не знает, значит, пьяница и есть. Вот так! - Распаляла она его. - Хорош же муж, достался мне! Впрочем, я за тебя еще и не пойду... - надула Марысенька губки.

- Ну, и не ходи, - отвернулся Андрей c обидой.

- Да ты дуешься? Ты еще и дуешься на меня? - игриво полезла Марыся обниматься своими легкими руками, приговаривая, - ну, перестань. Извини...

- Нет, - ослом заупрямился он, шутя эту глупую шутку. - Думала - я ангел, а выпил и сразу стал нехорош. Нехорош, для тебя... - дулся Дюша.

- Ну, не сердись. Не сердись... - ласково заворковала девушка. - Я тебя еще не знаю, как и ты меня не знаешь... - вдруг резко перешла на серьезный тон.

- Что еще? Еще один знакомый игрок в карты или Велимир? - поддернул Андрей.

- Да, есть оно ма-а-аленькое дельце, - улыбнулась грустновато она и мотнув копной волос.

- Какое еще дело? Отвечай, жена, - хмыкнул уже отошедший от обиды Андрей.

- Освежись. Умойся, пьяница! - скомандовала Марыся. - Вот, тут можно, прямо в кухне над мойкой. Смочи голову, а то не скажу.

- Нет, ска-а-жешь... - полез Андрей снова обниматься.

- Нет, не скажу. Не скажу... - отбивалась шутливо она. - Умывайся! Кому я сказала? Умывайся, пьяная свинья, - отпихнула девчонка его, а потом, схватив за руку, дотащила до раковины, плеснула Андрею в лицо холодной водой. - Ну, так лучше? Лучше? - заботливо и нежно спросила Марыся.

- Угу. - Только и ответил он, уже протрезвев окончательно.

 

 

 

* * *

 

 

- А знаешь ли, что я - ведьма? - хихикая и перебирая прелестными ручками свои соляные волосы, объявила Марыся.

- Догадываюсь, - пошутил уже трезвый Андрей, приобняв ее.

Но она вдруг резко отстранилась от него, сбросив его руку.

- Я серьезно! - строго сказала Марыся.

- А я еще серьезней! - засмеялся ей в глаза Андрей. - Я ведь стра-а-шные челюсти в серванте уже видел. И даже таракашку дохлого. Кстати, этот таракан все еще лежит в серванте?

- Да, еще лежит. Родные покойного пока не требовали выдать труп на погребение...

- Ну, и хорошо... - придурялся он и дальше, - не смотря на это, я тебя уже крепко люблю! - И добавилуверенно: - И ты это знаешь.

- Еще нет. Еще нет, - вдруг поджала Марысенька губы. - Ничего я такого не знаю... А про ведьму я вполне серьезно. И ты должен бы меня очень бояться.

- Тебя? Я тебя уже боюсь! - засмеялся он. - Особенно сегодня утром...

- Коли любишь - должен, - продолжала спокойно она. - Ведь и в Песне песней Соломоновой речется: Сильна, как смерть, любовь... Смерти все боятся. Все люди, - поправила себя Марыся. - А кто говорит: Не боюсь - или врет, или уж он совершенный безумец, - вдруг снова широко улыбнулась Андрею она.

- Ну, вот так-то лучше. Прикололась - и хватит. - Андрей тоже растянул в улыбке рот.

- Нет, не прикололась. Я серьезно, - продолжала Марыся упорствовать в этом безумии, улыбаясь то высокомерно, а то лукаво.

- Конечно, со смехом подхватил Андрей, не зная что тут и говорить. - Ведьмы по небу летают. А в синем море-океане, на острове Буяне, живет царь Додон. Или Гвидон? Я уже забыл все эти сказки. Александра Пушкина, Петра Ершова и других. Просто вырос, - признавался Дюша ей. - Но кое-что я все же помню. Помню, что в сказках тех всегда-всегда живет Чудо-Юдо Безобразное. Ну, как тот самый разнесчастный монстр в голливудском мульте про красавицу и про чудовище. Хороший мультик

 

 

 

* * *

 

 

- Ты не веришь мне, - снова подступила она к Дюше. - Я все-все про тебя знаю. Ну, почти все. Все важное, что бывало в твоей жизни, - говорила спокойно она. - И что книжки тебе разные нравятся - знаю. Раньше - приключения любил, а теперь все больше - философские. Типичный мальчик из интеллигентной семьи, - засмеялась она. - Впрочем, где теперь те интеллигентные семьи? Были да сплыли, вместе с Советским Союзом. Все прошло, все умчалося в безвозвратную даль..., как поется в одной лихой песне. Впрочем, недорого все это, очевидно, стоило... - махнула рукой Марысенька. - Ну, а в детстве-то, поди, сказки таки любил?

- Ох, любил! - подхватил ее смешок Андрей. - В детстве мама читала, когда я болел. И про Карлсона, и про Пеппи-Длинный Чулок, и про Черную Курицу - что-то там даже стра-а-шное было... - придурялся, стремясь рассмешить подругу.

- Ну, хватит. Хватит, дурить... - напустила Марыся строгость на себя, продолжая этот странный разговор. - Значит, - сверкнула девчонка глазищами, - ты меня не боишься? А то смотри! Как бы хуже не было... Я ведьма настоящая. И еще я - Чудо-Юдо Безобразное, - улыбнулась широко сочным, плотоядным ртом, сверкнув рядом белых зубов.

- Я? Тебя?.. - Засмеялся Андрей и плотнее притянул к себе Марысю. - Ой, боюсь... Боюсь, как жить я буду без тебя... Верней, уже совсем не понимаю, как раньше жил без тебя, - горячо зашептал опять Дюша и протянул к ней жаркие ладони.

- Не хочешь, значит, жить ты без меня? - поймав его ладонь и играя пальцами, вопрошала черноокая прелестница.

- Не хочу, - отвечал ей Андрей.

- Это хорошо, - улыбнулась Марыся. - Не хочешь, значит, и не будешь. - Огорошила она его, поймав тотчас же его настороженный взгляд. - Да, не бойся ты так, не дрожи. Я есть тебя не собираюсь, - засмеялась девушка. - Пока... Шучу! Шучу я! Ну, что ты, такой дурачок! - со смехом стукнула Марыся кулаченком в грудь Андрея. - Уж ничего сказать тебя нельзя. Сразу кидается в панику...

- Да, похоже, ты меня уже заколдовала! - заулыбался Дюша слегка боязливо.

- И приворожила! - поддержала она. - И за это надо выпить! Наливай шампусика, Андрюша, пожалуйста! - скомандовала она.

 

 

 

* * *

 

 

Налили и захмелели опять. И продолжили странный разговор уже по-новому.

- Нет, не хочешь ты жить без меня. Я ведь вижу... - говорила Марыся ему.

- И не хочу. Сам не понимаю, как я раньше без тебя, и...

- Да ты закусывай лучше, дурилка картонная, - советовала девушка ему. - Ну, вот так-то. Правильно, правильно. Ты не стесняйся...

- Я и не стесняюсь. - Отвечал он ей. - У меня такое ощущение, словно во мне теперь бесы живут. Забрались, и живут, и душу мою гложут, как зубами.

- И голова теперь твоя, ну, как в огне? Правда? Правда ведь? - тормошила снова Марыся его. - Ой, беда! - Сокрушаясь наигранно, всплеснула девица красивыми руками. - Впрочем, ты не бойся, это иногда так и бывает. Я пошепчу, Андрюша, над тобой, они все сами и уйдут от тебя. Я ведь такая, - обнимала Марыся его, - необыкновенная. В этих сердечных делах я всегда-то первая людям помощница. Только ты меня не бойся. Я хорошая, белая ведьма... Это черные ведьмы - плохие. А я - белая, - немного пьяненько захвасталась она.

- Ты, верно, думаешь, раз ведьма, значит древняя старуха с деревянною клюкой и с уродливым носом.

- И еще непременно горбатая, - подсказал ей Дюша, косясь лихо на свет через граненый стакан с желтеньким шампусиком.

 И живет она, как баба-яга в фильмах сказочника Роу, в избушке на курьих ножках где-то в глухом лесу? Ошибаешься! - сказала хоть и пьяным голосом, но необычайно твердо Марысенька. - Впрочем, невежи завсегда думают именно так... Так знай. Настоящая ведьма - не старая бабка. Настоящая ведьма - прекрасная девушка. Настоящая - та, что ведает... То есть - знает... - поднесла она стакан к жаждущему рту.

- А что ведает ведьма? Что она такое знает? - снова полез к ней Андрей.

- А тебе это знать рановато... Рановато еще знать... Хочешь? Хочешь ты меня и лишь меня? - задыхалась и таяла она в его горячих руках. - И всю жизнь, и всю-всю свою жизнь хочешь видеть лишь меня? Так ли я тебе мила?

 

 

 

* * *

 

 

- Так ми-ла! Ми-ла-я! - старался Андрей, когда они опять оказались на старом диване.

- Значит будет... все... хо-ро-шо, - отвечала Марыся, плотно придавленная и распластанная под навалившимся на нее телом. И покорно, в ответ на мужской и яростный напор, в такт скрипению старых, диванных пружин, отзывалась сладострастными всхлипами, вздохами, хрипами.

- Обо всем друг-ом по-ка не бес-по-койся. Еще уви-ди-и- шь ты ме-ня. Еще уз-на-ешь... - вот так, словно задыхаясь в горячем бреду, страстно и жарко шептала она любовнику в ухо, и непокорный завиток ее черного локона лез Андрею в лицо.

А потом, прощаясь в прихожей, сказала негромко.

- У меня скоро день рожденья. Подари мне книжечку такую... Про искусство Древнего Египта. Я там и себя на картинке покажу. Просто ты еще многого не знаешь... Я ведь одна из бессмертных... - произнесла она загадочно и тихо затворила за Андреем фанерную дверь.

 

 

 

НЕМНОГО ИЗ ДНЕВНИКА

 

 

Ноябрь, 1993 год - Встретил девушку М. Хороша собою, веселая и добрая не всегда, но в меру. И что удивительно - умна, хотя и... говорит: Я - ведьма.... Разумеется - полнейший бред. Вспоминал Маяковского: Я думал - ты всесильный божище, а ты недоучка, крохотный божок.... Впрочем, мир, очевидно, таков.

Эта М - оригинальная девица. Обыденная жизнь сера, скучна. Слышал, что от скуки взрослые дяди и тети в Москве играют в ролевые игры (не путать с любовными!). Короче, эти чудаки воображают себя героями книжки Джона Толкинена Властелин колец - мастерят себе кольчуги, шлемы, рубятся на фанерных мечах и стреляют из лука. - Почему? Зачем такое? - Жизнь их задолбала повседневностью, вот и развлекаются. Вот и М. воображает себя ведьмой, стремится поразить меня оригинальностью. Зачем? Она и так мне нравится.

 

 

 

В ТРЕТИЙ РАЗ. ИЛИ КОГО БОГ ЛЮБИТ?

 

 

Созвонились и встретились вновь. И снова целовались и смеялись, пили шампанское и кормили друг друга конфетами из коробки. После Дюша слетал за добавкой в ближайшую Лакомку, и они продолжили веселье.

- Ты все шутишь и шутишь! Ну и острый у тебя, дорогая, умок, - говорил Андрей Марысе, отбивая очередную, едкую остроту.

- Да, я шучу... иногда... - хохотала она, оскаля хищно беленькие зубки. - Иногда - да... Кстати, - говорила Марыся лукаво, - ты еще не знаешь, какая я веселая бываю! Тут мы дурачились с девчонками, сочиняли всякое-такое для институтского КВНа. Послушай! Послушай! - тормошила Андрея она, сунув ему под нос синюю тетрадочку с какими-то стишками.

- Сперва, мы переделывали Володю Высоцкого, а потом... Вот так получилось. Послушай, что вышло... Это мы сами с девчонками сочинили! - скалилась Марыся. - Только это, вот - шутки, шуточки. А ведьмовство мое, - уставилась она вдруг на Андрея черными глазищами - никакая не шутка, не прикол и не обман.

- Ну, а что же еще? - хохотнул Андрей и поднял стакан c искристым напитком. - Ну, твое здоровье!

- Ты сам скоро все увидишь! Сам узнаешь! - отчеканила она и посмотрела на Андрея пристально немигающим, сверлящим и совсем немилосердно-пронзительным взглядом, от которого стало неожиданно не по себе. Сделалось зябко...

- Да, ну тебя... - захотел разрядить Андрей обстановку и подлил еще девчонке.

- Пей, колдунья-чаровница. Пей, да прилежно закусывай... - но шутка вышла натужно-кривоватой и словно бы повисла в воздухе.

Разрядила обстановочку Марыся - уже через секунду - своей лукавой улыбкой. - Пей, Фома Неверующий... - поднимала Марыся свой стаканчик с пенной желтизной и со стуком сдвигала его со стаканом приятеля, - Ну, за встречу! - окончательно расположив к себе Дюшу.

- За всех ведьм и нечистую силу! - расхрабрился он и подмигнул девушке.

- Да, за нас! - согласно кивнула она головой. - За нас! За нас! - улыбалась она, - давай зажжем свечи!

- Давай! Романтичнее будет... - откликнулся радостно Дюша.

 

 

 

* * *

 

 

Чиркнули китайской Ангарой, и стеариновые свечи, воткнутые в горлышки пустых зеленоватых бутылок, осветили комнатку таинственным, дрожащим светом. Желтенькие огонечки заплясали в чернейших, колдовских глазах.

- Так, на кого ж ты учишься, дорогуша мой? - спросила ласково Марыся, порядком захмелев. Подсела ближе, провела тыльной стороной ладони по Дюшиной щеке.

- На архитектора, четвертый курс пошел. А всего шесть лет учиться надо, - усмехнулся он в ответ. - Вот, учусь, учусь... И на кафедре у дядьки лаборантом еще - вечерами. Не работа, а... Денег не фига не платят, и кругом - одни старики, и все такие патриоты... - скривился дюшин рот в невеселом смешке.

- Значит, плохо учишься, раз в жопе работаешь... - заметила она.

- Это я учусь-то плохо? Да побойся Бога, девушка, - ответил защитным смешком. - Да я стараюсь, черт. Учиться у нас, ой, как не просто. Да у других студентов в группе мамы-папы в архитектуре работают, помогают да подсказывают своим, если что не так. И устроят после на хлебные местечки, - принялся оправдываться он. - А у меня родители - какие-то лохи. Только власть ругать умеют. То им Брежнев не хорош, то Горбачев. Ох, уж эти вечные бредовые мечты-фантазии и дядьки, и папаши моего - о наилучшем устройстве страны... - усмехнулся Андрей. - Не умели никогда устроиться в жизни, потому и кричали про любую власть: Долой!... И папаша у меня... Ну, ты знаешь? Да ему вообще в дурдоме место! - распалялся он все больше. - В отделении для буйных. Идиот и эгоист страшнейший. Загубил жизнь моей несчастной матери бесконечными попреками-придирками. Как же - владелец квартиры и ответственный съемщик... После смерти бабушки и дедушки у него три пятых всей жилой площади, так что, если что не так, границу по квартире проведет или потребует раздела, с нашим выселением. Вот выселит на улицу в снег - то-то будет здорово. Знает свою власть над нами, оттого и глумится от души...

- Да, папаша у тебя - подонок, - поддержала Марыся Андрея. - Ну, а ты сам, чего делать думаешь?

- А я чего? - задундел Андрей. - Вот, живу, работаю, хорошо, что дядька на работу взял, иначе этот придурок-отец со свету уже давно сжил. Сказал бы: Кто не работает - тот не ест! Вот, пусть Чубайс тебя и кормит!, или Иди играй по казино!. Или: Продайся педерастам - сейчас демократия!.

 Да, сука он у тебя! - хлопнула ладошкой по столу Марыся. - Да, ну его, му... чудака в баню - париться! Лучше открывай шампусика еще да доставай конфетки. Будем пировать назло ублюдку!

 

 

 

* * *

 

 

Вот Андрей откупорил над кухонной раковиной зеленевшую бутылку дагестанского шампусика. И посмеялся, глядя пьяными глазами: - Вот он, зеленый змий! - Не рассчитал совсем немного, и... пробка полетела в потолок. Из горлышка полезла радостно шипящая пена.

Полоснул желтизной по двум стаканам. Дернул ножиком целлофан бедноватой конфетной коробки и приветливо раскрыл ее на столике.

Подняли стаканы и чокнулись гранеными боками: - Ну, за встречу! И за новую бутылочку.

- А все-таки ты не совсем уж и прав... - сказала упрямо Марыся, чуть-чуть окосев.

- В чем я не прав? В чем? - вскинулся Андрей. - Ну, ответь мне! Почему другим все в жизни, а мне никогда - ничего? Ну, вот, ты - ответь! Ответишь? - вздыхал горестно.

- Нет, ты всего не понимаешь... Твой отец не плохой. Я так думаю. Вернее, сейчас я догадалась... Он, всего лишь, советский дурак. А мамашку твою мне действительно жалко, - заключила она свою мысль. - Хотя она, конечно же, дура, что с таким упырем живет. Могла бы в свое время найти мужика и получше, и побогаче. Только время ее миновало уже. С таким оболтусом, как ты, хрен она кого найдет. Так что, постарайтесь жить со своим отцом-заразой как можно дружнее, - говорила Марыся, покачивая своею ладной ножкой в тапке с помпоном. И снова плеснула себе искристого вина.

- Да, богатство - это главное, особенно теперь. И вообще наличие денежных средств, - охотно согласился с ней Андрей. - И, кстати, у нее в Ленинграде были, и получше, мальчики в свое-то время. Даже  из Польши был один чудак. Стасик его звали. Замуж ее звал, да родители не пустили к нему тогда. Испугались чего-то, расквакались: Как ты в Польшу-то уедешь, доченька? Из Советского Союза... Там тебя без нас живьем съедят! - покривил губу Андрей. - Жила бы, теперь, а европейской стране, гуляла бы по Варшаве или Кракову... И хоть был социализм, а жили поляки много лучше нашего. И теперь все челноки, за товарами, а Польшу катаются. Там лучше, чем у нас. Ведь верно? А она прошляпила свой шанс. Вот уж, дура, прости Господи... - ругнул он мать беззлобно. - Ничего теперь не поделаешь. Раньше надо было думать...

 

 

 

* * *

 

 

- Ты чего хохочешь-то? - немного обиделся Андрей.

- А ничего... Ничего... - хитро щурясь, отнекивалась девушка.

- Ну, ничего, так ничего... Сама в гости пригласила, а теперь хохочет, - насупился парнишка.

- Да, просто ты смешной, до невозможности. И не сердись на меня... - взъерошила ему волосы прекрасными пальцами. А потом зашептала, зашептала, прямо глядя Андрею в глаза:

- Дурачок ты, дурачок. Я ведь все про тебя знаю. Я ведь ведьма настоящая!..

- Ха, какая еще ведьма? - снова упорствовал Андрей. - Оставь это. Мне и так с тобою хорошо. К чему еще такие приколы? Ведьм в природе не бывает. Все это мифы и легенды народов мира, да бабушкины сказки для детей, - усмехался Дюша.

- А ты не верь мне. Я ведь, кажется, не раз говорила - Не верь никому. Такое время, что ровно никому довериться нельзя, - скалила ровные зубы в улыбке Марыся. - Я и себе порой уже не верю. А чего тут особенного? Потоптаться решит человек, на краю, на самом краешке жизни - и в бездну. Сам ты такого не видал разве?.. Тебе страшно, - сказала она, - от такого. Ну, а мне - нет! Я ведь так давно живу, и я всякое в жизни видала...  Просто жизнь такая, и никто ни в чем не виноват... - начала она страннейшую тираду, вдруг ее оборвав, на уже знакомых обещаниях неведомо чего. - Только ты увидишь сам! Ты узнаешь!.. - вот так таинственно и грозно говорила прекрасная Марыся.

- Чего еще увижу? Чего узнаю-то? - глупо скалился, так и не поняв ничего, Андрей.

- Ой, как много! - смеялась она, и играла перед ним глазами, и качала стройной, в мягких серых волосенках, ноженькой под столом. - Мно-о-го! - тянула Марыся перед ним, показывая тридцать два белейших зуба. - Я про тебя все знаю. Все-все-все! - и взвихрила опять его волосы.

- Да что ты можешь знать про меня, кроме того, что я сам уже рассказывал? В институте у парней справлялась? Так они, во-первых, не болтливы, ну, а если и соврут - так недорого возьмут... И чего это про меня они интересное такое знают? Как я учусь, про это, что ли? Как зачеты да экзамены сдаю? Или с кем и по какому поводу водку пил по мастерским?.. - засмеялся Дюша. - Ну, да, пил я водку. Признаюсь сам, грешен... Но, не пьяница же я. Ты не бойся. Ничего не пропью в твоем дому. И особо в этом - бабкином - паясничал он, обводя жестом все богатство убогой квартирки.

- Ну, тогда ты вообще молодец! - улыбнулась радостно она. - Кстати, водку ты не любишь? Или, все же, далеко не всегда? Ну-ка, расскажи, алкаш ты этакий, как там у вас организуются такие дела?

- Как-как? Обыкновенно, - решил он ей немного подыграть. - Сдадим две работы в семестр, так и отмечаем все это дело хорошей попойкой. Благо, мастерская открыта с восьми утра и до девяти вечера... Там не раз и гудели. А бутылочек там столько по углам... Иной раз, идешь поутру, а в коридоре, простите нас, мадам Марыся, на полу наблевано. И по Политеху слухи уж несутся - кто там с кем... и когда кто потом с техничкой собачился... К нам и преподы заходят, после сдачи проекта, чуть-чуть дерябнуть. Ну, не гудеть, конечно, а вот так - просто на дорожку...

- И это тоже - девяностые лихие, то ли в шутку, а то ли всерьез нахмурилась Марыся. А потом добавила, как бы слегка загрустив... - несчастное, растерянное, растерзанное поколение. Чума, пришедшая уже во все дома...

- Чего там еще?.. - не понял перемены настроения Андрей.

- Ничего! - как бы очнулась ото сна Марыся и отозвалась повеселей. - Уже проехали! Кстати, ведь сегодня ты у меня в гостях третий раз, заметила она. - Бог троицу любит. Только Бога не видел никто. Не из живых, и не из мертвых...

 

 

 

ПРИМЕТЫ ВРЕМЕНИ. АПОКАЛИПСИС СЕГОДНЯ

 

 

- Чупа-чупс на пластиковой палочке - в институтском буфете на первом этаже. Со второго этажа к нам сделан переход. На втором обеденный зал, а на первом этаже - буфет. И на втором же, сбоку от студенческого зала - зал закрытый, специальный - для администрации, - стал, немножко захмелев, нестройно излагать Андрей подробности своего институтского быта.

- Паленая водка в буфетной витринке в лимонадных, зеленых и коричневых, бутылках преземестых. Мужики предлагают пить ее с подачи, но ты не можешь пить, вот так, в отвратительном чистом виде, и потому разбавляешь ее пивом, делая известного в русском народе ерша. Иначе и не проглотить пойло, и осрамишься на всю группу, - говорила Марыся, как бы читая по какой-то, только ей видимой сейчас, книге, или просто угадывая. И вообще ты среди них - интеллигент. И ты не любишь их в душе и боишься этих (так называешь ты слишком уж простых пацанов), но не желаешь терять с ними знакомство, чтобы не быть одному. Ведь ты боишься одиночества? Ведь так?.. Ну, и что тебе делать-то, если водку душа не принимает? Пить... Раз, на свадьбе у Ирки Ереминой, уже травился. Правда, ведь? Так оно и есть? - лукаво спрашивала Марыся, как бы между делом, ведя свой нелепый, угадательный рассказ.

- Угу, - кивнул Дюша в ответ, добавив, - да я и не хотел. Просто, так вышло... Тогда народу в Астре (это, что за Мишкольцем стоит) было прямо море разливанное. Люди с фирмы Саши Бланка, Иркиного жениха. Ну, и прочие, разные родичи жениха и невесты... Народу - туча собралась, прямо-таки протолкнуться было негде, а на угощение фирмачи поскупились, собаки... - ругнулся Андрей. - Ну, у жениха, да у невесты, да еще у родителей их - там вино на отдельном столе, и закуски разные, и шампанское, и конфеты отличные. А у нас, как у свиней, прости Господи, только картошка вареная и яблоки зеленые, кисловатые такие, твердые. Да еще немного мяса на тарелку каждому бухнуто, ну, и ложка Оливье. А конфеты меж тех яблок - исключительно Коровка и Батончики соевые. И она - отрава эта, беленькая, в лимонадных бутылках с жестяными козырьками-кепочками. Ее-то было там - прямо залейся... Сначала вроде заглотнул ее - противно! Чуть не подох, с непривычки, вот уж, точно, стало мне так горько, что всего перекривило... Ну, а после... Тосты за столом начались - за жениха, и за невесту, и за родителей, конечно, тоже... Сперва она, проклятая, мне в рот совсем не лезла, а под конец веселяя я с ней уже освоился... Сходил-потанцевал, потом еще добавил, для порядка. Вот, так с водярой я и познакомился тогда... Ходил после, с пацанами, на двор перекурить и еще чего сделать... не скажу. В Астре туалета тогда еще в помине не было. Потому все бегали на двор... Можно было в Мишкольц попроситься (он рядом), но ведь там охранники в дверях... и, значит, неудобно, - пустился Дюша в хмельные подробности, вспоминая свои былые подвиги. - Возвращаюсь, значит, со двора, а в зале - драка. Кого-то схватили и держат за грудки. И орут. А тот - по морде. Ну, и этот не стерпел - запендюрил в пах обидчику... Потом, здоровенные парни повскакали с мест и, с пьяным воплем: Наших бьют!, принялись метелить друг дружку прямо на танцполе... Их выпроводили в фойе, где они налетели на витрину и на зеркало, и, помятые и слегка окровавленные, пошли платить за убытки администратору, чтобы не собачиться с прибывшими уже ментами... - вспоминал он ту гулянку. - В общем, парни подрались, но я не дрался в тот вечер ни с кем. Что я, придурок, что ли? - усмехнулся Дюша. - Я просто сидел на месте и добавлял, добавлял, на халяву. И так уж освоился в этой самой роли...

 

 

 

* * *

 

 

- После всех гостей развозили на маленьком белом автобусе. И меня на площадь Шмидта домой довезли... - молотил языком Андрей зачем-то о себе такое. - Вот, лег уже, а ночью встал по нужде. Но на ногах уже не держался и упал головой в унитаз... - удивлялся Андрей излишней своей откровенности. И слегка скомкал конец приключения...

- Не скажу тебе всего, скажу лишь, что похмелюга была тогда у меня просто жуткая. Весь день с больной головой лежал пластом. И рассольчиком лечился. Спасибо маме. Она, хоть и бухтела немного, меня тогда не бросила. Наверное, боялась, что умру. Да и сам я тогда немного боялся. Даже пить зарекался спиртное вообще. И, вот, как-то выжил ... - ухмыльнулся, сведя свой рассказ к глуповатой шутке.

- Фу! Какой позор! - возмутилась притворно Марыся. - Лечился он, блин! Вот, бесстыдник! Ну, и кто прав оказался из нас? Алкаш ты настоящий и есть, - закончила отчитывать его и неожиданно властно взяла голову Андрея в свои прекрасные ладони и стала целовать, яростно прикусывая его губы. - Будешь в следующий раз знать, как брать в рот всякую гадость. Ну, целуй меня - в наказание за грехи свои - усерднее и лучше!.. Вот так. И вот так, - приговаривала девушка. - И будешь ты впредь брать ликер Кофейный в магазине Ленинградском, что на улице Мира стоит, а не ерша из паленой водяры с парнями глушить. Обещай мне, что впредь все так и будет.

- Обещаю, - уже серьезно ответил он.

-Ты еще говорил, что с вами и преподы глушат? Ведь так? - не отступая от лобзаний, говорила Марыся.

- Так и есть. Я ведь уже рассказывал тебе - в основном, почасовики молодые, что приходят к нам из Администрации города, c Каменного Моста, да еще старый хрыч Самоваров. Художник, козел бородатый.

- А я кое-кого из них знаю, - добавила она явно двусмысленную фразу. Однако он не почувствовал приступа ревности и только подумал почему-то вяловато:

- Ну, знает и знает. Что мне за дела? В конце концов, Марыся взрослый и свободный человек. Мое какое дело?

- Ну, видишь, - все сам и рассказал. И про Политех, и про свадьбу эту чертову с попойкой, - ликующе взглянула она. - Я про тебя все-все знаю. Стоит мне немного о чем-то догадаться - точнее объяснить тебе просто не могу - так я словно считываю откуда-то всю информацию. Порой, самую нелепую. Сказать короче - для меня уже нет жизненных тайн. Это очень странно, но я словно подсоединяюсь к глобальной сети данных, откуда могу скачивать интересующую меня информацию. Вот, так-то... - добавила Марыся уже вполне спокойно и рассудительно. - А ты думал, ведьм не бывает. Дурачок ты, дурачок... - заласкалась она опять, запустив ему в волосы длинные, наманекюренные пальцы. - Так что, пей Кофейный, золотой. И еще Киви, кислотно-зеленый, тоже как-нибудь принеси, когда в гости нагрянешь. Я его очень люблю. Ох, как я его уважаю... - заиграла она глазищами, распаляя тем самым в Дюше все желания по-новому.

 

 

 

* * *

 

 

- Нет. Все же я не верю до конца. Как это может быть, на самом деле? - говорил он, поднявшись от нее с дивана. - Ведь двадцатое столетие, черт возьми, а тут такое. Такая, извиняюсь, чертовня.

 

- Да, я - ведьма. В чем проблема? Не хочешь - не верь. Твое дело. Я тебя ничего не заставляю делать, пока. - Добавила Марыся между слов, весьма таинственно. - Да, я такая. Впрочем, ведь это не страшно. Не пугайся, дорогой. Мое ведьмачество тебе ничем вообще не угрожает. - Ты просто еще многого не знаешь. Человек вообще больше, чем ему кажется, - вздыхала она. - И пусть разум его ограничен, и воля человека может направляться ко злу, тем менее, он связан с Богом узами, которые он не может расторгнуть. И связь эта есть конечный смысл его жизни. Человек - это узел, в котором все земное сплетено с небесным. - Так сказал Авраам Гершель, - широко и приветливо улыбалась уже через секунду она.

- Хорошо сказано, Марысенька, - заулыбался в ответ немного усталый от всего Андрей. - Кстати, кто этот самый Авраам Гершель?

- А, какой-то американский философ, просто хорошо сказал и в тему... - махнула девушка красивою ручкой и, дойдя до кухоньки, вновь налила себе стакан. - Ну, твое здоровье, дорогой! - сдвинула его с Андрюшиным стаканом.

-Какие-то там данные... Сеть... Информация... И все прямо в голову тебе идет. Так не бывает. Нет и нет.

- А что не бывает? Во что не верит умный молодой человек? - легко и игриво обняла Марысенька Андрея.

- Ну, вот, в это самое. В ведьмачество, и все эти твои фокусы... - упирася Дюша мутным взглядом в граненый стакан с золотой отравой, в прозрачной, беспокойной желтизне которой поднимались пузырьки углекислого газа.

- Вот, еще Фома Неверующий... - растянула Марыся в улыбке хищный рот, словно бы разозлясь. - Я тебе на твоем же примере все уже доказала. А ты - просто упрямый осел... ослик! Эх, ты! - произнесла с упреком и щелкнула Дюшу по носу.

- Ну, про пьянки... и свадьбу с отравлением можно было догадаться или от кого-то узнать... Может, и ты была на свадьбе этой, просто я тебя не увидел. Народищу пропасть была, вот и не заметил... - упрямо твердил Андрей.

 

 

 

* * *

 

 

- Послушай, это уже не смешно. Это просто-таки хамство, - рассердилась она или сделала вид, тотчас вытащив пальцы из его волос. - Я тебя раньше не знала. И не могла нигде подробностей узнать. Ничего о тебе не слыхала, - вдруг резко посерьезнела Марыся. - Просто у меня такой дар. Сколько тебе объяснять очевидные вещи? Иногда я узнаю то, что другим знать никак не дано. А как это все приходит - не буду повторяться. Кто услышал - тот услышал. Кто не хочет слышать - не услышит уже никогда... Кстати, о таких, как я, было написано в Библии. Ее-то ты наверняка читал? Или нет? Наверное, для подобного чтения ты считаешь себя, как и твои почтенные родители, слишком уж умным?

- Читал отрывками. Только там много непонятного, отвечал ей Андрей. - Чужая мне история. То древнееврейские пророки, то более-менее понятный мне Иисус, а то и вовсе Страшный Суд, грядущий над Божьми миром. Только ученые священники и способны разобраться, - кивал он с умным видом, - было и в самом деле стыдновато за свой, как он считал, огромный культурный пробел.

- Я знаю, что ты думаешь, - сказала Марыся: Эта девка станет меня чем-то там грузить, а мне это не надо. Это все религия, а не нормальная жизнь... Ведь так?

- М... да. Но, не совсем-то так... - промычал Андрей смущенно. - Просто я подумал, что...

- Да не надо слишком много думать, дорогой, - прервала Марыся решительно и ласково. А потом, словно в забытьи, говорила очень-очень странные слова...

 

 

 

* * *

 

 

 Ты не видишь, как идет по миру время? Нет, не видел ты? А я вижу... Вот оно идет, вернее, катится по тем же старым и вытертым до блеска рельсам грохочущим на стыках поездом с облупленными синими, зелеными и красными вагонами и с желтньким земшарно-серпастым гербочком государства, которого нет. Вот, вот, вот оно... - тыкала Марыся ручкой куда-то в заоконную, страшную черноту, - течет грозной, бесконечною рекой над промаслянными шпалами и отчаянно ухает, скрежещет и гремит, ударяясь с разбегу буферами вагонов, да так, словно гвозди в гроб истории вбивают какие-то неведомые миру великаны... Время, время... - продолжала она. - Оно, вот, как этот состав, который кажется и в самом деле бесконечным. Только это неправда. Это абсолютная ложь, милый мой, ибо всему, чему есть начало на свете, всему бывает свой логический конец. Только осознать нам это - невыносимо трудно. Ибо время огромно, для человека это, все равно, что вечность, и всякий век человеческий по сравнению с жизнью земли и природы так мал... И еще, мы так неотделимы от своего времени, от наших повседневных в нем дел и забот. Мы все впаяны во время, просто пойманы им навсегда, как та доисторическая мушка, дошедшая до нас в янтаре... А еще, все мы ранены временем. Ведь так? Ведь ты и сам все это знаешь? Вспомни, для примера, отца, и мать, и дядю. Несчастные, бедные люди, - качала она головой. - Злятся, говорят ужаснейшие вещи, проклиная обидчиков, своих врагов... Несчастные. И сколько их таких?.. Многие ранены вот этим нашим временем... Большинство - уже смертельно, навсегда. Им уже не подняться в полный рост, встав на ноги. Просто время пришло и сгубило их. Немногих - телесно, а многих - духовно... Радости все меньше в нашем мире. Ты это и сам замечаешь? - говорила девушка.

- Но ведь это...

- Ты правильно подумал, - схватила Марыся его мысль почти мгновенно. - Все это названо в Библии - Последние Времена. Последние времена... - продолжала она, глядя перед собой словно не видящими огромными глазами. - Как их отличить? Да просто. Вот, послушай признаки этих времен. Они давно многим известны, - схватила она со стола огромную черную книжищу и стала читать вслух:

 

- Злые же люди и обманщики будут преуспевать во зле, вводя в заблуждение и заблуждаясь...

 

По причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь;претерпевший же до конца спасется.

 

Знай же, что в последние дни наступят времена тяжкие. Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны... имеющие вид благочестия, силой же от него отрекшиеся.

 

Она отложила книгу. - Неужели это тебе ничего не напоминает? И ты в глаза не видел и малой доли смертного ужаса, что окружает и тебя, да и любого человека в нашем мире, каждый Божий день? Неужели и впредь будешь твердить, как попугай - это де религия, все это довольно интересно, только дела мне до этого нет?.. Знай - не для всех потеряна надежда на будущность, - говорила серьезно, и даже сурово, и отчаянно. - Да, нас мало, очень мало на планете. И всегда, во все времена были мы наперечет. Мы - члены тайного пророческого братства Хранителей Дверей, или просто Хранители. И мы приходим не ко всякому. Мы являемся только к тем, кому еще можно хоть чем-то помочь. А таких всегда было не очень много...

А теперь о пророческом даре, - говорила она. - Хоть ты и плохо знаешь Библию, надеюсь, припомнишь все же Моисея, и его брата Аарона, и легендарную пророчицу Девору с ее победной песней в день избавления от погони египтян... Припомни и других пророков - Давида и Соломона, Ездру и Неемию, Исайу и Иеремию, Иезекиля и Даниила... Помнишь про Даниила в Вавилоне и знаменитую огненную печь? А Валтасаров пир и руку Божию, чертящую роковые слова для Вавилона: Ты взвешен на весах и признан очень легким? Кстати, ничего это не напоминает из недавней истории?

А Осия и Иоиль, Амос и Авдий, Михей и Наум, Аввакум и Софония? Захария, Малахия, да и сам Иисус с его учениками разве не пророческий пример? Да ты почти совсем не веруешь в Бога... - всплеснула руками она. - Впрочем, быть таким, как ты, даже хуже, чем быть атеистом. Ведь обычный атеист - это всего лишь озлобленный упрямец, который не столько не верит в существование в Господа, сколько просто испытывает к Нему неприязнь, считая в глубине своей заблудшей и темной души, что Бог ему чем-то обязан. Об этом говорил еще писатель Оруэлл... Но ведь такой упрямый осел, хоть и пребывающий в человеческом обличье, никогда не говорит другим и себе: Я верую... Ты же, как и многие достойные люди, к сожалению - следуя словам из Откровения Иоанна Богослова - ни холодны, ни горячи.

 

Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих.

Ибо ты говоришь: я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг.

Советую тебе купить у Меня золото, огнем очищенное, чтобы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться и чтобы не видна была срамота наготы твоей, и глазною мазью помажь глаза твои, чтобы видеть.

Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак будь ревностен и покайся.

Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною.

Побеждающему дам сесть со Мною на престоле Моем, как и Я победил и сел с Отцом Моим на престоле Его.

Имеющий ухо да слышит, что Дух говорит...

 

- Декламировала яростно и грозно Марыся, тряся своей смоляной головой.

 

- После сего я взглянул, и вот, Дверь отверста на небе, и прежний голос, который я слышал, как бы звук трубы, говоривший со мною, сказал: взойди сюда, и покажу тебе, чему надлежит быть после сего. И тотчас я был в духе; и вот, престол стоял на небе, и на престоле был Сидящий; и Сей Сидящий видом был подобен камню яспису и сардису; и радуга вокруг престола, видом подобная смарагду. И вокруг престола двадцать четыре престола; а на престолах видел я сидевших двадцать четыре старца, которые облечены были в белые одежды и имели на головах своих золотые венцы. И от престола исходили молнии, и громы, и гласы, и семь светильников огненных горели перед престолом, которые суть семь духов Божиих; и перед престолом море стеклянное, подобное кристаллу; и посреди престола, и вокруг престола четыре животных исполненных очей спереди и сзади. И первое животное было подобно льву, и второе животное подобно тельцу, и третье животное имело лице, как человек, и четвертое животное подобно орлу летящему. И каждое из четырех животных имело по шести крыл вокруг, а внутри они исполнены очей; и ни днем, ни ночью не имеют покоя, взывая: свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель, Который был, есть и грядет. И когда животные воздают славу и честь и благодарение Сидящему на престоле, Живущему во веки веков,

тогда двадцать четыре старца падают пред Сидящим на престоле, и поклоняются Живущему во веки веков,

и полагают венцы свои перед престолом, говоря: достоин Ты, Господи, приять славу и честь и силу: ибо Ты сотворил все, и по Твоей воле существует и все сущее сотворено.

И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырех животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он, как победоносный, он вышел чтобы победить. И когда он снял вторую печать, я слышал второе животное, говорящее: иди и смотри. И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч. И когда Он снял третью печать, я слышал третье животное, говорящее: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь вороной,

и на нем всадник, имеющий меру в руке своей. И слышал я голос посреди четырех животных, говорящий:

хиникс пшеницы за динарий, и три хиникса ячменя за динарий; елея же и вина не повреждай...

 

- сверкнула Марыся глазами, добавив, - ну, как? - и продолжила читать по черной книжке:

 

И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, имя которому - смерть; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли - умерщвлять мечом, и голодом, и мором, и зверями земными. И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели. И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу? И даны были каждому из них одежды белые, и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их, и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число. И когда Он снял шестую печать, я взглянул, и вот, Произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась как кровь. И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои. И небо скрылось, свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих. И цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор, и говорят горам и камням: падите на нас и сокройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца; ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять?...

 

- Страшно? - спросила она Андрея, дерзко посмотрев ему в глаза. - Не про наше ли время то сказано? Целый континент - Восточная Европа теперь пришел в движение. В Польше - люстрация. Люстрация - в Чехии. Нынче раскрываются секретные архивы Штази в бывшей ГДР... Как уж тут иным не убояться? - залукавила черными глазищами она. - Вот, у нас бы все это открыли - на весь мир бы случилась потеха... Родители писали на детей доносы, а дети - на своих родителей. Студенты - на профессоров, профессора - на студентов, начальники топили подчиненных и наоборот, все в одной грязи перемазаны были. Неужели не так? Поделом...

 

- И когда Он снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса. И я видел семь Ангелов, которые стояли пред Богом; и дано им семь труб. И пришел иной Ангел, и стал перед жертвенником, держа золотую кадильницу; и дано было ему множество фимиама, чтобы он с молитвами всех святых возложил его на золотой жертвенник, который перед престолом. И вознесся дым фимиама с молитвами святых от руки Ангела пред Богом. И взял Ангел кадильницу, и наполнил ее огнем с жертвенника, и поверг на землю: и произошли голоса и громы, и молнии и землетрясение...

 

- Помнишь ту катастрофу в Армении, в восемьдесят восьмом? Седьмое декабря. Семь баллов по шкале Рихтера. Двадцать пять тысяч убитых, более полумиллиона человек без крова. Разрушены Степанакерт, Ленинакан, Спитак... - напомнила ему она.

 

- И семь Ангелов, имеющие семь труб, приготовились трубить. Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, cмешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела.

Второй Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью, и умерла третья часть одушевленных тварей, живущих в море, и третья часть судов погибла...

 

- Впрочем, это еще впереди! - говорила Марыся. - Ясно вижу я землетрясения великие - в Турции и на Гаити, великое цунами, идущее на Филиппины и Малайзию, на Индию и Бангладеш. И я вижу трупы, трупы, трупы... А вот и прорванные дамбы в США, затоплена Германия и Чехия, вода на пражских улицах, эвакуируется Новый Орлеан. Вот и еще одно огромное цунами движется к побережью Японии. Разрушения в Японии, и количество смертей уже не поддается описанию... Разрушен ядерный реактор Фукусима - один. Радиационное заражение огромной территории островов Японского архипелага просто неизбежно, - ритмично покачиваясь, говорила девушка, глядя вперед, на видимое только ей, черными, горящими глазами... Но, вот она вскинулась, словно освобождаясь от тяжкого сна... И продолжила чеканить слова из книжки:

 

- Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде - Полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки.

 

Вот, уж про это ты сам знаешь, - остановилась она. - После знаменитой аварии на АЭС все газеты писали про нее. И про то, что название городка - Чернобыль - по-украински означает полынь, не упоминал в те дни только ленивый... Да, ты и сам бывал в том городе когда-то. Верно? - спросила Андрея она.

- Все верно, - невесело кивнул ей Андрей.

 

- Четвертый Ангел вострубил, и поражена была третья часть солнца, и третья часть луны, и третья часть звезд, так что, затмилась третья часть их, и третья часть дня не была светла так, как и ночи. И видел я и слышал одного Ангела, летящего посреди неба и говорящего громким голосом: горе, горе, горе живущим на земле от остальных трубных голосов трех Ангелов, которые будут трубить!

Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны. Она отворила кладезь бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя...

 

- Припомни, - говорила Марыся, - ведь это было так недавно. На твоем и на моем веку... Да что там - на веку? Еще и двух месяцев не минуло с поры той самой... Нам ведь всем по телику показывали это. Помнишь? Зеленые танки и мост через Москву-реку. И то огромное, белое здание на Краснопресненской набережной. Сначала такое белоснежно-чистое, как наши надежды на завтра. Потом - в дыму пожарища, в золе и сером пепле, совсем как наши души сегодня. И словно черная язва, или чумной бубон - на теле распятой в те дни, убитой наповал новой, свободной России - горелая плешь на высоте изувеченных этажей, как зримый памятник человеческой ненависти и властолюбию. Cтрашным надгробием непогребенным по-христиански, а просто без вести пропавшим сотням людей стоит она и сейчас над Москвой. -

 

... И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы. И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, И никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих.

 

- Ну, это наш базар-вокзал, в котором все мы, словно в нечистотах, перемазаны, - подтвердила его догадку она. -

 

И дано ей не убивать их, а только мучить пять месяцев; и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека. В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них...

 

- У барыг и гробы на Москве на прокат. Впрочем, ты все сам знаешь... -

 

По виду своему, саранча была подобна коням, приготовленным на войну; и на головах у ней как бы венцы, похожие на золотые, лица же ее - как лица человеческие; и волосы у ней - как волосы у женщин, а зубы у ней были, как у львов.

 

- Там, на верху, - указала Марыся в потолок, - таких хватает... Паша-Мерин и еще, вот, этот... толстячок, всегда так сыто чмокающий... - усмехнулась она. -

 

На ней были брони, как бы брони железные, а шум от крыльев ее - как стук от колесниц, когда множество коней бежит на войну...

 

- Припомни ОМОНовцев в прошлой октябрьской Москве и те зеленые танки... -

 

...у ней были хвосты, как у скорпионов, и в хвостах ее были жала; власть же ее была - вредить людям пять месяцев.

 

- Пять месяцев длилось препирательство президента и Советов, - пояснила Марыся. -

 

Царем над собою она имела ангела бездны; имя ему по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион.

И освобождены были четыре Ангела, приготовленные на час, и день, и месяц, и год, для того, чтобы умертвить третью часть людей. Число конного войска было две тьмы тем; и я слышал число его. Так видел я в видении коней и на них всадников, которые имели на себе брони огненные, гиацинтовые и серные; головы у коней - как головы у львов, и изо рта их выходил огонь, дым и сера. От этих трех язв, от огня, дыма и серы, выходящих изо рта их, умерла третья часть людей; ибо сила коней заключалась во рту их и в хвостах их; а хвосты их были подобны змеям, и имели головы, и ими они вредили.

 

- Если это не про танки, то значит, ни меня, ни одного танка просто не существует на нашей земле. И вообще меня никогда не было на свете, и я тебе приснилась. Но, если я тебе не снюсь, если ты сейчас сидишь вот тут, в этой убогой конурке, и слушаешь, и даже понимаешь, про что я говорю, поверь - наступили Последние Времена на планете, и ты сегодня - их живой свидетель. -

 

Прочие же люди, не умерли от этих язв, не раскаялись в делах рук своих, так чтобы не поклоняться бесам и золотым, серебряным, медным, каменным и деревянным идолам, которые не могут ни видеть, ни слышать, ни ходить. И не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блудодеянии своем, ни в воровстве своем.

 

- Вот, и еще совсем немного, - переводила она усталое дыхание и продолжала читать -

 

И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил, и действовал так, чтобы убиваем был, всякий, кто не будет поклоняться образу зверя. И он сделает то, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его.

Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть.

 

- Это про наши реформы. -

 

И дам двум свидетелям Моим, и они будут пророчествовать тысячу двести шестьдесят дней, будучи облечены во вретище. Это суть две маслины и два светильника, стоящие пред Богом земли. И если кто захочет их обидеть, то огонь выйдет из уст их и пожрет врагов их; если кто захочет их обидеть, тому надлежит быть убиту.

Они имеют власть затворить небо, чтобы не шел дождь на землю, во дни пророчествования их, и имеют власть над водами, превращать их в кровь, и поражать землю всякою язвою, когда только захотят. И когда кончат они свидетельство свое, зверь, выходящий из бездны, сразится с ними, и победит их, и убьет их, и трупы их оставит на улице великого города, который духовно называется Содом и Египет, где и Господь наш распят. И из народов, и колен, и языков, и племен будут смотреть на трупы их три дня с половиною, и не позволят положить трупы их во гробы.

 

- Двое свидетелей - это Руцкой и Хасбулатов, три с половиной дня длилась расправа над восставшими в Доме Советов, и трупы их так и не были переданы родным для погребения. Убитых грузили на Камазы и на баржи на Москве-реке и куда-то увозили хоронить. А потом... - продолжала она, -

 

И живущие на земле будут радоваться сему и веселиться, и пошлют дары друг другу, потому что два пророка сии мучили живущих на земле. Но после трех дней с половиною вошел в них дух жизни от Бога, и они оба стали на ноги свои; и великий страх напал на тех, которые смотрели на них.

И услышали они с неба громкий голос, говоривший им: взойдите сюда. И они взошли на небо на облаке; и смотрели на них враги их. И в тот же час произошло великое землетрясение, и десятая часть города пала...

 

- Александр Руцкой и Руслан Хасбулатов всего через полгода будут выпушены из Лефортово, и духовное падение Москвы - Содома и Египта - в глазах уже не только россиян, но и всего цивилизованного мира уже не за горами, - пояснила девушка. -

 

...и погибло при землетрясении семь тысяч имен человеческих; и прочие объяты были страхом и воздали славу Богу небесному. Второе горе прошло; вот, идет скоро третье горе. И седьмой Ангел вострубил, и раздались на небе громкие голоса, говорящие: царство мира сделалось царством Господа нашего и Христа Его, и будет царствовать во веки веков.

И двадцать четыре старца, сидящие пред Богом на престолах своих, пали на лица свои и поклонились Богу, говоря: благодарим Тебя, Господи Боже, Вседержитель, Который еси, и был, и грядешь, что ты приял силу Твою великую и воцарился. И рассвирепели язычники; и пришел гнев Твой и время судить мертвых и дать возмездие рабам Твоим, пророкам и святым и боящимся имени Твоего, малым и великим, и погубить губивших землю.

И отверзся храм Божий на небе, и явился ковчег завета Его в храме Его; и произошли молнии и голоса, и громы, и землетрясение и великий град.

И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд.

 

- Так вот, я - эта самая жена! - вдруг взвилась Марыся. И стала вещать:

 

Она имела во чреве, и кричала от болей и мук рождения. И другое знамение явилось на небе: вот, большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадем. Хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю. Дракон сей стал перед женою, которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать ее младенца.

И родила она младенца мужеского пола, которому надлежит пасти все народы жезлом железным...

 

- Вот наша миссия на нашей планете, - сказала спокойно она. - Быть в братстве Хранителей Врат и помочь прийти в наш мир Мессии. А дальше...

 

И восхищено было дитя ее к Богу и престолу Его.

А жена убежала в пустыню, где приготовлено было для нее место от Бога, чтобы питали ее там тысячу двести шестьдесят дней.

И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе.

И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый дьяволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним.

И услышал я громкий голос, говорящий на небе: ныне настало спасение и сила и царство Бога нашего и власть Христа Его, потому что низвержен клеветник на братьев наших, клеветавший на них пред Богом нашим день и ночь.

Они победили его кровью Агнца и словом свидетельства своего, и не возлюбили души своей даже до смерти.

Итак, веселитесь, небеса и обитающие на них!

 

- Чеканила девушка слова, в такт бешено мотая черной гривищей. -

 

Горе живущим на земле и на море! потому что к вам сошел дьявол в сильной ярости, зная, что немного ему остается времени.

Когда же дракон увидел, что низвержен на землю, начал преследовать жену, которая родила младенца мужеского пола. И даны были жене два крыла большого орла, чтобы она летела в пустыню, в свое место от лица змия и там питалась в продолжение времени, времен и полвремени.

И пустил змий из пасти своей вслед жены воду как реку, дабы увлечь ее рекою. Но земля помогла жене, и разверзла земля уста свои, и поглотила реку, которую пустил дракон из пасти своей.

 

- Вот какая миссия нам предстоит, - заключила Марыся уже тихим голосом и отложила книгу. - Ты, конечно, не знаешь, что и думать, услышав такое. Тебя всегда учили, что такие вещи могут излагать только сумасшедшие. Но это не так, - протянула Марыся ему свою прекраснейшую руку. - Ты ведь и сам скоро убедишься, что это про наши времена говорится в Апокалипсисе Иоанна Богослова, писанном чуть ли не две тысячи лет назад на греческом острове Патмос. На том самом легендарном островке посреди голубого Эгейского моря...

- Ты боишься и не веришь. Ты смущен. Поверь мне, вернее нам, потому что я не одна... Да, нас, действительно, зовут в народе ведьмы. Но, кто такие - эти самые ведьмы? Ты не знаешь? Так я тебе сейчас скажу. Ведьмы - это такой особый народ. И миссия у нас, ведьм, на земле - особая. Мы - Хранители Дверей Мироздания, - поведала Марыся и снова сладко обвила легкими руками шею Андрею. - И не обязательно, что именно я рожу в грядущий час того самого Сына. Это еще у нас не решено. Уж, кому жребий выпадет на этот раз наш мир спасать... - говорила Марыся. И принялась напоследок извиняться, говоря...

- Ну, испугала я тебя. Ой, как испугала... Дура я, такая дура... - ругала себя девушка и жарко целовала, залезала Дюше под рубаху. - Напугала так, что весь дрожишь от страха. Вон, и гусиная кожа у тебя уже... - ущипнула легонько. - Ну, не бойся, не бойся меня, - уговаривала его Марыся. - Я ведь всю правду тебе выложила, ну, как на духу, а ты теперь меня боишься, как огня, и сердишься за что-то... Я ведь ведьма хорошая, белая ведьма. Иди сюда, ко мне. Не беда. Я тебя быстро отогрею вот тут, у сердца, - взяла она Дюшину руку и положила себе на маленькую левую грудь, под которой мухой чернело огромное родимое пятно.

 

 

 

ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ

 

 

- Ну, и как тебе? - спрашивала Марыся, ласкаясь, словно кошка, о его плечо растрепанной головкой.

- Хорошо, - пробурчал Андрей и встал за сигаретами. - Еще одна пачка на хлебнице, на кухне. И банку для окурков принеси, - крикнула она вслед, привстав на коленки и стараясь найти зажигалку между ворохами газет, институтских тетрадок и книг.

Оборотившись к подруге спиной, он закурил.

- Ну, и чего снова не так? - лукаво спросила она. - У, сердитый! Спасибо, что сразу от меня не убежал, после всех этих откровений, - принялась шутить она.

 А чего ты такая... холодная вдруг стала? - выдавил он из себя, тут же сжавшись от испуга за свой наглый вопрос.

- Я? Холодная? Да я самая горячая девочка в мире. А ну, иди опять ко мне, - старалась она превратить Дюшину фразочку в шутку.

- Я без прикола, Марыся... Ты ведь раньше-то нормальная была. А сейчас... - старался вырваться Андрей из жадных силков ее довольно сильных рук.

- И сейчас такая же. Взгляни на меня. Ничуть не изменилась...

- А... температура?.. Ты же совсем холодной стала. Раньше ты была такая, как все. Я же помню, - старался сбросить Дюша с себя ее руки в еле заметном, мягоньком пушку.

- Прости, что я тебе все сразу не сказала, - немного отступила она. - Я должна была сказать, но боялась тебя напугать. Дело в том, что и эту шерстку, и холодную кожу замечают лишь те, кому я сама хочу открыться. Или те, кто специально ищет ведьм, желая уничтожить наш особый народ... Почему меняется температура? Я и сама о том не знаю. У меня так с самого рождения моего. Меня врачи проверяли, говорили родителям: физиологическая аномалия организма и еще - феномен...

У людей температура тела тридцать шесть и шесть, а у меня - всего тридцать четыре, - обвивалась Марыся холодными, как у мраморной статуи, и быстрыми, как змеи, руками. - Люди этого боятся. И говорят про ведьму: холодная, как жаба - или еще - холодная, как смерть. Напридумывали за столетия про нас всяких небылиц и носятся по миру со своими сказками. Говорят, что мы, якобы, живые мертвецы или какие-то зомби. Но это - полнейшая чушь, сплела девушка длинные пальцы с пальцами Андрея. Только дураки в такое могут верить, - морщила Марыся арийский носик и, закурив сигарету, пускала дымок, стряхивала пепел...

Ну, да ладно. Ты довольно умный парень, и тебе можно доверять, - сказала она, докурив. - Температурная аномалия - наш обычный ведьминский признак. Притом давно известный. Признак этот был описан еще в пятнадцатом столетии Яковом Шпренгером и Генрихом Крамером в знаменитом Молоте ведьм. Как и другие признаки...

Впрочем, эти средневековые идиоты, в свое время, так усердствовали, трактуя на свой вкус знаменитое: Не оставляй ворожеи в живых..., что хватали любую привлекательную девушку и волочили на костер. Грубые, невежественные скоты, губившие и моих сестер из Хранителей Дверей, и обыкновенных женщин тоже... - завершила она фразу.

- А какие еще признаки? - спросил Андрей, словно выдавив вопрос из глотки, и тут же сник, испугавшись своей наглости.

- Ну, для тебя первый признак уже не секрет, - решительно взглянула ему в глаза. - Ты и сам приметил, что все рученьки, и ноженьки мои, и даже спинка покрыты коротким черным волосом. Мягоньким таким, но все же это ненормально, и особенно для девушки... Просто я волосатая, ну, совсем как мужик. Только у меня вся шкурка шерстяная.

Или вот еще - смотри - и это метина, - указала на красивую левую грудь с огромным, нагло вздувшимся соском, немного ниже которой чернело крупное родимое пятно. - И схватила своим широченным, плотоядным, алым ртом губы Андрея и стала яростно сосать их, легонечко покусывая, и покусывая, и покусывая. Отпустила и длинным, проворным языком полезла любовнику в ухо.

И снова они были в чаду и в бешеной схватке молодых и здоровых тел.

- Ну, поцелуй же. Поцелуй... - в блаженнейшей неге шептала Андрею куда-то в затылок, подставляя грудь. - Сперва, правую, потом левую... Вот так, вот так, хорошо. А теперь эту родинку... Только, чур, не кусаться... - шелестела. - А теперь пониже, ниже... - запустила ему в волосы длинные, цепкие пальцы и принялась толкать его голову вниз, бесстыдно расставляя свои стройные ноги.

- Вот еще один признак. Ты не видал? - захихикала она. - У всех он сверху, только у нас, у ведьмочек, как раз... снизу. Врачи тоже говорили - патология... - А ну, покажи, как ты любишь меня. Да ты мужик настоящий или нет? - подзадорила она, подстегивая похоть и самолюбие Андрея. - Если ты мужик, то работай хорошо и долго, как батарейка Энэрджайзер! А то я тебя живо в жабу прев-ра-щу-у-у...

 

 

 

ЧЕТВЕРТАЯ ВСТРЕЧА. ИЛИ О ТОМ, КАК МИР БЫВАЕТ ТЕСЕН

 

 

- А знаешь ли ты, Принцесса Греза, - поднял стакан с алкоголем Андрей, - что у меня прабабка тоже ведьма была...

- Да, что ты говоришь? - всплеснула Марыся ручками. - Впрочем, мир тесен!.. - залучилась она. - Неужели она, твоя прабабка, из наших?

- Да, вот так... - радуясь произведенному эффекту, разошелся Дюша. - Давно это было, еще при царе. Жила она, значит, тут, в Устьрятинской еще губернии, в Городецкой волости, лесной да озерной. Была дочкой мельника Агафона, про которого говорили тогда всякое... Ну, а более всего болтали, что у него на водяной мельнице в колесе черти бегают... Поговаривали, что работник, некий Федька, по фамилии Кривой, в роковом для старой России тысяча девятьсот четырнадцатом встретил на мельнице самого сатану - Вельзевула. Ну, уж это, наверняка, врут, - поправил себя тут же. - И не Вельзевул то был, а просто так - чертенок мелкий. Иначе бы Федька живым оттуда не ушел... Но, кто бы ни был, происшествие странное, и на судьбу Кривого Федора отложило прямой и печальный отпечаток... Сразу после октября семнадцатого года этот самый Федор дезертировал из Русской Армии. И уже после у себя в деревне Конищево возглавил местный красный комбед, во главе которого без совести и всякой жалости обирал местных мужиков и баб в пользу народной власти. Попутно и сам, со товарищи, грабил трудовой народ на пользу мировой революции. То есть, во имя себя и друзей-комбедовцев разбойничал, как алчный волчара, не ленясь хитрым образом набивать себе избу добром, а глотку заливать без меры самогонкой... Кончилось для Федьки и его дружков злодейство хоть и не особо скоро, но все-таки весьма печально и даже смертельно. Приехавший давить очередной крестьянский бунт отряд из ЧеКа и ЧОНа признал виновниками выступлений против новой власти бандитов Федора. Взяли сонными этих разбойников, выстроили у сарайной бревенчатой стенки, заклеймив их предателями и врагами трудового народа и гидрой реакции, и прямо тут же, на комбедовском дворе, расстреляли... А в историю Гражданской войны и окончательного установления Советской власти в Устьрятинской области была вписана страница о ликвидации в Городецкой волости отрядами ЧеКа банды белого атамана Федора Кривого. Про то, что этот самый Федор был все же красный, историки умалчивали...

- Ну, а прабабка? Где она в этой истории? Ты про нее ничего не рассказал, - напомнила ему Марыся.

- Ах, да, прабабка Клавдия Агафоновна... - встрепенулся Андрей. - Я ее немножко помню... Высокая и статная старуха, и почти всегда в глухом черном платье до пят... Умерла в середине семидесятых, как раз поперек эпохи застоя. Кстати, коммунистов бабка Клавдия не любила прямо-таки жутко. И поминая частенько Федора Кривого, как бандита, говаривала не раз знаменитую свою формулировку: Коммунист - есть вор и хам, свинья и пьяница!... Клавдия рано осталась без мужа. Без Ивана - лесника, убитого в Германскую в далеких-далеких австро-венгерских Карпатах... В одиночку поднимала Клавдия двух дочек - Архелаю и Настеньку. В Бога Клава, вроде, верила, как все тогда, но вот в церковь она никогда не ходила. Говорили, что Иван, ее покойный муж, был поклонником религиозного учения писателя Толстого Льва и обратил и жену в свою веру... А еще Клавдия была травница и лечила и скот, и людей от разных хворей, - припоминал Андрей.

- Вот, и ты меня лечишь... - засмеялась Марыся. - Думаешь, наверное, что я тебя тоже лечу? Ведь ты так думаешь? Правда, ты порою думаешь именно так? - засмеялась она и прильнула к Андрею губами, залезая Дюше под рубаху цепкими руками все откровенней. И жарче.

- Ах ты, хорошая моя! Ведьмочка! Ведь-моч-ка, ми-ла-я моя ты де-воч-ка!.. - выдыхал из себя алкогольно-дурманные пары...

- А еще рассказывали, - говорил Андрей своей любезной, зарываясь в ее густые волосы, - когда Клавдия была маленькая, то раз она спряталась во время грозы под деревом, а в него ударила молния. Дерево, конечно, загорелось, а девчонка - в обморок... Очнулась - своя-не своя. Несколько дней Клавдия была в странном оцепенении, даже не говорила ни с кем... Родные позвали попа. Тот читал молитвы и кропил ее святой водой... Вот, после этого она и получила, невесть от кого, свои странные дары.

 Странные дары... Странные дары... - повторяла за Дюшей Марыся...

 

 

 

* * *

 

 

 

И все, что они творили, было хорошо, было  просто и было естественно. Сердце Дюши таяло, капало, как разогретый на огне Марысиной нежности мягкий и податливый воск, и ложилось в приготовленную умелой женскою ручкой заданную форму... Да, он всей душой стремился к ней. И, как будто, был окончательно у нее в плену. Растворялся, словно сахар в стакане воды, в ее страстных, хрипловатых вздохах плотской любви. И плавился душой, и тек стремительным потоком туда, куда ему велела она - его Марыся.

Так пришло это вечное удушливое беспокойство. Он окончательно терял себя. Но это почему-то не пугало его. Это ему нравилось... Так, Андрею уже нравилось ей подчиняться. Ну, а ей было приятно повелевать и командовать. Принимая его страсть, благодарила любовника ответной нежностью. Милостиво вознаграждала его за привитое ею же чувство нестерпимой необходимости этих таинственных и странных встреч. Так и переливали они жизненную силу и энергию - она-в него, он-в нее, словно дополняя и поддерживая друг друга... Или, это ее эгоизм, а он был всего-навсего игрушкой? Все-таки была - очень странная, болезненная, яростная и дикая - гибельная страсть. Страсть, по-видимому, взаимная, хотя с его стороны ее было, очевидно, больше. Правильно ли это? Хорошо ли это было для него?..

 

 

 

* * *

 

 

- Вот, только бы глядеть на нее, говорить с ней, такой прекрасной, и целовать, целовать, целовать без конца, - так колотилось гулким колоколом у Андрея в висках в эту зиму... Да, он не верил своему, такому нежданно-огромному, счастью. Словно бы он - простой и небогатый парень - тогда... попал на небеса.

- Это так фантастически невероятно... - думал Андрей, еще не надеясь на привалившее счастье. И понимал ясно, что за все блага мира не пожелал бы оставить горячо им любимую Марысю, если даже она сама его оставит, сама предаст и бросит... Этого-то Андрей и боялся, предчувствуя недобрую развязку, но гнал из головы нехорошие, шальные мысли.

- Ничего плохого не может случиться. Пришло, наконец, и ко мне большое человеческое счастье - любовь, и это навсегда, - думал он и... все равно сомневался... Его, наивного и самонадеянного, жизнь учила недоверчивости... Да, он еще не видел подступающей стремительно разлуки. Потому что он любил, а любовь и должна быть доверчива, и даже слепа. Если она - любовь настоящая...

А пока между двоими - Марысей и Андреем - длилось и длилось блаженство узнавания близкой - ему и подобного себе - ей, по мыслям, по духу и по зову плоти. И продолжались, без конца и края, радости двух молодых и горячих тел.

 

 

 

* * *

 

 

- А еще, -рассказывал Андрей, - когда я маленький болел сильно, то прабабка моя Клавдия шептала надо мной такие заклинания.

- Какие еще заклинания? - принялась тереться кошечкой Марыся у плеча, разве что не мурлыча.

- Ну, всякие, такие... - отвечал уклончиво Андрей.

- Ну, а все-таки? - не отставала Марыся. - Ты помнишь их? Ведь правда? - была она настойчива.

- Немного помню. Моя прабабка умерла давным-давно. Еще в семьдесят шестом году... Мне всего-то три-четыре года было, ну а я почему-то помню. Даже странно, - немного замялся Андрей. - Забавно, но я могу кое-что рассказать про это время. Вот, слушай.

- Подведет меня она, высоченная старуха со строгим, словно высохшим от времени лицом к нашему окошку, что на кухне. Это все еще на Ворошилова было. На Шмидта мы много позже переехали... - пояснил он девушке. - Да, лицо, значит, у Клавдии Агафоновны совсем, как на старой иконе. Ну, словно какая-нибудь русская святая. Сама в черном или в темно-синем платье до пят и в большущем платке... Подведет меня к окну, бывало. А над гостиницей Устьрятин в вечернем небе желтый серпик Луны уже висит. Клавдия всегда молилась на Луну. Почему? Убей меня - не знаю...

- Это у евреев-хасидов есть такой обычай, на Луну молиться, - прервала его рассказ Марыся. - Может, ты тоже еврей? Может, как и я, немного йегуди? - вопрошала девушка, лукаво посмеиваясь. - Мальчик мой, то-то, я гляжу, у тебя настоящая идише коп с завитушками... - запустила девчонка накрашенные пальцы в еще мокрые от любовных утех волосы Дюши.

- Никакой я тебе не еврей, - пробурчал Андрей. Волосы, вот, потные на голове, потому и кажется, что вьются. Волосы у меня прямые, серые. И серые глаза. И сам я - русский, и только русский. И больше никто и ничто, заговорил он, да так, словно говорить на эту тему было неловко.  И давай закроем этот разговор. Он мне совсем уже не нравится.

- Ну, а что такого? - изумилась фальшиво Марыся. - Неужели быть евреем плохо? Русским - хорошо, татарином - нормально, даже чукчей, и то - ничего... А евреем - стыдно быть? Вот, и я немножечко жидовочка, и разве я плоха? Разве я тебе совсем не нравлюсь? - придурялась девушка, легонько барабаня кулачком в его плечо. - Отвечай, отродье непонятного племени...

- Ты, хорошая моя... - вновь притянул Андрей к себе Марысю. - Если хочешь, буду для тебя хоть негром, не то, что этим самым йегуди, или как там его...

- Ну, вот, так бы сразу. А то развел, понимаешь, расизм... - посерьезнела она. - Все хорошие, если они хорошие, плохому - не служат... - продолжала девчонка мысль. - Ну, так что там с твоей прабабкой и всеми ее молитвами? Рассказывай дальше! - словно бы опомнилась Марыся.

 

 

 

* * *

 

 

- Встанет, бывало, напротив окна, - продолжал Андрей рассказ. - На Луну полную или на желтенький серпик крестится, и крестится долго. А после поставит меня - малыша против себя и откроет заветную зеленую книжицу. Книжица у ней была, такая в зеленой, коленкоровой обложке. Были в книге строки, написанные неразборчиво, и лежала книжка та у нас всегда в буфете, на кухне. И при жизни Клавдии, да и потом еще с десяток лет. Заглянул я раз, уже подростком, в книжку, а там на каждой страничке молитвы написаны да заговоры на разные болезни и от всяких жизненных напастей.

Притихшая Марыся внимательно слушала, прижавшись к его голому плечу смоляными волосами.

- Молитвы эти самые Клавдии еще от матери по наследству достались. Та была знахарка, и дочка ее пошла травницы, вся в мать... Родом мы с Севера ведь, коренные устьрятинские, а по деду Николаю мы - архангелогородцы. Дед Николай Прокопьевич, бабка Архелая Агафоновна - все отсюда, c Севера... Припомнил раз прабабкину молитву эту самую, что читала она, надо мной, на серпик лунный и понял, что она напоминает какой-то северный напев, ну, что-то в этом роде, блеснул ученостью Андрей. - Это мне и препод один, историк из Педа, подтвердил, когда я ему молитву ту прочел.

- Да что за молитва-то? Или ты уже не помнишь? Больно много слов, Андрюша. Говори, - тормошила Марыся его. - Ближе, ближе к делу... Признавайся сам, а то я тебя защекочу, как русалка - в этих ваших северных сказах, - полезла Марыся к Андрею, елозя по нему своими острыми ногтями и розовыми, взбухшими сосочками аппетитных грудей.

- Не сейчас... Я серьезно, а ты... Ну, ты снова берешься ... за старое... - отбивался нехотя Андрей.

- Я берусь. И... не за старое. Мне старого не надо. Мне - только молодого подавай, - захихикала она.

- Да, дай же досказать. Успеешь еще... Ведь сама просила рассказать, - просил уже уставший Андрей.

 

 

 

* * *

 

 

- А молитва такая, - говорил он, отдышавшись. - Я ее не помню всю, но вот, что запомнил... Послушай. Вот этот кусочек...

 

- Там, на Море-Океане

стоит остров,

На том острове есть Храм,

Святая Церковь.

Золот Стол, Золот Престол,

В той Церкви на Золотом Столе,

На Золотом Престоле,

Сидит сам Господь Иисус Христос.

Поклонюсь я, раба божия Клавдия,

И помолюсь я,

Господу нашему Иисусу Христу,

Сыну Божию живою молитвой.

Ради всех Святых очисти нас.

Как истает воск от лица огня,

Как исчезнет дым от лица его,

Так отстанут от раба Твоего, Господи,

Раба божьего Андрея уйдут

Все хвори, болезни,

Уроки, призоры,

Дневные, ночные и полуночные.

И не будет впредь на нем ни икоты,  

Ни ломоты, ни...

 

- ...чего-то там еще, - запамятовал Дюша слова и замялся, но тут же вспомнил продолжение древней молитвы и, припоминая, читал эти странные, северно-русские стихи.

 

-Запираю я Землю и Небо семью замками,

Семью ключами.

То, что связано на небе светлом,

То повязано и на сырой земле.

А что развязано на небе,

То не завязать и на земле вовек...

Как сбегает с гуся вода,

Так с раба Божьего

Сходит вся худоба

Уроки, призоры,

Дневные, ночные и полуночные...

 

- Так шептала прабабка и кропила меня святой водой, принесенной специально из церкви, - рассказывал Андрей Марысе. - А потом она что-то снова говорила, мною позабытое, от икоты, от ломоты и в буйной головушке, и в ясном лице - во всем стане... Я действительно не помню всего, - словно бы оправдывался он. - Ведь столько лет прошло. А после смерти бабушки Архелаи книжка из буфета пропала, так что, не посмотреть теперь текст молитвы этой. Наверное, эта, зеленая лежит у отца, для которого она - только пустая реликвия. - А в конце молитвы было такое, троекратное заклинание, а, может, и заговор:

 

- Будьте мои слова крепче железа-уклада,

Тяжелее морского камня-мотыря.

 

Будьте мои слова крепче железа-уклада,

Тяжелее морского камня-мотыря.

 

Будьте мои слова крепче железа-уклада,

Тяжелее морского камня-мотыря...

 

- говорила надо мною прабабка Клавдия трижды. И повторяла трижды после:

 

- Небо медное, земля железная.

Небо медное, земля железная.

Небо медное, земля железная.

 

- И трижды - Аминь. Аминь. Аминь.

 

 

 

* * *

 

 

- А твой дед не служил, часом, в наших уральских краях? - вдруг спросила Марыся. - Была я раз в музее городском у нас там, в Снежнегорске. Водили на экскурсию, еще в школе... Стенды, помню, новые тогда открывали. Все - про белые пятна истории. Ну, а как иначе? Перестройка же была!.. И фото там разные под стеклышками. Берия Л. П. - Маршал Союза ССР, дважды Герой социалистического труда, руководитель Курчатовского проекта по созданию термоядерного оружия в Союзе ССР. Первый ядерный взрыв в Семипалатинске в сорок девятом. А еще колючка лагерная. Люди в невообразимых онучах и в ватниках с беленькими номерами на спине, и на груди, и на рваных, ватных шапках. Охранники на вышках с автоматами. Вот они на разводе. Они - это вохровцы и зэки, - пояснила девушка. - Вот строительство города, завода и ДК. Люди с номерами рубят лес, копают землю и кладут на лесах кирпичи. Вот какой-то митинг со знаменами. Встречают важного начальника из управления ГУЛАГа. В новом зале с завитушечками по висячим балкончикам - только круглые и сытые мужские лица. Брови, лысины, усы. И френчи, френчи, френчи с погонами и орденами - администрация проекта Снежнегорск. Далее - отдельный стенд. А там - начальники участков строительных работ, то есть, начальники лагпунктов. Тех самых, на которых несчастные зэки работали и помирали, как мухи, при том самом культе личности, потом успешно разоблаченном. Создавали атомный щит СССР эти, вот, герои. Правда, чужими руками делали... Так, на фото в том музее один начальничек важного и ответственного участка - площадки для монтажа промышленной установки по обогащению урана - ну, просто вылитый ты, - говорила Марыся. - И фамилия у него почему-то твоя...

- Но Андрей почему-то молчал.

 

 

 

* * *

 

 

- Я ведь думал, он охранник простой. Или просто писарь в лагере, а он... Мне ведь про него никогда не говорили. Ну, работал, да и все дела... У нас дома это не принято, выдавил он из себя, словно захлебнувшись горькою стыдобой. - Я - не он. Ты не думай... - погладил он Марысю по руке. - Ох, уж и гадко сейчас у меня на душе. Ты прости меня, и не думай, пожалуйста, лишнего...

- Я не думаю. Не думаю я, - откликнулась-ободрила она Андрея. - Ты скажи, как в детстве, небо медное. Вдруг поможет? Это сильная молитва. Но произнеси ее лучше не один разок, а трижды три. Трижды три - хорошее число, я уж знаю... Трижды три - тебе точно поможет... - говорила девушка. - Да ты только сам в нее поверь, - зачем-то убеждала Дюшу она, и дальше все настойчивей. - Молитва поможет. Она ведь такая - все сможет... Она все смоет, все выправит... Ну, и я помогу тебе, в свой черед. Приду к тебе, Андрюша, и из любой беды спасу, и из полона-плена выручу... Только помни - трижды три. - говорила Марыся ему, а увидав на его лице грустную, понимающе-скептическую улыбку, не унялась, а продолжила. - И не смейся ты над этим, и не бойся, не стесняйся прослыть у злых людей дурачком. Сами они - дураки, а ты - умный, - провела она рукой по его голове. - Голова у тебя светлая. Жаль, забили тебе голову разным мусором ненужным... Ну, кого ты стесняешься? Меня? Меня - бояться не надо, это уж ни к чему. Ты все про меня уже знаешь. Вот, когда я нужна буду, когда будет такая нужда - ты непременно попробуй... Ты ведь ничем не рискуешь. Ведь, правда? А вдруг боль пройдет, и тоска пройдет, и страх пройдет, и вообще все пройдет, плохое?.. Да я не смеюсь над тобою, Андрюша. Ты только в это небо верь. А потом и в себя самого, хоть немножечко. Да, и в меня совсем-совсем немного...

 

 

 

* * *

 

 

- Это все ничего, - говорила она погодя. - Это потом забудется. Главное, про то не думай. К добру-ли, к худу, а в мире все, в конце концов, пройдет.... Вот, ведь дом, к примеру, твой на Шмидта, тот самый, с дураками на крыше, тоже после войны невольники строили. Дом от железной дороги построен был. Значит, вел строительство какой-нибудь, переданный для этих дел, лагерь. Лагерек с нашими, советскими гражданами. К примеру, те дома, что стоят шестиэтажными громадами в начале Текстильщиков, строили пленные немцы, еще десять лет после нашей Победы в неволе горбатившиеся. Твой построили рабы советские, те дома - немецкие, а кто сейчас об этом помнит? О хорошем надо бы сейчас думать. О завтрашнем...

- Небо медное, земля железная... - словно сами собой зашептали губы Андрея.

- Небо медное, земля железная, - повторила Марыся за ним и замолчала, уткнувшись в подушку.

- Ты чего? - тронул ее Андрей. - Что еще случилось?

- Знаешь, - глухо проговорила она, наконец, глянув мокрыми от слез глазами, - мне сейчас так ясно все представилось. И этот самый остров в холодном русском море, и Иисус Христос на троне, вырезанном из твердого дерева мастерами архангелогородскими... Невысокое небо. И неяркое солнышко Севера... Холодный ветер гонит серые волны на остров. А на берегу - деревянные шатры - корабли спасения поморов... Вот, это и есть та самая Россия, которую и любят, и клянут, хулят и гонят. Вот уж воистину - небо медное, земля - железная, - говорила она. - Небо красное, верней, багряно-медное в зловещей, мутной дымке кровавого рассвета или заката. И суровая, неласковая, трудная и каменистая земля, пропитанная потом и кровью человеческой. И еще, про молитву скажу. Молитва эта очень сильная. И молитву ты не забывай. Она теперь, как ниточка протянутая, будет между нами, - сказала серьезно она.

- Хорошо, - отвечал Андрей тихо. - Знаешь, Марыся, - говорил он, гладя ее волосы. - Ты ведь русская. Ну, как есть, русская. Не полячка, не еврейка. Русская и русская, и все... Я тебя сразу узнал. И даже не думал, что, вот, так бывает... А теперь узнал и многое о жизни понял...

- Только помни, нитка та хоть и суровая меж нами, но прочная-прочная. Надежная, верная нитка. Потянешь за один конец - и на другом конце откликнется. Коли будешь звать, так сразу отзовется. И отзовется ровно так, как звать будешь. Может, криком яростным и злобным, может - звуком чистым, хрустальным, может - гулом подземным, глухим, а может, и звоном-перезвоном, - добавила она.

- Неужели и свадебным звоном? - обрадовался Дюша, глядя в бездонные-бездонные глаза. Но она осадила его:

- Узы наши другие, не мирские. Узы неразрывные - прочнее, чем дела людские, полные нечистых мыслей и суеты пустой. Как сырая, трудная земля скреплена навек на ниточку живую с небом, зачастую, неприветливым, печальным, так и судьбы наши сплетены навек. Как только позовешь меня, так я приду к тебе на помощь. Но когда это будет - тебе знать, пока, не дано. Небо медное само тебе подскажет, - говорила она горячо. - Небо медное... - знает само.

- И - земля железная, - повторил за ней Андрей, как заклинание, как слова клятвы.

 

 

 

* * *

 

 

- Так и связались мы, мой дорогой, - горячо и страстно шептала она, отдаваясь его силе и принимая ласку. - Вот и свя-за-лись... Спле-лись...

А потом, утомленные, лежали рядом, согревая друг друга посреди наступавшей на Божий мир зимы. И шептались...

- Как хорошо, - шептала Марыся, припав к его груди. - Словно мы одни на целом свете... Потому что с нами - Небо медное... Оно нас от бед хранит, любимый.

- Словно нет больше никого-никого, - улыбался ей в ответ Андрей, лаская ее волосы. - Представь, что нет на земле миллиардов несчастных и замученных людей, нет уродливых домов и чадящих, травящих все заводов, словом, нет никаких смертоносных машин. Это я так ясно представляю...

- И, конечно же, нет танков... - поддержала Марыся.

- Конечно, же, нет, дорогая. Нет ни одного из этих огнедышащих зверей на всей планете. Какие там танки? - поддакивал он, зарываясь носом в душистую, смоляную ее гриву.

- Вот, было бы здорово, - играя, легонько стукнула Марыся его в плечо. - Это я понимаю. Это жизнь. Прекрасный мир, и мы одни - на целом белом свете. Совсем как новые Адам и Ева, - растянула Марыся широченный рот в улыбке, обнажив чистейшие жемчужины прекрасных зубов. - И, такие же нагие - в прекрасном саду.

- Только змея-искусителя там не будет. Никогда - никакого змея... - улыбнулся Андрей.

- Не будет змея? - скорчила гримаску прелестница. - А может, я как раз змея и хочу? - засюсюкала она. - Хочу змея, да и все? Что ты делать-то со мной будешь? Отвечай мне, Адам-самозванец.

- А вот что... - подмял он ее под себя и навалился грузно. - Ага! Попалась! По-па-лась?..

- По-па-лась... По-па-а-а-а-лась... - соглашалась Марыся, яростно царапая спину Андрея длиннейшими кроваво-красными ногтями.

 

- Скоро у меня День рожденья, - напомнила она, прощаясь. - Так что, с тебя подарок - книжечка. Но, чтобы про искусство Древнего Египта там было. Я ведь обещала себя показать на лодочке, плывущей по Нилу? Точно? Ну, тогда неси, - говорила Марыся. Распространенная карточка. Почти во всех книжках про Египет есть. Богиня Исида... - А пока, вот, возьми, почитай на досуге, - сунула ему книжонку в руку и, наградив поцелуем, а после бросив: Я тебе сама позвоню на неделе, затворила за ним дверь.

Спускаясь по лестнице, Андрей осмотрел книжку - Призраки живых, некого Ф. Дюваля. Размноженная способом фотопечати, дореволюционная брошюра давным-давно забытого французского мистика, а может, просто шарлатана или даже сумасшедшего. Со старомодными е в середине и с ятями на конце плохо пропечатанных, полуслепых и мертвых слов.

 

 

 

ЕЩЕ ДНЕВНИК, СОВСЕМ НЕМНОГО

 

 

Ноябрь, самый конец месяца 1993 года. Я уже не знаю, к чему все это. Наверное, М. и в самом деле доставляет удовольствие меня интриговать. М умна, умна не по годам, то есть, даже очень. Это и действительно странно. Ведь она еще такая молодая. Только, вот, ее глаза, и эта мягонькая шкурочка... и холодная кожа, и... Впрочем, чего в природе не бывает? Но разве это портит М.? Ничуть. Наоборот, придает ей, ни с чем не сравнимую, оригинальность. Ведь это никакое не уродство. Просто второй такой чудачки, наверное, на свете нет? Нет, просто я ее уже люблю. Ведь без нее мне плохо и тревожно, и только с ней так спокойно и так хорошо. Не то, что с этими, из нашего дома с дураками, где действительно дурак на дураке... Я даже верю, верю всему, что она говорит. Хотя, с точки зрения обывателя, все ее слова - есть полное безумие, для меня они - чистая правда. Может, я сошел с ума? Впрочем, от того, что происходит в мире, сойти с ума немудрено... Может быть, кому-то покажется смешным, но я теперь верю, что М. - есть самая настоящая ведьма... Хотя, по рассуждению здравому, этого никак не может быть. Наверняка она просто интригует меня. Я ей нравлюсь, вот она и играет для меня свой театр одного актера (?). Или это все же душевная болезнь? Неужели у нее шизофрения или что-то в этом роде? Вот уж, не дай Бог... Впрочем, на то не похоже. Жива, игрива, остроумна, никаких припадков и депрессий, она отлично учится (посмотрел ненароком брошенную зачетку на столе), даже сочиняет стишки для КВН. Словом, она просто классная. А до остального - что мне? Ведь это просто молодость. По крайней мере, ей будет, что вспомнить потом, что другим рассказать...

- Расскажите, бабушка, как зимой девяносто третьего Вы перед дедушкой ведьму из себя изображали...

- Ох, давно это было, внучата. Еще, чай, в прошлом веке, при царе Борисе... Николаиче...

Вот, так оно когда-нибудь все смешно и будет. Хорошо и забавно. И тогда мы все-все-все отдохнем и увидим небо в самых крупных алмазах... А пока - правда жизни горька, груба и скучна. Ну, а молодые девушки не любят правды. Особенно сейчас, особенно у нас... Да, и кому нужна вообще сегодня какая-то там правда, в взвихренной России?

 

 

 

* * *

 

 

Декабрь 1993 года - Продолжение мыслей про правду. Вот, говорил когда-то Горький устами своего героя: Такую надо правду, чтобы все мы, сукины дети, на карачках ползали от нее, в страхе....

Он считал, что так надо, ну, а я уже скажу - не надо. Народ стремится к сытости, к комфорту, хоть и убогому, непрочному житью-бытью, притом - любой ценой. Стремится интуитивно, идя к своей заветной цели без всякой всемирной идеи, без мысли огромной, а инстинктивно, словно зверь, идущий к водопою. Здоровые инстинкты выживания. Кто может осуждать за них людей?

Конечно, в этом есть эгоизм, есть взаимная жестокость и презрение к каждому более слабому члену сообщества, но это, все равно, естественней и лучше бессмысленных бунтов против законов экономики и здравого смысла. Это неизбежные процессы.

Да, все, что происходит - неизбежно. Дело только в плате за прогресс (?). Впрочем, похоже, это уже мало всех волнует. Люди должны научиться жить, отчаянно стиснув зубы, иначе погибнут. А как вы хотите иначе? Сюсюкаться с каждым уродом и с каждым больным? Таков закон природы: Слабым смерть!

 

1 января 1994 года - М. уехала домой, в свой Снежнегорск (Челябинская область), а потому пришла зеленая тоска. Смотрел у себя в комнате Новогоднее шоу. Убожество и пошлость, но народу нашему (неужто, правда - моему?) такое чудо нравится... Вспомнил прочитанное недавно, у философа-эллиниста Лосева Алексея Федоровича (1893 - 1988): Рабочие и крестьяне безобразны, рабы в душе и по сознанию, обыденно скучны, подлы, грубы. Им свойственна зависть на все духовное, гениальное, матерщина, кабаки и циничное самодовольство в невежестве и бездействии...

Россия кончилась с того момента, как народ перестал быть православным. Спасение русского народа я представляю себе в виде Святой Руси...

Все так, и все, как будто бы, и правильно. Остается для спасения этого народа где-то взять Святую Русь. В РПЦ, я думаю, ее и искать уже не стоит...

 

 

 

ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ И МИСТИЧЕСКИЕ ЗНАКИ

 

 

 А, вот и ты. Молодец, что пришел немного раньше, - кинулась она ему на шею, припадая губами к губам.

- C Днем рожденья тебя!.. - пропел, чуть дав петуха, Андрей и протянул ей прямо в руки небольшой, серо-коричневый сверток оберточной бумаги.

- Книжечка? - обрадовалась подарку Марыся.- Ты раздевайся, проходи. Сейчас вместе посмотрим, что там у тебя. Хорошо?

О, да! Это как раз то, что мне было нужно! - полезла она снова с поцелуями, оценив по достоинству беленький фолиантик некой Дмитриевой Н. А. Краткая история искусств. Том первый. - Вот, и Египет мой Древний, любимейший, - говорила она с неподдельным восторгом. Ты только посмотри, посмотри... - тормошила она Дюшу. - Вот оно, Древнее Царство, а вот уже и Среднее. А вот эллинистический период эпохи Птоломеев... Вот жучок-скарабей, а вот и крестик с петелькой...

- Я почему-то никогда Египет не любил. Все эти пирамиды, тяжеловесные камни в пустыне - мне это представлялось очень пафосным и тоталитарным, - заметил Андрей.

- Что ты говоришь? А еще архитектор! - состроила гримасу поддельного гнева она. - Египет был крупнейшим государством мира. И какие только достижения не применяли египтяне в те века! Вспомним их крупнейшие ирригационные системы. Или еще - в Древнем Египте изобрели бетон. Тебе-то это должно быть известно?.. А еще, в Шестнадцатом - Пятнадцатом веках до новой эры, египтяне завоевали огромные пространства - Палестину, Сирию и Куш... - возражала ему она. - А вот и Исида, - водила она пальцем по картинке. - Исида - супруга и сестра бога Осириса, мать бога Гора, в древнеегипетской мифологии была олицетворением супружеской верности и материнства; богиней плодородия, воды и ветра, волшебства, мореплавания и охранительницей мертвых, - поясняла Марыся. - Вот, эта самая женщина с рогами коровы, что стоит на маленькой лодочке, плывущей по нильской волне. Посмотри хорошенько, - приставала к Андрею девчонка. - Ты так никого и не узнал в ней? Нет? Так ведь это же - я! Ведь я ведьма - Исида бессмертная.

 

 

 

* * *

 

 

- Мне это напоминает какие-то странные психологические тесты или нелепые игры, - сказал ей Дюша, поднимая очередной стакан шампусика. - Мне приятно играть в игры, но я порой не понимаю, во что мне верить, а во что - не совсем. Так и с ума сойти недолго. К тому же, во всем должен быть здравый смысл, а также объективная реальность. Иначе можно окончательно и бесповоротно заблудиться во всех этих играх...

- И это неплохо. Неплохо, - повторила Марыся еще. - Ведь жизнь и есть одна страннейшая, нелепая игра и длинный-длинный тест, который мы сдаем истории и Богу, - сказала черноокая и поднесла стакашек с радостно шипящей пеной к своим сладострастным устам.

- Значит, ты у нас архитектором скоро будешь? Ведь так? - задумчиво говорила, обнимая Дюшу, по виду хмельная Марыся. - Значит, ты - каменщик?

- Почему это каменщик? - не понял Андрей. - Я на стройке кирпичи класть не собираюсь. Не хотелось бы за такое мне браться, - пребывая, словно в нирване, хихикнул он.

- Почему-почему?.. А по кочану! - вдруг, с нагловатым нажимом, сказала Марыся. - Вот почему, дорогой мой, алмазный... - И, бросив иголку на хрипящую джаз-пластинку, схватила Андрея за руки и задергалась с ним по комнате. А после, когда быстрый ритм сменился, наконец-то, медленным танцем, обнялась с ним, словно сплетаясь в одно, зашептала жарко в самое ухо одно лишь только слово - каменщик...

- Ну, что такое этот каменщик? - смеялся он, не включаясь в новую игру. - Да, ну тебя... - махнул он рукой в притворном гневе, твердя ей снова и снова: - С ума с тобой сойдешь...

Но, тем не менее, их танца не прерывал. И снова смеялся ей в ответ и продолжал кружиться с нею в этом странном и безумно-легком, таинственном действе.

 

- Каменщик, каменщик в фартуке белом,

Что ты тут строишь? Кому?

Ах, не мешайте, мы заняты делом.

Строим мы, барин, тюрьму...

 

- Принялась напевать Марыся немодные теперь стихи Валерия Брюсова, улыбаясь хищно, во весь свой широченный и такой бесстыдно-страстный рот. А потом, словно устав от кружения, повалилась на уже знакомый им диван...

- Каменщик... - говорила она и улыбалась чему-то своему... - Каменщик...

- Да не каменщик я. Не каменщик... - смеялся Андрей в ответ, все порываясь подняться с дивана, устав от страстных объятий и ласк, но она не пускала, ласково заглядывая Дюше в глаза.

- Не пущу, - говорила она, крепко-накрепко опутав, как лиана, не давала встать, ловко подмяв его под себя, поймав с плотные тиски своих мускулистых ног. 

- Ну, и ноги у тебя, ну, и ноги... И откуда столько силы в них, Марыся? - шептал ей Андрей и целовал, уже смирившись, и нежные ушки, и шею, и блаженно закатившиеся от пришедшей неги ее чудные - то страстные, то суровые - глаза. - Ты, наверное, в секции лыжной натренировала ноги?

- Натренировала, да... - соглашалась она. - Я отличницей по лыжам в сек-ции-и в Снежнегорске бы-ла... От-лич-ни-цей... От-лич-ни-цей... Вот и нау-чи-и-ла-а-а-ась... А-ась...

 

 

 

* * *

 

 

После Марыся, запахнув черный халат, забравшись с ногами на диван и прислонившись спиной к оленям на коврике, уставилась в какую-то эстрадную чертовню на экране черно-белой Любавы. А потом, неожиданно четко и даже отстраненно от действительности, заговорила, прямо глядя Андрею в лицо.

- А ты знаешь, что один германский лидер в годы предвоенной еще жизни в Вене работал на строительстве домов? Адольф в ту пору был еще молодой человек, - продолжала Марыся со вздохом, - и весь опыт его прежней деревенской жизни не давал ему в руки никакого городского мастерства. Поначалу будущий Вождь германского народа, как назвали его потом льстецы и прихлебатели, был простым чернорабочим. Но спустя полгода деревенский парнишка из деревни Браунау уже ловко клал кирпичи на венских стройках. Он начал с малого и получил от Провидения большее. Ибо такова, очевидно, была воля германских богов? Ведь любой путь, любой, самый длинный и яростный, начинается с первого шага. - говорила она, чеканя слово к слову и крепко-накрепко сцепив свои пальцы c пальцами Андрея. - Ибо тот, кто начинает путь чернорабочим, может быть впоследствии наречен великим архитектором нового социального порядка и великим мастером, вырвав Германию в том тридцать третьем из лап мирового коммунизма. Впрочем, и его зазнайство, и его ошибки, и чудовищные преступления периода Мировой войны перечеркнули все то, ценное, что было достигнуто при его правлении... Мы привычно кривимся, - продолжала она, - при одном упоминании некоторых имен мировой истории, а других - нет. Почему? Потому что сознанием народов и отдельных людей умело манипулируют... Зловещие силы всемирной закулисы столкнули два могучих северных народа в братоубийственной войне, тщетно попытавшись и нас, и их уничтожить взаимно. Ибо мы им ненавистны в равной мере. Ибо и руссы, и пруссы - суть есть одно. Кстати, многие слова из языка и нашего родного, русского, и из языков германской группы это легко подтверждают. Вот, к примеру, известное словцо - берлога. По-немецки беер - медведь. Ну, а такое русское слово, как логово известно всем и каждому. Соответственно, наша русская берлога - есть логово германского беера. Кстати, если слово беер у них в языке означает медведь, то бауэр - значит хозяин. А по-русски богатого хозяина называют словом барин. Правда ведь, похоже? - повернула Марыся к нему свое волевое лицо с прекраснейшим арийским носом. - Для филологов это - банальность, - продолжала она. - А вот простым советским людям такое знать не полагалось, ибо темные силы, гнусные финансовые карлики, все эти короли американской биржи, зловещие уродцы, сидящие на мешках с украденным в голодном мире золотом, все эти подлинные поджигатели войн и организаторы всемирных боен зорко охраняют тайну нашего исконного единства. Эти звери в человеческом обличье послали на заре Двадцатого столетия и в нашу Россию, и в великую Германию своих лазутчиков, шпионов, провокаторов, врунов. Их цель была яснее ясного. Стравить и уничтожить оба славнейших народа, как культуро-образующие на Европейском континенте. Две войны, две истребительных, бессмысленных войны и океаны крови и слез - вот дар этих извергов европейской культуре. И доныне гнуснейшие людишки плетут тайные сети, мечтая о нашем всеобщем уничтожении. Нашими же собственными руками... Стоит присмотреться внимательней, и увидишь, и узнаешь их - и в городской толпе, и на телеэкране, вдруг направила она длинный палец с красным ногтем в сторону экранчика Любавы, на котором тянулся длинной очередью выпуск Новостей. Молодой и поджарый функционер, с неприятной, слишком сладкой и словно лисьей мордой принимал в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца верительные грамоты послов и консулов ряда зарубежных государств... - как тарахтел негромко старый телевизор. - Эти люди не соединят народы воедино. Все усилия людей ничтожны и тщетны, если воля северных богов не такова, - проговорила Марыся со вздохом. Вздохнула еще раз глубоко и принялась снова за рассказ:

- Давным-давно на берегах седой Балтики жили славяне и пруссы. Пруссы и славяне - люди славы и народы-братья. И славяне, и пруссы, и другие, дружественные им, индоевропейские племена были и есть люди Солнца и древнейших и славных богов - есть суть Бога Единого, как его потом ни назови... Принеся культуру древнего Ирана на просторы великой и вольной Европы, эти люди были настоящими Хранителями Дверей. Кстати, невзирая на магометанство, земля их, называвшаяся еще в девятнадцатом столетии Персия, сейчас носит гордое имя - Иран. Иран означает в переводе с языка фарси - Земля арийцев.

 

 

 

* * *

 

 

- Придя в Европу, арии Ирана принесли просвещение и подлинный свет полудиким тогда племенам континента. Воины, строители и звездочеты, носители великих тайн земли, воды, огня и знатоки сути самого бытия - вот, кто они были для нашего мира.

Поколение арийских богов и героев пришло на благодатную землю мужественного Севера, где человек отчаянно сражается с неласковой природой, и смешало свою пламенно-горячую, восточную кровь с северными людьми, положив начало могучей расе гипербореев - людей льда. Льда, - вдруг зашлась Марыся в каком-то экстазе, который был чище и строже каррарского мрамора Греции, и выше, чем камни великого, вечного Рима... Это были мастера и маги, люди высокой, славной судьбы, чьи могучие и храбрые сыновья легко били легионы Цезаря на славном Рейне и в лесах Галлии. Это были те самые арии, по-прометеевски дарившие темной Европе великий свет с Востока. Они и сами были светом... Веками арийцы стояли на страже у ворот языческой, вольной славяно-германской Европы и видели в том свою миссию.

- Ну, а их враги? - спросил Андрей. - Они уже были в Европе?

- В те годы мир еще не знал такой напасти, - сказала Марыся. - Во времена героев и богов редкий из тех жалких пакостников дерзнул бы покуситься на золото племен по Рейну, Днепру и Дунаю. В те годы грозные арии были еще в своей великой силе. Потом пришло бессилие, и тоже от Востока... А пока мастера и великие маги стояли на страже чистоты и верности богам. Да, это было героическое время, - сверкнула глазами она.

 

 

 

* * *

 

 

Основным символом ариев был Крест Солнца, широко распространенный с самой глубокой древности. Уже в Четвертом тысячелетии до новой эры его знали в Иране. Но не только там.

Крест Солнца широко встречается и в странах Дальнего Востока, и в Средней и Юго-Восточной Азии, и в великом Тибете, и в Японии - тоже. Широко использовала Крест Солнца и до-эллинская Греция. Кстати, греческий меандр обязан своим происхождением именно этому символу. Не обошел этот знак и коренных жителей Американского континента. На Кавказе и в Литве Крест Солнца в качестве орнаментального украшения использовался еще совсем недавно - до середины Двадцатого века, то есть, до Второй войны руссов с германцами. По мнению ученого Рене Генона, этот Крест Солнца - одна из разновидностей простейшего горизонтального креста, символ центра, полюса, то есть, основополагающего Принципа. Отрезки, образующие загнутые концы, в данном толковании символизируют окружность, манифестированный мир. Левое и правое вращение символа в этом контексте смысловой нагрузки не несет, поскольку вся разница заключается в том, с какой стороны смотреть на вращение, снизу или сверху. Однако самый распространенный взгляд на Крест Солнца, по мнению ученого, заключается в том, что в этом символе видят солярный знак. И считается, что этот самый Солнечный Крест - есть символ грома, огня и плодородия, подсмотренный всеми другими у древнейших арийских магов. И это - абсолютно правильно.

В Двадцатом столетии было собрана огромнейшая масса исторических доказательств использования Солнечного Креста и германскими, и славянскими племенами в районе Балтийского моря. Впрочем, не только там, - продолжала Марыся рассказ.

- Крест Солнца - есть великий символ творческого движения и триумфа арийцев - воинов и строителей - над природой и над варварством диких народов Европы, которые так многому у них научились впоследствии... К сожалению, политики в Двадцатом веке были так глупы, что, как дети, легко купились на примитивные провокации врагов и замазали грязью солнечный символ десятков культур, обесчестив его в глазах широкой, просвещенной публики. Издревле Солнечный Крест разрушал злую волю. Но в Двадцатом столетии даже он не мог устоять против врагов рода человеческого, - глубоко вздохнула она и тревожно взглянула на Андрея. Такова была злобная воля наших врагов.

 

 

 

* * *

 

 

- В роковом для России восемнадцатом году плененная большевиками русская царица Александра Федоровна начертила алмазным перстнем на стекле Ипатьевского дома в Екатеринбурге Крест Солнца, старясь отвести кровавую месть врагов рода человеческого от рода Романовых. Но это было напрасно. Николай и Александра, Алексей, Мария, Ольга, Татьяна и Анастасия были зверски застрелены пьяной и невежественной солдатней, тупо исполнившей богомерзкий приказ зверей в человеческом обличье - Евно Юровского и его хозяев, Свердлова и Ленина... Не про таких ли великий сын Германии Мартин Лютер, еще в шестнадцатом столетии, писал: Сатанинская молельня?..

Да, двадцатый век для нашего братства Хранителей Дверей - местоблюстителей арийских магических тайн - выдался непростым столетием. Многие древнейшие мистические символы и священные артефакты ведьм-защитниц ослабели, словно повинуясь глупой воле ни во что не верящего, атеистического, а вернее - гедонистического рода людского.

Пускай пали люди, - встрепенулась Марыся, словно ударенная невидимой молнией. - Но ведь мы - не люди, мы не смертные. Мы, ведьмы, продолжали стоять, как часовые, даже в самый мрачный и суровый исторический час. Были времена и похуже, и жесточе, чем двадцатый век, - вскричала она. - Но не было времен глупее и подлей. И пошлее - тоже не бывало...

 

 

 

* * *

 

 

- Веками мы хранили наши тайны, как стражи, стоя у заветных, страшных врат. Но ведь Солнечный Крест - это еще не все. Вот, смотри, - сказала Марыся, достав из нижнего ящичка старого шкафа коробочку и разложив перед Дюшей дощечки со странными значками, похожими на древние буквы, нацарапанные острием ножа на дереве. - Это святейшие руны. Вот такие значки первоначально и легли в основу письменности древнегерманских, скандинавских и славянских народов. Ими пользовались и в языческой Руси, еще до письменности от Кирилла и Мефодия с их греческими значками... Но руны - не просто какие-то древние буквы, - объясняла ему девушка. - Подобно еврейскому алфавиту и старшим арканам Таро, рунический строй имеет доныне еще магическое и мантрическое значения. Так, каждая руна не только фиксирует определенный звук, но имеет имя собственное, а также несет только ей присущую магическую функцию... Так, из древней Старшей Эдды нам известно, что открытие чудесных свойств рун принадлежит богу Одину - Вотану, сделанное им во время обряда посвящения самому себе на мировом древе Иггдрасиль. В рунах заключается тайная, магическая функция, противостоящая издревле каббалистам, оперирующим сефиротами. В этом состоят охранительные свойства рун, которые, как и все арийское, должны быть могущественнее колдовства наших недругов из других, противоборствующих нам племен.

Вот две руны - соулу и зиг, - объясняла Марыся, тыча пальцем в дощечки. - Они символизируют солнечный диск в движении, а также гром и молнию. А вот руна тейваз, посвященная Тору, богу войны. Ее цель была - привить молодым воинам храбрость и верность своему племени в борьбе и труде. А вот, в обрядах, связанных с сельским трудом, наши древнейшие предки часто применяли руну альгиз. Посмотри сам - эта руна - с идеографическим изображением корней и ветвей.

А еще, - продолжала она, - в символический ряд арийцев была включена птица - орел, который со штандартов легионов великого Древнего Рима перелетел потом на многие гербы Европы. Например, на гербы Германии и Польши, а также Австрии, у которой, как и у России, орел тот - двуглавый. Так, римский орел положил начало гербу Византии, откуда уже гордая птица позже перебралась на Русь, отрастив, как, впрочем, и его австрийский брат, вторую голову. Кстати, те же самые орлы красуются ныне на гербах США, на гербах Ирака и Египта, да и других стран нашего огромнейшего мира, которые доныне апеллируют к символике имперского Древнего Рима.

И другой наш символ тебе тоже хорошо известен, - вела Марыся рассказ. - Это дубовые листья. Кстати, дубовые листья - тоже символ государственности, хорошо известный со времен  императорского Рима. В Древнем Риме они часто изображались, как атрибуты абсолютной власти. Но, и это - еще не все. Особое мистическое значение дуба, как символа крепы земной и зримого присутствия на земле, а так же данного богами знака Мирового Дерева, хорошо известно было и древнейшим жрецам - друидам в Британии, и германо-славянским магам, устраивавшим в дубовых рощах алтари и капища, украшавших во время обрядов свои головы дубовыми венками и использовавших при проведении магических ритуалов дубовые ветви с листами.

 

 

 

* * *

 

 

Пришедшее позднее в Европу христианство не только не поколебало наши старые арийские символы, но наполнило их новейшим смыслом. Солнечный Крест, бывший символом движения и творчества, приняв на себя еще и символ искупительной жертвы Христа, получил новую жизнь в лоне христианской церкви. И доныне в витражах соборов Северной Германии и Скандинавии мы встречаем этот Крест. Таким образом, Крест Солнца вошел в пантеон святой веры и незримо присутствует в нем оберегом от бед. И оберегом же являются древние арийские цвета, присутствующие на флагах европейских, да и прочих государств. А цвета наши - красный, белый и черный, - объясняла Марыся. - Так, красное поле всегда символизирует социальную идею государства или политического движения. Красный - это цвет крови героев, павших за Отечество, и этот цвет на любом штандарте - есть великий оберег. Белый цвет символизирует, во всех странах и землях, национальную идею. Вспомним белые полосы на флагах России, США, Британии и Франции, еще сотен и сотен государств. Дворян в России называли белой костью. Белый - значит, лучший, стоящий во главе. Быть белым - значит быть в авангарде прогресса и являться подлинным носителем культуры. Быть ясным и светлым, то есть, открытым для других, с чистыми помыслами и с белою душой. Белою, как снег... Быть белым - это означает - созидать и бороться... - сжимала она кулачки. - Есть стихотворение Киплинга Бремя белых, - и страстно прочитала великие строки...

 

- Твой жребий - бремя белых!

Как в изгнанье, пошли,

Твоих сыновей, Британия,

Темным сынам Земли...

 

На тягостную работу,

Нету ее лютей -

Править тупой толпою

То демонов, то детей...

 

- Да, быть белым - это воистину не трон, а труд, - заключила она. - И, к сожалению, иногда безрезультатный - силы мирового зла так сильны и коварны. Вспомним, как воины Белой армии встали грудью против большевистской жадной сволочи - носителей деструкции и разрушения...

Ну, а третий наш цвет - это черный, - залучилась девушка улыбкой. - Черный символизирует плодородность почвы и Матери-Земли. Черный - символ ночи и отдохновения. Символ тайны и женского лона, которое родит из себя новых воинов и новых героев. Символ ухода в темноту неизвестности - переселения души в Великую Валгалу героев и избранных или падения в бездну вечного перерождения Солнечного Креста, который, как мельница, крутит и мелет все жизни и судьбы, - сверкнула она черными, как ночь, глазами на притихшего Андрея.

 

 

 

* * *

 

 

- Нет, христианство не убило нашу древнюю веру и великую магию, - говорила снова она. - Более того, наша сопричастность с христианством очевидна и понятна каждому, кто ведает тайны. А кто ведает? Не мы ли, ведьмы - Хранители Дверей - младшие помощницы Великих Мастеров Ложи Третьего Храма царя Соломона?

Восстановить все, что было разрушено - вот наша задача. Поколение за поколением мы ведем эту славную работу на всей земле. И многое уже сделано. Сделано!.. Судный День грядет, и уже неизбежен, но в нем хоть кто-то спасется. И не без наших усилий! А сколько еще придет потом в Обитель Мира от Великой Скорби? То знает один Бог... Или, вот, смотри сам, - открыла девушка опять Краткую историю искусств и указала на репродукцию старой иконы.

- Вот тут, под самою Голгофой, под крестом, на котором распят Иисус, ты видишь этот череп. Череп символизирует Адамов род, то есть, всех людей на земле, сопричастных первородному греху и смерти. Благодаря Адаму все смертны, и все приложатся к нему. По крайней мере, чисто телесно, по плоти, - уточнила красавица. - Вот, потому-то черепушка и называется Адамовой головой, или просто мертвой головой... Кстати, в иные времена этот символ был свидетельством особой воинской доблести. Так, Пльзенские гусары во времена Наполеоновских войн носили эту самую голову у себя на черных шапках, как свидетельство презрения к смерти и особой перед ней неустрашимости... А вот у славных магов - розенкрейцеров, в отличие от молвы, которая приписывает символу лишь одно зловещее значение, связанное с разрушением плоти, мертвая голова первоначально имела совсем иной смысл, связанный с победой духа над материей. То есть, с победой Иисуса над смертью и с его искупительной жертвой. Так что, наша магическая связь с Христианством много прочнее, чем кажется на первый, неискушенный взгляд. Мастеров и ведьм-помощниц глубоко занимают духовные вопросы. Как и у Церкви, у нас есть свои праздники и ритуалы. Например, существует традиционный слет на горе Броккен в Вальпургиеву ночь. Это такая вершина в горах Гарц, в Германии. Высота ее - тысяча сто сорок два метра, - пояснила Марыся. - Мы слетаемся на шабаш регулярно, раз в году, но почему-то ученые ослы не верят в нас и называют Вальпургиеву ночь немецкими народными поверьями.

 

 

 

* * *

 

 

Это происходит ровно в середине лета, в один и тот же день, независимо от того, на чьей земле творятся магические ритуалы - на земле славян или германцев. Славяне называют эту ночь купальской - на Ивана Купалу. Для большинства невежд это лишь народный праздник летнего солнцестояния, который отмечается в ночь на седьмое июля по новому стилю. А в этот день Православная Церковь празднует рождество Иоанна Крестителя... Традиционно ночь сопровождалась издревле сбором целебных трав, цветов, обрядами с огнем и водой, песнями, играми, хороводами и гаданиями. Но все это - только внешняя сторона. Подлинный мистический, глубинный смысл происходящего знают лишь немногие. И, в частности, мы - Хранители Дверей, или ведьмы.

- Белорусы еще отмечают праздник Деды. Это тоже что-то древнее, мистическое и еще - языческое, связанное с поминовением усопших и культом предков, осмелился встрять в длиннющий монолог Андрей, вспомнив рассказы тетки своей, Ганны, родители и братья которой живут в Полесье, вблизи от польской границы.

- Верно, - сказала она. - Эти самые Деды в славянской мифологии - и есть души предков, которым ритуально жертвовали пищу. И название этой земли - Белоруссия - то же самое, что и немецкий топоним - Борусия, а что руссы и пруссы есть одно - я уже говорила. Два родственных, подлинно арийских племени со светлыми прямыми волосами и голубыми, васильковыми глазами, бывшие ранее одним целым... Кстати, тайна крови занимает нас, ведьм, не на шутку. В крови есть та самая, животворная, сила, которая властно творит мировую историю... Вспомним, для примера, тайные обряды в замке Вевельсбург, с его круглым столом и двенадцатью специальными креслами вокруг него, приготовленных для грядущих - жданных - избранных. Там уже все приготовлено в ожидании грозного будущего. Зал героев со святилищем и алтарем, недвусмысленно предназначенном, для чаши Грааля... - словно в тоске говорила она. - Как мы ищем эту чашу по миру доныне... - снова мотнула красавица смоляной головой и оседлала один из старых венских стульев, совсем как коня, откровенно демонстрируя длинные, чудные свои ноги.

- Как желаем мы испить из чаши самого Христа. Как ожидаем на землю Мессию...

 

 

 

* * *

 

 

- Да что я, все о мистике да о мистике? - встрепенулась Марыся, словно от долгого сна. - Совсем я тебя, милый мой, загрузила?.. Вот, послушай-ка лучше стихи... Да, их в школе у нас не проходят. Даже в книжках не печатают. Но ты-то, все равно, должен знать их. В такие уж времена теперь живем. - Марыся, решительно поднявшись, подошла к нему вплотную и, присев на корточки, заговорила медленно, загадочно и грозно. Вот так четко, как солдаты на плацу чеканят шаг.

- Итак, осенью тридцать восьмого года, - говорила Марыся, - в одном берлинском издательстве вышел в свет поэтический сборник новой немецкой поэзии. Название тот сборник получил в духе своего времени, то есть, самое национально-символическое - Жатва современности. Вышел он как раз во-время. К поездке главы государства по новым землям, после создания протектората над Богемией и Моравией. А начинается сборник стихотворением Иоганна Линке - Вождь. Я прочитаю его - вот оно, послушай...

 

- Имя свое он утратил, утратил Отчизну.

Должность, богатство презрел.

Но заместо всего,

Носит он в сердце своем имя народа.

 

Каждое сердце в народе стало Отчизной ему.

А все богатство его - это вера в народ,

И вот за это судьба уготовила этому мужу

Место святого...

 

- И далее:

 

- Теперь его устами речет народ.

Теперь цветет у сердца его весь наш край.

И зреет в руках его наше Отечество.

 

- В этом замечательном сборнике, - продолжала Марыся, - есть еще много замечательных и гордых песен. Например, вот таких:

 

- Властитель, в любое мгновенье

Отчизна гордится тобой...

 

Сердца наши - наше поле сраженья,

Но мы все пойдем за тобой!

 

Оставим любое сомненье,

За наше Отечество - в бой!..

 

- Прочитала она с серьезным видом и... расхохоталась! Марыся смеялась! Смеялась навзрыд, стоя у дивана с книжкой Краткая история искусств некой Дмитриевой в статной руке, оскалившись во все свои тридцать два...

- Я рассказала стишок, написанный каким-то идиотом и напечатанный в паршивой газетенке За Сталина!, которую я купила на Ярославском вокзале у какого - то полунищего дедушки - просто так, от скуки... - хохотала она от души. - Надо было хоть чем-то себя занять, а тут такой аттракцион шикарный - патриотическая пресса! Кстати, никакой это не Иоганн Линке. Под стишком была подпись - Петров И.И., рабочий, г. Устьрятин. Так что, я тебя провела! Провела! Провела! - заливалась девушка. - Вот, твоим бы - дядьке и папаше - эта лапидарность крупно бы понравилась? Они ведь у тебя настоящие патриоты? - ухмылялась она. - А Петрова И.И., из г. Устьрятина, ты совсем не знаешь? Говорил, вроде, что такой псих у тебя летнюю практику вел...

- Да нет. Я не в курсе... - стал оправдываться Дюша.

- Ну, хорошо, - откликнулась она охотно - и в то же мнговение словно жалящие пчелы зашевелились, заныли, закололи болью под черепной коробкой Андрея. - Хорошо, - откликнулась со знакомой улыбкой она. - Ты мне только ск-а-жи! Если ты узнаешь что-нибудь такое, ты мне об этом тихонечко скажи. Договорились?.. - засмеялась сквозь его отчаянье и боль она. - Да не смотри ты на меня барашком, дорогой! Я хоть и Чудо-Юдо Безобразное, но еще и красивая девушка. А ну, иди ко мне скорее и люби, люби, люби меня... - поманила Марыся его горячим полушепотом, выкинув вперед легонько прелестную ручку c длинным алым ногтем на указательном пальце, который ритмичными движениями словно тянул его к себе. - Ну, иди же ко мне поскорее. Ах, да... - вдруг, словно что-то вспомнила Марыся с легкою гримаской на лице. - Так у тебя же, парнишка, мигрень. А ну-ка, дай я тебя немного полечу, - сказала девушка и решительно вцепилась Дюше в волосы и принялась легонечко массировать ему голову. Удивительно, но после нескольких пассов боль у Дюши прошла совершенно.

- Ах, ты, да ты шутить со мной надумала! - как подстегнутый невидимым кнутом, Дюша облапил ее за плечи. - Шутить? Да ты... Ах, какая ты вкусная-превкусная, - и обнял жадными руками ее точеный стан. Марыся радостно-послушно поддалась его напору, и они вдвоем повалились на диван. Вновь задышали неровно, сплетясь, как корни, как ветви легендарного Мирового Дерева...

 

 

 

СОН АНДРЕЯ

 

 

Возвратившись той ночью от нее и наконец-то провалившись в забытье, видел Андрей странные образы. Словно на большом экране цветной исторической хроники проходили они перед ним... Он и после дивился, вспоминая эти видения... Почему-то понимал их речь без переводчика.

Откуда все пришло? Ведь и кинохроники подобной он не видел никогда... Бог весть!

Вот, привиделся ему огромный европейский город с проспектами, серыми пяти - семиэтажными домами. Яркие вывески, зеркальные витрины магазинов, ресторанов, кафе. Визг тормозов авто, звон трамвайных вагонов.

Невесомой тенью подплыл он к уличному указателю и прочитал легко, как по-русски, иностранные слова: Унтер-дер-Линден. И сразу понял название улицы - Под липами. Улыбнулся - и точно, вдоль широкого бульвара рядами растут липы. Липы, липы - в медовом цвету. И не зашагал, а как бы полетел, не задевая старомодно одетой толпы и дивясь на грохочущие, ярко-красные трамвайные сцепки, на раритетные авто и на редкие пролетки, запряженные в конную пару. На конце широченной, людной улицы - величественно-строгая арка ворот.

Бранденбургские пяти-пролетные ворота, с квадригой Иоганна Готфрида Шадова. Да, это они. Строгая дорическая легкость. Воплощение легкости и стремительно-неустрашимой нордической мужественности, прославляющее великие победы короля-полководца и короля-миротворца Фридриха Великого. Сверху - квадрига лошадей. Квадригой правит Богиня Мира. В ее руках - штандарт со старинной немецкой символикой - дубовым венком, крестом и прусским орлом...

После победы над Пруссией в тысяча восемьсот седьмом году Наполеон Бонапарт вывез квадригу в Париж, как трофей. Но уже в тысяча восемьсот четырнадцатом году берлинцы вернули богиню на старое место. Но случилось это только, когда мир и покой вновь пришли на немецкую славную землю...

Перед воротами - шумная, cуматошная площадь Паризер-Плац. Меж проезжих воротных створок снуют причудливые двухэтажные автобусы с витой лесенкой на открытый верх. Под центральными створами блестят трамвайные рельсы. Крик кондуктора при посадке. И оглушительный скрежет, и звон вагонов. Посреди этого грома, снования машин и толпы - на узком пятачке - регулировщик-штуцер в забавной фуражке-шако.

Не доходя до площади, перед витриной шикарного отеля Адлон, как раз между инвалидами-героями недавней войны, что протягивают руки, прося подаяние, снует мальчик в детской курточке и большущей, взрослой кепке. В руках - пухлые пачки газет.

- Газеты! Свежие берлинские газеты!.. Кому газеты, господа?.. - надрывается он. - Фелькишер беобахтер, покупайте Фелькишер беобахтер! Народный обозреватель, с призывом - Долой угнетателей!... - горланит мальчуган. - Политика измены и позора. - Дорогой предательства. - Смелое выступление на слушаниях в Рейхстаге депутатов национал-социалистов. - Красный нож в спину немецких солдат в восемнадцатом. Как это было? - Советская Россия сегодня. Серп и молот - смерть и голод. Репортаж из страны большевистского дьявола. Людоедство в степях Украины. Кривляние авангардистов из театра Фольксбюне - репортаж отдела культуры обозревателя Dr. G. Только в Фелькишер беобахтер...

- Форвартс! Кому Форвартс? - зазывает он снова читателей. - Очередной виток инфляции неизбежен. Мнение ведущих аналитиков. - Правительственный кризис кабинета и отставка министра финансов. Формирование годового бюджета отложено.

- Роте Фане! - не унимается мальчиш-кибальчиш. - Пролетарии всех стран - соединяйтесь! - Всемирный кризис капитализма неизбежен. Старый мир доживает свои последние часы - сказал на съезде Коминтерна в Москве товарищ Эрнст Тельман. CCCР - на стройке. Успешное выполнение пятилетнего плана в тяжелой промышленности и рост колхозного строительства являются зримыми свидетельствами преимуществ нового общественного строя. Речь товарища Сталина на съезде передовиков и ударников в московском Кремле.

 

 

 

* * *

 

 

За сверкающими стеклами модных ресторанов и кафе пируют спекулянты - новоявленные калифы на час. Сегодня - их день. Пока что они - короли биржи в ограбленной и полунищей стране.

На залитой цветными лучами эстраде черные, как мазанные ваксой, толстогубые, кучерявые негры, сверкая зубами, играя белками широких, на выкате, глаз, лабают яростный джаз. И тут же, между ними, полуголые девицы крутят бедрами в такт африканским, отчаянным ритмам...

За столами хорошо одетые, веселые мужчины и ярко накрашенные женщины. Поднимают бокалы с вином над блюдами, ломящимися от изысканных яств и закусок... Но не все принимают участие в этом  натужном веселье. Только что, вот, в тот завешенный уголок, за пеструю занавесочку прошмыгнули двое. Нарядный молодой мужчина, по-видимому, удачливый шибер и второй - в форменной шинелишке чиновника. Намечается темное дельце с хорошим гешефтом...

Вот звенит колокольчик у входа, и в заведение с суматошной улицы вваливается группа мужчин. Длинные светлые плащи распахнуты. Под плащами двубортные костюмы английского сукна. Из кармана одного молодца торчит темная, уже початая бутылка виски. С ними - модно одетая, длинная, вертлявая девица с короткой стрижечкой. Маленькая шляпка и смеющийся, грубо накрашенный рот. И мужчины, и женщина отчаянно курят, пуская кольца дыма в потолок, громко говорят по-английски и заразительно смеются. Похоже, что все уже основательно пьяны... Ну да, конечно, это состоятельные американские туристы. Их сейчас в Берлине много. Дешевизна товаров, отелей, услуг привлекает их в сегодня в веселый Берлин. Их, и правда, трудно не узнать...

Вот они, обладая грацией слонов в посудной лавке, пробираются меж столиков. Один запинается за ножку стула. Чуть не падает в проход. И все смеются...

Вот другой нетвердой походкой подваливает к барной стойке. Пьяно пялится вокруг и выворачивает у себя карманы, вываливает все их содержимое и начинает его разгребать. Открывает толстенный, кожаный бумажник и достает оттуда зеленую пачку. Трясет ею перед носом кельнера. На секунду он разжимает неловкие пальцы, и вот уже одна зеленая бумажка с президентом в напудренных буклях падает, кружась, на грязный пол. Вслед вторая валится на стойку. И третья, и еще, еще... Только пьяный этого не замечает. Тряся зеленой пачкой у кельнерского носа и скривив масляные губы, напузырив раскрасневшиеся щечки и по-бычьи наклонив лысоватую голову, американец сначала цедит сквозь губу, а после орет:

- Эй ты, немец! А ну, скорее нам всем шнапсу! Шнапсу подай! Шнапсу, - повторил он уже тише, повернув голову к своим приятелям  сощурившись брезгливо, произнес:

- Я ведь раз уже драл этих.... Бывал с ребятами в Германии в восемнадцатом. Ну, и дали мы им перцу тогда... - разошелся он. - А ну, споем этим немецким баранам нашу песню - Янки Дуддль! Пусть помнят, свиньи бюргерские, нашего Дядюшку Сэма! - завершил он тираду. И после вся компания, обнявшись и пьяно раскачиваясь из стороны в сторону, нестройно затянула свою песню.

Вот некто в широкополой шляпе, длинном черном кафтане, с густой бородой и маленькими смешными косичками на висках входит в двери заведения, с надрывом что-то говоря швейцару.

- Вот уж, ни слова не поймешь у него... - ворчит швейцар недовольно и с брезгливой миной спрашивает странного гостя: - Да откуда ты такой?

- Я недавно из Силезии, - страшно картавя и коверкая слова, отвечает тот. - Нет, я в Польше оставаться не намерен. Зачем мне Польша? Ведь у меня жена и дети. Там сейчас тоже плохо. А где нынче хорошо? К тому же я и все мои жили в Германии. Так что, я почти немец... Была Верхняя Силезия - и нет Верхней Силезии. Была старая Германия, а теперь ее там нет. После двадцать второго - она стала Польшей?.. - разволновался незнакомец. - Проклятый, проклятый Версаль!..

А из угла в ответ - злое и насмешливое - в разговоре двоих.

- Ну, вот, еще один искатель счастья привалил. Радость-то какая! - говорил первый.

- Да у нас сейчас и без таких уже шесть миллионов без работы сидят. Между прочим, коренные немцы. Не как эти, - подпевал второй.

- Если этот - немец, то весь Берлин - обезьяны.

 

 

 

* * *

 

 

Проснулся на мгновение среди темной ночи. Чуть поворочался в мягком, нагретом собой гнезде - посреди нахолодавшей комнаты - и снова повалился в черноту. И как только закрыл глаза, так и полетел куда-то. И не полетел даже, а как бы повалился навзничь, в бездонный колодец провалился.

Вот и снова он бесплотный дух. И снова наплывает на него кадры из кино, как бы из старой-старой хроники какой. Только хроника не обычная, черно-белая. А, как и в прежнем сне, все в цвете, все неожиданно живое и настоящее. И удивительно это, и странно, и страшно...

- Вот и календарик стене. А на нем готическими буквами под картинкой с собором имя древнего города - Нюрнберг. И дата на календаре - Семнадцатое апреля тысяча девятьсот тридцать четвертого года.

- Так это же мой день рожденья, - сообразил вдруг Дюша. - Только... только я еще не родился. - подумал он и стал считать, отнимая от семидесяти двух - тридцать четыре. Получалось по подсчетам, что на свет он явится лишь через тридцать восемь лет.

Красивый, чистый и такой немецкий город. Средневековые стройные башни, соборы. Старинные дома с плетениями факхверков. И новые многоэтажные дома.

А перед ними маршируют колонны. Лес знамен. Духовые оркестры упруго и яростно рвут бодрыми маршами воздух улиц. И все-все чего-то напряженно и радостно ждут.

Ждут, когда прилетит Этот на своем знаменитом Юнкерсе? На том самом - легендарном Ю-пятьдесят два, который так славно поработал в горячке национальных выборов прошлого года. Вот аэродромное поле. Взлетно-посадочная полоса напоминает аккуратно скошенный, ровный газон. На самом краю поля хлопают - летят-не улетают, лупят по ветру посадочные флаги. На краю поля толпа. Толпа нетерпеливо ждет. И, похоже, что она дождется...

Вот серебристый трехмоторный самолетик выныривает из легкой дымки белых, почти уже летних облачков. И блестя, и играя на солнце гофрированными боками, начинает решительно снижаться. Вот уже на крыше пилотской кабины видна большущая антенна - черным бубликом.

- Радиофицированный самолетик, - понимает каждый той толпе. - Все по последнему слову... - А как же, сам Вождь прилетел. Что же вы хотите? - слышатся в толпе восторженные возгласы.

Самолет касается земли и, смешно подпрыгивая, начинает катиться по полю. Вот он останавливается. Замолкает стрекот и чихание моторов. Быстрые лопасти, рубившие яростно воздух, останавливают бег. Вот открывается дверь по правому борту. И стюард выставляет трап. Спускается сам и отходит в сторону.

И тогда из чрева самолетного - словно из норы - из темноты, а верней, полумрака появляется он - их Вождь. Их фюрер.

Вот он хмурит брови и топорщит усики. Очень строго осматривается вокруг и скрещивает свои тонкие руки. А потом бросает взгляд куда-то вдаль. За горизонт, как его и научили изображать из себя пророка грядущего. Он уже порядком привык к новой роли и его не напрягает этот, ставший таким обыденно-банальным, маскарад.

 

 

 

* * *

 

 

Вождь сегодня был в своем обычном, полувоенном. Коричневая рубаха и черный галстук-селедка. На галстуке - круглый партийный значок. Ремень, галифе и сапожки. На неширокие плечи предусмотрительно наброшено длинное черное пальто добротной кожи. Конечно, жарко, но ничего не поделаешь - надо терпеть.

За фюрером - немного позади - следуют другие. Большинство - в военной форме. Меньшинство - в гражданском. Новое немецкое руководство. Руководители Отечества, империи, страны.

Вот Генрих Геринг - огромнейший жирный бык, фуражка с высоченной тульей, висюльки-аксельбанты, светлая шинель на красной подкладке. Рядом Альфред Гесс - волевое, туповатое лицо, с тяжелой боксерской челюстью - крепкий, плечистый мужик. Тоже коричневая рубаха, черный галстук и значок. Тугой воротничок сжимает толстую шею, как петля-удавка. Тут же Генрих Гиммлер в парадной, черного цвета, форме. Длинное, немного бледное лицо. Напоминает с виду сельского учителя или мелкого чиновника старого Рейха. Тоненькое старомодное пенсне на коротком носу блестит на ярком солнышке.

Немного в стороне от партийных товарищей тяжело ковыляет Пауль Йозеф Геббельс. Серый дорогой двубортный пиджак и черные брюки. Значок на галстуке. Энергично жестикулируя, что-то говорит Францу фон Папену. И Папен согласно кивает Йозефу в ответ. Только эти двое - в штатском. Остальные - в военной форме. Поджарые, настроенные решительно.

Вот они, все вместе. Старые партийные товарищи. Выходят на поле и разминают ноги. Потому как засиделись в салоне. Щурятся на солнце. И переглядываясь меж собой, чему-то, только им известному, сейчас улыбаютcя...

Рядом c ними - молодая женщина. Короткая стрижка, крепкая, спортивная фигура, простое и открытое лицо. Это молодая, но уже популярная фрау - кинорежиссер Лени Рифеншталь. Альпинистка, королева горного фильма.

Вот они подходят к тем, терпеливо ждавшим - большой группе молодежи на краю летного поля. Большинство из прилетевших вождей лениво, будто бы нехотя, вздергивают руки в имперском салюте. Рутина для них. Уже привыкли и даже устали...

Сначала вздергивает руку Вождь. Резко, как-то неестественно и деревянно. Вслед за ним другие - мягче, чуть расслабленнее.

Все-таки в этом Вожде чувствуется что-то скованное, очень напряженное. Как бы даже не совсем человеческое. Наигранное. Кем-то привитое, ну, чуть ли не насильно, - думает, смотря на это, бесплотный Андрей. - И одновременно - вдруг высокая отрешенность от мирской суеты. Вот от этого поля. От этих людей вокруг и от восторженно поедающих его глазами совсем еще детей... Он весь, как будто бы сомнамбула. Или пришелец из другого мира. Как Магомет, пришедший к людям с откровением из самого сердца пустыни... - барабанят в голове Андрея нелепые мысли.  

 

 

 

* * *

 

 

Позади вождей охрана в черном. Значит, тут им нечего бояться. Это значит, тут все свои.

- Вот эти, уж точно, им свои, - думает бесплотный Андрей и скользит взглядом по восторженной толпе. Вот парни и девушки из Гитлерюгенд. Вот они - на краю этого поля. Мальчики и девочки Бальдура фон Шираха. Встречают своего Вождя и его соратников по борьбе.

Тут только лучшие из лучших. Их специально отбирали, да так, чтобы все правильно было - в идейном отношении, и в социальном, и, естественно, в расовом. Молодые, мускулистые тела. Радость и здоровье так и светятся на юных лицах. Вот они, молодые боги славной германской будущности. На новеньких формочках цветными эмалевыми планочками блестят на солнышке значки. Лучшие снайперы - имперский орел и винтовка. Вот ребята из юношеской сборной Парашютистов. А рядом - из Планерной секции. Вот кому принадлежит завтрашний день их Отечества...

Рядом с семнадцатилетними - те, что помладше. Подростки лет тринадцати - четырнадцати. Это Имперские следопыты. Их сам толстый Генрих пасет. Он, и только он - главный государственный лесничий. И еще начальник всех имперских летчиков, парашютистов, егерей и зверей.

Вот и к младшим подошло руководство. Они заметили вождей. Сперва, заулыбались радостно, После вздернули руки в имперском салюте.

- Хайль Гитлер! - пронеслось по рядам. И снова, снова и снова. И так - без конца. Без конца!

Вот они тянут руки в имперском салюте - Ему. Нет, им всем! Вот этим, как их учат теперь, спасителям Германии от красных, Избавителям от хаоса и от погибели и величайшим в истории Германии людям.

- Фюрер подал мне руку! - ликует девушка. - Какое счастье! С нами - фюрер! - ликуют рядом с ней ее подруги и друзья. - Теперь точно - все в жизни у нас будет хорошо!.. Очень-очень хорошо! - светятся-цветут улыбками радости юные лица. - Мы горды, веселы, мы полны мужества и сил! Мы хотим отдать наши жизни великой борьбе, потому что мы строим наш Рейх! Самый справедливый Рейх в огромном мире! - радостно стучат в этот час их сердца.

Среди прибывшей делегации заметна группа кинооператоров. Работают ручными кинокамерами, снимая с разных ракурсов. А режиссер Лени руководит их съемкой. Отдает своей группе команды в небольшой жестяной рупорок:

- Ракурс справа... Теперь немного вперед... - кричит она решительно, и машет ручкой, и думает: - О, Господи, да, это будет грандиозно! - И еще - Какое счастье жить в наше удивительное время - время нашего фюрера!..

Вот все садятся в кабриолеты, и серая кавалькада огромных, тяжелых авто летит по широкой ленте шоссе. Впереди идет открытый Мерседес Вождя. За ним следом - другие машины. Так они въезжают в возбужденный ожиданием город. Текут по украшенным улицам мимо нарядных, праздничных народных толп.

Слева, справа от дороги, через каждые десять метров стоит полицейский-штуцер или штурмовик. Полиция в синем, блестящие медные пуговицы и смешные шлемы. Кожаные ремни и револьверы на боку. Штурмовики, те в коричневом. Рубахи c номерами на воротниках, черные узкие галстуки, на рукавах - повязки. На ногах у этих простых парней, чаще всего из рабочих, коричневые гетры и тяжелые ботинки. У многих - знакомые всем усики и пробор. На боку у штурмовиков - резиновые палки.

Люди Эрнста Рёма. Рёма. Не фюрера... - Да, они не мои... И это предстоит исправить, - так думает Вождь, проносясь мимо восторженных поросячье-мужланских рож. - Пора показать этому сброду его место. Нет, второй революции мы не допустим. У Германии должна быть только одна революция. Великая, национал-социалистическая, января тридцать третьего года. И только один Руководитель... Никакой национализации крупной промышленности. А зачем? Ведь такое и помыслить глупо... Какие-то доходы от универмагов? Чертовня... С Круппами мы всегда договоримся, а социальные вопросы решит государство... - так думает Вождь. - Нет, хаоса не будет. Слава Провидению - мы не Россия...

Летит машина сквозь счастливый строй охранников вперед.

- Пора, пора обуздывать стихию. Погуляли, поскандалили, побили морды - пора и честь знать, - уверен он. И деревянно улыбаясь, вновь и вновь вскидывает вверх правую руку в приветствии.

 

 

 

* * *

 

 

Кортеж идет буквально по ковру из живых цветов. Слышны радостные крики и приветственные возгласы. За цепью охраны - толпа обывателей. Легкие плащи и фетровые шляпы, котелки. Пиджаки и рубахи, очки и пенсне. Стрижки и проборы, усики, и бороды, и лысины. Это мужчины - сыновья, и мужья, и братья. Платья, и жакеты, и женские шляпки. - Это жены, сестры и матери.

Вот отцы семейств сажают на плечи детей. И вот кто-то говорит своему чаду, тыча пальцем в пролетающий серенький Мерс:

- Это глава правительства. Это наш фюрер. Да, вот тот самый дядя, что с усиками... Это он нас всех спасает... Он уже нас спас!.. И сегодня у нас такой особый день...

Из толпы на асфальт то и дело летят букеты... Вдруг через цепь охраны прорывается молодая женщина с ребенком. Передняя машина резко останавливается. За ней - встают другие.

Вождь в недоумении нахмурил брови:

- Что это такое? Кто допустил? - морщит он в негодовании усишки.

- Не волнуйтесь, господин рейхсканцлер, - говорит, наклоняясь, адъютант из полка СС Лейбштандарт Адольф Гитлер. - Все под контролем. Все согласовано. Это для хроники. Вам должны были сообщить...

- Так, вот оно что, - цедит Вождь сквозь желтые зубы и, топорща усики, довольно улыбается.

Женщина робко подходит к машине. Протягивает фюреру букет. Потом - ребенка. Адъютант берет ребенка на руки. Это ладный и здоровенький светловолосый мальчуган лет пяти в матросском костюмчике.

Из машины операторов выскакивает съемочная группа с ручными узкопленочными кинокамерами. Это люди Рифеншталь. Снимают вблизи с самых разных ракурсов. Слышен стрекот камер. Операторы, ни сколько не стесняясь, лезут Вождю чуть ли не под нос...

Гитлер гладит мальчика по светлой голове. Довольно улыбается и что-то говорит ему. Потом берет на руки, прижимает малыша к груди и снова самодовольно и сладко улыбается в камеру. Отдает ребенка на руки адъютанту. Тот передает его обратно женщине, и машины снова трогаются с места.

- Вот он, немецкий народ, - думает довольный Вождь. - Подлинный народ, а не жалкая кучка безродных дегенератов-интеллектуалов, пачкунов и трусов. Вот он - живой хребет подлинно народного государства. Не красная химера, не грязный плод больного воображения Карла - внука раввина из Трира, а корпоративная и расовая гармония - прообраз будущего человечества. Белого человечества! Людей белой, высшей, чистой расы, как прообраза сонма святых!.. Да, Церковь - воительница... Была воительница, но это в прошлом... Народ! Народ - воитель! Царство гордого духа - вместо Царства Божьего, вот, что нужно нам сегодня! Нам не нужны поповские химеры. Паписты и лютеране - вы проиграли битву жизни. Сама жизнь уже выкинула вас на свалку истории. Еще вчера вы поздравляли меня с победой... Безмозглый сброд религиозных свиней! Не сегодня, так завтра кулак судьбы откроет вам глаза на все происходящее под Солнцем. Ведь история неумолима... Неумолима! - так думает он. - Сегодня я, и только я - и Папа, и Лютер, и подлинная реформация всей жизни! - уверен он сейчас, смотря на эти радостные толпы. - Я и ... сама Германия! - так считает уже он.

 

 

 

* * *

 

 

На старых башнях - старые флаги. Огромные черно-бело-красные полотнища трепещут на ветру. Да здравствует старый имперский флаг!

- Кончилось время беды и позора. Черно-бело-красному - верить! Черно-красно-желтое - долой!.. На свалку иуд! Долой грязное золото мировой закулисы! - Вот что стучит сегодня в немецких сердцах. В сердцах миллионов. И дурманит головы, колотясь горячей кровью в черепную коробку, как в пустой армейский барабан, где все одно и то же - несется громовое и восторженное, нестерпимо-крикливое:

- Да, мы патриоты! И с нами тот, кто всех нас спас! Какая радость! Какая гордость! И какой сумасшедший восторг!..

Зал огромного собрания. И как много людей в этом зале. Большинство из них в военной или в полицейской форме. Но есть публика и в штатском. Даже встречаются женщины. Последние - одеты подчеркнуто торжественно и строго. Круглые партийные значки - непременно у всех.

На высокой трибуне перед большим микрофоном тот же человечек с усиками. Теперь он - в кольце прожекторного света. Прямо за его спиной, на огромном заднике за сценой, широко раскинул крылья большущий орел с венком из дубовых листьев в когтистых, мощных лапах. Посреди венка - Имперский гнутый крест - партийный знак НСДАП.

Вот прожекторный луч мощно выхватывает из полутьмы человека на трибуне. Он будто бы купается в этом слепящем белом свете. С двух сторон из массивных черных рупоров несется его немного хрипловатый и надрывно-пронзительный голос. Срываясь в истерический крик, этот голос лавиной рушится на головы в этом торжественно притихшем зале.

- Партийные товарищи! Друзья! Братья! Национал-социалисты! Это наш великий партийный съезд! Первый съезд после нашей победы, - несется из динамиков. - Десятилетия назад я возглавил кучку патриотов, поставивших перед собою великую и благородную цель - спасение германского Отечества! Десятилетия я вел вас по этой дороге. Дороге борьбы и труда, поражений и побед. И сегодня мы с удовлетворением можем сказать - наша борьба не пропала даром! Наши дела не забудут потомки, и благодарные нам поколения обязательно напишут золотыми буквами деяния нашего времени на священные скрижали не только германского Отечества, но и на скрижали всех цивилизованных народов Европы! - витийствует маленький Вождь. - Ибо сегодня именно мы, национал-социалисты, приняли выбор нашего времени. Мы не выбирали наше время. Время, наше время властно и сурово выбрало нас. Сама Германия призвала нас к победе за свое спасение! Твердо, властно и сурово! Мы послушались ее великого зова, всеми своими сердцами откликнулись на него, и вот теперь мы здесь - в этом зале! - продолжал он вещать, переходя с шепота на крик и снова роняя голос до полушепота. - В самые суровые десятилетия - в годы жестокой войны и в годы позорного мира я думал о тебе, Германия! Я думал о тебе - народ Германии! Я боролся за тебя, за твое светлое будущее! - резал человечек ладонями воздух и сжимал кулаки. - Во времена национального позора, измены и предательства мы, национал-социалисты предвидели этот великий день. День славы! День нашей чести и величайшей гордости за творения рук немецкого народа!.. Не все наши товарищи дожили до этого славного дня. Так помянем же сегодня их - этих рыцарей новых и светлых времен. Борцов за нашу грядущую славную будущность. За Отечество!.. - говорил человечек и тянул руку к партийному знамени, благословляя его и склоняя головенку с реденькой челкой.

- Вечная память героям! - вскинулся он истерично. И заструился речью вновь. - Вечная слава борцам и мученикам нашего движения!.. Героям Рура и героям Мюнхена - память и слава!.. - словно гвозди забивал он сейчас в черепа.

 

 

 

* * *

 

 

Вот надрывный голос мечется по темному залу, бьется в гулкие стены. Лупит из динамиков в высокий потолок, обрушиваясь сверху - на головы сидящих в партере. Истерикой щекочет ушные перепонки. И штурмует крепости черепных коробок миллионов и миллионов, разносясь отсюда, из этого зала, невесомыми волнами радио. Течет через динамики в сотни тысяч домов и квартир. И волнами - по сереньким полям мозговых извилин.

Человечек в круге света говорит уже довольно долго. Но, даже те, кто устал слушать, все равно, как бы нехотя продолжают следить за словами бойкого оратора. Слова цветными стеклами калейдоскопа складываются в мозаики и завораживают. Но уже через минуту они рассыпаются, чтобы вместо первого узора сложить узор другой, такой же затейливый и странный.  Мимолетные, цветастые и яркие слова словно бы уносят слушающих их в какой-то другой мир. И властное, страстное колдовство все длится и длится...

- Все золото мира, вся черная злая сила анти-немецкой сатанинской ярости сосредоточена сегодня в грязных руках англо-французских плутократических структур мировой банкирни. Марионетки мирового заговора плетут свои силки, вновь стремясь изловить в них германского великана... Красный Интернационал Кремля - вот одна из ударных сил всемирного сатаны... - вещает Вождь своей притихшей пастве. - Вот уже десятилетия с фанатичным упорством эти гибкие гении упадка сеют смерть, террор и хаос на огромных просторах Европы и Азии. Не сегодня-завтра эти низкие преступники, самые нижайшие из тех, которых только знало человечество - за все века культуры и цивилизации человека белой расы... - надрывно несется c трибуны. И его слушают и слушают. Припадают и пьют. И верят. Верят без остатка, как в себя. Нет, не так, а много, много больше.

- Так пусть же очистительный огонь нашей святой борьбы, борьбы за свободную Родину, за ее неизменное место среди белых народов и подлинную европейскую культуру, сотрет с лица Земли гнусный балаган мирового большевизма и плутократического кагала. Да здравствует народ Германии - носитель подлинной культуры! Сегодня Германия - надежный, крепкий дом белой цивилизации. Сегодня Германия - крепость подлинной европейской культуры, надежный заслон от красных восточных орд... - так говорит он.

 

 

 

* * *

 

 

Сегодня он в ударе. Вот руки с длинными, ломкими пальцами яростно и гибко мечутся в прожекторном луче. Морщится порой прямой, короткий нос. Топорщатся маленькие, почти что клоунские усики. А знаменитый пробор, резко откинуый от низковатого лба, лезет назад.

Вот он снова, зайдясь в экстазе, нервно заламывает тонкие руки. Закатывает глаза и, бурно жестикулируя, переходит почти на крик:

- Врагам Германии никогда не одолеть наш народ! Пусть знают в Лондоне, в Париже и в красной Москве - наши силы неисчислимы! Нашим недругам никогда не сломить немецкий народ! Не сломить немецкий дух! Не склонить немецкую гордую голову! Германия встает сегодня! Германия встает с колен! И пусть наши враги об этом знают!.. - говорит он, снова и снова сцепляя и расцепляя пальцы рук. - Мы будем трудиться, бороться и жить для Германии, как тружусь, борюсь и живу для Германии я - ваш фюрер - фюрер германского народа Адольф Гитлер! Да поможет нам всем Провидение!

И в это же мгновение какая-то магическая сила поднимает весь зал на ноги. Словно охваченные коллективным безумием, люди вскакивают с мест. Нервно вскидывают вперед правые руки в имперском салюте и открывают глотки в восторженном, яростном крике. Тяжелая и властная волна начинает катиться по залу - от трибуны и далее - через весь многолюдный, многоголовый партер.

- Хайль Гитлер! - Хайль Гитлер! - Хайль Гитлер! - катится волна по залу. И так без конца. Без конца...

Казалось, что, вот, только секунду назад нервы, как чувствительные струны, были готовы лопнуть от напряжения, которое было в зале, словно замершем перед какой-то катастрофой или перед невиданной, вселенскою бедою. Еще секунду назад решительные, громкие призывы Вождя радовали, и ошеломляли, и так пугали своей надмирной грандиозностью, что люди, собранные здесь, инстинктивно хотели пригнуть пониже головы к земле. Потому как им казалось, что весь мир и вся Вселенная по воле одного человека с маленькими усиками способна вдруг сжаться до атома, а потом ослепительно и мощно разлететься колоссальным взрывом, творящим новые галактики и новые миры. И вот - свершилось! Сжатое в кулак ослепительно рвануло, и горячая энергия хлынула всесокрушающим потоком, творя новое Небо и новую Землю великой Германии... Рвануло - и в тот же миг понеслись, разлетаясь до пределов Вселенной, ослепительные фейерверки новеньких звездных миров! И все быстрее! И не остановить! Ведь все уже произошло!.. И  ни описать это, ни понять человек не в состоянии. Только смотреть, благоговеть и удивляться, и радоваться, принимая это новое, единственно возможное вселенское мироустройство с величайшей благодарностью Творцу... Какое счастье и какой, ни с чем не сравнимый, восторг! -ликуют сейчас счастливые души в этом зале. В Германии... А в мире? А, впрочем, что теперь им весь этот мир? Если души помнят, души знают, что...

 

Германия, Германия,

Превыше всего...

 

 

 

* * *

 

 

Вот в задних рядах слышны всхлипы. Кто-то рыдает навзрыд. Истерично заходится в восторге какая-то женщина в светлом костюме, и уже через минуту ее возгласы подхватывают, словно по команде, десятки новых, крепких голосов.

- Германия - это наш Вождь! Наш Вождь - сама Германия! - восторженно скандируют они и снова, и снова, и снова льют расплавленную, искреннюю лаву благодарной и восторженной любви к Германии. - Германия! Германия, проснись!..

Вот обнялись, словно родные, седые деды и, вспомнив фронтовое братство Великой войны, затягивают старое, еще Второго, кайзеровского Рейха:

 

- От Мааса и до Мемеля,

И до Баварских гор...

 

И, не сдержав нахлынувших чувств, заплакал старик-солдат, нервно размазывая слезы по лицу. Рядом с ним молодой штурмовик стыдливо сморкается в большущий клетчатый платок.

- Эх, как меня пробрало. Ну, чисто, бабу... - стыдливо думает парнишка, стараясь спрятать от товарищей глаза на мокром месте.

Но, вот, весь этот хаос, всю какофонию звуков перекрывает властно музыка. Сладкой, могучей рекой знакомых аккордов партийный гимн вливается в торжественно затихший зал. А зал уже стоит и внимает, и внимает, впитывая мелодию, как губка. А головы уже пылают, и озноб бежит по телу нервной дрожью и щекочет по нервам мурашками.

Вот какая-то неведомая сила поднимает людей с места. Распрямляет спины и заставляет в едином ритме колотиться сердца у сотен, выдыхающих теперь единою поющей глоткой. Громко и чеканно, властно, гордо, мужественно несутся над залом слова партийного гимна...

 

- Вставай Германия, Великая Держава!

Проснись от сна, моя любимая страна!

Пусть освящает будущая слава

Твоих сынов погибших имена!

 

Твоих сынов погибших имена!

 

Яростно выдыхает собрание строки, отлитые, будто, из горячего, тяжелого свинца:

 

- Вставай, Германия, в трудах и в битвах!

Воспрянь, Отечество, в сердцах своих сынов!..

 

Захлебнулся кто-то в восторженных слезах. Слезы на глазах. Но это - слезы радости. А еще и горести, и памяти, ведь вот... они дождались.

- Неужели все это правда? Наконец-то мы тут, в этом зале, посреди всенародных торжеств. А те, кто ушел молодыми - они не дожили... Разве можно забыть о тех, кто так и не вернулся домой. Разве можно забыть героев Вердена и Марна, героев рурского сопротивления оккупантам и всех, кто не пришел назад, не дожил до этой победы, не поднялся с кровавых улиц Мюнхена восьмого октября двадцать третьего года? Нет! Вечная им слава и память в веках! - уверены все в этом зале.

 

 

 

* * *

 

 

Душа заходится в восторженном бреду. Да, они - уже и не они. Совсем, совсем не они. Не какие-то отдельные Отто, Гансы, Магды, Фрицы. Теперь они - немецкий народ. Вернее, даже не просто народ, а авангард народа - партия. Многомиллионная сила, в которой один - за всех и все - за одного. Где нет и не может быть отдельной личности, а есть одно движение к общественной цели, которое выше, и справедливее любого из них, и непогрешимо исторически, и всегда право... Вот потому они сегодня вместе в этом зале. Вот потому их пересохшие губы поют, легко и свободно накладывая голос каждого на мотив общей песни.

 

В борьбе, в труде, в свершеньях и молитвах,

Освободись от тягостных оков!

 

Несутся в ошалелом и оглохшем зале громовые раскаты мужских голосов.

 

Вставай народ, расправь пошире плечи.

Уйди от немощи, безумья и тоски.

 

Громово несется фраза, и кажется, что через секунду в зале рухнет потолок. Или, как от ударной волны, в мгновение ока разлетятся со звоном оконные стекла, и тотчас лопнут барабанные перепонки у всех певцов и слушателей. А потом что-то взорвется, тут же, средь толпы, обрушив все строение на головы, и похоронит всех под его руинами.

 

Крепчают руки и стихают речи,

Когда вперед идут твои полки!

 

Вставай, Германия!..

 

Вот, опять страна Германия прорвалась в новый сон. Земля Франкония. А почему Франкония? Он и сам не знал... Вот, только увидел древний, славный город Нюрнберг. Увидел и обрадовался городу, как старому другу. А по календарю минуло три дня. На листе написано: Двадцатое апреля тысяча девятьсот тридцать четвертого года.

Старинные башни седыми шпилями прут в совсем по-летнему голубые небеса. Причудливые часы на ближней башне. Минутная стрелка дрогнула и ровненько встала на цифру. Часы щелкнули, потом в них что-то хрустнуло, и они забили... Один... два... три удара... и снова... снова... снова.

- Тилли-тилли-тилли-бом - несется в хрустальной тишине над нюрнбергской площадью. Вот и механические чудные фигурки появляются в распахивающемся часовом окошке. Выезжают немного вперед на крутящемся колесике и забавно раскланиваются перед почтенной немецкой публикой. Вот и Шут в дурацком колпаке. Глупо улыбается и показывает всем язык. Вот Король так важно и надменно выходит вперед. Он в короне и мантии. Высокомерно кивает головой и снисходительно машет ручонкой. А вот и Смерть явилась из часов - страшный скелет с голым оскаленным черепом и косой в костяшках левой, мертвой руки. В правой у нее - песочные часы - символ быстротечности времен и жизни человеческой. Вот жуткая фигурка яростно трясет костлявыми руками, и кажется, что песок в часах людской жизни сыпется сейчас еще быстрее. Впрочем, как и сто, и двести лет назад.

Вот причудливый фонтан с бронзовым лебедем. Мосты над темными водами канала. Средневековые факверковые домики громоздятся друг на друга, нависая балкончиками, скатами над старинной узкой улочкой. Из открытого окна хитро выглядывает полосатая кошка. Крепенький малыш жует большое, сочное яблоко. Молодая девушка в национальном франтовском наряде приветливо улыбается и машет кому-то из окна рукой.

- Прекрасный кадр для нового фильма... - почему-то думается Дюше.

 

 

 

* * *

 

 

Снова огромные полотнища черно-бело-красных знамен. Старые. как при Вильгельме. И новые - партийные штандарты с гнутым имперским крестом.

Вот и крошечный уютный кабачок в полу-подвальчике у серого, большого, еще довоенного дома. Тяжелые дубовые панели, большущие часы с длинным маятником озабоченно стучат в углу. Над головами посетителей по стенам - оленьи и кабаньи головы, гравюрки с охотниками и поджарыми собаками - борзыми. Старинные ружья, камзолы и гибкие лошади. Охотники трубят в рога и скачут куда-то. Вот узкомордые, грациозные борзые травят длинноухих, безнадежно убегающих от них, несчастных зайцев. Вот крестьянский паренек с мертвою лисицей в руках. Что ж, законный трофей, ведь на то и охота...

За стойкой с двумя пивными кранами - толстый келлер в белоснежном фартуке. Рядом с ним - витринное окно с вязью готических букв, обращенных к улице. А на этой стороне, у окошка - фикус в бочке. И на окне цветет герань. И клетка с желтой канареечкой, весело скачущей. Милый, добрый, бюргерский рай.

За окном маршевым шагом проходят люди в черной военной форме.

Вот звякнул дверной колокольчик. Дверь заведения открылась, с улицы ворвались обрывки маршевой музыки, и вошли двое мужчин. Тоже в черной форме, как и утех, за окном. На головах - у вошедших - пилотки. Вот они снимают их. Светлые волосы, аккуратные, короткие стрижки. Простые военные парни. Садятся за столик с белоснежной скатертью у стенки и оглядывают звериные головы и охотников в рамах.

Подбегает келлер. Двое в черной форме заказывают пиво и сосиски с тушеной капустой. И начинают странный разговор.

- Жаркий денек выдался, дружище Отто, - говорит один.

- Да, жарко. Только двадцатое апреля, а уже такая жара, - отвечает другой.

- Да, рановато в этом году. Впрочем, кто знает, как у них обычно, в Франконии?.. У нас в Дрездене сейчас так еще не печет... Кстати, сегодня день рожденья фюрера, - говорит со смехом первый.

 Вот как, Герман? А я и не знал! - поднимает брови тот. - То-то эти патентованные гуси из полка СС Лейбшандарт Адольф Гитлер расходились... - кривится он. - Кстати, нам в рейхсвере это знать совсем ни к чему. Пусть партийные поросята от восторга сходят с ума. Мы тут, слава Богу, не при чем...

- Тише, Отто... Ради всего святого! - отвечает ему собеседник. - Мы тут не при чем, только вот СА этого, как раз, не знает... Кстати, как дела в вашей части? Ведь с приходом к власти нового канцлера у всех в рейхсвере перемены. Государство теперь уже по-настоящему повернулось к армии лицом. Не то, что эта левая сволочь, что была еще недавно... Слава Богу, только бы не сглазить, Отто...

- Да, перемены к лучшему, - отвечает друг. - Скоро мы едем на завод. Принимаем танки. Первая партия прибудет уже в июле. Техники пока немного, но я знаю, что все, все еще впереди... По крайней мере, мы очень на это надеемся. Кстати, наши парни уже были на заводе. Погоняли образец на полигоне... Впрочем, рано хвастаться, машина сырая совсем...

- Танки? Настоящие танки? И версальцы разрешат нам танки? Это что-то новенькое... - улыбается его товарищ. - Неужто, этот парень Адольф, и правда, их нисколько не боится? Так ведь из Лиги вылететь недолго? А там и до международных санкций совсем недалеко?

- Герман, послушай, дружище, все не совсем так, как ты думаешь, - отвечает ему друг. - Чисто формально мы получаем с завода сельскохозяйственные трактора. Тягачи. Так что, Герман, мы не танкисты. Мы трактористы! - смеется парень белозубым ртом. - Если честно, - хихикает тот, - то этот Панцер-Один - порядочное барахло. Легкий, всего пять с половиной тонн. Экипаж - два человека. Броня - тринадцать миллиметров, и лишь противопульная. Мощность - шестьдесят лошадей, скорость - тридцать семь километров в час. И два пулемета МГ-тринадцать на семь целых и девяносто две сотых миллиметра... - немного гримасничает парнишка. - Убогоньким вышел у них наш первый. Трактор - он и есть трактор. Чего же ты хочешь?.. Кстати, наши ребята видели там же еще один танк. Пока только образец. Называется Панцер-два. Этот уже девять с половиной тонн. Но, все равно, для танка и это как-то несолидно... Экипаж уже из трех человек, и броня - четырнадцать с половиной миллиметров. Мощность уже сто сорок лошадок. А максимальная скорость, все равно - сорок километров в час! - негодует он. - Двадцатимиллиметровое автоматическое орудие КВК-тридцать и один пулемет. Обещали такое чудо запустить с будущего года.

- Да, это как-то несолидно, - соглашается товарищ с ним. - Не пушечка это, а пукалка! Случись чего, так, с такой фитюлькой ни с французами, ни с англичанами много не навоюешь. Но это все же лучше, чем фанерные макетики на руках таскать... - говорит он с горечью и закуривает сигарету. И, стряхнув серый пепел, продолжает, - кстати, у англичан, да и у русских дела в танкостроении обстоят много лучше. Был я в Советской России. Я там наездами аж - с двадцать девятого бывал. Школа Кама под Казанью. Слышал? Нет? Мы учились на британских танкетках - Кастрен-Ллойдах... Впрочем, видели у русских парней, чего и поновее, - говорит он и снова затягивается сигареткой. - Русский БТ-два, к примеру... Представь себе, товарищ, - одиннадцать тонн! - бьет немец ладонью по столику. - Вот это - штука! Экипаж три человека, - продолжает он. - Двигатель установлен на нем авиационный, Либерти - аж - в четыреста лошадиных сил! В нем двенадцать цилиндров и жидкостное охлаждение! - восторгается немец. - Не машина - зверь. Ведь такой во всей Европе равной нет. А уж предвидится ли? Один Бог ведает... - заливается он соловьем. - Скорость машины на гусеницах - пятьдесят два, а на колесах - семьдесят два километра в час! Броня у зверя, правда, слабовата - тринадцать миллиметров. Зато этот танк маневренный, быстрый... А что еще надо в войне? Вооружение на нем - тридцатимиллиметровое орудие и пулемет ДТ, калибром семь целых и шестьдесят две сотых миллиметра. Последний ставится в башню, независимо от самого орудия... Ну, что ж, недурно. Это недурно... - хвалит немец русскую работу. - Смелая конструкторская разработка на заводе у большевиков... Знаешь, если честно, - продолжает он, - этот чертов русский танк меня тогда поразил, задев, как говорят, за живое, и задуматься заставил крепко... Мысли разные в голову полезли мне тогда, - закивал башкою немец.

- Какие, дружище? - обнял его друг и поднял янтарную кружку. Чокнулись. Отпили немного и утерли рты.

- Сейчас скажу... Представь Россию, - говорил он, разводя по сторонам руками. - Зимой снега по пояс, осень да весна - сплошная распутица, грязь страшнейшая. Читал я как-то в их местной большевистской газетенке интересную заметку, - смешком подавился паренек. - Так вот, там автор написал вполне серьезно: лошадь в грязище потонула!. Ну, ты можешь себе такое представить в Германии? Да ни в жизнь! - рубанул он ладонью. - И еще возмущался этот большевистский краснобай: Мосточков-де проезжих не чинят! Один бюрократизм, ну, и так далее!..

- Обычное словоблудие... - заметил парень. - Шоссейных-то дорог в Советской России, в известном на Западе смысле, практически нет. И, видимо, еще долго не будет... А у русского танка БТ-два вместе с гусеницами идут катки колесные! Танк на колесах! Спрашивается - по каким таким дорогам русские его гонять собрались? Уж, не по нашим ли, немецким? - продолжал он свою мысль. - В Польше да в Румынии с дорогами - тоже небогато... Вот я написал аналитичку с этими догадками. Подал по инстанциям... Извини, но про то я болтать не могу... - извинялся танкист перед другом. - Да, Россия - огромная, богатейшая, воистину сказочная страна, - говорил он, хлебая свое пиво. - Леса да степи... Переезжали Волгу мы. Огромная такая река... Только весь простой народ в России абсолютно нищ. То и понятно, - говорил парнишка. - Вначале ими правил глупый русский царь. После началась вся эта гражданская заваруха, завершившаяся резней авантюриста Ленина и его дружков... Но ведь русские-то тоже строят! - стукнул парень кружкою о кружку. - Строят заводы, хотя живут, если честно, совершенно по-скотски! - покачал он своею светлой головой. - Очень, очень бедно живут. Хуже наших батраков в деревне. Все это для нас как-то нереально, как рассказ о жизни африканских дикарей или индейцев в джунглях Амазонии, - говорил товарищу танкист. - Вот, послушай сам и подумай. Например, русский дом. Скажем, в провинциальном, маленьком городе. Деревянный дом, одноэтажный. А живут в нем простые рабочие... Большая комната с хлипкими, фанерными перегородками. И за каждою из них живет отдельная семья. То есть, в каждом углу комнаты этой. День и ночь шум и крики. Вот пробегают чьи-то дети. И голоса, и запахи из всех углов... - говорил он дальше. - Так вот, целое семейство в своем несчастном углу и ест, и спит, и белье стирает, все в едином закутке. Раздеваются друг перед другом. И ложатся с супругами спать. И все это при детях, потому как, никуда человеку не скрыться. Просто некуда, - хлебал из кружечки он. - Да у нас в Германии в казармах условия для солдат и то много лучше... Ведь даже холодной воды в том доме нет. Просто, нету водопровода, - сокрушался он. - И хорошо еще, если хоть на улице в водоразборной колонке будет вода. Но это бывает в провинции редко. И колонки редки, и с водою всегда перебои. Только в центре города у них такое счастье и есть... - омочил он в пене рот. - Если нет воды, русские люди идут на реку. Там они моются летом, там стирают летом, а зимою в проруби... Туалет у них, конечно, на дворе. И по утру - очередь туда... Очереди вообще в стране большевиков есть всегда и за всем... За хлебом там - очереди. Но, и это не все. На продукты там - карточки... - цокал он языком и тянул сосиску в рот. - Дикий край! Настоящая Африка, ей-Богу! Даже непонятно, как эти медведи такие танки делают!..

- Слышал, в прошлом мае к ним в Москву ездила от нас делегация, во главе с начальником вооружений рейхсвера фон Боккельбергом. До этого к нам из России тоже приезжали в тридцать втором разные люди... - почесал светлую голову его товарищ. - Там был еще этот парень... Михаил, кажется, его звали... Ну, высокий такой...

- Михаил Тухачевский!? - встрепенулся танкист. - Я тоже много слышал о нем. Но мнения о нем ходят самые разные...

- Да, кажется, он не совсем и русский, - заметил его друг.

- Что, неужели еврей? Все большевики - евреи?.. Ведь так, кажется, говорят сейчас в Германии?.. - хихикнул первый танкист.

- Нет. Вроде, он поляк, - отбил смешок приятель. - Впрочем, это и не важно... Пусть Альфред Розенберг в своей расологии разбирается... Какое нам до того дело? - добавил он. - Знаешь, Герман, эти русские меня поразили. Каким-то фанатизмом. Уверенностью дикой заразили русские меня. В том, что у нас все впереди. Все еще будет!.. Вот восстановим армию и флот. Войдем в Рейнские Земли. Потом турнем французов и полячишек с наших исторических земель. И расквитаемся с врагом. по полной. за прошлый позор! Слава Богу, Веймарская система пала, и теперь мы восстановим наш старый Рейх... - восторгался он.

- Но ведь это - война! - оборвал его мечтания друг. - Ведь снова нашим недругам на подмогу прибегут американцы? Что тогда? Опять проиграем? Еще и страну расчленят... - опасался он.

- Тогда мы были слабы и истерзаны, - успокоил приятель его. - Плюс - нам крупно подгадили красные, натравив тыл на фронт и штатских на армейских, то есть, на нас, - энергично рубил он ладонью. - Мы ведь просто не могли из-за всех этих изменников воевать нормально. Да, если бы не Либкнехт, не Люксембург, не Эберт и не Ратенау, словом, не вся эта шайка, мы легко бы победили тогда... К тому же, американцы - не солдаты. Это неженки и трусы, любители шипучей воды, такой же шипучей, как и вся американская политика... И какого черта их Луизитания залезла в зону боевых действий наших кораблей? - возмущался немец. - Да, эти чертовы американцы только и искали повода вступить в наш европейский конфликт. Они ведь хотят гегемонии уже и в Европе. В Центральной и Южной Америке им места уже мало! Мало Филиппин и Кубы! Скоро им весь мир подавай!.. Ну, ничего, мы им не Филиппины, не Гавайи, - говорил немецкий танкист. - Мы еще козлам рога пообломаем... - скрипел он зубами. - Приперлись под самый конец европейской войны со своими надувными ваннами и карманами, полными галет... По мне, так уж лучше французы, эти ребята хоть умеют драться. На Сомме, на Марне... И они, и русские тоже. Все мы помним их Брусиловский прорыв. Впрочем, русские, как и мы, тогда, в восемнадцатом, попали в беду, благодаря своим проклятым левакам. Ленин. Троцкий. Зиновьев, - стал он вспоминать знакомые имена. - Большинство из них космополиты. То есть, люди без Родины, без чести, без национальной культуры. Духовные карлики с вредными идеями в больных головах... Говорят, что после того, как Сталин турнул Троцкого, - продолжал танкист, - русский вождь начал понемногу тасовать старую кремлевскую колоду. Думаю, что Сталин этой публике уже давно не доверял. Кстати, и старым военным чинам, еще из царской Армии, он тоже не верит. Царю они изменили, а после - мне изменят! - вот вся сталинская логика. В СССР по верху очень скоро пойдет большая чистка, - говорил он, выпивая и закусывая. - И вообще, этот самый грузин в Кремле не так уж глуп, как о нем думают некоторые глупые люди на Западе. Умный он, вернее - хитрый. Просто хитрый, бестия, настоящий азиат... - продолжал рассуждать немецкий офицер бронетанковых войск. - Сталин свою промышленность строит. И довольно крепко строит. Металлургия, шахты, гидростанции, заводы тракторные, а по сути - они все танковые заводы и еще по производству орудийных тягачей. Паровозостроительные, вагоностроительные, авиационные предприятия растут у них по всей стране. И автомобильные, конечно, тоже. На большой войне транспорт - первое дело. Необычайный, фантастический рост тяжелой промышленности. Но это теперь знают все. Об этом и сами красные на весь свет дни и ночи трубят... Но спроси их: А как с товарами бытового спроса? - Да почти никак, - вот какой будет ответ. Народ в России при большевиках живет в своей массе, как китайские кули. И не ворчит. Ворчать там опасно... - говорил офицер и, скрестив пальцы рук, показал товарищу решетку. - Этот их Сталин - деловой, очень деловой дядя. Не обжечься бы нам через все это?.. Или, вот, орут они, большевики эти. на всех углах, как петухи - классовая борьба! Для народа темного придумано все это. Да еще для того, чтобы истинные планы скрывать за громкой, ничего не значащей фразой... Или их борьба с троцкизмом... - продолжал он не спеша. - Ведь по сути, Сталин в России делает то же, что Гитлер у нас, в Германии. Это просто борьба с космополитической закулисой и создание империи, друг мой! Кстати, их политика резко меняется. Сегодня им снова нужно все свое, национальное, как и при царях. А большевизм, со всеми этими фразами про отечество для всех трудящихся - это у них наносное. И, в основном, пришло это от космополитов... - отхлебывал пиво танкист. - Читал как-то статью про их Коминтерн в Фелькишер беобахтер. Видел под статьей фото Карла Радека во всей красе. Вот уж страшная рожа. Настоящий дегенеративный тип, прямо как с таблиц психиатра Ламброзо... Про других я тоже там читал. Бела Кун, Розалия Землячка, Феликс Дзержинский, Глеб Бокий и Берман - это же самые настоящие палачи... Хорошо, что теперь они таких в России от руля убирают. Наверное, даже Сталина эти людоеды уже достали?.. Впрочем, и кавказец тоже хорош, - говорил горячо и уверенно немец. - Много тайных замыслов у них теперь в Москве. Непростые это люди - русские. И совсем, совсем они не дурачки... Например, абсолютно понятно, что вся их коллективизация - это чисто военное, мобилизационное мероприятие на случай большой войны. Попытка даром взять хлеб из села... Войны еще нет, а мероприятие уже есть! - поднял палец танкист. - Тут невольно призадумаешься, хитро русские придумали... Деревня страдает страшно, зато в случае войны города и армия не останутся без хлеба, как у нас в восемнадцатом году... У хитрейших русских коммунистов в такой тяжелый военный момент продовольственного коллапса не предвидится!.. - восторгался он хитростью большевиков. - К тому же, в России - пропасть пахотной земли... А у нас?..

 

 

 

* * *

 

 

- Ну, а что у нас? - продолжал офицер. - Германия - земля фабричного железа, страна городов. Случись нам снова воевать, так мы себя даже не прокормим. Сейчас мы - народ без земли, а значит, фюрер во многом прав... Надо посмотреть нам на Восток... Ну, а что? Натиск на Восток - старый австрийский девиз. Кстати, австрийцы и немцы по сути одно. Только нелепая и злая историческая судьба разъединила родственные меж собой германские народы, да и недруги пока не дают нам объединиться с восточными братьями в Остмарк. Нам надо быть всем вместе. Желательно, в едином Рейхе!.. - продолжал он излагать свои фантазии. - Тогда и земля будет, и судьба будет у германских народов общая. Надо нам посмотреть на Восток. Нам есть куда подвинуться географически. На Западе для нас места уже нет. А вот Восток - совсем другое дело... В старой Австрии Франца Иосифа так когда - то говорили: Славяне - навоз для Австрии!. На том навозе Австро-Венгрия росла. И ведь неплохо до поры все было... - окунул новоявленный геополитик губы в огромную кружку и замолк.

- О, да ты опасный человек! - засмеялся, дослушав эту тираду до конца, его товарищ. - Полубольшевик-полунацист - вот ты кто, дружище! Да, с тобой надо ухо бы держать востро! Не в ЧК, так в Гестапо за такие разговоры с тобой попадешь... Кстати, - убрал он резко смешочек с лица, - при том, действительно хорошем, что происходит при новом руководстве в Германии, сдается мне, что у нас наступает настоящая, железная диктатура. Я имею ввиду - всю эту нелепую историю, случившуюся первого апреля прошлого года. Весь этот бойкот еврейских магазинов людьми Эрнста Рема. Такое дело, и как раз под день дурака... Помню, как стояли эти коричневые обезьяны со своими дурацкими плакатами: Не покупайте у евреев!... А почему, собственно говоря? Почему вдруг такое давление на немецкую публику? Разве мы уже не у себя дома? Мы уважаем их права, то есть, права этих вот коричневых, но они тоже должны нас уважать! И вообще, - продолжал говорить танкист, - если кто из этих торговцев-евреев в чем виноват, пусть ответит по закону. Но ведь покупатели тут ровным счетом не при чем!.. - возмущался он. - Кстати, никто из обывателей не требует от новых властей чего-то невозможного. Но все мы хотим в нашей, измученной Веймарской системой, стране только мира и правопорядка!..

- Дорогой, ты говоришь о сущих пустяках, - оборвал его друг. - Ну, стояли какие-то люди. И притом, заметь, только один день! И большое это дело? Ведь это - их законное право! Право выражать свои мысли! Право доносить свои взгляды до публики! - загибал он свои длинные породистые пальцы. - Не это ли и называлось в Веймаре хваленым словом демократия?.. - заулыбался нагло он. - Ее-то, по мнению зарубежной прессы, сейчас в Германии уже вовсе нет... Надо ли тебе напоминать, в чьих руках находится вся эта мировая пресса?.. Кстати, нечестность - это и есть вековая черта этой обиженной расы... Видел ли ты, друг мой, знаменитый барельеф на стене одной из здешних нюрнбергских церквей? Знаменитую Джудишсвайн?!.. - упивался он своим остроумием.

- Видел... Ну, и что же... Обычный средневековый поклеп одной религиозной веры на другую... - хмурился его товарищ. - Зримое свидетельство религиозного фанатизма, нетерпимости и ревности за свою религию. Вот и все.

- Знаешь, дружок, - сдвинул кружку с ним приятель, - ты слишком, снисходителен. И в давние времена добрые немцы-христиане хорошо отличали друзей от врагов... Храбрая и честная немецкая кровь всегда нетерпимо относились ко всем, кто марает собой человечество... Ростовщики, шинкари, воры и шлюхи, нищие, фанатики, политиканы, плохие писаки... Деньги и прибыль - их бог... Стоит ли их жалеть?.. - излагал он недавно вычитанное в газете. - Да ты сам посуди - какой хороший еврей торгует в субботу? А ведь первое апреля тридцать третьего пришлось на субботу! К тому же, все эти евреи должны быть благодарны штурмовикам из СА, что те помогали их заблудшим братьям вспомнить заповедь про отдых в седьмой день... - оскалился он. - И не в их ли священных книгах сказано: Все евреи отвечают друг за друга?.. Пусть тогда и отвечают! И полной мерой отвечают за все!.. Ведь в Библии так прямо и говорится: Кровь Его на них, и на их детях, и так из рода в род... Или ты забыл, кто такие лжецы - фарисеи? И так - из века в век... Кстати, даже современные ученые подтверждают это. Современной науке хорошо знакомо понятие этнопсихологии. Так что, никакого фанатизма и средневековья. Или ты готов спорить с очевидными вещами? - похлопал он товарища-танкиста по плечу.

 

 

 

* * *

 

 

- Да, мы, немцы, - продолжал он, еще хлебнув пивца, - мы не забыли мерзкие проделки их единоверцев. Или напомнить ту историю с военными кредитами? Все эти делишки Карла Либкнехта и Розы Люксембург... Отказ голосовать за военные кредиты, прямые призывы к свержению правительства! И это во время войны! Это немыслимо!.. - чуть ли не орал он полупьяным голосом. - Правильно, что их посадили в тюрьму! По мне, надо было и вовсе расстрелять, к чертям, всю эту красную сволочь! - треснул он кулаком по столу. - Слава Богу, после офицеры постарались! Смерть сама нашла предателей немецкого народа!.. А Иуда - Вальтер Ратенау, подписавший подлый мир!.. А ничтожнейший Фриц Эберт!.. - не унимался он. - Послушай меня, товарищ, но ведь все они - одна марксистская банда. Ты ведь слышал, что наши коммунисты не имели в Германии даже собственной самостоятельной партии, числясь всего лишь немецкой фракцией при ВКП(б)? Ты и правда об этом не знал?.. Впрочем, этого и стоило нам ожидать! - вояка задрал указательный палец. - Наймиты врага и предатели Германии, иуды, и семя иуд, и змеиная порода!.. И мы их должны еще жалеть?.. Кстати, только Наполеон Бонапарт и его французы-оккупанты дали им права на наших землях. Мы права им до того не давали. И ведь тоже неспроста. Неспроста! Всем известно, что у Бонапарта в Париже был собран в те года иудейский Синедрион!.. Мы в своей истории не раз испили от них чашу горькую, век живя при этом на своей, немецкой земле. Ну, так неужели им не пить и долю того, что принесли они нам, из века в век живя на земле нашей, им совсем чужой?.. Жалеть змею, кусающую немцев? Какое бесстыдство! Какой гуманизм?! - горланил, что есть мочи, офицер. - Нет уж, увольте меня!.. Я не такой безумный гуманист...

- Где же я это слышал? Ах, да, в книжке когда-то читал, - вспоминал сквозь сон Андрей. - Да, еще проходили давным-давно в школе. У меня еще пятерка в десятом классе была. И на экзамене я отвечал на вопрос по истории Германии. Выплыл из закоулков памяти вызубренный некогда билет: - Тридцатые годы - расплата за ложь и позор двадцатых. А те - за все-европейскую четырехлетнюю кровь...

В восемнадцатом на истерзанную войной землю наконец-то опустился мир. Был он и долгожданен, и страшен. Гол и суров. Человечество - без России. Европа - без Германии. О, новый, дивный европейский мир.... В опрокинутый войною европейский улей вломился Версаль. Колоссальные репарации в сто двадцать три миллиарда марок для Германии. А еще Германия не имеет права на призывную армию. Ее сменил наемный фрайкор, что и продолжилось до самого восстановления вермахта в марте тридцать пятого. Также, согласно документам Версальского мирного договора, немцам было впредь запрещено иметь все наступательные виды и рода войск, то есть, танки, авиацию и тяжелые артиллерийские орудия. Так решили версальцы... Но все это будет потом. А сначала была революция ноября восемнадцатого.

Девятого ноября восемнадцатого года германский кайзер Вильгельм Второй отрекся от трона. Так в несчастной Германии начинается прекрасная и ужасная ноябрьская революция восемнадцатого.

Один из председателей Совета народных уполномоченных, один из лидеров социал-демократов Филипп Шейдеманн провозглашает республику в германском Рейхстаге. А леворадикальный социал-демократ Карл Либкнехт с балкона Городского дворца - Свободную Социалистическую республику. В этот же день еще один лидер социал-демократов, один из председателей Совета народных уполномоченных, Фридрих Ратенау принимает от Макса Баденского пост рейхсканцлера. Двоевластие приводит к волнениям. Волнения в Гамбурге, в Берлине, да и в других городах несчастной страны...

Роспуск регулярной армии. Выступление левацкого Союза Спартака, при прямом попустительстве Карла Либкнехта и Розы Люксембург, и последовавшие реквизиции собственности у законных владельцев, грабежи и убийства... И в ответ на это обращение президента Фридриха Эберта к немецким офицерам: - Спасите Германию, выполните Ваш долг!...

Большинство офицеров ненавидели канцлера Эберта. Ненавидят они и министра иностранных дел Ратенау. И не только за национальность этих двух господ. Просто офицеры считают их предателями и ненавидят нахлынувший на их страну позор... Но, не одни офицеры живут в Германии. В ней еще живет и многомиллионный обманутый и самообманувшийся, страдающий народ. Левые - за бунт, правые - за труд и порядок. Проклятые - правые... Сколько же раз левые вас проклинали? Проклинают и поныне...

 

 

 

* * *

 

 

Жалкие остатки некогда великой армии. Фрайкор - наемная армия. Красные беспорядки. Красный Фронт - Рот Фронт - банды леваков, сколоченные политиканами из вчерашних солдат. Предчувствие... нет, начало гражданской войны в Германии. И как попытка нового правительства обуздать анархию, охватившую страну - создание офицерских Добровольческих корпусов. И жестокое подавление затем спартаковского движения генералом Францем фон Эппом в девятнадцатом году. Потом...

Потом было Германское учредительное национальное собрание в Веймаре. Принятие высоким собранием германской Конституции - самой демократической и самой бесполезной бумаги в мире. Это была воистину великая и прекрасная конституция. Конституция Веймара строго гарантировала всем, кто еще работал, а не погиб к той поре от голода и холода - восьмичасовой рабочий день. Безработным она обещала повышенные пособия. Безногим, безруким, безглазым инвалидам войны - палаты госпиталей и дымящиеся тарелки наваристых супов. Матерям и беременным - родовспоможение и всенародную заботу. Детям обещала образование... Прекрасный, бесполезный документ, который никто и никогда, ни сном, ни духом, и не подумал бы соблюдать.

- Нас этим вряд ли удивишь. У нас у самих такая есть. Аж, с девяносто третьего года... - вспомнил Дюша.

Неудавшийся путч монархистов Вольфанга Каппа и генерала Вальтера фон Лютвица десятого марта двадцатого года. Объявление профсоюзами всеобщей забастовки. И провал капповского путча.

Английские и бельгийские войска c восемнадцатого года - на Рейне. Там они и встанут до девятнадцатого года. Недолго пробудут, но ведут себя оккупанты в Германии крайне нагло.

Оккупация французами Рура двадцать восьмого января двадцать третьего года, в счет выплаты Германией военных репараций... Французам нужен был немецкий уголек... И сопротивление оккупантам. Бойкот со стороны торговцев. Бойкот транспортников-железнодорожников. Никакой помощи врагам немецкого народа! - так решило население промышленного Рура... Французам не отпускают товар в магазинах. Когда французские солдаты заходят в трамвай - немцы трамвай оставляют. И не только пассажиры, но и водитель трамвая... Машинисты локомотивов отказываются вести поезда с углем во Францию. А стрелочники не переводят стрелки... А еще - для французских офицеров в гостиницах Эссена никогда нет мест... Оккупанты разгуливают по улицам немецких городов с хлыстиками. И бьют зазевавшихся немцев по лицам...

В ответ на бесчинства врагов организуется террористическая группа Альберта Лео Штагетера - сына крестьянина, офицера, кавалера Железного креста первой степени, члена Добровольческого корпуса Рейнской области. Группа Штагетера организует взрыв на путях железной дороги. По этой дороге, по этим самым путям уходили поезда с немецким углем на Дюссельдорф и на Дуйсбург.

Вскоре Лео Штагетер был пойман и предстал перед французским трибуналом. А двадцать шестого мая двадцать третьего года он был расстрелян на пустоши Гольхайм близ Дюссельдорфа. Перед казнью Лео должен был стоять на коленях. Несмотря на приказание врагов, он продолжал стоять. Французские солдаты набросились на патриота Германии и стали его избивать. Потом они скрутили Лео руки за спиной, сбили с ног и застрелили в затылок. Даже перед лицом смерти этот офицер не согласился встать на колени...

 

 

 

* * *

 

 

Движение Добровольческих корпусов - сопротивление левым радикалам на улицах германских городов и оккупантам в Руре - боевая школа германских националистов, будущих сторонников НСДАП... А еще?

А еще нищета в Германии становится массовой. Голод и безработица приходят почти в каждый немецкий дом. Тем, у кого еще сохранилась работа, деньги выдают два раза в день. Утром и вечером, так что Дойчебанк не успевает печатать купюры. Люди увозят новенькие деньги с работы ... на тележках, но они не стоят почти ничего. За чемодан дойчемарок не купишь и пары носков... А еще? - крутил Дюша во сне мозгами поразительно свободно и легко.

Процветает коррупция, мешочничество и спекуляция продуктами. И еще в Германии Веймара процветают политические убийства. В девятнадцатом году - Карла Либкнехта и Розы Люксембург группой офицеров-националистов. После - убийство министра иностранных дел Вальтера Ратенау людьми из группы офицеров Консул в двадцать втором году. И как завершение громких расправ - убийство президента Фридриха Эберта в двадцать пятом. Но и это еще не конец, будут многие другие. Правые бьют левых, а левые - правых. В стране вялотекущая гражданская война. И, естественно, бастуют предприятия, которые хоть немного работают и еще каким-то чудом держатся на плаву...

- Ну, да ладно... - перебил товарищ. - Все это еще можно понять... Но безобразное сожжение книг Национал-социалистическим союзом немецких студентов десятого мая того же, прошлого тридцать третьего года!.. Это уже форменное безобразие! Мы, немцы, всегда были самой просвещенной европейской нацией. Мы уважали свободу печати и мнений. И вдруг эти умники кричат, что книги, противоречат -де германскому духу и начинают их жечь!.. Где вы видали такое варварство? Я до сих пор возмущен! Это не может быть правильным, друг...

- Послушай, - отвечал ему военный в черном комбинезоне. - Все же, давай разберемся. Давай будем различать книгу и... книгу. Ну, и чего такого ценного сожгли эти молодые люди? Может, это бородатый внук раввина, некий Карл Маркс с его призывами к классовой битве? Или примитивные агитки русских большевиков - Горького, Маяковского и им подобных? Пустое эстетство старого Томаса Манна? Этого старика, обуреваемого болезненными сексуальными страстями. Или бредни Зигмунда Фрейда, для которого любой человек - только лишь сексуальный невротик? Знаешь, мы отныне не намерены потакать болезненным страстишкам дегенератов-извращенцев. - Заключил он. - В Германии их время кончилось! И, надеюсь, уже навсегда! Нам нужна здоровая страна, пришло наше время! И всем, кто это не понял - пора уходить!.. Нет, мы не эстеты! - снова принялся орать офицер. - Мы не эстеты заразных болезней и разных уродств. Мы не эстеты смертоносной чумы, и чумного бубона, и крысиной норы... Не смакователи капризов, странностей, причуд. Не развратители! Не футуристы и не дадаисты!.. Да, мы не эстеты! - продолжал он. - И не желаем быть эстетами! Ведь мы - бойцы, борцы, да, мы - мужчины! Мы солдаты, и мы - немцы! И это - наша страна! А все те, кому она вдруг не нравится - добро пожаловать на выход! Пусть убираются ко всем чертям! - расходился вояка. - Жалкие книжонки Ремарка и Барбюса для нас - лишь пораженческий бред врага. Дорого же мы заплатили в Версале за ремарковы писания - все эти анти-немецкие подлости... Старые подшивки Роте Фане и СССР на стройке. Талантливейшая, восторженная фото-ложь товарища Александра Родченко и других, ему подобных, провокаторов. Сказочки про перековку жуликов и контриков на Беломорканале. Красный оргазм от вида ткацкой фабрики и свинофермы под железной крышей. Слезы идиотской радости над паровозным котлом. Воистину, такая пропаганда присуща только красным варварам... Многопудовые завалы Карла Маркса, Фрица Энгельса, Ленина и прочих коммунистических жуликов - вот они - кирпичи и камни для пролетарских баррикад -сначала в глупых и горячих головах зеленых идеалистов, а после - на немецких улицах... Словом, весь тот вздор и сор, который шел в нашу страну из Советской России, шел совершенно бесплатно, шел тоннами через их посольство, через все их торгпредства и консульства, а после - лился реками отравы в каждый наш университет и почти что в каждую крупную городскую библиотеку. Вот что тащили враги наши в нашу Германию! И все это, заметь, друг, под благой маской свободы мнений!.. Да надо ли объяснять тебе, зачем Советы это делали? Ведь ты далеко не ребенок... - говорил он. - Цель Советов была только одна - взорвать нашу истерзанную бедами страну изнутри, разжечь огонь гражданской бойни!.. Теперь-то, слава Богу, с этой бедой уже покончено. Именно поэтому все это безобразное бумажное мочало новая, национальная Германия радостно предает очистительному огню! В этом огне наша радость! В этом огне - наше национальное счастье! Наша вера в красоту человека, наш идеализм, ибо мы верим в славное будущее нашей Родины! Пусть молодые и сильные идут вперед! И пусть очистительный огонь наших дней сметет с лица Отчизны старый хлам былого национального позора Веймарской системы!..

 

 

 

* * *

 

 

- Кстати, в той самой Советской России, где было издано все это добро, - продолжал он - запрещена к печати даже Святая Библия!.. Я уж не говорю про труды противников большевизма. И если вдруг в большевистской России ОГПУ нашло бы у вас запрещенную книжку, то в то же мгновенье вы расстались бы с волей. Нет, вас бы никто не судил открытым судом, как принято у нас в Германии. Не таково коммунистическое правосудие в Советской России! У большевистских варваров нет даже таких элементарных правил... Просто три невежественных, грубых мужика посмотрели бы на вас минут пять и потребовали бы во всем сознаться! Тех, кто вдруг не сознается в своих преступлениях, красные палачи избивают тут же, прямо в судебном присутствии, не стесняясь ни следователей, ни судебных секретарей!.. Но вот вы не выдержали зверских побоев и подписали все их лживые бумаги, то есть, взяли на себя все, чего хотели добиться эти люди. Вы признались в умысле против Советской власти и в прочих злодеяниях... Все, теперь ваша жизнь уже кончена. На долгие годы вы очутитесь либо в каторжной тюрьме, либо в далеком северном концлагере, где заставят тяжко работать, и не исключено, что до самой смерти... - говорил немецкий офицер. - Не думаю, чтобы кто-то захотел бы и у нас, в Германии, ввести такую свободу мнений и печати, по-коммунистически!.. Ты говоришь, что у нас - диктатура, - продолжал он свою мысль. - А я тебе скажу на это, что наш новый порядок как раз и спасет Германию, а может, и всю Европу от настоящей, красной диктатуры. От диктатуры, грозящей цивилизации с Востока, от диктатуры большевиков!.. Мы еще не забыли их делишки в Гамбурге и в Мюнхене, в Берлине, в Вене, в Будапеште... Спасибо Вольным корпусам - не дали красным разгуляться в смутные двадцатые... Когда при Веймаре мы были слабы, и угроза большевизма действительно грозила всем нам. Станем сильны - будем говорить со всеми на равных! - щелкнул пальцами он и заказал по новой для себя и для товарища пива и сосисок. - С англичанами, с французами и с русскими! Да, и с русскими, ты не ослышался. Мы будем говорить со всеми, c кем возможно говорить, но действовать мы будем только в своих интересах. Если для тебя наш новый порядок - диктатура, то я однозначно стою сейчас за диктатуру! Этот новый порядок не с неба свалился. Его выбрал сам немецкий народ. А народ ошибаться не может, - резюмировал он.

 

 

 

* * *

 

 

- Дорогой мой, диктатуру тоже надо заслужить, - уговаривал он друга за второй огромной кружкой. - Особенно разумную, благотворную национальную диктатуру. Или по-твоему, весь тот кошмарный веймарский бедлам или гражданская война всех против всех - есть достойная альтернатива нынешней крепкой руке?.. Кстати, не мы одни идем сегодня по этой трудной исторической дороге... Да, я еще раз говорю о них, о русских... Ты думаешь, что, попав разок в Россию, я заделался славянофилом? Черта - с два! - говорил танкист, хлебая пиво. - Я сентиментален, как и все мы - немцы, - хвалил он себя. - Но ведь в самую первую очередь я - германофил. Впрочем, как бы это тебе объяснить подоходчивее?.. - почесал он пятернею свою белесую репу. - Вот ты выслушал мои проклятия большевикам и теперь думаешь, что для нас все русские должны означать то же самое, что большевики или звери? Но это не так. Я ведь говорил с ними. Среди них много талантливых и толковых ребят. Высокие, статные ребята помогали нам - танкистам. Помню их хорошие, открытые лица. Совсем как у нас... В массе образованные русские - чаще всего, как и немцы - идеалисты. Я даже рискну утверждать, что по складу национального характера любой русский - идеалист. Хочешь убедиться? Читай русских писателей... - советовал он другу. - Вот, к примеру, Николай Гоголь, роман Мертвые Души. Я читал его уже давно. А в недавние наши позорные времена, времена Веймара, стала вспоминаться мне оттуда одна фраза - И овладело Чичиковым жидовство...! . Чичиков - это такой пройдоха, жулик и плут, - объяснял он приятелю. - Ну, может, и сам Сатана - по мысли писателя Гоголя. То есть, дух у этого мерзавца пронырливый, скаредный и сквалыжный, глубоко антинациональный и даже античеловеческий дух у того героя. Дух прагматизма и меркантилизма, дух мировой плутократии. Вот для него нажива - и есть основа цивилизации. Получать там, где не сеял - ее закон. Кстати, это основной закон фондовой биржи. Закон биржи - и есть закон мировой плутократии. - Излагал перед товарищем свою теорию офицер. - Спекуляции биржевиков обрушили нашу экономику совсем недавно в финансовый кризис. Спекуляции удушают промышленность. Спекуляции губят деревню. Разоряют предприятия, закрывают их и гонят рабочих за фабричные ворота, где их дожидаются господа марксисты - провокаторы, враги нашей государственной законности и общенародного, немецкого порядка. Марксисты - самые отчаянные разрушители немецкого Отечества. Смелые критики произвола и порядков буржуа, но созидатели жизни, еще худшей, чем при тех. И для рабочих - в самую первую очередь. Кстати, о нищенской жизни трудящихся в России я тебе уже рассказывал.

- Да, в русских есть идеализм, подобный нашему, - продолжал танкист. - Только формы принимает совершенно неверные. И хотя, если честно, между национал-социалистами и марксистами есть очень много схожего, и эта схожесть напоминает мне схожесть между человеком и обезьяной. Правда говорится, что Дьявол есть великий имитатор... - расцветил он свою речь. - Сегодня наша немецкая задача состоит в создании нового порядка в стране. Социалистического, по характеру, и национального по своему внутреннему содержанию. Надо создать новый социальный порядок, как пример для всего старого европейского дома. Вот грандиозная задача наших дней... Необходимо отвергнуть плутократию финансовых бирж. И наконец-то свергнуть с пьедестала в сознании культурного рабочего примитивный марксизм, с его нелепой доктриной мировой классовой битвы. Ведь это две стороны одной медали и две самые зловещие угрозы наших дней. И то, и другое - есть яд и погибель для нас, немцев, как для подлинно европейской, культурной нации... И марксизм, и плутократия - есть порождения космополитического, анти-германского духа. Духа грязной лавки спекулянтов-торгашей и духа пьяных разборок безответственных бунтовщиков-фанатиков. Не их ли горькие плоды Германия пожинала до недавнего времени?..

 

 

 

* * *

 

 

- Но, давайте будем честны, - подобрел он и развалился на стуле, - Ведь и марксизм, в какие бы уродливые одежды ни рядился, - есть грандиозный прорыв от пошлости капитализма в царство подлинной свободы духа. Наломав порядком дров, марксисты в России строят пусть и темное, но крепкое государство. Крепкое и темное, как русская изба. Впрочем, по-другому им строить не дано. Всякий народ есть заложник своей истории, своей культуры. Как и всякий человек есть невольник своей судьбы. Человек, даже германской расы, - замахал он рукой, если он один - фактически ничто. Только в товариществе люди созидали и здания, и государства, побеждали в тяжких битвах и открывали континенты. Национал-социализм - не есть удел одиночек, - витийствовал он. - Он не есть удел монахов-отшельников или эстетов-интеллектуалов в уютном будуарном уголке. Творческая воля коллектива - вот народный идеал. Немецкий народ - созидатель прогресса. А германский гордый, северный, серебряный, нет, еще лучше - просто стальной, сияющий дух - есть величайший прорыв в истории земной цивилизации. Германский народ - есть культуро-образующий народ, это настоящий Прометей для народов центральной Европы. Сейчас у нас в Германии происходит настоящая национальная революция! Это самая настоящая революция, но мирная! Впервые в истории социальные изменения происходят фактически бескровно. Но, для сравнения, посмотрим на Россию. Четыре года они проливали кровь друг другу в этой полуазиатской стране. Извели в этой борьбе многие лучшие силы. Только вот сейчас они взялись за ум. Стали строить. А добились они, мягко говоря, не всего. Только эти страшенные танки... - вдруг как ото сна очнулся офицер, посередине своего напыщенного полит-бреда. - Но и это еще ничего, - сам себя успокоил. - Обезьяна никогда не победит, Азия не покорит Европу. К тому же, нищие плохо сражаются в войне, - хохотнул вояка. - Кто захочет воевать за страну, где невозможно купить свободно и брючную пару? Так что, пока результат в нашу пользу. Он и теперь налицо... Ведь наша нынешняя революция - естественный финал гнилой системы Веймара. И это ли не прорыв? Это ли не пример для других европейских стран и народов?.. Наша величайшая организованность, наш патриотизм и свобода германского духа - прямое продолжение дела великого Бисмарка. А до него - наших высоких идеалистических традиций немецкого романтизма начала девятнадцатого ве... ве... ве-ка... - зашелся он хмельной тирадой, немного заикаясь от перепитого. - Романтизма подлинно народного по своей сути. Вспомним хотя бы великую эпоху Бури и натиска! Вот это было просто великолепно. Какое горение сердца, какой полет духа! - распинался он, обнимая своего товарища за плечи и уставясь ему прямо в глаза. - Вспомним Шиллера и Гете, Шеллинга, и Фихте, и ...Ге-ге.. - Гегеля... - с трудом выдавил пьяненький танкист. - Свобода национального духа в высочайших его формах - и есть подлинный народный социализм... - впер он руку с кружкой в потолок пивной. - А еще и классовая, корпоративная гармония! - Вот лозунг нашего фюрера... - чуть не облил он товарища пивом. - Надеюсь, что скоро, очень скоро и русские выбросят на свалку истории свой примитивный марксизм. Выбросят его ко всем чертям, за полной практической негодностью. Такой дрянью надо им переболеть. Ох-хо-хо! - словно бы сокрушался он, театрально хватаясь за голову. - Им в России, и нам при Веймаре - тоже. Потому как едино все... Национальным крепким организмам даже не повредит встрясочка. В конце концов, все равно, происходит самоочищение нации, как ты и сам теперь ясно видишь...

- Помню, как один боец у нас в части схватил от шлюхи гонорею. Пришел с этой дрянью к полковому доктору, а тот давай его отчитывать. Принялся орать на него: Как не стыдно ходить в бордель! А еще - студент факультета философии!. А тот ему и говорит: Герр доктор, нам профессор в свое время говорил, что национальным крепким организмам уж ничего не повредит! - пьяно хохотнул товарищ.

 

 

 

* * *

 

 

- Да, у русских сейчас очень трудный, интересный исторический этап, - пропустив солдатскую остроту товарища, продолжал безбожно трепаться кабацкий оратор. - Впрочем, совершенно закономерный этап. Классический марксизм по сути своей вненационален. Марксизм, который мы знаем до сих пор у нас на Западе - есть лишь ярко выраженный космополитизм безродной интеллигенции. Не будь этой публики, никакой рабочий до марксизма бы сам вовек не допер. Не до того рабочему всегда, у него ведь не философией и социальными теориями голова занята... Нет, даже не интеллигенции! - вскипятился он. - Тут это благородное слово никак не подходит. Полуобразованной публики, зазнаек, невежд, ослов и верхоглядов. Их марксизм - только лишь апофеоз беспочвенности, оторванности от живой народной среды, от здоровой жизни, от нормального труда и от исторических корней... Недоучки-студентики да недоумки-журналисты, между прочим, чаще всего выходцы из национальных гетто, да грубые городские низы, которых они упорно пичкают подобным ядом... Вечно жаждущие реванша за позор тяжелой жизни, в которой эти типы чаще всего сами виновны, да за горе своих слабых, нездоровых и телом и, главное, духом предков - есть питательная среда этого проклятого движения. Движения ниоткуда - в никуда... Жалкие уродцы при Веймаре уже раз хотели подменить собой подлинную духовную аристократию немецкого народа. И что они принесли немцам? Что дали они страдающей нации в те годы беды и нашего великого позора? Какими шедеврами наполнили эти, такие смелые, такие левые, такие авангардныетворцы наши художественные выставки и музеи?.. Ответьте, друг мой! - обратил он свою раскрасневшуюся от пива рожу к товарищу-танкисту. Но тот, не желая уже спорить, уставился на стол и задумчиво жевал сосиску.

 

 

 

* * *

 

 

- Все эти черные квадраты, все эти красные треугольники-клинья, режущие, рвущие на клочья очередной белый шар, все это дурно намалеванные нелепости зеленых раввинов, и голубых летающих коз и коров, и другой ерунды, прости, Господи... Мы жаждали тогда, после той ноябрьской революции, простого, здорового, национального хлеба. Да, пускай, нет с нами нашего кайзера, пусть мы даже проиграли эту страшную и долгую войну. В конце концов, все неустройства этого времени временны. Вечна одна красота. И где была та красота идеалов нового мира? Эти творцы смеялись над страдающим народом Германии и совали в протянутые руки свои никому не нужные и непонятные размалеванные камни!.. Господи, еще совсем недавно, вслед за подкупленными критиками, мы называли это позорище искусством. Как мы были слепы. В грязной куче нечистот мы искали жемчужные зерна прекрасного будущего нации! Ведь великое искусство - колыбель национального духа, школа идеалов, инструмент для социальной педагогики, как и пишет доктор Геббельс. А во что превратили его враги немецкого народа?! - горячо возмущался офицер в черной танкистской форме. - Довольно! - заявил он товарищу за столиком решительно и громко. - В нынешней Германии с безобразием в художественной сфере должно быть навсегда покончено!

- Новое руководство многое расставило по своим местам. Выстроило систему ценностей. Систему приоритетов, - радостно гундосил он. - Отныне вор - только вор. Шпион - шпион. И если какой-то художник - только ничтожный фигляр, он - фигляр, да и только... Сегодня патриоты снова обрели уверенность. Гордость и силу, несокрушимую и горячую волю к борьбе за наше немецкое будущее... Всем нам надо снова обрести национальную почву под ногами. Встать решительно с колен. Выпрямиться в полный рост. Стать снова мужчинами и солдатами, бойцами и творцами, стать немцами, стать патриотами. Стать гордыми людьми. Ибо стать человеком можно только, убив в себе космополита. Присоединиться к культурному человечеству - значит перестать жить химерами величайшей беспочвенности наших времен. На сегодня это наша главная задача, как нации. Это задача и для всякого гражданина Германии. Ведь у нас в январе тридцать третьего было два выбора - жить или умереть. Все живое любит жизнь, - философски заключил вояка. - Все живое борется за жизнь. Мы выбрали жизнь! И кто нас за это осудит?..

Мы свое переболели. Теперь слово за Россией, - насел танкист на русского конька. - И за ее руководством. За Сталиным. Надеюсь, он довольно разумный и ответственный руководитель...

-И правда, все выходит славно, - тормошил он товарища, повторяя в сотый раз одно и одно. - Все, что происходит теперь у нас в Германии - это настоящее национальное возрождение. Вернее, его ранняя заря. Вот, мы ждали этого - и дождались. Мы выстрадали это в веймарский позор. Теперь нам нужно все национальное! Национальная армия. Национальное искусство. Германское искусство, красотой и гармонией возвышающее дух. Возносящее нас - от животных - к самому Господу Богу... Вспомни, есть Бах, и Бетховен, и гениальный Рихард Вагнер, с его народными мистериями. Вагнеровский фестиваль в Байрете - настоящее пиршество германского духа... - дудел он тому в ухо. Мы - нация идеалистов, - выгибал он грудь колесом. - И этим мы похожи на русских. Не на расчетливых атлантистов - англичан, французов, янки... Нет, именно на русских. Мы такие же почвенники и идеалисты, как и они. У нас и у них - идентичность культурных кодов, - ломал он язык ученой фразой, стремясь блеснуть ученостью перед другом. - Наше новое столкновение на поле боя было бы продолжением ужасной и бессмысленной трагедии четырнадцатого года. Это была бы величайшая историческая ошибка... - убеждал он. - Кстати, одни только русские нас после версальского позора и не бросили. У них самих ничего-то не было, а они нашему рейхсверу помогали, чем могли. Надо бы и нам, и им это помнить. Для будущего - помнить. И не враждовать зря. Про это ведь и Бисмарк когда-то еще говорил. А прошлая война? - хватался он за голову. - Тут и Вилли, и Никки - оба, в общем, виноваты. Эх, дураки, дураки!.. Хотя Никки, конечно, гораздо больше, чем Вильгельм. Кто, кроме него, покрывал делишки этих зарвавшихся сербов, всей этой банды Карагеоргиевичей, да всех этих убийц-террористов из Черной руки? Где-то отыскали несчастного придурка-фанатика, Гаврилу Принципа, он и выстрелил в эрцгерцога Австрии. Уложил и его, и супругу. Понятно, что потом до последнего сербы надеялись на Петербург. На то, что он официально Белград всегда прикроет... Ну, уж дудки! - радовался человек в черной форме. - Не прикрыл!.. Впрочем, пора оставить этот старый хлам историкам... - вдруг махнул он рукой. - Наступают новые времена. Пора  бы подумать о будущем...

 

 

 

* * *

 

 

- Руссы и прусы - суть одно, - размахивал он снова пенной кружкой, и от его речей в голове у Андрея уже звенело и страшно ломило в висках. - Фактически один народ, - горланил офицерик. - Ведь правда? Скажи - да! Европейский, северный и коренной до-до-довольно, - пьяненько он заикал. - Настоящие арийцы. Индоевропейцы. Вернее, просто индогерманцы. Я сам как-то на досуге в книжке читал... А большевизм - это у них наносное. Это все само пройдет, как детская болезнь...

- Левизны в коммунизме... - подумалось Андрею.

- А они, русские и их страна, останутся. Вот о чем надо бы подумать там, наверху. И без нужды - не заводится. По крайней мере, до поры, - давал танкист мудрейшие советы тем, кто в советах не нуждался.

- Кстати, этот ваш припадочный из Браунау их слишком пугает, - как бы протрезвев, обратился к нему собутыльник. - А чего его бояться? У него ведь, по большому счету, ничего и нет. Только дело портит, черт его дери, - брякнул он кружкой по столику. - Вот, скинуть бы придурка к чертовой бабушке. И его самого, и партийных бобров. Там наверху пока что слишком много туповатой сволочи. А ты говоришь - национальная революция, - покривился он. - Не мешало бы всех их заменить нашими людьми, военной косточкой. Не люблю мужланов, хамов, болтунов. Да, они тебе, пожалуй, нравятся из-за подъема в армии и в экономике. Но на днях на параде я видел Эрнста Рема. Харя - под циркуль. Прямо настоящий жирный боров на двух ногах! Противно все это, и весьма по-большевистски...

- На днях был здесь, на стадионе, среди зрителей, - парировал мгновенно его речь говорливый приятель. - Да, в чем-то ты все-таки прав. Помню, вот, на поле выходит Трудовой фронт доктора Роберта Лея. Рабочие батальоны и прочая чушь. Короче, вся их идиотская маршировка с лопатами на плечах, форма и речовки - это просто чистый балаган. Кажется, очередное дельце господина оформителя Альберта Шпейера... Вульгарно, но, коль дяде Аде очень нравится, что поделаешь? Хотя, если совсем честно, то ведь они все-таки строят... - переменил тот тон разговора с шутливого уже на серьезный. - Строят новые шоссейные дороги, быстро и хорошо. Нет, в самом деле, без дураков, дружище. Мы, армейские, конечно, еще поглядим, как у них дела пойдут. Но пока они, вроде, начали не так уж и плохо. Поверь, что и мне не все у них нравится, особенно эти мужланы Эрнста Рема - глаза бы на них не глядели. Но ведь национал-социалисты сегодня заняли уже миллион безработных, нашли работу нашей молодежи... Они ведь строят, в самом деле - строят, восстанавливают экономику. Восстановят экономику - восстановят и нашу страну! - обнял он товарища за плечи. - И дай нам Бог, чтобы всю Германию, в старых ее, довоенных границах.

- Да, занять такую массу людей на строительстве - это вам не фунт изюма, - улыбнулся приветливо друг и поднес к губам кружку. Отхлебнул немного и с надеждой, вроде бы, спросил: - Значит, эти, новые - не только горлопанить могут? Не такие уж они идиоты? Ведь верно?

- Верно. Совершенно верно. Твоя правда, дорогой мой Генрих! - отозвался улыбчиво друг.

И двое друзей чокнулись большущими пивными кружками. Отпили пенного напитка. Тыльной стороной широких ладоней обтерли масляные рты. Улыбнулись широко друг другу.

- Хайль Гитлер, Отто! - сказал первый, выбросив вперед правую руку.

- Хайль Гитлер, Генрих! - отвечал ему второй. - Зиг Хайль! - сказали хором и снова выпили и закусили. Посидели, пожевали, отхлебнули из кружек еще. Помолчали немного. Подобрели изрядно. После снова заказали и заговорили. Но уже не так твердо, как раньше, а вот так по-простому, расслабленно.

- Кстати, наш нынешний имперский крест в Индии и на Тибете - символ счастья и удачи, - сообщил первый.

- Да? А я и не знал. Слышал, что это древний германский рунический символ.

- Так оно и есть, мой Генрих, - соглашался тот. - Эти самые индусы до сих пор широко используют наш крест, в своей религиозной практике. Довольно интересно, если подумать немного...

- Значит, и в самом деле все мы - индо-германцы, - обрадовался друг. - Кстати, я тоже что-то такое иногда припоминаю. Читал, что в России, в районе Архангельска антропологи германский крест тоже часто встречали. И на Северном Кавказе тоже, - боднул он воздух хмельной головой.

- Так оно и есть. Ведь все белые народы - суть от одних корней. Знак вечного движения и Солнца - един для всех. Это - знак победы арийцев над варварами! - заорал он радостно, тряся над головой пивной кружкой.

- За победу, Отто!

- За победу, Герман! За нашу победу! - продолжал ликовать человек в форме немецкого танкиста.

- Вы ее еще увидите. Узнаете. Встретите и полюбите ее - вашу победу на дорогах грядущей, большой и истребительной войны. В Польше - в тридцать девятом году. И во Франции - в сороковом... - вспомнил Дюша сквозь сон. - Будут вам и заснеженные степи в далекой России, под Царицыным, под Сталинградом, то есть. Будут ливийские горячие, злые пески, взрезанные танковыми траками германской фирмы Рейнметалл... Не добраться вам до Александрии. Не зачерпнуть победно из Волги мутной, тепловатой воды для ваших немецких моторов, хотя будет, ребята, и Волга, и Африка будет... Все еще будет, все еще впереди... - Да не так ли и мы, совсем недавно, предавались пустым надеждам, как и эти двое?.. - вдруг страх, от как бы услышанного прощального стона или неясного, дальнего, слабого крика, накатил в душу Андрея волной, словно поднятой могучей силой с тихой, смертно-покойной волжской донной глубины. Криком, жалобой и всхлипом - из-под холодных тонн речной воды, такой же серой, как в тот год были их солдатские шинели...

 

 

 

СВИДАНИЕ ПЯТОЕ

 

 

- О, Господи, когда же это кончится... - говорил ей Андрей. - Прихожу домой, а там у нас за чаем снова этот очкастый гость из Питера. И те же разговоры, как всегда. Только и слышно из нашей кухоньки -шепотком - бредовое:

- Перед выступлением в прямом эфире Парламентского часа мой приятель Юра заглянул в туалет. Со стороны двадцатого входа это было... Потом там складывали трупы штабелями. Сначала сложили трупы защитников Дома Советов, а после, когда доставили раненных, их добили тоже. Мертвые лежали штабелями до потолка. Крови натекло на пол по щиколотку... - разорялся очкастый.

А отец ему и отвечал: - Да, погуляли они... Вот бы где пройтись Гайдару, Черномырдину, Грачеву, Ерину, Барсукову да их повелителю - Ельцину...

- А как зверствовал при подавлении восстания Осетинский ОМОН... - говорит папаше ленинградец. - Не смогли найти своих на четырехдневное избиение. Были случаи убийств... Кстати, осетины эти старались тогда больше всех.

- Да они специально провоцировали, разве это не понятно... Армия стала кровавая. Теперь она пойдет на любые зверства.

- Новое восстание неизбежно. Неужели там, в Кремле, этого не понимают? Помнится, Мирабо в свое время писал: Человеку, для того, чтобы разорвать свои цепи, дозволены все средства без исключения. А товарищ Горький говорил: Культура есть организованное разумом насилие над зоологическими инстинктами людей. Следовательно, и революция, и не только лишь она, но и просто народный бунт - уже оправданы в моих глазах. Ведь мы не желаем быть грязными свиньями, и главное, мы знаем, как надо... - снова запевал ленинградец.

- Не обращай внимания! - хмыкнула она. - Все это пустая болтовня растерянных и пустых людей. Пустые жизни и пустые кошельки так хочется оправдать и хоть чем-то прикрыть, - оборвала его Марыся. - Сразу видна ущербность и закомплексованность подобного рода людей. Ох, эти судорожные поиски хорошего во временах отвратительной советской диктатуры. Бред, тяжелый и муторный бред... - брезгливо передернула она плечами. - И вообще рост антизападных и антиамериканских настроений, судорожное поминание так называемых преступлений американского империализма. Это лишнее свидетельство закомплексованности подобного рода людей. Нежелание неудачников и слабаков вписаться в реалии современного мира. Простите, но и сама России, продолжающая жить старыми глупыми мифами. Для манипуляции сознанием народа, естественно.

- Какая же ты умная, Марыська! - обхватил ее гибкий стан Андрей. - Все так и есть. Просто некоторые сказать, как ты, складно не умеют... Если гражданин отстал от поезда, то гражданина этого жалко. Жалко и смешно! Смешно!.. - Вот дурак и ворона!.. - говорят про таких. Если отстает страна, простите, тоже самое... - Дураки, неумехи и неучи! - только так и скажут соседи меж собой. И уже не учить, а учиться хочет после этого разумная страна и нация! Не учить, а учиться! - подчеркну еще раз. Не изобретать социализм, с каким-то там лицом, а отказаться от него вовсе и напрочь.

- У нас нет почвы для либерализма! - заявили мне однажды. - говорила Марыся. - Да, правда - нет... - согласилась я со своим собеседником. - Потому что нет самостоятельного и образованного, гордого и независимого человека. Работника, интеллигента и профессионала своего дела. А есть холоп Петра Великого, демидовский рабочий и крепостной мужик. То есть, тот, кто живет или не живет по воле барина... Думаю, низкая зарплата нашего бюджетника, - продолжала она свою мысль, - происходит не от бедности нашей страны, и не от общего воровства, а просто от стремления царя нашего и бояр не дать холопам слишком разгуляться, чтобы последние знали - кто в лесу хозяин. Знали - живы или неживы они, дурачки и смерды, лишь по высочайшей доброй воле...

- Захочу - дам медный грошик. Захочу - отниму и его. И ничего холопы наши нам не сделают... -поддакнул Андрей. - Мы - страна нелепых мифов. И так называемый Всемирный заговор, и Протоколы Даллеса - фантазии писателя Иванова, автора пропагандистского романа Вечный зов - про любовь и Советскую власть. Есть бесчисленные вариации на известную тему Протоколов сионских мудрецов. Об этом сегодня только полный дурак не знает. По крайней мере, мы - интеллигенты - знаем точно. А вот то, что этого не ведает народ - смешно и очень, очень глупо.

- К сожалению, мы сами строим для себя тюрьму и сами себя в ней содержим, - немного помолчав, уронила Марыся. - Впрочем, ты еще это увидишь! Узнаешь! - таинственно сказала она. - И очень скоро увидишь, как закомплексованные люди, не освободившиеся от совка, на свои же кровные, в виде налогов, будут содержать двух несменяемых царей, а еще бессчетную толпу чиновников и серую охрану. И все это будет в свободной и новой России, - тяжело вздохнула девушка. - Впрочем, они сами будут виноваты. Ведь они сами выстроят свой отвратительный и грязный мир. Не пожелав разрушить темницу у себя в голове и отказаться от мифов, они выстроят немало новых страшных темниц, - закончила она...

 

 

 

КОРОЛЕВА ЛЮБОВЬ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

 

 

ИЗ ДНЕВНИКА АНДРЕЯ

 

 

- Нет, это не какое-то дешевое актерство. Похоже, что М. и в самом деле знает что-то такое, чего не дано знать другим? Неужели наступают пресловутые последние времена, когда сбывается библейское?

 

Это есть предреченное пророком Иоилем:

- И будет в последние дни, говорит Бог, изолью от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут. И на рабов Моих и на рабынь Моих в те дни изолью от Духа Моего, и будут пророчествовать. И покажу чудеса на небе вверху и знамения на земле внизу, кровь, и огонь, и курение дыма.

 

Или все намного проще? А к чему мои странные сны о Германии? Наверняка, в переломные часы трагической, страшной истории дети эпохи, ее очевидцы становятся как будто... ясновидцами, понимающими угрозу, затаившуюся на время, но так и не преодоленную до конца? Бог весть...

 

 

 

И СНОВА - У НАШИХ

 

 

Не хотелось, ох, как не хотелось идти к ним, да уж, видно, ничего не поделаешь.

- Надо. А иначе на тебя обидятся, - так говорили родители. И снова - от остановки к знакомому дому. Идет в гости, потому как праздник, или что-то вроде... Зарекался сидеть с ними за столом, но не сдержал слова, и вновь получил...

 

Вот, что он рассказывал потом Марысе. И кривился, не скрывая раздражения и злобы.

- Ох, уж эти их разговоры. Снова разговоры дикие за чайком у дядьки с теткой. Да, такие яростные, что ни чаек, ни угощеньице уже в рот не полезет.

- Жириновский! - кричит благородный мой папаша. - Жириновский - это наш вождь! Последний вагон на север и Последний бросок на юг - гениально и просто! Вот он, наш молодой Бонапарт! Мы ждем тебя, наш император!.. Вот придет он, Жирик, и всех демократов тут же развесит по фонарям, а простой народ его в этом поддержит! А на Америку он кинет атомную бомбу, чтобы порядок знала! - ликовал безумный.

- Ну, да это же му... чудак и клоун! - возражал слабо я. - Нужен разумный правитель, а этот...

Но на меня тотчас все насели, осадили меня Гайдаром и Чубайсом и снова принялись орать, как ошалелые.

- Вот, такие, - заорал наш гость из Ленинграда, тыча в меня пальчиком, и развалили великий Советский Союз!.. Но день грядет, грядет... Хоть и армия у нас, конечно, не совсем пока с нами. Пока еще, верней, не с нами. Не с нами, к сожалению, совсем, - горько сокрушался он. - Кантемировская и Таманская дивизии стали нынче чисто карательными, верными президенту войсками...

- Но ведь были и есть люди чести... - перебивает его мой дядька Николай.

- Да, да... - поддакивает тетка Ганна. - День грядет. На заводах рабочие уже делают палицы и кистени - идти драться с антинародной милицией. Арматурных палок наломают - и вперед!

- И, кстати, мне недавно рассказали, с четвертого по шестое октября девяносто третьего имели место стычки еще и под Алабино, под Тулой и в Балашихе. А в пределах Московской кольцевой дороги сионистско-ельцинскими головорезами был уничтожен отряд старшего лейтенанта Огородникова. Офицер застрелился, чтобы не даться в кровавые руки карателей... В те дни лишь некоторые воинские части, сохранившие верность Конституции, двигались на помощь осажденному Дому Советов. Большинство военных безмолвствовало... А в это время офицеры из карательных элитных соединений расстреливали из танков нашу русскую свободу!.. Скоро офицерский корпус отрезвится и прозреет окончательно, тогда!.. - говорит ленинградец.

- Тогда уж больше никому и никогда не придется читать на стене обгоревшего Дома Советов такой вот страшный лозунг: Армия, кровавая сука, полюбуйся на дело рук своих! - вновь сунулся в этот гвалт мой отец.

- И еще я слышал там не такое, - продолжал рассказ Андрей. - Вот, зашептались тетка Ганна с дамой-ленинградкой в уголке.

- Господи, да мне недавно возле церкви такие страсти рассказали... - начинает тетка Ганна.

- А чего? Чего там слышно?.. - шепчет ей ленинградка.

- Вот, выхожу я в воскресенье из ворот нашей церкви, что у кладбища. Это - на Куусинена, - говорит ей Ганна. - Подошел ко мне парень, такой неприятный, щупленький, чернявый, c реденькой козлиной бородой, в черной джинсовой куртке и сказал мне так, c насмешливостью, вроде... - Разделите, - говорит тот парень мне, - число тысяча четыреста, - это номер президентского указа о роспуске Седьмого Съезда народных депутатов России - на число двадцать один, то есть, на день его обнародования. - Сказал это он так задорно, ухмыльнулся и пошел по улице, покуривая. Отошел и выпустил колечко дыма в мою сторону. Но пахнуло от него не табаком. Словно серой от него пахнуло! Это я уже потом поняла!.. Я пришла домой, достала калькулятор, - продолжала тетка свой странный рассказ, - посчитала и сразу так и обомлела. Получились сатанинские шестерки. Шестьдесят шесть и шесть в периоде. А ведь первые-то три шестерки на табло калькулятора - и было число нечестивого и проклятого Сатаны. Это был его автограф! Да и кто же был тот парень? И страшно подумать!..

- Да, это пришли на землю бесы и разные демоны ада. Ибо сказано - имя мне - легион... - зябко дернула плечами собеседница. - Свят, свят, свят!.. - закрестились они мелко и испуганно. - Так это сам нечистый приходил!

- Господи, спаси нас, Господи! - заскулили жалобно обе в потолок.

- А в это время за столом накрытым - такое, - продолжал Андрей рассказ о празднике.

- Да ведь и Гэлбрейт пишет так: Это жадный экономический маскарад. Революция богатых против бедных, - трясет в углу газетною страницей дядька.

- Да, катастрофа! Наступила катастрофа и... - вторит дядюшке отец.

И умничает хмуро ленинградец, вспоминая к месту и не к месту Василия Розанова: Счастливую и великую Родину любить - не великая вещь. Мы должны любить, именно когда она слаба, мала, унижена, глупа и даже порочна. Именно, именно когда наша мать пьяна и вся запуталась в грехе, мы не должны отходить от нее... - и продолжает: - Не отойдем от нее, не убоимся ни баржей, и ни рефрижераторов, полных трупов! И впредь...

- Простите, но я не могу тут находиться. Это просто сумасшедший дом, -сказал я уже в дверях Николаю, Ганне и родителям. Те непонимающе пожимали плечами и просили посидеть еще. Но я отказался и вышел вон, - закончил Дюша.

- Да, му...чудаки они у тебя, - сочувственно сказала Марыся.

- Не то слово, - покачал головой Андрей.

 

 

 

НЕМНОГО О ХРАНИТЕЛЯХ ДВЕРЕЙ. ШЕСТАЯ ВСТРЕЧА

 

 

Снова пили шампусик, целовались взасос и бросали кубик с рунами. И, конечно, говорили о всяких там чудесных, а то - чудовищных вещах.

- Пора тебе менять стереотипы, - говорила ласково она. - Да, они-то ладно. Их уже не переделаешь, - махнула Марыся рукой. - Но, вот ты-то? Тебе пора оставить все это совковое старье. Давным-давно пора его порушить в голове.

- Да уж, разрушишь, когда живешь с такими му... - скривился Дюша, которому, по большому счету, ничего не хотелось менять, а хотелось лишь немного прочного достатка, душевного тепла и комфорта.

- Пора, пора, - заторопила вдруг его она. - Очень скоро у тебя все это точно рухнет, ибо, что ты знаешь в жизни - только одна видимость или даже чушь и бред. Я расскажу тебе до конца, до самого донышка, все тайны мироздания и открою подлинную природу сложнейших вещей, - продолжала Марыся. - Открою кладези подлинной мудрости и дам ответы на сложнейшие загадки...

- Надмирное, величайшее единство природы и людей, - говорила Марыся, пригубив золотистый и пенный стакан. - Это тайна древних, скрытых знаний. Воля к битве и к преодолению и рождение в муках, в боли - есть необходимый элемент бытия, которое ни сбросить со счетов. Все великое рождается в поту, в труде и в крови. В преодолении внешних обстоятельств и себя. Борьба, и лишь одна борьба, дарующая нам упоение, слышимая нами в воющих ветрах самой истории, приносит достойнейший плод подлинной культуры и подлинной цивилизации. Кстати, не про то ли сказано в Откровении Иоанна Богослова: Кто подобен зверю, и кто может сразиться с ним? - как бы риторически вопросила она. 

- Впрочем, ты ничего пока не понял, - усмехнулась девушка. - А ведь достигнуть мировой гармонии вполне, вполне возможно. Это даже проще, чем нам кажется. Надо только этого сильно захотеть. Между прочим, у меня тут есть одна старая книжечка про рыцарские, мистические ордена, которые стремились создать тайную всемирную организацию с целью мирного объединения человечества в религиозном братском союзе. Почитая Бога, как великого архитектора Вселенной, они допускают исповедание практически любой религии. С восемнадцатого века эти общества возникли в Великобритании и стали широко известны под именем вольных каменщиков, или франкмасонов. Название организация, состоящая из разных отделений - лож, заимствовала, в основном, от средневековых цехов - строителей-каменщиков... - продолжала она. - Но, еще задолго до них, в четырнадцатом веке в Германии жил некий Розенкрейц - основатель тайного общества розенкрейцеров, эмблемою которых были роза и крест. В семнадцатом - восемнадцатом веках розенкрейцеры распространились среди высшего сословия Германии, России, Нидерландов и других европейских держав. Наибольшую роль обе эти религиозно-мистические ветви единого, живого организма играют в восемнадцатом - начале девятнадцатого века. После наступило время тяжкое, и многие истинные знания забылись. Дух капитализма, дух наживы, воинствующий прагматизм и почти полное отсутствие в обществе духовной аристократии сделали свое дело. Хотя и сегодня многие тайные символы широко используются в современной, повседневной жизни. Вспомним хотя бы знаменитую трехступенчатую пирамиду со Всевидящим Оком - она помещена на каждой зеленой банкноте доллара США, как и надпись на ней: В Бога мы веруем. Или можно вспомнить землемерный циркуль - с герба уже покойной ГДР. Или советские, что на гербе СССР, молот и серп. Ну, и любая звездочка, а уж, тем более, пятиконечная - магический знак, схематично изобразивший человека с раскинутыми в разные стороны руками и ногами - есть оккультные, древние знаки.

- Это тайная власть над людьми, - говорила Марыся. - Это узы крепкие, прочнее явных политических и экономических уз, опутывающих каждого на нашей планете. Их лозунг - три слова. Только три - страстно, наполовину закатив огромные глазищи, почти шептала она, - Сила! Тайна! И - Авторитет! Атрибуты братства - это кожаный фартук древнего каменщика, вполне прозрачно намекающий посвященному на одежды кожаные, данные Богом Адаму, когда он после грехопадения был изгнан из рая, а еще - отвес, и мастерок, и деревянный треугольник... Самыми влиятельными ложами в являются Великая Ложа Востока во Франции и еще Ложа Третьего Храма царя Соломона... В мистической практике некоторых лож практиковались ритуалы, связанные с гороскопом - звериным кругом на небе, а также с теорией перерождения и переселения душ людей в животных после смерти. Ну, совсем, как когда-то в Египте, - заметила девушка. - Ведь у древних египтян не только скарабей и корова - мать-Исида, но и, в первую очередь - кошка. Потому мы, ведьмы, и считаем, что все черные кошечки - наши младшие сестры, - сказала девушка, наклонив свою прелестную головку на бок, и совсем уж по-кошачьи хитро сузив большие глаза и, посмотрев на Андрея, выгнула гибкую спину, словно напряглась, как зверь перед прыжком. Сжалась упругой пружинкой, разжалась и опять посмотрела на Дюшу.

- Ну, совсем, как кошка... - в страхе подумал Андрей и... тот час же, словно через пелену тумана, с верхней полочки серванта ему злобно и нагло ухмыльнулся расписной керамический кот. В недоумении Дюша потряс головой.

- Показалось, - подумал он и уже смущенно забубнил себе под нос, - еще я слышал, что в образе черной кошки средневековые фанатики примечали не раз самого сатану, - произнес Андрей, которому стало вдруг слегка нехорошо.

- Ну, кто знает? Кто знает? - сказала Марыся таинственно. - Ведь в те давние времена почти все черное, ночное, темное вызывало в людях или неподдельное почтение, или суеверный, дикий страх, например, сова - ночная и сильная птица. Сегодня сова - символ мудрости и знаний. - сказала Марыся. - У тебя ведь дома есть сова на стенке? Макраме из ниток. Припомни! Значит, и ты уже наш! - торжествующе, широко и довольно  улыбнулась она и опять поманила к себе...

А потом, уже в дверях, запахнув халатик, сунула Андрею в руки потрепанную, старую книжонку с ятями, под названием Тайные общества в России и в мире, которую Андрей и принялся украдкой от родных читать.

История масонского ордена, - говорилось в ней, - начинается со средневековых гильдий каменщиков (от англ, mason - каменщик). Они возводили величественные соборы, замки, крепости и свято хранили профессиональные секреты мастерства. Объединения или, как их ещё называли тогда, братства вольных каменщиков процветали на протяжении многих столетий. Ремесленники жили на строительных площадках в ложах (от англ. lodge -хижина, ложа), т. е., в мастерских, где отёсывали строительный камень, хранили инструменты и устраивали совместные трапезы. А еще они верили, что Бог - великий архитектор Вселенной, все люди - братья, которым предназначено, под Божьим началом, обустраивать Землю. Престижность ремесла каменщиков, их особый духовный мир способствовали формированию своеобразных ритуалов и символики, известных и понятных только им.

Прошли времена бурного строительства, и гильдии масонов утратили своё первоначальное предназначение. Но в конце шестнадцатого - начале семнадцатого веков членами братства вольных каменщиков становятся люди, совершенно чуждые строительному ремеслу. Люди эти наследуют от средневековых гильдий веру в Бога, обставленную особыми совместными торжествами, сохраняют внутреннее деление ордена на степени, перенимают тайные ритуалы, символы и пароли. Призывы масонов к братству и равенству привлекают в их ряды образованных представителей нового, буржуазного общества.

Новые масоны заимствовали у ремесленников-каменщиков красивые и древние легенды. Одна из них - о зодчем Хираме - обращается к далёким библейским временам.

Согласно ей, царь Соломон поручил Хираму управлять всеми работами по строительству Иерусалимского храма. На работах было занято свыше тридцати тысяч работников. И Хирам, во избежание путаницы при выплате вознаграждения за работу, поделил всех строителей на три разряда: учеников, подмастерьев и мастеров. Разряды отличались паролями, тайными знаками и символами. Но однажды трое подмастерьев, решив присвоить вознаграждение мастеров, устроили Хираму засаду, чтобы любой ценой выпытать у него высший мастерский пароль. Зодчий предпочел погибнуть, но не раскрывать свою тайну.

Многие элементы легенды, как, например, деление каменщиков на три степени - учеников, подмастерьев и мастеров, легли в основу внутреннего устройства нового масонства, первая страница истории которого была открыта в Англии.

 

 

 

* * *

 

 

Именно в Англии, в лондонской таверне Гусь и вертел, двадцать четвертого июня тысяча семьсот семнадцатого года четыре братства вольных каменщиков организовали первую в мире Великую ложу. Её возглавлял Великий Мастер. Она руководила масонами английской столицы и ближайшей округи. К тысяча семьсот двадцать третьему году была написана своеобразная конституция ордена. Книга эта называлась Новая книга уставов, и в ней излагались важнейшие принципы масонства: каждый должен возлюбить ближнего своего, как самого себя; все обязаны помогать друг другу; человек порочен, по не безнадежен; человек способен к усовершенствованию; через добрые дела, просвещение, перевоспитание можно постепенное ликвидировать зло. В понимании масонов все это образует идеал социальной Вселенной, которую создаст сам разумный человек.

Пока масонство не покидало Англии - своей колыбели, ее власти относились к нему достаточно терпимо. Тем более что масоны подчеркивали и свою отстраненность от политики, и свою приверженность правящей в Британии династии. Масонские ложи воспринимались, как своеобразные клубы, которых было в то время немало. Благотворительные мероприятия масонов, их оригинальные шествия в полном облачении вольных каменщиков, шумные пирушки в дни годичных праздников, часто посвященных тому или иному Святому - все это вносило приятное разнообразие в жизнь островной державы.

Положение несколько изменилось, когда в ложи стала вступать родовитая знать - придворные и лорды, заседавшие в Парламенте. Тогда нарушился один из главных принципов масонского устава - неучастие в политической жизни страны. Не осталась в стороне и Католическая церковь, которую возмущало то обстоятельство, что масоны не отдавали предпочтения христианской религии перед другими вероисповеданиями. Более того, они проповедовали какую-то, мало понятную, всеобщую религию. Вот как о ней говорилось в Новой книге уставов: В наше время человек свободно выбирает себе веру, и лишь одна религия действительно обязательна для всех, это - всеобщая, всех объединяющая религия, которая состоит в обязанности каждого из нас быть добрым и верным долгу, быть человеком чести и совести, каким бы именем не называлось наше вероисповедание. В тысяча семьсот тридцать восьмом году вышла папская булла, объявившая масонство сектой, вредной для Апостольской церкви. А следом за тем в обществе возникли анти-масонские настроения. Так, на улицах Лондона появились шутовские шествия масонов наизнанку. В памфлетах и брошюрах различные фанатики принялись высмеивать масонские тайны и обряды.

В первой половине восемнадцатого века, с распространением масонства на континенте, отношение к нему еще более ухудшилось. Европейские правительства настораживало то, что в рамках лож исчезали сословные барьеры - там впервые сближались люди разного общественного положения. К тому же, масоны заявляли о своем стремлении создать на земле идеальную Вселенную. Во всем этом усматривалось недовольство существующим порядком вещей, а стало быть, не исключались и посягательства на незыблемость монархического строя. - Подчеркнул легонько карандашиком Дюша, изумившую его необычную мысль.

В те же годы возникли разнообразные системы масонства, и некоторые из них полностью отказались от благородных идеалов прежних обществ. В иных ложах вызывали духов умерших, занимались черной магией и алхимией, интересовались и иными мистическими учениями. В подобных увлечениях многие скептически настроенные люди видели возврат к Средневековью с его невежеством и мракобесием.

Между тем масонство из чисто английского явления превратилось в международную организацию. И европейские государи опасались, что братья, нередко занимающие высокие посты в правительствах, могут действовать, исходя из интересов ордена, в пользу других держав. Еще возражения и обвинения были в том, что масонство может быть противно религии вообще или отдельным исповеданиям; что его таинственность заставляет подозревать какую-то тайную безнравственность; что оно может скрывать партию, противную властям; что масонство может облегчать заговоры, потому что тайна общества не нарушается членами его из страха тайного убийства.

Первым пострадал от властей орден иллюминатов, или просветленных. Этот орден ставил перед собой просветительские цели и использовал формы масонской организации. Он возник в Баварии и имел немало сторонников по всем княжествам и землям Германии. Иллюминатов обвинили в измене, так как они действовали якобы в интересах Австрии, желавшей подчинить себе маленькую Баварию. В доносах властям сообщали, что иллюминаты устраняют неугодных им людей с помощью яда; потворствуя слабостям могущественных лиц, приобретают над ними власть и так далее. Теперь уже довольно трудно определить категорически, насколько это соответствует истине. В июле тысяча семьсот восемьдесят четвертого года курфюрст Баварии Карл-Теодор повелел закрыть все иллюминатские и масонские ложи, а через год - и все тайные общества. Началось жестокое преследование иллюминатов.

Во время Французской революции тысяча семьсот восемьдесят девятого - тысяча семьсот девяносто четвертого годов и непосредственно после нее в масонах стали видеть могущественную тайную политическую организацию, которая провозгласила борьбу против тирании и обрядовой религии, чтобы создать новый общественный строй и новую религию. Цели деятельности масонских лож были иными, однако многие из их членов были активными участниками той революции. Иные считали тогда, что замысел революции созрел именно в тайных масонских и иллюминатских ложах. Поэтому совсем неудивительно, что, после того, как в Германии запретили масонские ложи, гонения обрушились и на русских масонов, а в тысяча семьсот девяносто втором году императрица Екатерина Вторая окончательно запретила их деятельность.

 

 

 

* * *

 

 

Отдельная огромная и основная глава чудесной, таинственной книги называлась - Проникновение масонов в Россию, их история в Российской империи. Вот что было там написано:

Со временем масонство распространилось по всему миру. Великие ложи создаются в Германии, Франции, Италии, Испании, Америке... Возникли и различные направления масонства. Появление братств вольных каменщиков в России связывают с именем Петра Великого, который намеревался таким образом укрепить связи с Англией и способствовать распространению просвещения. Первое время в братствах явно преобладали иностранцы, но затем первенство перешло к россиянам. В первой половине и середине восемнадцатого века членами ордена были историк Болтин Иван Никитич, князья Голицыны, князь Трубецкой и другие лица знатного происхождения, имевшие большой вес в обществе. К тысяча семьсот семидесятому году в Петербурге, Архангельске, Риге и Москве насчитывалось уже семнадцать масонских лож. В Петербурге и Москве издавалась специальная библиотека для братьев и непосвященных, печатались масонские гимны, законы, переводилась иностранная масонская литература.

В орден вступали по самым разным причинам. Для одних это была дань скоротечной и ветреной моде - их привлекала лишь внешняя сторона масонства. Другие видели в нем чистое, высокое нравственно-философское учение и посвящали всю свою деятельность постижению законов масонского братства. Русское масонство поставило перед собой задачу познания тайны бытия через христианскую терпимость и обязательность соборной работы, которая включала в себя самосовершенствование, духовное творчество, просвещение и строительство человеческого счастья. Изучение масонских символов, хранение масонских тайн, особенности братских отношений вносили мистическое настроение в орден масонов. В понимании членов ордена масонская тайна представляла собой своеобразное внутреннее чувство человека, посвящённого в братство. Постороннему не дано было постичь это. Только принятый в братство, прошедший путь познания и посвящения в масонские степени мог приобщиться к масонской тайне. Русских масонов не особенно интересовала политика, они горячо чтили самодержавие, государственность и законность в империи. Неудивительно, что в гимнах и речах братьев воздавалась хвала царственным особам. Великие мастера всячески прославляли правящую династию дома Романовых. И еще:

Масоны положительно оценивали политику русских монархов, иногда критиковали ее, но нередко даже и одобряли существование крепостного права в России тогда. Известно, что в некоторых российских ложах за обсуждение государственных, законодательных, религиозных вопросов налагался денежный штраф.

Особое внимание масоны уделяли религии, обязуясь распространять и защищать христианскую веру. Созвучность христианской нравственности и основных канонов масонства привлекала в его ряды немало священников. Нравственное самосовершенствование, распространение начал религиозной терпимости должны были в понимании членов ордена способствовать переустройству и улучшению мира.

В царствование Екатерины Второй российское масонство переживало свой золотой век. Во многом его расцвету способствовала деятельность московской ложи. Тогда же, в тысяча семьсот восемьдесят седьмом году, в России случился страшный голод. И московские масоны организовали столь эффективную помощь голодающим, какой страна до тех пор еще не знала. Екатерина Вторая благосклонно относилась к филантропическим предприятиям братств. Но грянула Французская революция, которая, как полагали в России тогда, была целиком на совести масонов. И Екатерина испугалась. В тысяча семьсот девяносто втором году масонские ложи в России были запрещены. После новый император Павел Первый, хотя и симпатизировал многим масонским идеям, но колебался, не решаясь отменить екатерининский запрет.

Во времена правления Александра Первого (в тысяча восемьсот первом - тысяча восемьсот двадцать пятом годах) масонство в России стало постепенно возрождаться. В тысяча восемьсот третьем году русский царь вновь разрешил деятельность братства. Повсеместно начали образовываться новые ложи. После Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года всё больше молодых людей желали вступить в масонский орден. Так они надеялись улучшить жизнь простого русского народа, живя в этом мире в соответствии с принципами масонства. Верная служба Государю, Отечеству и законам оставалась прямой обязанностью братьев. Русский масонский орден пополнял свои ряды и за счет средних чиновников, артистов, писателей. Полководцы Александр Суворов и Михаил Кутузов, дипломат и писатель Александр Сергеевич Грибоедов, философ Чаадаев Петр Яковлевич также состояли в братстве. Пестель Павел Иванович, братья Муравьевы-Апостолы, Рылеев Кондратий Федорович и еще девятнадцать декабристов-заговорщиков хотели использовать масонство для прикрытия своей антиправительственной деятельности, но позже вышли из ордена. И до настоящего времени историки спорят, сколь сильно повлияли масонские взгляды на решимость декабристов силой оружия противостоять русскому царю.

В России масоном мог стать любой мужчина, который достиг семнадцати лет, внес определенную сумму и имел поручительство одного из братьев ордена. Несмотря на это, в одну масонскую ложу входило обычно не больше двадцати человек В начале восемнадцатого века в стране насчитывалось от тысяча трехсот до тысяча шестисот масонов. Известны случаи посвящения в масоны даже крепостных.

В тысяча восемьсот девятнадцатом - двадцатом годах Александр Первый изменил свое благожелательное отношение к ордену. Позади остались планы преобразований, на смену им пришли подозрительность и раздражение. К тому же, Государь Александр был встревожен распространением масонства среди офицеров. Император тайно наводил справки о членах ордена. Выяснилось, что характер братств со временем вдруг стал иным. Во времена Екатерины Второй русские масоны уделяли основное внимание просветительской и благотворительной деятельности. Теперь же, с появлением в ордене людей из различных слоев общества, в нем поднимались острые социально-политические вопросы. Попытка будущих декабристов использовать орден в своих целях подтвердила подозрения царя. В тысяча восемьсот двадцать втором году Александр Первый запретил деятельность тайных обществ, в том числе и масонских лож, на территории Российской империи. Император опасался, что братства вольных каменщиков превратятся в антимонархические организации. Кстати, с этих самых пор и до начала двадцатого столетия, масонский орден существовал в России глубоко законспирировано.

 

 

 

* * *

 

 

Только в тысяча девятьсот шестом году в Москве была организована тайная масонская ложа Возрождение. Позже, в тысяча девятьсот седьмом году, появилась ложа Полярная звезда в Петербурге. К ней принадлежали тогда тринадцать кадетов и народных социалистов: юристы, писатели, ученые, артисты. Слежка со стороны полиции вынудила руководство ордена распустить ложи, а в тысяча девятьсот девятом, а затем в тысяча девятьсот десятом году основать подпольное братство Великий Восток народов России. Новая организация не поддерживала контактов с западными ложами, ее не признавали крупнейшие мировые центры масонства. Видные члены партии кадетов, такие, как Маклаков, Урусов, Шингарев, Степанов, Некрасов, прогрессистов - Ковалев, народных социалистов - Чайковский, меньшевиков - Чхеидзе Николай Семенович, а также будущий видный эсер Керенский Александр Федорович вступили в Великий Восток народов России. В этой ложе они разрабатывали выступления в Государственной думе, обсуждали проекты реформ российского общества. Главной целью организации было свержение самодержавия и провозглашение республики. В феврале тысяча девятьсот четырнадцатого года масоны попытались установить контакт с большевистской партией Владимира Ильича Ульянова-Ленина, но поддержки с ее стороны не получили. Тогда в России насчитывалось уже сорок лож. Несмотря на осведомленность полиции обо всех членах братства, репрессивных действий она не предпринимала. После Февральской революции многие лидеры лож вошли во Временное правительство, но так и не успели поставить вопрос о легализации ордена. Сразу после революции, в октябре тысяча девятьсот семнадцатого года, большинство масонов, не приняв ее, эмигрировали или перешли на сторону Белой гвардии. Советские руководители также не уделяли никакого внимания ордену. Лишь Лев Троцкий (Лейба Бронштейн), председатель Реввоенсовета, основатель Красной Армии большевиков, выступая с докладом на Четвертом конгрессе Коминтерна в тысяча девятьсот двадцать втором году, заявил о несовместимости членства в коммунистической партии с принадлежностью к масонскому братству. После этого масонство в коммунистической красной России не могло быть легализовано. Однако введение большевиками в качестве военных и гражданских символов масонских знаков, таких, как красная пятиконечная звезда, а также скрещенные молот и серп, вызывают некие вопросы.

По некоторым данным, в среде русской эмиграции во Франции по инициативе французских центров масонства вновь появляются масонские ложи. Это филиалы Великой ложи Франции. Новые братства масонов переняли традиции и дух ордена, выработанные за многовековую историю братства. Во главе лож стоят русские люди, посвященные в масонство уже за границей. К сожалению, вся деятельность этих братств покрыта тайной...

Так, на протяжении долгих лет своего существования в России масонским ложам никак не удалось добиться решения каких-либо насущных проблем для нашего Отечества. Укоренившись в России в начале восемнадцатого столетия, орден масонов не нашел свое место в политической и общественной жизни государства. - Говорилось в завершение сего труда, на обложке которого было написано - Союз русских патриотов-воинов РОД, Париж, 1923 год.

Между названием книжечки и названием неведомого миру русского Союза чернел гнутый свастический крестик, напоминавший знак мистического общества Туле.

Дюша посмотрел с недоумением на знак, который почему-то сразу не приметил, и пролистал книжонку снова, от начала и до конца. И на выходных данных прочел - Типография Общества русских националистов. Тир. 999 экз., показавшуюся ему прямо до боли знакомой. И решил дочитать Приложение. Знаменитые масоны России.

- Многие известные люди, - было написано там - величайшие умы России входили в орден. Вольными каменщиками были литератор Грибоедов, историк Карамзин, государственные деятели Лопухин и Сперанский, полководцы Суворов и Кутузов... Знаменитейшие фамилии - Голицыны, Трубецкие, Тургеневы, Римские-Корсаковы, Нарышкины и другие - пополняли списки братства. Александр Васильевич Суворов был посвящен в масоны и возведен в почетную степень мастера в петербургской ложе Aux Trois Etoiles, что в переводе на русский язык означает - К трём звёздам. По-видимому, вступление в орден для Суворова Александра Васильевича не было случайным. Принципы братства совпадали с его собственными убеждениями. Александр Васильевич много читал, занимался самосовершенствованием, верил в силу просвещения. О его способности заботиться о ближних, справедливости, внимании к людям сложены легенды. Интересно, что, когда художник Миллер писал портрет великого полководца, Суворов сказал ему примерно следующее: Ваша кисть изобразит черты лица моего: они видимы, но внутренний человек во мне скрыт. Я должен сказать вам, что я лил кровь ручьями. Трепещу, но люблю своего ближнего, в жизнь мою никого не сделал я несчастным, не подписал ни одного смертного приговора, не раздавил моею рукою ни одного насекомого, бывал мал, бывал велик. Суворов неуклонно следовал основным канонам масонской нравственности. Это проявлялось и при выполнении им служебных обязанностей, и в чертах характеру, и в крайней религиозности Александра Васильевича. Судя по дошедшей до наших дней переписке, Суворов боролся с собственными страстями, главным образом со славолюбием и жестокостью, и побеждал их. Он любил свое Отечество, гордясь тем, что был его защитником. Не случайно Суворова уважали в европейских братствах, а когда он навещал отца в Кенигсберге, прусская ложа К трем коронам посвятила его в высокую степень шотландского мастера.

Михаил Илларионович Кутузов, последователь и ученик Суворова, искал в братстве возможности осмыслить и постичь мир Божий. Его масонская история начинается с тысяча семьсот семьдесят девятого года, когда в немецком городе Регенсбургс в ложе К трем ключам он стал причастен к таинствам ордена. Позже, путешествуя по Европе, Кутузов вошел в ложи Франкфурта и Берлина, а по возвращении в Россию в тысяча семьсот восемьдесят третьем году его признали ложи Петербурга и Москвы. Михаил Илларионович пользовался большим авторитетом среди масонов различных степеней. При посвящении в седьмую степень шведского масонства Кутузову присвоили орденское имя Зеленеющий Лавр и девиз - Победами себя прославишь. Этому девизу вполне соответствовала жизнь полководца.

Глубочайшая способность постигать народный дух, крайняя религиозность, веротерпимость, любознательность свойственны как великому сыну нашего Отечества Суворову, так и славному сыну Кутузову. Все эти черты объединяли их наряду с выдающимся военным талантом. Два полководца были связаны не только как учитель с учеником, но и как братья, посвященные в одну мистическую тайну.

Более тридцати лет Михаил Илларионович Кутузов отдал масонскому братству. Именно он остановил Наполеона Бонапарта, демона насилия и властолюбия, в тогдашнем понимании русских вольных каменщиков, осуществив тем самым основную цель ордена - достижение мира и спокойствия.

Масоны во все времена высоко ценили достоинства истинных мастеров, людей большой мудрости. Почитание этих двух гениев полководческого искусства в России - братьев, достойных подражания, передавалось в ордене из поколения в поколение. - Дочитал Андрей страницу и захлопнул таинственную книгу.

 

 

 

СЕДЬМОЕ СВИДАНИЕ. РИТУАЛЫ И ЗНАКИ

 

 

- Ну, вот, занавес немного приподнят, - говорила Марыся, пригубив стакан с шампанским, - ты уже немножечко знаешь про нас. Так что, совсем не надо нас бояться, - девушка широко улыбнулась Андрею. -Мы всего лишь ведьмы - Хранители Дверей. То есть, стражи у ворот судеб этого грешного мира... Ну, а книжку ты прочел?

- Прочел. Только не понял до конца, что к чему. Чудно все это, и еще я слышал, что масоны владеют некими тайнами. Ритуалы там, и все такое... А зачем? Расскажи! Расскажи, если можешь! - принялся просить ее Андрей.

Если говорить совсем уж честно, Андрею от всй этой истории было уже не по себе. Ведь одно дело - встречаться с красивой девчонкой, а совсем другое - войти в какое-то непонятное, тайное общество, обладающее, по мещанским понятиям, не то, что сомнительной, но даже дурной репутацией.

- Ты полностью прочел эту книжечку? Книжка интересная, хотя мы и не совсем масоны. Мы - другие, и все их ритуалы для ведьм ни к чему, - вдруг дала она задний ход и принялась раскладывать на столике красивые, яркие карты Таро, какой-то неведомый пасьянс. - Впрочем, не вдаваясь в деятельность ведьм, я тебе расскажу кое-что про масонов, ну а после мы посмотрим картинки и почертим на листке, - продолжала девушка. - Итак, деятельность масонской ложи сопровождается особыми организационными формами, - сверкнула Марыся огромными и страшными глазами. - Они должны доказывать мистическое единство членов друг с другом и с Творцом, а так же глубоко психологически воздействовать на новых членов. Многочисленные ритуалы у масонов производятся и при вступлении в ложу, и при  восхождении ее члена по иерархической лестнице. Тем более, что масонская ложа - это замкнутая группа лиц. И вступить в нее не просто. Для посвящения в братство необходимо, в зависимости от направления масонства, иметь поручительство одного или нескольких членов масонской ложи. А еще желающий вступить в орден должен доказать своими поступками, увлечениями и личным опытом, что он достоин принадлежать к масонскому братству, - убаюкивающе, словно шелест волн, набегающих на берег в тихую погоду, зазвучал голос у Андрея в ушах.

 

 

 

* * *

 

 

- Масонство имеет много направлений, - говорила она. - Но условно его можно разделить на английское - голубое, с тремя степенями посвящения - ученик, подмастерье, мастер и шотландское - красное, с рядом различных наименований, как Королевская Арка, Великий Избранник, Хранитель Скинии и других. Для членов последнего установлено от четырех до тридцати трех степеней. И каждая из степеней отличается от другой силой преданности духу ордена и совершенством моральных качеств. Многостепенность древнего шотландского обряда символизирует восхождение масона к идеалам ордена на пути свободы, справедливости и истины. - Масонские ложи, - продолжала Марыся называются в честь Святых, знаменитых людей, человеческих добродетелей, принципов масонской триады - свободы, равенства, братства и в честь небесных светил. Во главе ложи стоят Мастер, называемый еще префект или председатель и его помощники - первый и второй надзиратели. Они руководят ритуалами, которые должны показать значимость и могущество масонства, а еще есть хранитель печати, оратор, казначей, секретарь и церемониймейстер.

В зале ложи, обитой черным сукном, возвышается помост с тремя ступенями, покрытый черным же покрывалом с вышитыми золотыми слезами, символизирующими скорбь по мастеру Хираму. На ступенях помоста лежат Святая Библия, треугольник с циркулем и круг. Библия обозначает связь с христианством;

циркуль и треугольник указывают на Высший Разум, стройность организации и относительность бытия; круг символизирует единство всех масонов. У масонского помоста находятся два камня - отесанный и неотесанный, а также рабочие инструменты каменщика. И среди них - строительный мастерок. Вокруг ковра с изображениями знаков Зодиака располагаются на строго отведенных только для них местах различные категории вольных каменщиков. На братьях-масонах во время церемонии всегда черные одеяния, фартуки из белой овчины, белые лайковые перчатки и шляпы с полями. Белый цвет - это символ чистоты жизни и помыслов, шляпа - знак свободы и равенства в ложах. Контраст черного и белого цветов в одеждах масонов соответствуют противоречивости бытия человека. Фартук и мастерок подчеркивают, что собравшиеся готовы к выполнению важных работ.

В английском масонстве при посвящении в степень ученика вступающему в орден необходима рекомендация одного из членов ложи. Следует также подать прошение управляющему мастеру. После этого братья негласно выясняют личность просящего, обращая внимание на его нравственность, свойства характера, семейное и гражданское положение.

Вступающему в ложу демонстрируют основные каноны масонского учения. Сначала кандидата вводят в темную комнату, где оставляют одного для размышлений. Затем с ним долго беседуют, после чего на глаза ему надевают темную повязку. После он стучится в дверь ложи. Получив разрешение войти, кандидат следует за одним из братьев. В это время над посвящаемым совершаются различные ритуальные действия, которые символизируют преодоление грядущих жизненных препятствий. То его, якобы, сталкивают в подземелье, то заключают в темницу, то приказывают подняться по лестнице и броситься вниз, то испытывают огнем, не причиняющим вреда. А затем его останавливают и задают ряд вопросов о его жизни, а также по истории масонства. Он дает заранее выученные ответы. Такой ритуал представляет кандидата в масоны как человека, ищущего света.

После третьего удара молотком в чело посвящаемого префект снимаете с его глаз повязку и направляет на него сноп лучей ярчайшего света. Вот он видит себя в окружении братьев в традиционных масонских одеждах. У его обнажнной груди скрещены их острейшие шпаги. Сам Великий Мастер торжественно провозглашает его учеником и членом ложи. На раскрытой Библии вновь посвященный дает клятву молчания, обязуясь хранить секреты масонства и быть готовым к мученической смерти, в случае их разглашения. К секретам относятся и сам факт принадлежности человека к ордену, и описание обрядов, и содержание вопросов, обсуждаемых в ходе собраний тайной ложи. После завершения обряда посвящения всех ожидает веселая пирушка.

 

 

 

* * *

 

 

- Кстати, - заговорила она, закусив шоколадной конфеткой, - ученики не имеют права посещать ложи подмастерьев и мастеров, подмастерья - мастеров, но сами мастера участвуют в заседаниях всех лож. Обряды посвящения в степень подмастерья и мастера иные. И еще, главным в философии масонов был и есть человек, его духовное состояние и гармоничное развитие. Так взаимопомощь среди членов ордена со временем превратилась в систему благотворительности. Масоны строят и содержат больницы, клиники, научно-исследовательские центры. Филантропические фонды существуют благодаря добровольным взносам членов братства и различным пожертвованиям. В дореволюционной России по инициативе масонов открывались богадельни, школы, воспитательные дома. Но благотворительность - лишь часть деятельности ордена, направленной на благо человечества. Ведь прогресс общества возможен только при отсутствии войн между государствами, а также внутри их. Потому вольные каменщики выступают против разрешения конфликтов насильственным путем. Каждый из братьев может и должен принести пользу, пробудив в себе самые лучшие качества. А еще масоны всех направлений считают, что приобретение знаний в естественных и гуманитарных науках, долгая и терпеливая самоподготовка помогут им создать равноправный и справедливый общественный строй, некий храм свободы, равенства и братства на земле, - ослепительной улыбкой сверкнула она.

- И еще, посмотри на картинки и подумай над этими вопросами, - говорила она, доставая из простой картонной папочки с тесемками какие-то длиннющие анкеты и ксерокопии причудливых картинок. Выложила их перед Андреем и стала тыкать в них пальчиком. - Вот это знак масонской Ложи Латона. Основана в Санкт-Петербурге в тысяча семьсот семьдесят пятом году... А это знак русской Ложи Нептуна, основанный адмиралом Грейгом в Кронштадте в тысяча семьсот семьдесят девятом году от рождества Христова, или в пять тысяч семьдесят девятом от сотворения мира, как считали в те года. Медный знак носился с алым бантом, - тыкала Марыся ноготком в картинку. - Вот и масонский треугольник со Всевидящим Оком. А девиз Ложи Нептуна был таков: От воды мир быстр. Это в смысле: Все течет, все изменяется. Ну, что, нравятся значочки?.. Или, вот, еще этот - со змейкой, изогнувшейся кольцом и кусающей себя за хвост. Это знак масонской Ложи Исиды, основанной двенадцатого октября тысяча семьсот семьдесят третьего года в городе Ревеле. И одним из членов этой ложи был декабрист Николай Трубецкой. Такой же молодой и беспокойный, как и ты. Так что, я, как одно из воплощений Исиды, могла бы оказать тебе возможную протекцию. Если, конечно, другие будут не против... - напомнила девушка и протянула Андрею анкету из десятков ничего, как бы, не значащих вопросов.

- А еще мы, ведьмы, умеем летать, - хохотнула Марыся, теребя музыкальными пальчиками пояс халатика с иероглифами и драконами.

- На метле или, может, на козле, как в Молоте ведьм у Шпренгера и Крамера? - заглотил стакан вина Андрей, которому уже порядком надоела эта бумажно-анкетная тягомотина...

- На козле! На коз-ле! На коз-ле и толь-ко свер-ху! - задыхаясь, повторяла девушка. - Толь-ко так люб-лю я, люб-лю я ле-тать! - похотливо стонала она, обхватив любовника молодыми мускулистыми ногами и засовывая ему в рот свой вздувшийся сосок, который, как казалось Дюше, был готов брызнуть на него чем-то теплым и белым.

Кто дал нам страсть на полную погибель?.. И зачем? Зачем людям дано это единение, это блаженство плоти и одновременно - упоение слабого, вечно мятежного духа?

- Моя Марысенька - любимая моя... Моя и только моя... - шептал Андрей, тая сердцем и словно бы слабея, припадая к ней, как к звенящему ручью с прозрачной, прохладной водой. Весь к ней прикипая, и даже не столько к ее телу, сколько к ее духу, блуждая в ее диких и причудливых речах, словно в лесу.

И правда - нельзя было так. Ведь вот, рвать нити почти что уже невозможно - немыслимо... Но не думает о том ни один истово любящий человек...

Слышал Андрей от кого-то или в книге какой прочитал старинную, странную сказку про роковую женщину Лилит, которую сам Господь Бог сотворил, еще до нашей общей прародительницы Евы... Женщину-колдунью и оборотня, роковую соблазнительницу и даже дьяволицу. Женщину-страсть для всех без исключения мужских сердец... Мучительную боль нежданной разлуки - вот какой дар принесла та Лилит. Сказка, где много вымысла и лжи и одновременно безмерно много мудрости и правды. Ведь любовь двоих - угар, угар стастей. А где угар - там и смерть, о часе которой смертному знать не дано... Никто, никто не знает точно своего пути на земле и не ведает смертного часа. Человек - игрушка рока, страстей и судьбы. Игрушка в руках у жизни и у смерти. Вот об этом говорится в странной, жуткой сказке про красавицу Лилит...

Снова и снова припадал он к губами любимой, словно к нежному бутону. И... Сладкая нега сковала его усталое тело. Вот, только смежил глаза и ... снова провалился в странный и нелепый сон.

 

 

 

И ЕЩЕ ОДИН НЕЛЕПЫЙ СОН

 

 

И снова перед ним Берлин. Самый центр большого города. Улица Унтер-дер-Линден, Под липами, то есть. Немногое же переменилась тут.

Так, да не совсем так. Хоть прошло совсем немного времени, - соображал снова прозрачно и ясно Андрей. - Годочка так четыре или, самое большое, пять...

Вот и снова перед ним Брандендургские пятипролетные ворота с квадригой Иоганна Готфрида Шадова... Под воротами - все та же шумная, но уже идеально чистая улица, и такая же, как раньше, многолюдная. Но сама толпа горожан уже богаче выглядит. Не видно нищих и попрошаек-калек. Довольные жизнью мужчины, женщины, дети...

Как раньше, меж колоннами Бранденургских ворот снуют причудливые двухэтажные автобусы с витой лесенкой на открытый верх. Под центральным проездом блестят на солнышке трамвайные рельсы. При посадке слышен крик кондуктора, а затем пронзительные трели и мерный стук колес. Посреди на пятачке - штуцер-регулировщик в той же самой забавной фуражке-шако. На углу, перед большой витриной под липами - уже другой мальчишка в курточке и в кепке на вихрастой голове. В руках у него пачки газет:

- Газеты! Свежие берлинские газеты!.. Кому газеты, господа?..

- Какие газеты, парень? - спрашивает Дюша почему-то по-немецки пацана, и тот палит в ответ скороговоркой - Фелькишер беобахтер и Дер Ангрифф - газеты НСДАП... Есть Дер штюрмер... Есть Бернинер цайтунг, есть...

- Довольно. Довольно... - обрывает пацаненка Дюша, жадно вглядываясь в заголовки берлинских газет.

- Дер Айнгтфф (то есть - Штурм) - читает он. - Основана в Берлине в 1927 году. - Выше в правом углу чернел странно знакомый Дюше слоган этого издания - Долой угнетателей!. Ниже заголовка дата - 15 сентября 1935 года.

Пятнадцатого сентября тридцать пятого... - пробежал он глазами по готическим буквицам на глади листа - Рейхстаг Германского Рейха утверждает новые НЮРНБЕРГСКИЕ ЗАКОНЫ. Три новые закона, необходимые новой Германии были приняты незамедлительно избранными представителями немецкого народа... - похвалялся газетный листок. И пониже были напечатан их полный текст.

Всего законов три. Первый провозглашал замену старого государственного трехцветного флага новым - партийным знаменем с Имперским свастическим крестом. Два других касались вопросов гражданства и подданства Рейха. Утверждены законы были германским Рейхстагом единогласно, о чем сообщалось в предваряющей статье. Ну, а далее...

 

ЗАКОН О ГРАЖДАНСТВЕ РЕЙХА.

 

1. (1) Подданным государства является всякий, находящийся под сенью Германского рейха... - пышно распускались витиеватые фразы по черным строчкам текста.

     (2) Подданство Рейха даруется согласно Закона о подданстве Рейха и государства.

2. (1) Гражданином Рейха является лишь подданный государства немецкой или близкой ей крови, доказавший своим поведением, что он готов и достоин верно служить немецкому народу и Рейху.

     (2) Права гражданства даруются путем выдачи свидетельства о гражданстве Рейха.

     (3) Только гражданин Рейха обладает всеми политическими правами, в соответствии с законом.

3. (1) Министр внутренних дел по согласованию с фюрером издает административные инструкции по проведению в жизнь и исполнению данного закона.

Нюрнберг, 15 сентября 1935 г.

Фюрер и канцлер Рейха Адольф Гитлер.

Министр внутренних дел Фрик.

 

ЗАКОН О ЗАЩИТЕ НЕМЕЦКОЙ КРОВИ И НЕМЕЦКОЙ ЧЕСТИ.

 

Движимый пониманием того, что чистота немецкой крови является непременным условием долговременного существования немецкого народа, воодушевленный непоколебимой решительностью гарантировать существование немецкой нации на вечные времена, рейхстаг единогласно принял следующий закон:

1. (1) Брачные союзы евреев с подданными государства немецкой или близкой к ней крови запрещаются. Браки, заключенные вопреки закону, недействительны, даже если они будут зарегистрированы за границей для того, чтобы обойти закон.

    (2) Отмена уже заключенного брака может производиться лишь по требованию прокурора.

2. Внебрачные связи между евреями и подданными государства немецкой или близкой к ней крови воспрещаются.

3. Евреям не разрешается нанимать прислугу из подданных государства немецкой или близкой к ней крови, моложе 45 лет.

4. (1) Евреям воспрещается пользоваться цветами государственного флага.

    (2) Им разрешается пользоваться цветами еврейской символики, и это их право находится под защитой государства.

5. (1) Нарушение запрета, обозначенного в §1, карается тюремным заключением.

    (2) Нарушение запрета, обозначенного в §2, карается арестом или тюремным заключением.

    (3) Нарушение запрета, обозначенного в §§2 и 3, влечет за собой тюремное заключение сроком до одного года и денежный штраф, или одно из этих наказаний.

6. Министр внутренних дел, по согласованию с заместителем фюрера и министром юстиции, обязан разработать инструкции по проведению в жизнь этого закона.

7. Закон вступает в силу со дня его принятия, а §3 - лишь с 1 января 1936 года.

Нюрнберг, 15 сентября 1935 г.

         Фюрер и канцлер Рейха Адольф Гитлер.

         Министр внутренних дел Фрик.

         Министр юстиции Гиртнер.

         Заместитель фюрера Р. Гесс.

 

Ниже этих новейших чудовищных законов зловеще чернела на белом листе ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ ИНСТРУКЦИЯ, в которой говорилось следующее:

 

Согласно юридическим нормативов Германского Рейха человек считается евреем, если: - трое из родителей его родителей были евреями; - двое из родителей его родителей были евреями, а сам он подпадает под следующие условия: состоит в браке с лицом еврейской национальности или принадлежит к иудейской общине.

Если последние два условия не соблюдаются, такой человек значится как мишлинге, то есть, как полукровка. Соответственно, все нормы законодательства, действующие на территории Германского Рейха относительно евреев, на него не распространяются... - говорилось в газетной статье.

 

Новые законы и инструкция занимали весь газетный первый лист. На второй странице Штурма была огромная статья канцлера и фюрера Рейха Адольфа Гитлера - Новое начало. На третьей пялился с большой фотографии нагло и самодовольно Альфред Розенберг. На четверой, в разделе Культура, как раз повыше антисемитских стихов Йозефа Черны, распинался всем известный в Третьем Рейхе Dr. G..

 

 

 

* * *

 

 

- Впрочем, с самого начала правления нового канцлера в Германском Рейхе принимались подобные акты, - вспоминал он свой давний урок. - Для начала власти проводили свое дело ровно так, что и упрекнуть их было трудно... Например, было хорошо известно, что коррупция в рядах чиновничества веймарской Германии достигала воистину огромных масштабов. Жульничество, кумовство и воровство стали тогда нормой жизни. И это в стране, традиционно гордящейся крайней честностью народа... Разложение государственного аппарата, казалось, достигло самой крайней своей точки. Практически, точки невозврата к какой-либо норме. - Так считали в Германии многие... Но тут (кстати, незадолго до создания Имперской палаты культуры), седьмого апреля тридцать третьего года Рейхстаг принимает ЗАКОН ОБ УПОРЯДОЧЕНИИ СОСТАВА УПРАВЛЕНЧЕСКОГО АППАРАТА.

 

1. (1) Для упорядочения профессионального состава служащих и для упрочения администрирования разрешается, согласно тексту данного постановления, уволить со своих должностей нижеследующие категории чиновников, даже если для их увольнения нет указаний в существующих законах.

     (2) Чиновниками в этом законе именуются лица, нанятые прямо или косвенно на службу Рейхом или другими государственными органами, служащие муниципальных советов, служащие общественных судов, а также аналогичных учреждений. Эти же указания распространяются на работников системы социального страхования, имеющих права и обязанности чиновников.

2. (1) Увольняются чиновники, поступившие на государственную службу после 9 ноября 1918 г. и не имеющие соответствующей квалификации и способностей. Текущее жалованье им будет выплачиваться в течение трех месяцев после увольнения.

     (2) Эти чиновники лишаются права на временное пособие, пенсию, а также право сохранять за собой чин, форму, медали за выслугу лет.

3. (1) Чиновники веймарского происхождения переводятся на пенсию. Если они получили какое-либо почетное звание, их лишают его.

     (2) Подпункт первый настоящего параграфа не распространяется на тех, кто пребывал на службе до 1 августа 1914 г. или воевал на фронте во время Мировой войны на стороне немецкого народа и его союзников, или же на тех, чьи родители или дети пали на войне. Дополнительные исключения возможны по разрешению министра внутренних дел, согласованному с соответствующим министерством или верховным бюро по делам службы за границей.

4. Разрешается увольнять чиновников, не доказавших своими действиями готовность непоколебимо в любой момент встать на защиту интересов государства.

Рейхсканцлер Адольф Гитлер.

Министр внутренних дел Фрик.

Министр финансов граф Шверин фон Крозиг.

 

Вот такой закон... Кстати, своим острием этот закон не был направлен лишь против немецких евреев. Конечно, он затронул евреев, но лишь косвенно. Немецкие евреи составляли в рядах государственных служащих всего только двенадцать процентов от общего их числа. Но это было далеко не все.

 

Через четыре дня, то есть, одиннадцатого апреля была издана ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ ИНСТРУКЦИЯ с печально известным арийским параграфом.

 

2 - 3 (1) Неарийцем считается тот, чье происхождение неарийское, особенно, если у него родители или родители родителей евреи. Достаточно, если один из родителей или родителей родителей был неарийцем. Особенно важно, если один из родителей или родителей родителей исповедовал иудаизм.

           (2) Если чиновник не состоял на службе до 1 августа 1914 г., он обязан доказать, что принадлежит к арийской расе, или воевал на фронте, или что он сын или отец павших на войне. Доказательством считается предъявление справок (свидетельства о рождении, свидетельства о браке родителей, армейских справок).

           (3) Если арийское происхождение ставится под сомнение, следует обратиться к эксперту по данным вопросам при министерстве внутренних дел...

 

Так немецкие евреи, как неблагонадежные, устраняются из всех областей общественной жизни.

 

Двадцать второе апреля тридцать третьего года - увольнение евреев-врачей из поликлиник.

Двадцать пятое апреля - введение процентной нормы для евреев в школах и в университетах.

Шестое мая - включение профессоров и нотариусов в категорию профессиональных чиновников и последующая аттестация. Не прошедшим аттестацию без разрешения властей запрещено заниматься профессиональной деятельностью.

Второе июня - увольнение из поликлиник зубных врачей и техников еврейской национальности.

Пятое июля - отмена пособий для молодоженов, если один из партнеров - неариец.

Четырнадцатое июля - отмена выданных после тысяча девятьсот восемнадцатого года разрешений на получение германского гражданства. Касается это, в оcновном, евреев из Восточной Европы.

Двадцатое июля - распространение действия арийского параграфа на адвокатские конторы. Профессиональная аттестация адвокатов и последствия от этого для адвокатов-евреев.

Двадцать второе сентября - учреждение Государственного отдела культуры, куда был открыт доступ лишь для арийцев. Государственному отделу культуры подчинялась сеть местных профессиональных бюро. И лишь зарегистрированным в них членам было позволено легально заниматься тем или иным видом культурной деятельности. Таким образом, евреев фактически лишили прежних мест работы в этой сфере.

Специальным декретом от двадцать второго сентября тридцать третьего года была создана Имперская палата культуры, во главе которой стоял министр народного просвещения и пропаганды Йозеф Геббельс.

Семь палат - изобразительного искусства, музыки, театра, литературы, прессы, радиовещания и кинематографии объединяли сорок две тысячи лояльных национал-социалистическому режиму деятелей культуры. Имперская палата культуры фактически давала лицензию на профессиональную деятельность. Фактически, деятели культуры были приравнены к государственным чиновникам и должны были выполнять заказы национал-социалистического народного государства.

Немецкие евреи считались в Германии неблагонадежными, и путь к профессиональной деятельности в области культуры им был закрыт.

Двадцать девятое сентября - требование от немецких крестьян доказательств их арийского происхождения.

Четвертое ноября тридцать третьего года - появление Закона о редактировании газет. Евреям или лицам, состоящим в браке с евреями, запрещается редактировать немецкие газеты.

Так окончился урожайный на германский антисемитизм тридцать третий год. Но в последствии, антисемитские гонения в Германии будут продолжены.

Весной и летом тридцать пятого года в Баварии прошли аресты евреев, обвиненных в связях с арийскими женщинами... А потом... Потом...

 

 

 

* * *

 

 

И привиделся Андрею огромнейший серый кокон, словно бы сплетенный колоссальным пауком вокруг живой, шевелящейся массы из полунагих человеческих тел, очертания которых проступали под гигантским покровом. Казалось, вот, человек прорвет кокон и освободится из плена. Но... неведомая сила оттаскивала жертву вглубь этой зловещей, беспррывно шевелящейся, прочной занавеси. А через серый войлок приглушенно доносился вскрик отчаянной боли - чуть слышно. Не увидеть и не разобрать...

Проснулся в холодном поту. Осторожно разомкнул веки. В темноте белела женская спина с острыми лопатками, покрытыми еле заметной серой шерской.

- Марыся... - Сказал тихонько, протянул руку и легко погладил мягонькие волоски. Прикоснулся к телу девушки и ощутил со сладким ужасом - холодная.

 

 

 

ВИЗИТ ВОСЬМОЙ. ЛЮДИ И ЗВЁЗДЫ

 

 

- А теперь смотри и запоминай хорошенько, - говорила Марыся, расчесывая гребнем свои густые волосы. - Я открываю тебе то, чего никто тебе не скажет. Никто, никогда не расскажет... Сегодня пред тобой раскроется одна из тайн мироздания. Суть же состоит в том, что все значительные и незначительные события в жизни людей определяются небесными силами. Это - довольно банально. Банально настолько, что не требует ни малейших доказательств истинности этого... Разные ученые, в разные века, бились над теоретизированием в этой области. Может быть, существование неизвестных науке сил и полей, через которые планеты влияют на судьбу и жизнь? Или загадки человеческой психики? Или все, вместе взятое? - говорила она. - Это неважно для нас. Ведь мы - не теоретики. Впрочем, на этот вопрос каждый ищет свой собственный ответ. Только, знай, что астрология - это не только древняя вера... Кстати, еще великий Уильям Шекспир написал, что Всем управляется небо... Впрочем, астрология может лишь указать нам путь. Судьбу мы выбираем только сами.

- Ну, да. Конечно... - игриво хохотнул в ответ Дюша. - Я уже слышал что-то подобное. Вспоминается давний исторический анекдот об одном астрологе, что жил при дворе французского короля Людовика, властелина жестокого и лукавого. Однажды, на свою беду, астролог предсказал смерть одной любимой дамы короля. И вот дама эта, действительно, умерла. Тогда разгневанный монарх велел позвать несчастного астролога, приказав палачам быть наготове, чтобы по его знаку схватить предсказателя и немедленно казнить. Когда астролог явился, король спросил его: Ты считаешь себя настолько искусным, что знаешь судьбу других людей? Если это так - скажи же немедленно, сколько времени осталось жить на свете тебе самому?. Предсказатель понял, что попал в ловушку, но, не растерявшись, спокойно ответил властителю: Ваше величество! Звезды показали мне, что я должен умереть за три дня до Вашей кончины. Суеверный король принял этот ответ за чистую монету и, напуганный таким неожиданным оборотом дел, не только отменил казнь чародея, но и наилучшим образом заботился в дальнейшем и о здоровье хитрого астролога, и его полнейшей безопасности. Никому не известно, - хихикал Андрей, - когда умер прорицатель и сбылось ли его пророчество, но его откровение спасло ему жизнь.

- Довольно забавная сказочка, - улыбнулась Марыся в ответ. - Но древнейшая наука астрология, что, с греческого, означает - учение о звездах, много интереснее и шире пары-тройки старых анекдотов... Еще в конце третьего - начале второго тысячелетия до новой эры... - пригубила она жадным ртом свой бокал, - в Месопотамии, на родине одной из древнейших цивилизаций, возникла мерная астрология, или астрология предзнаменований. Населявшие Месопотамию шумеры и аккадцы обожествляли разные светила - Венеру - они звание ее Иштар, Луну, которую именовали Син, а также и само Небо, называемое Ану. Жители тех мест считали, что боги посылают людям разные знамения, предупреждая их о будущих событиях. Наблюдение и толкование небесных знамений и были целью первых астрологов. На основе этих наблюдений во втором тысячелетии до новой эры в Месопотамии был соcтавлен свод записей на глиняных клинописных табличках, называемый Энума Ану Энлиль. И таблички эти содержали около семи тысяч толкований различных небесных явлений, например, таких: Если Луна появилась в 1-й день месяца нисана и дует северный ветер - царь Аккада будет в благополучии; или: Если при восходе Венеры с ней соединится красная звезда - царский сын захватит трон - то ли в шутку, то ли в серьез говорила Марысенька и качала ножкой в разношенном тапке с помпоном. - Жрецы искали предзнаменования в астрономических и метеорологических явлениях, которые можно было непосредственно наблюдать на небе. Эти знамения касались, в основном, только государственных дел - жизни и правления царя и его приближенных, положения страны в целом, словом, вопросов политики. Но все это было лишь начало астрологии, ее зачатки, так сказать. - подняла она стакан с шампанским, сдвинув его с Дюшиным.

 

 

 

* * *

 

 

В середине первого тысячелетия до новой эры у вавилонян зародилась уже почти совсем новая астрология, которая существенно отличалась от прежней астрологии предзнаменований, так как эта наука уже носила теоретический характер. К тому времени появилась теория движения небесных тел, позволявшая вычислять их положение в самые различные моменты, как в прошлом, так в настоящем или в будущем. Тогда же вавилонские астрологи впервые и начали составлять гороскопы. Слово гороскоп, что по-гречески звучит, как хороскопос, то есть - наблюдающий время, в астрологии имеет несколько значений и видов. Его главный вид - это специальная карта взаимного расположения планет и звезд на определенный временной момент. В гороскопной астрологии в ту пору уже никогда не учитывались разные метеорологические явления, а также явления, которые нельзя было рассчитать заранее, например цвет Луны и подобные вещи. Гороскоп теперь можно было заказать и составить практически для любого человека, а его толкование уже отличалось от тех первых примитивных изречений Энума Aнy Энлиль.

- Но и это еще не все, - продолжала красотка, глядя на Дюшу через желтую линзу стакана с хмельной радостью. - Ведь дальнейшее развитие великое учение о звездах получило уже в славном греческом мире. И происходило это с третьего века до нашей эры по третий век эры новой...

Греческие астрологи заимствовали у вавилонян знаки Зодиака, а также всю систему построения гороскопа. На основе чего они и создали фактически новую дисциплину. Греческая астрология была неотделима от математики и философии. С той поры и до настоящего времени многие книги по астрологии, следуя той античной традиции, являются одновременно философскими сочинениями ... Но и это еще не все. - улыбалась призывно она. - В период с третьего - второго века до новой эры и до второго века нашей эты был создан знаменитый трактат, названный Изумрудная скрижаль, автор которого вошел в историю под именем Гермеса Трисмегиста, что происходит от греческого сочетания слов. Трисмегистос, то есть - трижды величайший. Вот слова из этого трактата, которые и выражают основную идею греческой астрологии: Истинно. Несомненно. Действительно. То, что находится внизу, подобно находящемуся вверху, и обратно; то, что находится наверху, подобно находящемуся внизу, ради выполнения чуда единства. Вот почему философы и астрологи Греции считали, что Вселенная и человек находятся в неразрывном единстве, и происходящее на нашей Земле подобно движению небесных светил и взаимно повязано с ним. Во втором веке новой эры греческий астроном и астролог Клавдий Птолемей создал Тетрабиблос, что означает - Четверокнижие. Это было фундаментальное сочинение и по мировой, и индивидуальной астрологии, много веков считавшееся весьма и весьма авторитетным.

В начале первого тысячелетия греческая астрология достигла стран Ближнего, Среднего и Дальнего Востока, Индии, Ирана. Позднее астрология греков приобрела огромное влияние в мусульманских странах. С тех пор современная нам астрология включает в себя не только давнюю греческую традицию, но разнообразные методы и понятия, выработанные на Востоке, - потянулась Марыся за конфеткой опять и плеснула из зеленой бутылки себе и Андрею.

- Индийская и китайская астрология, - щебетала без продыху Марысенька, - а последнюю из них часто называют восточным гороскопом сейчас существует почти независимо от астрологии европейской и существенно от неё отличаются. Кстати, распространенный в двадцатом веке гороскоп друидов с астрологией никак не связан... В эпоху Римской империи астрология начала терять свои позиции, а некоторые императоры даже подвергали астрологов гонениям и репрессиям. Так, с четвертого века новой эры античная астрология пережила полосу упадка, так как против нее выступила набравшая силу и ставшей тогда государственной Христианская Церковь. Кстати, c точки зрения тогдашней Церкви, и астрологи, и даже астрономы занимались делом, которое было сродни колдовству... Невежды... - хмыкнула Марыся и потуже стянула халатик на поясе, отчего ее небольшие, но аппетитные грудки призывно выпятились, словно специально дразня воображение Андрея. - Древний Рим... Древний Рим погиб... - хохотула она. - Я вообще люблю весь этот Рим. Кстати, в Риме было много интересного. И не только гладаторские бои, но и традиционные римские оргии - так называемые Сатурналии, проходившие как раз в самом конце декабря. - Откровенничала девушка, поводя плечиками и поигрывая красивой ножкой. - Впрочем, мы немного отвлеклись, - словно проснулась она от сладостно-эротического сна. - Вскоре все переменилось, - сказала лукаво она.

 

 

 

* * *

 

 

- Вскоре все переменилось. - Повторила прелестница.

В средние века астрология распространилась уже практически по всей Европе, а в четырнадцатом - шестнадцатом веках наступил ее полный расцвет. Наступил золотой век астрологии... Как и в древние времена, ученые-астрологи выступали советчиками при дворах правителей, да и многие священнослужители тогда часто пользовались их услугами... Вплоть до семнадцатого века астрономия и астрология развивались в неразрывном двуединстве. До пятнадцатого века слово астролог означало как астролога, так и астронома. Строго говоря, астрология и была на протяжении долгих веков колыбелью для астрономии, хотя не всем астрономам сегодня приятно это сознавать. Но со временем эти две дисциплины все дальше и дальше уходили друг от друга. Современная астрология дополнена обширными знаниями, относящимися как к биологии, так и к психологии. Однако все открытия ученых-астрономов всегда корректировали и дополняли знания ученых-астрологов... Так астрономы, в частности, рассчитывали и рассчитывают эфемериды, то есть, таблицы точного расположения планет в будущем, использовавшиеся астрологами. Нередко астроном и астролог соединялись в те давние года в одном лице. И примеров тут - великое множество. Знаменитые астрономы Тихо Браге, Иоганн Кеплер и даже сам великий Галилео Галилей занимались астрологией. В Германии, вплоть до первой половины девятнадцатого просвещенного столетия, астрологию включали в состав дисциплин, изучавшихся в германских университетах.

- К сожалению, в эпоху Возрождения, - тяжко вздохнула Марыся, вновь пригубив стакашек, - астрология пережила свой неизбежный кризис. Дело в том, - объяснила девушка, - что при составлении гороскопов в то время астрологи основывались на традиционной геоцентрической системе мира, превращенной Птолемеем в строгую теорию небесных явлений. Так, cогласно Птолемеевой системе, - принялась накручивать Марысенька на пальчик черный локон, - в центре мира располагалась Земля, а небесные светила вращались, как бы, вокруг нее. То есть, вся Вселенная существовала ради одной только Земли. Потому и все, что происходило во Вселенной, по тем представлениям - на периферии материального мира, непосредственно отражалось на событиях в его центре, то есть на Земле. Но в пятнадцатом столетии Николай Коперник превратил нашу Землю в такую же рядовую планету, как и любая другая, а немного погодя сам Джордано Бруно низвел Солнце до положения заурядной звезды - одной из бесчисленного множества. Казалось бы, сами основы астрологии были потрясены до основания... Но прошло немного времени, и астрологи легко примирили свою астрологическую практику с величайшими открытиями Николая Коперника... Более того, астрология не только нашла место в своей прежней системе всем новым планетам и научным открытиям, но зачастую и сама предсказывала их. Имеются свидетельства, что знаменитый прорицатель и астролог Нострадамус предсказал за сто лет открытие планеты Нептун, - говорила Марыся без умолку.

- Современный астролог, - говорила она, - прекрасно знает, что Земля не является центром Вселенной. Но ведь это не главное. Главное в его работе, что его интересуют события, которые происходили или будут происходить именно на нашей планете. Потому, составляя гороскоп, астролог выбирает Землю в качестве начала системы координат, а потом уже отслеживает положение небесных светил именно по отношению к ней. Это довольно нормальный подход, и если бы астролог взялся составлять гороскоп для, скажем, марсианина (если бы такой существовал в природе), - усмехнулась Марыся, - он рассматривал бы положение небесных тел уже относительно Марса.

 

 

 

* * *

 

 

- Астрология - великая наука, - вновь и вновь повторяла она. - Ты только сам подумай... Знаменитый датский aстроном Тихо Браге, с изумительной точностью измерявший положения небесных светил, самым серьезным образом был увлечен астрологией... Споря с противниками астрологии, Браге вопрошал: Зачем же еще нужно звездное небо, если не для предсказания судьбы?. А затем в своей публичной лекции в Koпенгагенском университете в тысяча пятьсот семьдесят четвертом году он же заявил: Если кто-то отрицает силу и влияние звезд, он, во-первых, недооценивает божественную мудрость и предусмотрительность и, кроме того, это противоречит самым очевидным практическим данным. Ибо как можно глупее подумать о Боге, чем так, что Он-де создал удивительную и огромную небесную декорацию безо всякой практической пользы или логической цели, тогда как всякий грешный человек всегда делает даже самую малую свою работу с какой-то целью... Несмотря на это, споры вокруг астрологии начались в еще незапамятные времена и не стихают до сих пор. Так, против астрологии была выдвинута масса аргументов самого разного качества. И один из них состоит в том, что существование механизмов воздействия небесных светил на судьбы людей, а равно - торговых предприятий и даже целых государств не вытекает из данных научных исследований. Довод этот только на первый взгляд может казаться серьезным, - смеялась она. - Известно, что довольно многие явления природы были непонятны ученым мужам в течение долгих столетий, но затем наука все же включала их в свою сферу... Да тому же астроному Иоганну Кеплеру нужна была определенная смелость, чтобы обнародовать свое открытие, известное сегодня даже детям, а именно то, что приливы и отливы представляют собой результат влияния Луны на мировой океан. Сам Галилео Галилей написал по этому поводу: Более других удивляет меня Кеплер, который допускает власть Луны над водой. А парижская академия наук в еще восемнадцатом столетии никак не признавала, что с неба могут падать камни, и это продолжалось, пока сами метеориты не свалились, можно сказать, на голову тем горе-академикам...

 

 

 

* * *

 

 

Как известно - астрология условно делится на две основные области, а именно на мировую и на индивидуальную астрологию.

Мировая астрология исследует судьбы государств, народов, континентов, городов или, скажем, кораблей. В задачи мировой астрологии также входит предсказание различных эпидемий, войн и природных катастроф. Известно, что знаменитый чешский ученый Рудольф Томашек, обратив свое внимание на астрологию, попытался на основе ее методов o6наружить влияние отдельных космических тел на землетрясения тут, на Земле. Вот эти связи - связи между эпицентрами землетрясений и положением отдельных космических тел - он и проследил за последние сто лет. И те закономерности, к которым он пришел, по его мнению, позволяют прогнозировaть такие грозные явления природы. С опережением на год Томашек предсказал землетясение и на Аляске, и в Ташкенте. По его мнению, в астрологии есть много ценного для так называемой традиционной науки. Но это далеко не все... По мнению ученого Печкиса, автора книги Начала астрологической прогностики, именно с ростом числа хороших, качественных и подлино научных исследований, по мере написания нужных учебников, роста соответструющих верификаций, то есть - проверок и пpoгнозов, вся былая туманность астрологических законов развеется, и их достоверность возрастет от теперешних семидесяти до восьмидесяти пяти или даже до девяноста процентов. Ведь cтатус и астрологических, и метеорологических прогнозов довольно-таки сходен. В метеорологии также не всегда можно принять во внимание все известные атмосферные и ионосферные явления, регистрация которых от ученых требует новейшей техники, например дорогостоящих спутниковых аэро-исследований. Так что, на сегодняшний день целый ряд серьезнейших ученых уверены, что вновь собранный материал позволит улучшить как метеорологические, так и иные прогнозы, касающиеся разнообразных явлений природы.

- Медицинская астрология, - хмурила Марысенка свой высокий лобик и закуривала сигаретку, - занимается профилактикой заболеваний, выявлением особенностей организма конкретного человека... Часовая астрология изучает карту, составленную на момент возникновения у него какой либо мысли, идеи, вопроса... Существует множество других разделов астрологии... Число исследований, связанных непосредственно с астрологией, сегодня во всем мире увеличивается. Так, только в Бельгийской академии наук было составлено и исследовано сто тысяч астрологических прогнозов, которые по своим результатам положительны, - стряхивала пепел в пепельницу с деревянным чертом.

- Вот, взгляни сам, - говорила Марыся, разложив на столе перед ним листок, расчерченный тремя концентрическими окружностями, разбитыми на сектора, в каждом из которых стоял причудливый значок. Внутри окружности были иссечены разноцветными линиями. Под таинственным рисунком располагалась довольно обширная таблица, все с теми же значками, а также названиями планет. Ниже был довольно убористый текст, пестрящий непонятными словами - аспект, секстиль, квинталь, тритон, трир и квадратура. - Вот он, твой гороскоп, - широко улыбнулась Марыся. - Так, вот ты какой... - произнесла она задумчиво, уставясь в свою хитрую бумагу. - Семнадцатое апреля тысяча девятьсот семьдесят второго года... - говорила она и чертила тонким ноготком по линиям. - А родился ты, похоже, ночью? - вдруг спросила Марыся.

- М... да. Вроде когда-то говорила мать, что - ночью, - замялся Андрей. - Только я тебе такого никогда не говорил... - с колким страхом спохватился он.

- А мне и говорить не надо. Не к чему мне говорить... - скалилась ему в лицо девчонка. - Я и так про тебя уже мно-о-го знаю, - протянула она, отчего по спине у Андрея пробежали быстрые мурашки. - Ну, ты успокойся. Я тебя не собираюсь есть.Пока не собираюсь... - успокоила она и, стремительно чертя по разноцветным линиям, продолжила рассказ.

 

 

 

* * *

 

 

- Самым популярным разделом индивидуальной астрологии, -рассказывала Марыся, - являетется натальная астрология, чье название происходит от латинского слова natal, то есть - рождение. Этот раздел астрологии изучает конкретного человека и его судьбу, его планиду, как говорили древние... Между прочим, именно поэтому слова планета и планида, то есть, судьба, в нашем языке так похожи... Натальной же картой и называется гороскоп, составленный на момент рождения человека. Из натальной карты можно почерпнуть очень важные для жизни сведения. Например, когда хотят выяснить перспективы взаимоотношений для двух людей, которые любят друг друга и собираются вступить в брак... -взглянула на него вдруг особенно пристально и придвинулась поближе, почти что касаясь и дразня то блеском изумительных глаз, то сладострастно-жарким ртом, то затянутым в черный халатик, словно изнывающим и жаждущим отдаться неге, телом, покрытым еле заметным пушком. - Или завязать деловые отношения... - посмотрела она снова на Андрея, поводя игриво плечиками и откидывая со лба набежавшие кудри. - В этом случае и применяют метод сопоставления гороскопов... Парный гороскоп называют синастрией - от греческих слов син - вместе и астрон - звезда... А ты хочешь быть со мной? -Марыся опустила руку на колени Андрею... - знаю, что хочешь, - улыбнулась она. - Не сейчас... - добавила она немного строго и осушила свой стакан.

- Для составления прогноза астрология пользуется методами развертывания гороскопа... И хотя астрологию часто упрекают в фатализме, считая, что ее прогноз не оставляет свободы выбора - это не правда. Кстати, и сами астрологи спорят меж собой, насколько будущее предопределено... - плела Марыся дальше причудливый рассказ, словно бы баюкая Андрея, укачивая его разум, недавно еще такой бодрый ясный, словно лодочку на волнах тумана.

Наиболее распространенной является точка зрения, что звезды склоняют, но не обязывают. Астролог указывает лишь на тенденции, что нередко ошибочно воспринимаются, как расплывчатый прогноз. Особенности же индивидуального гороскопа можно сравнить с перилами: задача человека - научиться идти к цели, держась за перила, а не перепрыгивать их, ломая ноги, а конечная цель любого прогноза - не столь сказать, что мы встретим на своем пути, сколь предложить нам, как это встретить, и определить основной повод этой встречи. Надо рассчитать, какие наши качества и какой именно тип силы требуется, чтобы пройти каждую определенную фазу нашего полного становления, как индивидуальности... Это не имеет никакого отношения к тому, классифицировать ли события, встречающиеся человеку в определенной фазе, как хорошие или плохие...

 

 

 

* * *

 

 

- Нам важно не событие, какое бы оно и ни было, - говорила Марыся, поднимаясь на ноги с помятого дивана и запахнувшись в китайский халат, - а будем ли мы готовы встретить его с наилучшим результатом, с точки зрения нашего роста. Вот в чем вопрос! - игриво погрозила она ему пальчиком, а потом, собрав закуску и достав из-под стола припасенную бутылочку, поманила Дюшу пальчиком к себе.

Только поманила - и пошел. Андрей пошел за ней, вернее - к ней, легко, не размышляя, ни секунды не думая, словно он не человек уже был, а какой-то робот... Ни мыслей, ни чувств, ни желаний...

- Совсем, как чурка деревянная... - вдруг вылезла дурацкая фразочка и закрутилась у него в тяжелой голове. - Совсем, как чурка деревянная...

А Марыся, как ни в чем не бывало, опять склонилась над своим листом.

- Основная цель астрологии, - продолжила она, ломая французскую булку и намазывая плавленый сырок Виола - помочь индивидууму обнаружить и реализовать наилучшим образом возможности, заложенные в нем... И вообще, работа астролога - не гадание на кофейной гуще, как часто думают, -отхлебнула из кружки обжигающий кофе. - Его труд - есть аккуратное и кропотливое составление и толкование различных гороскопов... Для их составления существуют математически строгие методы, а для трактовки - определенные правила. Любой гороскоп составляется на четко определенное время. Для конкретного человека и на точное время, например, время его рождения. А, к примеру, для торговой сделки - соответственно на момент заключения договора... - вгрызалась Марысенька в булку своими прекрасными зубками молоденькой хищницы. - Составление гороскопа - это, как я уже объясняла, есть построение специальной карты, на которой обозначены точные проекции на эклиптику положений небесных светил, называемые эклиптические долготы, строго на определенный момент. Вот, центре карты, расположена Земля, - принялась девчонка елозить по таинственной странице острым ноготком. - Расстояние небесных объектов до Земли при этом совсем не рассматриваются...

В гороскопе эклиптика представлена в виде окружности. Вот здесь, посмотри, - объясняла она уже похмельному Дюше, - триста шестьдесят градусов. Она разделена на двенадцать секторов. Это знаки Зодиака. По-гречески зодиакос киклоc означает - звериный круг. А ведь я люблю зверей... - снова обвила Марыся его шею цепкими ручками. - Я и сама, как зверь, - стала ластиться она, залепив ему рот горячим поцелуем. Оторвалась, посмотрела пристально в глаза и удовлетворенно сказала:

- Мне и нужен, вот, такой, как ты. Горячий жеребчик... Ох, и зверок ты... Звереныш... - мотнула она вороной гривой волос...

 

 

 

* * *

 

 

Названия звериных знаков совпадают с названиями созвездий, расположенных вдоль эклиптики. В отличие от созвездий, каждый знак занимает тут ровно тридцать градусов. Зодиак ведет свой отсчет от точки на эклиптике, в которой Солнце находится в момент весеннего равноденствия. От этой точки и отсчитываются градусы на первом знаке Зодиака - Овне.

- Ты ведь - Овен, - заметила девчонка, как бы, между прочим, хитро кося на него черный глаз. - Далее следуют Телец, Близнецы, Рак и так далее... Каждое небесное светило, каждый знак Зодиака являются символами. С их помощью в астрологии описывают разные ситуации, предметы, качества человека, сферы жизни, то есть, ровно все, что существует в нашем мире.

Вот, в твоем гороскопе отображаются положения Солнца, Луны, Меркурия, Венеры, Марса, Юпитера, Сатурна, Урана. Нетуна, Плутона, - косил на Андрея ее глазок, а у маленького ушка завивался кренделечком милый локон, и так ладно врал бесстыжий жаркий рот.

- Все эти небесные тела астрологи, но традиции, называют планетами. Для определения положения планеты используют эфемериды - таблицы координат планет относительно знаков Зодиака. Вот она тут - немного пониже... Говоря о положении планеты в конкретном гороскопе, астролог называет знак и градус, например, Луна в пятом градусе Тельца. Положение каждой планеты в соответствующем знаке имеет свою строгую трактовку. Очень важно также и количество планет, которое попало в один знак, и знаки одной стихии, и знаки, расположенные на одной c ними линии...

Часто можно услышать: Я - Водолей или Я родился под знаком Водолея... С точки зрения астролога это значит, что в гороскопе, составленном на момент рождения, Солнце находилось в знаке Водолея... Однако положение Солнца в знаке - не единственная, хотя и одна из важнейших характеристик гороскопа. - Словно бы сама засияла она в лучах выглянувшего астрологического Солнца, ударившего брызгами в недопитые стаканы дурманящей влаги. - Прогнозы и выводы, сделанные на основе одной характеристики, являются неполными... Теперь в газетах часто публикуют астрологические прогнозы на неделю, которые ошибочно называют гороскопами, - усмехалась юная Андрюшина богиня, словно искупавшись в лучах земного светила. - Но такой прогноз учитывает только положение Солнца в гороскопе человека, потому большая часть событий в этом прогнозе никогда не совпадает.

- Каждый из двенадцати знаков Зодиака относится к одной из четырех стихий, - засели они снова за таблицу. - Это - огонь, земля, воздух и вода. Такова традиция, которая идет от убеждения древних, что все вещи в мире состоят из четырех первоэлементов, смешанных в нужной пропорции. Знаки Зодиака разделены ровно на три сферы, по четыре знака в каждом. Все это строго соответствует древнему делению всего сущего в мире на сферу материальную, человеческую и небесную. И поэтому каждую стихию представляют по три знака, по одному знаку в каждой из сфер. Вот смотри сам, тут все расчерчено, - объясняла Марысенька, и ее дыхание манило к себе все сладострастнее, словно обжигая самую душу Андрея.

- Вот огонь и земля, вот воздух и вода, - скользил накрашенный коготок по каким-то глупым строчкам. - Сбоку нумерованы сферы, ну, а вот и стихии. Первая строка - Овен и Телец, Близнецы и Рак. Во второй - Лев и Дева, Весы и Скорпион, ну а в третьей - Стрелец, Козерог, Водолей и Рыбы...

- Какой Козерог? Какие, к черту, Рыбы?.. - кровь приливала пьяной волной к голове. - Какой такой Овен, и Скорпион, и Телец... когда рядом Марыся? - почти захлебывался Андрей в волнах нахлынувшей страсти.... А его желанная, прижавшись к нему всем зовущим телом, продолжала щебетать свой околонаучный, витиевато-причудливый бред.

- Свойства стихий проявляются в знаках в соответствии со сферами, то есть, в соответствии с их уровнями... - лепетала она, - проявление стихии на первом уровне есть самое очевидное и грубое, а на третьем - уже самое тонкое. Например, проявления Овна похожи па пожар, а вот Льва - на пламя горящего факела, Стрельца - на свет прожектора... и... так да-а-а-алее... - задышала часто, страстно задергалась и застонала, ощутив его жадную руку у себя под халатиком...

 

 

 

* * *

 

 

- К тому же, трактовка гороскопов сложна еще и тем, что приходится порой учитывать довольно большое количество параметров, которые зависят друг от друга, - говорила она, отдохнув от жарких ласк, благодарно целуя Андрея в глаза. - Еще одна особенность астрологических символов, то есть, планет, обозначенных посредством знаков Зодиака, состоит в том, что они довольно многогранны, - растянула девушка кораллы губ в улыбке. - Именно поэтому иногда нам кажется, что разные источники дают разные описания одних и тех же знаков. Но все это совершенно не так. Ведь астрологический символ довольно схож с некоторыми видами иероглифов, значение которых зависит от ключа, помешенного обычно рядом с ними. Таким ключом в астрологии является конкретная тема, в связи с которой только и рассматривается гороскоп... Например, в деловом, профессиональном плане Меркурий отвечает за некую информацию, ее подбор, классификацию и передачу, то есть - за деловые переговоры. Но для личностной характеристики важно, что Меркурий отвечает за тип и скорость мышления, за обучаемость, за характер выражения мыслей и за общение. В бытовом же плане Меркурий несет информацию о приятелях этого человека. Но нельзя путать с приятелями его близких друзей, за которых он абсолютно безответственен... Словом, - почертила она пальчиком игриво по щеке Андрея, уперев ноготок ему в губы - эти знаки так же многогранны, как и сами планеты... Так, например, в медицинской астрологии Тельцу соответствует нижняя челюсть, область шеи, носоглотка, а также щитовидная железа. В психологическом отношении тому же Тельцу соответствует человек, который чаще всего рассчитывает лишь на себя, а еще он умеет трудиться, ценит труд, весьма практичен, бережлив и стремится к достатку. Для Тельца характерны упорство и консерватизм. А еще Телец - ревнивец и собственник. Он умеет ценить красоту и комфорт. Телец предпочитает чувственные наслаждения, но не в ущерб работе и своему материальному положению. Такой человек любит надежность и сам надежен для близких. Телец долго остается спокойным и редко высказывает то, что у него на душе, - говорила Марыся, поводя игриво глазками, - зато редкие вспышки гнева у Тельца страшны.

Кроме планет, на астрологической карте отмечаются другие значимые точки, например, лунные узлы. Это точки пересечения видимого пути Луны с эклиптикой.

Один из важных показателей гороскопа называется асцендент. Это точка пересечения линии горизонта с эклиптикой на востоке, в тот момент, на который составляется карта, например, на момент рождения. Он отражает общие характеристики человеческой личности. Асцендент сравним по своему значению с положением Солнца в гороскопе... Гороскоп, кроме двенадцати знаков, содержит и другие двенадцать секторов - дома. Cистема домов зависит от географической широты местности. Началом первого дома и является асцендент... Чтоб понять взаимодействие планет, знаков и домов, можно привести такое сравнение. Планета - это, как бы, энергия, а знак - есть способ ее выражения. Дом - это сфера, в которой она будет реализовываться... Так, положение Меркурия в Овне в гороскопе человека предполагает горячую, эмоциональную речь, частые словесные скандалы, споры. Ведь Меркурий означает - речь, Овен - напор и агрессию, стремление к соревнованию... Если при этом Меркурий попал, вдруг, в шестой дом, то такой человек будет проявлять себя соответственно на службе, в отношениях с подчиненными...

- Ну, да... - потянул Андрей недоверчиво. - У меня папаша, вроде, Дева, а такой, прости Господи, бешеный....

- Я же говорила, что все много и много сложнее, - оборвала его красавица. - Опытный астролог учитывает также и влияние наиболее ярких неподвижных звёзд. Неподвижными в астрологии называют все звезды, кроме Солнца... Как правило, влияние это проявляется только в том случае, если положение неподвижной звезды совпадает с положением планеты или с другой важной точкой в гороскопе.

Влияние планет зависит от того, как они располагаются относительно друг друга. Весь круг Зодиака - это триста шестьдесят градусов. Если угловое расстояние, то есть, дуга между планетами составляет величину, на которую триста шестьдесят градусов возможно разделить без остатка, то есть, сто восемьдесят, сто двадцать, девяносто, семьдесят два, шестьдесят градусов и так далее, то, говорят, между планетами есть аспект...

Аспекты могут возникать также между планетой и одной из важных точек гороскопа, например, асцепдеитом. На карте аспект обозначают отрезками, соединяющими разные планеты, - чертил и дергался Марысин острый ноготок. - Кстати, общий рисунок линий, получившийся и гороскопе, также имеет значение для трактовки...

- О составлении и о толковании различных гороскопов написаны толстые книги, - говорила ласково она уже на пороге. - Кстати, - хитрила Марысенька, - научиться составлять гороскоп по эфемеридам и таблицам домов, в общем, довольно легко. Но профессионально интерпретировать гороскопы значительно сложнее. Ведь толкование гороскопа - это не просто сумма из трактовок планет и знаков, найденных в каких-то учебниках. Настоящий астролог-профессионал учится в течении долгих лет жизни, постоянно самосовершенствуясь... Хотя, если честно, - смеялась она, растянув наглый рот - нет никаких объективных критериев, по которым можно было бы хоть как-то отличить астрологов-профессионалов, которые честно и упорно работают с реальными гороскопами, желая понять глубинные законы природы, от простых шарлатанов, цель которых - или легкие деньги, или глупое желание заниматься чем-то, не понятным для простых смертных... Ну, да ладно. Совсем я тебя загрузила. Прости... - обняла девчонка Андрея, жарко целуя и шепча:

- Я уезжаю опять ненадолго. Когда вернусь - позвоню! Не скучай тут без меня, - ласково, игриво погрозила она Дюше дразнящим и сводящим с ума пальчиком. - Надеюсь, тебе понравилась моя наука? Я вообще-то - хорошая учительница... страсти... - широко улыбнулась она на прощанье.

 

 

 

ДЕВЯТЫЙ ВИЗИТ. РАЗГОВОР С ПОСЛЕДНЕЙ ПРЯМОТОЙ

 

 

- Чего такой кислый? - спросила Марысенька. - Что случилось-то? Вроде, вчера веселый был, а сегодня - не в духе? А, я вспомнила!.. - шутливо хлопнула она себя по лбу. - Ты ведь Овен у нас, а Овен - без проблем не может... Что случилось-то? Пободался с кем-то, мой бяшка-дурашка? - принялась Марыся тормошить игриво его волосы, запуская в шевелюру Андрея свои ловкие, хитрые, хищные пальчики.

- Да, вот... дома все не так... -  ответил, покривившись и вздохнув, Андрей. - Заколебали родичи своими разговорами. Все им в мире нынче не этак, все - совсем не так... Умники, ученые, интеллигенты, - говорил Андрей, презрительно хмыкая и морща нос - а ведут себя, как хамы. Усядутся за стол обедать или ужинать, так, одна только музыка слышна: того расстрелять... да того - повесить... И, конечно - во всем виноваты жиды...

- Да, жиды-то, и верно, во всем виноваты... - захихикала в ответ Марыся. - Вот, у товарища Ленина дедушка - Бланк. И у Фиделя Кастро тоже - дедушка ... такой же. Зато папашу товарища Сталина действительно никто не знал. От кэ-во та-кой урод ра-дылса? - стала передразнивать девчонка русско-грузинский говорок бывшего отца народов. - То ли от сапожника Виссариона, то ли от богатого соседа?

Неиз-вэ-стно это никы-му. И к тому же он - Иосиф, а это уже - подозрительно... - хохотнула девица. - Короче, варианта тут могло быть целых два. Либо мать вождя была, пардон, за грубости, бл... блудница, либо состоялось непорочное зачатие, как с известной Марией, родившей сына Иисуса Христа... - переходила Марыся за грань богохульства.

- Ну, не надо бы так... Ведь должно же быть хоть что-нибудь святое... - раздраженно поморщился Дюша. - К тому же, по сути, родители мои в чем-то правы. Мне претят все эти грубости, все эти гадости, но мне нечего им возразить... - продолжил он слегка смущенно. - Я, конечно, понимаю, что все трудности наших реформ носят чисто временный характер. По крайней мере, - поправился Дюша, - мне хотелось бы в это искренне верить. Только, слушаю порой их, и берет какая-то оторопь. Я не знаю даже, как тебе все это объяснить... Впрочем, ты и сама все знаешь. Ведь еще совсем-совсем недавно в нашей стране люди страдали. И, притом, страдали добровольно. Лучшие люди России уходили в ссылку, на пермские зоны - и за что? Не за воровство, не за убийство! - горячо и, как ему тогда казалось, убедительно говорил ей Андрей. - За мечты свои и за вольные мысли! Словом, за вашу и нашу свободу! Вот так... Эти самые лучшие люди голодали и холодали, терпели унижения и даже пытки. И все это - за народ, за Россию, за ее свободу! За ее дорогу в будущее, в завтра!.. Вот, они боролись, вот, они страдали за всех нас, а мы так бездарнейше и малодушно предаем их сегодня и, по сути, поганим их святое и светлое дело, распиная все их мысли, все их надежды и мечты... Эти светлые люди жили в голоде и в муках. Не ломались перед властью. А мы... - поник он головой и сутулился, став ниже ростом - мы теперь их не достойны, - как из пушки выпалил Андрей. - Знаешь, даже мне кажется, что недавняя история с разгоном этого самого пресловутого Седьмого съезда и расстрелом Белого дома Советов из танков - есть какая-то... неправильная, что ли... Мои родичи долдонят, что это-де настоящий государственный переворот... Черт их знает, может, они и правы? - вздохнул Дюша. - Ведь жизнь отнюдь не становится лучше, а совсем, совсем наоборот - стала уж совсем невыносимою для большинства людей... Жизнь чудовищно трудна, оттого и крики эти, и скандалы, и проклятия власть предержащим... Я ведь помню, как еще совсем недавно они сами так любили Ельцина. И кричали чуть чего: Ельцин да Ельцин... Ельцин придет... да Ельцин еще разберется!.. Раньше Ельцина любили, а теперь - ненавидят его! Раньше пели Ельцину осанну, а теперь кричат: Распни его, распни!...

 А вот нет у меня ничего святого... - засмеялась Марысенька превесело. - Ты же знаешь, я - ведьма. Белая ведьма - хорошая... И сама немножечко жидовочка. Вот, так-то... - заиграла она глазищами, ласково касаясь головой его плеча. И живое, пушистое облако смоляных волос ласково, волнующе набежало, касаясь и тела, и сердца Андрея. - Неужто я в чем-то перед ними виновата? Да, я - виновна всегда и во всем... Перед всей Россией - признаюсь! - нервно хохотала девушка Марыся, бесстыднейше скаля жемчуга ровных, ослепительно-белых зубок. - И с жидами я повязана навек! Ой, повязана! Каюсь!.. Помню, как моя местечковая покойная пра-пра-бабушка являлась ко мне, как диббук, по ночам... Она жила давным-давно, в той, старой Польше, при русском царе. Я тебе не говорила этого? - лукавила девица, взяв его широкую, короткопалую и плотную ладонь в свою узенькую, женскую, сухую ручку, сладострастную рученьку-шалунью с тонкими и длинными, музыкальными, пальцами, на которых надменно горели густо крашенные алым лаком остренькие ноготки.

 

 

 

* * *

 

 

- Мученик ты, мученик ты мой... Ай, да мученик... - стала повторять на разные лады своим горячим полушепотом, крепко стиснув его руку, и поднося ее почти вплотную к своему прекрасному лицу, и щекоча его ладонь указательным пальчиком.

- Вот одна дорога... Ну а вот - вторая... А вот линия жизни... Долгая, как наша с тобою любовь, - зашептала она и впилась ему в губы, яростно захватывая их своим властным ртом. На мгновение отстранилась и, переведя дыхание в ходящей под легким халатиком груди, промолвила уже насмешливо и томно:

- Зеленый ты. Зелененький еще совсем... Вот, живешь на земле, а ведь жизни-то и не знаешь. Ну, а жизнь, она такая штука, страшная. Стра-а-ашная! - погрозила она пальчиком ему и шутливо щелкнула по носу. - Жизнь такая сложная... Ой-ой-ой! - неожиданно резко вырвала Марыся свою руку из его ладони. И, тряхнув густой копной, вперилась жгучим взглядом в его глаза. Пристально уставилась бело-синеватыми белками глазных яблок и бездонной чернотой зрачков, в которых играли желтоватые, дикие искры.

- Пра-прабабка моя родилась где-то под Варшавой и была местечковой жидовкой. И молодую жидовочку полюбил ясновельможный польский пан Зарецкий... - почти что, запела она. - Мне она сама все про то рассказала, когда мертвая являлась ко мне по ночам... И еще один раввин, стародавний мой родственник, сотворил из глины человека, как бы мертвого, а как бы и живого - голема. И произнеся над мертвой глиной тайное имя Всевышнего Бога - великое заклятие-тетрограмматон йуд-хэй-вав-хэй, что на иврите означает - Иегова, вложил в него живую душу. А было это в Праге так давным-давно, - потянулась она всем телом и сладостно дернула плечиком. - Еще при австрийцах... Так вот, тот мертвец живой и хранил от врагов все еврейское Пражское гетто, пока не потонул во Влтаве, - с упоением врала она. - А пра-прабабушка моя тоже ведьмой была. Да еще какой! У-у!.. - потянула губами Марыся. - Вот за это Господь после смерти не берет ее душеньку к себе - на небеса. Даже черти в ад не тащят, до того ее боятся. Так вот, и скитается она по миру - бесприютная. Диббук, он ведь и есть диббук. А что такое диббук? Ты знаешь? - то ли хохотала, то ли плакала уже Марыся. - Душа темная, душа проклятая... Утопленники там, самоубийцы, и задушенные, и умершие в колыбельках младенчики... Живут они по чердакам, по норам темным и по дуплам на деревьях, словно совы. В руинах замков и домов и в разных погребах. Бесплотные тени былого. И пра-прабабушка моя - одна из них... А еще был у нас в роду реб Зося. Так, реб Зося всегда говорил, что он летать умеет, только, вот, забыл о способе под старость лет...

- Да ну тебя, с твоими старинными сказками... - замахал рукой Андрей. - Твердишь мне, что ты - ведьма, ну, а доказательств пока - никаких. - Дюша протянул руку, чтобы потрепать, шутя, ее по волосам, но Марыся неожиданно резко отстранилась и в следующий миг схватила быстрою и сильной ладонью его шаловливую руку.

- Ты чего? - вскрикнул Андрей от неожиданности.

- Я - ничего. - Сказала она спокойно, как бы отстранено и чуть сердито. - Мученик ты, мученик... - сменила она тон уже через мгновение и заговорила вновь со знакомой Андрею грустной полуусмешкой на губах. - Все доказательства ему нужны... Ну-ну... - закивала девушка красивой головой, заглядывая Дюше в глаза, словно буравя их своим немигающим и оттого страшным взглядом. - Все им доказательства подай, - усмехалась... - Ты мой сладкий... - отпустила Марыся Андрюшину руку, прикоснувшись своею к его зардевшейся щеке. - Ты, мой мальчик, в свое время увидишь... Все узнаешь... - перешла она вдруг на жаркий, почти бредовый, горячечный шепот. - Просто время еще не пришло, - нанизывала слово на слово. - А про то, что в мире вашем происходит, я сейчас тебе скажу. Я тебе говорить буду, а ты слушай да запоминай. Я ведь врать не буду... Я ведьма очень старая, хоть и кажусь тебе сегодня юной. Я так много повидала на веку... Была богинею у древних египтян. Я видела, как строят пирамиды... Видела фараонов - Рамзеса и Ахетатона... А попозже самого Наполеона Бонапарта видела с вершин тех древних пирамид. Гордого французского монарха самозванного, въезжавшего в долину Гизы нагло и надменно, во главе своей Великой Армии... Помню, как этот коротышка проорал солдатам, - сверкнула она жемчугом зубов, - что-то вроде, всем известного: Солдаты! Сорок столетий смотрят на вас с вершин этих пирамид.... Ну, и так далее... Самовлюбленный, дрянной человек, хотя, конечно, и военный гений. - Вынесла девчонка свой вердикт имперетору Франции, и, укутав острые плечи в пушистую шаль, зябко свернулась клубком в уголке дивана, ловко подобрав под себя ножки.

- Зажги свечи, - попросила, вернее сказать, приказала Марыся ему.- И садись вот тут, рядышком, - поманила ласково к себе.

 

 

 

* * *

 

 

Желтоватый, таинственный свет острыми искрами плясал на стеклах старого серванта, бился в зеркальное стекло, выламывался на темно-коричневых и прозрачно-зеленоватых бутылочных боках и крошечными искорками далеких звезд отражался в глубине бездонно-черных зрачков молодой кудесницы.

- Незадолго до того, как Наполеон Бонапарт утвердился в роли императора-завоевателя, - продолжила она, - известнейший французский историк Жан Ленотр, никогда не питавший ни малейших симпатий к якобинцам, писал о революционном перевороте июля тысяча семьсот девяносто четвертого года: Если побежденные в термидоре якобинцы не внушают симпатий, то победители еще меньше заслуживают их. Так что, ничего не ново на нашей Земле, - говорила Марыся. - Человек, почти любой - есть игрушка жестокой судьбы, и не в слабых силах заурядной личности переменить ход планиды. Над банальными и заурядными людьми довлеет рок. Глупая, слепая случайность истории всегда над судьбой заурядностей. Людям банальным, то есть, так называемым, обыкновенным, надо просто смириться с временем своим. Не всем же быть Наполеонами... - хохотнула она как-то криво и кисло. - Заурядностям (а, таких - большинство на планете) надо просто устроиться в жизни. Устроиться и жить, - гладила она Андрея холодной ладонью по теплой руке. - Надо есть, и пить, и отдыхать, и работать. Надобно молиться и растить детей. В заурядности нет преступления. Норма - не есть патология. Жизнь есть жизнь, - рассуждала Марысенька спокойно и немного насмешливо. - И ни ты, ни твои горластые предки ничего в ней ровным счетом не изменят... Паситесь, мирные народы... - не так ли сказал сам Пушкин Александр Сергеевич? Вот уж кто был жизнелюб! - оживилась снова девушка. - Надобно любить красивых женщин. - Крепко сдавила Марыся Андрееву ладонь и коснулась губами его пересохшего рта. Но через мгновение отстранилась и еще пристальней, чем раньше, впилась ему в глаза.

- Но, есть же здравый смысл и идеалы... И как же Родина, наконец? - попытался возражать он, вполне довольный такой необычной и тонкой игрой.

 

 

 

* * *

 

 

Игра в ведьму продолжалась. Так, он сам для себя самого обозначил эти странные, почти дикие опыты. Cловом, всю (в его тогдашнем разумении) как бы натужную мистику, а на деле - просто забавляющую их двоих интеллектуальную игру. Эту полу-шутку - полу-борьбу молодых и неглупых, культурных людей, мужчины и женщины, легко сходившихся, как добрые друзья и как любовники.

- Да как узнать, кто банальный? - возражал Андрей. - Ведь и я - не Раскольников, право... Но молчать, когда кругом беда... когда кругом - несправедливость? Неужели так достойно жить и пастись? Простите, но на нашем мирном пастбище очень скоро не останется ни травинки... И с каких это пор все гражданские чувства вдруг стали позором? Пусть и я - банальный! Ну, и что же? - взгорячился Андрей. - Кто сказал, что лишь одни великие имеют право? Ведь великим может сделаться и простой, банальный человек! Где примеры? Да все тот же Бонапарт! Не боги горшки обжигают... Знаю, что все эти слова - не твои. Все это наши российские, интеллигентские штучки, - замахал он яростно рукой. - Первый раз интеллигенты промахнулись в семнадцатом, приветствуя Февраль. Второй раз - в девяносто первом, ликуя в том Августе. Но за Августом пришел Январь девяносто второго, а за ним и кровавый Октябрь девяносто третьего... Интеллигенция раздавлена... - вещал Андрей все жарче. - Да что там - раздавлена? Ее уже нет! Была, да вся вышла... Словом, демократы и либералы так вздули и крепко взнуздали всех своих и всех культурных, что тем не осталось ничего, кроме как валяться у новых тиранов в ногах и пищать о пощаде... Дайте денег на театрик! Дайте денег на музейчик! Дайте денег на газетку! Дайте денег на журнал! На НИИ, на ВУЗ, на школу!.. Мы ведь хорошие! - пищат они трусливо. - Мы - всегда за вас! Мы - ваши рабы!. - Хороши же властители дум! - говорил ей Андрей. - Даже и плюнуть противно... Кстати, если верить всей этой публике, то они раньше, при Советах, только тем и занимались, как страдали и боролись за Россию! И как теперь с Россией у них обстоит? Пришла в Россию настоящая беда, так вся эта публика сразу - как воды в рот набрала. Вот какие они патриоты! Какая гадость, мерзость, слякоть... - сыпал Дюша резкие слова. - Приспособленцы, трусы и лгуны - вот их настоящее имя и звание... Меж собой враждуют, сводя старые счеты. Считают чистых и нечистых меж собой и болтают, всегда лишь болтают... Болтуны болтают, а Россия - гибнет! - продолжал он, саркастически кривя в усмешке рот. - Не в пример бывали на Земле интеллигенты... Вот, религиозный мыслитель Георгий Федоров живший в Америке в годину Великой войны c немцами писал: Там, где одна из возможностей есть смерть России, расчеты стихают. Кто не с Россией в эти роковые дни, тот совершает, быть может, сам того не сознавая, последнее и безвозвратное отречение от нее. Вот что написал тогда Георгий Федоров, и...

 

 

 

* * *

 

 

Но Марыся, не давая досказать и закончить мысль, резко его перебила, отстранившись от Дюши, и заговорила неожиданно грубо, с ранее не слыханной Андреем хрипотцой, резко, едко  и насмешливо:

- И кто же, с позволения сказать, бывал тогда, в ту самую войну - с Россией? - язвила Марыся. - Может быть, Иосиф Джугашвили - коммунистический обер-тиран и палач? Или бездарный карьерист маршал Жуков? Или Власов, и Трегубов, Конанов, атаманы казачьи - Шкуро и Краснов? Кто с Россией был тогда? Кто был против России? И какой такой России, позвольте мне спросить?.. Хорошо в Америке ему было и сытенько рассуждать о России тогда. А всем тем, кто убивал друг друга в братоубийственной смуте - тем, мне так представляются, сложнее было... Помню, как сейчас, Андрея Власова в Смоленске на конгрессе Комитета освобождения народов России (КОНР)... Командующий Русской освободительной армией тогда говорил, что борьба с большевизмом - есть священная миссия и долг подлинно русских, культурных людей...

- Но, и так неверно. И так было нельзя... - почти что, кричал Андрей.

- А как было можно? - взглянула она на него свысока. - Только здравый смысл и идеалы?.. - презрительно скривила девушка в насмешливой ухмылке полудетский рот. - Да нет на свете ни того, и ни другого. И никогда не было и не будет. Пока Солнце светит над миром, и ходит по небу Луна - мир один и тот же. И человек - один и тот же. В какие одежды его ни ряди... Впрочем, ты об этом и сам прекраснейше знаешь! Ты ведь читывал Экклезиаста! - засмеялась весело Марысенька, оскалив хищно беленькие, ровненькие зубки. - Читал, и ничему не научился! - язвила она. - Воистину, сейчас, и только волей внешнего стечения обстоятельств, кулак судьбы открыл ему глаза. Ведь так писал германский фюрер?! Или ты не читал? 

 

 

 

* * *

 

 

- То, что происходит на Руси теперь, - продолжала Марыся спокойно, кончив нервно, натужно смеяться, до слез - в том удивительного не было, и нет. Много удивительнее, если было бы наоборот... И совсем не удивительно, коли капитализм и наш, и, тем паче, иностранный, рассматривает Россию сегодня не как отчий дом, не как Отечество и Родину, а только как законную добычу. То есть, вещь для будущего дела. Словом, только как сырье и материал для извлечения максимальной прибыли, - продолжала речь она. - Еще в Очерках русской смуты генерал Антон Иванович Деникин рассказывал, как в эпоху ту, войну Гражданскую, отцы русского капитализма показали выдающиеся примеры шкурничества, и даже настоящего мародерства, предавая борьбу, которая велась, в том числе, за господство буржуазии в России... Тут и в самом деле - Ничего нет личного. И только бизнес... - как от века говорят все деловые... Мир голой целесообразности - холодный и практичный мир, - усмехалась девица. - Что поделаешь, мой дорогой? - продолжала Марыся затем, но уже с безмерной тоской и грустью. - Что поделать прикажешь? - повторила она. - Не в сказке мы живем, не в детской забаве-фантазии. Экономика - страшная штука, - подводила она свои горькие выводы. - Или ты думаешь, как и многие сейчас считают: Россией правят злодеи, и потому все так, как есть... Или даже так они мыслят: Миром правят злодеи, вот поэтому.... Да что ты, право, - наступала на него сердито и резко, - на базар ты, что ли, пришел? Дайте мне то... Подайте это... Cделайте наоборот... Это мне не нравится, а вот это - очень даже можно, очень даже неплохо будет, очень даже может быть... - принялась она вышучивать, завершив выводом: - Так не бывает! Ты не на базаре, дорогой!.. - кривила она свой язвительный рот. - И еще, я тебя уверяю, что конкретные личности тут не при чем. Просто экономика должна работать. Должна, и баста. Никаких гвоздей! Капитализм - не детский сад, капитализм слюней и соплей не потерпит.

 

 

 

* * *

 

 

- Да окажись на месте тех, кого сегодня миллионы и миллионы честят и всячески поносят, как воров и негодяев (а среди тех, кто наверху, таких, и в самом деле, очень много), - уточнила она, - даже самые добрые, самые честные, все равно, они будут вынуждены идти на меры, которые для большинства окажутся, как рыбья кость в горле... Вы хотите спокойствия, хотите комфорта? Прекрасно!.. Только никогда не дождетесь его. Вся история людей - одна лишь страшная борьба, - пылала благородной яростью прекрасная богиня... Борьба с животным миром за биологическую жизнь. Борьба за место на планете со всеми стихиями дикой, безжалостной, слепой природы - с ветром, и с водою, и с огнем. Ты только представь! Со всей разрушительной яростью землетрясений, с бешеными тайфунами, с грозными ураганами и всепожирающими пожарами. C наводнениями и грязевыми селями, cо слепящей ледяной пургой и с океанскими волнами цунами... Лишь в преодолении стихии человек стал тем гордым человеком, лучшие образцы которого и зовутся - великими... Кто такой великий человек? - Это человек, идущий смело вперед, - убежденно глаголила Марыся. - Таких людей чаще мы встречаем среди белых людей, то есть, людей европейского типа, среди естественных носителей культурного прогресса человечества. Белый человек - он и есть тот самый, всем известный арий, мужчина и боец, чье мужество и воля, отвага и страсть к открытиям и творчеству покоряли мертвую природу, воздвигая на месте неприступных, диких скал и непроходимых лесов города и дворцы. Мужественная сила арийских народов корчевала глухие леса и пахала поля, приручала зверей, возводила города и храмы и творила дивные полотна. Эти люди так любили жизнь! Ты ведь знаешь все сам... Как прекрасна женская любовь! Как прекрасна дружба! И как сладок и приятен отдых после плодотворного и тяжкого труда! Какую великую радость и какое наслаждение несет отдохновение от забот, данное нам не для праздной лености, а только как передышка в подготовке дальнейшего штурма слепой и жестокой природы, на пути борьбы и свершений! Великая борьба, великая победа и радость яростной битвы за жизнь! Разве это не прекрасно? - словно светила она в темноте глазами горной лани, в которых яркими искринками плясали огоньки свечей.

- Строить и творить, совершать открытия и подвиги, биться с врагами, любить друзей и близких по крови, по вере, по духовному подобию, ненавидя недругов и недостойных нас... Да, сразить врага необходимо, если ты мужчина. Идти на бой и убивать врагов - вот вековечный, великий удел битвы за цивилизацию, за культуру, за саму жизнь, в конце концов. Бывает время убивать, бывает - исцелять нанесенные раны. Для всего бывает свое время - время насаждать и время сбирать плоды. Все это - великие дела в той мистерии, которая зовется жизнь... Жизнь дается не для удовольствий. Наша жизнь - это долг и это - путь. Путь мужчины - выполнить свой долг, строителя и воина. Путь для женщины - рождение детей. Быть помощницей скорой и быть музой творцу - вот наш удел. Мы рожаем матерей и героев для будущих битв. Вы - воюете, творите, созидаете. И так - без конца... Такова битва жизни

 

 

 

* * *

 

 

- Вы так далеко убежали от Истины, что погубите скоро свой мир, построенный лишь на безответственности, на паразитизме, на вранье и крайнем эгоизме... Ты, конечно, можешь говорить, что богатый - он паразит, а бедный - хороший, и стоит поменять людей местами или вовсе истребить с лица земли плохих, как жизнь расцветет и станет чудным садом? - мотала Марыся головкой, сощурив глазки. - Да ничуть не бывало! Вчерашний раб, став новым господином и палачом вчерашнему хозяину, построит не рай, а подлинный ад, что прекрасно показал исторический опыт Франции восемнадцатого и России двадцатого века, ибо раб и господин меж собой и психологически, и чисто культурно схожи. И тот, и другой родились в мире полнейшей безответственности плюс самого примитивного, безрассудного, зверского эгоизма. И тот, и другой живут в мире голой целесообразности, мире без традиций, мире без чести, а значит - и без настоящего пути... На современном Западе совсем нет проблем... - так считают многие в России. - Нет! - возражу я на это. - На Западе есть одна проблема и только одна. Там СВОБОДЫ СЛИШКОМ МНОГО. Свободы слишком много - оттого и процветает культ успеха и шкурничество на верху, у класса господ, желающих иметь максимальную прибыль. СЛИШКОМ МНОГО СВОБОДЫ - оттого средний класс живет в домах и ездит на авто, которые не заработал, а просто взял их в кредит, поощрив тем самым банковскую алчную систему, надувающую кредитный пузырь. СЛИШКОМ МНОГО СВОБОДЫ на Западе даже для низшего класса - гастарбайтеров и эмигрантов из экономически отсталых государств, значительная часть которых существует на пособия и разные подачки от государства, благодаря которым эти общественные парии отнюдь не голодают и не влачат существование на улице, но... и жить ровно так, как бы хотели они, оказавшись в богатой стране - не способны. Безработица, с ее вынужденным ничего не деланием, плюс навязчивая реклама, обращенная, прежде всего, к успешным людям, питает благодатную почву для небывалого роста бандитизма, преступности и хулиганства... Таковы болезни первого мира - того самого общества потребления, куда мечтают войти почти все, без исключения, граждане свободной России. Кстати, - подняла Марыся пальчик, - многие неглупые люди видят эти грозные проблемы, но продолжают молчать. Ибо зачем говорить что-то, если не знаешь пути из тупика... Между тем, путь из него очень прост. Только возвращение человечества из мира эгоизма, из этого жуткого мира гедонизма - в мир ДОЛГА, вместо всех прав, и в мир ТРАДИЦИИ - вместо борьбы, экономической ли, политической ли, классовой... - загибала девица свои холеные пальцы, - могут сохранить цивилизацию, отвратив неизбежный экологический, да и военно-ядерный кризис.

Только возвращение к естественным, традиционным ценностям и жесткой общественной и духовной иерархии необходимо на сегодня страждущему роду человеческому. Ибо только подлинные ценности могут наставить на духовный путь. Путь сильных людей, рождающих великих. Титанов и телом, и духом - людей горячей крови и страстей... - почти кричала Марыся. - Нужно любить и страдать. Вот и долг, и путь для человека. Та великая дорога, которая через естественное варварство и примитивность уведет от суеты и повседневной, серой обыденности к сияющим вершинам свободного и гордого, подлинно человеческого духа. Это дорога, проложенная лучшими из лучших, ведущая из вонючих и темных пещер современной нам, культурной, дикости к ослепительному свету подлинной культуры. Там разреженный воздух и там больно, нелегко порою дышится. Но только там, на тех опасных кручах, в мире белоснежно-чистом, сверкающем ясным холодом вечного льда, и живут орлы... Там прародина Чистой Силы, и там колыбель для новых ариев. Колыбель земной славы - обитель для сильных. Ибо долг героя - держать меч, стоя на строже, как делаем это мы - ведьмы - Хранители Дверей, защищая свой особый народ и свою народную самость. Той самой, арийской, архетипической, древней пра-культуры...

 

 

 

* * *

 

 

- Кстати, слово культура - в переводе с греческого - означает возделанная земля.

Но дорога культуры - не легкая прогулка. Это дорога борьбы, - говорила девушка срывающимся голосом, еле сдерживая рыдания. - А дорога борьбы есть дорога насилия. Вспомним Древнюю Грецию и Древний Рим - этих мудрых и прекрасных детей человеческой цивилизации. В те времена мир был так мужественен и силен и так ослепительно молод. Греки и римляне были, как дети. - Продолжала она, утирая глаза тыльною частью ладони. - Они были, по сути, прекрасные, сильные дети. Но ведь дети порой так жестоки, - вздохнула она глубоко. Еще и еще. И грудь волнующимися, сладостными волнами заходила под тканью халатика. - Жестокость у тех, древних - тоже неотъемлемая часть культуры, - говорила она снова максимально четко и жестко. - А насилие - такая же необходимая часть жизни, как и любовь, и мужество, и благородство. Современный мир - есть мир полу-страстей, полу-борьбы, мир прав, мир трусов и хлюпиков, и только поэтому он - обречен. В древнее, жестокое время мягкотелому и слабому было невозможно ни вырубить беломраморную статую для величественного храма, ни даже просто вспахать каменистое поле. Слабый не построит прочный дом, не добудет мрамор для алтарей богов и героев. - Продолжала она страстным полушепотом, немигающе глядя Андрею в глаза. - Невозможно быть больным и слабым в жестоком бою - с судьбой, с природой, со всем миром! - неожиданно взвилась она. - Я не понимаю искренне, как можно поощрять никчемность и слабость. Возьмем для примера хотя бы эту ежегодную комедию - так называемую, помощью слаборазвитым странам... Ведь всем понятно уже давно, что корм не в коня, что политические режимы этих стран ужасны, что им плевать на свой же собственный народ, что огромная часть от подаяния просто разворуется, да так, что для страждущих останутся лишь крохи, которые позволят, тем не менее, избежать режимам этих стран политкризиса, сохранить свою власть и продолжить и далее мучать своих подданных. И все это - во имя какой-то там гуманности! - чеканила фразы Марыся, словно печатала текст. - Лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Все больное, все прогнившее и все неестественно-уродливое по своей сути обречено на гибель. Так зачем же продлевать оскорбительную трагикомедию напрасных мучений?..

 

 

 

* * *

 

 

Когда древнее деревянное орало входило в каменистую землю Эллады, земля дрожала, и стонала, и плакала. Плакала от боли. А после, уже окультуренная поколениями поколений людей, поливших ее потом своим и кровью, приносила хозяевам обильный и щедрый урожай... Это значит - насилие - есть необходимый элемент культуры.

Честь, и доблесть, и безмерный героизм - вот что было в горячей крови древних строителей мировой культуры. Еще древнегреческий полководец Фемистокл, герой Саламинского сражения, говорил после битвы: Мы погибли бы, если бы мы не погибали... Лишь абсолютное презрение к смерти и к боли и единство с людьми светоносной веры прорубает дорогу в грядущее всему человечеству. В этом - миссия и всех светоносных, и нас - ведьм - Хранителей Дверей... Цивилизационная миссия... Но это - трудный путь, - продолжала она, - на котором всякое бесчестие и трусость - есть не столько даже предательство своих братьев, но всеобщий регресс и тление... Из века в век мы карали оступившихся и слабых, мы карали трусов, как карали предателей... Не из мести карали. Светлые не знают мести... Запомни! - подняла Марыся палец. - Высокая и тяжкая, славнейшая стезя для мужчины и воина - быть с нами.

Ты подал анкету... И ты думал, что это - все? - усмехнулась она. - Дорогой, ты не в комсомол вступаешь! - словно угрожала она Дюше. - Лучше ты одумайся вовремя, если не уверен в себе. Я еще могу дать задний ход твоим бумагам. Иначе... - помолчала она грозно и продолжила:

- Да, в истории людей бывало всякое. Порою мы - Хранители Дверей - резали буквально по живому, отсекая ядоносный гнойник, чтобы не допустить духовной гангрены всего организма. Ибо лучше отсечь от тела нашего всего лишь один недостойный, хилый и больной орган, чем погибнуть всем. Так считали cветлые, и так думаем мы. Ибо для человека лучше потерять один палец, чем заразить всю руку и погибнуть, глупо умерев от раны. Мы не можем рисковать на нашем пути. Ведь все мы ожидаем нашего Мессию. А впереди нас ждет еще и Последняя Битва с самим дьяволом и сатаной... Мы пока не закончили дело, не закончили нашу борьбу... Ты хочешь быть с нами, и это похвально. Но ты слаб. Ты слаб пока, - добавила Марыся. - Я еще не уверена в тебе. Я не уверена, так отзови свои бумаги...Пока еще не поздно, - почти что умоляя, шептала она. А потом с плотоядной улыбкой на алых устах добавила:

- Ну, что, отзываешь анкеты свои? Или ты всерьез готов на битву с самим Сатаной?

- Не готов... c сатаной... - смущенно выдавил Андрей, которого от всего услышанного уже колотило...

- Ну, и славно, - улыбнулась тотчас его любимая. - Лучше честно признать свои недостатки, вот, прямо сейчас, чем пострадать потом, подведя товарищей в час трудных испытаний, малодушно бросив...

- Насилие. И снова - насилие... - думал Дюша с тоской, строгая длинный огурец. - Всегда одно лишь чертово насилие, такое же тупое, как этот нож с грязноватой кухоньки какой-то бабки, - прятал он от Марыси глаза, заливаясь волною позднего стыда. - Опозорился я перед ней... Ведь она меня испытывала, а я... - рыдало его бедное сердце. - Я испугался ответственности перед этими ведьмами. Испугался борьбы, забоялся неведомой битвы... Чистоплюй! Интеллигентик! Маманькин сынок! Еще немного, и начну сам врать себе, что - насилие мне претит, потому и сдрейфил... - позорил сам себя Андрюша, нарезая хлеб на железном подносе и вскрывая консервные банки. Рядом, у скворчащих сковородок, суетилась девчонка - еще минуту назад такая грозная - ведьма.

Насилие - есть приводной ремень истории, - всплыла из глубины сознания формулировка из давней работы Карла Маркса. Обрывочек, затерявшийся в мозгах с институтского первого курса, помаячил тенью давно забытого... Социально-политическая история двадцатого столетия.

Да, мы учили что-то такое... Марксизм и прочее. Но в мой самый первый институтский год все эти формулы и прописи представлялись таким нереально-чудовищным бредом и старьем. Тогда мы думали, мы действительно считали, что схватили синюю птицу удачи за хвост. Ничего, ничего из того, о чем мы так мечтали, и во имя чего горели... За все эти слова, когда-то, ох, какие прекрасные - за демократию и за свободу, за права человека и за достоинство, за частную собственность, за цивилизацию - не сбылось и не сбудется, что очевидно всем в России и вовек. - Так сейчас думал Андрей.

Свобода с демократией повернулись против наивного народа в том прозрачно-солнечном, кровавом Октябре оглушительным танковым грохотом-лязгом, а потом канонадой и кровью. Вот это было представление! Вот шоу! Кровавый пир - буквально на весь мир! С Арбатского - прямой наводкой. По всем телеканалам изумленный мир ясно увидал, как наша новорусская свобода шагает  по трупам защитников Белого Дома, все так же свободно и вольготно, как она уже прошлась по жизням, по хребтам и судьбам тех же недавних защитников полу-шутейных баррикад рокового, несчастливого Августа. Вот тогда московском воздухе, и пахнуло на весь мир разогретым танковым железом, а еще и дымом пороха, и пролитой напрасно и неправедно человеческой кровью, - думал он, глядя на быстрый и ловкий ножик в ручке у Марысеньки. - Мир увидел наше новое русское мурло и больше никогда нам не поверит. Не поверит ни нам, ни в нас, ибо верить палачам и людоедам - есть безумие... Европейская цивилизация, увидев знакомую харю с Востока, навсегда, в омерзении и страхе, отвернулась от бесповоротно уже одичавшей России. И перемен тут никаких не предвидится... А это означает, что все надежды, мечты и мысли - лучших из лучших, всех этих острейших умов, всех этих бессребреников, словом, всех настоящих святых и праведников несчастной России, когда-то гордо встававших с колен и бившихся против жесточайшей диктатуры, оказалось лишь самообманом и блажью. Все, во что они верили и за что гибли.

 

 

 

* * *

 

 

А Марысенька пожарила картошечку и, усевшись за кухонный стол, продолжила лекцию. Только говорила чуть тише, но, как и раньше, четко, словно, в некой ярости, отпечатывая свои витиеватые слова прямо в мозгу у Андрея

- Меч и плуг в истории всегда шли рядом, - говорила девчонка. - Это знает каждый историк на свете. Кстати, я ведь историк! - улыбнулась она. - И тут ровным счетом ничего ты не поделаешь... Когда наездник объезжает норовистую лошадь, благородное, не смирившееся даже в узде, животное отчаянно брыкается и норовит скинуть наглеца-седока поскорей на землю. Бросить беднягу под свои, несущие смерть, копыта... Но, вскорости, смиренная человеческой волей, железом и крепкой уздой, все та же лошадка сольется в одно целое с тем седоком в час смертельной, разящей, боевой атаки. А затем, пройдя огонь и рубку боя, войдет с триумфом, ступая неторопливо и размеренно под своим хозяином, в покоренный и лежащий в ногах победителей вражеский город. А потом, проскакав дороги, возвратится домой на родные, залитые золотистым светом теплые холмы, пройдя пред тем перед царем или кесарем через высокие створы триумфальной арки... Вслед насилию приходит победа и слава. И только трусы, импотенты и совсем уж ничтожные слабаки могут убегать от такой очевиднейшей мысли.

- Когда мужчина в самый первый раз овладевает женщиной, - ласково и томно говорила Марыся, поднимая золотисто-пенистый бокал, - то женщина кричит от боли. Так в наш мир приходит боль. За болью, и только за ней, последует их полное слияние и наслаждение. За первой, робкой близостью накатывает страсть и жар сердечный. Так разгорается огонь в крови, от которого плодятся поколения... Заметь - сначала боль, потом - плотская любовь утех и узнавания в доверии и ласке. После - уже последует привычка. - Вздохнула она. - Семейные узы, домашний очаг и потомство. И это тоже хорошо и правильно, ибо всему приходит свой час под Луной и под Солнцем.

Вначале следует грубая сила. Затем - привязанность, и нежность, и смирение. Сперва - обольщение, - словно замурлыкала она, обвив сзади шею Андрея. - Потом - прикипание душ и прилипание тел, обожание, божественная привязанность... Ты ведь этого и сам желаешь? - спросила Андрея она - Ты только представь на минутку, какая я буду смиренная. Какая я буду послушная и кроткая-кроткая... - наградила она жарким поцелуем. - Хочешь быть моим мужем? Ты - мой муж, а я - твоя жена. Твоя и лишь всегда твоя... Вначале кроткая, смиренная жена преподносит мужу лоно свое, - с томным придыханием почти стонала Марыся, когда жадные руки Андрея обняли в ответ ее острые плечи и талию. - И потом, уже плодонесущая, словно доброе плодовое дерево, приносит мужу потомство свое, выполняя вечный, предначертанный путь дочерей первой женщины Евы... Так, рожая в муках поколение за поколением светлых воинов, строителей, и пахарей, и ведьм - Хранителей Дверей - новых матерей и прях судеб бесконечной, земной истории...

 

 

 

* * *

 

 

- Помни, - вначале меч пришел на землю, а вослед мечу пришло орало, - говорила Марыся, распустив свои волосы. - Так устроена жизнь, дорогой мой мальчик... - и ее чудные ручки, покрытые чуть заметной серой шерсткой, вцепились Андрею в бедро, и облачко смоляных волос, щекоча, набежало, принося наслаждение его юной плоти. - Вослед насилию приходит наслаждение, принося продолжение сильного, славного рода светлых... Вот, я - твоя почва, - захрипела она. - Ты сегодня мой воин, мой пахарь, мой муж и устроитель будущего. Так иди же скорее в ворота мои... - обвивала девчонка его шею руками и почти задыхалась, слипнувшись своими сладкими, кроваво-красными губами с его пересохшим, полудетским, искусанным ртом.

- Причини мне боль. Причини мне боль. Я так хочу сегодня. Я тебе приказываю, - щекотала и царапала его она...

Полутемная комнатка и шум в ушах. И дрожь волнения в горячем теле, - вот что припоминал Андрей после этого угарного свидания, на котором состоялся их, казалось бы, довольно откровенный разговор, и было сказано так много, а еще - так много было не досказано. И через недосказанность эту, обычную для разговоров их, таинственных и странных, уловил Андрей новую, желанную лишь для себя сладчайшую надежду на обретение долгожданного счастья...

Впрочем, все, конечно, не сбылось... И остался от этого свидания только яростный, накатный шум горячей крови в хмельной голове, неясный и странный, словно звуки катящихся волн дальнего прибоя. Вот, набегает волна и рассыпается, грохнувшись о берег с шумом. Вслед за ней спешит вторая. Ветер нагоняет третью, и так - без начала и конца... Волны бьются о берег так ровно, так слаженно-ритмично, и долго, и так горячо-горячо-горячо...

 

 

 

ДНЕВНИК АНДРЕЯ. НЕМНОГО

 

 

Февраль 1994 года - Вчера долго говорили про гадание и предсказания мудрых греков по полету цветочных лепестков при теплом и холодном ветре, по полету разных птиц над горами и морем, и по их перьям, и по содержимому их внутренностей, а еще про гадание по печени жертвенных тельцов. Все эти девы-пифии, Дельфийский оракул, cвященный треножник и прочее, прочее... Как от всего этого страшно болит голова. Впрочем, это позволяет хоть как-то забыться от того, что на самом деле нынче грозно и реально.

Вспоминается порой давно прочитанное из Трех товарищей Эрих Мария Ремарка, особенно вот это...

 

- Ах, будущее! - Я с досадой швырнул на стол запонки. - Кто сегодня говорит о будущем! Зачем ломать себе голову над этим!

Фрау Залевски озабоченно покачала своей величественной головой: - До чего же странны нынешние молодые люди. Прошлое вы ненавидите, настоящее презираете, а будущее вам безразлично. Вряд ли это приведет к хорошему концу.

- А что вы, собственно, называете хорошим концом? - спросил я.

- Хо-роший конец бывает лишь тогда, когда до него все было плохо. Уж куда как лучше плохой конец.

 

А пониже было:

 

Очи ее - окна отверстые на мир,

Губы ее - алые цветы влажной и трепетной страсти,

Руки ее - есть змеи проворные,

И пух черных лебедей - власы ее...

 

- Cам сочинил. Удивительно!.. Вот уж не думал, что стану поэтом... Для сравнения выписал почти что всем известное, библейское:

 

Что лилия между тернами,

то возлюбленная моя между девицами.

Что яблоня между лесными деревьями,

то возлюбленный мой между юношами.

В тени ее люблю я сидеть,

и плоды ее сладки для гортани моей.

Он ввел меня в дом пира,

и знамя его надо мною - любовь.

 

(Песнь Песней 2: 2-4)

 

- Как хороша любимая моя... Волосы ее... - представляю, как засмеялась бы она, если бы я прочел ей. - Ну, просто Песнь Песней какая-то... - хохотала бы, дразня меня, Марыся.

Нет, решено. Не покажу я ей свои стихи. Они - довольно плохие и вообще убогие...

 

Март 1994 года - Слышал интересную теорию про так называемый зеркальный год. Говорят, что существует год в столетии, который словно отражает в себе весь грядущий за ним век. Например, 1881 год. Год убийства российского царя - Освободителя крестьян, Александра Второго, террористами - народовольцами 1 марта в Петербурге на Обводном канале. Начало русской смуты... Или 1991 - год нашей несчастливой демократической революции, год распада Союза ССР. Значит, и век будет такой же? Век распада?.. Распада и конца России?.. Снова век революций и войн? Или век уже всеобщего, вселенского распада? Вот это действительно страшно...

Впрочем, надо бы Марысю расспросить. Она ведь понимает в этом толк... А еще - в рунах, и в Таро, и в Каббале.

 

Апрель 1994 года - Святая Пасха. Пасха в России. Колокольный звон плывет над городом... А по телевизору... совершенно нечего смотреть. Крестные ходы, кресты, иконы и бороды, бесконечные бороды, бороды... И густая, противная скука, такая же, как раньше, во время всех этих Съездов и Пленумов КПСС... Такой же, прости Господи, густой официоз, да еще и с бородою белой Патриарха Алексия Второго.

Липкое, гаденькое ощущение общественной лжи и нелепого притворства. И это - наступившая Святая Русь?..

Невольно вспомнишь английского поэта Теннисона, писавшего: В сомненье честном веры больше, чем в доброй половине жестких догм....

Не заступничество Патриарха за Дом Советов в 1993-м. Не захотел влезать и был над схваткой?.. Впрочем, уже все равно.

Ну, и что теперь? Снова - государственная Церковь при властях, сующих голодному народу иконку вместо хлеба и вместо работы... Разве мы того хотели?..

Петр Чаадаев писал: Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам.

Не сто, а тысячу раз прав Чаадаев. И не только мировой исторический опыт нам ничуть не указ, но и свой, российский, русский опыт мы не помним... Или там - наверху и впрямь не понимают, что такое насаждение веры Господней наведет на нашу землю еще большее безбожие и атеизм?.. Печально, когда думаешь об этом. Впрочем, не впервой на земле творятся такие дела. Ведь написано было: И увидел Господь, как велико развращение человеков на земле, что все мысли, и помышления, и сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человеков на земле, и восскорбел в сердце Своем - говорится в книге Бытие в Святой Библии.

Про нас, про русских, это было сказано(?)... Впрочем, такое возможно сказать не про одних лишь русских. То ли король Фридрих Великий, то ли Бернард Шоу, то ли Гитлер писал (смеясь?) - Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак.

 

И еще ниже:

 

- Кровь и народ... Народ и Родина, народ и породившая его благотворная почва, - говорила мне давеча М. - Только великое мистическое единство создает подлинные узы мироздания... Единство духа и единство плоти. Огонь и вода. Разрушение и созидание. Мужское и женское. Отдающее и принимающее, и животворное в свой назначенный черед, единое инь и ян... - Говорила она, как всегда, очень четко, словно чеканя слова и глядя мне в глаза, не моргая. - Мистическое, животворное единство всего и вся в этом сложном, прекрасном, и жутком, и радостном мире. Вот, величайшая тайна силы и единства Неба и Земли...

Думаю об этом часто и вспоминаю М... И хочу быть только с М! Хочу на ней жениться (хоть и молод)... Пусть она - ведьма, зато какая чудная!.. Чудная ведьмочка-девочка! Я ведь и правда, ее очень, очень люблю!..

 

 

 

ДЕСЯТОЕ СВИДАНИЕ. ТО ЛИ В КОНЦЕ ФЕВРАЛЯ, ТО ЛИ В МАРТЕ

(ТОЛЬКО ТО, ЧТО ЗАПОМНИЛОСЬ)

 

 

- У нас сейчас нет настоящих праздников в стране, - говорил он ей.

- А они у нас были? Неужели были праздники? - захихикала Марыся, широко растягивая рот. - И какие, позволь узнать? Неужели Седьмое Ноября и Первое Мая? Или, может, Двадцать Третье Февраля? - хохотала она от души. - То-то наши студентики так и рвутся в казармы - на правеж к армейским дедушкам попасть. Там уж будет такой праздник... Живенько заставят зубной щеткой сортир за всеми засранцами драить да портянки душные старичкам стирать. А ежели не будет кто - так того напинают кирзачами по почкам и вообще - до полусмерти, а полудохлого потом деды запетушат...

- Да, ну тебя... - рассердился Андрей, отвернувшись от нее обиженно.

- Не сердись, дурачок. Я ведь правду всегда говорю, - обняла она за шею и потерлась черной гривой о его щеку. - У раба не бывает достойного праздника, - говорила Марыся серьезно. - Праздник - есть удел для свободного духа. Вот, послушай одну сказочку старинную. Итак, - начала она рассказ. - Некий фараон отпустил однажды евреев, бывших у него в неволе. А было их, почти что, три миллиона человек. Только взрослых мужчин среди отпущенных им из Египта насчитывалось шестьсот тысяч человек... - улыбалась лукаво Марыся. - Но очень, очень скоро спохватился фараон, снарядив в погоню за рабами большое войско из своих жестоких соплеменников. Колесницы египтян настигли беглецов на берегу Красного моря. И уже казалось, что сыны Израиля обречены: позади их ждала смерть от меча и гнева царского, впереди - погибель в пучине морской. Но Господь, скорый и правый, спас Свой народ. Ибо писано: И простер Моисей свою руку на горе, и гнал Господь море сильным восточным ветром всю ночь, и сделал море сушею, и расступились воды ... И пошли сыны Израилевы среди моря по суше: воды же были им стеною по правую и по левую сторону, - так говорится в библейской книге Исход, - уточнила она. - Но египтяне не стерпели и бросились в погоню за евреями в море. И поглотила египтян пучина морская, ибо сказано там же: И вода возвратилась и покрыла колесницы и всадников всего войска фараонова, вошедших за ними в море; не осталось ни одного из них. А спасенные вознесли славу и хвалу Всемогущему: Моисей и все мужчины, а затем Мириам, сестра Моисея, и с ней все женщины воспели По погибели злодеев песнь. Кстати, это и моя, немножко, песня, - уточнила она и добавила. - Ведь и я немножко иудейка. То есть, жидовочка. Кстати, ты знаешь, я тебе говорила о том... - растянула Марыся в ослепительной улыбке рот. - Вот оттого во Второзаконии, или по-еврейски, в Сэфер Дварим говорится: Соблюдай месяц колосьев и совершай Песах Господу Богу твоему, ибо в месяце колосьев вывел тебя Господь, Бог твой, из Египта.

- Вот что такое настоящий праздник, - заключила свою мысль красавица. - Не прогулки с флагами перед трибунами со старцами и не день военного шовинистического бряцания орудиями смерти перед всем миром. Праздник - есть день избавления от бед и начало чего то, и в самом деле, значительного или просто стоящего. Вот, будут в России такие деньки - будут и праздники... А, покуда - есть, что есть. - Подвела Марыся такой итог, после коего уже нечего было добавить. - Будет и у тебя праздник. Только ты старайся. - Ободрила она Андрея, страстно обвив его и осыпая жаркими, дурманящими сердце поцелуями.

- Все суета, один самообман, не будет, ой, не будет никакого праздника... - думал Дюша и тонул в сладком омуте ее губ и рук.

 

 

 

ОДИННАДЦАТЫЙ РАЗ. ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ АНДРЕЯ И ТЯЖЕЛЫЙ МЕТАЛЛ

 

 

- Ну, входи же скорее, - сказала она. - Да не бойся. Я знаю, знаю, - замахала ладошкой она, разгоняя сигаретный, угарный дымок по квартирке, - что тебе сегодня все понравится. - Марысенька куталась в халатик траурного цвета с огромным красным драконом, хищно оскалившимся поперек девичей спины. Из-под смелого выреза алебастром светилась кожа с чуть заметной серой шерсткой. Атласная ткань восхитительно стягивала маленькие груди, до поры скрывая их от жадного взгляда любовника.

- Как необычайно хороша она сегодня, - искренне восхитился Андрей, заметив смело выкрашенные отдельные рыжеватые пряди волос в смоляном, пушистом море. А в хорошеньких, маленьких ушках - новенькие серебряные серьги, огромные подвески с северной чернью. А еще - новый запах тончайших духов. Длинные, синевато-черные обрамления у огромных, ласковых глаз, и яркий, дурманящий, лишающий воли и разума рот...

- Ты ничего, ничего не заметил? - с укором сказала она, игриво демонстрируя Андрею свои черные ноготки. - Я старалась, а он не заметил... - притворно надула губки Марысенька.

- Заметил. Просто не успел еще сказать... - забубнил Андрей, неловко извиняясь и приобняв ее за плечи. Но она отстранилась и юрко выскользнула из объятий. А потом потащила Андрея в комнату, что то шепча-лепеча.

- Я специально не включала свет. Думала, так романтичнее, - говорила Марыся, волоча Андрея за руку в ту, уже давно знакомую комнатенку, где вокруг дивана, свидетеля их прежних утех, не только на столе, но даже на полу - внутри маленьких стеклянных баночек и по верху бутылочных горлышек, на манер старинных канделябров - горели белые, желтые, зеленые, красные свечки.

- Правда, хорошо? - сияла девушка счастливой улыбкой. - Ну, тебе нравится? Отвечай! - вновь помыкала Андреем любимая.

- Классно! Спасибо! Как хорошо! - восхитился Дюша искренне. - А бутылку идти открывать, или как? - заторопился как-то сразу он.

- Да, иди. Открой шампанское, - смилостивилась Марыся. - И еще, - крикнула она из комнаты, - не бери стаканчики из кухни. Сегодня будем пить из хрусталя, - заявила девчонка. - Я нашла фужеры у бабуси прямо тут, в нижнем ящике. Кстати, - кричала весело Дюше она, - бабуся, все равно, об этом не узнает. Не узнает, что я их брала. Она все время на своей работе. Чего-то там сторожит или вахтерит, Господь ее знает... До поры, пока старушка явится домой, я их вымою и поставлю на старое место. Да, где ты там так долго копаешься? Иди скорей ко мне!.. - властно приказала она.

 

 

 

* * *

 

 

- Ты ведь музыку любишь? - заговорщически спросила она уже через минуту. - Я тебе тут кое-что приготовила. - Марыся указала лаковым траурным ноготком на стоявшую на столике серебристую импортную магнитолу. И пеструю россыпь магнитофонных кассет и новомодных, в ту пору невиданных, лазерных дисков.

- Смотри, какая красотища! - она улыбалась. - Вот, взяла напрокат у соседа. Дефицитная штука, нечего сказать, - хвасталась она перед Дюшей диковиной. - И бабок стоит - будь здоров... Смотри, вот тут даже для лазерных дисков вертушка имеется. Крышечка сверху... - нажимала она пальчиком на кнопку, и небольшая крышечка плавно открывалась... - Заграница! - словно собственной заслугой гордилась девчонка. - Настоящая Япония! - произнесла Марысенька, надавив на верхней панели музыкальной чудо-машины какую-то клавишу.

На передней панели вспыхнуло зеленоватое табло, по которому сначала поползла строчка на английском, а потом какие-то цифры, и.... И через секунду истошное горловое пение и мощнейшее металлическое гитарное соло затопили темную комнатку, освещенную неверным, таинственным, дрожащим светом цветных стеариновых свечечек.

- Ну, за нас! И за твой День рожденья! - прокричала Марыся Андрею чуть ли не в самые уши, потому как сказать по-другому было невозможно. Прокричав это - чокнулась звонким хрусталем и, пригубив слегка, сразу же заулыбалась довольно, счастливо и радостно.

- Спасибо! - прокричал Андрей в ответ.

- Чего? - не поняла она, не расслышав сквозь гитарный дикий вой.

- Спасибо, Марыся! Мне очень приятно! - протянул он ей открытую коробку с мармеладными устьрятинскими зайчиками кислотных цветов.

- Тебе не нравится? - закричала она в ответ.

- Нет, все хорошо! Только сделай немного тише! - заорал он, нагнувшись к ее ушку с серебряной, длинной серьгой так близко, что смоляной завиточек девичьего локона защекотал у него в носу.

Марыся протянула руку к магнитоле, и тут же громовые басы, бившие по головам из парных динамиков, стихли до уровня, при котором можно было уже говорить без ора.

- Да, классная музыка! - сказала Марыся. - Вот такая мне музыка нравится, - улыбалась довольно она. - Настоящий хэви металл - тяжелый металл. Хотя я люблю и Цоя, и Гребенщикова, и салонные романсы Александра Вертинского, но металл - вот настоящая музыка. Настоящая ведьминская музыка! - заявила девушка и сложила свой ладный кулачек в козу.

- Кстати, знаешь, что это такое? - спросила она и тут же сама ответила. - Это называется мелоид, - и со смехом, совсем как маленькому, стала грозить Андрею рожками, наступая на него. - Страшно? - со смехом спросила она, оскалив в широкой улыбке зубки.

- Не-а, не страшно! Не фига, не страшно! - смеялся ей в ответ Андрей...

- Неужели? - притворно и будто обиженно опустила Марысенька подведенные глазки и принялась перебирать прозрачные коробочки с кассетами и дисками.

- Ну, что еще там? - наклонился он к подруге, разглядывая  яркие импортные коробки с угловатыми граффити и довольно зловещими картинками.

- Лед Зеппелин, Айрон Мейдон - брутальные. Злые и грозные Металлика, Блэк Сэббат. Дюша читал на коробочках латинские хитрые буквицы: Твистер Систер, Слэйер и Вэнном, Кэннибал Корпус, Оттопси и еще - Мотли Крю - накрашенные, словно девицы, и все в кружевах...

- Ну, как тебе все это? Правда - великолепно? - спрашивала Дюшу Марысенька густо напомаженным, кроваво-алым ротиком, и желтенький таинственный огонек свечей отражался в ее бездонных зрачках. И таинственная темнота, словно бы лежа у нее на плечах, перетекала в черные тени вокруг глаз, еще отчетливее очертя монгольские скулы. И делала личико девушки похожим на какую-то дикарскую, ритуальную маску.

- Классно! - подмигнул ей Андрей, потянувшись к столику за сигаретной пачкой. Чиркнув зажигалкой, высветив из полутьмы прекрасное и уже такое родное ее лицо, и, прикурив, протянул сигарету Марысе. Та не отказалась и, забравшись c ногами на старый, уже испытанный ими диван, поджала под себя длинные и такие же, как и руки, шерстяные ножки, сладко-сладко затянулась. Докурила и, бросив чинарик в стеклянную банку (то ли пепельницу, то ли резерв курева на черный день), уставилась в заоконную тьму, немигающим и бесконечно долгим взглядом, в непроглядный мрак, где за балконным стеклом гнулись-качались старые тополя, совсем как разбуженные злые великаны. Тени от чудовищных их ручищ то вдруг набегали на мутные стекла, то отбегали вновь, отчего на душе у того, кто видел эту грозную картину, становилось бесприютно и так безнадежно тревожно. А металлическое соло - бешенным напором - так же яростно рвало в куски динамики, а еще уши. И души.

 

 

 

* * *

 

 

- Непогода... - заметика Марысенька. - Впрочем, весной всегда бывает ветрено. Ты слышишь, как злобно воет ветер в вентиляции? Прислушайся на кухне... Впрочем, все ерунда. Мы ведь не те пресловутые два поросенка из сказки. И наш дом не из соломы. А так... - вздохнула девушка, - ничего ты толком еще не понимаешь. Вот учу я тебя, учу, а сама все думаю: А надо ли? Или не надо? - как-то необычно строго и пронзительно взглянула она на него, а потом, словно в каком-то фильме, принялась водить перед лицами длинненькими пальчиками с черными, остро отточенными ноготками:

- Смерть и сексуальность. Алкоголь и наркотики. Безграничное, безбрежное насилие и гедонизм. Оккультизм и религия. Мужественность и невозможность связать рвущуюся из людей неукротимую энергию... Чего только люди не находят в этой музыке?... Впрочем, ты до конца, все равно, меня не поймешь... - слегка наигранно она вздохнула. - А дело в чем? Все дело в том, что ты - всего лишь смертный человек, а я - бессмертная Хранительница - ведьма, - добавила девушка. - Конечно, тело у меня, хотя и отличается немножечко от человеческих тел, все равно, смертно. И оно подвергнется в черед свой, строго отмеренный судьбой, и распаду, и тлению... Тело мое - есть всего лишь белок... и никакой надмирной мистики в нем не было и нет, - протянула Марыся руку Андрею, сплетя свои ломкие пальчики с его - коротковатыми. - Жаль, что все рассыплется, и истлеет, и погибнет на планете нашей - без следа - в свой отмеренный срок, - говорила она и смотрела пристально на Андрея ставшими вдруг страшноватыми, будто стариковскими глазами. Нет, я не монстр из фильма ужасов, и если мое тело ударить ножом, то я не буду, как героини тех кино-поделок, бегать и скакать с ножом в груди. Я умру, как и положено смертным, погибну, как и всякая живая плоть. Но дух мой не умрет никогда. Он всегда будет с вами! - возвысила голос красавица так неожиданно, так высоко и страстно, что этот вопль, оттененный яростным и оглушительным визгом гитар, прозвучал жутковато, и странно, и трагично.

 

 

 

* * *

 

 

- Боже мой! Боже мой! Сколько я жила на свете... - словно в безмерном горе заламывала девушка свои лебяжьи руки. - Я так ясно помню этот день. Так голубело в тот день в бездонном египетском небе. Помню солнечные блики, играющие на словно полированных гранях пирамид. Длинные их тени, лежащие на зеленой глади царского канала и на аллее сфинксов. Шум ветра в кронах финиковых пальмах. А вот и я - царская дочь - в ладье на серебристой глади священного Нила... - словно погрузившись в нирвану, шептала Андрею она. - Вот мы проплываем Фивы и сходим на берег. После - процессия и колесницы, колесницы, колесницы, запряженные белыми кобылами. Парча и порфир, и золото, и серебро... Вот воины в блеске тяжелых доспехов... А потом - купальня. А подле кто-то плачет. Глядь, а там - корзинка с мальчиком новорожденным в камышах... Впрочем, что я говорю?.. - встрепенулась Марыся, как большая и сильная птица. - Ты и так все это знаешь... Или помню - совсем другое, во Франции, во времена гонений на вальденсов и катар, черные монахи поймали одну женщину. И там был, - говорила с улыбкой Марыся, - среди всей этой скотской средневековой шпаны был молоденький монашек. Монашек... - повторила Марыся еще раз, взяв за подбородок Андрея и взглянув ему в глаза так жутко, что душа его захолодела, а потом пробил противный, липкий пот.

- Сперва, он долго ходил к ней под башню, увещевать во имя Господа. А затем - влюбился. А в кого? - оскалила зубки Марыся и покачала, словно бы с укором, головой. - Видимо, не зря смотрел он этой грешнице в чернейшие очи. Одалел монашка cатана... Впрочем, давно это было... - добавила она под конец своей странной истории, и прозрачная слезинка, сверкнув бриллиантовой росой, потекла по скуластой щеке.

- Или вот еще, в Женеве, при Жане Кальвине в шестнадцатом столетии, - продолжила Марыся свои бредовые воспоминания. - В тысяча пятьсот сорок первом тот безжалостый фанатик новой веры был приглашен в Женеву, и городской наш совет сразу же принял знаменитые Церковные установления, подразумевавшие воспитание в вере Христовой всех женевских граждан. Особые дисциплинарные меры были направлены тогда на укрепление морали, а также против римско-католических суеверий... Ах, уж эти мелочные регламентации, вызывавшие столько недовольства у женевцев. Ведь установления те запрещали даже танцы и громкий смех. А вот за нарушение правил следовали различные меры наказания, и совсем нешуточные меры. Вплоть до изгнания из родного города или даже смертной казни. Но, и это еще не все, - скривила Марысенька рот.

- В тысяча пятьсот пятьдесят третьем году, по приговору женевской консистории, за еретические взгляды был казнен врач и философ Мигель Сервет, великий эскулап, разгадавший загадку кровообращения в организме... Так, впервые протестантская церковь вынесла смертный приговор за инакомыслие... Ну, и конечно же, ведьмы, ведьмы и ведьмы. Сколько НАС горело тогда на кострах?..

И вот, как-то фанатики изловили женщину, - сверкнула глазами Марыся необыкновенно зло. - Изловили, а затем обвинили в ведьмовстве... Ха-ха-ха... Я уж не помню, что меня тогда так насмешило? Только даром мне это не прошло...

В комиссии той консисторской, а по сути - инквизиторской, был один молодой человек, - взглянула снова пристально девчонка куда-то за черноту оконного стекла и, переведя глазищи на Андрея, вновь вогнала его жуткое оцепенение, которое испытывает кролик, повстречав голодного удава. - Он один был против смертной казни для грешницы, и он был так похож на тебя. Такой же молодой и такой же растерянный, перед тайной женщины и перед нелепой, беспощадной и печальной жизнью... Но ведь только ничего не вышло.

Окончилось все скверно... Сначала безжалостное пламя охватило сложенные подле столба вязанки хвороста, и толпа горожан заулюлюкала дико и закричала, что есть мочи: Смерть! Смерть ведьме! - и - Гори, проклятая!... Потом густо повалил удушливый и едкий дым, и я задохнулась в дыму... А потом я полетела. Я летела над ними, но они совсем не видели меня... Вот я лечу над беснующимися толпами на площади, посередине которой горит нелепый деревянный столб с привязанным к нему обгорающим трупом, и поднимаюсь выше... Вот я пролетаю, невидимая, словно ветер, и невесомая, как тень, над невысокими фахверковыми домиками, после лечу над рекой и над мостом через эту реку, над крестьянином, везущим по мосту в подводе большие мешки... Пролетаю над острыми шпилями всех местных церквей и над главной колокольней большого кафедрального собора... Лечу к зеленым холмам и ветвистым деревьям, к благоуханным и сочным лугам и буйно зеленеющим травам, чье животворное дыхание баюкает меня на сладостных волнах чудесных ароматов, благословляя Небо и Землю. И всех простившая, понявшая все горе, принявшая все страхи, прошедшая сквозь огненные страсти и страдания, возношусь над человеческим добром и худом, словно на пушистом, белом облачке, и только меня и видели...

Так я улетела в тот год проклятый и в тот кровавый век, уходя прочь от скверны злых буден, от печальной и скудной земли - прямо в небеса, поднявшись над реальностью в тот мир, где каждый хотел бы пожить, да только - большинству угодить в тот мир - не судьба... А тот бедный юноша, что любил меня, - стиснула Марыся пальцы Андрея до боли, а потом опять сплела их со своими - сильными и цепкими, - не выдержав разлуки со мною, в укор гадости, творившейся во имя высшей правды Божией - повесился. Бедный... - вздохнула она и вновь уставилась в густую черноту, где апрельский ветер трепал кроны окрестных деревьев.

 

 

 

* * *

 

 

- В каждом из нас есть добро и есть зло, - говорила Марыся, перебирая диски со страшными названиями на цветных обложках - Съеденный заживо, Могила искалеченного, Ад ждет, Бог нас ненавидит, Преследую церковь, Правь в крови и Убитый при рождении... - К сожалению, в природе вещей нет ни ТАКОГО вот ада - щелкнула девчонка ноготком по прозрачной коробочке лазерного диска со зловещим рисунком на обложке - ни ТАКОГО рая. По крайней мере, в тех формах, о которых говорит религия, их не существует. На самом деле, все сложней... Хотя, иные чудаки, даже из светлых, до сих пор уверены, что совершая некие действия, они что-то делают не то или не так... Другие чудаки поют, верней, орут, что есть мочи, свои страшные, странные тексты и таскают за собой - кто перевернутый крест, как группа Металлика, кто звезду-пентаграмму - символ дьявола и сатаны, как Слэйер, - показала она Дюше коробочки с дисками. - На самом-то деле за всеми дикарскими воплями, за вампирской, кровавой брутальностью и пропагандой ужасного и злого - всеми этими показными расчленениями, пытками, смертями - только жажда денег. Вот поют они на концерте перед залом, полным пацанов и пацанок:

 

- Ты горишь изнутри,

Пока не выгоришь дотла.

Вдыхай гнилостную мерзость плоти...

 

- А после всех ужимок и прыжков едут ужинать в шикарный ресторан и давать интервью репортерам в самой дорогой гостинице. Лгуны, - продолжала Марыся c ухмылкой. - Впрочем, многое в искусстве - ложь. Да и чего ждать от такого, вот, искусства? Что на сцену вылезут чудовищные монстры и начнут на самом деле пожирать плоть этих горлопанов?..

- Кстати, странно, - снова пристально взглянула Марыся в его глаза, легонько пригубив бокал с шампанским, - но даже эти клоуны кое-что умеют делать. Например, играть тритона...

- Тритон? Какой такой тритон? Это что еще такое? - с мелодичным звоном сдвинул свой - с ее бокалом - Андрей - и растянул улыбку. Было похоже, что разговор на музыкальные темы пришелся ему по вкусу.

- Ты не знаешь тритона? Позор! - от души возмутилась Марыся, словно обдав его холодной водой. - Видно, что ты ничего не понимаешь в музыке, - продолжила она язвить, видя, как Андрей сразу смутился и даже поник. - Ни в классической, ни, тем более, в металле...

Тритон - это пониженная пятая ступень в блюзовой гамме, - говорила Марысенька подчеркнуто нравоучительно. - Это - нижние басы, так называемая нота дьявола. В старину музыкантам запрещали играть эту ноту. В стародавние года считалось, что с ее помощью из ада вызывают зверя, то есть, самого главного беса - Сатану... Широко использовал тритон знаменитый Оззи Озборн. После Оззи уже все металлисты используют тритон в своих композициях, - поясняла она и стучала в такт музыке по коробочке траурным ногтем.

- Кстати, у тяжелого металла есть предтечи в классической музыке. Например, итальянский композитор восемнадцатого века Никколо Паганини или немецкие гении века девятнадцатого - Людвиг ван Бетховен и Рихард Вагнер. И особенно - Вагнер. Он вообще стоит особняком... Это мрачная классическая музыка, - продолжала Марыся ликбез, сопровождаемый барабанной канонадой, раскаленными каменьями катящейся из черных динамиков. - В свое время Рихард Вагнер перестроил классический оркестр, введя инструменты мощного звучания. И особенно - басовые. Кстати, звук они давали настолько мощный, что в театрах девятнадцатого века дребезжали все стекла, а иные просто лопались. Когда играли Вагнера - гудели каменные стены и сотрясались дубовые балки самых добротных перекрытий... Яростный антисемит и убежденный националист, создатель героических опер-эпосов, Рихард Вагнер был любимым композитором Адольфа и подлинной культурной иконою Третьего Рейха... Впрочем, никакая музыка не может служить ни добру, ни злу, ведь ни зла, ни добра в чистом виде на свете просто нет. То, что выгодно одним, невыгодно другим. Для одних - добро, для других - это же самое - зло. Этой мудрости еще марксисты всех-всех у нас в Союзе научили! Сплошные три закона диалектики и классовая борьба! - запрыскала она в кулачок, но разошлась и хохотала уже от души. Просмеявшись, оскалила зубки в ослепительной улыбке, сдвинув с мелодическим звоном свой бокал c бокалом Дюши, немного обиженного, уже осоловевшего, поэтому расслабленного и сонного.

 

 

 

* * *

 

 

Захмелев, Марыся развалилась на диванчике и, обкусывая остренькими зубками несчастого мармеладного зайчика, размеренно вещала:

- Все вы, люди, заложники времени и обстоятельств. Вы живете одновременно и в аду, и в раю, - усмехнулась она кривовато. - Только не все это чувствуют. Вернее, не все понимают... И вот потому... -полупьяно запиналась сладким язычком, путаясь в длинных речах.

- Ну, да... - соглашался охотно Андрюша, присев на самый краешек подле захмелевшей подруги. И продекламировал:

 

- Ты, право, пьяное чудовище.

Я знаю - истина в вине...

 

Ухмыльнулся, смахнул потную прядь со лба и прочел уже с выражением:

 

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины,

Каков он был, о, как произнесу,

Тот дикий лес, дремучий и грозящий,

Чей давний ужас в памяти несу!

 

- Браво! Ай, браво-бравушки! - захлопала Марысенька в ладошки. - Да, ты и впрямь знаток, коли помнишь Божественную комедию самого Дан... Данте Али... Алигьери... - выдавила она. - И, кстати, - странно оживилась подруга, - хоть он там много чего и напутал со всеми этими... борода-а-атыми старика-а-ами, - начали трясти девчонку глуповато-пьяные смешочки, - и грома-а-аднейшим червем в центре земли... - разводила ручонки в стороны, демонстрируя размер червя, так, как удачливый рыболов демонстрирует размер пойманной рыбы. - А еще и Мухам-м-медом в аду... - запиналась она на диковинном имени. - Но, во многом, - подняла Марыся указательный пальчик и помотала им в воздухе, - старый Данте был абсолютно прав. Вся наша жизнь - есть приключение, одно большое путешествие в неведомое. И вообще, это странное стремление к таинственному, к метафизическому, то есть, к тому, что много больше вашей смертной плоти и ничтожных предметов убогого материального мира... Вы - люди, и всегда страстно хотите мистики... - Марыся махнула копной смоляных волос, c рыжеватыми, отдельно крашеными прядями. - Только боитесь признатьcя... Вы - тру-усы! - снова брызнула смешком девица.

- Да, признаться в наше время в таком страшно. Мы живем в практичный, деловой, железный век. Век стали и денег, - парировал на это Дюша. - Еще совсем недавно глупцы, ведомые авантюристами, наивно хотели создать на планете хоть что-то другое. Отныне и тому - конец. Целый мир торгует и считает деньги-деньги-деньги. Вот железный идеал не только в России сегодня, но и всех на Земле... И мистика, уже и религия, и любая вера в чудо - все продажно. Идеализм - непрактичен, а значит - нелеп и смешон, -рассуждал он с кривой усмешкой. - Да и где в наш гнусный век какая-то Беатриче? - философствовал Андрей. - И где тот Вергилий - проводник по адовым кругам? Руки наши пусты, и... - стали путаться мысли в его голове, и легко в ней стало, и гулко звенело, и звенело...

- Путешествие по жизни без конца и без смысла, - вздыхал горько Андрей. - Верней, у Данте смысл в дороге этой есть. Вначале - ад, а потом - заря спасения - чистилище, а затем - небеса. Но ведь это ложная схема, - сжал потные руки Андрей на горле зеленой бутылки. - В жизни на самом деле все не так. Ведь наша русская Божественная комедия - это гоголевские Мертвые души, где только один ад и есть. Великий Гоголь сжег второй том своего романа, бросив без жалости в печь наш невозможный русский рай... У нас есть еще Булгаков, но и там - в Мастере и Маргарите герои не обретают счастья на трудной земле, а получают покой в небытие, притом - от Воланда... И так страшно погибает от руки какой-то сволочи беззлобный, пьющий мужичок из поэмы Москва-Петушки Венечки Ерофеева, спешащий к любимой ровно так, как Данте спешил к Беатриче... Таков наш русский... нет... - спохватился Дюша, - таков наш всемирный Одиссей. Одиссей века железа и денег никогда не возвратится на родную Итаку, не обнимет свою Пенелопу, не увидит родных ему лиц, - продолжал Андрей, и горькие, мутные, пьяные слезы застилали глаза. - Вот, такая наша жизнь, и так она проходит, - качал он головой, пил и плакал, плакал. - Вот уж, воистину - оставь надежду, всяк сюда входящий... - сдерживал рыдания, так и рвущиеся из его неширокой груди.

 

 

 

* * *

 

 

- Эк, тебя развезло, - говорила ласково Марыся, нахлобучивая шапчонку Андрюше на голову. - Впрочем, некогда ... чай пить. И так засиделись поздно, - словно поторапливала его, стремясь поскорее сопроводить за дверь. - Скоро мне будет звонок телефонный... Вот ведь, Данте вспомнили. Как хорошо... - и поправляла Дюше длинный шарф. - Последний поэт средневековья и первый поэт Возрождения, как сказал товарищ Карл Маркс. Я ведь знавала вот этого Данте... Наглец Данте был еще тот. Помню, как-то раз у меня с ним было дело... Кстати, где он сейчас? В раю? В аду или, все же, в чистилище?.. И правда, стоит ли грешному поэтишке, вместо Бога, раздавать этажи для друзей и для недругов на том свете? Вот она - гордыня поэта! Ну, иди себе домой, пьяненький ты мой, мой дорогой, любимый мальчик! - жарко обняла Марыся и, наградив на дорогу горячущим поцелуем, отворила дверь.

 

 

 

И ЕЩЕ - ДНЕВНИЧОК

 

 

Человек без дома - не человек - говорится в Талмуде...

Никогда не чувствовал себя дома у нас дома - ну, как дома, потому и бегу к ней. И жизнь уже - не жизнь. Страшно вспомнить, как жил раньше. Всегда и всюду вечное бездомье, и везде, и всем я - как чужой...

- За что, Господи? За что, Боже?.. - говорил я тогда. А сейчас - есть она. Ведь если бы не М., то и слова не с кем было бы молвить. Лишь она - мой дом, только с ней я - дома.

 

 

 

ДВЕНАДЦАТАЯ ВСТРЕЧА. КРОВЬ И ВИНО

 

 

- М... какое великолепное вино. Настоящий, церковный Кагор, - заметила Марысенька, когда Андрей стал выкладывать содержимое сумки на стол. - Погоди-ка, кстати, у меня и штопор есть, - заторопилась девушка в комнату и уже через минуту вынырнула из полумрака в желтый круг кухонной лампы, держа в волосатой ручке сияющий никелем немудреный заграничный механизм с массивным держателем и боковыми ручками отжима. - Вот какой. Настоящий, немецкий, - заулыбалась и захвасталась она. Несколько поворотов удобной блестящей ручки, и красное виноградное вино заискрилось в граненых стаканах.

- Совсем, как кровь, - сказала Марыся.

- Ну, уж... - засмеялся в ответ Андрей и тоже потянулся за стаканом. - Похоже, что мы кровопийцы? Так, что ли? - решил он ее подколоть.

- Так и есть, - подхватила охотно Марысенька, легко чокаясь стаканом о стакан. - Так и есть, дорогой. - Улыбалась Андрею его веселая вакханка, его богиня, его Афродита и Исида, его девочка-мечта. - Ведь это давно всем известно, - расцветала улыбка на личике Дианы и Флоры. - Виноградная лоза высасывает соки из южной, горячей земли. А потом, уже перебродив, они превратились в вино. Вино, и особенно красное - плодотворно влияет на увеличение красных кровяных телец к крови, - постукивала она длиннейшим поготком по ребрам стаканчика. - А еще вино дарит радость. И вообще, - плеснула в стаканы из темной бутылки и себе, и другу сердечному Дюше, - вино издревле считалось символом жизни. То есть, символом крови. Говорится в библейской книге Исход - ибо душа всякого тела кровь его, она душа его; потому Я сказал сынам Израилевым: не ешьте крови ни из какого тела, потому что душа всякого тела есть кровь его: всякий, кто будет есть ее, истребится. Тут слово душа, - улыбалась его светоносная девочка, - является нам в значении и сути слова жизнь, так как древние прекрасно знали важность крови для жизни людей. И еще, - заметила Марыся, - в те ветхозаветные времена у древних евреев совершенно не существовало никакого понятия о душе, как о некой невидимой субстанции, продолжающей, якобы, жить вне тела человека после его смерти. Словом, - засветилась радостной, веселой силой она, - всякий умерший, согласно древнеиудейской вере, просто умирал и был мертвым, как опавший лист, как срубленное дерево и камень при дороге, пребывая в так называемом шеоле, или по-другому - в гадесе. От последнего и пошло слово ад, - пояснила она. - Не излишне напомнить, что в том их аду никто и никого не пытал огнем и вообще не мучил, тем более, вечность, как придумала позже Христианская Церковь. В том шеоле пребывали все мертвые, то есть, кто уже завершил свою дорогу на земле, и у кого, по словам все той же Библии, нет ни памяти, ни чувств. Праведники, согласно этой древней вере, должны были воскреснуть в Судный День, то есть, в день, когда придет в наш мир Спаситель - Мессия, а душа (то есть, жизнь) грешного погибнет. И это значит лишь то, что такой человек никогда уже не будет воскрешен для новой жизни на новой, праведной и очищенной от грехов и скверны планете.

- Хорошая сказка, - заметил Андрей, чокнувшись со стаканчиком Марыси. - Хорошо бы, если было действительно так.

- А ты сам-то уверен, что попал бы в число воскрешенных? - засмеялась она в ответ. - Вот, сидишь тут под желтенькой лампой, вино с ведьмой пьешь... Тот еще праведник... А ну, наливай. И будем здоровы. И живы, хоть и ненадолго, хоть не навсегда...

 

 

 

* * *

 

 

- Ну, а вы сами, ведьмы, там... или Хранители Дверей, или как... - вспоминал он натужно - эти... светлые, которые особый народ, как к крови людской относитесь? Правда ли, что ведьмы ее пьют? - решил он подразнить Марысю.

- Знаешь, - отвечала Марыся, улыбаясь, - тебе об этом еще рано знать.

- А когда не рано будет? - подзадоривал ее Андрей.

- Ты увидишь! И все сам поймешь, - повторила четко она свою старую формулу, буравя Андрею глаза своими, вдруг ставшими холодноватыми, очами. - Во всяком случае, ведьмы человеческой крови пролили намного меньше, чем христиане за века своей истории, - хмыкала девчонка, как бы себе под нос. - Но даже и они, христиане, несмотря на явный символизм церковного причастия c вином, как с кровью, творимого в поминовение жертвы Иисуса Христа на кресте распятия, никогда не оставляли попыток исследовать тайну крови и всего, что с этой тайной было бы связано.

Не хотела я тебе рассказывать, - говорила Марысенька, и желтый огонек лампы отражался на самом донышке ее страстных глаз, - да уж, видно, придется. Иначе ты от меня не отступишься... - кривила девушка в ухмылке зовущий рот.

- Еще в конце девятнадцатого столетия в Западной Европе широко возникли так называемые арийские теории. Эти теории были предъявлены учеными в ходе исследования древней германской истории. Это было странное и смутное время. Время смешения естественных наук и национального романтизма... - ухмыльнулась ведьмочка. - Излишне говорить тебе, что изучение истории в то время и в таком ключе имело конечной целью доказать культурное и социальное превосходство арийцев...

В дальнейшем подобные изыскания получили солидное финансирование, которое позволило привлечь многих первоклассных университетских ученых, с помощью которых и были достигнуты немалые успехи в данной сфере знаний. Известно, что, начиная с тысяча девятьсот тридцать восьмого года, учеными историками и антропологами проводились самые разнообразные археологические раскопки. В частности, раскопки укреплений викингов девятого века, а также исследования мест древнейших поселений и погребальных курганов, расположенных в южных степях Украины. Притом, работы эти немцы считали для себя столь важными, что не прекращали их ведение даже во время Второй Мировой... Кстати, незадолго до войны германцы не раз организовывали научные экспедиции в Тибет и на Ближний Восток, -рассказывала она, - стремясь поглубже узнать тайны древних народов Европы и Азии - легендарных арийских племен.

Кстати, в том же в девятнадцатом столетии, - покачала девушка стаканчиком с кровавым вином перед самым носом Андрея, - английский ученый-антрополог Хьюстон Чамбер писал, что арийская, или индо-европейская раса, как он ее называл, и, прежде всего, ее германская, тевтонская, веточка и являются именно тем избранным остатком, о котором писал в своей книге Иоанн Богослов - ученик самого Иисуса. То есть, это те, которые, согласно слов Священного Писания, выйдут на сражение с самим дьяволом и Сатаной в последний, Судный День и победят его...

Современная наука уже довольно много знает про древних арийцев... И если мы рассмотрим известные нам факты исключительно с материалистической позиции, отбросив весь мистический и религиозный флер, что у нас останется в сухом остатке? - входила Марыся в любимейшую роль наставницы. - Мы увидим неподдельный интерес очень влиятельных, как в прошлом, так и в настоящем, политических сил к изучению тех, от кого может зависеть само существование рода человеческого. - Девушка не забывала наливать себе винца и заедать его шоколадками.

- Все, чем мы восхищаемся на этой земле, будь то достижения в области науки или техники - есть творение рук немногих наций, - написал Чамбер, - и, вероятно, скорее всего, одной единственной расы. Все достижения нашей культуры - есть заслуга этой нации... Итак, как я уже сказала, по мнению сэра Хьюстона, этой единственно высокой и подлинной расой является арийская. В дальнейшем последователи учения Чамбера, развивая его теоретические взгляды, разделили все человечество на три категории. Это есть создатели цивилизации, это есть носители цивилизации и, в конце концов - разрушители цивилизации... К первой группе цивилизаций эти люди отнесли арийскую расу, по их разумению, представляющую германскую, центрально-европейскую, то есть, славянскую и северо-американскую цивилизации, как имеющие первостепенное значение на Земле. Также эти люди предположили в дальнейшем, что постепенное мировое распространение арийской цивилизации вплоть до японцев и других морально зависимых рас привело к созданию из них второй категории, а именно - носителей  цивилизации. К этой группе ученые из школы Чамбера причислили, в основном, все народы Востока. С их точки зрения, японцы, как и иные носители данной цивилизации, только по внешнему виду остаются азиатами; по внутренней сути они являются арийцами.

К третьей категории - разрушителей цивилизации - они отнесли... - говорила девчонка и подливала ему кроваво-красное вино.

- Вот уж, гадкая нечисть... - говорил Андрюша во хмелю. - Словом, вся сволочь, которую сегодня ненавидит и проклинает несчастная, истерзанная Русь. С дрожью отвращения вспоминаю эту бесстыдно царствующую ныне свору продажных торгашей, словом, всех этих жалких людишек без чести и совести, кровососущих монстров, уродов и карликов... Вспоминаю, словно морок, этих удачливых бизнесменов - королей биржи и холуев их - крикунов-журналистов, всех нынешних продажных политиканов и всех творческих - халифов на час... Понятно, что этот отвратительный зверинец ничего общего не имеет с созиданием здорового национального организма и нормальным функционированием экономики... Прилипалы к борту корабля, черви-паразиты - вот кто они на самом деле... - сделал вывод Дюша, взглянув через граненый стакан, словно сквозь гадательный кристалл, на Марысеньку.

 

 

 

* * *

 

 

- И так, - говорила Марыся, - арийцы, то есть, и руссы, и пруссы - это подлинная раса гениев. Как только в наш мир является гений - можно не сомневаться, из какой расовой среды он явился на свет. К тому же, известно, что гениальность - это врожденное качество. Гениальность зарождается в мозгу у малого ребенка. А высокий дух и воля к сопротивлению стихиям беспощадной северной природы и к враждебному окружению восточных варваров, из которых позже возникнут те самые морально зависимые расы, - уточнила она, формируют как отдельного человека, так и целый народ... Не удивительно, что ариец - всегда борец и боец. Ариец - первооткрыватель новых исторических путей. Так говорили те самые ученые... Арийская раса занимала свое высокое место в цивилизации людей потому, что всегда, из века в век осознавала свое предназначение; в частности, ариец всегда был готов пожертвовать своей жизнью ради других. Этим подвигом он должен показывать, кто является венцом будущего человечества, и в чем заключается сущность жертвенности во имя будущего мирового гармоничного порядка. Стоит только помянуть, что примером такой великой жертвы была крестная жертва самого Иисуса Христа, чье Второе Пришествие во славе, как Мессии, мы - ведьмы и чистые ждем в грядущий День Суда...

Не случайно в истории для многих народов важен символ крови. Да и сама крестная жертва Христа за грехи человечества была бы невозможна, недействительна без пролития Им Своей Святой Крови... Кровь мистическим образом связывает всех нас и с Господом, и с нашими родными, и с землей - нашей Родиной, Отечеством... Идея неразрывного единства крови и почвы живет в русской литературе, в среде так называемых почвенников, чей лейтмотив - жизнь здоровой нации на своей земле в трудах. А ордена крови - есть довольно широко распространенные награды, принятые во многих армиях мира... И, конечно же, в связи с военной тематикой, невозможно не упомянуть и другую, схожую идею. - Подняла она пальчик. - А именно - идею знамени в крови, широко издревле распространенную, как среди германцев, так и среди славян. Для примера вспомним древние алые стяги еще Допетровской Руси, с грозным ликом Спаса Нерукотворного. Или алые знамена Союза ССР. Кстати, в недавнее время советского социализма было принято говорить вполне официально, что именно кровь погибших героев и борцов за светлое будущее обагрила их. И тем самым освятила эти стяги...

- Кровь - есть символ очищения, - говорила Марыся. - И кровь - это мистика! Кровь - движение жизни по артериям и венам, а значит, и сама наша жизнь.

- Все это безумно интересно, - как бы очнулся Андрей. - Только чем ты все-таки докажешь, что ты именно ведьма, или Хранительница, или... Бог знает, кто? В прошлый раз, - напомнил Андрей, - ты пыталась показать фокус с невидимым шаром, который якобы был в моих руках. Сначала ты мне будто бросила его в ладони, а потом говорила, что он то холодный, то горячий, то тяжелый, то легкий. Ты говорила, а я ничего не чувствовал, - ухмылялся Дюша. - Ну, и где доказательства существования колдовства? Ты ведьма? Прекрасно! - почти издевался парень. - Чиркни пальчиками и пусть сразу вспыхнет огонек, как у зажигалки, вот тогда я тебе поверю...

- Ведьмы ерундой не занимаются и никому ничего не доказывают, - хмыкнула в ответ она. - Кстати, ты мне нравишься. Иначе...

- Что иначе? - смеялся Андрей. - Ты толком ничего и не показывала. Пока я слышал от тебя одни красивые слова. 

- А ты хотел еще чего-нибудь? Что-то совсем-совсем другое? - как-то вдруг заинтересовалась Марыся. - Хотел бы ты, к примеру, меня видеть... всегда? - лукаво спросила она.

В тот же миг оглушительный прибой жаркой крови зашумел в хмельной голове. В висках яростно застучали молоточки, а горячее, пьяное сердце сладостно захолодело и зашлось у парня в груди. Радостно - от ее царской милости - забилась мысль: Она согласится... Да, она уже согласна... Она согласна стать моей женой... Марыся - моя, Марыся - моя... Она - уже моя жена... Моя и только моя... Моя Марыся...

А Марыся что-то говорила ему сквозь этот угар.

- Хочешь ли ты всю жизнь видеть меня? Одну меня, и только лишь меня? - повторила девушка таинственно.

- Это как? - решился Андрей не показать своей радостно-жгучей догадки. - Как это возможно?

- Это ты сам скоро увидишь! Узнаешь! - словно играя его сердцем, зашептала Марыся. - Ну, иди же скорее ко мне...

 

 

 

ТРИНАДЦАТАЯ ВСТРЕЧА. СТРАШНЫЕ ТЕНИ

 

 

Щелкнув дверным замком, Марыся отворила ему. Холодный воздух ворвался в прихожую, заставив ее поежиться... Зябко дернув плечиками, запахнула плотнее халат и подняла глаза на нежданного дневного гостя.

- А, это ты... - протянула она, будто бы совершенно равнодушно. - Ну, входи, - пропустила в прихожую. - Вот, только встаю, - улыбнулась она широко. - Я ведь студентка, вечерница. Не люблю ни свет, ни заря подниматься. А ты?.. Господи, да что случилось-то? - тормошила Марыся Андрюшу.

- Что случилось?!.. Ты еще имеешь наглость спрашивать меня: Что случилось? - словно раненный насмерть зверь, взревел Андрей. - Да не ты ли вчера говорила: Хочешь ты меня все время видеть?... Вот, оно и началось! Началось!.. - вскричал он и тут же робко сник, дрожа и стуча зубами, как в ознобе.

- Да что началось-то, дурашка? - попыталась приобнять она Андрея...

Отшатнувшись от Марыси, насмерть перепуганный парень зашептал:

- Вернулся я вчера от тебя... И лег, как положено, спать... Спал спокойно, без снов. В шесть поднялся, позавтракал и пошел себе на остановку автобуса, что на улице Мира... И вижу - женщины стоят, и ... вдруг я замечаю, что у всех - ОДНИ И ТЕ ЖЕ ЛИЦА. Однаковые лица у всех. У молодых и не очень...  Совсем еще пацанок и у старых старух. Люди разные, а лицо у них одно. Вернее... - стал он путаться и, заикаясь, зачастил. - У все-е-х у ни-их только од-д-дно ли-ли-лицо. Од-д-ни у всех гла-а-за и од-д-динаковые ску-у-улы, - водил он руками подле лица и выдавливал истошный крик из горла. - Твои!.. Твои глаза, твои скулы!.. - вскричал Андрей опять, пронзительно, отчаянно и страшно. - Да, что же за напасть такая, Господи! - запричитал он, скуля жалобно пред ней. - Посмотрел я и подумал: Показалось спросонок... Помотал головой, поморгал глазами, но морок не ушел, и кошмарный сон на яву - продолжался. Подошел автобус, и я в него сел. Посмотрел - и там то же... Вот, смотрю я на пассажиров в салоне и чувствую, как волосы у меня на голове стоймя становятся... Думаю: Так, очевидно, и сходят с ума.... А сам не знаю, что и делать. Если обращусь в психиатричку, то запрут меня там на замок, и - привет... Слышал я, что в наших дурдомах людей не лечат, а только содержат, как в тюрьмах, но без срока. Словом, просто изолируют, а буйных еще и калечат разными лекарствами и вообще поскорее вгоняют в гроб. И ужас пробил меня!.. - чуть ли не ревел уже Андрюша. - Так доехал я до Политеха, и там - все те же глюки. Вот и прибежал я к тебе... Господи, как страшно! Как страшно! - забился он в истерике. - И за что? За что? За что?.. - кинулся Андрей ей в ноги, голося срывающимся петушиным голосом. - Ради Бога, cпаси! Спаси меня, Марысенька!

Отпусти ты меня, Марыся! Отпусти! Отпусти-и! - захрипел Андрей и забился в истерике.

Но она, будто не слыша Андрея, подступала к нему, оскалив беленькие зубки, заострившиеся звериными клыками, и смеялась...

- Ну, что? Любишь ты меня такую? - зарычало существо, грозно скалясь. - А что, если я не отпущу? А я тебя не отпущу! Никак не отпущу!.. - бешено задергались острые скулы на морде чудовища, еще несколько минут назад бывшего ЕГО Марысей.

Невиданный зверь наступал на Андрея, нагло хохоча и скаля клыки. Вот чудище подошло совсем близко... Вот оно остановилось перед Дюшей, и отверзло широко пасть, и дохнуло тошнотно-смрадным духом. А серые скулы на морде все дергались и ходили, будто в черепе страшного монстра крутились шестерни машины, перемалывающей его, Андрея, любимую девочку... Вот, еще оборот - и на морде чудища выступает на мгновенье знакомое личико. Выступило, словно прорвавшись, и снова пропало, утянулось под серую маску...

- Отпусти меня! Отпусти! Отпусти!.. - закричал истошно Дюша.

- Оборотень! - подумалось ему. Пропал! Совсем, совсем пропал!

- Пришел! Испугался!.. - торжествовало существо. - А что, ежели, не отпущу? Ты только подумай! Подумай!..

- Отпусти! Ведь я тебя люблю, Марыся! - вскричал Андрей, когда на морде проступили знакомые черты.

- Ну, так все говорят! - выступила из-под маски она чуть-чуть отчетливей, - Ох, какие вы, все-таки, мужики - му... мудрецы! - и легонько засмеялась. - Да я еще не знаю, что мне захочется сделать с тобой... Съесть тебя живьем самой или скормить чертям из ада? - наступала злобная маска. - Вот ты и пропал совсем, мой любовничек! - зашипела она змеей. И Андрей вжался в бетонную стенку мокрой от пота спиной.

 

 

 

* * *

 

 

Вот он стоит, маленький и жалкий, то колотясь, то торгуясь, совсем как дурак. Ноги ватные, язык присох, сердце стаяло. Руки слабо висят вдоль почти безжизненного тела.

- Надо... Надо бы перекреститься, - забилась верная, еще робкая мыслишка, и усилием воли Андрей поднял руку к груди.

- Не смей! - вскричало чудовище. - Рука отсохнет! Мы - Хранители Дверей, за которыми прячется ад! А я - дочь самого Сатаны! - зашипела на него Марыся, словно бы продавив своим обликом звериную маску, засверкав остренькими зубами. И тут же ее чудные глаза... превратились в желтые, звериные гляделки. А прекрасные волосы - в серый мех.

- Я - дочь самого Сатаны! А отец мой - есть отец всякой лжи и неправды! - голосила зверюга, нависая над парнем и скалясь.

Вжав в угол ставшее ненужным, почти лишним, тело, наконец-то вспомнил - краешком рассудка - есть... может быть... спасение...

 

- Небо медное. Земля железная.

Небо медное. Земля железная.

Небо медное. Земля железная.

 

- Зашептали пересохшие уста.

Зверюга дернулась и... Из-под безобразного обличья, звериного, серого, бешеного, вновь выступила черноокая Марыся с соболиными бровками и милыми скулами. Вот она непокорно тряхнула смоляной гривой волос и, играя радостной улыбкой, протянула ему свои тонкие руки.

- Значит, и правду любишь меня? - вопрошала она у Андрея. - Люди так лукавы... А вот ты - молодец! Я сегодня тебя проверяла. Проверяла ту самую нитку, что теперь уже навек между мною и тобой, словно между землею и небом, протянута. На одной только ниточке над бездной висел ты сегодня. На одной только ниточке, - повторила она, широко улыбаясь. - На одной висел и не сорвался. - Лучилась алым светом восходящей на небо Авроры. - Значит, прочно все... - заключила она.

- Да не бойся ты меня, Андрюша, - говорила она ласково. - Я ведь не зверь лесной. Я и есть - королева-Любовь...

 

- Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя победа? - Ликовала она, листая толстенную, черную книгу, и начала читать:

 

- Любовь да будет непритворна; отвращайтесь зла, прилепляйтесь к добру... А вот еще... - добавила Марыся. - Любовь не делает ближнему зла...- И еще, вот, любимое: - Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви - то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы...

- Любовь долго терпит, - читала Марыся, улыбаясь и чудно искрясь прекрасными алмазами глаз, - милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, - продолжала Марыся, будто купасясь в волнах золотисто-розового, ласкового света, пребывая в величайшем, радостном спокойствии, - всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога. И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем.

 

- Так ли? - спросила Марыся его.

- Так! - ответил любимой, желанной своей Андрюша.

 

- Любовь до того совершенства достигает в нас, - говорила далее она, - что мы имеем дерзновение в день суда, потому что поступаем в мире сем, как Он. И еще, - добавила его чудесная возлюбленая, - в любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся не совершен в любви.

 

А потом, словно спустившись с горних, надмирных высот опять на землю, засмеялась неожиданно по-детски звонко и взахлеб.

- Молодец! - говорила Марыся. - Ай, какой же ты у меня молодец!.. Ты не знаешь еще, что это было? Нет? Совсем-совсем? - замотала она черною головой. - Нет, это не адреналин... Это не адреналин. - повторяла девчонка. - Это эндорфин. Чистый эндорфин, - заметила Марыся уже совсем серьезно. - Есть такие вещества - конабиоиды, - принялась объяснять она вконец огорошенному Дюше. - В растительном мире конабиоиды содержатся... в конопле, или, как ее еще зовут - марихуане. А еще конабиоиды воспроизводятся в человеческом организме при определенных обстоятельствах... - говорила Марыся. - Они воспроизводятся точно так же, как и алкоголь. Ну, да ладно... - словно бы опомнилась девчонка. - А теперь - иди с Богом! А то уже опоздал на все лекции, да и обед пропустил, - засмеялась юная богиня.

- Отпускаю тебя с миром. Иди в мир! - говорила Марыся уже при открытых дверях. - Да, еще... - добавила тут же... - Позвони мне в среду вечером. Будет время - непременно приходи... Да не дрожи ты так! Все уже миновало. Все уже позади. - Проводив Андрея за дверь, легко толкнула его в спину. - Ну, вот, теперь все будет хорошо, - прошептала. - Теперь ты иди. Мы скоро увидимся вновь!

 

 

 

ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ РАЗ. ПРОЩАНИЕ

 

 

- У тебя есть любимое кино? - спросила она неожиданно, стараясь поддержать не клеящийся нынче разговор.

Перед тем она вновь надулась на него. Начинала злиться, как только он начинал говорить ей о замужестве... свадьбе... о браке, словом, о вещах для Дюши теперь понятных, простых и ясных, но отчего-то неприятных теперь для нее.

- У меня? В джазе только девушки - американский фильм, такой смешной. Там Мерелин Монро в главной роли. И еще наш, советский, перестроечный - Зеркало для героя Свердловской киностудии. Там еще Наутилус за кадром поет... - отвечал он немного смущенно, покручивая в руках чайную ложечку. - И еще итальянский - Джинджер и Фред режиссера Феллини. Фильм про двух стареющих танцоров - синьориту и синьора. Их пригласили на телевидение и...

- Да, про стареющих вместе людей - это так хорошо... - вдруг заметила Марыся с остервенением. - Было время, когда люди вместе жили, и старели, и даже умирали вместе... - подняла она глазищи от чашки, и Андрею показалось, что на глазах у девушки слезы. - А у меня - американский боевик про чету гангстеров - Бонни и Клайд называется. Представь, Великая депрессия в СэШэА... - говорила Марыся, усилием воли удержав набежавшие слезы, - и вот эта пара - на пыльной дороге в старом Форде, уходящем от погони ФэБээРовцев... Только что герои взяли банк в каком-то чертовом, забытом Богом и нормальными людьми, тухлом городишке, - сжимала она кулачки, чтоб не разрыдаться перед Андреем. - Теперь за ними по пятам гонится свора полицейских бультерьеров, со всеми их дурацкими значками, черными дробовиками и револьверами... Вот это - настоящая жизнь. Правда, Андрюша? - улыбнулась она, чтобы не заплакать, как последняя дурочка.

- Знаешь, - продолжала она, отвернувшись от Дюши и уставившись взглядом в пыльный угол. - Я уже один раз была замужем. Я и сейчас замужем. - Обожгла она Андрея до самого сердца. - В Снежнегорске, в том самом кабаке Бережок, где я плясала на потеху пьяному мурлу, познакомилась c одним солидным пацаном. И пацан такой денежный, на иномарке ездил. Владимир. Не Володя, не Вова, не Вовка, заметь - Велимиром называли его все в городе. Ну, и я его так и звала. У него еще татуировка была на груди такая - два страшенных черта держат крест с распятым Иисусом на цепи. - Вздохнула она тяжело. - Правда, фамилии Владимира никто в городе не ведал. А друзья называли пацана по кличке - Белый. А еще - Вован, или еще, черт знает, как... Вот и был он моим мужем. Он мне муж и сейчас. Жили мы сперва в Снежнегорске, а потом переехали уже в огромный дом, что он построил в самом центре Челябинска... Шикарный дом такой, громадный, - говорила Марыся, кривясь. - Десять комнат, кабинет, где хозяин вовек за столом не сидел, столовая, в которой мы почти никогда не ели вместе, и библиотека, полная редкостных книг, которых никто, кроме меня, и в руки никогда не брал. Биллиардная и винный погреб с баром, баня-сауна с бассейном и гараж. - Говорила девушка с каким-то остервенением. - У нас тогда даже слуги были - охранник, кухарка и две домработницы... Так, во-о-т это была настоящая жизнь, - кривилась девушка, не поднимая на Андрея мокрых глаз. - А потом идиота этого - мужа моего - посадили за наркотики в колонию, и осталась я совсем-совсем одна... Но, до того были приключения, - затянулась она сигаретой. - Помню, - говорила девушка, глотая табачный дымок и стряхивая пепел на тарелочку, - как нас по утру, в шесть часов, брал весь челябинский ОМОН... Такие же бандюки, только на службе у державы - у государства...

А сигаретный дым все тек и тек под невысокий потолок прокопченой кухоньки.

 

 

 

* * *

 

 

- И, вот, осталась я совсем одна, - почти хохотала Марыся сквозь слезы. - В этом доме чертовом, со всеми столовыми, библиотеками, бассейнами и прочей херней. А у этой сволочи, придурка этого, то есть, у героя - мужика моего был долг карточный перед друзьями, - почти задыхалась Марыся от ярости, рассыпая серый пепел. - Ну, раз долг - изволь заплатить. Раз не может платить муж - должна платить жена. В воровской среде свои законы... И законы те - суровые. Например, - говорила Марыся, - человека могут проиграть в карты, как вещь, и тогда уже новый хозяин может сделать со своей новой вещью все, что угодно. Может избить, а может убить... Вот, запорет он ножиком, словно барана, проигранного, и никто из блатных корешей такому герою и слова поперек не скажет. А с чего вдруг, если это - его человек, то есть - его законная добыча?..

Так я и осталась одна в доме. Сперва ночного шороха боялась. Боялась выйти за порог... Потом деньги закончились, а я в ту пору нигде не работала... Сначала разбежались слуги. Потом... - продолжала она - стали заходить ко мне кредиторы и требовать уплаты. Ну, я им и... давала, - горько смеялась она. - Но и этого им было мало. Короче, дом тот шикарный у нас отобрали, а меня один местный негодяй заставил жить с собой, как рабыню-наложницу. Что он только со мной ни творил... да еще не один, а с такими же, как и сам, бандитами... Но продолжалось это, слава Богу, не слишком долго, - прикурила Марыся очередную сигарету. - Одна моя подруга, еще из прошлой, снежнегорской жизни помогла мне от негодяев бежать... Я очутилась в вашем северном городе. Так я и встретила тебя... Но, и это еще не все, - продолжала девушка рассказ.

Члены банды Велимира, по поручению главаря, нашли меня здесь и заставили ездить на свиданки к благоверному на зону. Ты когда-нибудь был в подобного рода местах? - спросила она у Андрея. - Впрочем, ты ведь еще молодой... - мокрыми от слез глазами заглянула она в глаза Андрею. - Впрочем, такой правдолюбец, как ты, туда - точно, рано или поздно, попадет, - заключила девочка.

- Так что, я - не твоя. Ох, не твоя я. Не твоя. - Снова храбрилась Марыся, пригубив вина. Вот, так они сидели в этот вечер, и пили, пили. Пригубили, потом добавили еще. А потом...

- Ну, не надо. Не надо, мальчик мой... - как прежде, неистово шептала она, целуя Андрея в веки, в губы и в щеки, щекоча ушные мочки юрким язычком. А после, устав от утех, лежала рядом расслабленно и неподвижно, но уже через минуту, наградив Андрея улыбкой, как награждают высшей милостью, лезла любиться к нему, вновь и вновь лаская непослушные дюшины волосы, и шепча, и смеясь, и играя черными, лучистыми глазами.

- Я ведь опытная. И очень... - хихикала она. - У меня было много мужчин. Ты от меня еще не устал, дорогой?

- И сколько это - много? - ревниво хмыкнул Дюша.

- Ну, ... со-рок, со-рок, сорок... - признавалась Марыся, ловко и ритмично двигаясь навстречу любовнику. - Помнишь арабскую сказку из Тысяча и одной ночи - Али-Баба и сорок разбойников? Там еще много разбойников побывало в одной пещере... - засмеялась она. - Правда, здорово придумано? - то ли плакала, то ли шептала в истоме. - Только наша жизнь - не сказка, - продолжала она. - Наша жизнь - базар, на котором мы - всего лишь товар, который используют, а потом бросают в помойку. Бросили в помойку - и все... Вот, ты и работай, работай, работай усердно всю жизнь, как тот розовый зайчонок в рекламе батареек.

- Нет... Эт-то не от-вет... Такой ответ не для меня... Я хо-чу до-под-лин-но уз-нать, какой я у те-бя по счету? - осмелев, разошелся Андрюша.

- Ты у меня сорок первый, - щелкнула Марыся любовника по носу. - А сорок первого, как известно всем, пристреливают, как писал сов-пис Лавренев, - засмеялась она во весь свой зовущий, жаркий рот. - Да не мучайся ты так, не страдай. Вся наша жизнь - и так, одно страдание, - успокаивала девочка Андрея, бросив голову на белую подушку и безвольно опустив уставшие обнимать руки.

По подушке разметалась черная копна. Так, посреди большой зимы, в мутном полумраке убогонькой комнаты отдыхало почти идеальное, но такое холодное сейчас женское тело, покрытое серой, едва заметной шерсткой, еще минуту назад дарившее Андрею все блаженства рая, маня сладострастными глубинами, тайными заводями, а теперь чужое и, как будто, совсем незнакомое - пластом лежало рядом, отдалившись от него.

Андрей отвернулся от нее, уставившись на догорающий на столике свечной огарок. Неверным, манящим огоньком обжитого человеком жилья среди наступающей на мир ночи, представлялся он теперь Андрею.

- Завтра я уезжаю, - сказала она. - Мне надо уехать на недельку. Снова Велимир меня к себе требует. Кстати, - воскликнула она с какой-то отчаянно-наигранной веселостью, - скоро Велимир выходит на свободу. У них амнистия будет, в честь пятидесятилетия Дня Победы, или что-то в этом роде, - то ли засмеялась, то ли зарыдала она. - Значит, скоро все по новой у него закрутится. Жена у него уже есть. Остальное - наркотой наторгует... Глядишь, опять скоро и дом будет новый, и слуги, и все... Все по новой... - говорила она Андрюше, запахнув свой черный халат на груди. - Да не переживай ты так. Ну, улыбнись скорее... - попытась девушка взбодрить его, но тщетно.

- Ну, а все же, мы сможем быть вместе, ну, хоть как-то?.. Ну, прямо не знаю, Марыся... - как щенок, скулил Дюша, умоляя, пытаясь, так глупо и нелепо, остановить неизбежность разрыва, но она лишь плотнее стянула на себе халат и, загадочно-грустно улыбаясь, качала головою, отгоняя его мольбы.

- Ну, пойми ты, что я - настоящая Бонни, а ты, к сожалению, не Клайд, - говорила Марысенька ласково. - Нам никак не быть вместе... И вообще - никогда. Так что, ты уймись и пойми меня, мой дурашка... Я ведь ведьма. Настоящая ведьма. Ну, а ты - человек, - уговаривала она Андрея, ласково жалея, как жалеют больного ребенка. - Ведьма я, и потому весь ваш мир - не для меня. Мы - особый народ, мы - бессмертные. А ты сам не хочешь стать бессмертным? - вдруг резко и как-то цинично спросила она. - Только для того, чтобы стать бессмертным - нужно сперва умереть. Вот так-то. Даже не телом погибнуть, а прежде - погибнуть душой. Я ведь уже давно погибла, и я никого не люблю, - продолжала она. - И вообще я тебе все врала... - яростно мотнула она головой, вновь рассыпав волны смоляных волос. - Мы ведь все нечистые... Нам только энергия от вас нужна, ничего более. И вообще, вы - луг, мы ходим и вас топчем, как траву... - стала рассыпать она какие-то яростно-обидные слова, а в глазах у самой блестели алмазные слезы.

 

 

 

* * *

 

 

- И вообще, не надо об этом больше говорить. Вот, я уезжаю, а ты мне позвони недельки через две. Я тебя с девочкой могу познакомить. Она - девочка хорошая, славная такая девочка и тоже - из нашего круга... Кстати, как насчет стихов? Еще что-нибудь помнишь, или все мозги со мной растряс? - с грустной улыбкой протянула девушка и стала легонечко  отстукивать ритм - пальцами о столик:

 

- Нынче ветрено и волны с перехлестом.

Скоро осень, все изменится в округе.

Смена красок этих трогательней, Постум,

Чем наряда перемена у подруги.

 

- Дева тешит до известного предела...

 

- Подхватил за ней Андрей.

 

- Дальше локтя не пойдешь или колена.

Сколь же радостней прекрасное вне тела:

Ни объятья невозможны, ни измена!

 

- Посылаю тебе, Постум, эти книги...

 

- Вновь схватилась она за строку, чуть потупясь, а потом, словно от приступа душевной боли, ломая прекрасные свои пальцы:

 

- Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?

Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?

Все интриги, вероятно, да обжорство.

 

Я сижу в своем саду, горит светильник...

 

- Продолжали они уже хором, то путаясь в словах и смеясь своим ошибкам, то звуча слаженно...

 

- Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.

Вместо слабых мира этого и сильных -

Лишь согласное гуденье насекомых.

 

Здесь лежит купец из Азии. Толковым

Был купцом он - деловит, но незаметен.

Умер быстро - лихорадка. По торговым

Он делам сюда приплыл, а не за этим.

 

Рядом с ним - легионер, под грубым кварцем.

Он в сражениях империю прославил.

Сколько раз могли убить! А умер старцем.

Даже здесь не существует, Постум, правил.

 

Пусть и вправду, Постум, курица не птица...

 

- Отвечала Андрею Марысенька, прилепив c горьковатой улыбкой сигарету в углу широченного рта:

 

- Но с куриными мозгами хватишь горя.

Если выпало в Империи родиться,

Лучше жить в глухой провинции у моря.

 

И от Цезаря далеко, и от вьюги.

Лебезить не нужно, трусить, торопиться.

Говоришь, что все наместники - ворюги?

Но ворюга мне милей, чем кровопийца...

 

Вот и прожили мы больше половины.

Как сказал мне старый раб перед таверной:

Мы, оглядываясь, видим лишь руины.

Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

 

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.

Разыщу большой кувшин, воды налью им...

Как там в Ливии, мой Постум, - или где там?

Неужели до сих пор еще воюем?

 

Помнишь, Постум, у наместника сестрица?

Худощавая, но с полными ногами.

Ты с ней спал еще... Недавно стала жрица.

Жрица, Постум, и общается с богами.

 

Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.

Или сливами. Расскажешь мне известья.

Постелю тебе в саду под чистым небом

И скажу, как называются созвездья.

 

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,

Долг свой давний вычитанию заплатит.

Забери из-под подушки сбереженья,

Там немного, но на похороны хватит.

 

Поезжай на вороной своей кобыле.

Дом гетер под городскую нашу стену.

Дай им цену, за которую любили,

Чтоб за ту же и оплакивали цену.

 

Зелень лавра, доходящая до дрожи.

Дверь распахнутая, пыльное оконце,

Стул покинутый, оставленное ложе.

Ткань, впитавшая полуденное солнце.

 

Понт шумит за черной изгородью пиний.

Чье-то судно с ветром борется у мыса.

На рассохшейся скамейке - Старший Плиний.

Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

 

- Произнесли они вместе последнюю строчку и замолчали.

- Иосиф Бродский, Письма римскому другу (из Марциала) - заметила Марыся. - Стихотворение марта тысяча девятьсот семьдесят второго года. А в апреле того же года родился на свет и ты. - Спасибо тебе. Спасибо, что ты был. Ведь ты так любил меня, - говорила Марыся, прощаясь. Потому ведь сегодня ты живой, что любил, а иначе... - осеклась она и, сделав значительную паузу, сказала, чуть потупясь. - Ты мне не поверишь, но меня никто и никогда не любил. Тем паче Велимир... - назвала с отвращением это неприятное ему имя и, глубоко вздохнув, подала Андрею руку.

Словно торопилась она, неловко отворачивалась, неумело пряча от Андрея мокрые глаза.

- Вместе нам не быть, но ты звони, но ты заходи как-нибудь. И ступай смелее в этот мир. Держи хвост пистолетом, и все будет хорошо... У тебя все еще будет в этой жизни... - неловко врала ему она. - Мир ожидает твоего прихода... И тебе еще встретится другая, земная и добрая женщина... Или заходи ко мне, и я сама познакомлю тебя, когда приеду... И вот... Кстати, - сказала она с горьковатым смешочком, - можешь даже рассказать кому-нибудь, что ты видел, как девчонка становится зверем. Все равно никто тебе не поверит. Просто будут вертеть у виска... Ну, до встречи, - сказала Марыся, прощаясь.

За спиной у Дюши противно клацнул дверной замок и фанерная дверь маленькой, убогой квартирки во втором этаже пестренькой пятиэтажки, что и теперь стоит на углу Пирогова и Ветошкина, навсегда закрылась у него за спиной.

 

 

 

ЛИЦО В ТОЛПЕ

 

 

Неумолимо и властно, словно грозя какой-то бедой, подходил назначенный Марысей срок звонить. Тянулись уже солнечные, майские, теплые деньки, а Андрей все не звонил. Верней, вначале... он хотел набрать марысин номер, но, то мать вертелась в коридоре, то снова орал про политику отец, то его посылали по делам, то заходили вечером приятели из Политеха... Так и пропустил назначенный срок, а потом уж застеснялся себя... Вдруг снова потянуло позвонить, но какой-то липкий приступ страха словно смертным холодом опалил его сердце. Хотел звонить назавтра - и завтра пришел тот же жуткий, непонятно-бессмысленный страх, словно кто-то дергал его душу за невидимую нитку, и тотчас тысячи холодных и колких иголок язвили его, ноги делались ватные, проступал холодный пот, а голова горела, и мучительно ломило в висках...

- Все симптомы ОРЗ, - говорила вызванная врачиха из первой поликлинники. - Ничего, отлежитесь недельку. Потом - на прием в одиннадцатый кабинет, на второй этаж... Да вы так не расстраивайтесь... - частила она, черкая на столе рецепты. Сейчас многие болеют - весна.

- Да, спасибо, доктор... - говорил Андрей, провожая ее и отпирая входную дверь.

- Что бы мы делали без вас... - бойко, шумно распиналась перед доктором мать. - А ты иди к себе и лежи! - прикрикнула она на сына. - Ишь, распрыгался с температурой, и...

И Андрей послушно пошел к себе и лег, и лежал, как когда-то в детстве, за шкафом. Голова раскалывалось, и ломило суставы, и... И он провалился...

Да, за окном большого сталинского дома на площади Шмидта бушевала весна. Первые листики распускались на раскидистых, прокопченых привокзальной гарью тополях. Веселые ручейки грязно-бурой воды текли с тротуара во двор, сливаясь в озера у подъездов, попадая в которые, жители с проворством горных козлов скакали по каким-то древним доскам и старым дверям, принесенным добрым алкашом -Манохиным с ближней помойки.

Жаркое уже солнце золотистым светом окрасило плакат на торце соседней двенадцатиэтажной башни: ЗДЕСЬ МОГЛА БЫ БЫТЬ ВАША РЕКЛАМА! - УСТИНТЕЛЛЕКТ - 56-17-25. Высохли лужи. И зазеленела, совсем как в той считалке, на дворе - трава. Скрипели качели, мальчишки колотили по мячу, и девчонки сперва попрыгали в классики, а потом - закопали в песочнице свой немудреный секрет... Только повзрослевшему Андрею до того секрета уже дела не было, и не будет уже никогда. Сложная, хитрая жизнь навсегда увела Дюшу туда, где вопросов всегда больше, чем ответов, а разочарований и тревог - больше, чем счастья и покоя. Ни прочной истины, ни идеалов, ни-че-го...

 

- Суета сует...

 

- Говорил он порой, усмехаясь, вспоминая вечного Экклезиаста...

 

- И - всяческая суета...

 

На следующий год в холодном, сыроватом, сером ноябре часов примерно в семь вечера, залезая возле областного Дома Офицеров в заднюю дверь подошедшего автобуса, он заметил ее. Она ждала на остановке тот же самый пятнадцатый...

Она вошла в переднюю дверь, а он вошел в заднюю. Раздолбанная дверная пасть клацнула у Дюши за спиной, и, дребежа и слегка подпрыгивая, автобус покатил. Схватясь рукой в черной коже за ободранный поручень, Андрей повернулся осторожно и увидел Марысю. Вот она стоит недалеко от дверей. Такая знакомая, как раньше, даже и шубка с лисой, и... Вдруг она повернула к нему голову, словно бы иронично и как-то недобро прищурила глаза и скривила в ухмылке свой широкий рот... Словно ступор напал тогда на Дюшу. И снова сердце колотилось, и холодела душа. В тот миг к его горлу подступала жгучая обида, что жизнь бывает так нескладна, и глупа, и так беспросветно-цинично груба, и... И все, что в ней не сбылось, не сбудется уже вовеки.

Слезы сами полились из глаз, и рот сам собой скривился ... Андрей стыдливо отворотился, и, помня себя, выскочил у гостиницы Устьрятин, где, усевшись на остановочную запорошенную лавку, словно пьяный, задохнувшись в соленых слезах и уже нисколько не сдерживаясь, зарыдал в полный голос... Проходившие мимо люди осуждающе кривились: пьяный..., а чернявый пацаненок лет тринадцати, иди посреди шумной ватаги себе подобных огольцов, даже показал на Дюшу пальцем и еще - покрутил у виска.

Прорыдавшись на виду всей улицы, Андрей тяжко поднялся, стряхивая с курти мокрый снег и поминутно утирая то замызганным платком, а то просто рукой сопли и никак не кончающиеся слезы, побрел домой. Так он и шел с этой остановки. Живой, все еще живой, но внутри - почти мертвый. Так и жил потом, жил, словно потеряв что-то безмерно-важное. Не находил для души ровно ничего - год за годом. Вернее, он искал кого-то и... вновь не находил. Обретал и вновь терял. Или он терял, или его теряли... Так и жил Андрей без нее - Королевы Любви - еще долго и гадостно, скучно и бессмысленно - ел и пил, спал и ходил на работу, взрослел, а может - старился...

Черные следы на белой пороше. Правая нога, левая нога - и вперед, в белизну, позади оставаясь турецкими зубчиками. Сперва шел тяжело, задыхаясь от боли душевной и бессмысленно нахлынувшей ярости, от осознания горя... Вначале было так безмерно-мучительно, так нестерпимо горько. А потом Дюша привык... Так он и проходил по жизни, и не жизнью жил, а словно мимо ее, c развороченной душой. Шел, не оборачиваясь, словно навсегда прощаясь с прошлым.

Человек шагал по равнодушному к худу и к добру, белому, снежному савану, и безжалостный колкий ветер заметал его следы.

 

 

 

ПОСЛЕДНИЕ СТРОКИ ДНЕВНИКА

 

 

14-15-16 июня 1995 года - Отряд Шамиля Басаева захватил Буденовск. Драма с заложниками в буденовской больнице. Президент на встрече в Галифакс (Канада) самоустранился от решения вопроса. После переговоров с премьером РФ Виктором Черномырдиным боевики Басаева, прихватив заложников, уходят в Чечню - в Хасавьюрт. Начало мирных переговоров в Хасавьюрте, а перед тем - знаменитое: Шамиль Басаев, говорите громче, Вас не слышно... И Шамиль говорил...

Через несколько дней на устьрятинской кремлевской стене в какие-то придурки сделали граффити: Россия - для русских! Устьрятин - для устьрятинцев! Кавказцы - наше несчастье!. Народ читает и понимающе притом качает головой. А по торцу училища Связи написано: Мы спосем свою страну! N. S. P.. Притом, именно так, в такой орфографии - спосем! И нарисована большая и жирная, черная свастика. N. S. P. - это, видимо, национал-социалистическая партия. Эти уж точно спосут - грамотеи!..

 

9-10 января 1996 года - Боевики Салмана Радуева атаковали дагестанский Кизляр. Все тот же захват населенного пункта, как и в случае с Буденовском. Опять боевики берут заложников и уходят колонной из автобусов и грузовиков. Колонна остановлена. Бои у села Первомайское, близ дагестано-чеченской границы. И опять - уход в Чечню. На этот раз - уже с заложниками...

Шел вчера по городу, как ошалелый, и смотрел на это... На каждом столбе по трафарету черным: Время быть русским! И подпись жирным: РНЕ. А над этими буквами свастическим крестом пластается и крутится знаменитая звезда Богородицы.

Давным-давно Федор Достоевский писал: Русский человек он потому и русский, что всем и каждому брат... Ну, и дальше, в том  же духе. Знаменитая всемирная отзывчивость...

Бедный, бедный Федор Михайлович... Да живи он в наше время...

 

На этом дневник Андрея обрывался. Дальше - чистая тетрадная бумага...

Жить на белом свете автору оставалось еще без малого шестнадцать лет ...

 

Нет, еще не все... Вот, в конце тетрадки приписано:

 

Россия кончена. От нее остается лишь нос. Тот самый, пресловутый клоунский нос на лице Империи Зла, как назвала британская газета Гардиан собор Василия Блаженного (он же - собор Покрова Пресвятой Богородицы) на Красной площади в Москве... Не были - ли архитекторы собора сумасшедшими? Или это были детские аниматоры? - пишет журналист из Великобритании в своей статье... - Вот так им на Западе сегодня привиделся наш образ Горнего Иерусалима, наш памятник победы над Казанью, возведенный по приказанию самого Ивана Грозного.

Клоунский нос... - Таков для них сейчас образ нашей былой евразийской державы, сочетавшей некогда в себе и русскую, и восточную традиции... Впрочем, и такое не в первой. Ведь еще Наполеон называл собор Василия Блаженного мечетью... И взаправду - мечеть?.. А мы? Кто мы? - Византия?

Нет... Мы - Оттоманская Турция, мы тот самый больной организм во всей в Европе, от которого на протяжении столетий отлетели и отвалились все эти Греции, Болгарии и Сербии, Боснии-Герцоговины и Албании, эти Ираки, Палестины, Ливаны и Сирии, все эти Саудовские Аравии и ... еще Бог знает, кто.

Глупо думать, что классическая империя Романовых, слегка подмороженная при своем первом распаде в 1917-м, переживет двадцать первый век...

Наша участь предрешена. - Мы уже взвешены на весах истории и найдены слишком легкими... Господи, спаси нас от новых рек бессмысленно проливаемой крови! Дай нам немного турецкого счастья! Не дашь? Ну, тогда и не надо. Все равно, уж все одно...

 

А подальше - только оборот обложки, уже совсем безмолвный и слепой, словно гробовая крышка.

 

 

 

ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ

 

 

Немало с той поры минуло лет, долгих, мучительных, и для андрюшиных родителей, и для него самого, уже Андрея Викторовича, как называли его на работе, то есть, на кафедре устьрятинского Политеха, куда, в общем-то незлой, а просто слегка нервный, дядька устроил его инженером.

Ну, и для России всей, конечно же... Умер старый правитель, оставив на своем месте молодого, да бойкого парнишку из силовиков. А тот привел на уже насиженное местечко такого же, как он, из Петербурга...

Вот и вновь наступил окаянный ноябрь, вот и вновь этот дом, куда он - Андрюша ходить зарекался. Но разве удержишься? Все-таки самые родные люди. Да и перед тем, как тащиться к ним, состоялся такой домашний разговор:

- И давненько ты у Николая и Ганны не бывал, - говорила мать с упреком. - Не придешь и в этот раз - они сильно обидятся. Вот, и отец идти не хочет. Тоже такой он у нас домосед... - бросила она как бы в шутку.

- Да чего я там не видел? - замахал рукой супруг. - Вот, приехали эти из Питера, снова. Им там хорошо. Они - почти столица, ну, а мы - провинция, Устьрятин... - заскрипел отец с дивана. - Не дадут посмотреть футбол спокойно... В Бразилии опять чемпионат. И играют сегодня Ювентус и Парма...

- Ничего. В гостях на своих футболистов насмотришься, - ободрила папашу мать. - Там тоже телевизор имеется. Кстати, они недавно плазменный купили, такой вот большой, - разводила руками она. - Нам бы тоже поменять не мешало, а то стоит старье... - дергала она его. - Дорогой, собирайся скорее... Да и ты поскорей собирайся, - бросала Андрею она на ходу. - Знаю, что не любишь ты все эти их разговоры про политику. Ничего, терпимей надо быть, - стала умничать мамаша. - Вот и в школе теперь у нас новый предмет ввели недавно. Толерантность называется. Так что будем толерантны.

- Значит, скоро все будем терпимыми, - распластал на морщинистой роже ироничную улыбочку папаша, доставая из пронафталиненного шкафа старенький, с искрою, костюм. - Ну-ну, пусть поучат демократы хреновы терпил. Уж я бы их... Впрочем, мне ведь ничего уже не надо. Помнишь... - говорил он, - как я в в начале девяностых в Москве побывал? Так я ходил по Москве в этом вот костюме! - тряс он пальцем, то ли придуряясь, то ли нет. - Это им, дуракам, жить и маяться при этой власти... - впер он свой палец в Андрея, скорчил, по его разумению, ироничную, на деле - злую гримасу. - Правда, мальчиш-сорванец? Кстати, сколько эта мразь тебе платит? Чистыми - семь тысяч с небольшим? Не густо! Ох, не густо... - закивал он головой, а потом, устав дурить, уткнулся в галстуки-рубашки, тупо их перебирая, перекладывая и перевешивая.

- За что боролись, на то и напоролись. Так и надо вам - дуракам. Стали нищим отродьем при барах... - распалился вдруг папаша, как много раз бывало. - А то дураки-коммунисты воспитали на свою голову умников, а те взяли и скинули их! Неблагодарные!..

 

 

 

* * *

 

 

Ну, а в гостях все, как всегда. И дым, и пустословие... Будто бы и не прошло над беспокойным миром почти что два десятка лет... Вот и гости, и разговоры под вино и водочку. И телевизор светится приветливо, совсем новенький, уже заграничный, плазменный - с огромным экраном. Вот и футболисты в пестрой форме бегают... Потом концерты начались. Катили Петросян и Пугачева, Киркоров и Кобзон, Галкин и еще... Все поют, и пляшут, и шутят - бесконечно. В общем, настоящее веселье, ликование и праздник с фейерверками... Только почему-то никто не смеется над шутками в комнатке. Выхватают пультик друг у друга, тыкают в клавиши. И перебрав все одиннадцать бесплатных каналов, возвращаются на концерт к Петросяну, со вздохом, - Вот ведь, праздник на дворе, а смотреть по ти-ви абсолютно нечего.

- Переходите на тарелку, - посоветует гость. - Вот у нас, в Петербурге...

Гость из Петера с женой (а из Ленинграда в этом доме уже редко говорят), постаревший, но все в тех же роговых очках. Снова, как и в стародавние года, пугает и смущает компанию, угощая то былями, то небылицами. После третьей рюмочки, смеясь, достает он из кармана вчетверо сложенный отксерокопированный лист и пускает его по рукам.

- Я бывал по делам нашей фирмы в одном, ранее закрытом уральском НИИ, в Снежнегорске. - объясняет мужичок, хихикая. - Раньше там была одна шарашка - Снежегорский научно-исследовательский центр психотроники и нейропрограммирования. Открыли Центр этот еще в семидесятые годы. - Начинает петербуржец свой рассказ. - А проводили там секретные, закрытые для всех гражданских специалистов-врачей - физиологов, психологов и психиатров - научные исследования по нейробиологии человеческого мозга, непосредственно занимаясь влиянием на человеческую психику нетрадиционными методами. Ну, гипнозом там, телекинезом и чем-то таким... Называлось все это тогда - Снежнегорский проект. Излишне говорить, что все работы велись для военных, для ГРУ и КГБ... А, впрочем, это дело темное и прошлое, - усмехнулся мужик. - Теперь того Центра давно уж нет. Расформировали как раз перед приходом Путина, - тарахтел неугомонный специалист. - Зарылся в архивах я там... Надо было один проектик из семидесятых отыскать, и обнаружил ненароком такое... - причмокнул мужик языком. - Любопытнейшая бумаженция, товарищи!.. Говорят, раньше таких бумажек было - пруд пруди. Но потом, уже после закрытия Центра, многое сожгли во дворе. Мне один лаборант говорил, он теперь там дворником работает - костры пылали, пламя и дым - до небес. А в кострах - все бумаги, бумаги, бумаги, бумаги... Сколько и чего тогда уничтожали? Черт знает... Ну, а этой бумажкой заложил какой-то чудачок, как закладочкой, нужную мне папку. Вот она и сохранилась! Уцелела! - ликовал экс-ленинградец. - И дожила чудом, так сказать, до самых наших дней!..

- Тут про наш Устьрятин!.. Надо же! - языки удивленно зацокали - И чего у нас ФСБ-шники и все эти секретные ученые забыли? Мы-то люди смирные... - ошарашенно галдел народ, когда разглаженный листок принялся гулять над накрытым столом, переходя из рук в руки.

- Упросил знакомого отдать, просто так, на память, - затрепался мужичонка по-новой. - Им теперь без надобности. К тому же, документ не на балансе. Он нигде не учтен, вот и отдали. Кстати, подлинник я дома храню - для истории, а для вас - снял копию. Позабавить, так сказать, ради праздника диковинкой...

- Сейчас это уже малоинтересно, - взяла слово жена-петербурженка (Именно так она представляется теперь.). - Дело это прошлое. - Повторила строгая дама. - В наши дни и сам Снежнегорск не какой-то там закрытый городок. Вот и Центр был... реорганизован.

- Это да, это да... - глубокомысленно качал головой петербуржец. - В середине девяностых еще был к Центру интерес. Но в скорости прошел... - поднял мужик из Петербурга рюмку. - Говорят, после девяносто третьего и всей этой бучи с Белым Домом, хотели власти задействовать Центр - в проведении информационных спецмероприятий или чего-то такого. Ну, тестировали они... А что они тогда искали? Врагов? Шпионов? Террористов? Или просто выявляли общественное мнение в низу?.. До сих пор про это неизвестно, - довольно крякнул он, слегка приняв на грудь. - Но я слышал от бывших сотрудников, что в конце девяносто третьего года на тестирование гнали в регионы, для работы на местах, всех сотрудников Центра, даже, как считалось в их кругах, самых одаренных. Всех разослали, вроде как в командировки. После обратно отозвали... - чавкал гость салатиком. - Но что они такое делали на местах? Про то ведает лишь Бог...

- Да, загадка... - протянул пьяный голос из угла. - Наверное, волшебники те и по небу летали, как Гарри Поттер - на метле, или как ведьмы?..

 Как индийские йоги. Вот, недавно показали про них фильм по телевизору... И еще - волки-оборотни... - кто-то пробовал шутить, но никто не засмеялся.

 

 

 

* * *

 

 

- А потом уж Центр прикрыли окончательно. Бросили людей на произвол судьбы... - продолжал петербуржец, налегая на горячую картошечку и котлеты по-киевски.

- Да уж... - встряла дама-пертебурженка. - Топтыгин, директор тамошний, как я знаю, нажился хорошо на этом деле. Так из-за него и распустили всех. - продолжала она. - Сначала разделил Центр для создания на его базе частных бизнесов, совместных предприятий, то есть... Помещения Центра отошли новым владельцам. А потом их приватизировали, верней - прихватизировали, и...

- После дефолта в девяносто восьмом многие банкротились, - поддержал ее супруг, - и распродали почти что за бесценок. А кому они были нужны в городке, где, кроме военно-гэбошных чудес, никакого, извините, бизнеса и не было. Тогда, в лихих девяностых, все жили торговлей. Вся страна мыслила категориями купи - и продай. Раз-зорили страну, говнюки!.. - хлопнул мужичок рюмашку. - Но сейчас там что-то понемногу возрождается, - ободрил он народ за столом. - В сравнении с тем, старым Центром, все, по словам того же экс-лаборанта, - курам на смех... Все исследования, все сложнейшие опыты оказались тогда, в девяностых, бездарным властям не нужны, - сокрушался пьяненький рассказчик. - А зачем? Мозги людям компостировать? Не надо! Тогда многие и так, как пьяные, ходили. От Марианны и дорогого Бориса Николаевича, а потом - от безработицы и новых, космических цен... В те окаянные года, - распалялся хмельной мужичонка, - и угробили секретнейший Снежнегорский проект. Ну, а для промывки мозгов есть средство понадежней, да и подешевле, - указал он в хохочущий телеэкран. И, помолчав, продолжил. - Большинство сотрудников разъехались по миру, кто куда. Живут, работают теперь - кто в Китае, кто в Англии, кто и в Америке - Долине Силиконовой. Туда, в основном, программисты подались... В Австралии живут, в Канаде... Кто-то - в ЮАР, кто-то поближе к России - осел в Норвегии или в старой Европе - в Нидерландах, во Франции... Говорят, что некая Марыся, вроде - Лямичева, что в моей бумажонке прописана, - продолжил тарахтеть очкарик, - из СНИЦПиН, удачно вышла замуж за шведа-бизнесмена. Ну, жила с ним в Стокгольме, - он и принял по новой. - А потом развелась, - закрякал он завистливо, - и отсудила, вы только представьте, товарищи, у него вполне приличный капитал! -восторженно хмыкнул хмельной завистник. - Вот, умеют жить, сукины дети! - чмокал он. - Есть такой народ, такие проходимцы, что без мыла в любую, простите, милейшие барышни, жопу без мыла влезут!..

- Тебе же рассказали, что эта самая Марыся вскорости и погибла. Разбилась на машине, или как? - осадила его строгая жена, которую пьяное свинство супруга начало бесить.

- Ну, это точно не известно, - с поганенькой улыбочкой парировал очкастый. - Говорят, у кошки - восемь жизней. Так, эта девка, говорили все, на кота и похожа была. На черного кота, верней, на кошку, - хохотнул он. - Может, и жива, - разводил руками пьяный. - Кстати, - оживился он, - если разбилась, то это - урок! Урок для тех, кто Россию не любит и глядит на Запад! Урок для тех, кто не патриот! - вывел он нехитрую мораль и заорал. - Вот я - патриот! Да я... в девяностые ... c антинародниками голыми руками бился! Я - работал, и я Союз защищал, и... и ... и... - хлопнул он очередную рюмку и, удовлетворенный произведенным на собравшихся эффектом, cтих.

 

 

 

* * *

 

 

- Господи, Господи, Боже... Что только в мире происходит?.. -закрестилась и запричитала тетка Ганна. - Ведь все мы смертны. Все там будем... Не надо бы так... - стала укорять она наглого гостя.

- Да, снежнегорские девки они - такие! Они не пропадут! Вы не бойтесь за нее! Поди, ее спасли! Ведь все же - Швеция!.. - решил изгнать из-за стола нахлынывшую грусть хозяин дома Николай, уже почти совсем седой. - Нам бы тут, с Единой, на Руси не пропасть... - решил он сунуть в разговор очередную тему. - Эх, Россия, ёшкин кот...- начал разоряться он. - Вот, уехала, а мы и рады! Мы - русские - народ широкий! У нас и зависти совсем нет! Всемирная отзывчивость, как писал господин Достоевский, - решил показать он гостям кругозор. - Пусть хоть кто-то спасется в Европе, - вещал Коля. - Это если, конечно, жива... - поправился Николай и продолжил. - А деревня наша погибает, и погибнет скоро окончательно, - причитал он. - Продукты, почти что все, в Устьрятине или привозные, или не из нашего сырья. Молоко и мясо из Европы привозим... И...

- Ну, это не главное, - весело вступила c Николаем в спор молодая, черноволосая, стройная барышня. - Теперь главное у нас - наука. Вот, в Сколково - научный центр достроят скоро. Между прочим, и президент наш, и премьер говорят, что скоро там начнуть микропроцессоры делать. Тогда...

- Да что они говорят? Смешно слушать... - покривился очкатый из Питера.

- Ничего не сделают, а деньги народные спустят. А если чего и сварганят, то России нашей - хрен дадут. Вот мы чего получим... - скрутил и выкатил Николай огромную фигу, комбинацию из трех пальцев - и показал гостям.

- Коля, Колюшка, уймись, - стала уговаривать мужа постаревшая, седая Ганна. - Там без нас все решат. - Говорила она и показывала пальцем в потолок. - В России вечно так, - причитала Ганна, - развал и бардак. Зато, у нас-то в Белоруссии - порядок, - сдавила она кулачок и сверкнула фанатически глазами. -В родной моей стране - Белоруссии правит Лукашенко Александр Григорьевич...

- Да на что нам ваш Лукашенко? Он - тиран, и еще - самодур. - Снова встряла в разговор черноволосая. - И республика живет за счет России. Ну, а если что не по нему - сразу скандалит, как баба, и грозится в Европу уйти. А кому он нужен там, гордец?.. 

- И куда ему в Европу? Так, он и так уже в Европе! Сколько у него совместных предприятий с европейцами! МАЗ - МАНН - это раз... - не стерпел Николай и принялся, загибая пальцы на морщинистых, бурых ладонях, что-то доказывать c пеной у рта. - И продукты белорусские - дешевые. Возьмем хотя бы сыр... - говорил девице дядя Коля.

- Бесплатный сыр бывает только в мышеловке, - возразила ему черноволосая. - Это я, как экономист, говорю достоверно...

- Но ведь он не бесплатный! - Не бесплатный он! - загалдели, зашикали на нее из углов.

- Товарищи!.. Тьфу... верней, господа! - закричал хозяин дома, затрезвонив вилкой по хрустальному бокальчику. - Дорогие товарищи!.. Господа... ешкин кот... - не сдержался Коля. - Попрошу тишины! Ти-ши-ны! Дайте мне сказать слово по этому вопросу! Я попрошу мне дать сказать - на минуточку...

 

 

 

* * *

 

 

Так они пили, и закусывали, и снова спорили о чем-то, а тусклая ксерокопия гуляла по нечистым, равнодушным рукам. Вот дошла она до Андрея... Улучив минуту, заглянул он в бумагу, да так и обомлел. И вдруг вспомнил давнее, забытое уже, почти нелепое здесь и сейчас, то, почти детское, смешное колдовство.

 

Небо медное. Земля железная.

Небо медное. Земля железная.

Небо медное. Земля железная.

 

- Прошептал Андрей, не надеясь на чудо, пересохшим, беззвучным, ртом. И чуда не было. Чуда не происходило. За столом все также ели, пили, о чем-то пошло спорили, и... И дым сигарет поднимался под низкий потолок квартирки, и слышалось сытое чавканье, и разливались моря и моря пустословия - под возлияния...  

- Она. Это, все же, она... - накатил страх. А потом острейшая, почти нестерпимая боль обиды на Марысю, без памяти тогда любимую. Сейчас словно кто-то светил ему в душу большим фонарем, как бы ища Андрея - настоящего, запрятаного в глубине, внутри обыденного и повседневного Андрея, а найдя его там - истинного - принимался разгребать вокруг сор, отмывая и очищая и его самого, и все вокруг, даже в самых темных уголках, в закутках паучьих или крысиных, выкидывая навсегда ложь и неправду, всю трусость и пороки... А может быть, в нем проснулась от спячки душа?

 

 

 

* * *

 

 

Странное чувство. Страшно, больно... Но ведь что-то есть впереди? - подумал Андрей и снова пробежал глазами по строчкам, пытаясь вчитаться. На уже порядком помятом листе было напечатано:

 

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

 

Федеральное агентство по психологичскому и нейро-лингвистическому контролю

при Федеральном управлении государственной охраны РФ

 

Снежнегорский научно-исследовательский центр

психотроники и нейропрограммирования

 

 

Директору СНИЦПиН

Топтыгину Р. В.

от младшего научного сотрудника

Кафедры военной и гражданской психотроники

Лямичевой М. И.

 

Докладная записка

 

В ходе выполнения особых мероприятий по выявлению общественно-опасных настроений и проведения ряда работ по психологической обработке лиц в форме психозондирования (проведены тесты на наличие угроз, как со стороны отдельных лиц, так и организованных групп граждан РФ, могущих в дальнейшем нанести ущерб государственной безопасности, обороноспособности, общественному миру и гражданскому согласию на территории РФ) с ноября 1993 г. по апрель 1994 г. на территории г. Устьрятин (Устьрятинской области РФ) был осуществлен ряд психотронных влияний на личность граждан РФ (все мероприятия одобрены в соответствии с сов. секретной директивой Лох ФУГО РФ).

Все эксперименты осуществлялись строго в соответствии с ранее утвержденным графиком и успешно завершились. Угроз, могущих исходить как от отдельных лиц, так и от организованных групп граждан РФ, проживающих на территории г. Устьрятин (Устьрятинской области РФ) обнаружено не было. Никто из подвергнутых психозондированию и /или другим видам психологических воздействий с моей стороны ни о истинных целях, ни о средствах их осуществления представления не получил. Все работы осуществлялись согласно с порядком, предусмотренным режимом СОВЕРШЕННОЙ СЕКРЕТНОСТИ.

Аудио и видеоматериалы проведения экспериментов прилагаются (CD-R диск - 1 шт.).

 

24. 04. 94                                                                                                  Лямичева М. И.

 

По низу официальной бумаги жирной блямбой круглилась наглая, орлиная печать. А между датой и фамилией стояла заковыристо - подпись. Ее подпись - из маленьких, странненьких квадратных буковок, похожих то ли на пламенно-готические, то ли на рубленный еврейский алфавит.

 

 

 

* * *

 

 

Он сидел и не мог пошевелиться. Он не мог больше жить. Не смел дышать. Не имел больше права ни на солнечный свет, ни просто - на воздух. Слезы, слезы застилали его глаза, но он не имел права показывать их этим, чужим ему и равнодушно-глупым людям.

Пацаны не плачут! Стыдно! - вспомнил вдолбленное с детства, но... Это было уже нестерпимо. Было слишком больно и страшно, так несправедливо, что к горлу подступил давящий ком. Андрея мутило. И хотелось убежать, но, совсем как в давнем страшной детском сне, его ноги стали ватными, а тело, в котором скреблась душа, все еще безвольно сидело на стуле.

Как ему хотелось кричать! Орать, и выть, и кататься по полу! Перевернуть дурацкий стол и надавать всем по морде, а потом, глядя каждому в глаза, объяснить наконец, что так нельзя. Что нельзя ненавидеть, нельзя убивать и желать погибели другому. Судить, рядить, и склочничать, и искать мелкой выгоды, пока хоть кто-то страдает. Объяснить, что надо помогать - словом, делом, чем угодно, хоть пустым сочувствием, а иначе - никак... Невозможно. Это было невозможно. И потому Андрей молчал. Только зубы стучали, будто в ознобе. Только лезли на язык странные слова:

 

Небо медное, земля - железная.

Небо медное, земля - железная.

Небо медное, земля - железная.

 

Зашевелились губы, но Андрей не подал ни звука. Только сжался. И, сдавив кулаки, запрокинул голову повыше, потому что нельзя, невозможно было допустить, чтобы эти увидали его слезы и осквернили их.

А вокруг шумели. Наливали и чавкали. Чокались, шутили и злословили. Кто-то поносил то Америку, то нынешние власти... Потом хозяин дома затравил анекдот. И ерничал, и смеялся. И смеясь, подавился праздничным, пересоленым оливье. Забегали, заколотили по загривку, но хозяин все хрипел и кашлял. Кашлял, и его увели в кухоньку, а может в уборную.

- Господи, как пусто! - возопил Андрей в своей душе. - Господи! Господи, Боже, - призывал беззвучно он Того, кого недостоин был. И, стыдливо, робко, от всех отворотясь и пряча лицо от гостей, выбрался из-за этого проклятого стола. В полутемном узком коридоре сунул ноги в сапоги и потянул за молнии на них. Намотал на шею шарф. И стащив с вешалки свою выходную, новенькую дубленку, тяжело влез в нее. Потом нахлобучил бобровую шапку - тоже парадную, и взялся за дверь.

- Ты куда? - спохватилась седенькая, сгорбленная тетка Ганна.

- Да как-то душно мне. Я лучше пойду, - промямлил Андрей с показным равнодушием. - Спасибо. Но мне пора. Тут еще в одно место зайти ... - трусливо оправдывался Дюша перед ней.

- Ну, c Богом, с Богом... - взмахнула маленькой и сморщенной лапкой, перекрестив Андрея, совсем уже старенькая тетка. - Ну, c Богом... Храни тебя Господь! - повторила она, и входная дверь с порывом сквознячка хлопнула у Дюши за спиной.

Гулко грохнуло железо, и щелкнул-клацнул замок, запирая, закрывая для Андрея дорогу туда, где ему не бывать уже больше.

- Сволочи. Вот, сволочи, - только это и мог сказать Андрей этой новенькой, металлической двери, с хитреньким глазочком, уже давая безо всякого стеснения волю своему беззвучно-хрипящему, горячему рыданию. И он зарыдал... Впервые за прошедшие годы. До дрожи, до истерической икоты, и слезы, крупные слезы лились по его гладко бритым по утру щекам.

Он теперь оплакивал. Погибщую Марысю, к чьей судьбе так равнодушен этот подлый мир. Свою загубленную, испоганенную, бессмысленную, злую жизнь. И слез не стеснялся.

И вот он зашептал. И чем дольше шептал, тем уверенней и крепче становился у него голос, говоривший тем - за дверью:

 

Небо медное, земля - железная.

Небо медное, земля - железная.

Небо медное, земля - железная.

 

 

 

* * *

 

 

Тяжко навалился на перила. И взглянув вниз, в пролет, наконец отдышался. Набрал полные легкие воздуха, как бы прощаясь с удушливой вонью гаденького дядькиного Беломора, из-за которого давным-давно имел с ним бурную ссору. Верней, не из-за табака, дешевого и гадостно-дымного. А из-за того портретика Усатого, который Николай Николаевич воодрузил за стеклышко серванта в кабинете. В тот давний свой визит Андрей пошутил, что называть табачок этот - Беломор - в России все равно, что в Польше сигареты взять, да и назвать - Освенцим...

Что потом началось! Крики, ругань и проклятия до небес.

- Развалили Советский Союз! - голосил истошно Николай, фыркая под потолок квартирки кисловатым табаком. - Довели народ до нищеты, да еще и на Сталина вякаете! Да он был... Да он был - настоящий строитель империи! Да он больше Петра, и Ивана Грозного, и больше всех царей! Да вы все пигмеи рядом с ним! Он бы вас перестрелял, и народ сказал бы Сталину за то спасибо! А то, ишь чего удумали - Сталина хулить, дерьмократы хреновы!..

- Вспомнилось же такое... - подумал Андрей, прощаясь с этим домом. - Нет, c этим все кончено.

Постоял чуток, прислонясь спиной к новенькой, надежной, стальной двери, обшитой полированной вагонкой, с таким же точно, как и на прежней, фанерной и дерматиновой, недоверчиво-зорким глазком.

- Больше уже никогда... Но и идти мне некуда... Совсем некуда... - билась мысль в такт его шагов все вниз и вниз по серой лестнице... В тамбуре нащупал кнопку замка, надавил и вывалился на заиндевевший бетонный обрубочек истертого за полвека крыльца. Громко хлопнул железной, безжалостной дверью и вышел в синий и морозный предзимний вечер, заскрипев сапогами по ломкому первому снегу. И пошел топтать черными следами - по белому, свежему, ломкому инею.

Побрел вдоль стены с размашистыми колкими граффити, этими дикарскими надписями - WАRSKINS с крестом - SPAR - КВК - НЕ ЗАБЫВАЙ - ZERO - и M.V.P. OMUT ATA - HENJAY - yo snef draw screm - и размашистым - ЕЛБАНЫ. Широко и угрожающе чернело имя нечистого - [ DIABLO ]... Покосился на замаранную гадкими словами стену.

- Да, когда-то это уже было... Было, точно было. Только вот не помню, когда и где... - мелькнуло у него. А потом повернулся к той стенке спиной и пошел от нее прочь.

Шел, сам не ведая куда, потому что идти было совсем некуда и не за чем. И это было страшнее всего. Даже страшнее известия о Марысиной гибели.

Так он и шел - куда глаза глядят, не видя ни людей на улицах, ни резвых и злых машин. Неоновые вывески лили свой мертвящий свет, ярко подсвеченные рекламные щиты привычно зазывали покупать и развлекаться, а бесчисленные желто-розовые квадраты окон сулили уют и покой - за каждой занавеской. Фонари, фонари, фонари... окружали его. Но он, не желая больше находиться рядом с людьми и с их творениями, все проходил, проходил, проходил мимо, двигаясь вперед без всякой цели, а только ради самого движения, переступая с правой - на левую, словно заводная кукла. Его сердце гоняло по сосудам кровь, глаза глядели и суставы двигались, неся его вперед. Он еще, как бы, жил, еще дышал запоганенным выхлопными газами морозным воздухом, только внутри он уже был мертвый. И накатило: А вдруг я приду туда - к ней? И вот тогда..., и через догадку свою словно расслышал из надмирного далека странную мелодию, словно музыку сфер, ощутив на мгновение вкус неведомых, райских плодов, и втянул ноздрями пришедшие сквозь бензиновую гарь сладчайшие, пьянящие ароматы.

- Так когда-то пахли ее духи. В тот самый первый, давний вечер встречи, - вспоминал он, и голова его сладко закружилась. - Ну, теперь точно к ней. Я иду сейчас к ней .И она меня ждет на пороге неведомой двери. Вот я войду и тогда...

Он слишком задержался здесь, на земле, так и не найдя для себя ничего в этом сутном мире. Но сегодня, кончив все дела, он уходил из него решительно и так же просто, как ушел час назад из беспокойно-нескладного дома, легко и безнадежно распрощавшись с его неярким, неверным, обманно-ласковым светом.

 

 

 

* * *

 

 

Удар был тупой, и... все вдруг покатилось. Потом его объяла темнота и тишина, совсем не злая и не страшная даже. И уже через мгновение завиднелось неясное, размытое и странное, смутно знакомое ему. Но смотрел он почему-то сверху. И не очень высоко. На уровне пятиэтажки, не выше.

Улица... дома... - стал он припоминать словно ничего не значащие слова, глядя вниз и поминутно дивясь такому вот состоянию. - Толпа... полиция... троллейбус... люди... скорая помощь... Не было ни боли, ни испуга. Сперва накатило удивление. - Как это так? - спрашивал себя Андрей и не находил ответа. - Неужели так и бывает? Вот, поскользнулся, раз и... полетел. Сначала падал вниз, словно под какое-то давило, где только на мгновенье - тяжело. А после... После легко и спокойно. И ты уже не с ними, но всех видишь, и как бы живой. А живой ли? Не знаю... Только знаю почему то, что надо прошептать...

 

- Небо медное, земля - железная.

Небо медное, земля - железная.

Небо медное, земля - железная.

 

Вот резко и неожиданно для себя, Андрей, словно очнувшись после этих слов, сделался особенно легким и резко потянулся куда-то вверх. И вот он парит над этими нелепыми и совсем ненужными ему предметами, людьми, машинами. Он летит теперь почти уже вровень с верхней лифтовой надстройкой двенадцатиэтажной желтоватой башни, а в сознании так звонко, так легко. А невидимое тело его теперь так странно-невесомо. Удивительно видеть мир с высоты. И летать так упоительно. Так легко и беспечно.

- Неужели я лечу? - еще не верил Дюша себе. - Ведь так не бывает. По ти-ви рассказывали, что, когда человек умирает, так обманывает, прощаясь с хозяином, мозг. Потому он и видит всякое такое, и... и как бы летает, и прочее, - пришла испуганная мысль, вернее, только ее маленький обломок. - А все же, приходится верить себе. - думал он, дивясь явившейся светлой радости и надмирно-безмятежному покою.

Да, ему было хорошо и спокойно в невидимом и легком теле. - А как же мое прежнее тело? - с трудом вспомнил Андрей и взглянул вниз, на ту самую улицу.

Он увидел себя, лежащего там, на земле, распластавшись, как раздавленная жаба, на спине, в темно-красной луже, расплывшейся на припорошенном поземкой асфальте... Подле недвижимого тела стоят автобусы, троллейбусы и авто. И какие-то люди, остановившие движение на замершей дорожной полосе. А рядом другие люди, не замечая мертвое тело, текут и текут мимо. Кто-то бросает беглый взгляд и отворачивается. Вот пузатый мужик - видимо, водитель стоящего рядом автобуса - истошно орет на какого-то парня, а тот истерично нажимает на кнопки сотового. А шофер все по-матери, по-матери, по-матери кроет... Вот у остановки столпились зеваки.

Удивляется Андрей безумию происходящего внизу. А по встречной полосе - бесконечным потоком - авто, и авто, и авто, и огромные рогатые троллейбусы... Вот они притормозили у мигнувшего кровавым глазком светофора и вновь несутся мимо, бесконечной вереницей смертоносного железа...

Посмотрел Андрей на это и отворотился. Так ему сделалось противно, что решил он подняться повыше от грязной земли. Оттолкнулся, будто от воздуха, чтобы выплыть вверх, к самой крыше двенадцатиэтажки, но неожиданно для себя провалился в бездонную яму, очень темную и жутковатую трубу.

 

 

 

* * *

 

 

Истошный визг тормозов, крики и матерня водителей. Вот он - несчастный пузан, водила смертоносного автобуса, орет и орет на пацана со старыми Жигулями. - Ты куда повернул? Какой свет горел, сукин ты сын, твою бабушку, в богородицу тебя язви? Да ты!.. Да таким козлам права давать?! Да таких собак стрелять надо! - распаляется он все больше и больше.

А молодой, уже зеленоватый от страха, нажимает кнопки и уже орет:

- Але! Полиция? Але!.. Не слышно вас... Совсем не слышно... Да, перекресток на Горького... Да, ДТП, c трупом ДТП, c трупом... Ну, задавили кого то ... Выезжайте, мы ждем.

Вот толпа на тротуаре. И пронзительный, истерический вскрик, почти визг женщины, бросившейся к трупу и голосившей:

- Бедненький! Надо помочь!.. Ну, что же вы стоите? - чуть не рвала она платок на голове...

- А вы кто ему будете? Родственница или, скажем, мамаша? - посыпались вопросы.

-Трогать нельзя! - орет ей кто-то. - Это дело полиции и скорой! А нето, чего доброго, помрет - а нам отвечай! - поддерживают первого. - Еще в убийстве обвинят! Вот, найдут на теле отпечатки пальцев, и - привет! Тюрьма обеспечена!.. - яростно зашикал на нее народ. А потом, под всеобщий гвалт, ее уводят под руки здоровые парни парня, порицая зевак.

- Нельзя же быть нервной, ранимой такой ... - зашипел довольно на вид и солидный, и сытый молодой мужчина в дорогом пальто, горячо одобрив уже завладевшую толпой всеобщую обывательскую мудрость, что влезать не в свое дело - ни к чему. - Экое дело, всего-то одного человека убило... Не война ведь, слава Богу. Не теракт, не чечи с бомбами шалят, не к ночи будь они помянуты...

- А что там такое? - любопытно обернулся второй, мордастый молодой мужик в черном пуховичке с рыжей, пушистой лисой на капюшоне.

- Молодого человека задавили, - бодро объявила девушка с черноволосой головкой и с косицами дрейдов, в голубом куртаке с черно-бурым пушистым воротничком. - Дорога скользкая, вот и не затормозили вовремя, и...

- Да не так все было! Все совсем не так! Он сам поперся на рожон! - заспорил старикашка в потертом пальто и старомодной шляпе. - Наверное, был пьяный, или вовсе наркоман. Распустили народ демократы, - забрюзжал он противно. - Надо улицу по правилам переходить. Вот тогда давиться под колесами не будут. А то сами лезут, а водитель виноват... - гундел старик безжалостно и пошло. - Вот при Сталине порядок был...

Cтремительная, огненно-ветвистая, разящая стрела прорубила темное небо над городом, и раскаты далекого грома сердито ударили в уши людей, грохоча над головами. Небо засверкало, заговорило, заухало, вмешиваясь в глупый спор людей своим сердитым басом. Небо прорезало вновь, и... Грохнуло поближе - оглушительней, страшней и... покатилось вдаль гулко, яростно и безнадежно. Грозный Божий глас трубил над испуганнным маленьким миром. То с причудливыми перекатами, будто раскатывая громыхающие бочки по булыжной мостовой, то ударяя по гулкому железу - равномерно и четко, Божий Кузнец колотил в небесах. Вот не на шутку разошелся - за ударом удар, высекая свои смертоносные искры. И... тяжелые, злобные капли посыпались на серый, погибающий в мерзости город.

- Зимняя гроза... Зимняя гроза... - удивленно шумели в толпе, то ли радуясь, то ли негодуя, пораженные невиданным зрелищем.

Вот еще удар небесного молота, и еще, и еще. И пораженные, испуганные люди стихли, вжимая головы в плечи, словно и вправду боясь получить сейчас заслуженную кару сверкающим огнем с распоротых небес. Холодный, колкий дождь заливал и людскую толпу, и изъезженную, грязную дорогу, и эти старые дома, и новенькие маркеты и шопы, и эти летящие - бегущие - спешащие машины.

- Да уймитесь вы, наконец, с вашим Сталиным, Василий Петрович, - почти кричала от дикого страха старуха, вжав седую головенку в плечи.

Ближние раскаты грома перекрывали ее истошный вопль. Крупные капли слезами ложились на ошалелые лица Вот грохнуло и перечеркнуло город летающим огнем, словно взаправду Кто-то сегодня решил распороть над планетою небо. Распороть и положить конец всему. Вот так. Конец - и баста...

 

 

 

* * *

 

 

Обомлев на секунду и стряхнув дождевые капли с носа, она застеснялась себя самой за нелепый этот крик, и испуг первобытный, недостойный ее - педагога. Как ни в чем не бывало, раскрыв старый зонт и слегка сгорбившись, продолжала она брезгливым тоном нанизывать, как бусины на нить, одну за другой свои гладкие фразы.

- Впрочем, в чем-то вы и правы, - говорила старуха, вытирая ладонью мокрое лицо. - Сейчас все так и стало... Вы думаете, в школе нынче - дети? Нет, это не дети теперь. Это черт знает, что, только это не дети... Это просто скотины последние, вот что я вам откровеннейше, как педагог с многолетним стажем работы, скажу!.. - негодовала старая учителка. - Вот, я сама - бывший зауч. Да я уже все нервы свои истрепала, а они совершенно не ценят... И все время - за такую нищую зарплату... Ведь всю себя им отдаешь. Всю, без всякого остатка. А они, неблагодарные... Впрочем, и родители у них не лучше были, - кривилась она. - Яблоки от яблони далеко не падают. На осине никогда не растут апельсины...

К промокшей остановке подвалила полицейская машина, а минуту спустя два здоровенных, пузатых детины в сереньких дождевиках неспешно вылезли из нее и лениво подошли к лежащему на асфальте. Наклонились и подергали его. Заколотили по щекам жирными и волосатыми ладонями. Засветили фонарем в зрачки, но без результата. Труп не ожил, не очнулся, не подал ни малейших признаков жизни.

- Мертв... Мертв... Парень мертв... - задергались в руках патрульных слегка размокшие полицейские бумаги.

- Мертв... Мертв... Умер парень... - шепоточком наигранно-притворного ужаса потекло по толпе, испуганным стадом вжавшейся под крышу остановки.

Загукали черные рации, и полицейские стали бросать в них отрывистые, жесткие фразы.

Вот, миг и - ослепительная электрическая вспышка над маленьким, жалким городишком высветила белесым светом изумленные, испуганные, смятые ужасом лица в толпе и снова вдарила, что было мочи, разразившись страшными проклятиями над промокшим, сереньким мирком. Еще мгновение - и густые волны оглушительного грома накатились на город, сотрясая его до самого основания. И еще, еще яростный, разящий удар, уже совсем, совсем рядом. И вот на автостоянках враз взбесились все сигнализации, оглашая воем проклятый, брошенный Богом мир. Вот еще и еще...

Неожиданно порыв ветра толкнул огромный рекламный щит и с грохотом свалил его на землю. И сотрогнулась земля. А затем - зияющие трещины легли и острыми зигзагами стали расползаться по стенам торгового центра Вавилонская башня. Со стеклянным звоном лопались и рассыпались колющие, разящие осколки огромных, самодовольно-блестящих витрин. И гасли, одно за другим, огромные окна магазина, оглашаемого трелями охранных зуммеров и криками испуганных людей, пытавшихся найти дорогу в темных лабиринтах стеллажей...

Только Дюша ничего уже глазами не видел, слухом не слышал, разумом не разумел. Еще момент назад скорбная жизнь давила его плечи. Вот она сорвалась, полетела вниз, пропадая навеки без следа, как тяжелый камень, слетающий c горного кряжа и падающий в море, разбивая безмятежную гладь на миллиарды стремительных брызг, и с прощальным бульканьем навсегда пропадающий в утробе водной пучины. На одно лишь мгновение притормозила она - его жизнь - на крутом обрыве и канула в пучине человеческой истории, вобравшей в себя все мистерии, все судьбы человеческие - всех свидетелей и всех подсудимых на Последнем Суде. И кто их всех знает, и кто разберет? Только сам Господь Всеблагой, Всемогущий ...

 

Ибо прежнее прошло.

Теперь все новое...

 

 

 

ЭПИЛОГ

 

 

- Погиб... Погиб... Погиб... - кто-то наклонялся над Андреем и смотрел в его ничего не видящие глаза жалостно. Кто-то еще хватал его за руку, тщетно щупая пульс, а потом с силой жал и жал на ребра. Но вскоре отступились... Затем полицейские ощупали его карманы, пытаясь найти, если не документы, то хоть телефон. Но ничего не нашли. К остановке подъехал глухой фургон, и люди снова стали хватать его за руки и за ноги и понесли внутрь...

Его усталая и больная страстями душа, навсегда покинув человеческое тело, не хотела ни знать, ни осязать, ни слышать никого и ничего на ЭТОМ свете. Словно прекрасная бабочка, покидающая в отмеренный ей срок надоевший и душный, пергаментный кокон, так и она - истерзанная, маленькая -покидала такую непрочную, поруганную оболочку. Не боялась она сейчас ни злого дождя и ни грома жуткого, ни сверкающих в небесах бешеных, разящих молний. Не нужен стал и сам этот город, в котором Андрей провел всю свою жизнь - то кичливый и пафосный, а то убогий, подзаборный, облупленный, словно бы всегда больной и вечно умиравший.

Словно сбежав от погони, провалился Андрей, словно в детской болезни, во что-то бездонное, черное, но совсем уже не страшное, потому что вдруг вспомнил давние слова Марыси. И потому твердо был уверен, что непременно в этой черноте встретит и эти монгольские скулы, и эти пушистые волосы, и нежные руки с мягкою шерской, и бездонные, бесконечно мудрые, молодые, единственные в целом мире глаза.

Так и летел Андрей в бездонном черном тоннеле, вернее, валился в какой-то колодец, пока не увидел в конце его свет. Сначала, как точечку маленькую, потом с ноготок, потом... А потом уже - на всю Вселенную. Во всю ее колоссальную ширь - без границ...

- Так это и бывает... - заколотилось вдруг остаточками старой, казалось, навсегда ушедшей боли, и все картины его недолгой, несчастливой жизни пронеслись перед ним стремительным, неумолимым потоком за какие-то мгновения.

- Но никто, никто не виноват. Просто такова традиция... Вот, так просто, как убивают в лесу елку - для настроения в доме... - пробовал оправдывать злодейства Дюша, наблюдая, и дивясь, и не веря, что все было действительно с ним.

А потом... А потом он из черноты, будто в страхе отступившей, поплыл в ласковый и теплый, все прощающий, словно принимающий в Себя, неземной, надмирный, вечный Свет. И там - в этом Свете была теперь она. И он тоже был там - частицей Света, лучиком малым. И еще другие - рядом и с ними.

- Они пришли в этот Свет от юдоли грешной, земной. Не дивись, - прошептала Марыся, обведя рукой царственно и спокойно стоящий в Свете океан людей.

- Это те, которые пришли от Великой Скорби, - говорила Марыся, - они омыли одежды свои и убелили одежды свои Кровью Агнца. За это они пребывают ныне перед престолом Бога и служат Ему день и ночь в храме Его, и Сидящий на престоле будет обитать в них. Они не будут уже ни алкать, ни жаждать, и не будет палить их солнце и никакой зной, ибо Агнец, который среди престола, будет пасти их и водить их на живые источники вод; и отрет Бог всякую слезу с очей их... Ибо сказано: И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло. Теперь все новое.

 

И все огромное море людей, словно растворенных в Свете и слышавших ясно ее тихий и прекрасный голос, отвечали ей слаженным хором:

 

- Небо медное, земля - железная.

Небо медное, земля - железная.

Небо медное, земля - железная.

 

И - Аминь. Аминь. Аминь.

 

- Вот мы и дома наконец-то, дорогой! Вот мы и дома! - улыбалась Марыся Андрею.

- Вот и встретились! Все хорошо, наконец-то!.. Вот мы и успокоились... - протянул Андрей ей руку.

- Нет, не успокоились! Не успокоились! - засмеялась она звонко и схватила его за руку. - А действительно спаслись! Ну, пошли скорей к Престолу! - потянула Марыся его, увлекая за собой в самую сердцевину сиявшего теперь пред ними Неугасимого, Вечного Света.