Кадирбек Сегизбаев: Последний рывок

Снежные вершины Сайкан окутались предрассветной мглой, когда двое верховых, одолев перевал, спустились вниз, в долину. То были старый Нурым и его уже ставший джигитом сын Касымбек. Путь их лежал к равнине Койбас, где должно было состояться праздненство.

Вчера вечером заведующий фермой подошел к Нурыму и сказал:

– Нуке, съездили бы на той, отдохнули. Отару несколько дней и Кали может попасти. Пусть и Касым прогуляется. Молодой ведь – небось, тоже хочется туда, где его сверстники на торжестве развлекаются? Глядишь, размечтается парень, а волк овечку из отары умыкнет. Надо ж иногда и об молодых заботу проявлять, а то, глядишь, от рук отобьются, а?

Нурым, за всю свою жизнь не отличавшийся особенным пристрастием ко всякого рода увеселительным мероприятиям, на сей раз почему-то воодушевился, испытывая странное желание попасть на той. Но сыну Касымбеку, который вот уже несколько дней грезил предстоящим торжеством, желая принять участие в кокпаре, не решался сказать: «Ты оставайся с овцами, а я съезжу». Неудобно ему было переходить дорогу сыну – веселье все же для молодых. Предложение завфермой окрылило его, пробудив надежду на участие в тое. К тому же и Касымбек, как получалось, мог сопровождать его – нашелся человек, который проследит за отарой.

И вот в назначенный день с предрассветными сумерками отец и сын оседлали коней, тех, что давно уже были спутниками Нурыма в его нелегкой чабанской жизни. Под Нурымом – вислобрюхий Месторы, на котором чабан сопровождал обычно своих овец; неприглядным он был с виду, ни один человек еще не отозвался о нем хорошо. Но сам Нурым не променял бы его на лучшего из скакунов, из тех, про которых говорят: «Ноги – как лук, копыта – точно отлитые». Заурядная рысь давнего, старого друга вполне импонировала незлобивому по характеру чабану, тем был и дорог Месторы хозяину. А еще – это был очень смирный конь: не шелохнется, когда ребятня шумно возится под его брюхом. К тому же неприхотлив: все двенадцать месяцев в году не снимай с него седла, и он покорно будет нести требующуюся от него службу, довольствуясь в своем содержании самым малым – верхушками трав, которые можно срывать на ходу. Для человека, который далеко уже не молод, такая покладистая в хозяйстве скотина – сущий клад.

Акжал, что было сейчас под Касымбеком, не отличался покорностью Месторы. Немолодой уже жеребец, но все еще норовист, отчаян временами; случится – крикнешь на него – так понесет, что и остановить нельзя. За эти его качества Нурым недолюбливает лошадь. Имея под рукой двух совершенно разных животных, Нурым убедился лишний раз, что и четвероногие, как и люди, могут обладать теми или иными, схожими с человеческими свойствами характера: и среди них, получалось, есть спокойные и неспокойные, неприхотливые и привередливые. Стоит сойтись в одном месте Месторы и Акжалу, как последний, подобно заправскому тулпару, начинает грызть удила, рваться куда-то, будто должен вот-вот принять участие в байге. Старик определял это как дурость лошади, в которой, как он считал, нет-нет да и поднимают голову остаточные проявления былой молодой горячности. Попробуй два дня кряду не снять седла с Акжала, держа его на ходу – шерсть, обычно гладкая, лоснящаяся блеском, вдруг теряет вид и становится тусклой, неопрятной, как у скотины, которую некоторое время содержали на такыре – голом, лишенном всякой растительности участке, а сам конь на глазах лишается сил и прыти. Поэтому Нурым особенно-то и не загружал Акжала работой, ухаживал за ним, окружал вниманием, содержа, в основном, для сына Касымбека, который уже подрос и вполне был в состоянии пугать по ночам собак в ауле, когда требуется, скажем, вызвать на свидание какую-нибудь девушку. Акжал в таких «походах» незаменим, поскольку конь – крылья джигита. А Акжал к тому же красивый конь! Белая шелковистая грива спадает чуть ли не до земли, таз широк, уши торчат остро, бег изящен – самый что ни на есть сказочный аргамак! На таком коне и гарцевать жениху перед девушками!

Но больно уж самолюбив Акжал. Особенно это на дороге проявляется: ведет себя так, будто ни одна другая лошадь не должна идти впереди. Поведет своими выпуклыми глазищами и начинает пятиться вбок, не желая видеть соперника. До того изнервничается – весь белой пеной изойдет, будто кто его в мыльный раствор окунул.

Самолюбивый нрав Акжала и безукоризненные формы, которыми он обладал, привлекали внимание многих знатоков лошадей. Бывало, что и выпрашивали они коня у Нурыма, на что старик отвечал низменно:

– Бросьте, уважаемые, это же моего Касымбека скотина. Стригунком еще Акжала оседлывал. Для него, для парня, и держу, а иначе на кой мне, старому, такой красавец-конь? Не собственность он, конечно, продать можно б, но ведь привязан к нему сын, как родной он ему, потому не могу. Не обессудьте…

Несмотря на такую популярность Акжала, сам Нуке не был о нем высокого мнения: держал на подножном корму, предназначая в основном, для прогулок на более или менее дальние расстояния.

С приближением ноября Нуке, как это он делал обычно, начинал тренировать Акжала для скачек: а вдруг да придется его Касымбеку в байге участвовать или игре кыз-куу? Не мог он позволить осрамиться сыну – конь под ним должен быть подготовленным. Такую вот цель и преследовал старый Нурым, начиная тренировки. Но нынче Акжал не оправдал его надежд. «Состарился, видно», – подумал хозяин. Прежде, бывало, конь, пропотев, обретал легкость и стремительность движений, нынче случилось обратное: поник, как ягненок, наевшийся ядовитой травы. Тем не менее, влекомый неясной надеждой, старик все же оседлал коня. Как знать, может, и улыбнется сыну удача в кокпаре? А он, отец, не прочь понаблюдать за зрелищем… Очень уж оно занятное…

Полные неясных предчувствий и ожидания чего-то хорошего, отец с сыном ехали на той.

Всю дорогу отец наставлял сына. Сказал, что не следует злоупотреблять горячностью Акжала – надо избегать скученности, когда всадники сшибаются в одном месте, норовя утянуть козлиную тушу. Акжалу, при нынешних его возможностях, нелегко будет вынести напряжение боя. Легче выждать момент, когда счастливчик с козлом оторвется от остальных – нагнать-то Акжал сумеет, а дальнейшее уже от Касымбека зависит: перехватит или не перехватит он добычу. Если, скажем, Касымбек выиграет кокпар, то тушу можно преподнести тому же Тойжану – самому старшему в селе. Глядишь, и одарит старый человек Касымбека своим благословением.

– Большой ожидается той, – говорил Нурым. – Помимо нашего, еще два колхоза – «Карабулак» и «Айнабулак» – собираются в урочище Койбас. – Сын промолчал, и Нурым продолжил: – Вчера только Молдагали сказал: «По десять скакунов выставляет каждый колхоз. А наш председатель в своей десятке на Актангера рассчитывает. Опытный скакун, не раз призы брал…

Немногословный Касымбек, возбужденный предстоящим торжеством, разговорился тоже. Вспомнил про деда Козы, который некогда тренировал Месторы для байги. Тогда коню три года, кажется, было.

– Интересно, чем его Месторы прельстил? На что он рассчитывал, тратя время на него? – рассмеялся Касымбек.

– Да, времени на него он потратил немало. Это интересная история, – подхватил воодушевленно Нурым, отсыпая из рога козла – своего рода табакерки – насыбай и закладывая его под язык. Уставился на гриву Месторы, неспешно трусившего под ним, и замолк. Улыбнулся, будто вспомнил о чем-то приятном. Такая у него была привычка. Сын, знакомый с этим, не торопил отца, а тот явно вкушал удовольствие от паузы, зная, как Касымбек ждет его рассказа.

– Да, интересная это история, – повторил он, – и… печальная. – К тому времени путники поднялись на гребень Сардонгала. Глазам их открылась широкая равнина внизу. Койбас… Белые юрты, выстроившиеся в ряд, издали напоминали яйца гигантской птицы, оброненные ею в степи. Между юртами во множестве сновали люди – конные и пешие. Муравейник и только. Оживление, царившее в ауле, дало путникам возможность лишний раз проникнуться атмосферой предстоящего торжества, они ясно услышали, как забились их сердца, а ноги сами прижались к бокам лошадей, как если бы они приготовились скакать. Отсюда, с высоты Сардонгала, аул казался им более чем праздничным – во всем свете, как подумалось им, не было, наверное, более оживленного места. Что Касымбек – молодой, полный сил джигит, когда и Нурым, несмотря на то, что стар, ощутил вдруг азарт, знакомый ему с тех, теперь уже далеких лет, когда он мог еще и сам гарцевать по-молодецки на коне! Говорят, «если буря лишь качает верблюда, то козу ищи на небесах». Если уж старый так разволновался, то чего от молодого ожидать?! Касымбек изошел нетерпением. Разве что крыльев недоставало ему, а то мигом подлетел бы к аулу. Но не зря ведь говорят, что крылья джигита – это добрый конь! Потому он, стегнув коня по крупу, с места взял в карьер, успев крикнуть отцу:

– Я уж поскачу. Кажется, кокпар затевается… А историю Месторы вы мне в другой раз расскажете…

– Да, народ, гляжу, собрался! – сказал и Нурым, всматриваясь вдаль из-под руки, приставленной козырьком.

Нетерпение овладело и им, и он стегнул лошадь. Месторы, имевший обыкновение после камчи махнуть хвостом раз, другой и вскинуть задом, и на сей раз проделал то же самое, а потом перешел на галоп.

Вскоре Нурым добрался до людей, столпившихся на равнине. Завидев группу конников в стороне, повернул Месторы к ним. «Не борцов ли встречают?..» – подумалось ему. – «Еще ведь и той-то не начался…» Но не оказалось там борцов. Народ любовался скакунами, отобранными для байги, по-своему строя прогнозы относительно возможностей каждого из них. Прекрасные кони, один лучше другого, нетерпеливо грызли удила, вытягивая длинные шеи. Хвосты и гривы расчесаны, шерсть лоснится – невозможно отвести глаз! На каждом из них по мальчугану. Ребятам стоит немалых усилий держать в повиновении животных – последним будто не терпится выступить в состязании.

– Ай, нету здесь скотины, что сравнялась бы с нашим Актангером! Как он сложен-то, братцы, – сокол и только! Вы на грудь обратите внимание, на грудь – широка, широка… А крестец? Одно заглядение! Ох ты, животина моя, скажи, до победного часа сражаться будешь! С тебя станется. Не зря ведь в тебе кровь алтайского аргамака и казахской лошади, что шесть месяцев кряду может нести на себе седока и не сдать при этом. Нет, братцы, наш Актангер недосягаем. Если я, Садык, понимаю что-нибудь в лошадях, приз – его!

Рыжебородый тщедушный старичок на все лады восхваляет Актангера, коня председателя колхоза – Амиртая. Послушаешь его, так подумаешь, что именно в дифирамбах коню старик видит сегодня свое предназначение. Председатель, похоже, глубоко убежден в справедливости пророческих слов старика, поскольку Актангер, действительно, два последних года не дает обогнать себя никому. Так почему бы не выиграть ему байгу и в третий раз?! Держится Амиртай гордо, поглядывая на всех с некоторой снисходительностью, будто говорит этим: «Я – хозяин лошади, я!..»

Завидев Нурыма, председатель воскликнул:

– О! С прибытием вас на той, аксакал! Уж кому я доверяю в нашем колхозе, так это Нуке!

«Доверие» председателя насторожило Нурыма. «Не иначе как поручить что-то хочет…» – подумалось ему.

– Кони готовы к забегу, аксакал! – провозгласил Амиртай как ни в чем не бывало.

– Э, бог в помощь! Пусть повезет твоему жеребцу! – откликнулся в тон ему аксакал.

– Если б вы за мальчишками, что скачут, присмотреть взялись, в дорогу их проводили, вот бы дело было, а? Назад у моста Сарыбулак повернуть можете.

– Верные слова, дорогой. Но вот на той я на своей клячонке потому прибыл, что на всякие зрелища хотел полюбоваться, на старости и это – для глаз отрада. А ты будто лишить меня хочешь такого удовольствия, а? Так тебя понимать, да? А я вот не могу быть уверен, что мой Месторы не подведет меня на полпути…

Не хотелось Нурыму предложение председателя понимать, но тот взял его в оборот, льстя самолюбию старика – дескать, не каждый может с обязанностью погонщика лошадей справиться, что, давая такое задание, он, председатель, всецело полагается на него, на Нуке, пообещал даже машину за ним отправить, когда тот возвращаться станет. В конце концов уговорил старика.

Не осталось Нурыму ничего, как повернуться огорченно к Месторы, который в это время старательно щипал траву под ногами. Верхняя губа, размером с два детских кулачка, забавно топырилась каждый раз, как конь тянулся к земле.

– Э, несчастный! – проговорил старик. – Все желудок набить не можешь… Не нам бы на старости-то лет по тоям разъезжать. Сидели бы дома, да овец пасли, все покойнее было бы…

Подтянув подпруги, он сунул ногу в стремя.

Тридцать всадников, а с ними тридцать первый – Нурым, не задерживаясь, понеслись вперед. Не без сожаления покинул аул Нурым, завидуя нарядно разодетым гостям, которые, конечно же, будут наслаждаться зрелищем сами, без него.

Всю дорогу он наставлял мальчишек, оседлавших отборнейших скакунов. Не ленился стремя в стремя подъезжать к каждому из них и каждому он повторял: « Не погоняй коня, пока тот не прольет весь свой пот. Животное само поскачет, когда надо. Пятками в бока не бей, иначе конь задыхаться станет. Лучше покрикивать время от времени или рукоятью камчи понукать. Поймет животное, чего от него требуют…»

Каждого мальчугана Нурым вразумлял так обстоятельно, что какой-нибудь посторонний человек, послушав его, подумал бы: все они возьмут приз, если будут придерживаться советов старого человека.

– Вот так, милок, желаю удачи! Надеюсь увидеть тебя первым!.. – с такими словами прощался с каждым из наездников Нурым, готовясь повернуть коня обратно.

Всадники одолели немало выцветших за лето, поросших грубой степной травой перевалов, немало ковылистых, потонувших в пыли долин, пока не достигли Сарыбулака, точки, откуда Нурым мог возвращаться. Был уже полдень.

Месторы выдержал путь стойко, будто задался целью на деле оправдать приставку «мес»– ненасытный и не теряющий упитанности. к своему имени – Месторы. Не было необходимости Нуке подгонять животное в бок своими тяжелыми сапог-саптама, с которыми он не разлучался круглый год.

Все всадники сошли с коней, чтобы дать последним размяться и охладиться на ветру, для чего расседлали их. Затем лошади снова были приведены в боевую готовность. Мальчишки живо взобрались на них. Подпруги на сей раз малость высвободили.

Месторы, у которого брюхо обычно едва не касалось земли, как у кобылиц в определенное время года, теперь выглядел довольно сносно. Нуке отнес это за счет недавней долгой езды.

– Ну, ребятишки! – скомандовал он. – А теперь выстраивайтесь в цепочку! А то еще потеряют прыть ваши лошади… Ветер, чуете, есть, так что держитесь каждый той стороны, с какой ваш соперник коня нахлестывает, иначе камушки от копыт могут угодить кому-нибудь в глаз.

Широкий большак, разделявший степь надвое, протянулся вперед далеко-далеко. Юные наездники выстроились в цепь по обе стороны дороги. Все наготове, крепко держат в руках поводья – как соколы перед взлетом. Стоит погонщику, который сейчас чуть приотстал от них, крикнуть: «Ну!», как заиграет камча на боках лошадей – и все сорвутся с места. Нурым понимал состояние мальчишек. Понимал и… немного завидовал им. «Какое счастье – в байге участвовать!» – думал он. Будучи мальчиком, не раз испытывал, помнится, удовлетворение от скачки. Сколько уже лет прошло, одни воспоминания теперь от любимой игры. Последнее время он лишь за Акжалом и ходит, тренируя его для байги, но опять же не ради себя, а ради Касымбека. Байга… Полный азарта и радости миг испытания удачи, миг, когда на карту становится честь джигита. Э-эх!..

Глянул на камчу, свитую из восьми сыромятных ремней. Тугая, тяжелая камча. Алый платок, вдетый в петлю на рукояти, трепещет на ветру. Поднял камчу вверх. Все глаза устремлены на платок – мальчики застыли в ожидании момента, когда платок, вскинувшийся кверху, упадет вниз. Боятся перевести дыхание. Такое впечатление, что если сейчас, сию минуту, этот своеобразный флажок не прочертит дугу в воздухе, наездники не выдержат и сами сорвутся с места.

– Счастливого вам пути!

Дрогнула камча в руке старого человека, и земля тотчас затряслась от грома множества копыт, разом врезавшихся в нее. Кони рванули с места сплошной темной массой. Сначала Нурым ничего не смог разобрать. Знай – заслоняется рукой от гальки, брызнувшей разом из-под копыт – будто сработала гигантских размеров праща, – и пыли, заслонившей все перед глазами. Еще через какое-то мгновение он увидел, что кони ушли. Так уменьшаются в размере камни, которые мечет какой-нибудь озорник. Месторы, будто оскорбленный тем, что остался, замотал головой, будто умолял хозяина отпустить поводья.

Нурым огляделся – ничего-то кругом, кроме выжженных солнцем холмов, на которые оседает пыль. Вдали, на горизонте, лошади темнели точками. Доли минуты потребовалось старику, чтобы осознать это, но и за такой короткий миг он успел ощутить перемену в себе. Какое-то нетерпение, что ли… Может, состояние Месторы передалось ему? А может… азарт погони проснулся? Сам не понял, как каблуки тяжелых сапог-саптама врезались в бок Месторы. Как знать, может, то была дань извечной слабости, жившей в нем, – не мог он быть спокойным, когда земля гудит под копытами, а может, старая привычка подняла в нем голову – сколько уж раз скакал он в байге, правда, в молодые годы, но все же… Короче, оставшись один, он издал вдруг клич, давний и желанный ему – он вырвался сам собой – и стегнул лошадь. Месторы, почувствовав, видно, какой решающий час настал для него, поскакал. Старик на ходу успел запахнуть разлетавшиеся в стороны полы чапана и завязать тесемки головного убора тымака.

Далеко позади остался Сарыбулак. Нурым почувствовал, как ему стало легко. Прояснился и затуманенный азартом скачки мозг. «Что это я? – подумал он, придерживая поводья. – Увидит кто – срам-то какой!.. Успокойся, гнедой, успокойся. Не нам бы, старым, которым и до могилы уже недалеко, надеждами на приз себя тешить… Успокойся, успокойся, милый, сбавь ход…» Но Месторы, как ни странно, не желал слушать хозяина. В его поведении было нечто новое, что насторожило и удивило старика. Приятно удивило. На скорости, с какой взял разбег, Месторы продолжал следовать за теми тридцатью скакунами, что исчезли в пыли. «Э, ну и давай! Сам же скоро выдохнешься. Куда-а тебе!.. – утешился Нурым, предоставляя коняге полную свободу. «Бедняга! – подумал потом. – Хочешь то, что упустил когда-то, сегодня наверстать? А ведь как рассчитывал на тебя покойный Козы! Как рассчитывал…»

Оставив в стороне большак, Месторы довольствовался тем, что брал один перевал за другим. Каждый новый приближал их с хозяином к участникам забега – Нурым уже видел последних седоков, но на каком отрезке пути первые, не мог еще определить. В первый момент он успел отметить, что пять или шесть из них сразу вырвались вперед.

Месторы мало-помалу начал задыхаться, бока его заходили часто, круто. «Ну вот – самый раз и придержать животное, к чему грех на душу брать?» – грустно констатировал старик. Но… Месторы оставался неуправляемым, он рвался вперед, будто говорил хозяину: «Буду скакать до последнего!.. Не мешай!» Вскоре скрылся из виду и тридцатый жеребец, последний из тех, что были только что в поле их зрения. Доскакав до очередного перевала, уже почти достигнув вершины, Месторы остановился вдруг, точно обухом его по голове огрели. Лошадь была вся в поту, ни одного сухого места. Бока ходуном ходят. Расставив ноги, животное обильно помочилось. Знатоки лошадей не зря говорят: «Моча у коня – яд, следует вывести ее перед скачкой, иначе, выделяясь с потом, она перебьет дыхание животному». Это незыблемое степное правило знал прекрасно и Нурым – недаром ведь доверили ему судьбы тридцати скакунов, претендовавших на приз в байге. Поэтому к поведению Месторы он отнесся как к чему-то само собой разумеющемуся, решив, что теперь-то он успокоит дыхание.

Спешившись, надел на коня удила, из-за отсутствия которых, как полагал Нурым, лошадь не слушалась его. Но стоило только ногам хозяина коснуться стремян, как Месторы понес снова. Как ни натягивал узду Нурым, животное не сбавляло скорости. Понял седок, что, хоть пасть порви коню железными удилами, тот от своего не отступится. «Ну и ну!» – выдохнул старик.

В беге Месторы Нурым ощутил легкость, как если бы с животного скинули груз. Ноздри раздулись, земля стремительно исчезала под копытами. Вскоре Месторы вытянулся в одну сплошную линию, казалось, что не скачет он, а летит. Снова пот прошиб его, но это уже был не тот пот, соленый, тяжелый, застилавший глаза; чистыми, прозрачными струйками стекал он с боков животного, и чувствовалось, лошади от него легче. Опять Нурыму вспомнилось незыблемое в своей категоричности степное изречение: «Скакун дышит не через ноздри, а через кожу. Чем обильней пот промывает дыхательные поры на коже, тем большее расстояние за краткий миг может взять скакун…» Понял Нурым, что гнедой в состоянии проскакать еще многие километры. Скорость наращивалась на глазах. Будто почувствовал старый конь, что это последняя для него возможность отличиться, будто понял он, что именно сейчас, сегодня может явить великие, заложенные в нем еще с молодых лет качества, которыми в свое время ему не довелось удивить мир. Всю свою веру, последнюю спасительную веру, окрылявшую его, вложил Месторы в эту выдавшуюся ему на старости лет возможность.

Второй раз за всю жизнь Месторы испытывал себя. Сейчас он стар, у него сбиты копыта, не так остры зубы, но, подчиняясь свойственному его четвероногим собратьям порыву, кинулся, очертя голову, в бой, исход которого, наверное, не под силу предрешить и хозяину, поскольку тот тоже стар, но тогда, в первый раз, ему, Месторы, было всего три года и участвовал он в состязании полный сил и энергии. Неизвестно, сколько он проскачет сегодня, но в тот злополучный день не оправдал он надежд аксакала Козы, пришел последним, а старик так верил в него, в его необыкновенные бойцовские качества. Сказалась застывшая наростом на бабке старая рана – боль в ней притупила желание вырваться вперед, а желание это бушевало в нем, как огонь. С тех пор прошло много лет – казалось, смирился Месторы с участью следовать смиренно за овцами, заворачивая их туда, куда велит хозяин, но, выходит-то, живет еще в нем свойственное всему лошадиному роду стремление настичь кого-то и не только настичь, но и обогнать. Вот и несется он, летит по степи, точно желает исправить ту, давнюю ошибку.

Так, не сбавляя скорости, Месторы подключился в конце концов к основной группе лошадей, растянувшихся по всей степи на расстоянии двух-трех метров одна от другой. Гнедому до них было еще далековато, но сам факт, что кони наконец-то объявились в поле зрения, радовал.

И Нуке был уже другой. Прежняя выдержка изменила ему, уступив место воодушевлению, какого он давно уже не испытывал. Азарт погони захватил его так, что он уже и не мыслил ни о чем другом, как нагнать того, кто скачет впереди, а настигнув, опередить следующего… Подчиняясь неведомой силе, будоражившей кровь, наполнявшей его желанием победить, он уже не сдерживал, как недавно, гнедого – понукал пятками в бока животное.

Когда Месторы довольно-таки легко обошел шестерых коней, скакавших впереди основной группы, Нурым, не выдержав, издал воинственный клич, а голос-то у него надтреснутый, сиплый оказался. Мальчики, которых он только что поучал, держитесь, мол, при обгоне той стороны, с какой соперник коня нахлестывает, потому что галька-де, летящая из под копыт, может угодить в глаз, завидев сейчас Нурыма, изумленно уставились на него. Взгляды их говорили: «Сам-то не больно разбираешь, где скачешь, где напрямик режешь». Нурыма эти взгляды сейчас не волновали, он не замечал их, не мог заметить, потому что все его внимание было сосредоточено на том, что было впереди. Вот уж, действительно, наслаждение – догонять и опережать соперника! Не раз за долгую жизнь приходилось ему переживать сладкий, щемящий сердце миг победы, но нынешнее состояние было для него особенным. Такого ликования, когда душа птицей рвется из груди, когда поет сердце, когда теряется всякое ощущение времени, он не ощущал никогда.

Впереди оставались четыре скакуна, Месторы тщился из последних сил, желая нагнать их. Но кони маячили впереди, точно призраки. Не было, казалось, ни малейшей надежды, что их можно будет обойти.

«Вперед, мое животное, вперед! – шептал в забытьи Нурым. – О, покорный Козы! Благодарю тебя, ясновидца! Знал ведь, тогда уже знал, какое это необыкновенный конь – Месторы.

А я-то дурак, столько лет вынуждаю его за овцами трястись, э-эх!»..

Вспомнилась история, которую он так и не успел рассказать Касымбеку. Поскольку относилась она непосредственно к Месторы, к которому он питал сейчас самые нежные чувства, он представил ее глазами так, если бы, скажем, все это случилось вчера. До мельчайших подробностей запомнил он историю появления у них Месторы. Если не запамятовал, сыну уже лет восемнадцать-девятнадцать, да, да, Касымбек только родился тогда. Аксакал Козы, будучи в гостях у племянника в Чилике, обратил внимание на Месторы, тогда еще глупого, необъезженного. Так и сказал, говорят, старый человек, глянув на лошадь: «Конь что надо! Хоть и неказист, а скакун из него такой будет, что и ветру не обогнать. Такие крылатые кони раз в тридцать-сорок лет рождаются». Вот и пристал к племяннику, отдай, мол, гнедого. Дошло до того, что взамен Месторы дед оставил племяннику серого иноходца со всем его снаряжением – с седлом и сбруей. А иноходоц-то тоже из редких был – ширококостный, большой, как корабль… И вот, когда гнедому исполнилось три года, привез его Козы на байгу. Состязание должно было на следующий день состояться, и какой-то злоумышленник, из черной зависти к явному сопернику, взял и сбил накануне коню колено. Ночью он сделал это грязное дело. Нурым собственными глазами видел, как плакал тогда Козы. На следующий год аксакал опять попробовал гнедого на скачках, и опять тот не сумел развить скорости все из-за той же раны. С тех пор и перестал рассчитывать на него Козы. После смерти хозяина лошадь перешла к Нурыму в качестве обыкновенного средства для передвижения. Сейчас, пожалуй, никто в округе и не подозревает, что старый Козы некогда возлагал на Месторы надежды как на особенного, призового скакуна. Не ошибся, выходит, Козы. Уж если в старости Месторы являет такое искусство, считай, загубленными остались его молодые годы, загубленными…

Воспоминания старика оборвались из-за восклицания, раздавшегося рядом. Месторы обходил одного из четырех жеребцов, а восклицание, надо полагать, исходило от наездника, которого обошли.

Тридцать километров для Нурыма показались тридцатью метрами. Недалек был и финиш. Отцепив подпруги, Нурым ухватился за гриву гнедого, а тяжелое деревянное седло ухитрился сбросить на дорогу. «Для худой клячи и камча тяжела», – говорят казахи. Это было все, чем Нурым мог помочь своему питомцу.

Помощь, как видно, оказалась кстати. Месторы обошел еще одну лошадь, а остальным стал, как говорится, наступать на пятки. Впереди всех несся Аркаркара из «Карабулака», следом – Актангер Амиртая. Аркаркара был великолепен – не шел он, а стлался над землей.

Месторы прилагал отчаянные усилия, чтобы хоть как-то сократить расстояние между собой и Аркаркарой. Но пока что его усилия были тщетны, хотя разделяли-то их, примерно, сто шагов – не больше. Через две-три минуты должен был наступить момент, который удивит всех, и Нуке, представляя уже себе этот момент, готов был отдать все, чтобы только обойти лошадь, идущую впереди. Сгорая от желания хоть как-то облегчить потуги своего любимца, он припал к гриве. Так старый сокол подбирается, готовый ухватить добычу. Глаза Месторы застил пот, и старик то и дело утирал его носовым платком. Последний километр. Показались всадники, скакавшие навстречу.

Расстояние между Месторы и Аркаркарой сократилось, но и до финиша – черт бы его побрал! – осталось совсем немного. «Надо успеть, успеть во что бы то ни стало!» Беспокоя память всех своих предков, старик вслух произносил клич, который про себя повторил уже, наверное, раз сто. Вон какая толпа зевак наступает спереди! Что ж! Прелюбопытнейшее зрелище, выходит, представляют конники…

Месторы почти уперся мордой в хвост Аркаркаре. Но почти следом фыркал Актангер, Нурым ясно слышал перестук его копыт. Сбросил с себя чапан и тымак. Он кричал:

– Аруах-аруах! Санияз-Санияз! Духи предков, поддержите нас!

Месторы сравнялся с Аркаркарой. Мальчуган на Аркаркаре, забеспокоившись, стал безжалостно стегать животное. Не хотелось ему, конечно, в решающий миг упускать из рук приз.

– Абырой, абырой – Хвала, хвала! – вопил старик.

Он и сам не понял, как переменил клич. Когда до финиша остались считанные метры, гнедой вырвался вперед. Каких усилий стоило это Месторы, знал, видно, только он сам. Надо полагать, – невероятных.

Нуке в эту секунду лишился способности различать что-либо. Он ничего не видел. Он весь был во власти необъяснимого чувства, все смешалось в нем – радость, волнение, смятение, расстерянность. Перехватило дыхание. Повлажнели глаза – не то от слез, не то от пота. Не увидел Нурым ни Касымбека, подскакавшего к нему на Акжале и взявшего под уздцы Месторы, ни Амиртая, который следовал рядом и, забыв про своего Актангера, искренне болел за «клячу» погонщика. Нурым лишь повторял в упоении одно: «Абырой, абырой!..»

Состояние Месторы было более чем плачевным. Если за минуту раньше им двигало стремление во что бы то ни стало перегнать соперника, то теперь, когда цель была достигнута, силы, чудодейственным образом поддерживавшие его, вдруг стали иссякать, катастрофически иссякать, это чувствовалось по глазам, которые застилала усталость. Разве что голос хозяина, хрипло выкрикивающего что-то, заставляло его нестись вперед. Мелькали четвероногие собратья, люди. Все замельтешило, закружилось перед глазами. Небо и земля будто начали меняться местами – на какой-то миг он перестал ощущать твердость под ногами, точно не земля под ними была, а невесомые облака, и он растворился в них, став таким же невесомым. Где-то рядом со свистом рассекла воздух камча. И этот звук обжег Месторы пламенем. По телу разлилась истома… Так бывало, когда после трудного дня он возвращался к себе в стойло…

Распоров толпу пополам, Месторы грохнулся плашмя на землю. Не то от старости, не то бабка опять подвела – неизвестно, но не смог он удержать своего тела. Нуке, перелетев через коня, вскочил все же и, подбежав к Месторы, поднял ему голову, которой тот бился о землю. Глаза животного застлала влага. Несколько крупных бусинок скатилось на ладонь хозяина. Как знать, возможно лошади и плачут… Солнце к этому времени склонилось к закату, край его зацепился за макушку Кишкенетау…

***

…После этого случая Нурым частенько вспоминал Месторы. И каждый раз имел обыкновение говорить:

– Акжал у меня хорош, все его прелести на виду. Всяк любуется им. Но Месторы был другой. Его достоинства внутри хоронились. Он – как вода, которая течет тихо, без плеска, но способна в один прекрасный день буйно обрушиться на берег, явив свою силу. Человек, который хоть раз в жизни, подобно моему Месторы, сумеет открыться людям всем хорошим, что есть в нем от рождения, должен, я думаю, быть счастливым…

Перевод с казахского Лины КОСМУХАМЕДОВОЙ.