Смесь зла, добра, нужды и красоты

Татьяна Невадовская была еще юной девушкой, живущей в казахском ауле Шымдаулет, когда она начала записывать в свой дневник ужасающие последствия искусственно организованного массового голода на всей территории Казахстана в начале 1930 годов.

В один из тех дней 19-летняя Татьяна Невадовская, переехавшая в голодающий Казахстан вместе с родным отцом, сосланным профессором, во время прогулки столкнулась с молодым казахом, изможденным, обессиленным от голода. После этой встречи она описала в своем дневнике событие, свидетелем которого она была.

«Ранняя весна 1933 года. Я шла с кем-то из специалистов, со мной был фотоаппарат. На дороге сидел обессиленный, истощенный казах. Он с трудом тащился с полевых работ, обессилел, стонал, просил и есть, и пить.

Я передала фотоаппарат своему спутнику и поспешила принести воды. Казах пил с жадностью. Я не заметила, когда мой товарищ меня сфотографировал. Я снова поспешила домой, чтобы принести голодающему кусочек хлеба и сахара. Когда я подошла к нему с хлебом, он уже был мертв».

Пятьдесят лет спустя Татьяна Невадовская пришла в Центральный государственный архив Казахстана в Алматы и передала свой личный архив, в том числе фотографию, которую сделал ее спутник во время той встречи с голодающим молодым казахом, сборник собственных стихов, рисунки и дневник, который она назвала “Ужасные, голодные 1932 - 1933 годы”.

Эти материалы явились редкими свидетельствами той части истории Советского Казахстана, когда приблизительно от полутора до двух с половиной миллионов казахов (по другим сведениям - около двух третьих казахов) погибли в результате искусственно организованного советской властью голода. Голод был следствием насильственного перевода традиционно кочевых казахов к оседлости и полной конфискации всего домашнего скота. Казахов лишили тем самым единственного источника существования.

В своем дневнике Татьяна Невадовская ставит перед собой важную цель. В тонкой тетрадке 19-летняя Татьяна записала: “В память об этой национальной трагедии во время того периода - страдания, которое не было ни заслужено, ни оправдано, - я установлю памятник на этом месте, так же как устанавливают обелиски над могилами неизвестных солдат”.

Точные статистические данные отсутствуют, но ряд историков утверждает, что по крайней мере 50 миллионов человек были убиты или уничтожены в результате советской политики «классовых чисток», политических репрессий, переселения и массовой коллективизации до середины 1950 годов.

Так же нашлись неравнодушные люди как, профессор истории из университета в Торонто Линн Вайола, которая занималась исследованием истории преступлений сталинского периода. Находясь в Москве, где она приняла участие в международной научной конференции по истории сталинизма, Линн Вайола отметила, что видела своими глазами подлинные документы: отчеты, рапорты и докладные записки, в которых приводятся точные данные и детали о голоде 1930 годов и явные свидетельства того, что Москва была хорошо информирована о людских потерях в ходе коллективизации.

Тем временем, считает Линн Вайола, у исследователей имеется вполне свободный доступ к историческим материалам в архивах бывших советских республик, но в них очень мало свидетельств о мотивах политики в эпоху сталинизма.

Предлагаем вам прочесть стихотворение молодой Татьяны, дочери русского врача, которое было опубликовано лишь 50 лет спустя, стих говорит сам за себя.

adebiportal.kz

ЖЕРТВАМ ЭТНОЦИДА ПОСВЯЩАЕТСЯ…

В природе март — пришла весна хмельная.

А все забыть — не помнить не могу…

Уж травка первая, а я припоминаю

Замерзшие фигуры на снегу.

Убожество и грязь, я их не замечаю,

Не замечаю ни заплат, ни вшей,

И беспредельно, искренне страдаю

За этих обездоленных людей.

Их косит голод… Я не голодаю,

Обута я… а тот казах босой.

Безумную старуху вспоминаю

И женщину с протянутой рукой.

Из грязных тряпок груди вынимает,

Чтоб объяснить: «Ни капли молока».

И крохотное тельце прижимает

Худая материнская рука.

Не содрогаюсь от отвращения,

Но и смотреть спокойно не могу,

Как люди, падая от истощения,

Перебирают колоски в стогу.

Под проливным дождем, под ветром, под снегами,

Стога соломы здесь в степи стоят.

Колосья прелые, изъедены мышами,

Покрыты плесенью… содержат яд.

Беспомощные детские ручонки

Находят полусгнивший колосок,

И слышится надтреснутый и тонкий,

Болезненный ребячий голосок.

Так в чем же их вина? За что такие муки?

Здесь, на своей земле, в краю родном?

Ах, эти худенькие пальчики и руки,

И девочка больная под стогом.

Под кожей ребра, и торчат лопатки…

Раздутые ребячьи животы…

Нет оправдания и нет разгадки

Причины этой жуткой нищеты.

Вот озимь поднялась. Синеют в дымке дали,

И жаворонки в небесах уже…

Нельзя, нельзя, чтоб дети голодали….

И этот труп казаха не меже.

Кто приказал? Узнать — понять хочу я,

Кто смерть и нищету послал сюда?

Где испокон веков жил народ, кочуя

С верблюдом, осликом, и пас стада.

Зачем снимать последнюю рубаху

И целый край заставить голодать?

Кому понадобилось — богу иль Аллаху

Все отобрать и ничего не дать?

Какой же деспот создал эту пытку?

Иль полоумному пришла такая блажь?

Последнюю овцу, кошму, кибитку,

Мол, заберешь и ничего не дашь.

Но все молчат, хоть знают — не умеет

Казах-пастух ни сеять, ни пахать.

Без юрты он зимой окоченеет,

Без стада и овец он будет голодать.

И не пеняй на климат, на природу,

На то, что Казахстан степной и дикий край.

Такой был урожай! — Хватило бы народу

На хлеб и на табак, на мясо и на чай!

Так нет же! — Увезли отборную пшеницу,

Огромные стога остались на полях.

У тех стогов такой кошмар твориться-

Не мог бы выдумать ни бог и ни Аллах…

Без шерсти и кошмы — казах совсем раздетый,

Без дичи и без шкур он будет не обут.

Откуда ему знать, что в Подмосковье где-то

В колхозах на полях сажают, сеют, жнут.

Я не умею с этим примириться,

Мне тяжело на это все смотреть.

На небе радостно поют, трепещут птицы,

А не земле страданья, голод, смерть.

Мерещатся мне детские ручонки

У прошлогодней и гнилой скирды,

И небо ясное и жаворонок звонкий,

Смесь зла, добра, нужды и красоты.