Спешу написать Вам несколько слов, Софья Александровна, перед отъездом из Швальбаха.
Прежде всего о Стасюлевиче.1 Он едет отсюда 17/29, т. е. в следующий четверг,2 и надеется быть в Петербурге в воскресенье вечером, 21-го числа.
Он просил меня передать Вам, что тотчас по приезде ему нужно будет Вас видеть, следовательно, начиная с 22-го июля (кажется -- понедельник будет в это число), например 23 или 24-го, Вы его (т. е. собственно меня) крайне обяжете, если пожалуете к нему на квартиру, не ожидая от него записки, потому что он совестится, находя неделикатным, письменно пригласить Вас -- хотя бы и по чужому делу. Квартира Стасюлевича: Галерная, No 20. До 12 часов утра -- Вы его застанете всякий день до этого часа дома.
Он передаст Вам, как Вы можете помочь мне в моих хлопотах с новым моим чадом, над которым я работал до сих пор усердно. Не знаю только, годится ли. Так как описывать было бы слишком долго, что и как надо сделать, то я передал все ему, да он и сам надсматривал, чтоб я не ленился, а писал, и потому лучше меня знает, как надо все написанное привести в порядок до моего приезда. А все, что написано вновь, также и часть старого -- я перешлю Вам по частям, с почтой. С Мих<аилом> Матв<еевичем> еще отправить не могу, потому что тетради мне пока нужны для вставок и поправок.
Он едет домой дней на десять и к 1-му августа воротится сюда к своей жене,3 которая еще должна лечиться, и потом возьмет ее с собою. У него не только дни, но и часы рассчитаны -- ему предстоит пропасть дела, следовательно, он много времени Вам посвятить не может. Я удивляюсь его деятельности и немного боюсь, чтобы он сгоряча не надорвался. Дело его -- вместе и его страсть. Итак, будьте поаккуратнее, т. е. потрудитесь побывать у него, если не 22, то 23 или 24 числа. Кроме своего журнала, на нем лежит еще обязанность: он ухаживает за своей больной женой, как за ребенком, а оба они представляют не часто встречающийся пример симпатии и согласия. Они оба ласковы ко мне -- и мне совестно, что я еще не вполне это заслужил. Она умна, проста и добра -- как нужно, чтоб были многие женщины. Вам предстоит в августе познакомиться с ней -- и Вы будете довольны этим знакомством.
Вот все, что нужно сказать Вам.
Теперь скажу, отчего я вдруг собрался сегодня бежать отсюда: Вы, конечно, догадываетесь. Да, моему труду, даже и недавно только завоеванному было спокойствию грозит некоторая опасность. Я думал, что мне до А<гр.> Н<ик.> никакого уже дела нет, да и не было, я ее и забывал уже совсем -- а теперь является опять привычка видеть ее на бульваре, на известном месте под деревьями. Я почти не подходил к ней, как уже писал к Вам, и она старалась, когда никого около меня и около нее не было, подойти ко мне, и раза два-три мы прошлись по аллеям -- и только. Но она, конечно по заказу (как и приехала сюда по заказу же, а старалась свалить на меня), начала шевелить прошлое, плакать, играть какую-то роль, чтоб вызвать меня из моего блаженного успения. Я видел все эти белые швы и тут же уличал ее, сказав прямо, что посторонний интерес заставляет ее так цепляться за меня. Наконец, когда я говорил, что собирался в Остенде купаться -- и она стала поговаривать об Остенде; тогда я прямо объявил ей, что цель моя -- расстаться с ней навсегда, и потому я поеду, по старой привычке, в Булонь, куда езжу всегда, стало быть уж никак нельзя подозревать, что еду для нее. Она, по-видимому, согласилась, но я все-таки думаю, что она или они поднимутся на хитрость и в покое меня не оставят.
Может она сказать, что я туда, например, звал ее, а она вот взяла да и обманула, не поехала, а я сижу там дураком да жду ее -- ну, это ничего, пускай! Вчера, например, какой-то Боструев,4 которого я вовсе не знаю, подбежал спрашивать, куда я еду и т. д. Может быть, это и подставное лицо, чтоб отвлечь меня от главных -- но бог с ними!
Не в этом мое беспокойство. А вот в чем, что работа моя может пострадать и остановиться. Сегодня, например, ее почему-то на месте не было, где я привык видеть ее, -- и мне вдруг стало скучнее и я написал меньше и хуже. Скверный знак! Еще недели две-три -- и, пожалуй, старая погань расшевелится -- ну, тогда уже шутка плохая.
А ведь она льнет ко мне не для меня -- это-то я знаю, а для приобретения себе... других свиданий и благ...
Быть тут, сидеть рядом или ходить мимо, не глядя на нее и не говоря ни слова, -- странно и дико. Тут русские, да и Стасюлевичи -- все, конечно, заметили бы в этом что-нибудь особенное, а я не хочу этого, ни для нее, ни для себя. А между тем ей скажешь слово, два, а она встанет и тотчас пойдет гулять -- и очень опечалится, когда я пройду молча, не замечая ее. Значит, тут есть и наблюдательное око. Сегодня она спросила, что я так долго сидел у себя, -- и на ответ мой -- что работал, она живо, нарочно при своей какой-то будто бы баронессе,5 спросила выразительно: "стало быть вы (т. е. я) довольны" -- и очень обрадовалась моему утвердительному ответу. Ей нужно показать, как я вижу, что она мне необходима и что я жить без нее не могу.
Да, это была бы, пожалуй, правда: она жива, разнообразна, недурна и могла бы быть самой подходящей Агафьей Матвеевной6 для такого Обломова, как я, -- но безделицы недостает: честности -- excusez du peu! {не взыщите! (франц.).} Я уж не гнался бы за большим образованием, развитием etc, а хоть бы не лгала она походя, не бегала по разным углам, как кошка, и т. д. Не оберешься этих бы. Я и сказал ей в ответ, когда она шептала, что я ее и не понял и не оценил, что она -- сокровище: что если б я не был такой гнусный старик, могла бы мне дать большое счастье женщина -- сестра и друг, которая бы меня немного понимала и занималась бы мной не для того, чтобы через меня пробираться к другому, третьему, а сидеть со мной остальную жизнь, а так как мне отплатить за такую жертву нечем и такой женщины не найдется, то я и решил быть один и делать назначенное мне дело. Я умолял ее не мешать мне, оставить меня навсегда в покое: не знаю, оставит ли она меня в покое.
А теперь, того и гляди, солжет или схитрит, и со мной и там: или скажет там, что она пела здесь со мной осанну, чтоб ее взяли в Остенде или куда-нибудь заниматься земными делами (пора уж: она, кажется, от одной осанны похудела здесь). Но это меньшее из зол -- пускай ее! Есть миллионы людей, которые руководствуются философией гусарского житья старых времен и наслаждения юнкеров называют жизнью.
Худо, если она придумает как-нибудь пожаловать и в Булонь: ну, тогда, пожалуй, хоть клади перо. Она приписывает себе честь, что я работаю, говоря, что она мне шевелит нервы: да, теперь шевелит так, как кошемар, которого простой народ называет домовым. Он, по поверью, лошадям заплетает гривы, а людей давит. Не знаю, кому она там заплетает гривы, а меня давит. Я сказал ей, что она могла бы действовать так благоприятно, как говорит, но пропустила случай, а расшевелили во мне охоту тонкое и умное участие Стасюлевича и Толстых,7 которые единогласно уверяют, что труд мой... Но Вы знаете, что говорит Стасюл<евич>8 -- и это вспрыснуло меня как живой водой. А она только мешала. Ей нужно только, чтобы ради меня занимались и ею, и вот она теперь всячески хочет меня зацепить. И ведь как обрадуется, когда заговоришь, как побежит за шляпкой, когда я соглашусь пройтись с ней. А как смутилась и покраснела, когда встретилась со мной, боясь, заговорю ли я с ней или пройду мимо. Даже Стасюл<евичи> заметили, как-де смутилась эта дама, увидя Вас. А из угла тут, верно, кто-нибудь следил, что я! Конечно, если б я имел время подумать, то и не подошел бы к ней, а если б знал, что она тут, то и не приехал бы. Теперь она (и, вероятно, другие) следят, не подойду ли, не заговорю ли, чтоб сказать -- вон, мол, обольщает! О, должно быть, ей много денег обещали, или соболий солоп, а может быть, и из-за ласки старается!
Грустно мне все это, Софья Алекс<андровна>, и за себя больно, и за нее. Она недурна, неглупа -- и корчит такую обезьяну из того только, что покровители ее никак не могут решить, актер я -- или просто, как меня создала природа. Она понимает и видит меня, но, конечно, молчит и скорее обвинит меня, чтоб продолжали ей покровительствовать: это ей и выгодно, и приятно. А они ломают голову, чтоб вскрыть мудреный ларчик: и чуть не пытку употребляют для этого. А ларчик открывается просто: пусть бы перестали хитрить, подозревать нечестное, кривое, а взяли бы любого ребенка -- и право, немного ошиблись бы!
Но довольно. Я устал опять и, помня недавнюю тревогу, прошу об одном: о покое. Мне скучно, конечно, жить -- это правда. Я один: но ведь А<гр.> Н<ик.> не вылечит меня от одиночества. Из нас с ней не выйдет -- мы, или если и выйдет, так не в двойственном, а в тройственном и даже во множественном числе.
Пора бы бросить эту штуку. А я, уехавши отсюда, надеюсь вздохнуть опять свободно и опять забыть ее совсем. Не знаю, буду ли писать: у меня написано уже 33 листа,9 но все еще до конца не близко -- и роман как будто разрастается, т. е. вторая половина, должно быть, составит еще как будто особый роман. Я многих героев и героинь забыл (ведь 10 лет тому, как я его задумал), а теперь они опять явились и всеми ими надо заняться. Дай бог терпения, охоты и уменья. В Булони -- утром -- ничего: прогулка, купанье, работа, а вечером? Здесь Стасюлевич и жена его, да и Агр. Ник. много помогает не замечать скуки, хоть и видишь ее издали. Но ведь не стала бы она сидеть со мной, а норовила куда-нибудь в темноту... И так мимо ее тут уже шмыгают взад и вперед какие-то юноши: должно быть, здесь уж в прогулках обрела! Но бог с ней, не видать бы ее!
Примечания:
В дате письма описка Гончарова: изменив день недели, он не исправил соответственно число: 12 (24) июля 1868 г. была не суббота, а пятница. Однако данное письмо написано, по-видимому, именно в пятницу, поскольку следующее датировано 13 (25) июля, субботой.
1) Стасюлевич Михаил Матвеевич (1826--1911) с 1866 г. являлся редактором-издателем "Вестника Европы". Получив согласие Гончарова на публикацию "Обрыва" в своем журнале, оказывал писателю всемерную помощь в организации работы над романом. 25 мая (6 июня) 1868 г. Гончаров писал С. А. Никитенко о Стасюлевиче: "Я бы хотел, чтоб Вы виделись с ним -- это замечательный человек во всех отношениях. Посмотрите только, как он понимает обязанность и значение редактора!". Несмотря на периоды некоторого охлаждения, Гончаров был дружен со Стасюлевичем до конца своих дней. Стасюлевич испытывал глубокое уважение к его дарованию, снисходительно относясь к человеческим слабостям писателя. В письме к Е. К. Степановой от 8 февраля 1884 г. он писал: "Ужасно и вспомнить, что проделывал со мною Гончаров в корректуре своего "Обрыва", но я все же за это не осужу его" (ЦГАЛИ, ф. 196, картон 23, No 48, л. 21). В этой связи представляется по меньшей мере странным утверждение О. М. Чемены, писавшей о том, что "немалую долю вины" в неудаче "романа, страдающего противоречивостью и незаконченностью", "надо отнести за счет М. М. Стасюлевича, оказавшегося злым недругом романа" (Чемена О. М. Создание двух романов. Гончаров и шестидесятница Е. П. Майкова, с. 108).
2) Ошибка: 17 (29) июля приходилось на среду.
3) Жена М. М. Стасюлевича -- Любовь Исааковна Стасюлевич (урожд. Утина, ум. 1917). Гончаров знал о ее сочувствии к его труду и живом интересе к его замыслу. Так, 5 (17) августа 1868 г. он писал ей и М. М. Стасюлевичу из Булони: "В письме Вашем, Любовь Исааковна, сквозит даже через пакет, через все почтовые марки, Ваше участие в Райском. Но боюсь, что он, бедный, не оправдает Вашей дружбы к нему. Он теперь в тени и никак не может иметь роли между бабушкой, Верой и Тушиным. Перенесите эту дружбу уж лучше на одного меня. Сегодня или завтра -- или не знаю когда -- надо писать ночную сцену бабушки с Верой, но вперед не нужно забегать, и Вы, Михайло Матвеевич, отнюдь не могите объяснять Любови Исааковне о том, что следует дальше. Это с Вашей стороны будет гнусно. Когда Любовь Исааковна будет слушать меня, у ней уже не будет лучами из глаз рваться любопытство: я это замечу и прокляну Вас" (ИРЛИ, ф. 163, оп. 1, No 100).
4) Боструев -- лицо неустановленное.
5) Баронесса -- лицо неустановленное.
6) Агафья Матвеевна Пшеницына -- персонаж романа "Обломов". В письме к С. А. Никитенко от 29 мая (10 июня) 1868 г., частично опубликованном (с неверной датой и неточно) в "Собрании сочинений" Гончарова в издании "Библиотеки "Огонька"" (т. VIII, с. 369--372), романист писал, что он представляется себе человеком "с несколькими лицами (хоть бы кругом расположенными)", против каждого лица которого -- "своя Агафья Матвеевна". "Для прислуги" -- это Елена (служанка); "вторая" Агафья Матвеевна -- это В. Л. Лукьянова (см. о ней примеч. 4 к письму 2); третья и "самая завидная" Агафья Матвеевна -- С. А. Никитенко; наконец, четвертая -- это Агр. Ник. См.: VIII, 379; см. также письмо Гончарова М. М. Стасюлевичу от 30 мая (11 июня) 1868 г. (М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке, т. IV. СПб., 1912, с. 9). Эта часть письма тщательно вымарана, однако удалось разобрать, что Агр. Ник. жила главным образом в Варшаве.
7) Имеются в виду Алексей Константинович Толстой (1817--1875), поэт и драматург, и его жена Софья Андреевна (урожд. Бахметева, 1825--1895). Гончаров не только высоко ценил творчество А. К. Толстого, но и испытал определенное воздействие его поэзии (см.: Гейро Л. С. Роман Гончарова "Обрыв" и русская поэзия его времени. -- Русская литература, 1974, No 1, с. 71--72). Об отношении Гончарова к С. А. Толстой см. его письмо к С. А. Никитенко от 29 мая (10 июня) 1868 г., опубликованное в "Собрании сочинений" Гончарова в издании "Библиотеки "Огонька"" (т. VIII, с. 371). В марте--апреле 1868 г. в доме Толстых Гончаров читал в присутствии М. М. Стасюлевича написанные им к этому времени три первые части "Обрыва".
8) Имеется в виду высокая оценка, данная Стасюлевичем роману -- как написанным к этому времени главам, так и замыслам Гончарова, которые писатель, не доверяя себе, поверял Стасюлевичу. 25 мая (6 июня) 1868 г. Гончаров писал о нем С. А. Никитенко: "Он тоже, как и Вы, однако, как будто проникся (авось непритворно) <...> концом, который я едва, почти рыдая от волнения, мог высказать ему -- как Вам -- и он отчетливо высказал мне критически, как оно должно выйти и чтб значить". См. также: VIII, 377, 384, 385.
9) Т. е. была близка к завершению 3-я глава пятой части "Обрыва".
