Дорогой Сабит!
Перечитав несколько раз твое письмо, я не мог достаточно уяснить себе двух вопросов, возникших у меня при чтении такого послания. Первый вопрос – это о мотивах, побудивших тебя к такому шагу. Второй вопрос – чего ты хочешь в результате своего такого обращения ко мне?
Но, подчеркиваю, что, несмотря на эти неясности, в твоем письме много серьезных положений обо мне, о тебе, об общей участи нашей литературы и их вполне достаточно, чтобы поговорить нам с тобой толково, откровенно и порой даже нелицеприятно, как начал ты (за что я не склонен осуждать тебя огульно, мелочно).
Но отвечая на ряд твоих заключений о моем творчестве, о моей личности, о тебе самом, я укажу на серьезные изъяны в твоих умозаключениях, постараюсь сказать о них тоже серьезно, хладнокровно.
Остановлюсь, прежде всего, на приведенных тобой мотивах к письму об услышанных тобою разговорах в Гослитиздате. Это все такая мелочная, интриганская чепуха, что не стоило бы говорить об этом в серьезных разговорах. Ведь немало слышу и я разговоров, исходящих от тебя и часто очень недостойные для серьезного человека. Но раз ты начал свое письмо с них, я отвечу тебе. Причем, насчет «вычеркивания» тебе сказали частично правильно, но не тех выражений, которые ты приводишь, а я сказал насчет одного излишне захваливающего тебя эпитета. В статье, как ты можешь увидеть, я создал достаточно похвал тебе, твоим поэмам «Ак аю», «Сулушаш» и др. вещам.
Поэтому был вправе указать некоторые приторные места, и в этом ничего нет принципиального и, тем более, святотатственного. А разговоры о том, что будто «Жумбак жалау» делает Дроздов – глупости и ложь, надуманность которых видна даже из того, что фигурирует при этом имя Дроздова. Я его не знаю, а в той мере, в какой знаю из незаслуженного, несправедливого отношения к себе с его стороны и, особенно со стороны его жены – я не могу уважать в такой степени, чтобы славу твоего романа приписать его заслугам. Что касается моего мнения о твоем романе и его переводе, я скажу потом.
Сабит, зная некоторые особенности твоего характера, я полагаю, что свое письмо ко мне ты показал Дроздовой – по меньшей мере. И чтобы не было похоже на заочные разговоры, я предоставляю право показать и мое письмо Дроздовым. Только жаль, что ты начал серьезный разговор со мной со слухов и мелочных обид. Обвиняя меня в обидчивости, ты многими местами своего письма оказался сам более того обидчивым, мелочным.
Правда, что неприятные слухи раздражают каждого из людей. И в порядке вынужденного ответа на твои обвинения, я скажу, что слухи, доходившие до меня о твоих отношениях ко мне, к моим произведениям, раздражали меня в не меньшей, а в гораздо большей степени. Твое отношение к пьесе «Абай» было непринципиальным, несправедливым долгое время. И мне это передавало много людей. Отдельные товарищи говорили, что только ты один не приемлешь пьесу, сообщая об этом, они осуждали тебя, обвиняли в несправедливых тенденциях. Я слышал все это и считал, что все оно дело твоей совести. Мы с тобой решили высказаться друг другу полнее. Я помню твои два доклада на двух съездах писателей в 1935 и 1939 г.г. Сказав достаточно объективно в устных речах, ты в оба раза резко, в обратную сторону менял свою оценку в письменном изложении своего доклада обо мне, о моих произведениях. Прочитав осенью 40 г. перед своим докладом в Москве, твой доклад, я был глубоко поражен твоим непостоянством, был возмущен такой явной двойственностью твоего поведения. Это не слух, а факты. И еще более глубокую и справедливую обиду во мне вызвала статья Дроздова, а материал для нее обо мне дал ты, об этом осенью 40 года говорила Дроздова (это тоже не слух, а факт). По тону, по сути, по тенденциям своим эта статья его вызвала недовольство не только мое, но и многих людей, стоящих вне рядов литературы.
Правление нашего Союза написало и ответ по поводу нее. Причем, не по инициативе писателей, а по самостоятельной инициативе отдельных товарищей из ЦК, с которыми у меня лично не было ни единого слова разговора об этой статье. Ты частично виноват (в части обо мне) за эту статью и удивительно, что ты же начинаешь обвинение других. Как просто и легко! Ты напрасно, скажу прямо, не умно защищаешь позицию статьи в отношении меня. Кто может сказать, что статья Дроздова «история» или «исследование», как ты пытаешься объяснить. Это всего только информационная статейка, в которой Ауэзову уделяется одна страница и в которой задачей являлось – говорить о последних новостях казахской литературы. И я, безусловно, справедливо возмущаюсь, когда в первую очередь стараются представить меня каким то «букою» перед союзным читателем. Не думаю, чтобы Дроздов осмелился писать так о Бажане или о Толстом в маленькой информационной статье, знакомящей с сегодняшними кадрами украинской или русской литературы. Ты же способствовал такому беспардонному выступлению и ты же напускаешь на себя мнимую принципиальность. Не выйдет, Саби, не выходит ничего из такой дешевой игры в благородство.
Так могли писать только лет десять тому назад, во времени РАППА. И все же написано так умалчивая «Енлик -Кебек», «Ночные раскаты», «Абай» не в силу недомыслия, а в силу бестактного отношения, несправедливых тенденций в отношении меня.
Теперь по существу вопроса, о моем прошлом.
Ты очень многое прощаешь прошлому Муканова и безоговорочно утверждаешь отрицательные знаки над всем прошлым Ауэзова, причем, не зная и не стараясь знать ближе его. Здесь обнаруживается присущее тебе досадное, а порой даже несправедливое и поверхностное отношение ко мне, по существу и тут ты носишь в себе много элементарной схемы. Я вправе объяснить это еще не изжитым в тебе влиянием корыстных отношений той литературной группы, к которой ты принадлежал, и которую возглавлял Сейфуллин. А эта группа, с ее грязными, феодально-родовыми нравами, азиатчиной и морально-низкопробными свойствами ее природы, очень много навредила советской литературе в Казахстане. Она много навредила и тебе в начальный период твоего формирования. Задумываешься ли ты над тем, что многие, признанные ныне литературные, критические ошибки твоих ранних лет были обусловлены именно вредностными болезнями той группы? А мало от них было вреда для советской культуры Казахстана? И твое личное счастье, что ты в своей личной эволюции перерос их, отошел, определился самостоятельно.
Причем, ты должен согласиться с тем, что эта группа и советская власть, эта группа и коммунистическая партия и линия ее никогда не имели знака равенства между собой. Это была чуждая революции и революционному казахскому народу группа.
Дальше, я старше тебя только на 3-4 года, но у тебя есть тенденция представить меня сформировавшимся до революции. Откуда только ты берешь и как долго носишь такие ходячие, явно нелепые выводы на все годы?
С 1923 года я учился в советском ВУЗе и окончил его с аспирантурой только в 30 году. И ты думаешь, что во мне не было глубоких внутренних переломов, исканий, эволюции, изменений до 32 года? В период от 28 до 32 года я совершенно ничего не писал. Почему? Не только объяснить, но и знать не изволишь ты об этом. Ты человек, претендующий на хорошее знание моего прошлого, претендующий стать психологом, человек, призванный говорить не дешевые «ходячие» истины, а писатель, который обязан серьезнее продумывать и солиднее выражать общественные мысли – ты очень часто носишь в себе примитивные, упрощенные суждения. И что такое 32 год? Ты думаешь, что я в один день пришел к глубокому, искреннему пересмотру своих ошибок юности? Да, именно ошибок юности, ошибок духовной и культурной незрелости. И знаешь ли ты, думал ли ты когда-нибудь о том, что в советскую литературу я пришел бы гораздо раньше, если бы не отвратительная, травящая каждого не «своего» антисоветская по сути господствовавшая группа Сейфуллина и его приспешников. Ты должен знать и, думаю, хорошо помнишь, как враждебно и с беспощадной злобой приняли мой приход эти люди и в 1932 году. Я очень хорошо увидел бездарную сущность их. А перед их феодально-родовыми чертами характера и литературного быта бледнели, неуместно, упоминаемые тобою нравы тобыктинские. Народ советский и история революционной литературы нашей родины еще много изучит и кардинально пересмотрит. И, дорогой Сабит, дело не в нашем с тобою эгоистическом желании славы и места в истории. Неизвестно еще, какие имена уцелеют во времени, и какие произведения из того, что писал я, писал ты?
Я как писатель иду так же, как ты к своей зрелости. Если хочешь понять меня лучше, ты должен отбросить эту газетную схему старой, новой темы. Это не мысль зрелого писателя. «Абай» (и пьеса и роман) – советские произведения и глубоко революционные произведения. Твои изменения моей советскости – «а ну дай теперь на сегодняшнюю тему, об Абае не будем говорить, оно удачно» и т.д. глубоко несправедливое. Не умное и очень примитивное суждение. ЦК и Совнарком Союза ответили тебе решениями этого года, разъяснили премиями то требование, какое предъявляет наша партия, наша страна нам писателям.
Почему и с какой стати ты для Муканова оставляешь право ожидать его плодов о совершенном произведении на будущее? А как по твоему для Ауэзова? Думаешь сказано последнее слово Ауэзова этими пьесами, как «Тастулек». Все мои пьесы с 32 года, я их не защищаю, болею за них, имеют те же слабости и те же преимущества, достижения какие имеет казахская литература за эти годы, включая все произведения Муканова.
Почему и на каком основании ты прощаешь отсутствие хороших советских современных произведений Муканову? А их ведь на самом деле нет и в его багаже. Слабые пьесы Ауэзова ведь стоят в ряду слабых стихов, романов Муканова. Ты говоришь о знании советского аула, колхоза. Друг дорогой, разве в этом только порука художественного качества произведения?
Приглядись, будь объективен и ответь: разве пьеса, роман «Абай» обнаруживают исчерпывание творческого пути советского писателя Ауэзова или говорят о другом, обратном…
Я призываю тебя, приглядываясь к моему прошлому, задумываться и также критически приглядеться и к своему прошлому. Ты должен помнить, что я не был ни в каком составе Алаш-орды, ни в одном его органе против советской власти я не писал. Журнал «Абай» – был не орган Алаш-орды, и что я там писал? Ты безапелляционно хочешь утверждать меня, как человека враждебного лагеря в прошлом. Это глубоко неверно, огульно. У меня были грехи, но они были на моем обособленном одиночном пути начинающего советского работника. Я был членом партии с 1919 года до 23 г. и ты по голому утверждению Асылбековых, Досовых, Сейфуллиных, сам абсолютно не зная моего прошлого того периода, утверждал многое механически, неверно ориентируя людей. Я начал работу служащего, общественника только с прихода советской власти в Семипалатинске в 1919 году. До этого я только учился. Мне было 22 года в 1919 году. Кроме пролога к «Каракоз» написанного в 1924 году ты ни в одной моей вещи не найдешь того, что можно было назвать враждебным советской власти. Идеологические ошибки некоторых других вещей надо разбирать иначе. Пролог «Каракоз» я считаю своим грехом – и конечно отражением ошибочного пути того времени...
Я уверен, что история советской литературы еще и без нашей с тобой помощи найдет вещи и не одну только «Энлик-Кебек» из того периода. Правда не ими я живу, и не ими я буду измерять свое качество советского художника. И считаю неискренним, поверхностным, огульным все разговоры якобы высоко оценивающие художественные качества ранних моих вещей. В этих суждениях я часто вижу повод для таких же мало вразумительных нападок на последующий период моей литературной деятельности. Иначе кто из нас проследил, продумал мой путь от «Каракоз» до «Ночных раскатов», до «Абая». Я был юным, незрелым романтиком в период «Каракоз». Теперь я становлюсь (упорными исканиями) писателем революции, старающимся глубоко освоить метод социалистического реализма, иду к обобщениям социальным, историко-философским, на основе ленинско-сталинского понимания философии истории, и в этом свете мне виднее чем кому бы то из вас несправедливость, поверхностность всех ваших противопоставлений ранних и поздних моих произведений. И как просто и плоско суждение людей невидящих в каждом «Тастулек» искания к зрелому произведению. Они были вехами в пути моих исканий и без них не было бы зрелых произведений моих последних лет.
Ты, на совещании в «Соц. Казахстан» дал неверную справку о том, что будто бы начал критиковать и я обиделся. Не упрекай и не осуждай правды. Вспомни заседание парткома в 1938 г., где нас слушали товарищи. Я там говорил, что каждое произведение Сабита появившееся до сих пор недоношено, что я недоволен, не удовлеворен писателем с таким стажем, как у тебя. Я был глубоко разочарован в тебе, заметив твое восприятие этого критического суждения о твоем писательском труде на манер, скажу прямо, Сейфуллина.
Ведь у него было отвратительной системой критику его произведений называть враждебным актом против советской власти. Он был именно настолько нахален и беззастенчив. «Ит терісін басқа қаптау» – было сказано тогда мною на парткоме. Ты меня не знаешь и абсолютно не понимаешь если хоть на минуту подумал или подумаешь, что я мог злорадствовать о твоей участи в 37 году. Я в тебе всегда видел и знал советского писателя Муканова.
А партиец Муканов что то вообще мало запомнился мне. И сейчас и в будущем я буду видеть в тебе прежде всего писателя, общественника, как все остальные смертные писатели.
Человек Муканов, писатель Муканов имеет и достоинства и недостатки. В твоем характере больше хороших черт, чем отрицательных.
Но вопреки твоим декларативным, громким фразам я скажу, что за последние годы я замечаю много обывательского, узко эгоистического в твоих не только человеческих, но и писательских поведениях.
В тебе есть хвастливость, нескромная самореклама (я это видел на многих собраниях, в газетных выступлениях, в высказываниях среди товарищей) и есть такое очень поверхностное самомнение – что казахская литература это ты…
Я давно собирался тебе сказать и частично говорил тебе, что даже лучшие вещи твои «Ак аю», «Жумбак жалау» носят следы огромной недоношенности, не доработаны. Я признаю твое мастерство, хорошее дарование в области поэзии, но в больших сложных полотнах, особенно в прозе (о драме я не говорю – ты пока беспомощен в ней) ты очень схематичен и мало требователен к себе. Отсюда всегда получается досадное впечатление малой культуры и малого таланта, отсутствуют значительные мысли в твоих произведениях. Ты растешь, это несомненно. Ты продуктивен – это хорошо. Но ты ведущий большой писатель Казахстана. За твоими плечами почетный стаж и огромное по количеству наследие. А вот подумал ли ты о том, что и твои удачи падают на исторические «Сулушаш», на «Балуан Шолак» (последнее я читаю, но люди хвалят, сам еще не имею цельного суждения, выскажусь потом). Прочитал я твои «Мектебы». Признаю хорошее наблюдение быта, улучшение языка, но опять очень много незрелости. Нет совсем психологии (опять), нутра человека ты не задеваешь, люди (опять) (за исключением тебя самого) мелкие. Почти ничтожны они мыслями и чувствами. Плохо запоминаются. Не достаточно продумана тобою суть и задача книги на такую тему. Подумал ли ты о том, что идет у тебя количественное распространение взамен углубленного качества? Мне кажется, что ты при всем своем коренном даровании не идешь на настоящее высококачественное обнаружение его. И в результате уровень казахской советской литературы, измеряемый твоими произведениями, еще оказывается недостаточно культурным и высоким уровнем.
И это говорю не только я, а много других серьезных, требовательных, растущих казахских писателей и много культурных читателей наших. Напрасно ты думаешь, что только один Ауэзов не признает, якобы, бесспорного величия Муканова. Милый человек, такого величия нет и тебе нужно умерить свою чрезмерную самовлюбленность, а она у тебя была всегда, есть и поныне.
…Свое письмо я оставляю без выводов. Я так же не навязываю своей дружбы, но так же считаю необходимым работать нам всем и каждому отдельно для того, чтобы был контакт у нас с тобой как между равноправными советскими писателями, я советую тебе прежде всего отказаться от одной манеры так явствующей в твоем письме.
Как будто я сегодня пришел в советскую литературу, как будто тебе поручено договариваться со мной о том, имею ли я душу советского писателя, смогу ли я стать таковым, пойду ли я навстречу исправляющим меня и т.д. Можно подумать, что я не десять лет являюсь активным деятелем, строителем советской культуры, а стою с пустыми руками. Как будто нет за моими плечами «Ночных раскатов», «На границе», множества других произведений, «Абая» наконец. Как будто не я, а другой кто-нибудь участвует непрерывно творчески в течении 16 лет (со дня открытия первого занавеса) казахского театрального искусства. Ты, конечно, ничуть не подумал, когда писал свое письмо, о том, что многие важнейшие этапы в развитии театрального искусства в Казахстане, хоть в какой-то мере, связаны с моим скромным именем. Правда, молодое советское искусство в Казахстане, да не только в Казахстане, а во всем Союзе наряду с достижениями имеет срывы, были среди них и срывы мои, были творческие неудачи на пути великого дела, смелого новаторского дела, создать крепкое достойное нашей эпохи искусство. И подлец будет тот, кто станет утверждать, что я делал неудачи сознательно, будучи неискренним. С твоим утверждением о том, что я проваливал одну советскую пьесу за другой не соглашусь не только я, не согласится вся партийно-советская общественность наша, наш огромный культурный отряд искусства, наши писатели и весь наш народ. Они скажут обратное, потому что они видят и говорят об этом (для тех, кто слышит), что театральное искусство у нас растет успешнее, чем поэзия и проза у советских писателей. Они говорят, и, безусловно, верно говорят, что драматургия в лице «Энлик-Кебек», «Кыз Жибек», «Ночных раскатов», «Козы Корпеша», «Жолдастар» и «Абая» – постепенно достигает гораздо более высокого художественного уровня, чем проза и поэзия (за исключением творчества Джамбула). А что «Ночные раскаты» советская историко-революционная тема такая же как «Жумбак жалау» доказывать излишне…
Всем этим я не снимаю своего долга писателя за современную боевую тему. Нечего мне распинаться перед тобой о том, что я считаю своей жизненно огромной задачей создать большое произведение на темы сегодняшнего дня. Не обещать, а написать мы оба должны эти произведения (а не написали, как я, так и ты) и этими произведениями должны только разговаривать друг с другом.
Но, сегодня, Ауэзов с якобы высокой культурой, а Муканов с якобы, наилучшим знанием жизни – не создали этих произведений. И с чего же тогда кичиться одному перед другим. Как ты можешь после «Абая» еще разговаривать на этот манер? А если бы во всем писательском балансе Ауэзова были бы только «Абай» (пьеса и роман) – ты уверен, что советский народ, социалистическая родина не признали бы меня своим, советским писателем, писателем ленинско-сталинского мировоззрения, миропонимания…
В дальнейшем я с тобой буду говорить серьезно, если хочешь сердечно, дружески только при условии, когда ты будешь вести разговор на равных началах (на другое у тебя не было и нет прав), обсуждая серьезно, справедливо, глубоко объективно все кровные, жизненные вопросы нашей литературы и в частности вопросы моих творческих неудач, затруднений и т.д. А эту дешевую манеру поверхностного бельсенды ты брось вообще в серьезных разговорах о наших сегодняшних литературных задачах. Она устарела, отвергнута историей, потому не умно обращаться к нему.
И никто из нас не уклонится от этого. Пусть другого характера, чем у меня, но грехов политических и литературных достаточно обильно и у тебя. А я не думаю (ты не прав) болеть, обижаться, когда говорят в необходимых случаях и объективно справедливо о моих прошлых политических грехах. Но это не значит, что каждый, кому не лень должен лягать Ауэзова, даже имея несправедливые тенденциозные настроения. На это не даст и защитит Ауэзова сама партия, не даст и писательская общественность как это часто делают в московской или украинской организациях, как это делают и отдельные ведущие ответственные, культурные писатели нашего союза, когда видят огульные, бестактные выпады на ценимых писателей…
Пишу это письмо тебе и надеюсь, что ты найдешь в себе справедливость, отбросив личное самолюбие вникнуть в ряд положений, касающихся меня и тебя, положений новых не высказанных тебе до сих пор. Пишу и сожалею об одном, что мы могли бы вести с тобой эту переписку гораздо более спокойным, не раздраженным местами тоном. И она была бы полезнее, продуктивнее. Но в этом повинно твое же письмо. Откровенные (за них я благодарен) суждения твои о моем человеческом и писательском облике были у тебя отравлены излишней раздражительностью, местами злобным запалом...»
С искренним к тебе уважением
Мухтар Ауезов
