Бетховен

Черный человек

С чем можно сравнить глухоту Бетховена? Разве что со слепотой Гомера.

О’Санчес

Глава 1

Домашнее воспитание

Музыка - источник радости мудрых людей.

Сюнь-Цзы

- Не трогай его Иоганн[1]! Ребенок ни в чем не виноват! -  успела выкрикнуть мама[2], прежде чем отец захлопнул перед ее носом дверь. Влетев в гостиную, где обычно проходили уроки, Людвиг умудрился не только устоять на ногах, а даже принял горделивую позу, скрестив руки на груди и глядя исподлобья. Он отлично понимал, что скоро сломается, но был готов держаться до последнего.

- Упрямый скот! Ты опозорил свою семью! – первая же затрещина выбила долго скрываемые слезы. Еще удар. Щека горела, голова превратилась в звенящий колокол. С макушки сорвался и полетел в угол напудренный паричок, а сам мальчик упал на диван, прикрывая лицо от сыпавшихся на него ударов.

- Оставь ребенка, ирод! Не надо, он ничего не сделал! – заходилась на лестнице мать.

- Он ничего не сделал! Вот именно! Сколько лет учебы, сколько сил, денег, и ни малейшей благодарности! Ты никогда не станешь Моцартом[3]! – Отец сорвал с сына взятый в долг у соседей парадный камзол, и принялся стегать Людвига ремнем прямо по батистовой сорочке, раздирая тонкую ткань.

Людвиг не кричал, он давно уже привык к побоям и научился сдерживаться. Молча мальчик кусал диванную подушку, ожидая, когда же папа наконец выдохнется. Вернувшись из кабака, отец мог глубокой ночью вытащить своего старшего сына из постели и заставить его полусонного в одной рубашке играть гаммы, расхаживая тут же по комнате и не забывая отвешивать подзатыльники. Когда Людвиг чуть-чуть подрос, отец начал приглашать домой музыкантов из капеллы, случайных выпивох или даже уличных шлюх, требуя, чтобы сын услаждал их слух музыкой Гайдна[4], Моцарта, Вивальди[5], Телемана[6] или Сальери[7].

Хотя, бывали и дни, когда он просто набрасывался на спящего сына и, вытащив того из постели, липил, припоминая прошлые грешки или срывая зло.

Но сегодня – особый случай, сегодня тенор придворной капеллы Иоганн ван Бетховен мстил не оправдавшему возложенных на него надежд, сыну, и это могло затянуться. Бил за дело, порол с душой, мог и вовсе забить к чертям собачьим. Людвиг  понимает это. Шутка ли сказать – шесть лет муштры, первый концерт,  взятый в долг бархатный камзол с ажурным кружевом и вышивкой, приглашенные зрители и что в результате?

Да, ты не Моцарт – юный Бетховен! Смирись, утри кровь, и когда сможешь снова сидеть на многострадальной заднице, не забудь поблагодарить за науку и попросить прощение у добрейшего папеньки, который все эти годы пекся о тебе, как не будет печься ни об одном из своих сыновей.

Как-то раз великого скульптора Микеланджело[8] спросили о том, каким образом ему удается создавать свои восхитительные скульптуры, и он ответил: «Я беру камень, а затем просто отсекаю все лишнее». Подобно Микеланджело Иоганн Бетховен высекал из своего сына тупость, лень, желание резвиться ловкими пальцами по клавишам, вместо того, чтобы играть по нотам. Ваял из него Моцарта, дабы сделаться при нем – отцом гения.

О, он знал, что делает, ибо имел счастье присутствовать на академии[9] маленького Моцарта и видел, как из зала на сцену летели туго набитые кошельки и драгоценные перстни. А маленький мальчик в шелковых чулках, красном камзольчике и напудренном паричке весело играл сложные мелодии, от которых кружилась голова. Поговаривали, что на самом деле Моцарт не ребенок, а карлик, но допущенный вместе с отцом за кулисы, и, наблюдающий крошечного гения вблизи, Иоганн  ясно видел, что это именно мальчик. Золотой мальчик, принесший своего расфуфыренному отцу целое состояние!

К слову, в афише Моцарта, его выскочка отец[10]  облыжно именовал себя капельмейстером, хотя на самом деле достиг всего лишь должности заместителя. Неслыханная дерзость, но благодаря чудо-ребенку пройдохе это сходило с рук.

Впрочем, пройдохой Леопольда Моцарта злобно именовал лишь неудачник Иоганн. Всю жизнь господин Моцарт слыл одним из лучших музыкальных педагогов, и даже написал книгу «Опыт основательной скрипичной школы», а вот до должности капельмейстера придворной капеллы князя-архиепископа Зальцбургского, так и не дорос. Зато воспитал чудо-ребенка, а имея сына гения, можно уже вообще больше ни о чем не беспокоиться, а лишь собирать кошельки, падающие подле сафьяновых туфелек его ненаглядного вундеркинда.

Да, Леопольд Моцарт только мечтал сделаться капельмейстером, а дед Людвига и отец Иоганна им был! Шутка ли сказать в каких-нибудь двадцать лет первый в роду ван Бетховенов певец и музыкант Людвиг достиг подобных высот. Небывалый взлет!

Людвиг ван Бетховен – дедушка нашего героя, когда-то действительно был лучшим певцом церковного хора в Льеже, а так же частенько заменял органиста. Однажды после службы его представили курфюрсту Кельна, посещавшему Льеж по своим делам, и после недолгого разговора, тот пригласил одаренного юношу на службу в качестве  певца придворной капеллы, он слышал его пение и был очарован приятным, совершенно бархатным басом, которого так не хватало кельнской капелле. Так Людвиг ван Бетховен сначала вступил в должность певца, а затем постоянно учась и совершенствуя свой талант, сделался и самым молодым капельмейстером своего времени.

Потерпевший фиаско на своей первой академии, двенадцатилетний Людвиг ван Бетховен был внуком покойного капельмейстера[11]! Его и назвали в честь деда, собственно на деда он и был похож, такой же крепкий и плечистый. «Весь в деда!», - наперебой говорили друзья музыканты, которым Иоганн показывал своего наследника, заранее поднимая тосты, за его великое будущее, еще бы у ребенка идеальный слух. Хорошие учителя, прилежание и из мальчишки определенно выйдет толк. Все друзья Иоганна были в этом убеждены весело провозглашая тосты за чудо-ребенка и именуя маленького Бетховена новым Моцартом.

- Нет, ты не Моцарт! – Отец бросил ремень, и, швырнув в стену табуретом, вышел из комнаты. Людвиг услышал как заскрипели старые ступени на лестнице, хлопнула входная дверь. Избив сына Иоганн Бетховен отправился проторенной дорожкой заливать горе в ближайший кабак, мальчик поднялся и тяжело ступая проследовал мимо испуганно таращившейся на него матери, и, добравшись до кухни сунул голову в ведро с колодезной водой. Вопреки обыкновению, на этот раз холод всего лишь притупил боль, так что, не вытираясь, и не пытаясь переодеться, как был в изодранной концертной сорочке, розовых чулках и коротких панталонах, подросток выбрался из дома и шатаясь побрел в сторону Рейна, дабы нырнуть в его благословенные волны, которые примут его таким, каким он к ним придет, с викторией или позором. Холодные волны обнимут горящую от побоев спину, заставив юного музыканта хотя бы на некоторое время позабыть о боли.  Он бросится в волны и будет плыть против течения, пока силы не оставят его. Потому что плыть по течению может и дохлая рыба, но если ты жив, ты всегда найдешь для себя течение, которому можно противостоять, с которым можно побороться и победить.

Уставший, с бешено бьющимся сердцем, он лежал какое-то время в ледяной воде, глядя на крупные звезды. Звезды – великие музыканты, живые и вознесшиеся. Добрые звезды, когда-нибудь они без сомнения примут его в свою блистательную семью. Где на черном бархате неба, он будет музицировать испытывая ни с чем не сравнимую радость. А еще звезды – прекрасные женщины – княгини, герцогини… сколько их упадет в его постель, и будет ли среди них та – единственная?  И если она звезда, то, как отличить ее от прочих звезд?

Глава 2

Вариации на тему

Музыка должна высекать огонь из людских сердец.

Людвиг ван Бетховен

Как-то раз, отыграв концерт в одном из известнейших салонов  Вены, двадцати пятилетний Бетховен завернул с друзьями в кабак. В тот день, произошло неприятное происшествие, отработав положенное и уже собравшись уходить, Бетховен был разочарован тем, что гонорар ему принес лакей, в то время как устроившая прием герцогиня не соизволила даже попрощаться. Это было тем неприятнее, что приглашать модного музыканта чертовка являлась сама в карете с гербом и ливрейными лакеями на запятках. Собственными ножками в расшитых золотом туфельках, не погнушалась подняться по воняющей кошками лестнице, огляделась в бедной квартирке, чуть не довела до обморока квартирную хозяйку, оставила адрес и аванс. После чего обольстительно улыбаясь, протянула тонкую ручку в кружевной перчатке, которую он тут же сгорая от смущения и внезапно охватившего его острого желания, излишне торопливо прижал к губам.

Взгляды были такие туманные, а намеки завлекательные, молодой человек вообразил себе невесть что, и играл на вечере с особым вдохновением, рассчитывая на продолжение отношений. Могла бы хотя бы оставить его выпить по чашечке кофе, где-нибудь в зимнем саду под красивой пальмой, рядом с крошечным фонтанчиком в виде ангела с розой.

Полумрак, лишь слабо посверкивают бриллианты на лилейной шее, да светятся в темноте глаза. Точно перед ним не женщина, а королева кошек. И вдруг, какая проза, лакей приносит деньги в конверте, а прекрасная госпожа, должно быть уже позабыла о несчастном музыканте. Что он ей – комедиант да и только! Стоит ли считаться с бедным музыкантом?

Вино нисколько не улучшило настроение, оскорбление оказалось слишком тяжелым. Опрокинув несколько кружек с друзьями, Бетховен постарался поскорее откланяться, после чего вернулся к себе.

Какого же было его воодушевление, когда буквально с порога он ощутил волнующий запах духов… ее духов. В спальне, где наглый слуга не убирался должно быть уже месяца два и рядом с нотами валялись нестиранные сорочки, обломки трости и немытые чашки, на кровати возлежала она. И не просто лежала, ее прекрасное обнаженное тело казалось источало свет, а глаза светились молчаливым призывом. Звезда снизошла до коморки бедного музыканта, герцогиня протянула руку, и когда он приблизился, обняла Людвига за шею, привлекая к себе.

После ночи любви, все одно что после долгого музицирования, хотелось одного, как когда-то в детстве броситься в холодные воды Рейна. Уснув Людвиг не видел, как уходила герцогиня, или возможно, она только привиделась ему, растаяв точно облачко или ночной морок. И только простыни еще с неделю благоухали ее духами.

Холодная вода приводила в порядок мысли, Людвиг потребовал таз для умывания, и, встав в него, вылил на себя воду из ведра.  Единственное что слуга делал беспрекословно, каждое утро приносил на кухню свежей колодезной воды. Сетуя себе под нос о господских прихотях, из-за которых трудяга Ганс, вынужден подниматься в шесть утра, плут растер тело своего хозяина полотенцем, после чего с кряхтением и жалобами, принялся вытирать лужу на полу.

Обливание подействовало на Людвига отрезвляюще, завернувшись в полотенце, он проследовал в спальню, где снова юркнул под одеяло, стуча зубами. Работать пока не тянуло, искать ускользнувшую женщину – поздно. Зато сам он мыслями вдруг вернулся в тот день, когда его первый концерт не сделал его признанным виртуозом, и избивший его отец восклицал в равнодушное, пустое небо: «нет, ты не Моцарт!»

«Да, я не Моцарт, и не собираюсь занимать его место в музыке, - подумав, произнес вслух он, глядя на дождь за окном, - потому что у меня есть свое место, и оно намного выше».

А в ту ночь, когда благословенные воды Рейна уврачевали его раны, и пришло успокоение, Бетховен вернулся домой в насквозь промокшей одежде, тихо подняться на второй этаж по старому, благородно подставившему деревянное плечо платану,  с отвращением стянул с себя мокрое и завернулся в ватное одеяло. Был ли он зол на отца? Периодически Людвиг не мечтал ни о чем ином, как когда-нибудь разделается с пьяницей и скандалистом. Как? Перережет ли горло, когда Иоганн будет спать, распространяя вокруг себя запах перегара? Добавит ли в кружку крысиный яд? А впрочем, вполне достаточно один раз пройти мимо уснувшего в сугробе родителя.  Околеет как собака – туда и дорога. А сразу не околеет, так простудится, и затем непременно преставится не от вина, так от болезни.

Мечты согревали сердце, наполняя его пьянящей радостью.

Впрочем, Людвиг пока ни разу не поднимал руки на отца, не сопротивлялся, когда тот драл его ремнем. Но когда-нибудь, когда Людвиг малость окрепнет, когда кончится терпение, или когда он подобно отцу пристрастится к напиткам… вот тогда, заступаясь за мать или младших братьев…

Людвиг вспомнил пропитую, искаженную злобой физиономию отца, и ему резко расхотелось приучаться к вину.

Как-то раз фрау Фишер хозяйка дома, который они снимали, прибежала на их половину дома, причитая и размахивая длинными похожими на ветки дерева руками с тощими узловатыми пальцами.

- Людвиг, Карл[12], Иоганн[13], бегите скорее к кабаку, там, ой, с вашим отцом… такое случилось! Такое! Люди добрые! Да быстрее вы увальни нерасторопные. – Было не понятно, сочувствует она или злорадствует.

Разумеется, ребята тут же сорвались с места и побежали в указанном направление. Отец валялся в сточной канаве, большой, грязный навозный жук – который шлепнулся на спинку и теперь сучит ножками, не в силах перевернуться.

Умирая от стыда, на глазах у высыпавших поглазеть на уморительное зрелище соседей, братья полезли в канаву и вытащили от туда изрядно уже изгваздавшегося главу семейства. Народ высыпал из своих домов, хозяйки распахнули окна, наслаждаясь бесплатным представлением, как трое грязных пацанов тащат своего в лоскуты пьяного и орущего песни непутевого родителя. Балаган да и только.

Свернув на узенькую улочку, что вела к их дому, и где меньше зевак, они были вынуждены пройти мимо жирной шлюхи, которую ее хозяева из вредности ставили на неприбыльную улицу. Говорили, что время от времени толстуха ублажала Иоганна Бетховена, за что он отдавал ей остатки своего жалования. Теперь при виде бетховенской семейки, грязная девка поспешила посторониться, дабы не запачкаться. Это было уже слишком. Взбешенный Людвиг сбежал из дома, едва только доставил туда распевающего песни родителя. Сначала на реку, несмотря на осень, он бросился в воду и плыл, борясь с течением и смывая с себя грязь и ненавистный отцовский запах, а потом в поля и гулять, гулять, гулять… Он ходил, рыча и воя от бессилия и ярости, он падал на землю зарываясь лицом в пожухлую траву мутузя эту самую землю кулаками, крича непристойности, а потом вдруг запел.

Его песня была без слов, пел и рычал, вопил, скулил, и потом снова пел. Постепенно его песня очистилась от рычания и проклятий, сделавшись чистой, как воды в Рейне. Впервые Бетховен был совершенно счастлив. И ни что, даже острое отвращение к отцу не могло повлиять на это его счастье.

 С тех пор он пел, сочиняя собственную музыку, сначала просто пел изображая голосом различные инструменты, а затем дома садился за инструмент повторяя по памяти мелодию.

- Людвиг ван Бетховен! Немедленно прекрати бить по клавишам и играй по нотам, стучал из-за стенки отец, но охваченный творческим порывом мальчик не мог и не желал останавливаться, музицируя он неизменно ощущал счастье, стало быть, он мог быть счастлив когда хотел. Счастлив едва дотронувшись до клавиш старенького пианино.

- Не обижайся, парень, твой отец из такой породы людей, которым если что-то взбредет на ум, ни за что оттуда не выйдет, - пытался ободрить Людвига Тобиас Пфайфер[14], явившийся на очередной урок с сыном приятеля, и застав обоих в сквернейшем расположение духа. Я расскажу тебе какие бываю пианисты.

Голос дяди Тобиаса мягкий, не говорит, колыбельную поет, но Людвиг в чужую доброту давно не верит, точнее, решил, что больше уже никогда не поверит. И вот теперь старается выполнить обещание. Трудно, а что поделаешь, такая жизнь. Вот давеча, отец погнался за ним, чтобы отделать палкой, да сам с лестницы и навернулся. Судя по звуку, все ступеньки пересчитал. А когда растянулся во весь рост внизу, сбив пару тазов и разгрохав кувшин с водой, вдруг таким нежным голосом с ним заговорил, не слова, медовая сласть. Мол, подойди сыночек, видишь, папка твой покалечился, того и гляди дух испустит. Поверил Людвиг, как не поверить, и вместо того, чтобы сбежать, ребенку понятно, папаша пьяный, проспится, глядишь завтра обо всем и забудет, да еще и станет удивляться, где он столько синяков да шишек успел наловить. Подошел, руку протянул, вот тут-то коварный батя его и поймал. Вперед наука, в следующий раз, пусть хоть на нож напорется проклятый, пусть тогда орет точно недорезанный боров, он Людвиг просто сядет за инструмент и будет играть да по нотам, по нотам, как велено. Ни за что не закончит урока, пока либо ноты не закончатся, либо батя не околеет.

Открыв дверь перед новым гостем, мама лишь бросила испуганный взгляд в сторону расположившегося за столом мужа, пропуская в гостиную Франца Риса[15] -учителя Людвига по скрипке. Правда сегодня не его время, но да не выгонишь же, гость.

Людвиг любит Риса он не такой гад как его папаша, дядя Франц человек. Людвиг принуждает себя слушать, что говорит Тобиас, при этом его пальцы летают по клавишам. Вот ведь как бывает, только что целая сцена перед глазами пробежала, а руки знай, выполняют заданный урок. Надо будет на будущее запомнить. Он делает над собой усилие, и улыбается Франсу.

- Ну вот, так уже лучше. Эх, был бы ты брат менее талантлив, забрал бы я тебя у твоего отца, - шепчет прямо в ухо добряк Рис. – был бы ты мне заместо сына. Ох и дивно бы мы зажили! Я тебе говорю. Да только не отдаст тебя Иоганн, не получится.

Людвиг и сам понимает, что не судьба ему жить у дяди Риса. Покуда папка его во вторые Моцарты прочит, ни за что не отступится, хоть что тут делай. Вот если бы учитель мог выкупить Людвига, но откуда у бедного музыканта такие деньжищи.

- Моцарт, когда был маленьким…

Людвиг вздрагивает, на мгновение перестав играть, вдруг подумалось, что учитель Тобиас читает его мысли.

- Что с тобой?

- Да так, вы говорили, когда Моцарт был маленьким.

- Ну да, ему тогда исполнилось десять или одиннадцать лет, а в наставниках его в то время был ни кто-нибудь, а сам Йозеф Гайдн. Так вот, как-то принес Вольфганг Амадей свое новое произведение учителю, вот де, ночью накропал. Спорим, что вы не сможете это сыграть?

- Так и сказал? Учителю? – Людвиг оторопело уставился на Тобиаса. – Посмел бы он так заговорить с отцом.

- Ну да, что тут такого, мы ведь музыканты, одни собирают полные залы, другие играют в церквях, бегают по урокам или просто стоят на улице собирая гроши. Тем не менее, все мы служители МузЫки, а стало быть, равны перед ней.

- И что ответил маэстро Гайдн? – Неправдоподобность ситуации расшатывает жесткий, недобрый мир сложившийся за несколько лет жизни вокруг маленького Людвига. Оказывается, можно и так. Можно не ненавидеть и не бояться. Впрочем, нашел с кем себя сравнивать, что прощается Моцарту, скорее всего не простилось бы ему. Впрочем - история происходила в Вене – считай другая земля. Там свои правила, свои законы. Мы им не чета.

- Гайдн пробежался взглядом по нотным листам и вдруг как заорет: «Как ты собираешься играть этот кусок? Вот в этом месте руки должны исполнять сложные пассажи одновременно на двух разных концах клавиатуры.

- Я могу лечь и вытянуть руки, - спокойно ответил Моцарт, и тут же лег на инструмент, демонстрируя, что длины его рук как раз хватает.

- Но одновременно с такой растяжкой, ты должен умудриться как-то взять несколько нот посередине! – Воскликнул довольный, что может поддеть маленького нахала Гайдн.

- Я возьму их носом! – Ответил Моцарт, и тут же проиграл весь кусок, лежа на инструменте и действительно в нужный момент, используя свой длинный нос.

- Я тоже могу играть в такой позе, - немедленно нашелся Бетховен, и так как он не знал, что там придумал его ровесник Моцарт, то тут же сымпровизировал, вызвав полный восторг Франца и Тобиуса.

…Обхватив дрожащие от холода плечи руками, он упорно шел в сторону дома, вспоминая сегодняшний вечер, академию, на которую отец возлагал столь большие надежды и которая провалилась с оглушительным треском.

Красный расшитый цветами камзольчик, одолженный у младшего сына органиста из церкви святого Мартина,  оказался тесен в плечах и сковывал движения, излишне пышное жабо, из кружев, срезанных с нижней юбки маменьки, и напоминающее пену над кружкой пива - откровенно раздражало. Розовые шелковые чулки так сильно обтягивали ноги, что казалось, сделай подросток неловкое движение, и проклятые лопнут при всем честном народе, как шкурка на пережаренных сосисках. Споря с чрезмерно узким камзолом и чулками, панталоны как раз были сшиты на вырост, отчего они пузырились на заднице и коленях. Добавьте к вышеперечисленному тяжелые туфли с обвисшими бантами и каблуки! Для человека прежде носившего лишь обувь на грубой деревянной подошве испытание сравнимое с полонезом  на ходулях. И апофеоз ужаса – белый напудренный и для чего-то сильно надушенный парик и черная мушка на щеке. Гадость!

Год за годом, день за днем, во сне и наяву, Людвиг ван Бетховен будет возвращаться в тот роковой вечер его первой в жизни академии, с отвращением вспоминая запах дешевых духов, которые отец позаимствовал у жирной шлюхи, и которыми был облит парик юного музыканта. В доме отродясь никаких духов не водилось. Духи нужны солистам, виртуозам, дающим самостоятельные концерты для изысканной публики, тенорист Иоганн пел в хоре, кому какое дело, чем ты пахнешь, если у тебя нет нужды общаться со зрителями. Правда в тот вечер, который Иоганн ван Бетховен надеялся сделать своим триумфом, он тоже вонял шлюшачьими духами, обливался, а может и внутрь принял, с него станется.

«В зале музыкальных академий на Штерненгассе придворный тенор курфюрста кельнского Бетховен будет иметь честь продемонстрировать двух своих учеников, а именно – мадемуазель Авердонк, придворную певицу, и своего сынишку в возрасте восьми лет. Первая исполнит различные красивые арии, второй будет иметь честь сыграть несколько фортепианных концертов и трио, чем надеется доставить почтеннейшей публике полное удовольствие».

Ему уже исполнилось двенадцать, но в афише отец распорядился написать восемь. И того много, Моцарт начинал свою карьеру в шесть, кого удивишь восьмилетним вундеркиндом? Зато одет он был очень даже похоже, отец всех извел этими подробностями. Требуя, чтобы все было тютелька в тютельку. Но сын… плечистый, уже начавший подобно деду раздаваться вширь, ни чем не напоминал хрупкого коротышку Моцарта. Когда же его одели во все это великолепие… С суконным рылом да в калашный ряд. Перед отцом стоял в лучшем случае базарный шут, нелепый плохо отмытый крестьянин, которого по прихоти барина, разодели в шелка и бархат на потеху публике. Тяжелый, грубый, не способный ни поклониться, ни сказать комплимента. Ребенок вообще не умеющий улыбаться!

- Гадкий, мерзкий, нелепый… Иоганн с отвращением разглядывал длинные вылезшие из рукавов с изящными кружевными манжетами запястья и кисти рук своего сына. Массивные икры, мосластые широкие стопы, которые было невозможно запихнуть в изящные сафьяновые туфельки. Пришлось специально тратиться на туфли на каблуках, к которым Мария жена Иоганна приделала вырезанные из картона и обшитые сверху золотистой парчой банты. 

Крупный, злой, с волчьим затравленным взглядом больше подходящем уличному мальчишке, нежели внуку господина капельмейстера, Людвиг раздражал отца. Но именно с этим столь нелюбимым ребенком Иоганн связывал свои главные в жизни надежды.

Не обладая сам ни способностью к преподаванию, ни терпением, Иоганн Бетховен, проставлялся кому-нибудь из знакомых музыкантов, с тем, чтобы те проводили уроки с Людвигом. Обучение было пугающе отрывистым, сегодня он изучал одно, а завтра совсем иное, но вопреки всему, мальчик не только не возненавидел занятия музыкой, а начал искать в ней спасение от окружающего его мира, жестокого отца, вечно заплаканной, кашляющей кровью матери, которой он не мог помочь. Сидя за инструментом, Людвиг путешествовал по неведомым городам, плавал, состязаясь с волнами и обнаруживая лежащие на морском дне клады, а то и летал по воздуху, стараясь не зацепиться за шпили и флюгера родного города. Музыка дарила радость и свободу, в то время как окружающая жизнь, мягко говоря, не радовала.

Глава 3

Семья Бетховеных

Музыка - это стенография чувств.

Л.Н. Толстой

Между Лимбургом и Льежем располагается  старинная деревушка Беттенховен, откуда, как считал капельмейстер Людвиг ван Бетховен и произошли все на свете Бетховены. Сначала они были крестьяне, а потом начали перебираться в города, приноравливаясь к ремеслам и торговле.  В Антверпене, некогда жили художник Петер ван Бетховен и скульптор Герхард ван Бетховен.  Кто теперь разберет, возможно и родственники. Сам Людвиг ван Бетховен дед маленького Людвига был внуком виноторговца Вильгельма ван Бетховена и его супруги Катарины Грандэнам, вместе с которой они произвели на свет восьмерых детей. Старший сын - Генрих Аделяр сделался портным и, женившись на Марии Катарине де Херст, обрел семейное счастье в окружение двенадцати детей, заметьте, все выжили, получили специальности, вышли в люди. Третий сын Генриха Аделяра и Марии Катарины Людвиг сделался музыкантом прославившим имя ван Бетховен.

Пел в церковном хоре и капелле, природный голос, как мы уже упоминали, совершенно бархатный, приятный слуху бас. Другой бы жил да радовался. Но певчий откровенно побаивался доверять такому ненадежному товарищу, как голос, каким бы хорошим он ни был:  простудишься, заболеешь, понервничаешь и упустишь, вильнет на прощание хвостом райская птица, да и исчезнет на вечные времена. Понимая это, Людвиг не полагаясь на судьбу, тратил деньги, беря уроки у профессиональных музыкантов, изучая ноты и пробуя играть на музыкальных инструментах. В то время от певцов еще не требовали изучения нотной грамоты, и упорство юного Бетховена казалось его товарищам по капелле чрезмерным. Они-то пели исключительно по слуху. Но Людвигу этого было мало.

Перебравшись с семьей в Кёльн и в двадцать лет получив должность капельмейстера, о которой мечтает любой музыкант, Людвиг ван Бетховен и не думал останавливаться на достигнутом, а связавшись с семьей отца, начал приторговывать вином содержа кабак. Впрочем, как совместить хлопотную должность капельмейстера с не менее ответственной – кабатчика? Не желая зависеть от прихоти судьбы и его милости курфюрста, Бетховен какое-то время совмещал два дела, прекрасно понимая, что при таком раскладе, вполне может в один прекрасный день, оказаться не на двух стульях, а аккурат между ними. Что делать? Уйти с ответственного поста? Да кто же добровольно отказывается от такого? Закрыть и распродать кабак? А если турнут с должности? При этом торговля шла более чем успешно: по словам современника, «придворный капельмейстер ван Бетховен имел деньги на вкладах… Он продавал свое вино в Нидерланды, откуда приезжали к нему купцы и знатоки и покупали вино». Следовало срочно нанять управляющего? А коли тот станет воровать? Несмотря на придворную должность, Бетховен оставался, непривыкшем доверять кому попало ограниченным крестьянином.

Меж тем в Кёльне было ой как не спокойно, что ни день правительство вводило новые подати и налоги. Разорившиеся соседи из центра города переезжали в бедняцкие халупы на окраине, утратив последнее бедняки шли по миру. Каждое утро глашатаи на площади громогласно оповещают о новых податях и штрафах. Те, кто не слышал, всегда может прочитать бумагу у ратуши или на базарной площади: «Кто на ночь не приготовит кадку с водой, платит 12 крейцеров штрафа; кто с трубкой во рту пройдет по улице -10 крейцеров. Курить разрешалось лишь в отведенных для этого местах, за курение в неположенном месте штраф та же сумма, что и за курение на ходу. Кто не имеет конюшенного фонаря – 12 крейцеров; кто перелезет через забор, причем неважно своего или чужого дома – 20 крейцеров, кто по воскресным дням пьет или шумит в трактире – 15 крейцеров, ибо «каждый должен выпить свой стакан в молчании»! Кто в воскресенье или праздник во время богослужения встретится вне города или в садах – 10 крейцеров; кто не представит предписанного количества убитых воробьев – 6 крейцеров за каждую непредставленную единицу, а кто представит вместо воробья другую птицу -12 крейцеров. Кто играет в карты в трактире – 40 крейцеров, а кто разрешает игру у себя на дому – 50 крейцеров; обыватель, называющий другого на «ты», – платит 8 крейцеров». То и дело приходили новые предписания относительно одежды и обуви, под запретом могли оказаться слова или выражения. Взимались подорожные пошлины и пошлины за переправу через реку, постоянно увеличивался налог на соль, воск, хлеб. Особой данью облагались евреи.

Не имевших возможности рассчитаться с долгами, могли запросто продать точно скот.

И все это происходило на фоне постоянного недорода и угрозы голода… мог ли в таких условиях ответственный муж отказаться хотя бы от незначительного источника доходов? Решение нашлось само собой, скрепя сердце, капельмейстер Людвиг ван Бетховен передал виноторговлю своей супруге Марии Иозефе Поль. К тому времени у них уже родился сын Иоганн, и привыкший к большим семьям Людвиг надеялся, что вскоре вокруг их стола будут сидеть как минимум пол дюжины сытых и здоровых ребятишек.

Поначалу Мария действительно бойко взялась за дело, дни напролет она проводила в кабаке, где болтала с гостями, строжила служанок и поваров,  следила за поставщиками. Но постепенно, рюмка за рюмкой, кружка за кружкой… Мария начала втягиваться в непростое дело заправской кабатчицы. Теперь она считала своей святой обязанностью не только чокнуться с каждым вновь прибывшим, а подсаживалась то за один, то за другой стол, ведя неспешные разговоры, и надираясь к вечеру до такого состояния, что домой ее приходилось относить на руках. Когда же клиенты прогоняли ее от своих столов, Мария Иозефе нажиралась за барманской стойкой, а то и прямо на кухне.

В ответ на жалобы и наставления мужа, она строила из себя оскорбленную невинность, сетуя на мужскую неблагодарность. Она же работает на износ, жертвует драгоценным здоровьем ради семейного бизнеса. И результат налицо - трактир битком набит, но если она не станет оказывать гостям уважение, выпивая вместе с ними, то постоянные клиенты чего доброго перейдут в соседский кабак. Обижаясь на мужа, она изливала потоки любви и пьяных слез на единственного сына, от чистого сердца угощая Иоганна сладким винцом. Так мальчик, еще не научившись грамоте, пристрастился к ароматным наливкам и горьковатому пиву. А что? Ведь она давала своему ребенку только самое лучшее и самое вкусное. Яблочный сидр, хлебное пиво, ягодные и фруктовые настойки и наливки. Сплошная польза. Так, когда одноклассники Иоганна бежали домой, получая кто засахаренное яблочко, кто кренделек, а кто сдобную булочку, маленького Иоганна ждала дома чекушка.

Так что, к тому времени как спохватился отец, Иоганн был уже законченным пьяницей, а Мария Иозефа спилась настолько, что уже не интересовалась кабацкими делами и даже не зазывала гостей, должно быть, полагая, что без них ей больше достанется.

Через несколько лет такой жизни вечно пьяная и шумная – фрау Бетховен сделалась притчей во языцех, дошло до того, что ею начали пугать юношей. Де, прежде чем опрокинуть стаканчик – посмотри на госпожу Бетховен. Зальёшь глаза, и не заметишь, как окажешься в одной постели с вонючей, опухшей от пьянства страхолюдиной.

Когда Иоганну исполнилось двенадцать лет, отец устроил его певцом в придворной капелле, в шестнадцать он уже пробовался на должность придворного музыканта, и получил ее к двадцати четырем. Юноша  был невероятно одарен от природы – замечательный тенор. И надо же – пьяница, прожектер и бездельник каких мало!

Поняв, что дальше так продолжаться не может, старый капельмейстер как-то самостоятельно напоил до беспамятства супругу, после чего погрузил бесчувственную тушу на крестьянскую телегу да и свез в монастырь под Кёльном, заплатив добрым монахиням за ее пожизненное содержание. Жаль, долго раскачивался. Теперь пришла очередь заняться сыном, и тут Людвиг поступил и вовсе неразумно, вместо того, чтобы найти тому сильную женщину, которая возьмет безвольного выпивоху в оборот, он подыскал ему кроткую и не смеющую лишний раз рта раскрыть вдовицу, которая только что потеряла и мужа и ребенка. Сам должно быть намучался с буйной супругой, вот и решил, подарить сыну ангела.

Дочь придворного шеф-повара в Кобленце. Мария Магдалена Кеверих была настоящим ангелом, которой теперь и предстояло до гробовой доски терпеть несносный характер вечно пьяного муженька. Для молодых капельмейстер снял дом у булочника Фишера, так как с определенного времени не желал делить с сыном кров.

 Когда капельмейстер Людвиг ван Бетховен наставлял сноху, требуя, чтобы та приняла решительные меры в отношение Иоганна, та только слезы лила. Видя ее бессилие, муж измывался над несчастной все сильнее, откровенно глумясь и над нею и над чаяниями, вообразившего будто бы может повлиять на него через супругу, отца.

Иоганн и Мария Магдалина поженились в 1767 году. Когда через год молодая жена родила своему супругу первенца. Иоганн напился на радостях, и праздновал это событие, неделю не появляясь дома. Когда же все же решил проведать свое семейство, выяснилось, что ребенок умер. Так что «убитый горем папаша» развернулся на сто восемьдесят градусов и, хлопнув дверью, вернулся в кабак, теперь уже справлять недельные поминки.

Прошло еще сколько-то времени, и у них родился второй сын, названный в честь деда Людвигом. Ребенка крестили 16 декабря 1770. А счастливый отец опять взялся за празднования и гуляния.

Все свое жалование Иоганн спускал в кабаке, когда же средства на выпивку заканчивались, глава семьи являлся домой, где пытался выбить крейцеры из супруги. Как ни странно, иногда это получалось, так как время от времени дедушка подбрасывал невестке, какие-то деньги.

Мария же таяла на глазах, по словам соседок, они «не могли припомнить, чтобы мадам ван Бетховен когда-нибудь смеялась, – она всегда была серьезна». И еще сохранилась очень странная по тем временам горькая фраза, которую Мария Магдалина как-то обронила в разговоре с соседкой:  «Если вы послушаетесь моего доброго совета, то останетесь незамужней. У вас будет прекрасная, спокойная жизнь, вы будете жить в свое удовольствие. Ибо что такое замужество? Немножко радости вначале и непрерывная цепь страданий потом». И это в то время, когда незамужняя женщина не могла толком устроиться на службу и прокормить себя!

Она рано состарилась и, в конце концов, заболела чахоткой.

Что же до маленького Людвига… после того, как малыш научился самостоятельно ползать и затем ходить, держась за мебель, у Марии Магдалины не было иной печали нежели, забота о том, как бы пьяный супруг ненароком не задавил ребятенка. Поэтому когда Иоганн находился днем дома, не в меру шустрого Людвига приходилось выставлять за дверь, где он ползал по двору булочника, выискивая для себя приключения.

По началу, опасаясь как бы дите неразумное не выползло паче чаянью на улицу, где его задавил бы проезжающий мимо экипаж или покусали собаки, мать привязывала его веревкой. Через покосившийся внутренний забор, отделяющий дом Фишера от соседского, хорошо был виден пес, сидящий на цепи во дворе у соседей.  Перед собакой стояла миска, куда хозяйка время от времени приносила что-то со стола. Во дворе господ Бетховеных на поводке сидел их маленький грязный и часто голодный сын, о котором, казалось вообще никто не думал. Часы напролет, ребенок копался в грязи, падал, раздирая себе в кровь колени и локти, плакал от одиночества или голода, или рычал не хуже сторожевой собаки пугая прохожих. Иногда мама выходила из дома, вынося ему кусок хлеба или кружку воды.

Соседский пес смотрел на привязанного мальчика, дружелюбно виляя хвостом. Они общались на расстояние перекрикиваясь, перегавкиваясь и ожидая того часа, когда их либо покормят, либо… Когда Иоганн уходил из дома или засыпал, фрау Бетховен забирала домой сына, наскоро оттирала его смоченной в воде тряпкой, кормила и отправляла спать. Вот и все общение.

А потом произошло то, чего не ожидал ни кто, каким-то образом мальчишка научился избавляться от пут, убегая из дома, едва его оставляли в покое. Так что оставалось только надеяться, что у него хватит здравого смысла не свалиться в колодец или не оказаться под колесами проезжающего мимо экипажа.

Обретя свободу сам, он освобождал своего друга пса, после чего они пропадали где-то целыми днями вместе, ища приключения.

Впрочем, все это случится, когда мальчишка научился нормально ходить, а пока это не произошло, нередко будущий гениальный композитор проводил в полном одиночестве долгие часы, пока мать не находила возможным покормить его или забрать спать.  При этом, он мог мокнуть под дождем, если за работой, мама не замечала перемены погоды. Или промерзал до костей, при этом даже не пытаясь постучать в дверь собственного дома. Постепенно у Иоганна и Марии Магдалины появились еще двое мальчиков, к которым отец относился точно так же как и к Людвигу. Так что, они автоматически поступили в распоряжение старшего брата, единственной обязанностью которого было, следить, чтобы Карл и Иоганн не выбрались за калитку.

Впрочем, едва Людвиг немного подрос, как это уже было сказано, он начал убегать из дома, дабы в любую погоду, в жару или в холод плавать в Рейне. Кто учил его плавать? Загадка.

Все три брата одевались в обноски. Вечно грязные, растрепанные, с размозжёнными в кровь коленками, они, тем не менее, никогда не болели, и держали себя подчеркнуто независимо.

Глава 4

Постижение гармонии

Судьбу должно хватать за горло.

Людвиг ван Бетховен

Когда Людвигу исполнилось три года, не стало его дедушки, с тех пор жить в семье ван Бетховенов сделалось еще труднее. В шесть лет Людвиг пошел в школу – грязный, в перешитом отцовском платье с заплатами на рукавах и бахромой на манжетах. Несчастная мать не смогла скопить денег на новую одежду. Выглядевший таким образом ученик рисковал сделаться всеобщим посмешищем, но неожиданно все обернулось с точности до наоборот – приняв оборонительную позицию, Людвиг расквасил один нос, затем другой, третий. Бил со всей силы и злости. Свирепо и весьма жестоко, бил словно не слыша криков и просьб о пощаде, не видя слез и ужаса, бил, пока его не перестали задевать и дразнить, бил пока это было необходимо. Всю жизнь Бетховен будет превозносить политику силы, сильный прав! «Сила – мораль людей, отличающихся от остальных, она и моя мораль».

В школе он приобрел прозвище «Испанец» за черные волосы и смуглую кожу,  научился читать, писать, считать, а так же начал изучать латынь. То есть, узнавать все то, чему его одноклассники учились у себя дома. Впрочем, как и следовало ожидать, школа оказалась на редкость дрянной, и за пять лет обучения в ней, Людвиг так и не выучился умножать и делить, и до конца своих дней писал с ошибками. Куда лучше давалась музыка. Несмотря на то, что у Людвига не было постоянного учителя, отец притаскивал к сыну своих приятелей по капелле, но все они были профессиональными музыкантами, и каждый пытался научить талантливого мальчика в силу своих способностей и представлений о том, каким должен быть учебный процесс. Одним из более-менее постоянных учителей маленького Бетховена стал Тобиас Пфайфер, друг и первый собутыльник отца, в оркестре он играл на рояле и гобое.

Его заслуга, что маленький музыкант научился читать с листа, то есть, садился за инструмент, перед ним ставили незнакомые ноты, и он, не просматривая их предварительно и не репетируя, сразу же начинал играть. Тобиас добивался у своего ученика беглости пальцев, а так же преподавал ему искусство вокала. Разумеется гер Пфайфер не был профессиональным учителем, он понятия не имел какие упражнения следует делать шести-семи летнему ребенку, нагружая того по полной программе и не соизмеряя нагрузки.

Впрочем, торопил и отец, маленький Моцарт давал свой первый концерт в шесть лет, что же до Людвига – его учитель смог назвать его пианистом только в восемь! Опять же, быть пианистом и виртуозом – суть не одно и тоже. Требовалось продолжать работу.

Понимая, что в результате уроков с Пфайфером идеал Моцарта остался недостижим, отец приводит в дом другого своего другана итальянца придворного скрипача Ровантини. Так что, не переставая совершенствоваться в игре на клавишах, мальчик спешно начал постигать скрипку и альт.

 Теперь в руках маленького Бетховена смеется и паясничает старенькая скрипка Ровантини. Инструмент рычит, мяукает, скрипит, словно несмазанная дверь. Отец ворчит из-за стены, и ему отвечает похожим ворчанием альт.

- Ты расстраиваешь инструменты, ты только все портишь! - Отвешивает очередную педагогическую оплеуху Иоганн. - Никто не заплатит тебе за эти фокусы. Люди хотят слышать Моцарта, Вивальди, Жана Рамо[16]. Ты только зря тратишь время. Вспомни, чего добился в твои годы Вольфганг Амадей! А ты только и можешь, что жрать мой хлеб, и ничего не делать.

Моцарт, Моцарт, Моцарт – если послушать отца – бог во плоти, но, правильно говорит старина Пфайфер, Моцарт реальный человек из плоти и крови, более того, наш современник - который живет в далекой Вене. Но далекой и недостижимой суть не одно и тоже.

- Подрастёшь, поедешь в Вену, и если маэстро сочтет тебя достойным, поступишь к нему в ученики. Почему нет? К чему повторять кого-либо, твоя цель стать не вторым Моцартом, а первым в своем роде Бетховеным. Стать собой!

- Станет великий Моцарт возиться с такой образиной, - отмахивается Иоганн. – Если и давать уроки то состоятельным людям, будет он якшаться с кем попало.

- Вот и не с кем попало, - вступает в битву Пфайфер. - Людвиг необыкновенно талантлив. А ты не слушай его, малыш, - последняя фраза сказана шепотом, чтобы Иоганн, не дай бог не услышал. – Ты просто должен прилежно учиться, и когда подрастешь, отец скопит тебе денег на билет, и дальше уже твое дело. Богатые ученики это конечно хорошо, но ведь каждый учитель спит и видит, что воспитает ученика, который когда-нибудь превзойдет его самого. Думаешь Моцарт другой? Думаешь, он злой бог, который занятый своими заоблачными делами не смотрит на землю? Но ты же слышал его музыку, как может человек, написавший «Аполлона и Гиацинта» быть немилосердным? Главное не бояться, верить в себя и еще одно условие, - Пфайфер поднимает указательный палец к потолку, выдерживая паузу, так что даже Иоганн в конце концов перестает ворчать заинтересованно глядя на приятеля. – Да будет тебе известно, маленький музыкант, что твой покорный слуга, так же как и твой уважаемый отец, имел счастье лицезреть великого маэстро. – Он снова замолкает, наблюдая за реакцией слушателей. – Было это лет десять назад. Однажды после очередного концерта, в одном из венских театров, теперь даже не помню в каком, мы с компанией отправились в ближайший кабак, выпить за успех, и так получилось, что в то же время там оказался Моцарт с ватагой своих друзей музыкантов. Поначалу мы спокойно пили за своим столом, время от времени посматривая на компанию Вольфганга Амадея, его-то мы сразу признали. Ну а потом так получилось, что мы сначала начали перебрасываться репликами, а потом и объединили столы, сдвинув их.

Вот тогда-то я и оказался бок о бок с самим Моцартом! Ну и, не сидеть же молча, слово за слово, я возьми, да и спроси его, как писать симфонии.

- Вы еще слишком молоды, друг мой. Почему бы вам не начать с баллад?  - дружелюбно похлопав меня по плечу предложил маэстро.

Сейчас мне тридцать пять, стало быть, тогда было двадцать пять – четверть века.

- Что значит молод? – возмутился я. – Все говорят, что вы начали писать симфонии, когда вам не было еще и десяти!

- Совершенно верно,  - подтвердил Моцарт, - но я ведь ни у кого не спрашивал, как это делается.

Иоганн прыснул, и, уточнив, какое именно плечо почтил своим прикосновением гений, в свою очередь похлопал по нему ладонью, предложив выпить за божественного Моцарта. Глиняные кружки встретились с глухим звуком, ударившись друг о друга.

- Когда тебя выгонят, наконец, из капеллы, мой тебе совет, - Иоганн казался очень довольным, - рассказывай эту историю в кабаках и после проси по монете за право дотронуться до тебя там, где коснулся ОН.

Иоганн продолжил фантазировать на тему благородного нищенства, Людвиг быстро утратил интерес к происходящему. Урок данный ему Пфайфером был понятен: делай, твори, дерзай… догадавшись, что сегодня уже не произойдет больше ничего интересного, мальчик тихо выбрался из комнаты, бесшумно скользнул на подоконник, и, открыв окно, перелез на дерево.

«Однажды Людвиг играл без нот. В комнату случайно вошел отец. Он сказал:

– Ты опять понапрасну дерешь струны, пиликаешь всякую чепуху. Ты же знаешь, я этого терпеть не могу. Играй по нотам, иначе твои занятия не принесут никакой пользы».  – Перенес на бумагу один из семейных скандалов семьи маленького композитора сын его домовладелица Готфрид Фишер[17].

Иоганн явно не годился в прорицатели предсказывающие будущее, первая слава к Людвигу придет именно как музыканту-виртуозу, и его талант импровизатора приведет в его жизнь не только горячих поклонников его творчества, но и добрых меценатов.

Глава 5

Урок

Музыка - единственный всемирный язык, его не надо переводить, на нем душа говорит с душою.

Бертольд Авербах

Однажды, когда приглашенный на тот день на роль учителя Рис не явился к договоренному времени, отец решил позаниматься с Людвигом лично. Держа перед глазами нотный лист, Иоганн внимательно следил за тем, чтобы его сын играл только то, что написано, не отклоняясь от темы. В это время в комнату вошла мама с подносом свежей выпечки, она склонилась перед креслом, в котором сидел муж, и тот взял горячий коржик, продолжая внимательно читать ноты. Мария Магдалина поставила поднос на стол, аккуратно прикрыв выпечку полотенцем и вздыхая про себя, что не может угостить и сына. Впрочем, урок скоро закончится и тогда Людвиг полакомится вволю.

Вдруг, должно быть соблазненный ароматами ванили и корицы, мальчик повернулся к матери, сбиваясь с нот, и как ни в чем не бывало, заменяя утраченный кусочек произведения собственной музыкой, взбешенный отец вскочил со своего места, и, отвесив сыну подзатыльник, смахнул нотный лист на пол. Людвиг тут же наклонился и поднял, но Иоганн бросил ноты во второй раз.

- Ты не виноват. Пусть эта поднимает.

Мария Магдалина безропотно присела на корточки и тут же вскочила, испуганно глядя на мужа. Теперь Иоганн швырнул на пол все имеющиеся у него ноты.

- Медленно поднимаешь, долго возишься коровища.  А ты сиди. – Пресёк он попытку сына броситься на помощь.

Понимая, что ничего хорошего ее уже не ждет, Мария Магдалина опустилась на колени и принялась собирать и раскладывать ноты.

- Не в том порядке. – Листы снова полетели на пол. – Еще раз с этого же места.

Жена покорно продолжила свое занятие, один из листов залетел под стол, другой оказался на пороге.

- Ты всех задерживаешь? – нетерпеливо топал Иоганн.

- А теперь еще раз!..

Мария Магдалина закашлялась, закрывая лицо фартуком, ее худые плечи ходили ходуном, и сама она, сидя на полу, должно быть уже не чаяла подняться. Наконец сын не выдержал и, сбегав на кухню, принес чашку воды.

- В следующий раз будет знать свое место. – Хохотал Иоганн. – Женщина должна знать свое место!

Да, несомненно, женщина должна знать свое место.  

Людвиг оглянулся, вдруг обнаружив себя в доме своей ученицы Джульетты Гвиччарди[18]. Девушка сидела за фортепьяно, наигрывая из «Короля Стефана». – Какую же странную власть подчас имеет над нами простое воспоминание. Вот пришел на память, казалось бы, ерундовый случай, а совсем забыл, что должен следить за игрой, все пропустил, а  теперь?

Впрочем, девушка явно устала и давно уже хочет не играть, а болтать о пустяках или гулять по саду. Молодость, молодость…

Юная графиня делает ошибку за ошибкой, лукаво поглядывая на своего симпатичного учителя, придерется? Нет?

- Так нельзя. – Наконец не выдерживает он. – Вы не здесь? Вам мучительно скучно? Думаете я не слышу, как вы врете? Никто не расстреляет вас за допущенные промахи, если вы сумеете выкрутиться, если выверните на импровизации и снова вернетесь в исходное русло.

- Это вы гениальный маэстро импровизатор. А я просто серая посредственность. – Притворно вздыхает девушка.

- Хватит врать! – Бетховен сбрасывает нотные листы.

Заинтригованная происходящим Джульетта продолжает сидеть за инструментом.

- В чем дело? Играйте! – Людвиг вскакивает, подходит к ученице, садится рядом, готовый отодвинуть ее и проиграть сложный кусок сам.

- У меня нет нот? – Пожимает плечами девушка, образ «святая наивность».

- Ноты на полу. Поднимите их и играйте.

- Не я их уронила.

Они встречаются глазами.

«Женщина должна знать свое место». Проносится в голове Бетховена. Но Джульетта как раз свое место знает, и ни за что не встанет на место его несчастной матери.

- Поднимите ноты, - грозно рычит учитель.

- Вы их бросили, вы и поднимайте, - безэмоционально ответствует графиня, а после заливается веселым смехом.

Он взбешен, раздавлен, он сильнее, он может забить ее до смерти, и плевать на то, что сбегутся слуги, бил он и графинь и герцогинь, и все они сносили его грубость, женщина должна знать свое место, терпели, после чего с восторгом  падали в его объятия, но Джульетта! Джульетта смеется и вдруг он ловит себя на том, что смеется вместе с ней! Весело, заразительно. А потом опускается на одно колено, собирает ноты. Собрал и раскрыл объятия в которые тут же как развеселая птичка впорхнула хрупкая девушка. Джульетта поднимается на цыпочки и он нежно целует ее в глаза. А потом вдруг бережно обнимает ее за талию и кружит в легком танце. Поворот, еще один, и еще. Он галантно целует ручку с тонкими пальчиками и, занимая место у инструмента, и играет сам. Свет побеждает мглу. Ненавистный призрак отца отходит на второй план, хотя и не исчезает полностью.

Глава 6

Взрослая жизнь

Бог — это Бог, а Бах — это Бах.

 Гектор Берлиоз

После первого неудачного концерта, отец уже не пытался выставить сына как второго Моцарта, Людвиг же понял самое главное – да, он не Моцарт, но зато он вполне сложившийся музыкант. Пусть первая академия не стала его триумфом, но зато она и не была провальной. Многие друзья отца время от времени бывавшие в доме Бетховеных, теперь хлопали Людвига по плечу, называя собратом по святому искусству и настоящим музыкантом.  Многие из них придерживались категорического мнения, согласно которому Людвиг ван Бетховен хоть и еще молод годами, но ему уже не стыдно просить деньги за свое мастерство. А раз он может начать зарабатывать, то остается ответить на простой вопрос, сколько можно зависеть от пьяницы отца и глядеть на страдания матери? Сколько можно тратить времени на школу, в которой все равно не учат ничему полезному? Большая часть преподаваемых там дисциплин никогда не понадобятся человеку решившему посвятить свою жизнь музыке. Пора браться за ум. Поэтому первым делом Людвиг покинул школу, после чего начал карьеру музыканта устроившись на работу в церковь, в которую вся семья ходила на исповедь. Там как раз умер старый органист и должность пустовала. И плевать, что до этого мальчик ни разу не играл на органе, знал же он рояль… основа заложена, а дальше, была бы практика. В общем, научился с божьей помощью, немного порепетировал при пустом зале и начал работать. Одно досадно, в церкви мало платили, поэтому после ежедневной службы, он отправлялся в театр, где играл в оркестре на клавесине или на альте.  

Руководителем оперной труппы Кельна в то время был Христиан Готлоб Неефе[19], сын портного и юрист по образованию, Неефе обожал искусство и ненавидел надуманность и искусственность.  Раз и навсегда заболев музыкой,  Христиан Готлоб еще юношей отправился в Лейпциг, где брал уроки у композитора Иоганна Адама Гиллера[20], перу которого принадлежали несколько популярных музыкальных комедий, а так же пьесы на народные темы. Страстный, отчаянный Неефе откровенно приклонялся перед гением композитора Баха[21] неведомого в то время Людвигу. Честно признавшись, что ничего прежде не слышал об этом великом композиторе, Людвиг тут же был буквально пленен Неефе, который усадив парня в старое, изрядно потрепанное котами кресло и с восторгом принялся играть одно произведение великого Баха за другим. Подобно страстному проповеднику, Неефе  тут же взялся доказывать Людвигу, что Бах самый талантливый из когда-либо живущих композиторов, в то время как Людвиг традиционно отдавал тот же постамент славы Моцарту. Когда же под напором музыки сопротивление юнца было сломлено, и подросток с удивлением для себя признал, что музыкальный Олимп не ограничивается одним только Вольфгангом Амадеем, как считали дома. Счастливый тем, что обрел в юном музыканте родную душу, Неефе сходу взял мальчика в ученики, не потребовав при этом с него ни крейцера.

В результате, очарованный гением  Иоганна Себастьяна, опьяненный его божественной музыкой, Людвиг настолько утратил осторожность, что явившись домой, сообщил с порога отцу, что ставит Баха на много выше, нежели даже Моцарта. За что, разумеется, был бит.

Людвиг влюбился в музыку Баха теперь мечтая только об одном – всю жизнь  играть одни лишь его фуги, для чего идеально подходил церковный орган. Но едва ученик признался учителю в своей вечной любви к великому Баху, как тот, вот ведь образчик коварства, познакомил его с произведениями Генделя! Новое потрясающее открытие! И снова Людвиг сражен, влюблен и счастлив, но теперь уже его сердце разрывается между двумя титанами музыки, не зная, кого выбрать примером для подражания, идеалом и божественным кумиром.

Все свободное время Неефе совершенно бесплатно занимался со своим юным учеником, об этих занятиях писал венский журнал «Крамер-магазин»: «Этот одиннадцатилетний мальчик играет на клавесине весьма искусно и выразительно. Он в совершенстве читает с листа; достаточно сказать, что он бегло исполняет «Хорошо темперированный клавир» Баха. Кто знаком с этим собранием прелюдий и фуг во всех тональностях, поймет, что это значит. Г-н Неефе, насколько позволяли ему служебные занятия, знакомил мальчика с гармонией. В настоящее время он дает ему уроки композиции и с целью поощрения его издает в Мангейме девять фортепианных вариаций на тему одного марша, написанных этим мальчиком. Если продолжение его занятий будет таково же, как начало, то, несомненно, из него выйдет второй Моцарт». Ну вот, опять Моцарт, как будто бы судьба специально пытается свести вместе этих двух гениальных людей, кроме того даже Неефе не поленился скостить своему ученику хотя бы один годик. Впрочем, стоит ли обращать внимание на подобные мелочи.

Благодаря Неефе музыкальный кругозор Бетховена заметно расширился, под мудрым руководством он усовершенствовал свою игру, кроме того, теперь он начал записывать свои произведения, так как вдруг осознал их важность. «Девять фортепьянных вариаций на тему одного марша» имеется в виду марш Дресслера, так звали одного оперного певца из Касселя. И еще, благодаря своему новому учителю, Людвиг, наконец, узнает, как называется то, чем он столь долгое время раздражал своего отца. Вариации! И еще одно открытие, в просвещённой Вене за это дело отменно платят. Вот тот кусочек хлебушка, который он сможет раздобыть для себя, отправившись на поиски преследовавшего его всю жизнь духа Моцарта. Овладей Бетховен к тому времени искусством создавать вариации в совершенстве, он сможет не только оплачивать жилье и еду для себя в Вене, но получит и возможность вносить плату за уроки!

Что же такое эти самые вариации? – это основная тема и множество подходов к ней. Музыкант словно обдумывает музыкой одну и ту же мысль, подходя к ней то с одной, то с другой стороны и видоизменяя ее сообразно со своей фантазией. Прекрасная женщина – кто она – мечта, розовоперстная Эос заря пробуждающая от грез, нежная возлюбленная, невеста накануне помолвки, юная супруга, мадонна с младенцем… а может это душа художника? Или образ воображаемой дамы, встретиться с которой можно только в королевстве мечты.

«Я вам глубоко признателен за мудрые советы, подвинувшие меня в изучении божественного искусства, которому я посвятил себя. - Напишет он гораздо позже учителю. - Если мне суждено будет прославиться, то этим я буду обязан вам».

В тринадцать лет, учась у Неефе, играя на органе в церкви и на альте в театре, Людвиг написал три сонаты для клавира с посвящением:  Курфюрсту Максимилиану Фридриху Кельнскому[22]. К нотам прилагалось следующее письмо, скорее всего продиктованное дорогим учителем:

«Высокочтимый!

С четырехлетнего возраста я предан музыке. Познакомившись так рано с благосклонной музой, наполнившей мою душу чудными созвучиями, я полюбил ее, и, как часто казалось мне, она, в свою очередь, полюбила меня. Теперь уже исполнилось мне одиннадцать лет (как видите, стремление сократить возраст заразно. (Ю.А.)), а муза все продолжает шептать мне в минуты, посвящаемые ей: «Попытайся изложить письменно гармонии души твоей!» «Возможно ли в одиннадцать лет, – думал я, – стать сочинителем? И что скажут на это люди искусства?» Меня охватила оторопь. Но муза желала, я повиновался ей и писал».

В результате Бетховена заметили, и еще не достигнув четырнадцати лет, он принят на придворную службу органиста в боннскую капеллу с жалованьем в сто пятьдесят флоринов. Не лишним будет отметить, что по тем временам, боннская капелла считалась одним из лучших оркестров Европы. «Слушателей в зале набивалось так много, что музыканты едва могли играть: у них пот катился по лицам» – писали о боннской капелле того времени журналисты. И вот еще: «Нелегко найти другой оркестр, в котором были бы такие скрипачи и виолончелисты, как здесь».

Рядом с юным Бетховеным в оркестре играли такие мастера как: виолончелисты братья Андреас и Бернгард Ромберг[23]; валторнист-виртуоз Николаус Зимрок[24]; флейтист Антонин Рейха[25], а так же недавний учитель, а ныне добрый друг Людвига скрипач Франц Рис. Еще неокрепшему и не имеющему должного опыта юнцу было ой как нелегко состязаться с этими людьми. Впрочем, о соревнование никто и не заикался, от Бетховена требовалось хотя бы поддерживать заданный уровень.

Совсем недавно, добряк Рис мечтал забрать Людвига от Иоганна и воспитать вместо сына. Теперь, заходя в гости к своему бывшему учителю и несостоявшемуся опекуну, Людвига встречала улыбчивая фрау Рис, крохотная барышня с кукольным личиком и невероятно огромным для ее роста и пропорций животом.  Чета Рисов ждала своего собственного ребенка.

Глава 7

Семья Брейнинг

Для человека с талантом и любовью к труду не существует преград.

Людвиг ван Бетховен

К тому времени, как Людвиг начинает работать в боннской капелле, мать уже неизлечимо больна, а отец почти полностью спился. Так что, в промежутке между репетициями, Людвигу приходится бегать по урокам, обучая музыке детей.

Худой, небрежно и неряшливо одетый, замкнутый и неулыбчивый юный музыкант производит странное впечатление на впервые видевших его людей, но стоит ему сесть за инструмент, хозяева понимают, что их чада в руках настоящего профессионала.

«Когда Людвиг ван Бетховен подрос, – пишет в своих воспоминаниях Цецилия Фишер, – он часто ходил грязный, неопрятный.

– Ты опять ходишь грязнулей, Людвиг. Надо следить за собой, быть чистым и опрятным, - сказала ему я.

Он ответил ей:

– Ну и что с того? Когда я стану важным господином, никто даже не заметит этого».

Уроки отрывают его от сочинительства и приносят ничтожно мало денег, но на эти деньги он практически содержит семью. Точно какой-то заведенный механизм, день за днем он трудится, казалось не замечая ни людей в чьих домах бывает, ни что его там окружает. Он никто, безмозглая, неодушевленная шестеренка, которая выполняет свое дело, чтобы через установленное для занятий время попрощаться положив себе в карман монету. А дальше в новый путь, до следующего дома, где к определенному часу назначен урок. И так день за днем, месяц за месяцем. У тринадцатилетнего подростка не хватает душевных сил полюбить или хотя бы подружиться со своими учениками, найти  них что-то приятное для себя, расслабиться за ничего не значащим разговором. Но Людвига самого так мало любили в его недолгой пока жизни, что откуда ему вообще знать о том, какая она бывает эта любовь? Ему даже не приходит в голову, что его ученики, половина из которых его ровесники, быть может, в тайне жаждут подружиться со своим юным учителем. Но, что бы они ни делали, Людвиг отвечает лишь холодной учтивостью, он сосредоточен, закрыт и предельно несчастен.

Однажды кто-то из знакомых рекомендовал Людвига в семью Брейнинг, дыбы он обучал музыке девочку и мальчика одиннадцати и десяти лет. Молодая и жизнерадостная хозяйка Елена Брейнинг[26] сразу же произвела на юного учителя странное впечатление. Уж больно подозрительно вела себя эта симпатичная молодая особа с веселыми кудряшками и вязаным крючком кружевным воротничком. Почему она все время улыбается? Странно. В доме чисто и светло, рояль украшен цветами. Дома никогда не было цветов, даже по праздникам.

Должно быть, Людвиг пришел раньше назначенного времени, дети еще на другом уроке и нужно подождать.

Не беда, прекрасная, точно фея из полузабытой детской сказки, голубоглазая фрау Елена усаживает явно чувствующего себя неловко юношу за стол, угощает его кофе с только что испеченными теплыми булочками. Расспрашивает о его жизни. Людвиг смутился еще больше. Что он может рассказать о себе такого, чтобы его не выгнали сразу же и бесповоротно. Обидно потерять в одночасье сразу двух учеников.

Вчера, например, отец напился, и Людвиг совершенно случайно наткнулся на него, скосив свой путь, и пройдя не мимо толстой шлюхи, как это бывало обыкновенно, а через стройку, мимо широкой сточной канавы на дне которой собственно и обнаружился придворный тенорист Иоганн ван Бетховен. А сегодня, когда отец проснулся, он объявил, что где-то посеял кошелек, и хотел уже идти разбираться с Францем Рисом, с которым будто бы пил накануне. Рассказать, что соседка опять принесла матери обноски, и теперь Мария Магдалина вырезает из них кусочки, чтобы залатать белье… Нет, если он расскажет фрау Елене что-нибудь в этом роде, она пожалуй не подпустит его к своим ненаглядным детям. Друзья музыканты знают, что настоящая жизнь Бетховена не в этом проклятом доме, а в музыке. Но, госпожа Брейнинг выгонит его, в лучшем случае заплатит за первый урок, а потом пришлет вежливую записочку с отказом.

Увидев, что юный учитель отчего-то замкнулся, болезненно съежившись под ее взглядом, Елена умело переводит разговор на другие темы, рассказывает о своих детях Элеоноре[27] и Стефане[28] (дома их предпочитали называть Лорхен и Лоренс) – они уже занимались музыкой и весьма успешно, кроме того Элеонора обожает поэзию Шиллера[29], Гете[30], Бернса[31] и пишет сама, а Стефан не только пишет, а еще и увлекается пейзажной и исторической живописью. Снова звучат имена, Людвиг напряженно кивает, с неудовольствием отмечая про себя, что не знает, решительно ничего из того, о чем с таким жаром рассказывает фрау Брейнинг. Неудобно, учитель не должен знать меньше своих учеников. Впрочем, он же будет говорить с ними о музыке, а это его сильная сторона.

Постепенно он привыкает и даже незаметно для себя прикипает душой к этому милому семейству, невольно замечая, что идет на урок в приподнятом настроении. Элеонора и Стефан быстро привязались к своему угрюмому учителю, а фрау Елена что ни день старалась чем-нибудь поощрить всю троицу, теперь он не только работает в семье Брейнингов, он приходит к ним в гости. Разумеется, он и раньше заходил к своим учителям или ученикам, но тут совсем иное, в гости ходят не за чем-то конкретным, а просто из желания побыть со своими друзьями.

Когда Брейнинги созывают гостей устраиваются танцы, раскладывают карточки лото и кто-то начинает вынимать из бархатного мешочка круглые бочонки с цифрами,  или вдруг часть гостей изображают застывшие фигуры и другие радостно отгадывают, кого им показали. Домашний театр разыгрывает пасторальные сцены в которых Людвигу как профессионалу отводится роль аккомпаниатора. Постепенно он обзаводится новыми знакомыми, молодые люди обучающиеся в боннском университете, художники, поэты. Кто-то просит его дать несколько уроков, кто-то предлагает свою дружбу, кто-то зовет в свою ложу, послушать заезжую знаменитость.

Возвращаясь домой, Людвиг старается поскорее проскочить в их с братьями комнату и плюхнуться на кровать. Лишь бы не встретиться с отцом, не стать свидетелем очередной пьяной выходки или скандала, не слышать извечные причитания матери. Так не хочется сбить счастливое послевкусие вечеров в семействе Брейнинг.

Впрочем, для того, чтобы войти в компанию друзей дома Брейнингов одного  желания мало, приходится постараться, и вскоре, краснея и заикаясь, он просит добрейшую фрау Брейнинг показать ему фигуры какого-нибудь танца. Идя с этим предложением к госпоже Елене, Людвиг заранее приготовил выгодную для обоих сторон коммерческую сделку, он оплатит урок танцев уроком музыки, но милая дама без всяких уговоров и, не затрагивая финансовую сторону вопроса, тут же дает Людвигу первый урок, а после занятий музыкой, он еще какое-то время учится танцевать с Элеонорой, в то время как Елена садится за инструмент. И результат не заставляет себя ждать, если первый бал он простоял у стены, ссылаясь на придуманные боли в растянутой лодыжке, на втором балу он осмелел настолько, что под конец веселья даже пригласил на танец певицу Магдалену Вильман[32], и потом даже навязался провожать ее до дома.

Глава 8

Музыка в поэзии

Ад вымощен музыкантами-любителями.

Джордж Бернард Шоу

- Что вы играете? – Людвиг не сумел опознать мелодию, впрочем, не музыка и была, так баловство какое-то.

- Да вот, думала подобрать мелодию, но что-то не выходит, - Элеонора досадливо разлохматила уложенную в виде волны длинную челку, сделавшись от этого еще более милой. – Я могу напеть, но вот…

- Ну, давайте вместе попробуем, - Людвиг садится за инструмент.

Из Афин в Коринф многоколонный

Юный гость приходит, незнаком,-

Там когда-то житель благосклонный

Хлеб и соль водил с его отцом, - прочитала девочка.

- Вы же говорите, что поете это?

- Я просто хочу придумать мелодию, но у меня не получается. Ведь в стихах столько музыки, вы любите «Коринфскую невесту»?

- Кого?! – Ужаснулся Людвиг. – Нет у меня ни…

- Коринфскую невесту, Гете? Я вам только что из нее прочла самое начало, моему брату мусье назначил вызубрить, а я подумала, что песня бы быстрее запомнилась.

- Бесспорно. Да, Гете, как же… не узнал. Говорите в стихах много музыки? Любопытно.

- Гете сплошная музыка, - мечтательно произнесла Элеонора. И вдруг запела.

Бетховен был обескуражен, обычно в песнях он сознательно пропускал текст, стараясь не вникать в смысл, к чему слова, когда есть музыка. Что, к примеру, происходит с песней, когда она попадает на неродственную языковую почву? Музыка остается прежней, голос исполнителя работает как музыкальный инструмент, а вот текст теряется.

- Когда Моцарту было всего семь лет, - фрау Елена неслышно зашла в комнату, и незаметно подкралась к учителю и его юной ученице с двумя стаканами холодного яблочного чая.

- Ой, мама, мы тебя не заметили! – Элеонора бросилась к матери, ловко взяв с подноса один из стаканов и поставив его перед учителем. – Так что Моцарт? Ты ведь знаешь, наш Людвиг обожает Моцарта.  И всегда так реагирует, когда при нем кто-нибудь просто произносит «Моцарт».

- Как? – Смутился Бетховен.

- Ну, а ты не обидишься? Как будто бы тебя сзади кто-то хвать за шкирку, и держит.

Бетховен побледнел и не сразу нашелся что сказать. Призрак Моцарта буквально преследовал его, куда бы он не направился, что бы ни делал, о чем бы не говорил. А вот теперь, оказывается, это еще и заметно окружающим. Впрочем, что такого, если люди говорят о Моцарте? Откуда они могут знать как живется тому, кто должен был стать вторым Моцартом, кого всю жизнь попрекали, попрекают и будут попрекать «нет, ты не Моцарт».

Людвиг сделал глоток, закашлялся.

 - Просто вы так неслышно вошли, фрау Елена. Я не ожидал…

- И все-таки, что произошло с Моцартом в семь лет?  - Элеонора взяла руку матери, усаживая ее в свободное креслице.

- Когда Моцарту было семь лет, он давал концерт в одном богатом доме и после выступления к нему подошел мальчик постарше, лет четырнадцати, если не ошибаюсь, - она покосилась на Людвига, - подросток.

Поймав на себе взгляд фрау Елены, Бетховен принужденно улыбнулся. Действительно подросток – четырнадцать лет, сущее дитя. Ему-то уже полных шестнадцать, зрит с высоты прожитых лет. Понимает, и не надо вечно напоминать, что он и сам пришел в этот дом всего два года назад.

Впрочем, вернемся к истории семилетнего Моцарта и его четырнадцатилетнего собеседника.

- Когда я слушаю тебя, вынужден сам себе признаваться, что никогда не сумею играть и в половину так хорошо, как ты. – Сказал незнакомый Моцарту мальчик.

- Почему? – Вытаращился Моцарт, - играть легко. Хотя, - он задумался, - может быть тебе попробовать писать ноты?

- Я пишу стихи, - смутился паренек.

- О, я бы не смог сочинять стихи, вот музыку, это другое дело. С музыкой все просто, а тут надо слова подбирать, да еще, чтобы они рифмовались… брр, - Моцарт даже головой помотал. – Стихи это трудно.

- Ничего трудного, я просто беру лист и пишу, и у тебя получится. Попробуй.

Елена весело оглядела притихших Людвига и Элеонору.

- Ну, догадались в чем подвох? Гениальный Моцарт беседовал с не менее гениальным… ну же? Какие будут предположения? Гениальный музыкант Моцарт беседовал с не менее гениальным поэтом Гете!

После этого урока, Людвиг набрался смелости, и попросил у хозяйки дать ему почитать Гете и еще каких-нибудь поэтов из тех, кого она могла бы ему порекомендовать.

Хуже дело обстояло с живыми картинами, так как в этой игре участники на память изображали известные статуи или живописные полотна, но, в отличие от остальных игроков он их никогда прежде не видел. Впрочем, и тут прекрасная Елена  сумела прийти на помощь показав альбомы и даже подарила ему несколько листов с раскрашенными репродукциями, которые обычно выставляли для продажи в лавке товаров для живописцев, желающие подработать молодые художники.

Вместе с Еленой и ее детьми, Людвиг читает вслух книги, посещает театр, художественные выставки, неожиданно перед молодым человеком начал приоткрываться мир, в котором хочется жить. Впервые он по собственному желанию старается задержаться подле юной Элеоноры, любуясь лучом солнца на ее золотых локонах, слушая ее мелодичный голос. Конечно Элеонора еще дитя, и не идет ни в какое сравнение с Магдаленой Вильман, но, отдыхая душой подле прелестной девочки, он от всего сердца желал, чтобы они никогда не расставались, чтобы он каждый день приходил не в дом своего ужасного отца, а поселился здесь, рядом с дорогими ему людьми. И о, чудо, если прежде любые разговоры о том, что когда-то он тоже женится, заведет семью, повергали его в понятный ужас. Кто же захочет повторения их бетховенского «семейного счастья»? Теперь Людвиг вдруг ловит себя на том, что счастье возможно.

С Элеонорой и ее братом Бетховен достаточно быстро переходит на «ты». С одной стороны ничего странного – так бывает, когда ученики не на много моложе своего учителя, но с другой… болезненная тяга Людвига к людям, к простому человеческому общению обычно оборачивалось тем, что он еще больше замыкался в себе.

Теперь же вдова Елена Брейнинг начинает заботиться о молодом человеке с трогательной материнской заботой, той заботой, которую он не получал и от родной матери. Но и это еще не все дары, Бетховен начинает проникаться поэзией и со свойственной ему горячностью влюбляется в Шиллера, Клопштока[33], Шекспира[34], а потом вдруг открывает для себя Еврипида, Гомера, Плутарха, Софокла. Это новый, доселе незнакомый и недоступный ему мир, оказывается благосклонным к юному музыканту.

«Нет такой книги,  которая была бы для меня слишком ученой. Ничуть не претендуя на настоящую ученость, я еще с детства стремился понять идеи величайших, мудрейших писателей всех времен. Стыдно артисту не считать своею обязанностью по крайней мере подобного стремления». – Напишет он в своем дневнике.

Глава 9

Черный человек

Работа – мое первое наслаждение.

Моцарт

В семнадцать лет Бетховен покидает Бонн и устремляется в Вену, единственная цель – найти там Моцарта и если повезет стать его учеником.

- Моцарт добрый человек, что бы о нем ни говорили. Если вдруг так получится, что он сделает тебя своим учеником, и предложит угол в обмен на помощь по дому, ни в коем случае не отказывайся. – Увещевает Людвика валторнист-виртуоз Николаус Зимрок[35], по дороге из капеллы в дом Неефе. – Нет ничего постыдного, жить в доме своего учителя и работать на него тоже вполне обычное дело. Подмастерье натягивает холсты для художника и размешивает краски, ученик сапожника обрабатывает кожу. Он может предложить тебе копировать ноты, разбирать письма, встречать и провожать посетителей, бегать в лавку за вином, ну или… а какая разница. Жить в доме мастера и время от времени приходить к нему на уроки суть не одно и тоже. Никто не осудит тебя, если ты сделаешься, нет не слугой, учеником и компаньоном самого Моцарта. Напротив, все будут тебе завидовать!

Бетховен кивает. Подумаешь ноты переписать, почерк у него, правда, прямо скажем не калиграф, но зато вполне разборчивый, да и все остальное.  Что он пол не помоет? На рынок не сбегает. Зато может быть, когда-нибудь он даже сможет подружиться с… язык не поворачивается, с тем, чье имя отец произносит с придыханием. Впрочем, это все мечты, и скорее всего, Вольфганг Амадей либо не примет его, либо примет, но не пожелает связываться, либо, в самом лучшем случае, он возьмет его в ученики, но все свободное время Бетховен будет проводить в заработках себе на жилье и хлеб.

- Но если все-таки он возьмет тебя к себе, что неудивительно, так как ты приехал из другого города и деваться тебе некуда. Я знаю один способ, как можно разбудить Моцарта, не нарвавшись при этом на то, что наш музыкальный бог запустит в тебя туфлей. Это мне открыл один молодой человек, прежде живший в доме маэстро.

- Живший в доме? – Людвиг даже остановился, схватившись за руку Зимрока. – Так вы не шутили? Такое возможно?

- Еще как возможно, мой приятель выполнял всякую рутинную работу, относил заказы, просматривал письма, отбирая для хозяина важные или интересные, содержал в порядке ноты и платье маэстро. Вообще-то следовало завести отдельного слугу, который бы и следил за одеждой хозяина. Но у Моцарта всего четыре комнаты. Супружеская спальня, детская, гостиная и комната для слуги. Не разгуляешься. Так вот, он сообщил мне, что оказывается Моцарт не дурак поспать, он быстро засыпает, и гневается, если кто-то вдруг начинает просить его подняться, или упаси бог, трясти. Грубейшая ошибка! - Николаус Зимрок поднял в верх указательный палец погрозив им то ли низкому небу с тяжелыми снеговыми тучами, то ли… - Единственный приемлемый способ разбудить его это…

- Да что это такое? Что вы тянете как кота за хвост?! – Вспылил Бетховен.

- Единственный способ, это сыграть хотя бы один аккорд. Музыка прекрасно пробудит Моцарта ото сна, мало того, он тут же вскочит со своего места и в чем был, сядет за инструмент, дабы развить заданную тему!

Я, конечно, не наблюдал этого феномена лично, но мой приятель божился, что такова природа божественного Моцарта, возможно, это пригодится вам когда-нибудь.

Дилижанс прибыл в Вену ранним промозглым утром, самое начало марта, весна лишь числится по календарю, одно название, что весна. А так сплошное надувательство – снег с дождем да пронизывающий ветер. Бетховен кутается в старый черный плащ, наматывает на шею предусмотрительно положенный в котомку матерью вязаный тоже черный шарф. Еще бы обувь не промокала и можно жить.

Одно плохо в столь раннее время в гости не ходят. Моцарт, поди, десятый сон видит, на перинах с женой валяется. Явиться в такое время, потревожить великого человека – немыслимо!  Кафе тоже еще не открыты, в лучшем случае половые расставляют стулья, в пекарнях еще только разжигаются печи… нельзя даже зайти куда-нибудь погреться.

Конечно, в Вену он ехал не по кабакам шляться, но так же и заболеть недолго. Впрочем, для человека привыкшего плавать при любой погоде небольшой дождичек со снегом ерунда и ничего больше.

Наконец нагулявшись до полного озноба и посмотрев пробуждающейся город, Бетховен решил, что уже, наверное, пора и направился по известному адресу, указателем к которому, по словам знающих людей, служил собор Святого Стефана. Людвиг вошел под полукруглую арку, и свернув к нужной лестнице поднялся на второй этаж.

Открывшая ему дверь служанка, кивнув проводила юношу в полупустую комнату с пианино и тяжелыми гардинами на окнах. Четыре изящных недорогих стула, столик под окном, сундучок на котором лежали должно быть забытые с вечера ноты. Вот собственно и все убранство. Ничего лишнего, ни вышитой салфеточки, ни изящной статуэтки, забытой хозяйкой дома шали, или оставленных с вечера стаканов с недопитым вином. Впрочем, чего же он ожидал, сказано же Моцарт занимает четыре комнаты, в этой работает и принимает гостей, стало быть, она всегда должна быть чистой и готовой к приему. Нет мелких предметов, потому что многие посетители, хлебом их не корми, рады утащить любую безделицу, в память о своем кумире.

Они стояли и смотрели друг на друга мощный угловатый юноша с черными, длинными, свисающими неопрятными сосульками волосами и изящный тридцатилетний мужчина в серых панталонах, белых чулках, и белой же батистовой сорочке поверх которой для теплоты был надет желет. Моцарт ждал, что его гость заговорит первым, а тот вдруг стушевался и не мог подобрать нужных слов. Да и что он мог сказать великому Моцарту, с которым его всю жизнь сравнивали? Признаться в любви к его искусству? Но это же само собой разумеется, стал бы он бросать все и трястись в холодном дилижансе, мерзнуть гуляя по улицам, если бы всей душой не стремился хотя бы узреть избранника богов.

Слова замерзли и не шли с языка, и с каждым ударом сердца Бетховен чувствовал, что, пожалуй, скорее сбежит, нежели выдавит из себя хоть что-то.

Не дождавшись элементарного приветствия, Моцарт кивнул в сторону пианино, и Бетховен схватился за это предложение, как утопающий хватается за тонкую соломинку или хвост гадюки. Скорее всего, Вольфганг Амадей решил, что перед ним иностранец, не знающий языка и благоразумно решил поговорить с ним при помощи всеобщего языка – музыки. К Моцарту все время кто-то захаживал: музыканты, поклонники, заказчики, юноши и девушки желающие учиться у великого маэстро, издатели намеревающиеся купить новый клавир, просто любопытствующие… и появление у него нескладного бедно одетого юноши с пронзительными черными глазами нисколько не взволновало композитора.

Бетховен заиграл сразу, к слову, холод холодом, а руки он предусмотрительно держал в карманах, так что, они не озябли и теперь пальцы легко порхали над клавишами. Мелодия складывалась из раннего промозглого утра, в ней вставало солнышко и цокали копыта коней. Людвиг подумал о небе, и нарисовал мелодией свинцовые тучи, которые начали разрастаться и давить на крохотный, аккуратный город. Туча-гора в полнеба, несущая то ли град то ли грозу и молнию, то ли свинцовые чушки. За окном потемнело. Должно быть, опять мокрый снег или град апокалиптической лавиной, бойтесь, прячьтесь, по городу летают безликие призраки, потаенные страхи, ночные кошмары. Но тут туча рассекается золотым мечом, мечом лучом, и вот уже звонкие капли, подобные золотому дождю ударяются в каждое окно, больше, больше, солнце растекается по мощеным мостовым, радость возвращается.

Бетховен останавливается, отирает пот со лба, во рту пересохло, сердце готово выпрыгнуть из груди, ох, сейчас бы окатиться ледяной водой, или хотя бы скинуть с себя мокрую одежду.

Моцарт хмурится, молча разглядывая пришедшего к нему невесть откуда незнакомца в черном, с длинными свисающими неопрятными мокрыми сосульками волосами и плаще, который тот отчего-то не снял войдя в дом.

- Разрешите представиться, мое имя Людвиг ван Бетховен, - выдавливает из себя незваный гость, голос грубый, простуженный, таким тоном с похмела слуг нерадивых стращать, а не с кумиром разговаривать. Не сказал, рыкнул презлобно. Должно быть Моцарту неприятно. Бетховен делает вид, будто бы зашелся кашлем, горло запершило, вот и голос грубее не придумаешь. С кем не бывает. Выдавил виноватую, перекошенную улыбку. В конце концов, мало ли у кого какой голос. Не всем петь в ангельском хоре. – Дайте мне тему.

Весьма озадаченный услышанным и увиденным, Моцарт подходит и, не спуская глаз со странного юноши, еще бы черный плащ, черные волосы, черный длинный шарф, так в Вене не одеваются, выводит мелодию одной рукой. Не сыграл, а нежно погладил клавиши. Любят музыкальные инструменты, когда их вот так гладят, из одной только благодарности, сами в ответ поют.

Людвиг с лету впился в чужую мелодию, поднял ее на гребне музыкальной волны, рассматривая так да этак, в профиль и фас. Растянул, прислушался, добавил оттенков и глубины. Взвесил, обмерил, закружил, запустил к самым звездам, чтобы подхватить падающую мелодию, буквально у земли. У самого дух захватило. И тут же вывел ее чистую, нетронутую, нецелованную, именно такой, какой получил от создателя. Чтобы когда все успокоиться снова бросить ее в галоп, поднять силой урагана, надуть беременным парусом и… и во второй раз вернул на землю только уже не мелодией – Богиней!

Юноша вздохнул, Моцарта в комнате не было. И тут же по лестнице застучали шаги, маэстро вошел, неся за горлышко хрустальный штоф с наливкой. За господином семенила пожилая служанка с целым подносом ароматной выпечки.

Много народа ходит к божественному Моцарту, протирают штанами да юбками изящные стулья, листают ноты, отвлекают от дела. И никого тут не кормят, не поят, ибо не харчевня, здесь гений обитает, музыку творит. А вот ему безвестному, незваному почет и уважение, его сам Моцарт как равного за стол сажает, вином потчует, горячий кофе со сливками в чашку подливает.  Вот и разговор завязался, в продолжение ранее сыгранному, да такой, о каком любой уважающий себя музыкант втихаря мечтает. 

Говорили о том, что дороже всего на свете, о божественной музыке, сначала как люди говорят, слово за слово, а затем, когда словам счет вышел, то Моцарт, то Бетховен вскакивали с места и прыг к инструменту. Пальцами-то, музЫкой в разы больше сказать можно, лучше душу друг другу открыть. В конце разговора, Моцарт сам Людвига пригласил еще приходить, и даже адрес дал, где по-соседству комнаты недорогие сдавались. Получилось бы все как он сказал, Бетховен обрел бы в великом композиторе учителя, а может быть и лучшего друга. Не получилось. Отец прислал письмо, «приезжай срочно, мать при смерти», и коли он – Людвиг еще хочет ее застать, то ехать надобно немедленно. «Она была так добра ко мне, так достойна любви, была лучшим моим другом! Я чувствовал себя счастливее всех на свете, когда я мог произнести это сладостное слово — «мать» и когда она слышала его», - писал Бетховен.

Глава 10

Ученик Сальери

Звук должен быть окутан тишиной.

Генрих Нейгауз

Бетховен выехал сразу же, не подумав даже о том, что взятых на жизнь в Вене денег на обратный путь не хватило бы. Что сам он порядком простыл, бродя по Вене в ожидание, когда можно будет подняться к Моцарту.

Выгреб монеты из карманов, высыпал на ладонь. Перечел. Действительно мало. Попросил билет на все, получилось, что до Аугсбурга, слава всевышнему, там знакомый адвокат Шаден живет, друг Риса, у него можно одолжиться.

В дилижансе теперь уже Людвигу не было холодно, температура грела, да и дорога показалась не столь утомительной, то ли спал, то ли в обморок проваливался.

Только-только поглубже в сон чудесный нырнул, растолкали недобрые люди. Аугсбург – большая остановка, а для него и конечная. Соседи суетятся на выходе, дилижанс остановился аккурат возле привокзального кафе, а там относительно теплый нужник – первое дело для путников. В кафе обжигающий грог, кренделя, пончики, колбаски венские, сосиски баварские, жаркое да супы. Выбор конечно ни ахти какой, но да, не до жиру, червячка бы заморить да… Наверное, можно было бы и нормально пообедать, но до следующей станции несколько часов, а ведь организм не железный. Вместе с остальными Людвиг выбирается из кареты, разминает затекшие ноги. Он-то уже можно сказать приехал, теперь найти Шадена и… Нет, прежде всего, принять чего-нибудь горяченького, самое правильное суп заказать. Господин адвокат его поди не на промозглой улочке дожидается, в уютной конторе стул греет, а может быть и дома у камина газеты почитывает. Кто их судейских-то разберет. Впрочем, ждет, это сильно сказано, ждет, коли письмо получил, но учитывая, что Людвиг вслед за письмом сам выехал, то не исключено, что к добрейшему Шадену они теперь с почтальоном прибудут одновременно. А стало быть, можно и не торопиться.

Стоп. Какое в конторе? Недавно светало, утро раннее. Фу ты, пропасть. Совсем горячка мозг затуманила, так бы сейчас и приперся, сторожа будить.

Бетховен идет в кафе, привокзальная забегаловка битком набита, должно быть одновременно приехало несколько дилижансов, но искать другую и дожидаться, когда откроется… нет уж, в тесноте, да не в обиде.

Людвиг высматривает небольшой столик в полутемной, лишенной окна нише, и, велев половому принести какого-нибудь супа, направляется туда. За столиком, перед кружкой горячего грога и неопрятной стопкой нотных листов устроился молодой человек в дорожном платье.

- Не занято? – Бетховен кивает в сторону свободного стула.

- Присаживайтесь. – Незнакомец отрывается от чтения, поспешно собирая ноты.

- В Вену? – Людвиг устраивается на стуле, наверное, следовало тоже заказать грог или пива, но, как бы адвокат потом не сказал, что де у Бетховеных завсегда найдутся деньги на выпивку.

- Угу. Франц Ксавер Зюсмайер[36], - молодой человек протягивает руку, тонкие губы расплылись в доброжелательной улыбке. Серые глаза из под круглых очков, серый парик, серый дорожный костюм, казалось бы серая мышь, а ведь нет, во всем облике нечто неуловимое, что и захочешь, а вовек не забудешь.

- Людвиг ван Бетховен, - тело ломит, в ушах звенит, хочется лечь и уснуть. Людвиг делает над собой усилие, приподнимается и пожимает тонкую точно у девушки кисть, заглянув в ноты. – Гайдн?

- О, вы тоже музыкант?!

Парень в грязном фартуке ставит перед Людвигом тарелку супа и еще маленькую с крохотным пирожком.

- За счет заведения. Что будите пить?

- Воду. – Стирая пот со лба, небрежно бросает Людвиг, тут же запихивая в рот черствый пирожок. – Горячую воду.

- Позвольте угостить вас, большая удача, вот так в дороге столкнуться с собратом по священному искусству. В моем случае, так это даже похоже на некое счастливое предзнаменование, знак свыше. Я только собирался взять билет, но, если вы едете один, и в вашем дилижансе есть свободные места, мы могли бы поехать вместе. А что? За милую душу проболтали бы весь оставшийся путь, и дорога не показалась бы столь утомительной. Желаете выпить грога за знакомство?

- Если можно кофе, но только я еду не в Вену, а из нее. – Суп оказался невкусным, вода, в которую накрошили овощи и для запаха бросили рыбий плавник, но денежки плачены, стараясь побороть отвращение, Людвиг решил, что все равно вольет в себя отвратительную жидкость, кто его знает, когда в следующий раз придется есть.

Зато кофе оказался вполне приличным, не сравнить с венским, но для дорожной забегаловки очень даже достойный, кроме того к заказу официант снова добавил по крошечной булочке, так что получилось почти сытно.

- Я служу главным певчим в церкви святого Стефана в  Шваненштадте, - Франц неопределенно махнул рукой куда-то в сторону выхода. – Несколько часов пути и вы на месте. Но на самом деле я композитор, и уже достаточно много написал.

- Я музыкант, - Людвиг старался пить кофе мелкими глотками, продлевая удовольствие. – Но, я тоже пишу музыку и…

- Вы Венец? Жить в Вене – моя мечта. И кстати, она вот-вот осуществится, маэстро Сальери был так любезен, что прочитал мои ноты и согласился стать моим дражайшим наставником! Но это еще не все, узнав о моем стесненном положение, он пообещал помочь мне устроиться на новом месте, полагаю, поселит меня недалеко от своего дома, а может быть даже… Мне ведь хватило бы крошечного уголка, комнатки прислуги, честное слово, я неприхотлив.

Но, вы не представляете мою радость, учиться у самого Антонио Сальери! До сих пор не могу поверить. Простите мою болтливость, но вы же сами сочиняете музыку и не можете не понимать моего восторга. Он так и пишет, что на первых порах даже готов предоставить мне приработок. Представляете, я ведь живя в Аугсбурге нередко подрабатывал копиистом.  Жалование главного певчего, это конечно не плохо, если бы я был один одинешенек…

- Вы женаты?

- Музыка моя жена и она же страстная любовница! – Счастливо засмеялся Франц. – У меня на шее мать и сестренки. Поэтому ночами, благо они у меня свободные, я либо пишу музыку, либо делаю копии с нот для своих заказчиков. Оказалось, что маэстро уже докладывали о том, как старательно я переписываю, вот он и обещался замолвить за меня словечко перед своими знакомыми. Вам наверное кажется странным, что я вместо того чтобы сочинять в ночные часы переписываю чужие ноты, но, когда я занят копированием, я слышу записываемую мною музыку так, словно присутствую на академии!  Полный восторг!

- Чего не сделаешь, ради куска хлеба, я бегаю по урокам. – Людвиг уже допил свой кофе и теперь грустно изучал донышко чашки. Напроситься на добавку, после того, что он узнал о финансовом положение Зюсмайера было бы неудобно.

- О, вы меня понимаете.

- Я не из Вены, - неожиданно для себя вдруг заговорил Бетховен, - я недавно приехал в Вену, чтобы стать учеником Моцарта.

- Вы видели божественного Моцарта! – Поперхнулся кофе Франц, - его большие серые глаза, сияли неподдельным восторгом.

- Видел, и играл для него, а он для меня…

Воспоминание было приятное и Людвиг вдруг впервые, после того как узнал о состоянии матери, улыбнулся.

- И что же? Каков он? Изволил сделать замечание? Хвалил? – Франц схватился было за пустую чашку, и, заметив свою оплошность, попросил официанта подогреть остывший грог.

- Наоборот, - вместо жара, на Людвига вдруг напустился холод, - мы играли вместе, говорили, потом сели завтракать, я приехал на рассвете и не успел…

- Боже! У вас лихорадка! В таком состояние вы не сможете продолжить путь, куда бы вы не стремились, я напишу для вас один адресок, моя сестра живет в Аугсбурге с мужем. Отдадите ей записку, и она впустит вас на пару ночей. Музыканты должны помогать друг другу. И… позвольте все же напоить вас теплым вином, будет ужасно, если вы свалитесь где-нибудь на улице и попадете в больницу для бедняков. Мой покойный папашка, царствие ему небесное, всегда говорил, лучше не поесть недельку и год ходить в одних и тех же портках, но в случае нужны найти деньги на знающего свое ремесло доктора.

Кружка грога действительно привела Людвига в относительную норму, во всяком случае, он согрелся.

- Покончите со своими делами в Бонне, возвращайтесь в Вену, если к тому времени Моцарт забудет про вас, там ведь живет Йозеф Гайдн, Сигизмунд фон Нейком[37], наконец, Антонио Сальери! Вы не можете не знать, какой успех имеет итальянская опера, особенно комическая. Народ валом валит, а лучший специалист в этом деле мой маэстро.

«Когда я успел рассказать ему про Бонн?» - Людвиг с сомнение покосился на посетителей кафе, часть из них благополучно села в свои дилижансы и должно быть уже в пути, часть пока что наслаждается кратким отдыхом.

- Как вы смотрите, на то, чтобы писать комические оперы? У меня и знакомый поэт есть, за ночь состряпает отличное либретто, лучшие театры Вены…

- Никогда не думал о комедии…

- Ну да, ну да, полагаю, что комедийный жанр не особо соответствует вашей натуре. Понимаю, тем не менее, попытка не пытка, и если бы вы выучились писать для комической оперы, это был бы верный кусочек хлеба на вашем столе. Ну, или надежный старт в жизни.

Голова раскалывалась, сердце бухало так, словно было готово разорвать грудную клетку.

- Между нами говоря, я слышал, что Моцарт хоть и гений из гениев, но вот преподавательской жилки у него нет. Не то, что у папаши Гайдна или Сальери. Вы смутились, что я сказал «папаша»? Но мне доподлинно известно, что его все так называют за добрый нрав и стремление опекать молодых музыкантов.  Моцарт же все больше обучает красивых богатых девиц. А вот нашему брату…  можно быть рядом с Моцартом, смотреть на него, впитывать, но вот так чтобы день за днем, скрупулёзно, ответственно. Один мой знакомый…

Людвиг сделал над собой усилие, чтобы не заснуть, слова Франца сливались единым потоком, и этот поток подхватывал молодого человека и уносил его с собой. Так что, выбравшись наконец на улицу, куда зачем-то вытащил его из тепла Зюсмайер, он машинально пожал его руку, пожелав новому знакомому поскорее устроиться в Вене и достичь там всяческих высот. Когда дилижанс на Вену тронулся, Людвиг не без удивление обнаружил, что сжимает в кулаке записку Франца к сестре и адрес. Вот ведь не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

Впрочем, он так и не воспользовался благодеянием Франца Ксавера Зюсмайера, а получив от адвоката деньги, тут же купил билет на дилижанс и отбыл в Бонн.

Глава 11

Глава семейства

Высшим отличием человека является упорство в преодолении самых жестоких препятствий.

Людвиг ван Бетховен

«Здоровье мое и настроение начали быстро ухудшаться. – Писал Бетховен в своем дневнике. - Чем ближе я подъезжал к родному городу, тем чаще стал получать от отца письма с требованием – поскорее ехать, так как здоровье матери внушало опасения. Поэтому, несмотря на собственное недомогание, я спешил чрезвычайно: желание еще раз повидаться с больной матерью устранило все препятствия и помогло преодолеть величайшие затруднения. Я застал ее еще в живых, но в самом плачевном состоянии: у нее была чахотка, и после долгих страданий она умерла…. Она была для меня доброй, любящей матерью, лучшим другом! Я был счастливейшим человеком, когда еще мог произносить дорогое слово «мать», на которое всегда мне отзывались! К кому мне теперь обратиться с этим именем? К немым ее образам, проносящимся в моем воображении? С тех пор как я нахожусь здесь, печаль не покидает меня; я постоянно страдаю одышкой и опасаюсь, что это может перейти в чахотку. К тому же меланхолия, которая тяготит меня почти столько же, как и сама болезнь».

Оказалось, что когда Мария Магдалена слегла, покупал для нее лекарства, приносил деньги, оплачивал доктора не отец, тот традиционно пил, а скрипач Боннской придворной капеллы учитель и друг Людвига, Франц Антон Рис. Пройдут годы, и однажды в квартиру, которую Бетховен будет снимать в Вене постучится сын того самого Риса - Фердинанд[38]. Обрадованный встречей Бетховен не только возьмется учить его бесплатно, но и поселит молодого человека у себя, снабдив его платьем и деньгами.

Несмотря на все старания присланных Рисом врачей, Мария Магдалина скончалась 17 июля 1787 года, крепче крепкого закрыв своею смертью для старшего сына дверь в Вену, где его ждали Моцарт и всемирная слава. Почему закрыла? Людвиг же мог снова купить билет на дилижанс и только его и видели? Но кто тогда стал бы заботиться о его младших братьях?

Теперь прекрасная Вена, где, ждал его Моцарт, казалась не реальнее обыкновенного сна. Волшебного сна. Теперь же проснувшись, Бетховен оказался в ужасающей реальности, которая предъявляла на него свои права. Отец не просыхал, мало того, теперь он спускал не только свое жалование, но и за время отсутствия сына (Людвиг пропутешествовал несколько дней) умудрился распродать практически все имеющееся в доме имущество. Сундуки стояли пустыми, на полках буфета и в ларях не было ни крошки хлеба, а предприимчивый папаша Бетховен уже целенаправленно волок из дома мебель.

Впрочем, осознав, что и эти деньги заканчиваются, Иоганн ван Бетховен, заявился на службу сына, где потребовал выдать ему жалование Людвига, ссылаясь на внезапную болезнь юного музыканта. На счастье, в разгар душераздирающего рассказа несчастного отца, только что похоронившего жену и теперь льющего слезы над телом едва живого сына, Людвиг предстал перед начальником собственной персоной, развенчав лгуна.

Но теперь он уже не доверял пройдохе Иоганну, опасаясь, оставлять его наедине с младшими братьями, и прекрасно понимая, что отец уже не исправится, сколько не увещевай его, сколько не моли, грози, бей. Все без толку. Всесильный Бахус принялся пожирать имущество семьи и унять его можно было только одним способом: незамедлительно выслать пропойцу из города, самое гуманное, без права возвращения, передав при этом остатки его пенсии семье.

С этим предложением Людвиг и обратился в придворную канцелярию, но курфюрст пожалел старого пьяницу, повелев оставить его доживать свой век в Бонне, но выдавать ему на руки лишь половину причитающихся денег, с тем, чтобы старшему сыну было на что кормить семью, которая теперь всецело была на нем.

Потянулась череда дней близнецов, утром Людвиг шел на службу в капеллу, оттуда в театр или на уроки. Молчаливый, задумчивый, он изо всех сил старался быть хорошим братом для Карла и Иоагнна, урывая себе хотя бы немного времени для сочинительства, посещения Брейвиков или гуляя в полном одиночестве за городом. 

Мечтая подражать брату, маленький Карл так же вознамерился посвятить себя искусству. Несмотря на явное отсутствие у мальчика таланта, в свободное время Людвиг обучал брата, азам профессии. Ранее, Карл обращался с той же просьбой к отцу и Иоганн уже обжегся и раз и навсегда отказался обучать бездаря. С Людвигом по крайней мере было понятно, этот далеко пойдет, а тут… Забегая вперед скажу, что закончив школу Карл сделается мелким чиновником, а никогда не помышлявший об искусстве Иоганн – аптекарем.

Тем временем в Майнце выходят бетховенские вариации на тему Ригини «Vieni Атоге». На тот раз Людвиг встречает это известие почти без трепета, он уже давно понял, что как бы хороша ни была боннская капелла, место композитора в Вене, а следовательно, все его достижения меркнут, в сравнение с этим. Он уже достиг своего потолка в Бонне. Еще немного и придется пригибаться, кривясь точно дерево, которому некуда расти. В Вену, в Вену, в город, где живут выдающиеся композиторы, где у него уже появлялся шанс и может быть, когда-нибудь, когда братья встанут на ноги, он вернется в город своей мечты и вновь встретится с прекрасным Вольфгангом Амадеем. Почему бы и нет, Моцарт молод и полон сил, сколько нужно времени, чтобы братья закончили школу, и их можно было бы забрать с собой – пару лет. Разберется со своими делами и сразу же к Моцарту «а вот и я». Даже лучше получится, не мальчишка, но муж, к тому времени и публикации, даст бог, добавятся, да и сам Людвиг успеет еще многому научиться у Неефе. В общем, все к лучшему.

Видя мытарства старшего сына пропойцы Иоганна добродушные соседки советают Людвигу жениться. Работящая женщина – вот что нужно в их чисто мужской семье, но Людвиг отвергает даже самые симпатичные предложения. Зачем ему еще один рот, когда он должен кормить, одевать и давать образование двоим братьям? Допустим, ему самому безразлично, что он ест, чисто ли одет, мылся или нет. Но как он будет чувствовать себя перед женщиной, которая выйдя за него замуж будет приговорена к каторжному труду за который он ни чем не сможет с ней расплатиться. А если пойдут дети? Еще год, два, ну хоть пять, и братья вырастут и сами станут содержать себя. Тогда он сможет уехать в Вену, свободный от обязательств. Но если к тому времени на его шее будет жена, и не дай бог дети… он никуда, никогда не поедет. Или останется с ней, с ними для того чтобы пить как отец, проклиная свою избранницу и оплакивая  даром потраченную жизнь. Нет! Никаких женщин! Никогда!

Глава 12

Ода к радости

Медлителен, на первый взгляд спокоен, 
В прозрачной стылости сентябрьского утра, 
Скрипя стилом по аспиду, Бетховен 
Писал: «Жизнь есть трагедия. Ура!» 
  
Нечасто понимаем мы, насколько 
Бетховенская логика мудра: 
Тебя разбили? Собери осколки. 
Жизнь есть трагедия. Мы выстоим. Ура!

А.Балабуха

Однажды, после выступления перед гостями фрау Брейнинг, Людвиг приметил среди гостей хорошенькую девушку, которую не встречал прежде, и решил, что непременно представится ей после импровизированного концерта. В этот день, Бетховен привычно аккомпанировал Магдалине Вильман, которая исполняла выученную по случаю арию, после чего с музыкальными импровизациями выступал новый друг Людвига - граф Вальдштейн[39], с которым он познакомился некоторое время назад во время очередного занятия с Элеонорой ван Брейнинг. Пока Людвиг с Элеонорой музицировали, его сиятельство и Елена пили кофе в соседней комнате, поджидая окончания урока. Дабы выразить свое восхищение и познакомиться.

Когда музыкальная часть вечера была завершена, молодой человек  подошел к компании беседующих между собой молодых людей и девушек, среди которых блистала очаровательная незнакомка. Удачно, как раз в этот момент Карл Аменда[40] читал из «Страдания юного Вертера», книгу которую давала Бетховену почитать Елена,  так что Людвиг решил было, что тоже сможет блеснуть знаниями. Ему действительно удалось вставить  довольно-таки разумное замечание,  после чего незнакомка посмотрела на него с заметным интересом. Еще совсем немного, он уже приготовился и сам почитать стихи, как вдруг разговор перешел на темы для него непонятные. Двое молодых людей принялись с жаром обсуждать воззрения Канта[41], Людвиг никогда не читал этого философа, да и вообще философов не читал, и теперь почти ничего не понимал.  Когда же смысл рассказанного начал помаленьку доходить до него, и даже заинтересовал музыканта, кто-то из гостей неожиданно принялся цитировать  Вольтера[42], и, в конце концов, младший брат Элеоноры, Стефан предложил собравшимся загадку по логике, которой давеча научил его новый мусье.

Людвиг изнемогал под грузом услышанного, отвратительная школа, которую он давно оставил, несколько прочитанных книг… а он еще надеялся покорять светские салоны просвещенной Вены. Чем? Одной только музыкой? Прячась за инструментом и не смея вылезти из-за него и хотя бы рот открыть. Потому что если откроет, то, скорее всего, брякнет какую-нибудь непростительную глупость, после чего… Об этом не хотелось даже думать.  Ситуация выглядела унизительной еще и из-за того, что почти все участники разговора были младше Бетховена. И при этом все они, ну, или почти что все, с легкостью заправских виртуозов перескакивали с темы на тему, выдавали цитаты, проводили аналогии, да еще и получали от этого удовольствия.

В общем, занятый мыслями о самообразование, он тревожно следил за тем, как прелестная незнакомка прощается с Элеонорой, размышляя, прилично ли подойти к ней в последний момент.

На прощание, хозяйка дома сунула ему переплетенный синей материей томик Шиллера, который Бетховен открыл посередине, вдруг погрузившись в совершенно дивную поэзию. «Ода к радости» превосходные стихи, которые сами словно просились на музыку. На мгновение он даже увидел огромный зал, и стоящих на сцене солистов. И себя почему-то старого и седого.  Когда старый Бетховен взмахнул дирижерской палочкой, одновременно с ним другой дирижер, своей прической чем-то напоминающий Риса тоже взмахнул своей палочкой и полилась дивная музыка. Как странно, успел подумать молодой Бетховен, почему тот второй дирижер стоит прямо передо мной старым? И если на самом деле он дирижирует оркестром, кой черт тогда там делаю? Он посмотрел на зал, и вместе с ним обернулся старый Бетховен, на долю секунды выпадая из ритма. Тем не менее, оркестр явно ориентировался на молодого дирижера, и никто не сбился.

Людвиг отступил, боясь помешать академии, и вдруг задохнувшись морозным воздухом. Зал исчез. Он стоял на улице недалеко от дома Брейнингов. В воздухе в свете фонаря кружились снежинки. Напевая, он поднял воротник и, сунув за пазуху книгу, ускорил шаг. Сначала шел, а затем бежал по улице, прижимая к сердцу томик Шиллера, бежал туда, где его уже никто не остановит, не собьет на ничего не значащие или как раз наоборот на архиважные разговоры, в которых он утратит нарождающуюся мелодию. Он был просто обязан остаться один на один с волшебной одой. Один в целом мире.

Разочарованная девушка на крыльце провожала печальными глазами силуэт удаляющегося молодого человека. Только что подружка Элеонора шепнула ей, что господин ван Бетховен должно быть ни как не осмеливается представиться ей, но сейчас она сама на правах дочери хозяйки дома возьмет ситуацию в свои руки и наконец представит свою подругу Каролина… но загадочный композитор вдруг вылетел из дверей так, словно за ним кто-то гнался. Обидно… и главное, как не вежливо, весь вечер смотрел так, что казалось, дырку прожжет, а потом вот так покинуть ее не сказав ни слова.

Глава 13

Песнь о свободном человеке

Музыка — это откровение более высокое, чем мудрость и философия.

Людвиг ван Бетховен

Понимая, что самообразование – это конечно хорошо, но без системы он рискует получить однобокие знания, Людвиг поступает в Боннский университет на философский факультет. Где посещает лекции по логике, метафизике, кантовской философии и греческой литературе. Кроме того, он становится постоянным посетителем открытой читальни. Учиться, каждый день узнавать что-то новое, копаться в книгах, делать выводы было интересно и необычно. В стенах университета витал дух небывалой, неслыханной в немецких землях вольницы! Дух свободы!

Философию преподавал бывший монах-францисканец, а ныне профессор Евлогий Шнейдер[43], чьи сочинения были запрещены лично папой. Прекрасный оратор, поэт и прозаик, Шнейдер мог вдохновлять армии идти на штурм крепостей, или поднять на революционную борьбу целый город. В преддверии французской революции, он провозглашал с кафедры идеи свободы, равенства и братства, то есть сеял семена, которые во все времена отлично приживались в молодежной и тем более студенческой среде.

Вдохновленный идеями своего профессора, восторженный Бетховен решает посвятить свою жизнь освободительной идее. Кроме того он избрал для себя девиз, которому будет верен до конца своей жизни: «Делать добро, где только можно, свободу любить больше всего, от правды не отрекаться никогда и нигде, даже у подножия трона».

Однажды, оставшись после лекции и дождавшись Шнейдера, не в силах скрыть волнения, Людвиг показал тому, только что написанную «Песнь о свободном человеке» для солиста и хора. Профессор был в восторге, еще немного и юный композитор мог быть поднят им на высоту знамени свободы, а потом, скорее всего, упрятан правительство в тюрьму. Но тут умер Иосиф II[44], и Бетховен создал траурную кантату на его смерть. Евлогий Шнейдер не знал, что и подумать, с одной стороны Людвиг представлялся ему пламенным революционером, с другой, он же только что создал произведение во славу монархии? Почтив память не абстрактного императора, а конкретного тирана, о свержение которого мечтали все немецкие студенты. Что же до Бетховена, скорее всего он так и не понял, что охладило пыл добрейшего профессора, потому что, как говаривал Неефе, «разве важен повод, к которому написана хорошая музыка»?

Бетховен любил обе вещи, как добрый отец любит своих совершенно разных сыновей. И не важно, что один из них якобинец, а другой монархист, они же все равно его дети.

Когда Гайдн возвращался с лондонских гастролей в Вену, он остановился на пару дней в Бонне. Двадцатилетний Бетховен скромно ждал на лестнице в гостинице своей очереди, дабы предстать пред светлыми очами великого композитора, и показать ему недавно написанную кантату.

- Что вы делаете в Бонне? – пожал плечами Гайдн, - учиться,  вам непременно нужно учиться, лучше всего в Вене.

Приняв слова Гайдна как благословение, а может быть даже и приказ, Людвиг начал искать деньги на дорогу, их с радостью ссудил ему Фердинанд фон Вальдштейн, пообещав, что еще найдет Бетховена в Вене, дабы отпраздновать вместе его ближайший триумф. Ведь ясно же – Бетховену уготовлено великое будущее, а стало быть, давая тому деньги, его сиятельство благодетельствует всему человечеству, которое еще когда-нибудь вспомнит добрым словом благородного графа фон Вальдштейна за то, что тот пожертвовал несколько крейцеров будущей мировой знаменитости. Что же, надежды его сиятельства сбылись, и теперь мы знаем его имя в связи с той небольшой помощью, которую он оказал в свое время Людвигу ван Бетховену.

Гайдн, великий, замечательный, непостижимый Гайдн! Для Людвига его слова, это благословение вкупе с пожеланием счастливого пути, он прекрасно запомнил слова своего случайного знакомого Зюсмайера, о Гайдне. «Всеобщий папаша», так называют композитора многие имеющие честь быть знакомыми с ним музыканты. Общеизвестно, если твоя страсть к музыке подлинна и ты готов к тяжкому труду, добрейший папаша окажет тебе любую помощь. Даст бесплатные уроки, подыщет жилье и приработок, будет рекомендовать знатным господам. Иными словами, перед Бетховиным открылся еще один шанс, войти в большую музыку, и шанс пожалуй более существенный нежели шапочное знакомство с ветреным Моцартом.

В это время истончилась еще одна ниточка, до сих пор удерживающая Бетховена в Бонне, уехала на длительные гастроли певица Магдалена Вильман, в которую он был тайно влюблен. Уехала шумно, устроив веселый праздник прощания.

Закончив веселую кадриль, Людвиг и Магдалина спрятались ото всех на балконе в тени дикого винограда, за спиной шумел бал, а молодой человек все не мог решиться поцеловать красавицу.

- Вы вернетесь? – юный Бетховен почувствовал, как краска заливает его лицо, и опустил голову.

- Ни за что. – Откровенно ответила Магдалена. И добавила. – Здесь смерть. В Бонне я никогда не достигну того, ради чего родилась. Санкт-Петербург, Париж, Вена, Мадрид…  Либо я стану примой в лучшей опере одного из этих городов, либо… - она махнула рукой.

- Скоро я тоже уеду в Вену. Великий Моцарт возьмет меня в ученики.

- От всего сердца желаю вам поскорее покинуть этот проклятый городок! – В порыве восторга Магдалина обняла его, и тут же отпрянула весело хихикая. – Зачем вы позволили мне выпить столько сидра? Шалун!

- Тогда может быть в Вене. Вы приедете, и я найду вас в Вене и…

Магдалина весело засмеялась, и вдруг подхватив юбки, влетела в зал, где уже начинался головокружительный ландлер, танец который уже через несколько лет превратился в вальс.

Конец ноября 1791 года был отмечен отъездом прекрасной Магдалины, которую провожал весь театр.

- Прощайте, милый, милый, сто раз, тысячу раз милый Бетховен, - шептала прямо в ухо, нежно прижимаясь к молодому человеку Магдалина, снежинки украсили ее беличью коротенькую шубку легкомысленным узором, на голове красовалась изящная шляпка ни как не подходящая для путешествия в холодном дилижансе.

- Как жаль, что мы не можем ехать вместе, еще бы пару месяцев, и я забрал бы вас в Вену, - обнимая девушку, бормотал пьяный от любви Людвиг.

- Мне нельзя, милый. Вы не понимаете дочь Царицы ночи похитил волшебник Зарастро. И вот теперь ее величество посылает принца Тамино спасти девушку, вручив ему волшебную флейту и дав помощников.

- У вас жар? – На секунду Людвиг отстраняется от Магдалины, с ужасом вглядываясь в ее лукавое личико.

- Глупый, глупый Бетховен.  Впрочем, вы правы, милый Людвиг, дорогой мой друг, я больна, серьезно больна, я влюблена в его музыку, но, какова судьба, я еду не в Вену, а в Париж, потому что без меня его высочество Тамино не спасет свою принцессу. Знаете почему? Да потому что принцесса – это я! – Она весело рассмеялась. – Вы отстали от жизни, драгоценный мой, меня пригласили петь в «Волшебной флейте» Моцарта! Как же я завидую вам, ужасный Бетховен, что вы видели маэстро и запросто разговаривали с ним! Признаться, я была разочарована «Милосердием Тита», но «Волшебная флейта»… Я влюбилась, милый мой Людвиг. Я по настоящему влюбилась, и намерена в ближайшем будущем навестить маэстро Моцарта. Правда не знаю когда. Потому что, если я добьюсь успеха в Париже, какой мне смысл ехать еще куда-нибудь? Разве что на гастроли. А впрочем, не будем загадывать.

Легкая и веселая, точно задержавшаяся до зимних холодов летняя бабочка, Магдалина взлетела по красной выдвижной лестнице дилижанса, послав друзьям воздушный поцелуй.

В то время Людвигу исполнился двадцать один год, его братья были худо-бедно устроены, а стало быть, в Бонне его ничего не держало, вот разве что было жаль гарантированного жалования, которое теперь он терял.

- Жалование дело хорошее, - кивнул Фердинанд Вальдштейн и прямиком отправился к курфюсту, с которым приятельствовал, время от времени играя в вист. За кружкой горячего грога, они договорились о том, что молодой музыкант освободившись от службы в капелле, тем не менее, сохраняет причитающееся ему жалование! То есть, он не будет работать, но не перестанет получать деньги! Воистину царский подарок!

Глава 14

Моцарт не дождался

Музыка даже в самых ужасных драматических положениях должна всегда пленять слух, всегда оставаться музыкой.

Вольфганг Амадей Моцарт

Магдалина уехала из Бонна 27 ноября, а 5 декабря не стало Моцарта. Не хватило самой малости для того, чтобы Бетховен еще раз увидел кумира своего детства и юности. Вольфганг Амадей не дождался своего «черного человека», а все время откладывающий отъезд из-за вновь возникших трудностей, Людвиг безнадежно опоздал.

Смерть Моцарта тяжело ударила по Бетховену, с самого детства привыкшего засыпать и просыпаться с мелодиями этого композитора, вся его жизнь была поймана и спелената нежнейшими сетями этого гения, и вот теперь, Моцарт улетел, обманув всех. Братья уже вполне могли обойтись и без него, Иоганну нашлось место в аптеке курфюста, Карл служил при капелле, Магдалина уехала в Париж, вопрос с жалованием был решен, к тому же обычно неспешный Вальдштейн вдруг начал настаивать на скорейшем отъезде молодого человека: «Либо сейчас, либо никогда!»  Вновь облачившись в черный дорожный костюм, Бетховен отправился в Вену.

Провожая Людвига в дорогу, его сиятельство сунул ему в карман прощальное письмо, которое молодой человек читал сидя в трескучей карете: «Дорогой Бетховен! Вы едете в Вену, осуществив тем самым свою заветную мечту. Гений музыки все еще оплакивает кончину Моцарта; он временно приютился у Гайдна, неисчерпаемого источника гармонии. Но не там ему суждено проявить свое величие и мощь; он уже ищет избранную натуру, чтобы служить ей. Поезжайте, работайте без устали, Гайдн из своих рук передаст вам гений Моцарта».

Бетховен явственно представил, как носастый Гайдн протягивает ему ангелоподобное существо с крылышками, нимбом и почему-то разительно напоминающего самого Моцарта вплоть до светлого паричка с тонкой косичкой, и как этот самый гений музыки целует его в сахарные уста и неожиданно превратившись в золотой вихрь врывается в его рот и ноздри, не давая прохода воздуху и одновременно с тем заполняя собой его тело, выталкивая съежившуюся до размера яблочного червя душу…  Тьфу ты пропасть, стоит заснуть и в голову тот же лезут какие-то мерзости!

Сколько говорить, не нужен ему гений Моцарта, и ни чей другой не надобен, своего бы вырастить да на ножки поставить.

Моцарт скончался 5 декабря 1791, и сразу же злая молва начала обвинять в причастности к преступлению другого прекрасного композитора - легенду музыкального мира Антонио Сальери.

Добрейший Фердинанд Вальдштейн, воспользовавшись советом Гайдна и собственным желанием молодого человека отправиться учиться в Вену, сделал все возможное, чтобы наивный, вспыльчивый юноша как можно скорее покинул Бонн, в котором уже вовсю бытовали революционные настроения, и ни сегодня-завтра мог вспыхнуть бунт. А где революция и бунт, там и студенты. Останься Бетховен в охваченном революцией Бонне, его убили бы на баррикадах, или бросили в тюрьму. Короче, он буквально запихнул Людвига в дилижанс, пожелав счастливого пути.

Кроме того, некоторое время назад у них с Людвигом произошло досадное недоразумение, которое, задержись молодой человек в Бонне, могло бы перерасти в неприятный скандал.

Дело в том, что с пол года назад его сиятельство заказал своему молодому приятелю «Рыцарский Балет», который тот сделал, передав Вальдштейну авторство музыки. Обычная в музыкальном и литературном мире практика. Балет был поставлен, премьера состоялась 6 марта 1791. Так как в афише не упоминалось имя композитора, представитель  «Театрального календаря» решил, что она принадлежит постановщику балета графу Фердинанду Эрнсту фон Вальдштейн. Собственно так и было запланировано изначально, но позже… одному богу известно каким образом, вдруг все узнали, что автором музыки на самом деле был молодой придворный музыкант и протеже графа Вальдштейна Людвиг ван Бетховен.

По прибытию в Вену Бетховен был обескуражен известием о том, что маэстро Сальери отнюдь не арестован, мало того, очень многие выдающиеся композиторы и музыканты считали обвинение вздорным. Куда уж проще представить в роли отравителя какого-нибудь обманутого мужа, Моцарт отличался склонностью спать на чужих подушках. Тут и далеко ходить не придется, в день похорон композитора, а похоронен он был по третьему разряду, то есть, была вырыта одна большая могила, в которую поставили сразу же шесть гробов. Для того времени, вполне нормальное, можно сказать, типичное погребение, отдельной могилы могли быть удостоены только люди знатные, и то, если они не имели фамильного склепа, что согласитесь, редкость.

В три часа пополудни гроб с телом композитора был доставлен на катафалке в Собор Святого Стефана, скромная церемония проходила в небольшой часовенке. И еще через три часа тело Моцарта было захоронено на кладбище Святого Марка.

Впрочем, история этим не закончилась. В день похорон Моцарта, его супруга Констания вдруг неизвестно для чего громогласно, так чтобы все слышали, сообщила, пришедшему почтить память друга юристу Францу Хофдемелю, о давней связи покойника с его молодой женой Магдалиной, находящейся теперь на девятом месяце беременности. Магдалина была ученицей Моцарта, но ужасно ревнивый, вспыльчивый Франц верил Вольфгангу Амадею совершенно, не ожидая подобного удара.

В результате, не послушав мессы, он прибежал домой, где Магдалина играла с их годовалым сыном. Полный злобы Хофдемель схватил с умывальной полки бритву и набросился на жену. Он несомненно убил бы ее, не вмешайся в скандал, подоспевшие на крики соседи и слуги. Лицо и шея Магдалины остались изуродованными на всю жизнь, что же до Хофдемеля – поняв, что его вот-вот арестуют, он перерезал себе горло той же бритвой.

Бетховен не знал Хофдемеля, пробыв в Вене всего ничего, и не с кем не успев познакомиться кроме Моцарта. Тем не менее, согласитесь, сложно предположить, что столь темпераментный человек станет подло травить кого-либо? К тому же, если он узнал обо всем раньше и рассчитался с любвеобильным Моцартом, чем объяснить подобную вспышку гнева на кладбище? А ведь все знают, что если человек страдает припадками гнева, во время которых, он буквально не владеет собой, он не станет таиться и выгадывать, подкладывать яд и ожидать развязки. Нет, кто угодно, только не Хофдемель.

Куда более похожей на правду была третья версия произошедшего – Моцарта отравил любовник Констанции ученик Сальери и ученик Моцарта, случайный знакомец Бетховена Франц Ксавер Зюсмайр, с которым Людвиг столкнулся в привокзальной забегаловке Аугсбурга. Последний постоянно жил в доме Моцарта, так что, ему ничего не стоило вступить в интрижку с супругой учителя, не привлекая лишнего внимания, к слову, насыпать яд, тоже было проще некуда.

Убив Моцарта, Зюсмайр рассказал о соделанном Констанции, та же, боясь, как бы правда не вышла наружу, отвела подозрение от любовника, поспешив раскрыть глаза на предательство жены вспыльчивому юристу. Когда вокруг кипят подобные страсти, кто же станет обвинять скромного музыканта, выполняющего последнюю волю покойного – дописывающего незавершенный реквием и трогательно опекающего его вдову и осиротевших чад?

Впрочем, их связь вскоре развалилась сама собой. Неизвестно из-за чего, Констанция выгнала любовника из дома, и потом будто бы сожгла все документы, свидетельствующие о совместной работе Моцарта и Зюсмайра.

Наличествовала и версия, будто Сальери специально заслал своего верного ученика Зюсмайра, чтобы тот втерся в доверие к конкуренту и после убил его.

Впрочем, власти не спешили арестовывать ни Сальери, ни Зюсмайра, ни коварной Констанции. А медики продолжали разочаровывать читателей газет, утверждая, что знаменитый композитор скоропостижно скончался от ревматической (просовидной) лихорадки, возможно, осложненной острой сердечной или почечной недостаточностью.

Глава 15

Марсельеза

Музыканты рисуют свои картины на фоне тишины. Мы даем музыку, а вы даете тишину.

Леопльд Стоковский

Людвигу было 22 года, когда  20 сентября 1792-го произошла судьбоносная битва при Вальми, в которой французы сокрушили прусско-австрийские войска. «Необыкновенное впечатление, – пишет свидетель тех событий Гёте, – произвело на нас появление конных стрелков. Они подъехали к нам неслышно, незаметно – и вдруг грянула «Марсельеза». Этот революционный гимн и без того носит характер печальный и таинственный, как бы скоро его ни исполняли; они же взяли темп совсем медленный, сообразно их медленному движению. Впечатление было ужасное, потрясающее».

После того, как армия французов вошла в Бонн, оттуда хлынули спасающие свои жизни аристократы. Они уезжали в каретах, перевозили добро на небольших возках. Нужно было спешно эвакуировать самые ценные книги из библиотек, документы, казну курфюрста. 31 декабря опасный город покинул и Бетховен.

По городу ползли тревожные слухи: кто-то уехал, но так и не добрался до места, а его лошадь и приметную повозку позже видели в расположенном неподалеку лагере французов. Кто-то был ограблен и убит, у дороги буквально в миле от города в канаве заваленная ветками обнаружились тела молодой четы, должно быть муж пытался защитить честь своей юной супруги. В результате погибли оба.

Поняв, что ехать можно только под надежной охраной, народ затаился, стараясь без особой необходимости не только не выезжать за городскую черту, но и не выходить из домов. На время город точно вымер, на улицах не было ни крикливых торговцев, расхваливающих свой товар, ни детворы. Горожане наглухо закрыли ставни, ворота, двери. Кабаки и кафе обслуживали должно быть только захватчиков. А попробуй они этого не делать? Люди ждали грабежей и насилия, и никто не порывался открыть счет безвинным жертвам, став первой. Бетховен выехал из Бонна в полупустой почтовой карете 2 ноября 1792 года, ехал наш герой Бетховен, в третий раз пытающейся покинуть нежелающий отпускать его Бонн.

Экипаж свернул на тракт и неожиданно оказался окруженным полком гессенцев пришедших на подмогу австрийцам. Еще немного, сейчас кто-нибудь привяжется, решит произвести досмотр кареты и пассажиров… арест, а далше по законам военного времени… но тут возница хлестнул лошадей и те пронеслись во весь опор.

«Талер – на чай вознице, за то, что малый не испугался солдатских кулаков и промчал нас сквозь гессенскую армию», - чиркнул себе в блокнот для памяти Людвиг.

На самом деле провожаемый Вальдштейном, молодой композитор покинул Бонн в начале ноября 1792 года, но едва добрался до места и худо-бедно устроился,18 декабря скончался его отец, и Людвигу снова пришлось поворачивать в сторону дома, еще раз проделывая этот опасный путь.

По поводу смерти Иоганна ван Бетховена, курфюрст разразился речью, суть которой сводилась к простой и всем понятной истине: «Это тяжкая утрата, если принять во внимание доходы от продажи спиртных напитков».

После похорон, Людвиг забрал братьев в Вену, где теперь им следовало устраиваться на работу и обживаться.

Вена тоже изменилась, не так страшно как Бонн, но все же, Моцарт не узнал бы родной город, случись ему, каким-либо образом оказаться здесь всего лишь через год после своей смерти. Впрочем, ко всему можно привыкнуть. Вечерами никто не сидел в кафе, не гулял по городу. После десяти вечера, запирались городские ворота, а по улицам курсировали  военные патрули. Комендантский час.

Вдруг неведомо откуда, подобно стае голодных, пронырливых крыс в городе образовалась целая армия шпионов, которые устраивались половыми в трактиры, горничными в гостиницы… Шпионы ходили по урокам в богатые дома, шпионы мели улицы и развешивали афиши… шпионы сидели в кафе, внимательно вслушиваясь в разговоры, читали «Всеобщую музыкальную газету», или с простодушными улыбками сами затрагивали опасные темы, вынуждая людей к откровенности. Шпионы делились на слухачей, топтунов и провокаторов, многих уже знали в лицо, и успевали предупредить знакомых. Правительство тщилось раскрыть заговор, и каждый день в тюрьмы поступало все больше и больше якобинцев-революционеров.  А по улицам днем и ночью разъезжала приметная зеленая карета без окон, прозванная горожанами Зеленой Лизочкой, похотливой красоткой, пристающей к старому и молодому, к красавчику и уроду. Не брезгуя ни девицей, ни ребенком.

Дошло до того, что добродетельные жены, опасаясь за своих мужей, посылали их в веселые дома или к любовницам, надеясь, что хоть там они не достанутся зеленому чудовищу. Явится Лизочка  за новым женихом, а его нет. Что делать? Заберет соседа, чем он не якобинец?

Вскоре в центре Вены появилась новая достопримечательность, архитектурная деталь в духе времени - виселица, на которой первым делом торжественно вздернули бывшего плац-коменданта столицы Хебенштрейта.

В это самое время в Вене, отдав последний долг нелюбимому отцу, и появились семья Бетховеных. Возможно, читатель ждет, что молодой человек первым делом найдет себе достойного учителя, и примется твердить первый урок? Но не стоит забывать, что с первого визита молодого композитора в Вену прошли годы, он утратил родителей и на его шее по прежнему болтались два великовозрастных и пока что безработных оболтуса. Нет, Людвиг не кинулся искать себе лучшего в мире учителя, а, даже не навестив доброго волшебника Гайдна, сам пошел в атаку. Имевший при себе несколько рекомендательных писем от влиятельных людей Бонна, Людвиг ван Бетховен, задался целью покорить город своей мечты. И первая ступень покорения в его личном блицкриге значилась, стать модным пианистом-импровизатором. Лучшим из всех, кого когда-либо видела Вена.

Глава 16

Звезды на небе

Музыка будет по-немецки, вы не поймете.

Оскар Уайльд

Жилье отыскалось достаточно быстро, конечно одному было бы проще устроиться, но, оставив братьев в Бонне, он был бы вынужден чуть что срываться и лететь к ним. Нет уж, в тесноте, да не в обиде, комната для Людвига – он рано встает, музицирует, к нему могут приходить посетители, комната для Карла и Иоганна, нечего им роскошествовать, и еще крохотная без окна для слуги. Кто-то  ведь должен готовить, ходить за продуктами на рынок, потому как на обеды в трактирах уйдут все деньги, а ведь им еще и одеться нужно. Время грязных ногтей и дырявых чулок прошло, хочешь вращаться в высшем обществе, изволь соответствовать. Слуга – юноша лет восемнадцати, что называется, вчера из свинарника, дерёвня матушка, экипажей пугался, толком сготовить ничего не умел, на базар пойдет, руки-крюки, не разобьет, так изваляет. Братья начали было роптать, что не лучше ли вместо сиволапого урода, нанять милую девушку, которая бы убирала и стирала, готовила и пекла пирожки. На что Людвиг только и мог что огрызаться, как же, пойдет порядочная девушка в дом, где такие ухари проживают, чай поостережется. А если какая и явится, то вроде жирной шлюхи из Бонна, а такую нам даром не нать, не то что деньги ей платить. Братья шлюху вспомнили, заметно оживились.

- Ну, шлюха, подумаешь большое дело. Она же сюда своих клиентов таскать не станет, будет прилежно готовить, штопать, да по разной иной женской надобности…

- Какой еще иной?! – Разоряется Людвиг, а самому забавно, как пройдошливый Карл его на кривой кобыле объехать норовит, самому, поди, стыдно у старшего брата денег на женщину попросить и скопить не с чего, юность же нетерпелива. – Сказал, будет парень, значит, парень. Не нравится, как он стряпает, сами поучитесь, чай руки не отвалятся. А в этом доме чтоб никаких женщин! Я сказал!

Легко сказать – «ни каких женщин», да трудно выполнить. Слава музыканта-виртуоза приводит в его дом не только любителей музыки, заказчиков и меценатов, но и делает Бетховина признанным любимцем дам. Революция во Франции, героическая фигура Наполеона[45] и его сподвижников привносят новые идеалы моды. Мужчины больше не пользуются гримом, да и женщины красятся, но так, что лица кажутся почти естественными, из моды решительно выброшены завитые парики. Уж слишком много носящих их голов оказалось в мусорной корзине перед гильотиной. Ассоциация не духоподъемная! Мужчинам предписано причесываться так, словно волосы небрежно зачесаны назад ветром. Да и вообще в одежде, как можно больше романтики, и как можно меньше фарфоровой кукольности безвозвратно ушедшего времени. На этом фоне – небрежно одетый, с сальными неприбранными патлами Бетховен – чуть ли не эталон моды. А он и не против – играет свою, новую, революционную музыку, громогласно называя ее музыкой будущего.

Юные девушки и их родители стоят в очереди к юному учителю музыки, дамы из светского общества желают появляться на вечерах не иначе как под ручку с модным виртуозом. При этом, еще одна приятная пикантинка, некоторые священники, признали музыку Бетховена безнравственной и аморальной, и рекомендовали не допускать юных девушек на его академии. Что, разумеется, еще больше распалило любопытство. Еще бы, не аморально, когда его музыка вызывает такие чувства, что говорят, редко какая женщина с опытом, может устоять. Что уж говорить о невинных созданиях? Он дьявол этот Бетховен, форменный дьявол.

Прекрасная точно ожившая античная статуя баронесса Доротея Эртман[46] устраивает званые вечера в честь своего нового друга. В свете перешептываются, как же, только друга. Баронесса выше этого, она очень хорошая пианистка, с отменной техникой, случись соревнование, не всякий виртуоз мужчина мог бы сравниться с ней. Не дает академий только потому, что сие несопоставимо с ее общественным положением. А то бы… Муж, трое детей, салон, благотворительность, постоянные приемы, год за годом, а у нее ни морщинки. Спокойная, уравновешенная, божественная. «Высокая, статная фигура и прекрасное, полное одушевления лицо, вызвали во мне… напряжённое ожидание, и все-таки я был потрясён, как никогда, её исполнением бетховенской сонаты. Я ещё никогда не встречал соединения такой силы с проникновенной нежностью — даже у величайших виртуозов», - писал о Доротеи Эртман один из современников. Но Людвиг не может весь век сидеть подле несравненной Доротеи, его уже ждет юная ученица Бабетта фон Кеглевич[47].

- Уж не жениться ли вы на ней надумали, маэстро? – с показным равнодушием вопрошает Доротея, обмахиваясь белым шелковым веером с вышитыми на нем анютиными глазками.

- Ну что вы, музыка. Одна только музыка, - пожимает плечами Бетховен.

Действительно, все ведь знают, какой лакома этот Людвиг, какой ломака. Если женщина некрасива – так в его представление она и не женщина вовсе. Что же еще остается несчастной, неказистой Бабетте с тусклыми, тонкими волосами и длинным лошадиным лицом – только музыка.

Уроки, вечера, визиты… все это отнимает время от главного, от того, что он на самом деле должен делать – писать свою музыку.

Восхитительные женщины, которым сначала он с таким упорством рассказывал о своей работе, пытаясь обнаружить в них родственные души, все они на самом деле так далеки от музыки, так далеки от его представления об идеальной возлюбленной.

Прекрасная графиня Эрдеди[48], с которой Бетховен на свою беду пообещал заниматься через день, опять не выучила урока, а теперь зевает над простейшим заданием.  Почему он должен тратить силы, время, нервы, на это существо?! На женщину, в которой нет ни капли искусства, но зато так много чувственной природы. Графиня поворачивает к нему хорошенькое личико с золотыми уложенными в аккуратную прическу волосами, голубые прозрачные глаза глядят с лукавинкой, рот смеется. Богиня любви или шлюха.

- Пожалуйста, будьте внимательны. – Цедит он сквозь зубы, меря шагами комнату.

Она играет еще хуже. То и дело, бросая лукавые взгляды в сторону строгого наставника.

- Вы не расположены играть. Может, оставим на сегодня? – Пытается он говорить, как можно мягче.

- Я очень стараюсь, господин учитель. Но…

Он решительно подходит к двери, берется за ручку, но ничего не выходит. Они заперты.

- Чтобы слуги не мешали вам, я заперла дверь. – Голубые глаза полны коварства. – Кивком головы она показывает на лежащий на крошечном столике у стены ключик. Захочешь заполучить, придется обходить коварную соблазнительницу. Так что и сам не поймешь, как угодишь в цепкие объятия.

- Вы опять сбились! Это, в конце концов, невыносимо! На вашем месте корова давно бы уже научилась играть эту вещь! – Не выдерживает он.

- У коров нет пальцев, - графиня невозмутимо продолжает фальшивить. – Масленые глазки, улыбки-завлекушки.

- Простите, я хотел сказать, что дочери госпожи Штрейхер[49], маленькие девочки начавшие заниматься в один день с вами давно уже освоили это произведение.

- А вы накажите меня как маленькую девочку. Нанетта, должно быть не противится, когда вы бьете по рукам ее малюток. Или вы боитесь моих слуг?

Анна-Мария Эрдеди прекращает играть, разворачиваясь к своему юному учителю, и тут же он хватает со стола нотные листы и бьет ими по изнеженным рукам.

- Ах! – Графиня вскакивает, и тут же получает следующий удар по плечу, по щеке. Людвиг сгребает ее в объятия и, схватив за волосы, запрокидывает голову, целуя в лилейную шею. Трещит платье. Его проворные руки разрывают ворот, высвобождая мягкие белые груди. И вот Людвиг и графиня Эрдеди падают на софу борясь, целуясь, лаская друг друга.

Когда учитель покидает свою ученицу, она лежит еще какое-то время, наслаждаясь последним повисшим в воздухе аккордом удовольствия. А после, поднявшись и кое как оправившись, тихо проскальзывает через незаметную дверь в смежную комнату.

«Юный дурень, так споро приступил к делу, что даже не дал возможности, пригласить его в будуар. Впрочем, на софе так на софе. Какая разница». Она подходит к венецианскому зеркалу в раме, придирчиво разглядывая испорченное платье. Да, кружева на груди определенно не подлежат восстановлению, впрочем, какая ерунда. Если этот модный композитор столь темпераментен, это даже к лучшему, а платье, у нее целый гардероб самых разных платьев. Порвет все до последнего, можно будет заказать в Париже.

Позвонив служанке, она просит приготовить ванну. Вечером прием, на котором играет ее новый любовник ван Бетховен. И она должна продумать, в чем показаться перед ним после первого адюльтера.

Композитор тоже не в накладе, Анна-Мария все равно бы никогда не сделалась музыкантшей, зато любовницей… а почему бы и нет?

Через много лет Бетховен напишет в своем дневнике: «Чувственное наслаждение без воссоединения душ есть и остается скотским. После него не испытываешь ни малейшего намека на благородное чувство. Больше того, испытываешь раскаяние». Впрочем, до осознания этой нехитрой истины еще так долго, а прекрасных женщин так много…

Да, было из-за чего покидать спокойный Бонн, впрочем, уезжал он не только за этим.  Деньги, слава, всеобщее обожание… все это конечно очень соблазнительно, но…

Глава 17

Импровизатор дьявола

Музыка смывает с души пыль повседневности.

Бертольд Ауэрбах

Как выяснилось достаточно быстро, Людвиг ван Бетховен обладал воистину коммерческой жилкой и острым чутьем: в напряженной обстановке, когда ни сегодня-завтра либо произойдет революция и гражданская война, либо оккупанты займут Вену, не подходил ни Моцарт ни Гайдн, хотелось чего-то иного, бурного и страшного как сама жизнь, музыки, которая могла бы выплеснуть все то, что так долго таилось в душе не находя выхода. Бетховен дал Вене такую музыку! Музыку, которая подавляла, покоряла, и в то же время звала к чему-то неизмеримо прекрасному и волнующему. К очищению через ломку старого и отжившего, через восприятие новых веяний и обретения свободы.

«В этом молодом человеке скрывается сатана. Я ни разу не слышал, чтобы так играли! Он фантазировал на заданную мною тему так, как даже сам Моцарт не фантазировал… Играя на рояле, он преодолевает такие трудности и добивается таких эффектов, о которых мы никогда даже не мечтали», - то ли хвалит, то ли проклинает Бетхвена аббат Йелинек, с которым наш герой соревновался в импровизации.

Его музыка действовала по-разному, более слабые впадали в эйфорию, начинали плакать навзрыд или корчились в припадках падучей, кто-то обретал новые силы, кто-то отбрасывал условности и отдавался своим страстям. Бетховен – воин победитель, сладко с удовольствием насиловал покорную ему Вену. Позволяющую ему делать с ней все что угодно, смеяться над ней, унижать ее, делая счастливой.

Один за другим перед ним открываются все музыкальные салоны и аристократические гостиные. Вельможи просят его быть их другом, а их жены бросают молодому композитору любовные записки, приглашая задержаться после концерта, осмотреть их будуар, назначают свидания, или заявляются сами.

Женщины, только самые красивые женщины были достойны приблизиться к молодому музыканту, так как к женщинам его могла привлечь только их красота. Когда в 1812 году, Людвиг захочет завести настоящую семью и даже попросит своего друга графа Глейхенштейна[50] найти ему супругу, сорокадвухлетний почти что глухой и нищий, он не удержится чтобы не написать о красоте кандидатки: «Ты можешь помочь мне найти жену. Если там, в Ф., сыщешь красавицу, которая, возможно, подарит вздох моим гармониям… то заведи знакомство. Во всяком случае, она должна быть красива, потому что некрасивое я любить не могу, иначе я полюбил бы самого себя».

Впрочем, все это будет значительно позже, а пока, аристократки сходят с ума по Бетховену, служанки интригуют друг с другом за право стелить постель великому музыканту, хозяйки забегаловок, согласны на все что угодно ради его близости. А он словно и не замечает выгод и упущенных возможностей, в сложившейся ситуации для него ничего не стоит соблазнить любую, забыв о ней на следующий вечер.

Замужние аристократки готовы покровительствовать молодому таланту снабжая его деньгами, которых хватит на наем жилья, модный гардероб, и даже на собственный выезд. Богатые вдовушки обдумывают возможность удачного пусть и маргинального брака.

«Он был невысокий, коренастый, могучего, почти атлетического сложения. Лицо широкое, кирпично-красного оттенка, — только на склоне лет цвет кожи стал желтоватым, болезненным, особенно зимой, когда он сидел сиднем в четырех стенах, вдалеке от своих любимых полей. Лоб мощный, шишковатый. Волосы, необычайно густые и черные, казалось, не знали гребня: они торчали во все стороны — «змеи Медузы». Глаза его пылали изумительной, поражавшей всех силою. Однако многие заблуждались относительно цвета его глаз. Они сверкали таким неистовым блеском на его смуглом трагическом лице, что обычно казались черными, на самом же деле были не черные, а серо-голубые. Маленькие, очень глубоко посаженные, они под влиянием гнева или страсти внезапно широко раскрывались и метали во все стороны быстрые взгляды, в которых с чудесной полнотой и правдивостью отражалась мысль. Часто они скорбно устремлялись к небу. Нос у него был короткий, обрубленный, широкий — отсюда это сходство с обликом льва. Тонко очерченный рот, впрочем, нижняя губа немного выдавалась. Мощные челюсти, которые могли бы дробить грецкие орехи. На подбородке справа глубокая ямка, что делало его лицо странно асимметричным»[51].

Новое время диктовало новые веяния, на смену ангелам явились демоны революции и черные ангелы скорби. Бетховен как никто другой вписывался в эту только зарождающуюся моду. Вызывая любовь к тому, что еще вчера казалось неуместным и вульгарным.

И вот, Доротея уже в открытую соперничает с несносной Бабеттой, с которой Бетховен проводит как-то уж слишком много времени.

- В год рождения нашего маэстро, - ласково улыбается сопернице величественная Доротея, - в Лондоне, в доме графини Пушкиной, гостила княгиня Дашкова[52], и туда же приехала герцогиня Фоксон, - она делает паузу, наблюдая за лицами слушателей. - Русская была умна и весьма красива, англичанка… гм… за словом в карман не лезла. Разгорелся спор, из-за… не будем называть имен, скажем, молодого офицера. Княгиня сочла себя оскорбленной и ударила герцогиню по щеке. Герцогиня ответила ей тем же. Графиня Пушкина попыталась урезонить дам, но они потребовали принести им шпаги, после чего вышли в сад, где собственно и произошел поединок.

Дашкова была ранена в плечо. Впрочем, говорят, что молодой офицер все равно предпочел ее. – Доротея опускает глаза, довольная произведенным впечатлением.

Во время рассказа  Бабетта не спускает глаз с, казалось смеющейся над ней Доротеи.

- Интересно, а кто из находящихся здесь дам, мог бы похвастаться умением держать в руках шпагу? – присутствующий на вечере Гайдн немало заинтересован анекдотом.

- Я.

Все с удивлением оборачиваются, в дверях стоит плотная высокая девушка в розовом платье, в которой пришедший с другом Антонио Сальери немедленно узнает Терезу Брунсвик[53] сестру графини Жозефины Дейм[54].

- Я училась фехтовать вместе с моими братьями и могла бы постоять за себя. – Черные пронзительные глаза встречаются с прозрачными голубыми. Что это? Вызов?

- Представьте себе, я тоже довольно неплохо держу в руках шпагу, -  с заметной ленцой приоткрывает завесу тайны Доротея. Ее взгляд внимательно ощупывает рослую фигуру соперницы.

- Кажется, здесь стало душно. Не иначе как собирается гроза, - Бабетта вскакивает со своего места. – Может, пройтись по саду?

- Да, по саду, - Доротея внимательно следит за явившейся без приглашения Терезой. Прошлогодняя любовница Людвига появилась как-то уж очень некстати.

- В саду теперь, пожалуй, не менее жарко нежели в гостиной, - Тереза нервно обмахивается веером со страусовыми перьями. – Впрочем.

- Помнится, немецкая принцессе Софья Фредерика Августа Анхальт-Цербстская[55] дралась на дуэли с принцессой Анной Людвигой Анхальт, - некстати снова заводит опасную тему Сальери. – Дуэль происходила в спальне Софии Фредерики.

- В спальне действительно прохладнее, - точно во сне вторит композитору Доротея. Рядом с ней юлит на розовой софе признанная любовница Бетховена голубоглазая графиня Анна-Мария Эрдеди.

- Да, почему-то в сад сейчас совсем не хочется, - соглашается с хозяйкой дома Тереза. 
 

Поняв, что вот-вот произойдет несчастье, Бетховен садится за инструмент, и повисшая было пауза взрывается оглушительными аккордами. «Мускулы лица напрягались, вены вздувались, неистовый взор становился подлинно грозным, губы дрожали, он был похож на мага, которого побороли демоны, им самим вызванные». Пишет о музицирующем Бетховене пианист и композитор Юлиус Бенедикт[56].

Впрочем, с Терезой ему теперь совсем не хочется встречаться, он разберется с ней раз и навсегда, едва закончится вечер, и можно будет поговорить с нахалкой наедине. Как минимум запретит даже бывать в доме баронессы. Уж слишком болтлива оказалась прежняя пассия. Потому и прежняя. Бетховен не любит выставлять личную жизнь на всеобщее обозрение. Мало ли как оно повернется в дальнейшем. «А вообще, с ума посходили эти светские кошки, вот уж точно, бить их некому. Если бы не вмешался, поубивали бы друг друга, или того хуже, изуродовали. Гнилой народец, одно слово – аристократия».

Все его поведение словно кричит о презрении к высшему обществу, тем не менее, он то и дело появляется на вечерах устраиваемых князьями Лобковиц[57], Кинский, Шварценберг – самыми известными и богатыми покровителями музыки и музыкантов в Вене. Часто его слушает русский посол граф Разумовский[58] – меценат, чьего одобрения жаждут сотни молодых и уже состоявшихся артистов. Скрипач виртуоз Шуппанциг[59], с которым Бетховен концертировал, не за что не упустил бы возможности заручиться дружбой великих мира сего. А, правда, почему бы не обзавестись богатыми покровителями? На концертах Бетховена аристократия реально плачет, утирая слезы батистовыми платочками. Верное дело подойти после очередной академии к расчувствовавшемуся толстосуму.  Ничего удивительного, в XVIII столетие считалось, что слезы способны истекать лишь из чистой незамаранной души, поэтому публика привыкла не скрывать своих чувств. Но вот понимал ли это всеобщий кумир? Известен случай,  когда в зале замелькали белые тонкие платки, Бетховен захлопнул крышку инструмента и с проклятиями покинул гостиную.

Но, надо быть последним глупцом, чтобы отказаться от того, что само идет в руки. И Бетховен, в конце концов, обзаводится щедрым меценатом, им становится князь Лихновский[60], который берется ежегодно выплачивать Людвигу ван Бетховену весьма симпатичную сумму в размере шестьсот гульденов. Что особенно приятно, без каких либо условий. Все для того, чтобы талантливый композитор не тратил своего драгоценного времени на добычу хлеба насущного, а творил!

Впрочем, Лихновский тоже далеко не ангел, в самом начале их знакомства, произошла престранная история: как-то раз Людвиг сыграл своему ученику Фердинанду Рису  только что законченное адажио, юное дарование моментально запомнило музыку. В тот же день, зайдя по какому-то поручению учителя к Лихновскому, Рис сыграл ему эту вещь, не сказав, чья она. Его сиятельство тут же выучил начало и, весьма довольный собой, отправился к Бетховену, сообщив ему, будто бы только что сочинил нечто божественное.

- Нет уж, увольте меня от вашего музицирования, - попытался  увильнуть Бетховен, но упрямый Лихновский не обращая внимание на композитора  заиграл.  Людвиг ничего не сказал князю, но после отчитал Риса, пригрозив ему больше не показывать ни каких своих новинок.

Что же до Лихновского, Бетховен решил, что у него будет еще много адажио, а вот когда удастся заполучить второго спонсора неизвестно… в общем, князь так ничего и не узнал о том, кто на самом деле автор его музыки.

Прошло немного времени, и Фердинанд Рис выкинул новую штуку, и опять во дворце Лихновского. На вечере, который устраивала княгиня, юного Риса попросили поиграть гостям. Юноша сел за инструмент, и прежде чем бодро проиграть свой марш, непонятно для чего представил его как бетховенский. Слушатели долго аплодировали, восхищаясь гением любимца Вены. Все бы прошло гладко, но на беду во время музицирования, ведя под руку божественную Доротею, в гостиную вошел сам Бетховен. Приняв незаслуженные похвалы, Людвиг не стал выдавать своего ученика, но когда они остались одни наставительно произнес: «Видите, милый Рис, каковы эти большие знатоки. Дай им только имя их любимца, и больше им ничего не нужно. Любое дерьмо проглотят!»

На деньги его сиятельства, Бетховен шил платья у лучших портных Вены, и ездил на прогулки по венскому лесу не иначе как верхом на собственном коне. Молодые девушки в восторге от выправки их кумира, от его широких плеч, развивающихся на ветру волос цвета вороньего крыла.

Другой бы жил да радовался, он же вечно недоволен и показательно груб. Князь, что ему князь, плевал он и на Лихновского и на его деньги. «Князей были и будут тысячи. Бетховен только один!»  Ему смешны ценности аристократии – ценности старого мира, ведь, что такое, по сути, дворянство? Родился в семье графа – стал графом, родился в семье столяра… не известно еще кем станешь. Вот он Бетховен сам себя сделал, и плевал он с высокой колокольни на всех этих салонных модников, венценосных уродцев. Он – Бетховен – гений. Захочет, женится на герцогини, не захочет, не женится, как не умоляй! Недоест Вена, переберется в Лондон или Петербург.  Музыка – всеобщий язык, его везде поймут и примут с распростертыми объятиями.

Глава 18

Время ученичества

Но если и музыка нас оставит, что будет тогда с нашим миром?

Николай Гоголь

Богачи бросают кошельки и перстни на сцену во время выступлений Бетховена, а он умудряется иногда целыми днями сидеть на хлебе и воде. Куда дел барыши? Не в окно же выбросил? А, впрочем, с него станется. Слуги исправно крадут, а ему и дела нет. Или срочно пришлось выручать совершенно незнакомого человека, явившегося к великому с просьбой. Кому дал? Сколько? Когда вернет? Бетховен смущенно мотает головой, разводит руками. «Сказал. Очень надо».

Так уж повелось в музыкальной и вообще артистической среде, что коли у тебя ночует Фортуна, то за ней непременно придут и просители. Кто-то пригласит на выступление, кому-то лишь бы в знакомцы набиться, галочку в блокнот поставить, а кто-то придет за помощью. Вот и получается, с богатого возьмешь втридорога за урок, а потом бесплатно занимаешься с нищим, но талантливым пареньком, с которого не то, что гроша ломанного не выручишь, а еще его же самого на свой счет будешь кормить, и одежонку какую ни на есть дарить. К слову, Гайдн с безмерно талантливого Бетховена неизменно брал за урок чашку кофе ценой в три гроша, на двоих шесть выходило. Когда же Людвиг подался в ученики к благороднейшему Сальери, так тот от оплаты вовсе отказался. Сказал, мол, всех денег не заработаешь. И даже заикаться на эту тему запретил.

«Знатоки и не знатоки, ознакомившись с этими пьесами, вынуждены будут признать, что Бетховен со временем займет место одного из величайших композиторов Европы, и я буду гордиться тем, что смогу называть себя его учителем», - написал о своем ученике Гайдн. Да, Йозеф Гайдн сделал Бетховена своим учеником, без дополнительных просьб. Преподавал молодому дарованию теорию композиции. Именно Гайдн и Моцарт положили основу классической сонатной формы.  Бетховен мечтал научиться писать сонаты! Вот с этого и начали.

Пройдет время и Людвиг ван Бетховен посвятит три фортепианные сонаты своему учителю – Йозефу Гайдну.

- Все говорят, Гайдн, Гайдн, Гайдн – вселенская доброта, слышали вы к примеру, как добрейший Гайдн в свое время спас целую капеллу? И какими средствами он этого достиг? – Прерывает поток мыслей Людвига, сын  органного мастера Андрес  Штрейхер. Забавно, должно быть наш герой заснул, раз не заметил, как  приятель не просто подсел за его столик в кабаке, а даже успел сделать заказ на двоих. Во всяком случае колбаски, хлеб и пиво как раз в это мгновение принесли.

- Нет, не знаю, но к чему этот сарказм. Сам же говоришь, спас, стало быть подтверждаешь, что маэстро Гайдн редкой души человек.

- Ага, редкой души, который чуть было не довел своего многолетнего благодетеля до разрыва сердца. И все лишь для того, чтобы не остаться на улице.

- Я не слышал этой истории, - нахмурился Людвиг.

- Когда-то наш добрейший, честнейший и прочее, прочее маэстро жил в городишке Айзенштадт, еще точнее в замке Эстергаз, у князя Эстергази, который держал капеллу. Тридцать лет Гайдн служил там придворным капельмейстером, и наивно предполагал, что так будет вечно. Когда в один из дней милейший князь решил распустить к чертовой матери весь оркестр. О чем он честно и выложил своему капельмейстеру, пообещав что он и все оркестранты доработают до конца месяца, после чего пусть ищут себе нового хозяина.

- Да, печально. – Людвиг отхлебнул пива.  – Но ты говорил, что Гайдн спас капеллу? Значит, это еще не конец истории.

- Гайдн собрал музыкантов, поведал им о своем плане, и тут же сел за написание новой симфонии. Он так и назвал ее – «Прощальная», князю же он сообщил заранее, что отметит последний день в Эстергазе небольшой академией, рассчитанной исключительно на одного зрителя – его сиятельство.

Не подозревая о том, что задумал Гайдн, князь обрадовался и принялся ждать.

- И ждет до сих пор?! – Рассмеялся Бетховен.

- Не угадали. В назначенный день Эстергази вошел в свой концертный зал и обомлел, все музыканты были на сцене готовые к представлению, но большия люстра не была зажжена, не горели бра и канделябры, лишь на каждом оркестровом пульте слабо мерцало по свечке.

Симфония началась. Это была грустная мелодия, в которой то и дело печально повторялась одна и та же жалобная фраза. Потом вдруг смолкла валторна. Валторнист поднялся, церемонно поклонился князю и затушив свою свечу покинул сцену. Потом затихла флейта, поднялся бледный в свете свечи флейтист, поклон, печальное лицо казалось каменным, рука накрыла вторую свечу.

Теперь мелодия звучит еще тише, один за другим со сцены уходят музыканты, гася свечи, так что на сцене и в зале становится совсем темно. И вот, представь, играют две скрипки, тише, тише, тише, гаснут последние два огонька, все погружается во тьму. И лишь запах свечного нагара, и тишина, и темнота.

Бедняга князь должно быть решил, что он уже в гробу и его отпевают. Не помня себя от ужаса, он некоторое время пытался выбраться из зала, налетая на пустые кресла, потом бился у двери, не в силах обнаружить ручку. Разумеется, с другой стороны двери в этот вечер не было лакеев. И наконец, вырвавшись на свободу и чуть отдышавшись, он попросил капельмейстера и оркестрантов не покидать его, ибо, вместе с ними сама жизнь покинет его.

Вот такая история.

- Забавная история, - Людвиг печально смотрел в свою полупустую кружку, должно быть для него еще не закончилась «Прощальная» и не все свечи были погашены.

- Куда забавнее. Он Гендель не добрый, на самом деле совсем не добрый. И хотя я не на стороне Эстергази, тот поступил по свински, но ведь Гайдн за тридцать лет прекрасно узнал своего хозяина, и понимал, какое впечатление на него произведет это представление.

- Оба хороши, - подытожил Людвиг проглатывая остатки пива.

Крупноносый, чуть задыхающейся при ходьбе в давно вышедшем из моды напудренном парике с косичкой, чулках и панталонах папаша Гайдн был местной знаменитостью, человеком без которого и Вена не Вена, а сплошное недоразумение. Каждый мог явиться к нему за помощью, нужны ли деньги, требуется ли усовестить кредиторов, обедать не на что и, что характерно, жить негде…

Из какой-то богом забытой горной деревушки приехал талантливый подросток учиться пению, тощий, крохотный, голос еще не начал ломаться. Добрые родители снабдили юное дарование билетом до Вены, а дальше? Не угол снять, не хлеба купить. Ходит горемыка мимо торговых рядов, глазами лупает, слюной истекает, да только нет у малого ни ломаного гроша, ни обратного билета.  Узнав о бесприютном бедолаге всеобщий папаша спешил на помощь.

Когда же бесплатные ученики начинали сетовать мастеру на неудобство их положения, пытаясь договориться о том, что непременно заплатят, но многим позже, когда встанут на ноги и начнут зарабатывать, тот только отмахивался от них тонкой рукой с непременными кружевными манжетами, отдадите, но уже не мне…

Пройдет всего несколько лет и в 1800 году, когда Людвигу исполнится тридцать лет,  в его квартиру постучится композитор Крумпхольц[61], вслед за которым, тщательно вытерев ноги и стесняясь своего мешковатого костюма, войдет худенький точно стебелек мальчик Карл Черни[62]. Отчаянно стесняясь перед своим кумиром, подросток не сможет ответить ни на один вопрос, выдавить из себя подобие улыбки, когда же Людвиг, припомнив свой первый визит к Моцарту, предложит гостю сесть за инструмент…  нескладный подросток блестяще сыграет  его Патетическую сонату!

Когда отзвучит последний аккорд, Бетховен поймает себя на том, что с минуту и сам не мог произнести ни единого слова, столь сильно потрясла его техника юного Черни. Разумеется, он тут же взялся обучать паренька бесплатно.

Забегая вперед скажу, что Карл Черни в последствие сделался одним из лучших пианистов и музыкальных преподавателей Вены, и когда-нибудь поможет другому гениальному композитору, явившемуся к нему одиннадцатилетнему Ференцу Листу[63]. А тот в свою очередь… Так будет отдавать долги великому Гайдну его ученик Бетховен.

Тем не менее, они были слишком разные Гайдн и Бетховен. Добрый и дипломатичный Йозеф Гайдн, старался во всем отыскать золотую середину, примирить противоположности. В случае конфликта, он предпочитал отступить, а если и делал замечания, они у него выходили вежливыми и необидными. И это при том, что Гайдн слыл правдолюбом. Нелегко пришлось ему с постоянно и со всеми конфликтующим, чуть что, хлопающим крышкой рояля и обиженно убегающим прочь Бетховеным. Людвигу ничего не стоило наговорить гадостей, раз и навсегда сжечь только что с таким трудом наведенные мосты, захлопнуть двери перед людьми, которыми он на самом деле дорожил. Далее приходило запоздалое раскаяние, но возвращаться и смиренно просить прощение, было не в духе бунтаря Бетховена. Конфликт с Гайдном назревал день ото дня и не перерос в военные действия только благодаря дипломатии другого выдающегося композитора того времени Иоганна Шенка[64].

Глава 19

Иоганн Шенк и тайна черного человека

Если вы дирижировали музыкой Бетховена и вам не понадобился остеопат, значит, что-то пошло не так.

Саймон Раттл

Как-то раз Шенк зашел к Бетховену в его отсутствие. Как обычно, в рабочем кабинете композитора было не убрано, и повсюду точно выпавший снег, лежали белые нотные листы и тетради, в которых Людвиг делал упражнения по контрапункту, заданные Гайдном. Как же был удивлен Шенк, заметив там множество грубейших ошибок!

Возможно другой, сделал бы вид, что не видит вопиющей безграмотности приятеля, не буди лихо, пока оно тихо, тем более, если это лихо Бетховен. Но Шенк уважал Бетховена, и когда тот явился домой, прямо указал ему на ошибки, заметив, что в таком виде записи просто стыдно показывать Гайдну.

А после началась самая настоящая буря, Людвиг рвал в клочья нотные листы и в бешенстве швырялся стульями. По его словам, Гайдн уже проверил его работу и не нашел в ней ошибок!

Скорее всего, все было в точности до наоборот, папаша Гайдн попросту забыл просмотреть триста упражнений своего ученика, вернув тетрадь нечитанной.

Бетховен схватил шляпу и хотел уже идти к учителю, дабы высказать ему все, а то и прибить негодяя, но Шенк успел встать в дверях, и не выпустил скандалиста из дома, пока тот не очухался. Шутка ли сказать, по правде, кто знает, что там произошло на самом деле. Бетховен мог поспешить забрать насмотренную тетрадь, решив, что учитель видел его работу. Все могло разрешиться самым неожиданным образом, но вот накричав и тем самым смертельно оскорбив Гайдна, Бетховен рисковал испортить себе всю оставшуюся жизнь, не говоря уже о запоздалом раскаяние.

Понимая, что если он не хочет скандала между двумя отличными композиторами Гайдном и Бетховеным, ему придется принести жертву, Шенк пообещал впредь проверять все упражнения по контрапункту, со всей присущей ему строгостью и дотошностью, после чего Бетховен станет относить работу Гайдну, делая вид, будто бы ничего не произошло. Так и пошли дела. Неугомонный Бетховен обрел второго учителя, а затем и третьего, им стал капельмейстер собора святого Стефана, получивший это место по настоянию самого Моцарта, Иоганн Георг Альбрехтсбергер[65]. Порывистому, свободолюбивому Бетховену тяжко приходилось на уроках контрапункта, которые давал ему  Альбрехтсбергер, Иоганну Георгу было непросто со столь вспыльчивым учеником. Однажды, особенно рассердившись на нашего героя, он даже выкрикнул в сердцах, что Бетховен никогда не может сделать ничего как следует. Тем не менее, строгая дисциплина, скрупулезность и педантичность были необходимы Людвигу, и он это прекрасно понимал.

Увидев, что Бетховен немного успокоился, Иоганн Шенк предложил ему пообедать вместе. Несмотря на поздний час, оба были голодны. Прекрасно понимая, что его приятель не смыслит в хорошей кухни, Шенк повел его через весь город в кабачок, который пользовался его особым расположением. Людвиг прежде почти не бывал в этой части города и вертел головой, рассматривая дома и кафе. Пройдя мимо театра, где часто выступал Иоганн Шенк и всего один раз, к тому же в самом начале своего приезда в Вену музицировал Людвиг, они свернули на малоприметную улочку, и пройдя мимо уже закрытых лавочек, оказались перед приветливо распахнутой дверью. Внутри все выглядело вполне обычно, столы застланные скатертями, удобные креслица, стены были полностью завешены разнообразными и не сочетающимися друг с другом картинами. Скорее всего, их приносили сюда художники, в качестве платы за еду и выпивку. Не слушая возражения приятеля, Шенк сам сделал заказ, долго подбирая соусы к мясу, и требуя какое-то незнакомое Бетховину вино, название которого немедленно стерлось у него из памяти.

В кабаке кроме них сразу же обнаружились пара знакомых виолончелистов в компании веселой красотки, двое, по всей видимости, чиновников, ворошили на столике у окна какие-то бумаги, да за спиной Бетховина за столиком на двоих пил свой сидр старый переписчик нот, к которому Людвиг несколько раз обращался за помощью. Впрочем, тот жил достаточно далеко, и, в конце концов, он предпочел отыскать копииста который приходил бы сам, получал заказ, и затем опять же сам, приносил его.

Переписчик ужинал в компании плотного мужчины в сером слегка завитом парике, лица Бетховен не мог видеть, так как тот сидел к нему спиной, тем не менее, что-то в его внешнем облике казалось до боли знакомым. Теряясь в догадках, кто бы это мог быть,  Людвиг извертелся, так и эдак пытаясь разглядеть незнакомца. И  совсем было уже собрался подойти поздороваться со старым переписчиком, а заодно посмотреть в лицо его собеседнику, как вдруг, Шенк хлопнул его по плечу.

- Какая удача, милейший Бетховен, - зашептал Шенк, - здесь капельмейстер придворного театра в  Хофбурге, или как его еще называют Бургтеатра! Вы уже выступали на их сцене?

- К черту капельмейстера,  давайте лучше обедать. – Отмахнулся Бетховен. – Я не желаю тратить время на выступления перед очередным стадом баранов.

- Зато мне он нужен! – Непререкаемым тоном сообщил Иоганн Шенк. – И я очень надеюсь, что вы будите с ним любезны. 

- Ну, если это нужно вам, - развел руками Бетховен. В предвкушение очередного светского знакомства, он совсем забыл о заинтересовавшем его господине.

- Не возражаете, если я приглашу его за наш столик, тем более, что его собутыльник, я вижу, уже уходит?

Не дожидаясь ответа, Шенк поднялся, и аккуратно обогнув креслице Бетховена, вежливо поклонился тому самому человеку, лицо которого Людвиг тщился разглядеть. Тот поспешно поднялся, пожал протянутую руку. Этим временем девушка в изящном голубом платье и чепчике поставила на стол две тарелки с жареным мясом, ее подруга водрузила на стол бутыль и бокалы, другая принесла два соусника и плетеную вазочку с крошечными хлебцами.

- Дорогой  Франц Ксавер позвольте представить вам моего друга композитора Людвига ван Бетховена. Драгоценный Бетховен, рекомендую вам композитора и капельмейстера Бургтеатра Франца Ксавера Зюсмайера.

Перед Людвигом стоял тот самый музыкант, с которым он повстречался в привокзальной забегаловке в первый раз возвращаясь из Вены в Бонн. Зюсмайер тоже узнал Бетховена.

С того времени, как они расстались, Франц Ксавер действительно поступил в ученики к Сальери, а потом к Моцарту. И вот теперь Людвиг сидел за одним столом с человеком, которого молва давно уже определила в убийцы Вольфганга Амадея - очаровательного человека, и злого духа, преследовавшего Бетховина всю его жизнь. Сидел, пил вино, незаметно Шенк заказал еще бутылочку, а потом еще одну, Бетховен напряженно вглядывался в приятное лицо своего случайного знакомого, пытаясь разгадать, может ли тот оказаться убийцей. Сама их встреча, теперь казалась сплошной мистикой, впрочем, уже много лет он вспоминал ее точно сквозь дымку, как будто бы Зюсмайер приснился ему в тот злополучный день.

Странная череда обстоятельств, ведь не заболей мать, он бы уже занимался у Моцарта, и может быть даже жил у него, как это и предсказывал Николаус Зимрок. А раз жил бы у Моцарта, стало быть, Вольфганг Амадей не смог бы подселить себе на беду ставленника Сальери, или все равно сумел бы, и они с Зюсмайром просто поменялись бы местами. Отучившись у Сальери, Франц Ксавер перешел бы к Моцарту, а тем временем получив все необходимые знания у Моцарта, он – Бетховен возможно не предчувствуя беды, пошел бы учиться к милейшему Сальери. А значит, ничего бы не изменилось, от судьбы не уйдешь.

Наблюдая за Зюсмайром, Бетховен пытался прочитать ответ на вопрос в его чертах лица, в том, как тот то и дело поглаживает холеные руки покручивая массивные перстни. Знать бы, что это означает. Вообще, было бы не худо заняться физиогномикой. Полезная штука.

Слушая в пол уха Зюсмайра, Бетховен узнал, что тот целый год жил у Моцарта, и сделал копии с опер «Милосердие Тита» и «Волшебная флейта», а после смерти композитора, был вынужден в одиночестве заканчивать работу над его «Реквиемом (моцарт)».

- Вы не поверите, если я скажу, в каких добрых отношениях мы были, как нежно привязался я к этому очаровательному семейству, с какой теплотой относились они ко мне. 26 июля 1791 года, за полгода до смерти Вольфганга Амадея, у него родился сынишка, которого, мой друг назвал? Вы конечно не слышали? Франц Ксавер Вольфганг Моцарт[66], в мою честь! Вы понимаете?!  Я крестил его. Сколько счастья! Кто бы мог подумать, что всего через несколько месяцев малыш осиротеет.  У Вольфганга Амадея и Констанции было шесть детей, но выжили только двое.

Карлу Томасу[67] уже десять лет, с ним занимается Гайдн. Скажу по секрету, маэстро собирается отправить мальчишку учиться музыке в миланскую консерваторию к своему другу Бонифацио Азиоли[68], что же до младшего, то он еще очень мал, но Гайдн уже сейчас видит и в нем задатки великого музыканта.

Людвиг слушал Зюсмайра, продолжая вглядываться в его лицо. Наверное, неправильно, что он ни разу так и не зашел к вдове маэстро, не предложил помощь. Все сделали вид, будто бы двух сирот не существует, вся забота о мальчиках Моцарта традиционно уже легла на всеобщего папашу, да еще возможно на предполагаемого убийцу их отца. Иначе, откуда бы он все это знал?

Меж тем Зюсмайер все говорил, говорил, говорил, о своей жизни в Вене, о работе, и разумеется о Моцарте.

После смерти маэстро, Констанция не пожелала больше держать в своем доме неженатого молодого человека и, едва он закончил работу над архивом покойного маэстро, попросила его удалиться, не заплатив ни гроша. Тем не менее, уже через несколько месяцев его пригласили на должность капельмейстера в Бургтеатр, где он до сих пор и служит.

Что же, превосходная должность, по словам того же Зюсмайра, Моцарт в последний год жизни, конкретно в мае, а умер он в начале декабря, согласился исполнять неоплачиваемую должность ассистента капельмейстера Кафедрального собора Святого Стефана;  дабы наследовать высокий пост после тяжелобольного Леопольда Хофмана[69], который в результате не просто выжил, а проводил в последний путь неудачливого конкурента.

Естественно, речь зашла о реквиеме, который остался немного недоделанным. Очень заинтересованный Шенк затронул тему легенды о якобы явившемся к Моцарту черном человеке, том самым, что заказал реквием, но так и не вернулся за ним.

- О, такой посыльный действительно был, но вопреки слухам, одет он был в серую ливрею с черной и серебристой вышивкой, как, собственно одеваются все слуги дома графа Франца фон Вальзегг-Штуппаха[70]. Серый человек. Я сам открывал ему дверь, и затем мы перекинулись несколькими словами, пока маэстро изволил допить свой кофе и выйти к гостю. Это произошло в июле 1791 года, но, уверяю вас, это был обычный слуга каких много. Серая мышь, не способная пробудить чью-либо фантазию, и уж тем паче, ни в коем смысле не претендующая на гордое имя «черный человек Вольфганга Амадея Моцарта». Что же до его хозяина, о покойнике не принято говорить плохо, но этот неуч и бездарь, способный только выкупать у мало-мальски известных композиторов авторство на их произведения, а затем выдавать их за свои… он тоже, уверяю вас, ничем не напоминал «черного человека» из легенды.

- Но кто же был тем самым? – не выдержал напряжения Шенк. – Вы видели его?

- И да, и нет, - Зюсмайер лукаво покосился на Бетховена, поигрывая вином в бокале.

- Не томите же! – От напряжения Шенк, незаметно для себя проковырял внушительную дыру в собственном манжете, и теперь расширял ее пальцами все больше и больше.

- Я жил в доме Вольфганга Амадея на правах даже не друга, а близкого родственника, что-то типа племянника из провинции. Так хорошо ко мне относились, - начал издалека Зюсмайер. – В тот год, когда судьба свела меня с Моцартом, он неоднократно говорил мне о посетившем его пару лет назад молодом человеке. Стояло раннее утро, самое что ни на есть неурочное время. Моцарт рассказывал, что юноша с длинными совершенно черными волосами в чертом плаще с закрученном вокруг шеи черном шарфом казалось, промок насквозь. На улице не смотря на весну, разразилась настоящая снежная буря. Когда в комнате сделалось настолько темно, что хоть свечи неси, перед Моцартом, словно неоткуда образовался этот черный человек. Вода стекала с его длинных черных волос и с плаща, образовав крохотную лужицу на полу, тем не менее, он и не думал снять верхнюю одежду. А просто стоял и смотрел на композитора, припечатывая его тяжелым взглядом. И все это не говоря ни единого слова. Наконец, Вольфганг Амадей, показал в сторону пианино, юноша вздрогнул и сев за инструмент начал играть какую-то колдовскую музыку, от которой мурашки бежали по телу. По словам самого Моцарта, в тот день, словно сам ангел смерти коснулся его своим черным крылом. Что же до юноши, он пришел всего раз, и больше уже не появлялся.

Много раз Моцарт после вспоминал этого «черного человека», и когда работал над реквиемом на смерть графини фон Вальзегг-Штуппаха, то и дело говорил о том, какое сильное и одновременно с тем тяжелое впечатление произвел на него внезапно вторгшейся в его жизнь... – он улыбнулся, и, салютуя бокалом, допил свое вино, тут же подставив бокал Шенку за дополнительной порцией.

- Это было в тот год, когда я отправился в Вену, для того чтобы сделаться учеником Сальери. – Он испытующе поглядел в сторону Бетховена. – Время от времени, когда Моцарт в очередной раз рассказывал друзьям о своем «черном человеке», мне начинало казаться, будто бы я встретил однажды этого самого «черного человека», но он не играл мне, и ничего страшного не произошло. – Зюсмайер рассмеялся, вновь поднимая бокал. – За музыку, за вашу музыку прекрасный Людвиг ван Бетховен. И за новое знакомство!

Глава 20

Квартет Шуппанцига

Квартет - это беседа четырех неглупых людей. 

Йозеф Гайдн

Распрощавшись с Зюсмайром, и договорившись о выступление в Бюргтеатре, Бетховен направился в дом к графине Эрдеди. Уже весьма надоевшая ему любовница с каждым днем требовала все больше и больше, в то время, как он жаждал, чтобы его оставили в покое. Впрочем, учеба учебой, а оставь дражайшую Анну-Марию хотя бы на пол-года в одиночестве, так она, к бабке не ходи, ждать не станет.

Бетховен продолжил выполнять задания Гайдана, которые неизменно отдавал на проверку Шенку или Альбрехтсбергеру, последний был посвящен в тайну. После двух или трех подобных встреч, Альбрехтсбергер подарил своему новому ученику написанный им учебник под названием: «Фундаментальное руководство по композиции», который вышел четыре года назад и теперь уже сделался букинистической редкостью. Тем не менее, Альбрехтсбергер изыскал где-то экземпляр и презентовал его Бетховену, который немедленно вцепился в подарок с хваткой дорвавшегося до мяса хищника.

Кроме Бетховена, за долгую преподавательскую карьеру, Иоганн Георг Альбрехтсбергер будет помогать таким выдающимся музыкантам, как Иоганну Непомуку Гуммель[71], Игнацу Мошелесу[72], а также Венцелю Галенбергу[73], Фердинанду Рису[74], братьям Пиксис[75] и многим другим. А в один прекрасный день именно к нему Бетховен направит своего любимого ученика Карла Черни.

Едва отучившись у Альбрехтсбергера, Бетховен находит себе новых учителей, на этот раз по скрипке. Ими становятся руководитель струнного квартета князя Лихновского, любимый ученик Сальери Игнац Шуппанциг[76] с которым к тому времени он был шапочно знаком, и ученик Гайдна Иоганн Баптист Крумпхольц. Не беда, что Шуппанциг на целых шесть лет моложе Людвига, а Крумпхольц на двадцать пять старше. Главное, что оба профессионалы, каких поискать. Что же до Иоганна Баптиста, то, за свою жизнь, он напишет шесть концертов для арфы с оркестром, пятьдесят две сонаты, а также квартеты для арфы со струнными и дуэты с разными инструментами. А так же оставит после себя учебный курс игры на арфе.

Сотрудничество оказалось взаимовыгодным, Игнац спал и видел, как в один прекрасный день уйдет от князя и организует собственный квартет. Предполагалось, что львиную долю репертуара напишет для них Бетховен, так что коллектив тут же прославится и начнет приносить стабильные доходы. Музыкант виртуоз Игнац Шуппанциг был убежден, что невозможно написать по-настоящему хорошую музыку для инструмента, которым ты не овладел, как невозможно иметь ребенка от женщины, с которой не спал. Бетховен его в этом полностью поддерживал, так как получалось, что Игнац сам  заинтересован не взимать с него платы за обучение. Но сюрпризы на этом не кончились, неутомимый Игнац умудрился убедить друзей музыкантов из своего будущего оркестра, так же знакомить композитора с их инструментами. Таким образом, Бетховен изучал флейту вместе с флейтистом Шолем, Ян Вацлав Штих – сценическое имя Джованни Пунто[77], преподавал ему игру на валторне,  а затем пришла очередь взять в руки кларнет Фридловского[78].

- В Вене толпы музыкантов, которые спят и видят, как они в один прекрасный день прославятся и разбогатеют. Музицирующие вельможи готовы кормить своих зрителей обедами, лишь бы только те посидели в зале во время концерта. Такого упадка еще не знал этот город музыки! – Разорялся  Игнац.

- Да уж, музыкантов и вправду многовато, - мрачно поддакивал ему Бетховен.

- Вот именно, нарочно плюнь, и угодишь в коллегу по ремеслу. Впрочем, у нас с вами милейший Людвиг совсем иная планида, и если мы сделаем все как нужно, если все пойдет по разработанному мною плану, ваши вещи будут готовы в срок, и при этом вы реально будите владеть всеми инструментами, для которых пишите, ух! Гарантирую вам, любезнейший ван Бетховен, что на первой же академии реально плюнуть будет некуда.

- Потому что вы пригласите своих друзей музыкантов и саму академию сделаете безденежной?

- Да нет же. Потому что мы все сделаем как надо, мы не только подготовим блестящую программу, но еще и заранее распустим по городу слухи, что наше выступление, это… это…

- Как будто гений музыки, покинув нас с уходом Моцарта, возвратился ныне на землю.  – Тьфу.

- Вот именно! Не сочтите за труд, запишите мне этот пассаж. Очень даже может пригодиться в дальнейшем. И не беспокойтесь, даже если мне придется умереть для того, чтобы зал был полон, я скорее позволю хирургу вскрыть себе вены, нежели соглашусь исполнять вашу гениальную музыку при полупустом зале.

- Не проблема, как сказал маэстро Гендель[79]: «В пустом зале музыка звучит лучше». – Добродушно отмахнулся Бетховен, подмечая, что Игнаца заинтересовала и эта фраза, подхваченная им на одном из вечеров у Доротеи. Вроде бы анекдотец тогда рассказывал Гайдн, хотя не исключено что и Сальери, старики обычно посещали салоны вместе.

- Забавно, - заулыбался Шуппанциг, - вы сегодня меня весь день изумляете. – Впрочем, может он говорил это о репетиции?

- Как-то в Лондоне, Гендель давал свою академию, на которую почти никто не пришел.

- На Генделя не пришел? – Уточнил Игнац.

- Угу. Он тогда был молод и не столь знаменит.

- Ах, молод. Ну да, ну да…

- Когда же прослушавшие весь концерт друзья начали так да эдак утешать композитора, тот с улыбкой ответил: «бог с вами, в пустом зале музыка звучит лучше».

Однажды Бетховен принес Игнацу свой новый Седьмой струнный квартет, который тот не понял, показали музыкантам, из которых Шуппанциг собирался сколотить свой квартет, те определили новое новаторское произведение Людвига как нагромождение звуков.

- Это они тебе подпевают! – Бесился Бетховен. – Заранее прознали прохвосты, что начальство не одобрило, вот теперь и лают хорошую вещь.

Решили пригласить музыканта со стороны. В это время в Вену как раз приехал давний боннский знакомец Людвига виолончелист Бернгард Ромберг[80]. Пошли к нему. Тот был рад снова встретиться с Бетховеным, тут же усадил гостей, налил им по кружке молодого вина, а сам пока приладил ноты поближе к свету и начал играть, постепенно все больше и больше мрачнея.

– Нет уж, увольте! Такой проклятой дичи я в жизни не играл, да и впредь играть не стану! – наконец выкрикнул он, бросив на пол смычок.

В спорном квартете вторую часть начинало шутливое скерцандо виолончели, основанное всего на одной ноте.

Так они и расстались, а потом въедливый Игнац еще долго читал ноты, пока не понял, что хотел сказать его приятель. Так что Седьмой струнный квартет прозвучал, а через несколько лет к нему привыкли настолько, что уже никто не удивлялся таким причудам композитора.

Пойдет время и Игнац Шуппанциг сдержит свое слово, основав в 1804 году собственный струнный квартет, а Бетховен сдержит свое, подарив им музыкантам репертуар. Во всяком случае, известно, что именно квартет Игнаца Шуппанцига сделается первым исполнителем большинства квартетов Людвига ван Бетховена.

Глава 21

Новые горизонты и новые испытания

Подлинный художник лишен тщеславия, он слишком хорошо понимает, что искусство неисчерпаемо.

Людвиг ван Бетховен

Когда Гайдн понял, что, пожалуй, уже всему научил Бетховена, он рекомендовал его к любимому ученику Глюка[81] и своему доброму приятелю - Антонио Сальери, не считаясь с затверделым мнением многих музыкантов Вены о том, будто Сальери убийца, они давно дружили, и даже в обществе, как уже говорилось, появлялись вместе.

В мае 1797 года, через шесть лет после гибели Вольфганга Амадея, суд, заседавший в миланском Дворце правосудия, рассмотрев дело Антонио Сальери по обвинению в убийстве Моцарта, вынес оправдательный приговор.  Шесть лет страшного напряжения и наконец… Решение суда согласились осветить несколько провинциальных газетенок, и оно не имело сколько-нибудь широкого общественного резонанса. Так что для большинства Сальери так и остался убийцей.

Правда в то время, Сальери уже мало писал для сцены, ограничиваясь духовными произведениями, а так же устройством всевозможных вечеров и концертов. Он договаривался о выступление и оплате, самолично отбирал исполнителей, разрабатывал общий сценарий.  Впрочем, это не мешало добрейшему мастеру пестовать сразу несколько учеников, с каждым из которых, он находил время и силы заниматься индивидуально. Бетховену он преподавал основы итальянского оперного стиля. Много лет итальянцы находились в непреходящей моде, и на операх можно было реально разбогатеть.

В отличие от Гайдна, Сальери, не требовал за свои уроки даже чашки кофе, тратя массу драгоценного времени на талантливую молодежь.

Постепенно, жизнь вошла в более-менее спокойное русло, и в обществе вспоминая прекрасного Моцарта,  Сальери все чаще упоминался как друг покойного, который много лет после похорон оказывал финансовую поддержку вдове и сыновьям Вольфганга Амадея.

В двенадцатую годовщину смерти маэстро, и шестую после памятного оправдательного вердикта, имя Сальери - заказчика убийства снова у всех на устах. 17 сентября 1803-го года, на всего-то тридцать седьмом году жизни, скончался один из предполагаемых убийц Моцарта - Франц Ксавер Зюсмайр. Для сравнения, Вольфганг Амадей тоже умер молодым – тридцать пять лет, врачи тогда  так и не смогли точно определить причину смерти – то ли чахотка, то ли тиф, а может быть и холера. Заколотили гроб и похоронили, пока зараза дальше не распространилась. А тут симптомы один в один как у Моцарта, да и сгорел он столь же поспешно. Что это, неужели тот же самый яд?

Тут же возникла версия: Совесть загрызла, вот и покончил собой, а так как кишка тонка заколоться кинжалом, застрелиться, удавиться или утопиться, воспользовался до сих пор хранящимся у него ядом.

Другая версия в музыкальных кругах смаковалась еще активнее,  первый раз Бетховен ее случайно услышал в любимом кабаке. Зашел перекусить, и тут же знакомые музыканты его за свой стол зовут, отмечают что-то. Выпили по кружке, второй, а как до третьей дошло, так знакомый скрипач разоткровенничался, мол, заказав двенадцать лет назад Зюсмайру убийство конкурента, Сальери рассчитался с ним по чести, но буквально через месяц убивец нагрянул к заказчику, потребовав деньги за молчание. Вот так и платил Сальери Зюсмайру, даже в капельмейстеры его вывел, хотя и посильнее претенденты были, прекрасно понимая при этом, что шантаж все равно не прекратится.

Недослушав новой версии, Бетховен грохнул своей кружкой по столу и, обругав собутыльников последними словами, выскочил на улицу. Мелкий частый дождик захватил плотной водяной сетью город.  Бетховен шел, радуясь этой внезапной прохладе. Несмотря на неприятную сплетню, настроение было хорошее. Что же до идеи с ядом… ему было проще согласиться, что раскаявшийся убивец взял и покончил с собой. Просто и изящно, для любителей почесать языками идеально подходит. Что же до истории с Сальери – долго, трудно, опасно. С Моцартом Сальери был накоротке, хотел бы подсыпать отравы, проще сделать это самому без свидетелей и тем более без ненадежных наемных убийц. Впрочем, он не мог серьезно относиться к версии, будто бы его благородный учитель способен на такое. И появись у честного Людвига хоть тень сомнения, ни секунды бы не остался подле Сальери, не подкупили бы его не бесплатные уроки, ни дружеские посиделки в доме учителя.

Бетховен рвал с людьми сразу и окончательно, никого не прощая и никогда не прося прощения.

Поработав с Сальери, Бетховин идет в ученики к Алоизу Ферстеру[82], который учит его писать квартеты.

В общем, учился у всех, кто мог хотя бы чему-то научить его, жадно впитывая новое и стараясь построить свой день таким образом, чтобы на праздность и лень не оставалось времени. Так Бетховен приучился просыпаться с первыми лучами солнца, и, стянув через ворот рубашку и оставшись в чем мать родила, выливал себе на голову кувшин холодной воды, после чего, накинув халат, садился завтракать. Он ничего не понимал в изысканных кушаньях, быстро проглатывал что было, не ощущая вкуса и стремясь только худо-бедно набить брюхо, после чего работал пока не уставал. Далее долгая прогулка в любую погоду, уроки, выступления, опостылевшая светская жизнь.

Бетховен очень торопится, работая по многу часов, иногда до полного изнеможения и не думая об отдыхе. Он должен успеть, пока не… что не? После смерти матери, он долгое время искал у себя симптомы чахотки, но те так и не проявились. Тем не менее, он отчего-то был убежден, что смертельно болен. Чем? С самого детства Людвига сопровождали сильные боли в желудке, но это – ерунда, к боли можно притерпеться. С недавнего времени появился другой более странный симптом. Днем и ночью он слышал пронзительный свист, который то делался совсем тихим, то вдруг усиливается, гудя точно ветер, пробивающейся в тонкую оконную щель. Иногда свист преследует его неделями, иногда сменяется звуками похожими на рокот моря. Неотвязный свист мог усилиться настолько, что он вдруг переставал слышать собеседника. Бетховен плохо спал по ночам, а днем бродил уставший и раздраженный. Он боялся рассказать о своем состояние знакомым, так как понимал, что это немедленно сделается достоянием прессы. Боясь, что болезнь сделается общеизвестной, он приучается делать вид, словно постоянно погружен в себя. Последнее давалось с пугающей легкостью. Он и без того вечно витал в облаках, зачастую не замечая ни мест куда попадал, ни лиц людей, с которыми общался. Ничего удивительного, что маэстро Бетховен не услышал заданного вопроса, думал о своем, сочинял музыку, с гениями это сплошь да рядом. Вот и… меж тем, Людвиг отчаянно искал доктора, ловил самые фантастические слухи об исцеление от глухоты. По-воровски оглядывается, заходя в дома к известным специалистам, не дай бог, кто-нибудь увидит и заподозрит.

Почему же Бетховен  так боится, что кто-нибудь прознает о его состояние?

Вот его собственноручное письмо Францу Вегелеру[83], которое отвечает на этот вопрос:

«Я влачу печальное существование. Вот уже два года, как я тщательно избегаю всякого общества, потому что не могу же я сказать людям: «Я глухой!» Это было бы еще возможно, будь у меня какая-нибудь другая профессия, но при моем ремесле ничто не может быть ужаснее. Как обрадовались бы мои враги! А ведь их у меня немало!.. В театре я вынужден садиться у самого оркестра, чтобы разбирать слова актеров. А как только сяду подальше, уже не улавливаю высокие тона инструментов и голосов... Когда говорят тихо, я еле слышу... но когда кричат - это для меня совершенно невыносимо... не раз я проклинал свое существование... Плутарх научил меня покоряться судьбе. Но я не желаю сдаваться и не сдамся, если это только возможно, хотя бывают минуты, когда я чувствую себя самым несчастным из творений божьих... Покорность судьбе! Какое жалкое прибежище! Но только это одно мне и остается!»

А вот отрывок из письма адресованное пастору Аменда: «Мой дорогой, добрый, мой сердечный друг Аменда!.. Как часто я жаждал видеть тебя здесь, около себя! Бетховен твой глубоко несчастен. Узнай, что благороднейшая часть меня, мой слух, очень ослаб. Еще в то время, когда мы с тобой были вместе, я чувствовал симптомы болезни, и я скрывал их, но с тех пор мне становилось все хуже и хуже. Выздоровею ли я? Конечно, я надеюсь, но надежда слабая: такие заболевания редко поддаются излечению. Какая грустная у меня жизнь - избегать всего, что любишь, что тебе дорого, особенно здесь, в этой мелочной, себялюбивой среде. Жалкая участь - сносить покорно свои несчастья и в этом видеть единственное прибежище. Конечно, я твердо решил быть сильнее своих страданий, но удастся ли мне это?»

Он все меньше и меньше выступает, на баловство связанное с необходимостью бывать в обществе времени нет. Врачи выписывают все новые и новые лекарства, но улучшения не настает.

Бетховен становится еще более раздражительным. Врач лечащий его желудок требует диеты и отдыха, а композитор дома питается хуже чем узник в тюрьме. Слуги экономят на продуктах, покупая никуда не годное мясо и сдабривая его сильно пахнущими приправами, чтобы отбить запах тухлятины. А единственное что он действительно любит и в чем знает толк – рыба. Во-первых, очень дорого стоит, и во-вторых, ее мало кто умеет правильно готовить. «Фрейлен Нанни (служанка), – пишет Бетховен госпоже Штрейхер, – совершенно переменилась с тех пор, как я запустил ей в голову полдюжиной книг. Возможно, – прибавляет он с горькой усмешкой, – какая-то часть их содержания случайно проникла в ее мозг или дурное сердце».

Сейчас заболевание которым страдал Бетховен носит название тинит – воспаление внутреннего уха, приводящее к звону в ушах. Отчаявшись справиться с недугом, Бетховен начинает подумывать о самоубийстве. «Мне казалось немыслимым покинуть свет раньше, чем я исполню всё, к чему я чувствовал себя призванным», - написал он позже в своем дневнике. Явное указание на то, что Бетховен боролся с этой мыслью и победил ее.

 Бетховен перестает следить за своим платьем. Для ленивых вороватых слуг такой хозяин – находка. Разбрасывает ноты и не терпит, чтобы их без него трогали – стало быть, можно месяцами не убираться в комнатах. Ест что попало, опять же, есть возможность сэкономить на кухарке, одевается… надевал на себя он то, что первое подворачивалось под руку, грязное, чистое, модное, рваное – без разницы.

Однажды близкая подруга Бетховена и его ученица Джульетта Гвиччарди устав упрекать маэстро в том, что он ходит в замызганном камзоле, и драных вонючих чулках, на которые просто неприятно смотреть, решилась сделать ему роскошный подарок, заранее договорившись со слугой композитора, она купила шикарный синий камзол и синие же панталоны, белые чулки, и белоснежную батистовую сорочку. Когда Людвиг заснул, ловкий сложно кошка слуга выкрал одежду своего господина и на ее место положил подарок.

В тот день Бетховен как раз должен был явиться на урок к Джульетте и она рассчитывала хотя бы на слова благодарности. Тщетно. Машинально одевшись в висящий у кровати костюм, занятый своими мыслями, Бетховен явился на урок, ведя себя как обычно и не думая благодарить за дорогой подарок.

Ну, допустим, что вокруг композитора всегда было много добрых женщин, которые могли сделать ему такой подарок, и, поблагодарив Джульетту, он рисковал попасть впросак. Но, он даже не попытался выяснить имя дарительницы у слуги…

Болезнь заставляет Людвига действовать еще более независимо, пусть все знают, никто ему не нужен, он сам по себе. Его брат Карл женится, а Иоганн работав несколько лет аптекарем скопил солидный капиталец, приобрел имение, и теперь подписывает свои письма не иначе как «землевладелец Иоганн ван Бетховен. Однажды под Новый год, он прислал своему брату визитную карточку с этим «титулом». В ответ на это, Людвиг перевернул визитку и размашисто вывел на ней «Людвиг ван Бетховен. Мозговладелец».

Отношение между братьями не ладились, и если по каким-то причинам им и приходилось изредка видеться, эти встречи всегда заканчивались перебранкой.

Глава 22

Расцвет

Музыка — посредница между жизнью ума и жизнью чувств.

Людвиг ван Бетховен

1795 год, Бетховену исполняется 25 лет «Двадцать пять лет! Они уже исполнились! В нынешнем году я должен себя проявить! Целиком, без остатка!» – записал он в своем дневнике. Друзья и учителя диву давались, отчего он так давно почти ничего не пишет, неужели пламя угасло, даже как следует не разгоревшись. Не тут-то было, Бетховен опять всех удивил. Кто мог заподозрить пылкого, страстного бунтаря в том, что он вдруг уйдет на годы в подполье? Обычно люди темпераментные пытаются выразить в искусстве всего себя без остатка. Узнал что-то новое от учителя – нужно спешно употребить добытое знание в дело, прочитал нечто выдающееся в мудрой книге – хвать умную мысль за хвост, и толком не разобравшись, какой зверь попался, туда же его. Мысль не успевает вылежаться, окрепнуть, прорасти корнями, подпитавшись живительными соками. Бетховен поступил более разумно – медленно взращивая свой талант. И вот теперь, собрав всю необходимую ему палитру, он мог творить!

И он пишет: фортепианные сонаты, сонаты для фортепиано и скрипки, для виолончели и фортепиано, струнные трио, фортепианные трио, ансамблевые произведения для струнных и духовых инструментов, для фортепиано и духовых.

Графиня Бабетта фон Кеглевич, уже несколько лет влюблена в Бетховена. Об этом шушукаются на вечерах, посмеиваясь над бедняжкой. Нет, определенно Бетховен не для нее, в Вене есть женщины и покрасивее и посмелее. Не помогают ни намеки, ни модные туалеты, ни прогулки по паркам, светские львицы откровенно подтрунивают над неказистой Бабеттой, над Бабетой дурнушкой, она же продолжает выкладывать огромные деньги за уроки, находя свое счастье уже в том, что он рядом.

Старания не пропадают впустую, и вот на одном из светских вечеров, Бетховен торжественно выводит на сцену, раскрасневшуюся от счастья и понятного смущения Бабетту, исполнять его - Бетховенские пьесы. Некрасивая девушка дотрагивается длинными, гибкими пальцами до клавиш и… Полный восторг! В один день пианистка из категории дурнушки и неудачницы превращается в восходящую звезду, и вскоре, так и не поймав в свои сети прекрасного учителя, выходит замуж за итальянского князя Инноченцо Одескалки. До нас дошли некоторые фортепианные произведения Бетховена посвященные Бабетте графине Кеглевич (Соната №4), и Бабетте княгине Одескалки (Первый фортепианный концерт и Вариации опус 34).

«Сочинения мои,  приносят мне много. Я получаю столько заказов, что не в состоянии выполнить их. На каждую пьесу я имею по шесть-семь издателей, а пожелал бы, так их было бы еще больше. Ныне со мной не торгуются. Я требую, и мне платят. Ты видишь, как это хорошо. К примеру, я заметил, что кто-нибудь из друзей впал в нужду, а мой кошелек не в силах немедленно оказать ему помощь. Так стоит только присесть за стол, и спустя некоторое время эта помощь уже оказана»[84].

Вновь покорив Вену, теперь уже как композитор, Бетховен решается на большое турне: Прага, Дрезден, Лейпциг, Берлин.  По возвращению из вояжа, по всем салонам Вены несется опережая самого Бетховена волнующая весть, композитор вознамерился жениться. Почему бы и нет? Он уже доказал, что способен позаботиться о своей семье, кроме того, теперь он прилично зарабатывает. Скажем больше, под воздействием целебных пиявок и прогреваний шум в ушах заметно уменьшился, звуки, которые слышит Бетховен остаются приглушенными, но зато он их слышит и уже почти что не переспрашивает. Победа окрыляет.

Вновь поверив в себя, Людвиг готовиться стать мужем и главой семьи. Непременное условие – жена великого композитора должна быть невероятной красавицей и уметь хотя бы поддерживать с ним разговоры о музыке или о политике. К слову, ни о чем ином он подолгу разговаривать не может. Высший свет замер в предвкушение развязки, аристократы делают самые смелые предположения относительно личности избранницы Бетховена, кто-то пытается подкупить слуг, дабы выкрасть письма или вызнать, к кому ездит влюбленный композитор. Но Людвиг привычно замкнулся в себе и молчит. Кто она? Кто? Джульетта, Тереза, Алоиза, называются десятки имен. Возможно, что великий смутьян вознамерился похитить замужнюю даму, и бежать с нею на край света! Когда же наконец сообщат о помолвке? Чего же ждет Бетховен? Почему тянет столь долго?

Он же ждет совершенно определенного дня, когда из гастролей по России в Вену вернется новая примадонна Венской придворной оперы, его боннская любовь Магдалена Вильман. Возможно ли сыскать более гармоничную пару – знаменитый композитор и известная певица?

Ко всему прочему, они знакомы много лет, если бы она не покинула Бонн, быть может, он успел бы признаться ей в любви еще тогда. На балконе украшенном диким виноградом, или во время ночных прогулок, когда так блестели воды Рейна и пели цикады…

- Замуж? За вас? – Магдалина зло рассмеялась. – Да чтобы я пошла за человека, который разговаривает сам с собой и живет в свинарнике?!

Бетховен был подавлен, разбит, втоптан в грязь. Как же так – у него было полно женщин, да еще каких – тех, о который простой человек не смел бы даже мечтать, и при этом он день за днем возвращался домой один. Возвращался в холодный, неубранный дом, где никогда не было уюта. Четверть века, его ровесники давно уже обзавелись ватагой веселых ребятишек, после репетиции они стремятся домой, где их ждут любящие жены, а он…

Как быть ему? Да, рано или поздно он сделается самым знаменитым композитором Вены, быть может, случится чудо, и ему самому даже начнет нравиться его музыка. И что тогда? Согреют ли его сонаты? Или к тому времени он научится находить успокоение в операх? Какой смысл от его творчества, если его собственный итог – одиночество? Кому он принесет счастье? Кто осчастливит его?!

«Ваши вещи прекрасные, это даже чудесные вещи, но то тут, то там в них встречается нечто странное, мрачное, так как Вы сами немного угрюмы и странны; а стиль музыканта — это всегда он сам», - писал Людвигу Гайдн.

Одна мрачная дума сменялась другой. Да, он еще помнил, как принял решение жить вообще без женщин. Но это когда было? Когда на шее висели братья, и он еле сводил концы с концами? Он говорил, что ни одна женщина не должна мучиться рядом с ним, жить впроголодь, убирая и обстирывая нищего, никому не нужного музыканта, который не может заработать ей не то что на красивое платье, а возможно, и на тарелку жидкого супа.

Но то время безвозвратно прошло, он выучился, сделался популярным, зарабатывает и теперь вполне может не просто завести семью, а быть уверенным в завтрашнем дне. В конце концов, он изменился, переосмыслил свое существование, и теперь готов бросить новый вызов судьбе. Сделаться насколько это возможно, примерным семьянином. Осталось за малым, найти ту единственную женщину, которая не побоялась бы стать женой гения, которая относилась бы со снисхождением к его запойной работе, помогала бы ему скромно дожидаясь того часа, когда уставший от трудов муж вернется домой, после очередного урока или концерта, чтобы вывезти ее в оперу, или просто заснуть вместе обнявшись.

Но парадокс ситуации заключается в том, что такой женщины нет. Вокруг полно женщин, прекраснейших желанных женщин, которые разбираются в музыке и почли бы за честь связать свою жизнь с ним, но все они либо уже замужем, либо просватаны. Многие из них готовы время от времени делить с ним постель, но вот сделаться законной супругой?..

Тут было о чем задуматься.

С одной стороны, женщины кружили вокруг Бетховена готовые на все ради модного композитора, ради возможности погреться в лучах его славы, хотя бы пройтись с ним под руку, ловя на себе восхищенные взгляды. Любая из них с радостью приняла бы предложение сделаться фрау Бетховен, но Людвиг прекрасно понимал, что этим нужен не он, а его слава.

Все новые и новые ученицы умоляют уделить им время, и когда он соглашается, о, этот миг! Пусть ничего и не получится, но если заранее демонстративно удалить из своих комнат всех слуг, потребовать не пускать ни мужа, ни гостей – пусть делают выводы, пусть мужчины бесятся от ревности к проклятому композитору, пусть соперницы кусают локти. А потом все будут украдкой шептаться о том, как такая-то пленила самого Бетховена! Успех!

Совершенно не исключено, что где-нибудь живут его дети, которые возможно никогда так и не узнают имя своего настоящего отца. А ведь он так сильно нуждается в семье, в любви…

Глава 23

Крейцерова соната

Самый лучший человек тот, который живет преимущественно своими мыслями и чужими чувствами, самый худший сорт человека - который живет чужыми мыслям и своими чувствами. Из различных сочетаний этих четырех основ, мотивов деятельности - все различие людей, вся сложная музыка характеров. Люди, живущие только своими чувствами,- это звери.

Л.Н. Толстой

В это время, Наполеон получил реальную власть во Франции. Впрочем, Франция была изолированной, ей противостояла коалиция. Каждый день газеты обсуждали продвижение французской армии, которая уже перешла Рейн, и вторглись в Италию, где, на первый порах ей был дан отпор. В Партенопейской республике совершилась монархическая реставрация. Зато французам везло в Швейцарии, обосновались да так, что даже соединённая австро-русская армия не могла их оттуда выкурить.

Меж тем сама коалиция начала разваливаться на части, мощная Россия вышла из нее, начав переговоры с Францией. Когда же во Франции появились консулы, и Наполеон добровольно отпустил восвояси русских пленных, не взяв с них традиционного выкупа, но зато, заново одев и выдав оружие, русский император Павел I[85] начал вести себя так, словно стремиться дружить с молодой республикой.  Ободренный таким поворотом дел, Наполеон отправил посла к английскому двору, предлагая так же прекратить борьбу, но в ответ король предложил ему восстановить в правах законных правителей Бурбонов, и вернуть Францию в прежние границы.

В ответ, Наполеон вновь вторгся в Италию. После победы при Маренго произошедшей 14 июня 1800 года, Австрия согласилась заключить перемирие, отдав Франции Ломбардию. Но тут другая французская армия перешла границы Швабии и Баварии.  После разгрома 3 декабря австрийских войск при Гогенлиндене, стало понятно, что следующий шаг будет направлен в сторону Вены. Теперь Австрия должна была пойти на любые условия, и она пошла: Границами Франции были признаны Рейн и Эч; Ломбардия превратилась в Итальянскую республику, а Наполеон получил возможность распоряжаться в значительных частях Италии и Германии.

В центре императорской резиденции над  зданием Французского посольства в Вене взвился сине-бело-красный флаг, возвестивший о прибытие в столицу посла Франции боевого генерала Бернадота[86].

С того дня в Вене считалось безумием и самоубийством, подходить к французскому посольству, так как у его дверей в любое время дня и даже ночью дежурили шпики, бравшие на заметку каждого, кто попытается войти в контакт с врагом, или хотя бы обнаружится вблизи проклятого дома. Днем и ночью при любой погоде, переодетые в штатское служители порядка с самым серьезным видом читали газеты перед зданием с трехцветным флагом, время от времени сменяя друг друга.

В этой ситуации Бетховен опять повел себя самым неожиданным и рискованным образом, подружился в Бернадотом, с которым теперь встречался чуть ли не каждый день, беседуя о музыке и революции. С воодушевлением генерал рассказывал композитору о молодом Наполеоне. Здесь Бетховен мог получить интересующие его подробности о недавних событиях во Франции, что называется из первых рук. Среди свиты посла  было немало тех, кто совсем недавно стоял на баррикадах и громил Бастилию.

Узнав, что Бетховен сдружился с врагом, графиня Эрдеди порывает с ним всяческие отношения, но к тому времени, он и сам уже тяготился длительной связью, так что разрыв не принес нашему герою душевных страданий.

В посольстве он знакомится со знаменитым скрипачом Родольфом Крейцером[87] «Крейцер - хороший, милый человек, доставивший мне много удовольствия во время его пребывания в Вене. Его естественность и отсутствие претензий мне милее, чем лишенный внутреннего содержания внешний лоск большинства виртуозов», - говорил об этом музыканте Бетховен.

Кого же из виртуозов он имеет в виду? Как ни странно, история сохранила для нас его имя. Как-то раз, будучи в гостях у князя Лихновского, Бетховену представили темнокожего скрипача, к которому все присутствующие обращались не иначе как добавляя «Ваше высочество!»  Когда же Бетховен поинтересовался, принцем или королем какой страны является замечательный скрипач, тот без колебаний ответил принц Африки, что еще больше удивило любознательного композитора. На что его двадцатичетырехлетнее высочество просто хлопнул  своего нового знакомого по плечу, сообщив, что его имя Джордж Огастас Полгрин Бриджтауэр[88], но для несравненного Бетховена он просто Джорж, так как между людей искусства нет и не может быть сословных границ.

- Где вы учились? – Поинтересовался Людвиг, после того, как африканский принц, закончил второе отделение программы.

- Моим первым учителем стал Йозеф Гайдн, в то время он служил у графа Эстергази, и там мы с ним впервые встретились, - манерно обмахивая себя нотным листом, сообщил темнокожий принц.

- Я отлично знаю Гайдна, мы можем зайти к нему, если вы этого желаете. Буду счастлив сопровождать вас.

- Не нужно, - юноша смутился, - полагаю, что добрейший Гайдн давно забыл меня.

- Забыл африканского принца?!  - Не поверил своим ушам Людвиг. – Простите великодушно, но не думаю, что будь мне и сто лет, я смог бы вас забыть или к кем-нибудь спутать.

После нескольких таких вопросов, Джорж был вынужден сдаться, и самостоятельно «снять с себя корону». В раннем детстве он действительно видел Гайдна и тот даже немного занимался с ним, почему бы и нет. Темнокожий отец юного музыканта служил у графа Эстергази нося лакейскую ливрею, мальчик же был поначалу определен в пажи, но когда выяснилось, что у него подлинный талант к музыке, отец сделал все возможное для того, чтобы помочь ему стать настоящим музыкантом. А для начала устроил его в ученики к Джованни Джорновичи[89]. Когда учитель решил, что мальчик вполне готов для сольных выступлений, отец повез его на гастроли, и десятилетний скрипач покорил своим искусством Лондон, Бристоль и Бате. На всех афишах было выведено «Африканский принц», и если весь концерт он проводил в красном камзольчике, белых чулках, парчовых туфельках и белом аккуратно завитом парике – образ А ля Моцарт, после концерта начиналось главное шоу. Отец и сын переодевались в турецкие наряды и шли гулять по улицам города. При этом умный отец брал себе роль покорного слуги, следующем за юным господином, для охраны и прочих услуг.

Как-то раз эту милую парочку застал на прогулке принц Уэльский, который очень заинтересовался хорошеньким арапчонком, и, наведя справки, посетил его академию, оставшись в полном восторге. После концерта он нагрянул за кулисы, сообщив отцу, что намерен в дальнейшем сам заботиться о юном гении. Для начала поможет ему получить достойное музыкальное образование. Когда же возмущенный отец начал протестовать, мол, курочка и так уже начала нести золотые яйца, тот заткнул ему рот звонким золотом, после чего любящий папочка в последний раз обнял ненаглядного сынулю, поручив его опеки благородного принца.

Его высочество познакомил двенадцатилетнего Бриджтауэра со скрипачами Франсуа Ипполитом Бартелемоном[90] и Томасом Этвудом[91], которые сделались его учителями. Все свободное от занятий время он давал концерты, разъезжая по всему свету. И вот теперь Дрезден, Вена.

- Было бы прекрасно, если бы мы могли бы выступить вместе, - предложил Джорж сверкая похожими на большие маслины глазами.

- Почему бы и нет? – Бетховен уже оценил технику скрипача, и не собирался упускать такого шанса, - с ходу могу предложить музыкальный салон моего друга Игнаца Шуппанцига, я же напишу к тому времени Девятую сонату для скрипки и фортепиано!

О концерте договорились действительно очень быстро, Игнац просто предложил выбрать любой из пока еще свободных дней, и посоветовавшись Джорж и Людвиг сошлись на 24 мае, этого времени, по словам Бетховена должно было хватить ему для того, чтобы закончить сонату. Гениальное  произведение, в котором на равных играют друг с другом два виртуоза – скрипач и пианист.

Как это бывало не раз, Бетховен  опаздывал с сонатой, и завершил ее буквально накануне концерта, который должен был проходить в одном из павильонов венского парка 24 мая 1803 года в 8 утра. Как не странно это может показаться, но в то время двор вставал достаточно рано, и к восьми утра дамы и господа уже были готовы не просто воспринимать музыку, а уже давно приехали и расселись по местам. «Однажды утром Бетховен уже в половине пятого послал за мною, - вспоминал его ученик Фердинанд Рис, - «Перепишите-ка мне быстренько скрипичную партию первого allegro». И дивно прекрасную тему с вариациями f-dur Бриджтауэр вынужден был играть на концерте… по собственной рукописи Бетховена, поскольку времени на переписку уже не оставалось».  В то утро Бетховен то ли не добудился своего копииста, то ли тот был занят другим заказом, в общем, к восьми утра на руках у композитора был всего один экземпляр нот, который он благородно уступил своему партнеру. После чего, сам сел за фортепьяно и играл по памяти.

Сонату сразу же полюбили мастера и возненавидели любители, еще бы две сложнейшие партии. Вообще, разные музыканты по разному и подходили к этому произведению, сонату можно играть так, чтобы скрипка все время солировала, а пианист лишь сопровождал ее в качестве аккомпаниатора. Другой вариант – особенно распространенный в XVIII веке среди итальянских импровизаторов – состязание инструментов. Третий – тот, который выбрал Бетховен для себя и Бриджтауэра – равноправное партнерство, радость дружбы и осознания собственной силы, которая только возрастает в сотворчестве.

Сохрани они дружбу, сохранился бы и дуэт, появились бы и другие не менее сильные и значимые произведения для скрипки и фортепьяно, но Бетховен и Бриджтауэр неожиданно для публики, предсказывающей им долгое и плодотворное сотрудничество, вдруг сделались смертельными врагами. Двоим понравилась одна и та же девушка, но если Бриджтауэр имел далеко идущие планы, и даже свел знакомство с родителями будущей невесты, Бетховен вполне удовлетворился  недолгой близостью. Результат – дуэт распался.

Теперь оскорбленный Бриджтауэр под угрозой повешения или расстрела не согласился бы играть музыку коварного соблазнителя Бетховена, так что, тому оставалось теперь только искать нового скрипача-виртуоза, который мог бы исполнить партию в сонате.

Вот тогда во французском посольстве он и познакомился с Родольфом Крейцером – камер-виртуозом Наполеона, и, не имея представления как настроиться на этого нового для себя человека, сходу посвятил ему ту самую Девятую сонату, заявив об этом во всеуслышание.

Крейцер с удивлением прочитал ноты и поначалу необыкновенно воодушевился, его именем названо, возможно, лучшее произведение для скрипки и фортепьяно! Он горячо поблагодарил композитора и сразу же назначил день первой репетиции. Но потом, кто-то из «доброжелателей» Бетховена нашептал обидчивому и замкнутому скрипачу, что на самом деле, изначально соната не имела к нему никакого отношения, и ее уже исполняли в павильоне венского парка Аугартен…

Обиженный враньем Бетховена, Крейцер отказался играть сонату для скрипки и фортепиано ля-мажор, и никогда этого не делал. А вот Бетховен уже не мог переименовать свое произведение.

Отвлечемся от жизнеописания Людвига ван Бетховена и поговорим еще немного о судьбе Крейцеровой сонаты. Например, по свидетельству  директора Московской консерватории Николая Рубинштейна[92], название «Крейцерова соната» пришло к писателю Льву Толстому по воле случая: «Однажды граф Толстой обратился ко мне с вопросом: какое из ансамблевых произведений для скрипки и фортепиано является, по моему мнению, самым значительным. Я тотчас ответил: думаю, что соната Бетховена, опус 47, так называемая «Крейцерова» соната. Вскоре была опубликована под этим названием повесть Толстого, вызвавшая большой интерес в литературных и музыкальных кругах».

 «Эти вещи можно играть только при известных, важных, значительных обстоятельствах и тогда, когда требуется совершить известные, соответствующие этой музыке, поступки. Сыграть и сделать то, на что настроила эта музыка. А то несоответственное ни месту, ни времени вызывание энергии, чувства, ничем не проявляющегося, не может не действовать губительно. На меня, по крайней мере, вещь эта подействовала ужасно...»[93] скорее всего, писательское воображение разыгралось, во всяком случае, позже сам Толстой признавался: «Я не вижу в этой сонате того, что приписал ей в своей повести».

Прочитав повесть Льва Николаевича[94] в 1923 году чешский композитор Леош Яначек[95], должно быть тоже поймал себя на том, что произведение не соответствует названию, и создал свой Струнный квартет № 1 по повести Толстого «Крейцерова соната».

Глава 24

Герой Наполеон

Есть два золотых правила для оркестра: одновременно начинать и одновременно заканчивать. Публике наплевать, что делается в промежутке.

Томас Бичем

Музицируя во французском посольстве и встречаясь там с приехавшими в свите Бернадота музыкантами, Бетховен буквально влюбился в личность нового героя Франции Наполеона. Вот достойный увековечивания персонаж, ни чем не уступающий героям древности. Бетховен решил написать симфонию об этом великом сыне эпохи. Впрочем, никогда не следует торопиться с большим произведением, он пишет множество набросков, которые в дальнейшем пригодятся ему в работе над «Героической симфонией».

Зимой 1800 года Людвиг работает над опусом 18 – шесть струнных квартетов, которыми и встречает новый XIX  век.  Пять из шести квартетов написаны в мажоре и лишь один в миноре.  Позже свет увидела и Первая симфония, которая была исполнена 2 апреля 1800 года в придворном театре. Бетховен сам составлял программу, начав выступление со Второго фортепианного концерта и закончив симфонией.

«Наконец-то и господин Бетховен получил в свое распоряжение театр. Его академия действительно оказалась одной из самых интересных за последнее время. Он сыграл новый концерт собственного сочинения, изобилующий красотами, особенно в первых двух частях. Затем был дан его септет, написанный с большим вкусом и изобретательностью. Потом он блестяще импровизировал. И, наконец, была исполнена его симфония, отмеченная высоким искусством, новизной и богатством идей», - писала Лейпцигская «Всеобщая музыкальная газета».

Первая симфония Бетховена была благосклонна принята публикой, хотя не обошлось и без злобной критики, так в одном из номеров той же Лейпцигской газеты писалось: «Неоспоримо, что господин ван Бетховен идет своим путем, но что это за тягостный, путаный путь! Учено, учено, без конца учено!

И ни малейшей доли естественности, и ни малейшего намека на пение!»

«Что же касается Лейпцигских рецензентов, то пусть себе болтают. Своей болтовней им, безусловно, не сделать ни одного человека бессмертным, равно как не отнять бессмертия у того, кому оно предназначено Аполлоном», - отвечал композитор.

- Современники – ослы, не способные видеть дальше морковки болтающейся перед их носом. – Ораторствовал он в салонах у своих знакомых.

Бетховен жил будущим, которое звало его к себе, притягивая неизвестностью. Новое произведение для него было намного важнее, нежели старое. Когда же при нем вдруг начинали хвалить вещь, которую он, написав в спешке, теперь ненавидел, Бетховен приходил в ярость.

Не зная, чем бы польстить грозному композитору, после памятной академии, его юные поклонницы наперебой щебетали о красоте исполняемого там септета, написанного целиком в манере XVIII века. Красивая мелодия завораживала, так что не удивительно, что это произведение немедленно снискало своих поклонников. Откуда милым созданиям было знать, что композитор жаждал похвал симфонии, и уже ненавидел чертов септет, отнимающим всю славу от его основного детища. Впрочем, когда они спохватились и начали хвалить симфонию, он уже занялся каким-то новым проектом, и в ответ на изысканные комплименты мог лишь грубить и рычать, а то и со злостью топать ногами.

На одной из своих академий того времени. Бетховен услышал о виртуозе контрабасисте Доменико Драгонетти[96], который как раз прибыл в Вену, где собирался выступать в течение недели, после чего уезжал в Венгрию. При этом так получалось, что график из выступлений практически совпадал, так что ни Бетховен на мог попасть на концерт к Драгонетти, ни тот к Бетховену. Досадно. Положение обещала исправить баронесса Доротея Эртман, в чьем доме часто выступал итальянский контрабасист. Бетховен написал Драгонетти вежливое письмо, в котором приглашал посетить его, если тому будет угодно, сразу же после салона Доротеи.

На следующий вечер Драгонетти действительно появился в квартире Бетховена, не без труда втащив огромный контрабас по узкой, пропахшей кошками лестнице.

- Рад познакомиться, что бы вы хотели послушать в моем исполнении? – с порога затараторил итальянец. И не дожидаясь ответа схватил со стола первый попавшийся листок. – Пойдет?

Бетховен смущенно кашлянул, ноты, которые держал в руках Драгонетти были началом сонаты для виолончели, очень сложная вещь, на которую с понятной опаской смотрели даже известные виолончелисты. Драгонетти же играл на контрабасе…

Не дождавшись ответа, Драгонетти поставил перед собой лист и начал играть. Если бы еще вчера кто-то сказал Людвигу, что контрабас способен издавать такие звуки, делать сверх сложные переходы… он был не поверил, и чего доброго поднял бы говорившего на смех. Теперь же он стоял превратившись в соляной столб и слушал великого музыканта. В результате Бетховен пропустил начало партии фортепьяно, и итальянец был вынужден начинать фрагмент сначала.

Вот так, век живи – век учись. Получается, что он совершенно напрасно до сих пор сбрасывал со счетов контрабас. Впрочем, совершенно не исключено, что Доменико Драгонетти единственный в своем роде музыкант.

В это же время Людвиг ссориться и порывает с братьями, сначала с Иоаном, а затем и с Карлом. Причина стара как мир. Иоганн начал встречаться с женщиной одного взгляда на которую композитору хватило, чтобы преисполниться лютой ненавистью к будущей невестке. Глупая, кичливая, не образованная, ее можно было представить торговкой на дешевом рынке, проституткой самого низшего пошиба, но только не членом семьи великого композитора Людвига ван Бетховена.

Разумеется, Бетховен не забывал о своем низком происхождение, и прекрасно понимал, что подобрать жену лично для себя ему будет не легко. Так как с одной стороны, его окружали дамы высшего света, он давно привык вращаться среди них, и не мог даже представить себе, как в один из дней представит высокому собранию какую-нибудь миловидную дочку молочника или портного – ровню себе, но не ровню им. С другой стороны кто из аристократок согласиться отказаться от титула ради любви? Что же до своих братьев, то здесь, Людвиг рисовал себе умильные картинки, аптекарь Иоганн, по мнению старшего брата, должен был женится на какой-нибудь аккуратной белошвейке, хозяйке гостиницы или хотя бы даже здоровой крестьяночке. Но это…

Самым категорическим образом Людвиг запретил Иоганну посещать Терезу Обермайер, после чего брат обдумав его слова, чуть ли не на следующий день перевез любовницу вместе с ее незаконнорождённой дочерью на квартиру композитора. Разразился скандал, в результате которого Иоганн, Тереза и ее девочка уехали на другой конец города, лишь бы не видеть больше Людвига, а Людвиг в свою очередь тоже поменял квартиру, чтобы предатель не смог найти его с Карлом и не показывался больше в их жизни.

Карл обладал исключительно плохим здоровьем, много кашлял, часто утомлялся, и оттого не мог устроиться на сколько-нибудь прибыльную должность. Людвиг старался помогать брату чем мог, но вот однажды явившись домой, он застал Карла в обществе молодой женщины, в которой композитор не без удивление узнал городскую шлюху Иоганну судимую за воровство и имевшую на иждивение незаконнорожденного сына. Ситуация повторялась с навязчивостью кошмара, когда же Людвиг потребовал, чтобы Карл прогнал потаскуху, тот со слезами на глазах подчинился.

Катарина действительно ушла, но Людвиг не был уверен, что брат не станет встречаться с ней тайком. Поэтому он забрал Карла и своего ученика Фердинанда Риса в деревню, где Карл должен был забыть свою подругу, а она бы не нашла его. С месяц они жили достаточно спокойно, свежий воздух, простая деревенская еда, частые прогулки немного успокоили вспыльчивого композитора, брат же казалось бы забыл свое увлечение.

Глава 25

Лунная Джульетта

В музыке я больше всего люблю женщин, которые ее слушают.

Жюль Гонкур

В 1801 году Бетховен пишет Четырнадцатую сонату до-диез-минор, которую мы знаем под именем Лунная. Впрочем, Бетховен не давал ей такого названия, определив своё творение как «соната в духе фантазии». Лунной, нарек понравившееся ему произведение литератор Людвиг Рельштабу[97], в 1832 году предположив, что его тезка запечатлел в музыкальном произведение образ люцернского озера в тихую лунную ночь.

В то время, сердце Людвига ван Бетховена забилось новой надеждой, в его жизни появилась шестнадцатилетняя графиня Джульетта Гвиччарди, прибывшая из Италии в Вену. Пару раз нетерпеливая графиня уже появлялась в нашем повествование, забегая вперед реального течения времени. А что поделаешь – муза существо волшебное, ей земные законы неведомы. Вот и Бетховен рядом с очаровательной Джульеттой словно воспрял духом: «Моя молодость,  да, я это чувствую! – она начинается лишь теперь» [98], - пишет он другу.

Их познакомила двоюродная сестра графини Тереза Брунсвик, и Джульетта сразу же договорилась, что Бетховен будет давать ей уроки музыки. «Мне стало отраднее жить, я чаще встречаюсь с людьми... Эта перемена... ее произвело очарование одной милой девушки; она любит меня, и я люблю ее. Первые счастливые минуты в моей жизни за последние два года».

Джульетта была юна и прекрасна, рядом с ней композитор воспарял духом, мысль о женитьбе появилась так естественно, как происходят самые обычные вещи – встает солнышко, распускается цветок.

Лето 1801 года они провели в имении Брунсвик, гуляя, катаясь в экипаже, музицируя и стараясь не отвлекаться друг от друга. «Едва лишь я кончаю одно сочинение, – признается Бетховен в письме Вегелеру, – как сразу же принимаюсь за второе; ныне я нередко пишу три-четыре вещи одновременно. Перемена, происшедшая во мне теперь, вызвана милой чудесной девушкой, которая любит меня и любима мною».

Заметив, что гардероб ее возлюбленного не разнообразен, и одни и те же рубашки он вынужден носить по несколько дней, Джульетта заказала материю, и затем, сославшись на спешные дела, заперлась в своих комнатах вместе со служанкой. Там до первый лучей солнца точно творя какой-то древний обряд, они сшили двенадцать новых рубашек, которые на следующий день уставшая, невыспавшаяся Джульетта приподнесла своему возлюбленному. Он же посвящал ей прекраснейшие мелодии, одна из которых сонета с посвящением графине Гвиччарди, была опубликована в Бонне издателем Зимроком в начале 1802 года. Это та самая лунная соната, с которой мы начали этот рассказ.

В первый раз, Людвиг признался в любви  Джульетте, играя сонату лунной ночью в садовой беседке, отчего после в Вене, сонату прозвали «Беседочной».

Дабы не оставлять Джульетту наедине с холостым мужчиной, в имение приехали сразу две ее кузины Тереза и Жюзефина со своими детьми. Впрочем, обе они настроены более чем лояльно к любимому композитору, проще говоря, влюблены в него. Впрочем, если резкая несколько мужеподобная Тереза и предпочла бы, чтобы Людвиг увлекся ею, рассудительная Жюзефина, всячески старалась устроить счастье любимой кузины. Сама она хоть и продолжала томно вздыхать, едва только на другом краю аллеи показывался мощный силуэт Бетховена, Жюзефина прекрасно понимала, что как бы она сама не хотела соединить свою жизнь с любимым человеком, но… нельзя выйти замуж сразу за двоих. Другое дело сделаться любовницей знаменитости, получив хотя бы толику счастья. Если Людвиг, в конце концов, решится и попросит руки Джульетты, она сможет бывать у них в доме на правах близкой родственницы.

На предложение композитора, стать его женой, Джульетта ответила полной взаимностью, и Бетховен попросил ее руки официально. На первый взгляд, все должно было сложиться как надо. Людвиг ван Бетховен известнейший композитор, востребованный, модный. Конечно, он предпочитал писать свою новую и не всем понятную музыку, но с другой стороны, у него не было отбоя от заказов. Стало быть, у него было чем содержать и очень даже неплохо содержать семью.

Конечно, он был простолюдин, а Джульетта графиня, но…  ее сиятельство давно уже была графиней без состояния и как раз приехала в Вену с целью найти для себя хорошую партию. А в этом случае, простолюдин с деньгами и перспективами для Джульетты был более чем соблазнительной партией. Всем ведь понятно, быть рядом с Бетховеным – значит быть в безусловном фаворе. Вращаться в свете, ловя на себе завистливые взгляды оставленных с носом соперниц. Для бедной но родовитой Джульетты, Бетховен, не смотря на его родословную, был принцем на белом коне. Девушка потребовала от отца выдать ее за любимого, и тот был готов смириться даже с несносным характером будущего зятя, даже терпеть его грубые, плебейские манеры, но тут вдруг тайна композитора выплыла наружу, и поломала все его планы.

Бетховен стремительно, буквально на глазах терял слух. То есть, если в начале знакомства с Джульеттой болезнь отступила, подарив композитору несколько месяцев относительно спокойной жизни, теперь он снова слышал пронзительный свист. Ему задавали вопросы, а он их не понимал, собеседники повторяли второй и третий раз. Если не удавалось разобрать по губам, композитор просто злобно отмахивался и уходил прочь, делая вид, будто сильно занят.

- Еще немного, и он не сможет работать по профессии. Не сможет выступать с концертами, писать музыку, преподавать. Откуда тогда он возьмет деньги на содержание семьи? – спокойно и рассудительно вопрошал отец, в то время как его юная дочь могла только лить слезы.

Разумеется, Джульетта и прежде замечала некоторые странности за своим избранником, к примеру, проходя по комнате, он задевал столик, сметая с него вазочки и статуэтки, все с грохотом летело на пол, а Людвиг не только не бросался восстанавливать порушенный порядок, а даже не извинялся, продолжая свое движение, или начатую мысль.

Теперь, боясь разоблачения, он все меньше и меньше бывал в обществе. По свидетельству слуг и соседей, ночью он кричал так, словно черти тащили его живого в ад, а днем колотил по стене деревянной палкой. Что же, вопли в ночи, были, скорее всего, отчаянием несчастного композитора, одолеваемого непрестанным шумом в ушах, шумом из-за которого он не мог спать. Что же до стуков, скорее всего, он пытался ощутить вибрацию.

- Ты вольна выбирать, выдержишь ли жизнь с нищим, который ко всему прочему будет срывать злость за несостоявшуюся жизнь, на тебе? - отец ждал, когда Джульетта как следует, обдумает сказанное. – Он больше не музыкант, не композитор. Еще немного, и он угодит в больницу для душевнобольных или перережет себе вены.

Девушка молча роняла слезы, не в силах выдавить из себя хоть что-нибудь. Да, она любила Людвига, и готова была терпеть его грубости ради высокого искусства, но если он уже не композитор, не музыкант, не тот гений, в которого она влюбилась? В мгновение ока она перенеслась на десять лет вперед, когда она усталая и измученная  постоянной нуждой и страхом за мужа и детей, будет вынуждена терпеть еще и грубые попреки. Тех денег, что она сможет принести в этот брак, хватит на пару лет безбедного существования, после которого… и что тогда? Что в остатке? Одно дело жить с бедным музыкантом, который, утешая ее, возьмет в руки скрипку или сядет за фортепьяно. Который будет нежным и заботливым… Она попыталась представить себе заботливого Бетховена. Да, он вырастил своих братьях, помогал чем мог, просящим его об этом коллегам. Но что это была за помощь? Заработал – отдал. Не заработал – не отдал. С семьей, с детьми так нельзя.

Джульетта взяла под руку отца, и вместе они вышли в парк, где гуляли не разговаривая, каждый в своих мыслях. А уже через неделю, Джульетта приняла предложение графа Галленберга[99].

6-го июля1801 г., утром, Бетховен написал знаменитое сейчас письмо «Бессмертной возлюбленной»:

«Ангел мой, жизнь моя, мое второе я - пишу сего­дня только несколько слов и то карандашом (твоим) - должен с завтрашнего дня искать себе квар­тиру; как это неудобно именно теперь. – 3ачем эта глубокая печаль перед неизбежным? Разве любовь может существовать без жертв, без самоотверже­ния; разве ты можешь сделать так, чтобы я всецело принадлежал тебе, ты мне, Боже мой! В окружающей прекрасной природе ищи подкрепления и силы поко­риться неизбежному. Любовь требует всего и имеет на то право; я чувствую в этом отношении то же, что и ты; только ты слишком легко забываешь о том, что я должен жить для двоих, - для тебя и для себя; если бы мы совсем соединились, мы бы не страдали, ни тот, ни другой. - Путешествие мое было ужасно: я прибыл сюда вчера только в четыре часа утра; так как было слишком мало лошадей, почта следовала по другой дороге, но что за ужасная дорога! На последней станции мне советовали не ехать ночью, рассказывали об опасностях, которым можно подвергнуться в таком-то лесу, но это меня только подза­дорило; я был, однако, неправд: экипаж мог сло­маться на этой ужасной проселочной дороге; если бы попались не такие ямщики, пришлось бы остаться среди дороги. - Эстергази отправился другой обыкновенной дорогой на восьми лошадях и подвергся тем же самым неприятностям, что я, имевший только 4-х ло­шадей; впрочем, как всегда, преодолев препятствие, я почувствовал удовлетворение. Но бросим это, перейдем к другому. Мы, вероятно, вскоре увидимся; и сегодня я не могу сообщить тебе заключений, сделанных мною относительно моей жизни; если бы серд­ца наши бились вместе, я бы, вероятно, их не делал. Душа переполнена всем, что хочется сказать тебе. Ах, бывают минуты, когда мне кажется, что язык наш бессилен. Развеселись, будь по-прежнему моим неизменным, единственным сокровищем, как и я твоим, об остальном, что должно с нами быть и будет, позаботятся боги.

Твой верный Людвиг

В понедельник вечером, 6-го июля 1801 г.

«Ты страдаешь, ты, мое сокровище! Теперь только я понял, что письма следует отправлять рано утром. Понедельник, четверг - единственные дни, когда поч­та идет отсюда в К.  Ты страдаешь; ах, где я, там и ты со мной; зная, что ты моя, я добьюсь того, что мы соединимся; что это будет за жизнь!!!! Да!!!! без тебя же буду жить, преследуемый расположением лю­дей, которого я, по моему мнению, не заслуживаю, да и не желаю заслуживать; унижение же одного человека перед другим мне тяжело видеть. Если же взгляну на себя со стороны, в связи с вселенной, что значу я? Что значит тот, кого называют самым великим? Но в этом-то сознании и кроется божествен­ная искра человека. Я плачу, когда подумаю, что ты не раньше субботы получишь весточку от меня. Как бы ты ни любила меня, я все-таки люблю тебя сильнее; будь всегда откровенна со мной; покойной ночи!­ Так как я лечусь ваннами, я должен вовремя идти спать. Боже мой! чувствовать себя в одно время так близко друг от друга и так далеко! Не целое ли небо открывает нам наша любовь - и не так же ли она непоколебима, как небесный свод».

7-го июля 1801 г.

«Здравствуй! Едва проснулся, как мысли мои летят к тебе, бессмертная любовь моя! Меня охватывают то радость, то грусть при мысли о том, что готовит нам судьба. Я могу жить только с тобой, не иначе; я решил до тех пор блуждать вдали от тебя, пока не буду в состоянии прилететь с тем, чтобы броситься в твои объятия, чувствовать тебя вполне своей и наслаждаться этим блаженством. К сожалению, это надо; ты согласишься на это тем бо­лее, что ты не сомневаешься в моей верности к тебе; никогда другая не овладеет моим сердцем, никогда, никогда. О, Боже, зачем покидать то, что так лю­бишь! Жизнь, которую я веду теперь в В., тяжела: твоя любовь делает меня и счастливейшим и несчастнейшим человеком в одно и то же время; в моих годах требуется уже некоторое однообразие, устойчивость жизни, а разве они возможны при наших отношениях? Ангел мой, сейчас узнал только, что почта отходит ежедневно, я должен кончать, что­бы ты скорей получила письмо. Будь покойна; только спокойным отношением к нашей жизни мы можем достигнуть нашей цели - жить вместе; будь покойна, ­люби меня сегодня – завтра - о, какое страстное желание видеть тебя - тебя-тебя, моя жизнь (почерк стано­вится все неразборчивее), душа моя – прощай - о, люби меня по-прежнему - не сомневайся никогда в верности любимого тобою Л.

Люби навеки тебя, меня, нас».

Бетховеноведы до сего дня не могут в точности ответить на вопрос, кто была «бессмертная возлюбленная» великого композитора. Сама Джульетта никогда не претендовала на эту роль, но при этом всегда подчеркивала свою особенную роль в жизни Бетховена. Быть может, она просто ничего не слышала о женщине, которую ее любимый Людвиг называл «бессмертной возлюбленной», или подозревала другую особу, Бетховен, по словам его современников, постоянно был в кого-то влюблен. Письмо осталось неотправленным, или возможно не нашло адресата, и вернулось к своему отправителю. Загадка. 

Забегая вперед скажу, что Людвиг и Джульетта встретятся вновь спустя двадцать лет. Вернувшись в Вену, бывшая возлюбленная вдруг написала композитору, сообщив о тяжелом финансовом положение, в котором она оказалась, и моля о помощи и встрече. Людвиг тут же выслал ей деньги, но от свидания уклонился, тем не менее, Джульетта приехала к нему сама. Постаревшая и растолстевшая, она растеряла остатки своей красоты в непрестанных родах. Тем не менее, окинув благосклонным взглядом так же не помолодевшего Бетховена, Джульетта Галленберг предложила начать все с начала. Нет, разумеется, она не собирается оставлять мужа и детей, но они могли бы встречаться время от времени.

«По приезде в Вену она домогалась меня в слезах, но я презрел ее… Если бы я захотел принести в жертву свои жизненные силы вместе с жизнью, что же тогда осталось бы для самого возвышенного, для лучшего?…» - написал Бетховен после встречи с Джульеттой в своем дневнике.

Глава 26

Отчаяние

Вы спросите меня, откуда я беру свои идеи? Я улавливаю их на лоне природы, в лесу, на прогулках, в тишине ночи, ранним утром, возбужденный настроениями, которые у поэта выражаются словами, а у меня превращаются в звуки, звучат, бушуют, пока не станут передо мною в виде нот.

Людвиг ван Бетховен

Впрочем, все эти признания появятся через добрых двадцать лет, тогда же, расставшись с Джульеттой,                          Бетховен вел себя точно безумный. Его ученик Фердинанд Рис буквально боялся оставить учителя надолго одного. Джульетта вышла замуж и уехала со своим избранником в Италию, эту информацию друзья старались скрывать от Бетховена как можно дольше, Иоганн жил неизвестно где, Карл гостевал у кого-то из друзей. Людвиг мечтал только об одном, чтобы его наконец оставили в покое, но как назло его одолевали посетители: заказчики, просители, желающие возобновить знакомства старые приятели и совершенно ненужные ему сейчас люди.

Узнав, наконец о том, что Джульетта замужем, Бетховен впал в отчаяние. Несколько раз, старающемуся не оставлять учителя надолго Фердинанду Рису даже показалось, что Бетховен пытался убить себя. Один раз, принеся в дом корзину продуктов, он вдруг стал свидетелем того, как учитель, насыпав себе в ладонь горсть пилюсь внимательно разглядывал их. Но потом выяснилось, что он попросту случайно раздавал коробку и теперь искал, куда бы пересыпать лекарства. В другой раз, он застал Бетховена стоящего на столе, показалось, что вот сейчас он забросит на потолочную балку веревку и… Но Людвиг снова отговорился каким-то совсем уж простым делом, потолок потек прямо над его рабочим местом вот он и…

- А ты знаешь, как Гайдн в свое время спас целую капеллу в Айзенштадте?  - Бетховен огляделся ища глазами Риса, но того не было. Когда ушел? Час назад? День? Месяц? Люди-призраки появлялись в жизни Бетховена привнося свои мелодии, чаще присущий им шум, и исчезали неведомо куда и зачем. Он почти не различал лиц, мало интересовался личной жизнью своих учеников, коллег, любовниц. Люди-призраки менялись, перемешивались. Вот и сейчас он пытаясь развлечь не в меру подозрительного Риса, начал разговор с ним, а заканчивает с Черни? Когда тот пришел и зачем загадка. Впрочем, Черни свой человек, раз пришел, значит так и должно быть. Хорошо, если Рис не успел рассказать ему про проклятую удавку. Впрочем… Так слышал ты что-нибудь о том, как Гайдн спас свою капеллу?

- Вы говорите о «Прощальной» симфонии? Да, слышал. – Отмахнулся Карл Черни, - не понимаю, ну, музыканты гасили свечи, ну зал остался в темноте, подумаешь большое дело. На месте князя я просто вышел бы из зала, и на следующий день рассчитал бы озорников, как и собирался до этого.

Должно быть этот Эстергази впечатлителен как женщина. Вот Гайдн и воспользовался.

- Все так, но… А ты знаешь, что означает обряд гашения свеч? Когда священник отлучает человека от церкви, он гасит его свечу, его душу. Во время таких обрядов обычно несколько священнослужителей выносят большие черные свечи и затем произнося традиционные слова: «Да будет он проклят в жизни или в минуту смерти». Там есть одна повторяющаяся музыкальная фраза.  Ты вообще помнишь «Прощальную»?  – Казалось, Бетховен снова погрузился в себя. - Эстергази ее не мог не узнать.

- То есть, Иосиф Гайдн проклял на вечные времена своего благодетеля? – Карл Черни был поражен настолько, что даже не записал свою мысль, как делал до этого. Но Бетховен его понял.

- Как знать, - таинственно улыбнулся учитель. – как знать...

Нет, покончить с собой, как какой-то слезливый романтический герой, это не для Бетховена, любовная неудача не сделала его слабее, даже наоборот. Теперь он, уже не стесняясь, откровенно признается в своем несчастье, повсюду таская за собой тетради и карандаш. Хочешь что-то сказать человеку с проблемами слуха, напиши в блокнот.

Фердинанд Рис уговаривает учителя сменить обстановку, идеально, поехать на природу, самое лучшее к знаменитым целебным источникам местечка Хейлигенштадта, Людвига с детства донимали боли в желудке, так заодно и полечится.

Все знают, что Бетховен находит успокоение в долгих одиноких прогулках, а что еще делать в деревне, как не гулять?

Едва устроившись в крохотном домике на краю деревни, они отправились побродить по лесу. Свежий воздух, прохлада, всегда радовали Бетховена. Он обожал пешие прогулки, и теперь чувствовал себя в своей стихии. Облокотившись на ствол ясеня, композитор, закрыв глаза, наслаждался нежным ветерком, когда вдруг Фердинанд потряс его за плечо.

- Неправда ли прекрасная мелодия? – спросил он, доставая из сумки краюху хлеба и кусок сыра, полученных ими от новой хозяйки.

- Мелодия в диком лесу? Ты шутишь?  - Пожал плечами Бетховен.

- Ну как же, нежная свирель, полагаю, что это играет пастух, да вот же он сам, смотрите, - Рис показал рукой в сторону беззаботно валяющегося на пригорке по соседству молодого пастуха.

Людвиг вскочил, уставившись на крестьянина. Сделал шаг вперед, приложил руку к уху, как бы отгораживаясь от прочих звуков, он явственно видел движение пастушка, видел свирель, но не мог различить ни звука. А ведь при этом он слышал Риса. Впрочем, слышал или понимал по губам? Фердинанд Рис, Карл Черни – постоянные спутники Бетховена. Он знал их как облупленных и неудивительно, что  и понимал сполуслова.

Закрыв лицо руками, Людвиг побежал, не разбирая дороги, когда же Фердинанд догнал его, Бетховен лежал на земле, сотрясаясь рыданиями. Постояв некоторое время рядом, юноша присел пытаясь утешить учителя, уверяя его что свирель звучала чрезвычайно тихо, и если бы в какой-то момент ветер не принес мелодию, он бы так же не разобрал ее. Ложь во спасение. Учитель откликнулся лишь тогда, когда Фердинанд Рис потряс его за плечо. Бетховен оглох.

Глава 27

Прозрение

Большое искусство не должно осквернять себя, обращаясь к безнравственным сюжетам.

Людвиг ван Бетховен

Оставшись совсем один Людвиг ван Бетховен составляет завещание и пишет прощальное письмо своим братьям, правда Иоганна, на которого в то время он был зол, он даже не смог заставить себя, написать его имя отделавшись трехточием. Это письмо так и не было отправлено, и родственники нашли его среди бумаг многими годами позже, когда композитора уже не было на свете.

«Моим братьям Карлу и… Бетховенам. О люди! Вы, считающие меня недоброжелательным упрямцем, человеконенавистником, как вы не правы! Почему я кажусь таким? Скрытая причина неведома вам. С детства всем сердцем и разумом я был расположен к добру. Я беспрестанно стремился творить великие дела, но вы только подумайте: вот уже шесть лет, как я поражен неизлечимым недугом, и состояние мое становится все хуже из-за неразумных врачей. Меня обманывали, вселяя из года в год надежду па исцеление, пока, наконец, я воочию не убедился, что болезнь длительна (ее излечение потребует, вероятно, многих лет, если только оно вообще возможно). От рождения наделенный пылким, огненным темпераментом, склонный к развлечениям, я вынужден был рано обособиться от людей и влачить жизнь в одиночестве. А когда я временами пытался забыть о своем, несчастье, невыносимо печальная действительность вновь сталкивала меня с ним, безжалостно напоминая о плохом состоянии слуха. И все же я не был в силах сказать людям: говорите громче, кричите, ведь я глухой. Разве я мог признаться, что слух мой ослабел? Кому, как не мне, обладать наисовершеннейшим слухом! Ведь в свое время я им обладал, и, конечно, лишь немногие люди моей профессии имели такой прекрасный слух, как я… О, я не мог сказать об этом… Потому простите, что я избегал вас, хотя на самом деле от души желал бы присоединиться к вам. Мне больно вдвойне оттого, что из-за моей беды обо мне судят превратно. Мне не дано отдыхать в обществе людей, за утонченной, взаимно обогащающей беседой. Я почти всегда один и бываю в обществе только тогда, когда того требует крайняя необходимость. Я вынужден жить, как ссыльный; стоит мне приблизиться к людям, как меня охватывает жгучий страх, я боюсь, как бы не заметили моего состояния.» Так было и все эти полгода, проведенные мною в деревне. Мой врач разумно потребовал, чтобы я по возможности щадил свой слух. Мой нынешний образ жизни отвечает этому требованию, но тяга к людям порой понуждала меня нарушать одиночество. Однако какое унижение испытывал я, когда кто-нибудь, стоя рядом, слышал звуки флейты, доносившиеся издалека, а я ничего не слыхал, или когда кто-нибудь слышал пение пастуха, а я снова ничего не слышал. Это ввергало меня в отчаяние: еще немного, и я покончил бы жизнь самоубийством… Только искусство, одно лишь оно удержало меня от этого шага. Ах, мне казалось немыслимым покинуть мир прежде, чем я свершу все, к чему чувствую себя расположенным. Так коротал я свою несчастную жизнь – поистине несчастную! Мой организм настолько чувствителен, что малейшее изменение может неузнаваемо ухудшить состояние здоровья… Терпение – вот кого мне надлежало избрать в наставники: и я это сделал… Надеюсь, что мое решение останется неизменным, я буду терпеть до той поры, пока неумолимым паркам не заблагорассудится оборвать нить. Возможно, мне станет лучше, а может быть, и нет: я приготовил себя ко всему… Уже двадцати восьми лет от роду я вынужден был стать философом. Это нелегко, для артиста это труднее, чем для кого бы то ни было… Божество, ты глядишь мне в душу, ты знаешь ее, тебе известно, что в ней царят любовь к людям и стремление творить добро. О люди, если вы когда-нибудь прочтете эти строки, подумайте, как вы были несправедливы ко мне. Какой-нибудь горемыка утешится, встретив подобного себе, того, кто вопреки всем препятствиям, чинимым природой, сделал все от него зависящее, чтобы стать вровень с достойными артистами и людьми… Вы, мои братья Карл и… если я умру, а профессор Шмидт еще будет жить, попросите его от моего имени описать мою болезнь, а это письмо приложите к истории болезни. Пусть мир, поелику возможно, примирится со мной после моей смерти… Одновременно с этим объявляю вас наследниками моего небольшого состояния (если только его можно таковым назвать). Честно разделите его между собой, не враждуйте, помогайте друг другу. Все дурное, что вы мне причинили – вы это знаете, – давно уже прощено. Тебя, брат мой Карл, я особенно благодарю за то хорошее, что ты сделал для меня в последнее время. Желаю, чтобы ваша жизнь сложилась лучше и спокойнее, чем моя. Внушите своим детям любовь к добродетели – она лишь одна, а не деньги способна сделать человека счастливым. Я знаю это по опыту. Она поддержала меня в беде, ей наряду с искусством обязан я тем, что не покончил жизнь самоубийством… Прощайте, любите друг друга!… Благодарю всех своих друзей, особенно князя Лихновского и профессора Шмидта… Я желаю, чтобы инструменты князя Лихновского хранились у одного из вас; но не ссорьтесь из-за них. Если же они смогут сослужить вам полезную службу, продайте их. Как я буду рад, если и лежа в могиле смогу помочь вам!…

Так бы оно и произошло… С радостью спешу я навстречу смерти. Если она наступит раньше, чем я получу возможность полностью раскрыть себя в искусстве, я сочту ее приход преждевременным и, невзирая на свою жестокую судьбу, пожелаю, чтобы смерть пришла позже… Но и ранней смерти я буду тоже доволен. Разве она не избавит меня от бесконечных страданий?… Приходи, когда захочешь: я смело иду навстречу тебе… Прощайте, и после моей смерти не совсем забывайте обо мне. Я этого заслужил, при жизни я часто думал о вас и о том, чтобы сделать вас счастливыми; будьте счастливы!…

Хейлигенштадт, 6 октября 1802 года.

Людвиг ван Бетховен.

Привезший Бетховена в деревню Рис понятия не имеет об этом письме и о завещание, он просто никогда не копался без разрешения в бумагах маэстро. И хотя он и понимает, что в таком состояние Людвига просто нельзя оставлять одного, но сам он тоже не в состояние сидеть с ним все дни напролет, готовя еду, стирая, заставляя поесть, помыться или выйти из дома на прогулку.  Как назло именно в это время, другой ученик Бетховена, Карл Черни был занят в одном из театров и не мог бросить все, поселившись в деревне с учителем.

Месяц он терпел подле беснующегося гения, и, в конце концов, был вынужден оставить его, уехав в Вену. Бетховен отказался возвращаться вместе со своим учеником, предпочитая сочинять музыку и гулять по полям.

Не зная чем тут еще можно помочь, Рис написал всем своим знакомым, прося их хотя бы ненадолго приехать и поддержать Бетховена. Но когда те выполняли просьбу, и приезжали по оставленному им адресу, двери бетховенского дома оказывались наглухо заперты. Не помогали ни стук, ни крики и даже музыкальные концерты под окнами. Композитор либо покинул это место, либо его здесь никогда и не было.

А Бетховен просто поменял местами день и ночь. Днем видел сны, в которых он все еще мог нормально слышать, а ночью тихо покидал дом и уходил гулять. Впрочем, прогулки нынче тоже не радовали композитора, потому что вместо пения птиц и шепота ветра в ветвях деревьев, он слушал постоянно нарастающий шум и свист, либо в его голове шептало неведомо о чем безразличное к его страданию море.

Если оставить в стороне главную проблему Бетховена – потерю слуха, можно сказать со всей определенностью, что здоровье его укрепилось, живот почти совсем перестал болеть. А сам композитор успокоился и даже временами казался веселым и довольным жизнью. И вот тут произошло самое непостижимое, находясь как обычно в полном одиночестве, Бетховен обнаружил за креслом у камина забытую Рисом папку с нотами, и от нечего дела углубился в чтение. И что же, вдруг он услышал музыку! Это была музыка, которую он мог бы слышать сидя в пустом гулком зале, но в отличие от реального концерта, где рядом шумно трусит веером какая-нибудь дура. Сморкаются, кашляют, тихо переговариваются между собой обсуждая, бог весть какую ерунду и мешая восприятию, ничего не понимающие в музыке зрители. Здесь и сейчас Бетховен слышал чистейшую незамутненную ничем музыку в исполнение невероятного оркестра виртуозов, музыку, которая лилась на него подобно радужной реке.

Неожиданно для себя Бетховен осознал, что, его недуг в то же время – его благословение. Сам Господь в своей доброте спас его от лишних, ненужных ему звуков, одновременно с тем, оградив и от досужих разговоров, ненужного общения, прочего, прочего, прочего. Теперь он остался один на один со своей музыкой, только он и она – идеальная возлюбленная, непорочная дева спускалась к измученному композитору, дабы не разлучаться с ним никогда.

«Мои физические силы растут и прибывают больше чем когда-либо вместе с силой духовной... Да, юность моя только еще начинается, я чувствую это. Каждый день приближает меня к цели, я вижу ее, хотя и не могу определить... О! если бы я освободился от моего недуга, я бы обнял весь мир!.. Не надо мне отдыха! И я не знаю иного отдыха, кроме сна; как печально, что я вынужден отдавать ему больше времени, чем прежде. Если бы мне хоть наполовину избавиться от моего недуга, тогда... Нет, я бы не перенес этого. Судьбу должно хватать за горло. Ей не удастся согнуть меня. О! как было бы прекрасно прожить тысячу жизней!»

Глава 28

Сын Доротеи

Я не знаю иных признаков превосходства, кроме доброты.

Людвиг ван Бетховен

Джульетта была не права, представляя Людвига капризным тираном. Да, музыканты и певцы коих «жестокая» судьба толкала в лапы к ужасному Бетховену, обливались горючими слезами, с трудом перенося его железный диктат. Он же требовал невозможного, заставляя людей прыгнуть выше их собственных голов и представления о пределе. Но при этом, тонко чувствующий, умеющий сопереживать чужому горю, Бетховен бросится к оцепеневшей от горя Доротее Эртман, когда та потеряет своего единственного сына.

Друзья и родственники решили, что баронесса не выдержит потери. Целыми днями она сидела, смотря в одну точку, не ела, не принимала воды, не плакала и не говорила. Возможно, душа ее парила где-то далеко, устремленная вдогонку покинувшему ее любимому ребенку.

Узнав о смерти мальчика, Бетховен несколько дней не мог заставить себя заглянуть в дом Доротеи, сказать ей хотя бы пару участливых слов. Наконец, собравшись с силами, он решается на краткий визит. Узнав друга семьи, служанка проводит его к госпоже. Прекрасная словно римская статуя, Доротея Эртман, сидит на софе прямая и холодная.  Еще немного, и ее жизнь и боль закончатся. И тогда она отправится вслед за сыном, чтобы не разлучаться с ним уже никогда. Она не видит Бетховена, хотя давно любит его, не слышит его голоса. Какая может быть любовь после такого?

Людвиг мнется в дверях, не решаясь подойти к этой бледной, застывшей женщине. К той, что совсем недавно была готова обнажить шпагу, защищая их отношения. Он пробует говорить с ней, но что он может сказать? Выразить сожаления? Но нужны ли ей эти запоздалые сожаления? Рассказать, как он сочувствует ее горю? А разве ей станет лучше от его сочувствия? К тому же, остаются сомнения, одной ли ей он должен сочувствовать или и себе тоже? На все расспросы композитора относительно ребенка, она и прежде отвечала с лукавой улыбкой.

- Да, беременна.  Да, счастливая. Кто отец? Разумеется любимый человек? Самый любимый? Какую сын будет носить фамилию? Что за намеки? Какую может носить фамилию будущий барон Эртман?

Когда ребенку исполнилось пять лет, Бетховен был приглашен заниматься с ним музыкой. Наблюдая за тем, как счастливый малыш лупит по клавишам, Людвиг задавался вопросом, не его ли это сын? Но Доротея оставалась непреклонной.

Да, у ребенка музыкальный дар. А как же иначе, если его мама считается одой из лучших музыканш Вены.

Она так и не сказала ничего определенного, ни да, ни нет. И вот теперь Доротея готовилась предстать перед творцом, уже отобравшим у нее сына, ради того, чтобы тот забрал и ее жизнь. Несчастная женщина готовилась умереть, позабыв о своих маленьких дочерях, чьи поцелуи и щебетания не могли растопить ее заледеневшее сердце.

И тогда Бетховен сел за фортепьяно и начал играть.  Не по нотам, просто сел и заиграл. Людвиг играл полчаса и час, и возможно больше, в своих воспоминаниях он снова перемещался в Вену, знакомился с Доротеей. Музыка уносила его выше, захлестывала обоюдной страстью. Они снова были вместе, снова были счастливы. А потом судьба подарила им ребенка. Очаровательного мальчика, из которого мог вырасти великий музыкант. И вот, удар, хорошенький светловолосый ангелочек воспаряет в небо, не успев доиграть заданного ему этюда. Ребенок поднимается все выше, выше. На его лице улыбка, он дома, он счастлив.

Когда Бетховен закончил играть, по лицу Доротеи текли слезы. Она все поняла, и он все понял. Не говоря ни слова, Людвиг подошел к ней, поцеловал в губы и ушел. Доротея тихо поднялась и, подойдя к окну, смотрела какое-то время как по дорожке к воротам уходит ее невероятный любовник.

Он ушел, так и не произнеся ни единого слова, но сказав все, что должен был сказать, дав ей успокоение, подарив новую жизнь. 

Осенью того же года, Людвиг неожиданно появляется в доме своего брата Иоганна. Цель визита предельно ясна. Иоганн обязан либо порвать с Терезой Обермайер, либо жениться на ней и быть может, в официальном порядке удочерить ее девочку. Людвига можно понять, пройдет время, он забудет Джульетту, снова полюбит и захочет жениться. К тому времени братья с их порочащими связями не должны бросать тень на его репутацию. В отношение Джульетты он уже почти что добился желаемого, девушка сказала «да». Не исключено, что в последний момент отец невесты принудил ее отказаться от брака, узнав о беспутном поведение младших братьев. Да, ван Бетховены простолюдины, но и простолюдины могут быть честными людьми. К тому времени, когда он подыщет себе подходящую жену, его репутация, равно как и репутация его родственников должны быть кристально чистыми.

9 ноября 1801 года Иоганн сочетается законным браком со своей сожительницей, но это не помогает Людвигу вернуть любимую и не приносит счастья.

Глава 29

Героическая симфония

Для того, чтобы создать что-то по настоящему прекрасное, я готов нарушить любое правило.

Людвиг ван Бетховен

Вернувшись из деревни и посетив, скорбящую, быть может об их совместном сыне Доротею, и затем сочетав браком брата с женщиной, которую презирал всем сердцем, Людвиг отправляется на встречу с публикой, дабы преподнести ей свое новое дитя. Из казалось бы безысходного горя у него родилась самая настоящая песня счастья, самое радостное и светлое творение Бетховена – его Вторая симфония.

Слушая ее невозможно представить, что писавший ее человек прятался от людей и был готов  покончить с собой, едва страдания сделаются невыносимыми. Тем не менее, вместо того, чтобы плакать, сетовать на судьбу или творить торжественные реквиемы, Людвиг ван Бетховен не оплакивая собственную участь, находит в себе силы радоваться тому, что осталось, тому новому, что он обрел. Теперь он находит свое состояние счастливым, ибо его глухота это знак свыше, определенный символ избранности.

- Песня счастья? Простите, маэстро, мне нынче не до счастья, и, разумеется, я не могла посетить вашу академию, - графиня Дейм вздыхает, поднося изящный кружевной платочек к спрятанным под черной вуалью глазам. – Разве вы не слышали о кончине моего дорогого Йозефа? Ужасная Джульетта, она отбила у вас охоту бывать у старых друзей. Представляете, вышла замуж за этого музыкантишку Венцеля Роберта Галленберга и считает его чуть ли не равным вам? Что это? Ах да, ваша разговорная тетрадь, наслышана. Хорошо, я все вам запишу, только не в этот потрепанный синий ужас. Позвольте сделать вам скромный подарок, эту тетрадь переплетали,  вам ничего не напоминает оттенок шелка? Помните, в каком платье я была на балу у нашей славной Доротеи? В тот день, когда моя ужасная сестра Тереза и хозяйка дома чуть было не обнажили шпаги, а заодно и торсы. Вы же знаете, дамы из высшего общества фехтуют исключительно полуобнаженными? Впрочем, вы не слышите. Это даже хорошо. Все, пишу.

Людвиг показывает то на уши, то на тетрадку, наконец, догадывается, в чем дело, и просит ее сиятельство писать в новую тетрадь. Как странно, никогда прежде не замечал, до чего Жозефина похожа на свою кузину Джульетту. Та же приятная полнота, выразительные темные глаза с веерами густых черных ресниц, тот же страстный рот.

Пока он выдумывает повод, как сделать так, чтобы бывать в доме очаровательной вдовушки как можно чаще, не вызывая пересудов и сплетен, она уже приглашает его преподавать музыку ее детям. Их мысли сходятся и цели, которые каждому из них кажутся тайными, практически неразличимы. Очень быстро Жюзефина утешается в объятиях Людвига, а он забывает о своей любви к предавшей его Джульетте, так что через год страстных отношений, как раз в день, когда молодая вдова снимает наконец давно надоевший ей траур, он делает ей предложение.

Казалось бы, счастье так близко – протяни руку, дотронься, схвати и ни в коем случае не отпускай. Но тут между ними встала семья покойного графа Дейм, пригрозившая несчастной Жюзефине, что, выйдя замуж за простолюдина, она потеряет права опеки над рожденными в браке с его сиятельством детьми.

Понимая, что бороться бесполезно, они больше не заикаются о браке, продолжая свой страстный и рискованный роман еще шесть лет.

Едва закончив Вторую симфонию, Бетховен начинает работать над Третьей.

Третья симфония – рубеж, граница, та самая роковая черта, с которой начнется новая эра музыки, новый преображенный внутренней алхимией Бетховен. У симфонии был свой герой, кумир Бетховена Наполеон Бонапарт, Людвиг всегда восхищался сильными, способными двигаться против течения и если нужно, изменить собственную судьбу и самою эпоху людьми.  Титульный лист симфонии украшала надпись «БУОНАПАРТЕ», а снизу на французский лад маленькими буквами Луиджи ван Бетховен.

Старый мир отжил и теперь умирает, проваливаясь в самый тартар, уступая место новой истории, новому прекрасному миру, который вот-вот народится, как солнце рождается на востоке, чтобы прошествовать на небо, постепенно достигая зенита своей славы. И все это заключено в одном великом имени Наполеон Бонапарт, в человеке портрет которого Людвиг собирал, беседуя с генералом Бернадотом и его друзьями. Как же он мечтал когда-нибудь предстать перед великим человеком, играть для него, писать для него, просто говорить с ним.

Меж тем настало жаркое, удушливое лето. Кто согласится жить летом в Вене? Только те, кому некуда податься. Знать разъехалась по своим имениям, никто не жаждет брать уроки музыки, приглашать на выступления. Жизнь замерла и Бетховену не было никакого смысла жариться в каменном мешке аккуратных венских улочек. Останавливало только одно, в городе Бетховен приучился каждый вечер начинать с прочтения свежей газеты, сидя за одним и тем же столом в любимом трактире. В деревне газет было не достать, и каждый раз уезжая из шумного города, он очень страдал без новостей.

Чтение сопровождалось ритуальным курением трубки и выпивания нескольких чашечек кофе или кружек пива. Если прочитанное было ему по душе, Бетховен радостно барабанил костяшками пальцев по столешнице, порыкивая себе под нос, если же новости его раздражали, он громко бранился, топал ногами или даже с проклятием разрывал газету на мелкие кусочки.

Время от времени любопытные венцы и гости города, специально приезжали в этот кабак, дабы устроившись за соседними столиками дождаться бесплатного представления. Таким образом, очень скоро странности композитора сделались чем-то вроде торговой марки заведения. И Людвигу пришлось искать для себя новое кафе, где все начиналось с начала.

Живя в деревне, Бетховен изнывал без политических новостей, политика сделалась его постоянным хобби, поэтому, когда в гости к нему приезжали друзья или заказчики, он тут же набрасывался на них с нетерпеливыми расспросами. Те кто знал страсть композитора, загодя припасали газеты, и были готовы поддерживать разговор на интересующую Бетховена тему, тем кто не знал, и мало разбирался в политической ситуации приходилось выслушивать грубости и проклятия разочарованного в своем госте гения.

Фердинанд Рис, который навещал Бетховена чаще других, должен был уметь поддерживать разговор со строгим учителем, который требовал от своего ученика не простого пересказа того, что он и сам мог прочитать, а понимания, анализа, а нередко и политического прогноза. И если в самом начале общения Фердинанду не было никакого дела до политики, единожды нарвавшись на форменный разнос, и выбравшись из берлоги Бетховена с синяком под глазом, он взял себе за правило самым тщательным образом прочитывать все интересующие учителя газеты.

Однажды Фердинанд примчался к Бетховену в самый неурочный час, Людвиг только что совершил обязательную прогулку, вылил себе на голову кувшин колодезной воды, и едва уселся за инструмент, как дверь распахнулась и на пороге возник взъерошенный Рис. По установленным давным-давно правилам, это время было священным для композитора, и никто не смел побеспокоить его, так что влетевшему в святая-святых Фердинанду следовало тут же отступить, тихо прикрыв за собой дверь, а затем молиться, чтобы добрый Бетховен не прибил его за допущенную ошибку. Но Рис не только не вышел, а вместо этого подлетел к роялю, на котором буквально лежал Бетховен, пытаясь услышать вибрацию, и невежливо постучав по крышке инструмента, закричал что есть силы и призывая внимание учителя. Несмотря на глухоту, Бетховен болезненно реагировал на громкие звуки, вызывающие у него нестерпимую боль. Уже за одно это Рис рисковал вылететь через закрытое окно, но забыв об опасности, он продолжил вопить, развернув перед композитором газету.

«18 мая 1804 года первый консул Французской республики был объявлен самодержавным монархом с помпезным и лицемерно противоречивым титулом – «Наполеон I, божией милостью и установлениями республики император французов», прочитал он и тут же разобрал по губам то, что пытался выкрикнуть ему возмущенный до глубины души Рис. «Наполеон стал императором!»

- Вот значит как, - не спросил, а скорее констатировал Бетховен, - символ революции? Знамя свободы? Мелкота….

Медленно он подошел к письменному столу, на котором лежала готовая партитура, разорвал титульный лист, после чего не задумываясь и не жалея о соделанном, взял из папки чистый лист и написал на нем «Героическая симфония».

Премьера «Героической симфонии» состоялась только 7 апреля 1805 года и поначалу не была принята ни зрителем ни прессой. Причины непонимания не только в принципиально новом звучание. Симфония длилась непривычно долго. Венцы просто не привыкли к произведениям такого масштаба и главное такой длины. К слову, одна только первая часть симфонии по своему размеру была чуть ли не такого же размера как целая симфония Гайдна. Люди просто истомились, не понимая, отчего все это никак не может закончиться, дабы всех уже отпустили из зала, и можно было выпить кофе или прохладительных напитков.

В самый ответственный момент кто-то выкрикнул из зала: «Я охотно отдал бы крейцер, лишь бы все это быстрее закончилось». Бетховен этого не слышал, и, зная его взрывной характер, вряд ли ему потом передали о наглой выходке.

Когда симфония закончилась несколько человек из числа родственников, учеников и самых ярых поклонников исполнителей и маэстро подбежали к сцене крича «браво» и размахивая платками, но Бетховен уже все понял. Его гениальная симфония провалилась. Чуть поклонившись, он покинул сцену, не желая слышать ни слов сожаления, ни притворных восторгов.

Выходя из театра, он чуть не сбил, должно быть поджидавшего его у входа темноволосого толстого паренька лет двенадцати. Подросток не посмел остановить композитора, хотя больше всего на свете ему хотелось познакомиться с Бетховеным, чье гениальное произведение он только что слышал. Сбежав от друга отца, который привел его на академию и заплатил за билет, юный Джоаккино Антонио Россини[100] теперь готов был расплакаться. А ведь он так мечтал показать Бетховену свою музыку, и возможно выслушать  критику и совет. Но если бы любой другой мальчик, мог раздобыть адрес композитора и затем караулить его у парадной, Джоаккино как раз сегодня уезжал домой в Италию. В другой раз, сдерживая слезы, сказал сам себе Россини, в другой раз я непременно повидаю великого Бетховена.

Меж тем, академия провалилась, деньги улетучивались с такой скоростью, что композитор впервые начал задумываться над происходящем. Как обычно, Людвиг с братом жили на съемных квартирах. Карл Бетховен - неустроенный, больной и невезучий Карл, последние несколько месяцев повадился, что ни день клянчить деньги у Людвига. То туфли прохудились, то сорочки заплаты ставить некуда. Людвиг исправно выдавал средства на все эти «срочно» и «необходимо», Карл ведь его любимец, к тому же слабенький и хворый, весной и осенью так кашляет, что месяцами из дома не выходит. Того и гляди, со службы погонят.  Людвиг выдавал деньги и маленькие и вполне даже солидные суммы, да только ни новой обуви, ни сорочек у бедоносца не прибавлялось. Спросил однажды как мужчина мужчину, Карл не выдержал и расплакался. Иоганн вот пошел против старшего брата, который им после смерти родителей и отца и мать заменял. Сошелся с Терезочкой, а теперь женился и живет сам себе кум королю. А вот он не посмел. Сначала разорвал себе сердце расставаясь с любимой. Ну, расстаться не расстался. А теперь при сложившихся обстоятельствах просто обязан жениться. Любушке-голубушке в сентябре рожать, скоро живот станет заметным, а он – отец ребенка день за днем откладывает с братом потолковать.

В общем, хуже не придумаешь все сложилось, пришлось Людвигу запоздалую эту свадьбу оплачивать, и новое жилье брату снимать. Самое обидное, что если прежде он мог сказать Карлу, мол, брось к чертям собачьим свою шлюху, найди себе приличную женщину, теперь он должен был благословить этот союз хотя бы ради ребенка.

25 мая 1806 года состоялась свадьба, которую оплатил Людвиг из собственных средств. Оплатить оплатил, а в церковь являться наотрез отказался. Опасался своего несдержанного взрывного характера, вполне ведь мог наговорить новобрачной гадостей,  вывести ее перед честным народом на чистую воду, показать всем, что она стерва и потаскуха, а Карл невинная жертва. Он бы как на духу ей все это высказал, а она бы перенервничала да и скинула неизвестно чьего младенца. И кто после этого тиран и деспот? Да и Карла – дурака такого жалко. Он ведь искренне верил, что ребенок его. Впрочем, кто его знает на самом-то деле. Положа руку на сердце, Людвиг ведь канделябр над ними не держал.

Так Людвиг расстался с Карлом, но, как выяснилось не на долго. Прошло несколько месяцев, и композитор получил записку от брата, который сообщал о рождение у них с Джоанной первенца. Карл приглашал поглядеть на племянника, как бы между прочим сетуя на плохое здоровье и неспособность нормально работать. В ответ Людвиг прислал ему денег, но в гости идти отказался. Так как с одной стороны он был весь в работе, а с другой, по-хорошему, ему было плевать на новорожденного, не важно, прижил ли его Карл с Джоанной или та нагуляла его на стороне.

Глава 30

Штрудель для юного музыканта

Великий поэт является наибольшей драгоценной драгоценностью нации.

Людвиг ван Бетховен

Целый день Людвиг бродил по улицам города, время от времени останавливаясь в дешевых забегаловках, дабы промочить горло. У него не было сомнений относительно своего детища, но вот зрители… не будешь же тянуть их за уши, чтобы они хоть немного доросли до его произведения. А ведь пройдет год, два, максимум пять, и быть может, он создаст что-то более значительное и сильное.

Бетховен протер глаза, перед ним возвышалась барная стойка заставленная и завешенная картинами. Крошечные столики, застланные клетчатыми скатертями… По всему выходило, что он каким-то образом очутился в том самом кафе, где бедняга Зюсмайер рассказывал о Моцарте и назвал его – Бетховена – черным человеком. Давно уже нет старины Франца Ксавера. Никто уже не сможет доказать его непричастность к гибели Вольфганга Амадея, да и сам он не ответит. То, что доверчивый Моцарт назвал в его честь своего младшего сына, не говорило ровным счетом ни о чем. Маэстро мог всецело доверять ученику, а тот наставлял ему рога с улыбкой подсыпая в бокал яд. А может спросить Сальери? Просто задать вопрос и посмотреть на реакцию? Нет, это разобьет его сердце. Вера не требует вопросов и особых условий, либо ты веришь, либо нет. Вот и в Сальери следует просто верить, не допуская даже тени сомнения и никогда не задаваясь мыслью, убийца ли он.

Отчего же тогда помер молодой Моцарт? Да мало ли в мире заразы? И что он – Бетховен врач, чтобы разбираться в каждой из них?

Тем временем кафе начало наполняться народом, Людвиг понятия не имел который час, но, судя по манерам ввалившейся в помещение компании – это были актеры и музыканты, возвращающиеся с какого-то концерта или после вечернего спектакля.

Аккуратная горничная поставила перед Бетховеным чашку кофе и блюдечко с сахарной булочкой в виде полу раскрывшегося бутона розы. Он не помнил, когда сделал заказ, понятия не имел, принесут ли что-нибудь еще. В прошлый раз здесь они устроили поздний обед на троих. Платил Иоганн Шенк, пришли они вдвоем и затем приметили Зюсмайра и… Почему-то он в мельчайших подробностях запомнил тот день, и под пыткой не сумел бы перечислить забегаловки сегодняшнего дня.

Еще бы ему не запомнить, в тот странный вечер Зюсмайер назвал его «черным человеком», тем самым, о котором судачили в салонах, в связи с кончиной Моцарта. Правда их «черный человек» заказал реквием, принес задаток, но не забрал нот и больше уже никогда не явился. Он же был реальным «черным человеком» великого Моцарта. Боже! Получается, что все это время, Моцарт помнил его! Еще бы не помнить - явился чернее ночи, мокрее тучи, сыграл нечто тревожное, практически напросился в ученики, а потом сгинул не объяснившись даже коротенькой записочкой, исчез, точно застигнутый солнцем призрак.

Музыканты сделали заказ, наблюдая, как на их столик понесли сразу три бутылки вина и корзинку хлеба,  Бетховен невольно сглотнул, раздумывая, не заказать ли ему того же самого. Впрочем, он только-только начал трезветь. Неожиданно  кто-то коснулся его руки, и обернувшись он увидел улыбающегося Карла Черни, за спиной которого стоял невысокий, худощавый мальчик с огромными почти черными глазами и курчавыми давно не стриженными волосами. Одет ребенок был в поношенную, но чистую одежду не по размеру и крепкие по всей видимости многократно чиненные туфли.

Бетховен указал на стул рядом с собой, и тут же Карл подхватил другой стул от соседнего, пока еще пустующего стола, усаживая ребенка.

Смущенно улыбнувшись, Карл склонился к мальчику, ласково гладя его по плечу и  показывая на Бетховена. Должно быть знакомил. Людвиг достал разговорную тетрадь, карандаш и положил все это напротив приятеля.

- Пиши, я все равно ничегошеньки не слышу. Заказать вам что-нибудь?

Черни склонился над блокнотиком. Не дожидаясь, когда он напишет свой вежливый отказ, Бетховен приметил приносившую ему кофе девушку и громко позвал ее. Должно быть, вышло излишне громко, потому что бедняжка уронила поднос, а пришедший с Черни мальчишка побледнел и хорошо если не описался от ужаса.

- Прошу прощения, господь наделил меня луженой глоткой. Бетховен улыбнулся девушке, и попросил, чтобы та принесла им чего-нибудь поесть. Обычно он не изучал меню, зная по опыту, что если не привередничать, то и ждать не придется. Соберет, что есть готового на кухне, и все довольны.

- Помнишь, как мы познакомились? – Прочел он в тетради.

- Разумеется помню, Крумпхольц притащил тебя, когда ты был вот… точно таким же как этот ребятенок. Тощим и глазастым, вы даже чем-то похожи, хоть он и еврей. Не тушуйся малец, меня в детстве называли испанцем, так как я был черным как головешка. Но, вот нам уже и несут.

Две расторопные служанки быстро поставили на стол корзиночку с хлебцами, холодную буженину и нарезанную розовыми аккуратными кусочками рыбу малой соли.

- Хочешь, чтобы я подтвердил в присутствие твоего нового друга, что ты буквально сразил меня тогда исполнением моей же Патетической сонаты? Ну, подтверждаю, и еще от себя добавлю, что такого исполнителя, как этот шустряк у меня до него не было, и после вряд ли появится.

- Посмотри на этого пострелёнка, ему одиннадцать, а он уже успел пострадать от твоей музыки, причем именно от Патетической, - прочел Бетховен в тетради.

- Пострадать?! Как можно пострадать от сонаты?! На тебя что, рояль упал?

- Не надо так буквально, - рассмеялся Черни, - и ради бога, попробуй возмущаться потише, и я все расскажу.

Запихнув в рот кусок рыбы, и откусив кусок булочки, Карл отер руки и принялся строчить в тетради. Не в меру любопытный Людвиг подвинул свой стул ближе к Черни, в то время, как мальчишка набивал себе рот дармовой снедью, скорее всего воспринимая происходящее с ним как прекрасный праздник.

- Его зовут Игнац Мошелес[101], но дома его зовут Исаак.

- Исаак, - кивнул Бетховен, и мальчик подпрыгнул на месте, не ожидая, что странный взрослый знает его имя.

- Он родился в Праге и с малолетства обучался игре на фортепьяно, кстати, если тебе что-то говорит, его учителем был Бедржих Дивиш Вебера[102]. Но история не о его замечательных педагогах. Он обучался в музикус, и слыл мальчиком хоть и очень одарённым, но, как бы это лучше выразиться, робким и не в меру пугливым. По словам его родителей, другие ученики могли отобрать у него еду или вещи, а он лишь слабо улыбался в ответ. Исаак никогда не дрался, ни с кем не спорил. Он вообще держался подальше от начальства и школьных задир.

- Не таким я был ребенком в школе, - такой бы у нас вообще не выжил, - признался Бетховен. В одной школе со мной будь мы ровестниками, точно уж не выжил бы, я бы раздавил такого. Фу! Зачем ты мне все это рассказываешь? – Чтобы не  обидеть ребенка, эту реплику Людвиг написал, а не произнес в слух.

- Сейчас поймешь, о чем я. А надо сказать, что директором в этой школе служил форменный осел, который терпеть не мог ничего нового. И вот однажды длинноухий услышал Патетическую сонату, громко прокричал иа-иа и признал ее крамольной. После чего собирает учащихся и объявляет им, что каждый, кто посмеет сыграть Патетическую ван Бетховена, будет изгнан из заведения. И никто даже не подумал ослушаться. Один только Игнац. Он раздобыл запрещённые ноты твоей сонаты и играл ее как Бог, как дьявол, как черт не знает что такое!

Людвиг с любопытством поглядел на жующего мальчишку, а Черни уже накатал еще пол странички.

- В школе были разные дети, Игнац поступил на безденежное обучение с содержанием и держался этого места всеми силами, другие…  если бы запрет нарушил мальчик, обучающийся на деньги отца, быть может директор счел бы излишним терять источник доходов, но Игнац был ему не нужен. В общем, из-за твоей музыки парень получил под зад коленкой.

- И что же, теперь ты хочешь, чтобы я взял парня к себе в ученики? Логично, раз он пострадал от моей музыки, стало быть…  - он критически окинул взглядом хрупкую фигурку Мошелеса.  Предупреждаю, слуги говорят, что я кричу по ночам, да и днем…

- Не беспокойся, его уже взял на обучение Сальери, с единственной оговоркой, парень должен явиться к нему через два года, когда немного окрепнет и сможет заниматься в полную силу. Так что я его привез в Вену, я и верну обратно.

- Дорогой Игнац, - Людвиг постарался говорить как можно мягче и тише. – Раз уж именно я послужил причиной твоего исключения из школы, позволь немного подсластить тебе жизнь прекрасным вишневым штруделем! Эй, кто там, огромный штрудиль маленькому музыканту!

Глава 31

Фиделио

Самое умное в музыке - отсутствие текста.

О’Санчес

- Ходят слухи, маэстро, будто бы однажды после посещения оперы «Леонора», к вам подошел написавший ее композитор Паэр[103], с просьбой высказаться по поводу его творения. – Записав в уже наполовину и исчирканной тетради фразу, князь Лихновский произнес ее вслух, добившись улыбок и одобрительный восклицаний присутствующих на вечере у госпожи Доротеи гостей. «Как вам понравилась опера», - спросил Паэр. – Она настолько мне понравилась, - ответили вы, что я пожалуй напишу к ней музыку.

Вокруг все одобрительно засмеялись, аплодируя.

- И вовсе все было не так, ничего подобного я не слышал, а если и слышал, так мало ли дряни пишут. Никакого сравнения с моим «Фиделио»! – Тут же пошел в атаку Бетховен. – Ничего общего, за исключением сюжета, и тот, замечу, начисто переписал Зоннлейтнер[104] практически с чистого листа.

- Вы хотите сказать, перевел с французского? – склонился над тетрадью Лихновский.

- Ну перевел, или взял сюжет, я не говорю по-французски и не читаю на этом языке, откуда мне знать. Изначально была пьеса Жана Буйи[105] «Леонора, или супружеская любовь», с нее Зоннлейтнер сделал свою «Леонору» - это правильное название оперы. Леонора – героическая женщина, мужа которой бросили в тюрьму по ложному доносу. Леонора боец! Верная подруга! Такая, какая и должна быть истинная женщина без кокетства и жеманства. Но Шиканедер уперся точно строптивый осел, и мне пришлось изменить название, хотя для себя я до сих пор называю оперу «Леонора». Потому что это правильное название. Но с директором театра не поспоришь. Конечно, я мог возразить, мог хлопнуть дверью и уйти, но к тому времени, работа была уже сделана, музыканты работали слажено, певцы наконец перестали спорить со мной из-за своих партий, даже этот, как его, свояк Моцарта, Себастьян Майер[106] исполняющий роль диктатора Пизарро, перестал задевать меня своим знаменитым родственником. И когда уже все практически готово, остается только напечатать билеты и назначить дату премьеры, этот надутый индюк вдруг сообщает мне, мол, название необходимо срочно заменить. Мог ли я бросить все и стоять на собственных принципах, наблюдая, как мои люди сидят без жалования? Разумеется, нет.

- Совершенно согласен с маэстро, - дождавшись, когда Бетховен в очередной раз уйдет в себя, привлек всеобщее внимание Иоганн Баптист Крумпхольц. – Кто не знает, какая нынче конкуренция в Вене. Музыкальных коллективов много, музыкантов и того больше, театр ан дер Вин, господин Шиканедер хоть и из… не буду называть при дамах его прозвище, но он был просто вынужден много лет сражаться с придворной оперой и борьба эта велась ни на жизнь, а на смерть.

Сидящий рядом с Бетховеным Черни быстро записывал услышанное в разговорную тетрадь композитора, дабы тот, когда отойдет от мрачных дум мог ухватить нить разговора.

- В то время все только и говорили о том, будто хозяин придворной оперы барон Браун поклялся угробить ан дер Вин, для чего он рассылает по всему свету своих агентов, которые вылавливают для него самые модные оперы. – Поддержал друга Шуппанциг.

- А вы не хотите считаться с тем фактом, что тем же самым занимается и милейший Шиканедер? – попытался уязвить его Сальери. – Я помню, как Браун купил и передал своему театру оперу Керубини «Водовоз». Репетиции велись в тайне, но информация разумеется все равно просочилась. А когда барон назначил премьеру на 14 августа, не помню уж какого года, ваш любезный Шиканедер, чуть всю труппу наизнанку не вывернул, но украденный «Водовоз» вышел у него 13 августа. Правда в ан дер Вине он шел как «Граф Арман», но сути-то это не меняет. А потом Браун поставил «Лодоиску» Керубини, и завистливый Шиканедер, не сумев раздобыть ту же оперу, поставил его же «Элизу».

- А мне сразу же понравилась «Фиделио», Леонору пела двадцатилетняя Анна Мильдер[107]. – Не дослушав приятеля, мечтательно произнес Гайдн. – Помнится, когда ее еще пятнадцатилетней худышкой впервые привели ко мне, и она запела…  ох, я вдруг поймал себя на ощущение, что ее голос, с позволения сказать, занял все окружающее меня пространство, и сам я дышу уже отнюдь не воздухом, а этим голосом, голосом занявшим все вокруг. Тогда я сказал ей что-то вроде: «Дитя мое, у вас голос с целый дом!», - он улыбнулся, поправляя парик, - забавно, эту реплику подхватили журналисты, и… надеюсь, ей это помогло в дальнейшем. Во всяком случае, искренне рад за нее. Впрочем, это не мешает мне заметить, любезный Людвиг, что при ее дарование, прелестная Анна могла бы сделать для вашей Леоноры, извините, вашего «Фиделио» гораздо больше чем сделала.

Бетховен смотрел в пол, думая о своем.

Все было именно так, как говорил Сальери, Людвиг не желал вникать в суть многолетней войны Придворной оперы и Ан дер Вина, для него было важно другое. Пройдоха Шиканедер, сделавший в свое время себе имя и состояние на «Волшебной флейте» Моцарта, ныне решил пойти против течения, и заказывал оперу композитору никогда в жизни опер не писавшему. Расчет делался на интригу, с одной стороны известнейший, модный композитор, на чьих академиях яблоку некуда упасть, с другой этот самый композитор, но в совершенно новом для себя амплуа. На такое с гарантией повалит публика, тем более, если еще и разогревать интерес, распуская по городу слухи о проходящих репетициях. Кого-то из особенно болтливых меломанов можно тайком и на репетицию пригласить, кто-то услышит божественные звуки, обедая в кабинете директора, кто-то вдруг точно специально окажется под приоткрытыми окнами, откуда будет литься божественная музыка. Так что к премьере Вена будет кипеть как похлебка на огне, требуя новой оперы.

Единственное и непременное условие, работа должна делаться быстро, с начала репетиционного периода, Бетховен обязан проводить все время в театре, иначе проклятая придворная опера, найдет способ опередить беднягу Шиканедера и разорить театр. Для этой цели директор даже предоставил композитору даровую квартиру при театре. Дополнительная страховка от опозданий и прогулов. Либретто еще не было, но присутствующий  на подписании договора Зоннлейтнер предложил композитору свой подстрочный перевод пьесы, пообещав в самые сжатые сроки подготовить текст к работе.

Бетховен получил аванс, и тут же подписал договор, а на следующий день уже переехал с братом Карлом в ан дер Вин. В то время от них только-только ушел Иоганн, а вот Карл, пока еще оставался на иждивение старшего брата.

Каждый день, живущий по соседству Зоннлейтнер, приносил готовые кусочки будущего произведения, и Бетховен работал над ними, параллельно набрасывая в звуках общие идеи будущих арий, и каждый день директор Шиканедер тайком подслушивал за ходом работы. Впрочем, ему было не суждено довести оперу до премьеры. В один не самый прекрасный день, Бедняга Шиканедер пал сраженный финансовым крахом, а театр выкупил барон Браун, который изничтожив главного конкурента, теперь планировал честно продолжить его дело. Поэтому он одобрил затею с оперой Бетховена, но отобрал у него даровую квартиру, на что славившийся своим невозможным характером и склонностью к скандалам композитор, отреагировал самым милым образом, собрал манатки и погрузив их на телегу, переехал за город. Ничего удивительного, просто настало лето, а братья Бетховены привыкли жаркое время года проводить на природе. Либретто к тому времени было уже готово, а какая разница, где писать музыку?

Бетховен отправился в деревушку Хитцинг, под Веной, где вдохновенно работал над новой оперой. А что не работать-то, когда сюжет, словно сам просился на полосы газет. Не опостылевшие пасторальные сцены прошлого века, а революция в Испании шестнадцатого века. Ее высокие идеи, идеалы достойные подражания и даже преклонения, чистая любовь, а так же деспоты и тираны, как без них? Революция освобождающая и революция карающая. Леонора – юная девушка, только что вышедшая замуж и тут же потерявшая своего супруга. Юный Флорестан брошен в темницу и вот уже два года, как о нем ничего не слышно. А рядом с Флорестаном в соседних камерах мучаются неизвестности сотни или может быть тысячи безвинных жертв. Людей, попавших в застенки по ложным доносам. Как это знакомо!

И вот Леонора переодевается юношей Фиделио и обманом проникает в тюрьму, где поступает на службу в качестве помощника тюремщика. Она умудряется не только встретиться с мужем, но и прикрыть его своим телом в тот момент, когда пробравшийся в застенки убийца занес кинжал над больным и обессиленным Флорестаном.

Бетховен влюбился в Леонору, как же недоставало ему в жизни такой самоотверженной женщины, согласившейся разделить с ним его страдания. Да, именно так, не одну из салонных ломак, хотел он видеть своей второй половиной, а сотканную из света и огня Леонору. И каково же было его разочарование, когда новый владелец театра вдруг потребовал изменить название. Причиной стала недавняя премьера в Дрездене и Праге одноименной оперы на музыку Фердинандо Паэра[108].  При этом знатоки музыки еще не забыли несколько лет идущую с неизменным успехом, и до сих пор не сошедшую с оперной сцены Парижа «Леоноры» Пьера Гаво[109].  Так как сюжет обеих пьес был давно знаком, дирекция испугалась, что это повлияет на сборы. Поэтому Бетховену пришлось в итоге переименовать давно полюбившееся и ставшего родным название «Леонора» в «Фиделио».

Впрочем, отступать было поздно.

- Каждый день у меня начинался и заканчивался одним и тем же, - вдруг встрепенулся Бетховен, спихнув со столика опустевшую тарелочку и не заметив произошедшего. – Певцы и музыканты шли сплошным потоком, этому нужно больше арий, иначе его засранца не заметят, тому, чтобы как раз меньше – потому что голос нужно беречь. Этой подавай не столь высокие партии, а для этого слишком низко. Впрочем, если господин композитор скажет господину директору и тот доплатит за трудности, то… канальи!

Никаких послаблений, ни одного вредного для оперы изменения.  Поняв, что с меня шиш что стрясешь, они повадились обивать пороги дирекции, демонстративно отказываясь от своих ролей. На счастье, барон встал на мою сторону, улыбаясь змеиной улыбкой, он вежливо принимал отказы, тут же отдавая распоряжение секретарю, пригласить на эту же роль певца или певицу из подвластной ему Придворной оперы. Этого оказалось достаточно, для того, чтобы «некуда не годные партии» вдруг сделались «точно писанными специально» для конкретных исполнителей. Впрочем, на репетициях они все равно кричали, бросали на пол ноты, топали ногами, а то и еще хуже – рыдали! Особенно раздражали льющие слезы, сморкающиеся и стенающие мужчины.

Но едва мы сообщили дирекции, что опера готова, и была назначена премьера, какой-то баран от правительства не помню кто, их там отары пасутся, посчитал оперу крамольной и «Фиделио» запретили. Почему? Объясните мне?  Какое нам дело до Испании тем более, до событий происходящих сто лет назад?.. – он развел руками в жесте бессилия, - видимо сам образ тюрем, невинных жертв, беззакония, тирании, чем-то эдаким напомнил им нашу милую Австрию.

- А ведь там по улицам, скорее всего не ездила Зеленая Лизочка. – Ухмыльнулся Крумпхольц.

Бетховен поднялся со своего места и, не обращая внимания на ожидавших продолжения гостей, направился на балкон.

Да, осенью 1805 года ему было о чем поволноваться, запрет на оперу невольно поставил на карандаш личности ее создателей. Прежде официальная цензура никогда не высказывалась против музыки Бетховена, оно и понятно, в музыке не было слов. А раз нет слов, стало быть, каждый волен придумать свой собственный образ, свое объяснение происходящего. Его музыку в открытую признавали революционной, но сам он никогда не называл так свои произведения. И привяжись к Бетховену дотошный цензор, всегда можно было бы заговорить тому зубы, расписывая картину грозы или бури на море, о муках ревности или творческих сомнениях, которые якобы легли в основу его произведений. Оспорить подобное не возможно, в то время, как в опере были и слова и образы, присутствовали эти самые невинные жертвы и звучали выраженные словами и поступками призывы к борьбе. Еще немножко, и он реально обрящет себе зеленую невесту.

Пройдут годы, и секретарь Бетховена Шиндлер[110] опишет в биографии Людвига ван Бетховена его встречу с австрийским писателем Грильпарцером[111], чьи произведения были запрещены.

«Цензура убила меня», «я отупел», «мои работы не доставляют мне радости», – писал Грильпарцер в разговорной тетради Бетховена. И тут же добавляет: «У музыканта нет цензуры». «Цензура ничего не может поделать с музыкантом. Если бы только знали, что вы думали своей музыкой!»

«Слова находятся под запретом. – Пишет в той же тетради друг Бетховена Куфнер. - К счастью, звуки, эти могущественные представители слова, пока еще свободны».

Итак, опера под запретом. И что теперь делать? Бежать к Лихновскому, просить Доротею, чтобы она замолвила за него словечко? Писать в Бонн Вальдштейну?

В результате за дело взялся либреттист Зоннлейтнер, служивший статс-секретарем придворных императорских театров, и умевший разговаривать с сильными мира сего на понятном им языке. 

Первым делом, что не понравилось в опере? Призыв к борьбе с тиранией, но разве сюжет об этом? В своей объяснительной записке господам королевским цензорам, Зоннлейтнер пересказал сюжет оперы на свой лад. Так в его устах, это была история о молодой женщине, ее судьбе, ее верности и преданности любимому мужу, ее стойкости и самоотверженности. Кто посмеет поднять карающий меч против произведения, воспевающего женскую добродетель? Да господа цензоры просто обязаны рекомендовать ее для просмотра всем от мала до велика. Кроме того, изначально пьеса французская, и по неопровержимым сведениям, почерпанным из самых уважаемых источников, сюжет одобрен самой императрицей! Могут ли господа придворные цензоры в Вене оспаривать решение императрицы Франции? Нет уж, руки прочь от такой оперы, господа хорошие! Театр уже потратил огромные деньги на постановку, господин Бетховен работал два года, так что никто отступать не собирается, если понадобится, театральное руководство дойдут и до министров, и до императора.

Вопрос был решен в течение двух месяцев, в оперу были внесены незначительные изменения, после чего ее все-таки разрешили. Самое время снова активно браться за репетиции и назначать премьеру,  но тут войска Наполеона вторглись в Австрию и 13 ноября 1805 года вступили в Вену.

Был объявлен комендантский час, впрочем, и без него улицы Вены словно вымерли. Люди боялись сидеть в кафе, читая газеты и обсуждая новости, лишний раз никто нос не смел высунуть за пределы своих домов и квартир.

Через неделю после ввода в город войск оккупантов состоялась долгожданная премьера «Фиделио». Спрашивается, для кого? Ни в каретах, ни пешком, венцы не спешили почтить столь ожидаемое представление, в зале сидели люди в форме. Впрочем, даже они не смогли заполнить его целиком, так что многие кресла пустовали. Особенно удручали пустующие ложи, завзятые театралы – друзья и знакомые Бетховена бежали из Вены.

Французы же не понимали ни слова из того, что творилось на сцене, разглядывая унылое убранство тюрьмы, и раздумывая, а не лучше ли покинуть театр не дожидаясь финала. Да, это вам не комедия, не веселое представление на которое не жаль убить  выходной день. В антракте публика устремилась в буфет, где по задумке друзей Бетховена их ждал приятный сюрприз, написавший к этому дню стихотворение во славу «Фиделио» друг Людвига по Бонну, а ныне известный поэт Стефан Брейнинг бесплатно раздавал листки, которые иностранные зрителей так же не могли прочитать, с подозрением косясь на Стефана,  мало ли какую прокламацию раздает. После антракта ушла добрая половина зрителей, французы, посчитавшие оперу невыносимо скучной и затянутой, и венцы, пришедшие, не смотря на военное положение поддержать любимого композитора и театр, и теперь спешащие домой до комендантского часа.

До конца спектакля досидели несколько человек, так что актеров пришлось уговаривать выходить на поклон. Едва последний зритель покинул зрительный зал, служители загасили свечи на сцене и в зале, после чего направились спешно тушить свечи на лестницах и в коридорах, так что задержавшиеся зрители были вынуждены наблюдать необычное явление, из глубины театра на них словно надвигался поселившийся там мрак.

Чувствуя неловкость от произошедшего, актеры быстро разошлись по своим грим уборным, где смыли грим, и, переодевшись так же тихо прошмыгнули через служебный вход, лишь бы не встречаться со своим композитором.

Когда все ушли, Бетховен остался один. Он давно уже был совсем один, благодаря болезни, ему ничего не стоило, отвернувшись от людей, вдруг перенесясь в свои мысли, снова оказаться во власти ужасного отца, в объятиях Джульетты или плавать по Рейну в компании огромного соседского пса. Чаще он катался в экипаже с очаровательными женщинами, а то и вовсе вдруг оказывался в какой-нибудь удивительной стране, где у него была совсем другая жизнь и где царствовала музыка. А действительно, если бы не отец с его маниакальной идеей непременно высечь из сына второго Моцарта, стал бы он музыкантом по доброй воле, или быть может, выбрал бы себе карьеру военного, или революционера. Если бы он верил в Бога, из него, вышел бы отменный проповедник, он мог бы странствовать по всему свету. Бетховен представил себя в мундире и невольно приосанился, в ушах торжественно заиграл военный марш, а потом он вдруг ощутил себя на баррикадах с трехцветным поясом на талии, возможно легко раненым, он поднимал разуверившихся в себе людей, звал их, произносил пламенные речи, нет, он играл им на рояле стоящем в центре боевых действий, играл, а рядом рвались бомбы. Он же словно не замечал их, обрушивая мощные аккорды на головы врагов, бил, топтал, а потом воспарял в небо, дабы обрушить его мощь на своих врагов. Потом он переместился в церковь, на этот раз речей не было, Людвиг сразу же устремился к органу и… вот он хлеб для страждущих, небесная манна способная утолить голод тысяч и миллионов. Он играл небесную музыку, которую все время слышал, крал у богов огонь, дабы принести его людям. А потом шел по дорогам, скрываясь от мстительного рока.

Зашедшие утешить друга князь Лихновский с супругой застыли в дверях наблюдая, как композитор бьет костяшками пальцев по столу, что-то яростно рыча, смеясь и напевая себе под нос.

- Я уже думал, он покончил с собой, - отчего-то шепотом произнес заглянувший из-за плеча Лихновского, Карл.

- Идите домой, Людвиг ван Бетховен работает. – Спокойно отстранил его князь.

Так кем бы мог стать Людвиг ван Бетховен, если бы отказался от музыки? А никем бы не стал, или возможно прожил бы скучную жизнь, время от времени поднимая глаза к небу и думая, а кем бы он мог стать, если бы… Нет, определенно, такого просто не могло произойти.  Он ведь вырос в семье музыканта, куда, что ни день заходили друзья отца, которые играли и пели. Иоганн и Карл не сумели воспринять музыки, потому что изначально в них не было музыки. Если человеку дать ключ, но не сказать, что тот отпирает, он повесит его себе на шею, и всю жизнь будет искать заветный замок, или забросит в стол, забыв о полученном шансе. У старшего сына Иоганна и Марии Магдалины ван Бетховен в сердце был такой замок, который он и отомкнул волшебным ключом.

Отец издевался над ним, потому что вспоминал себя маленького, вредного, ленивого, но необыкновенно талантливого, которого следовало не поить вкусной наливкой, а заставлять работать. Ах, если бы старый добрый капельмейстер Людвиг ван Бетховен догадался, как его единственный сын скучает по хорошенькой порке! Если бы он только знал, что Иоганн мечтает, чтобы сильный папаша взял его в оборот и заставил трудиться день и ночь. Он бы заставлял, а Иоганн сопротивлялся, клял судьбу, жаловался любимой маменьке, получая от нее дополнительные ласки, но при этом он бы работал! Помня себя маленького, Иоганн мучал Людвига, не желая верить, что его старший сын настолько любит музыку, настолько предан ей, что с радостью станет воспринимать любой урок, не обращая внимания на побои и унижения.

Нет, если у него когда-нибудь будет ребенок, он – Людвиг ван Бетховен виртуоз и композитор, станет обучать его, раскрывая сокровища своей души перед маленьким сыном или крошечной дочерью. Он обуздает нрав и сделается терпеливее, он научит малютку распознавать хорошую и плохую музыку, будет играть с ними, переходя от инструмента к инструменту. Определенно, в него заложены задатки, и он станет идеальным отцом, таким отцом, о котором он сам мог только мечтать.

Вообразив себя идеальным отцом, Бетховен от придуманных детей вернулся к реальному  детищу, итак, его «Фиделио» сегодня не приняли. Отчего? Он разучился писать? Бетховен прогонял перед внутренним взором сцену за сценой, не находя в них ошибок. Виноваты ли артисты? Не виноваты, они делали все как надо, получается, что все дело в публике. Безусловно, «Фиделио» обогнал свое время, а публика, неповоротливая, закостенелая публика как всегда безнадежно отстала. Что же, если причина только в этом, нужно всего лишь немного подождать. Рано или поздно, зритель дозреет и до «Фиделио», надо просто делать свое дело и ждать. То, что при первом прослушивание кажется непонятным и чужим, при десятом делается смутно узнаваемом, а на пятидесятый раз родным и даже любимым. Надо воспитывать зрителя, как бы он воспитывал собственного ребенка, а не обижаться на него. Сегодня «Фиделио» одинокое чудо, но если через год, рядом с ним встанут два, три, пять произведений, не уступающих ему в своей гениальности, публике будет с чем сравнивать. Потому что, люди воспитанные на Моцарте и Гайдне обречены сравнивать его – Бетховенскую музыку с творчеством этих композиторов. Вывод, нужно писать больше, не оглядываясь на модные веяния и жалобы. Сегодня не поняли, вырастут, поймут. Не все, но всем и не дано.

Накинув плащ, он вышел из театра, по привычке не придержав двери, так что она грохнула с такой яростью, что чуть было, не сорвалась с петель. Вылетевший вслед за невежей композитором сторож, вдруг встал как вкопанный, поймав на себе изумленный взгляд Бетховена. На мгновение композитор обернулся и тут же бросил что-то в сторону испуганного старика. Тот машинально подставил руки, схватив блеснувший в свете фонаря крейцер.

Когда же он опомнился, шепча запоздалые слова благодарности, Бетховен пропал. Исчез, словно его и не было, растворился во тьме, улетел на свою собственную планету, если конечно господин композитор умеет летать.  А кто его знает?

Глава 32

Возрождение Фиделио

Лишь истинно правдивое неколебимо, как скала.

Людвиг ван Бетховен

Через неделю после злополучной премьеры, князю Лихновскому доложили, что немало не расстроенный Людвиг ван Бетховен занят не опустошением ближайшего винного погребка, а работает сразу же над тремя произведениями: Четвертой симфонией, скрипичным концертом, Четвертым фортепианным концертом и тремя струнными квартетами опус 59.

Занятый работой, он принимал только своих  постоянных учеников и, казалось бы, забыл о «Фиделио», в то время, как опера живо интересовала театральную дирекцию, вложившую немалые деньги в постановку. В конце концов, в ан дер Вине собрался консилиум из известнейших музыкантов, друзей Бетховена, которые разобрав партию за партией, вынесли беспощадный вердикт: «Фиделио» необходимо переделать, в противном случае спектакль невозможно показывать в театре. И первым делом нужно убрать все длинноты. Ибо, новшества новшествами, а если произведение просто скучное, то зрителям придется еще и приплачивать.

Принять решение было проще, нежели уговорить взбалмошного, чуть что бросающегося стульями или норовившего выбросить советчиков в окно, автора добровольно урезать свое произведение.

Перебрав всех, кто мог хотя бы чисто теоретически объяснить Бетховену, что ему следует делать, и поняв, что вспыльчивый композитор убьет каждого, кроме разве что, присутствующего на собрание господина капельмейстера да еще может быть князя Лихновского, вес которых, что одного, что другого явно превышал физические возможности композитора. Его сиятельство принял для себя непростое решение, идти сам. Впрочем, он не мог не отдавать себя отчета в том, что Людвиг вполне способен сказать что-нибудь типа «кто вы такой? Возомнивший себя великим знатоком музыки аристократишка. И не вам меня учить» поэтому он назначил новое собрание у себя во дворце, взявшись привезти туда скандального гения, и приготовив ему сюрприз – нового исполнителя главной мужской партии Флорестана. Им должен был стать юный, но необыкновенно одаренный певец Иозеф Август Рекель[112].

Доставить Рекеля взялся друг Бетховена Себастьян Майер. Певец давно мечтал познакомиться с Бетховиным, ему понравилась идея спеть в «Фиделио», но по дороге Майер проговорился, что его сиятельство попросит его петь с листа.

- Сложнейшую партию?! – воскликнул бедняга Рекель, дав отменного петуха и чуть не сорвав при этом голос. – Когда первый исполнитель репетировал месяцами! Не пойду, не уговаривайте.

Понимая, что второй раз выманить из берлоги Бетховена  может и не получиться, Майер чуть ли не силой тащил упирающегося певца. Когда же ливрейный лакей открыл перед ними дверь, по парадной лестнице мимо гостей прошли несколько, похожих друг на друга так, словно они были братьями лакеев с подносами заставленными пустыми чашками.

– Чай кончился. – Облизывая пересохшие губы, со знанием дела констатировал Майер, провожая взглядом молодых людей. -  Вот останемся голодными. А все ваши капризы.

Их проводили в концертный зал, где, по случаю собрания, зажгли многосвечные люстры. Со стен на гостей из своих золоченых рам смотрели великие композиторы прошлого, под портретами красовались изящные вазы с живыми цветами. Красивые так же золоченые, обитые голубым плюшем кресла размещались не рядами, как, их обычно ставят во время концерта, а располагались по бокам зала, так что пространство перед сценой.

На сцене за роялем сидела ее сиятельство княгиня Лихновская, а посередине сцены, возвышаясь над всеми в огромном кресле с пачкой нот в руках восседал грозный Бетховен. Не обращая внимание на собравшихся, композитор яростно перелистывал партитуру, время от времени поглядывая на то, что написал ему на отдельных листах надворный секретарь Матеус фон Колин[113]. Прочитав написанное Колиным, Бетховен громко восклицал «Да никогда!», после чего тот снова брался за карандаш, настаивая на своих поправках. Сам князь, по всей видимости, отдыхал после первой осады, ему пришлось везти композитора в собственном экипаже, терпя крики, проклятия, и пресекая попытки Бетховена выйти на полном ходу. На счастье, его сиятельство был выше Бетховена и почти так же как и он широк в плечах. Так что задача изначально не была невыполнимой, но теперь он откровенно переводил дух, беседуя о чем-то с другом детства Бетховена надворным советником Брейнингом, и должно быть, готовя решительный удар.

Актеры занятые в опере устроились на креслицах и стульях около рояля, с ужасом взирая на нависающего над ними Бетховена. Исполнительница главной роли прекрасная Мильдер, фрекен Мюллер поющая партию дочери тюремщика Марцелины,  рядом с нею Вейнмюллер – Рокко, Каше – привратник Штейнкопф – министр.

- Вы привели Рекеля! Какое счастье! – Его сиятельство протянул новому гостю руку. – Прослушивание начнется прямо сейчас, и если не получится… храни нас небеса!

- Пробормотав  ответные приветствия,  Рекель подчеркнуто низко склонился перед Бетховеным, который отложив ноты, теперь внимательно разглядывал его, ни дать, ни взять, господин покупает на невольничьем рынке нового раба. Вот сейчас захочет самолично проверить, все ли зубы в наличие.

Рекель приветливо улыбнулся, и, избегая далее встречаться взглядом с Бетховеным, о чем-то спросил князя.

Видимо оценив внешность нового Флорестана и оставшись ею довольным, Бетховен поставил партитуру на пюпитр перед княгиней, и, подняв с пола длинный предмет больше всего напоминающий рупор, приложил его к уху.

На счастье нового исполнителя, он не участвовал в двух первых актах, так что можно было расслабиться, постепенно проникаясь происходящим. Было немного странно, что слушая исполнителей, зрители не отрываясь глядели на часы, что-то фиксируя на розданных перед началом репетиции листах. Когда княгиня перестала играть, сразу несколько присутствующих бросились к Бетховену с просьбами сократить проигранный отрывок оперы. Они показывали цифры, пытались писать в его блокноте, вырывая его друг у друга, Бетховен громогласно защищал каждый такт, величественно останавливая потуги начавшего было разгораться бунта.

Лихновский атаковал перекрикивая собрание, и требуя сократить экспозицию в целом. И тут же Фердинанд Рис, повинуясь легкому кивку князя, внес предложение соединить два первых акта в один.

– Ни единой ноты! – Надрывался Бетховен, так что висюльки на люстрах испуганно дрожали, а слабая здоровьем княгиня была вынуждена прибегнуть к флакончику соли.

Бетховен сделал попытку забрать партитуру и покинуть собрание, но внезапно дорогу ему преградила Мильдер, которая встала в дверях, уверяя, что господин композитор волен убить ее в порыве гнева, ибо живая она не уступит ему в этом безумие.

Не желая на этот раз драться с хрупкой девушкой, Бетховен был вынужден отступить, бросив партитуру на рояль и вновь заняв свой кресло.

- Предлагаю прослушать арию Флорестана «В дни моей весны», - с мольбой взглянув на нового исполнителя, предложил Лихновский.

- Возьмите свои ноты и идите сюда, - любезно предложила княгиня.

- Но мне не выдали нот, - заикаясь от ужаса сообщил юноша. 

- Это моя вина, прежний Флорестан заперся вместе с партитурой у себя в гримуборной и не пожелал выйти оттуда, - вышел вперед Себастьян Майер.

- Ничего страшного, мы ведь можем пользоваться одной партитурой на двоих, - примиряюще улыбнулась княгиня. – Идите сюда, мой друг. Вам видно?

Бетховен снова поднял свой рупор, воткнув его в раковину уха. Ее сиятельство начала играть и успокоившийся Рекель запел.

Как и рассчитывал Лихновский, новый исполнитель произвел самое выгодное впечатление на композитора. Так, разбирая отдельные фрагменты оперы и яростно обсуждая каждую музыкальную фразу, они засиделись до полночи.

- Так вы переработаете оперу, маэстро? – Молитвенно сложив руки поинтересовалась в завершение репетиции княгиня.

- Ни в коем случае, - нежно улыбнулся ей Бетховен. – Скажу более, ни одна нота не вылетит из партитуры и если еще кто-нибудь только посмеет заикнуться мне о сокращениях, то…

- Но в этом случае, ваше великое творение потеряно для публики! Его никогда больше не поставят, не оценят по заслугам!

- Мне достаточно вашего одобрения, княгиня, - Бетховен напряженно склонился перед Лихновской, поцеловав протянутую ему руку и уже хотел удалиться, как ее сиятельство вдруг упала на колени перед ним.

- Умоляю вас, Бетховен! Заклиная именем Господа, который не хочет, чтобы ваше произведение погибло, именем вашей матушки, тень которой незримо присутствует здесь с нами и заклинает вас моими устами. Не опускайте руки! Не хороните свое живое детище! Уступите, и публика примет вашего «Фиделио». Сделайте это ради вашей матери! Ради меня, которая вам в матери годится и стоит одной ногой в могиле.

Бетховен стоял, зажав руками виски, по его лицу текли слезы.

- Я сделаю это, ради вас… ради моей матери! – Точно во сне произнес он глядя куда-то в сторону от княгини. - Обещаю, даю слово.

Он покачнулся, но в следующее мгновение взял себя в руки, нежно поднял с пола княгиню, прижав ее к себе.

Весь этот короткий диалог, к удивлению присутствующих, Бетховен ясно понимал каждое сказанное ему слово, словно его болезнь отступила.

Довольный и счастливый доставшейся ему немалыми усилиями победой, Лихновский пригласил всех отужинать.

Первый час ночи – отличное время для обильного ужина. Столовая горела огнями, и стол был заставлен разнообразными яствами и винами.

Ее сиятельство взяла под руку, и лично усадила напротив Бетховена Рекеля. Обычно проглатывающий любое поданное ему блюдо не разбирая вкуса, на  этот раз Людвиг медлил, думая о своем. Он едва притронулся к вину, подцепил вилкой кусочек буженины и отправил ее в рот.  Наблюдая за творившимся за столом оживлением. Напротив него изрядно проголодавшийся Рекель быстро справился с первым блюдом, и тут же накинулся на второе, жадно запивая все это вином.

- Отменный аппетит! – Похвалил нового певца Бетховен.

- С полудня маковой росинку во рту не было, - смущенно улыбнулся Рекель, тщательно вытерев руки салфеткой и размещая рядом с тарелками синюю тетрадь композитора, - у меня это сегодня уже вторая репетиция, из театра наш добрейший Майер вытащил меня с такой поспешностью, что я не успел пообедать.

- Что же вы съели?

- А действительно что? – Рекель с удивлением посмотрел на свою пустую тарелку, - честно говоря, не обратил внимание.  Это важно?

- Все получилось по правде, Флорестан два года томиться в неволе, он в буквальном смысле измучен голодом, зритель должен это почувствовать. Невозможно исполнять арии Флорестана закусив перед этим баварскими сосисками. Мой вам совет, перед спектаклем постарайтесь как следует поголодать, и успех оперы обеспечен!

После нескольких месяцев упорных репетиций 29 марта 1806 года, театр ан дер Вин снова показывал «Фиделио». Опера действительно претерпела серьезные изменения, либретто переработал Стефан Брейнинг, который соединил два первых акта воедино. Кроме того Бетховен действительно избавил оперу от некоторых длиннот, благодаря чему она стала смотреться живее.

На этот раз «Фиделио» приняли лучше, пресса писала приятные отзывы, тем не менее, представление проходило в лучшем случае при полупустом зале. Тем не менее, Бетховен был абсолютно уверен, что доход со спектакля покроет все его издержки и даст возможность как можно дольше оставаться на плаву. Людвиг был настолько убежден в своей победе, что заранее согласился на процент с прибыли, теперь же этого процента ему просто не хватало на жизнь. А ведь во время репетиций «Фиделио» он забросил концерты и практически не занимался с платными учениками.

Решив, что его попросту обкрадывают, он явился в кабинет к барону Брауну с требованием немедленно расследовать факт хищений из кассы театра. А как еще дать разумные объяснения? Ложи заполнены, кресла заняты, меж тем он не получил и трети от обещанного?!

- Ложи и кресла – это безусловно хорошо, но должно быть из оркестровой ямы вам плохо видны балконы, а они пустовали. – Невозмутимо возразил директор театра.

- Но пресса! Но господа из высшего общества, все хвалят оперу.

- Хвалят, но сборы делают балконы, мест там больше. Ложи и большинство кресел покупают себе абонемент на все спектакли. Когда ваша опера понравится занимающей дешевые места на балконах толпе, тогда и можно будет говорить о настоящих сборах.  Моцарт умел угождать толпе, вы же везде говорите о своем творчестве как о музыке для избранных. Научитесь находить компромисс и вы разбогатеете.

В следующее мгновение Бетховен прыгнул к столу и одним движением сбросил с него кассовые рапортички, чернильный прибор и маленькие статуэтки, изображающие героев «Волшебной флейты», испуганный барон вскочил со стула, пятясь к стене. Ужасный композитор опирался огромными ручищами на совершенно пустой стол, нависая над ним с видом сорвавшегося с привязи быка.

– Отдайте мою партитуру! – хрипло выговорил он.

Барон боялся отвести взгляда от почерневшего от ярости лица Бетховена. Боялся пошевелиться, боялся дышать. Одно неверное слово и ему конец.

– Я требую, чтобы мне вернули мою партитуру! – взвыл Бетховен. – Немедленно отдайте пар-ти-ту-ру!…

Колокольчик для вызова слуги валялся на полу сброшенный со всеми мелочами Бетховеным. Стараясь не делать резких движений и не опуская глаз с врага, барон быстро присел и, схватив колокольчик,  принялся трясти его.

– Партитуру вчерашней оперы… этому господину… – приказал он срывающимся голосом, все еще не спуская взора с, казалось, в любой момент готового его атаковать сумасшедшего.

Поняв, что дело серьезное, слуга бросился вон из кабинета и вскоре вернулся, держа в руках тяжеленный фолиант.

Бетховен выхватил партитуру из рук слуги и выбежал из кабинета.

Пройдет время, и после разгрома армии Наполеона для мирного Венского конгресса, Бетховен снова переделает своего «Фиделио». Вот что он напишет по этому поводу режиссеру Фридриху Трейчке[114], который в то время работал над его оперой: «Я, взявшись за новую постановку «Фиделио» и за переделку его либретто, по обыкновению готов скорее написать что-нибудь новое, чем притачивать новое к старому, как я это делаю теперь. В моей инструментальной музыке целое постоянно носится перед глазами, но здесь это целое как-то повсюду разбросано, и мне приходится вновь вдумываться во все… Эта опера доставит мне мученический венец».

Неуспех оперы вызвал жесточайшую меланхолию, работать не хотелось, договариваться о концертах, вести светскую жизнь тем более. Добавьте к этому Карла, который в то время, когда его великий брат работал над «Фиделио», тайком бегал к девке. Что бы сказали в высшем обществе, откройся позор семьи, который Людвиг все это время тщательно скрывал?

Бетховен тряхнул головой, прогоняя сонную одурь, вдруг соображая, что он все еще в салоне Доротеи, и рядом с ним Сальери, Гайдн, Черни, Крумпхольц… и все это время он рассказывал им о своем «Фиделио», а может и не только об опере, неужели и про Карла и его недавно родившегося малыша наговорил с три короба. Стыдно-то как! или может просто стоял столбом и грезил наяву?

Он покачнулся, и, наверное, упал бы не подхвати его друзья и не усади на, кстати стоящую тут же софу. Не мало напуганная произошедшем Доротея подсела к Людвигу, дружески поглаживая его по плечу. Бетховен принял из рук хозяйки дома бокал, и выпил содержимое одним глотком, не распознав вкуса.

Отдохнув немного, и так и не найдя в себе сил узнать, что же он такого наговорил, композитор поспешил покинуть благородное собрание.

Глава 33

Богом данный

Растите детей ваших в добродетели: только она одна и может дать счастье.

Людвиг ван Бетховен

Через пару дней после памятного вечера у Доротеи, Бетховен посетил крестины своего племянника, которого счастливый отец назвал в свою честь Карлом.

Вопреки всеобщему мнению, что  старший брат ограничится конвертом с суммой, Людвиг прибыл на крещение младенца. Прошел в комнату, пожав руку Карлу и едва взглянув в сторону его супруги, приблизился к колыбели. Перед ним в чистых пеленках с кружевами и бантами лежал голубоглазый младенец с красноватым личиком, при виде которого Бетховен испытал нечто сродни ужасу и восторгу. Созданный самой природой быть любящим отцом, Людвиг не знал семейного счастья. Его незаконные дети подрастали в чужих семьях и он не знал в точности его ли они. Тем не менее, все чаще Бетховен задумывался над тем, кто продолжит его дело, когда его самого не станет. Да, есть Черни, есть Рис, другие, но что-то внутри подсказывало, что наследники по духу, не могут сравниться с наследниками по крови. Не случайно же он любил своего ужасного отца, любил обоих неблагодарных братьев. Да, обоих, хоть и сложно себе в этом признаться, но он часто вспоминал Иоганна, припоминая, каким тот был ребенком, и обвиняя себя в том, чем тот стал теперь. Да, в ту пору он мог дать братьям только кров над головой, жидкую похлебку, бедную одежду и возможность учиться. Не мало, но и не много. Получись теперь повернуть время вспять, после репетиции он летел бы домой, а не сидел с друзьями, отмечая чей-нибудь удачный дебют, он был бы с братьями, нуждающимися в нем. Но время упущено, ни Иоганн, ни Карл никогда уже не станут его духовными наследниками, но этот ребенок! Ведь из него можно вырастить все что угодно, и если с самого детства маленький Карл будет окружен музыкой, он неминуемо сделается человеком искусства. Если не лениться и читать ему хорошие книги, знакомить с благородной поэзией, он впитает все это с колыбели, так что многие вещи, которые сам Людвиг постигал во взрослом возрасте, для него будут чем-то само собой разумеющимся.

Он уже забыл, что всего несколько месяцев назад собирался обвинить Джоанну в том, что та нагуляла пузо и женила на себе доверчивого Карла. Теперь он свято уверовал, ребенок дарован ему самой судьбой! Да, именно ему, потому что ни болезный Карл, ни распутная Джоанна не способны воспитать мальчика правильно. Куда им детей поднимать, сколько лет Людвиг тянул на себе Карла, но даже став мужем и отцом, он не стесняется то и дело клянчить у него деньги. Для того, чтобы делать детей большого ума не надо. Через год они обзаведутся вторым, потом третьим, четвертым… и все это время будут вымаливать подачки, пока вдруг в один прекрасный день, когда ребенку исполнится лет пять, добрый дядюшка Людвиг поставит их перед фактом: он намерен взять воспитание племянника на себя. И они не посмеют ему в этом отказать, потому что к тому времени уже будут в долгах как в шелках, и мальчишка станет им в тягость. И вот тогда…

Впрочем, нельзя вот так стоять и пялиться на младенца, счастливые родители ждут от тебя совсем другого. Людвиг вынул из-за пазухи, заранее отсчитанные и завернутые в платок деньги и, передав их брату удалился.

Теперь ему следовало только наблюдать за происходящем, время от времени навещая это семейство и ожидая, когда маленький Карл сможет сесть за инструмент. Тогда он возьмется обучать племянника, брат ничего не заподозрит, были у него ученики и маленькие и великовозрастные, многих он обучал бесплатно, а кого-то при этом кормил и одевал. Обычное дело. Главное, чтобы Карл привык к нему еще до того, как он сообщит о своем решение брату.

Оставалось понять, принципиально ли теперь ему обзаводиться супругой? С одной стороны, он уже выбрал себе сына, но с другой, маленькому Карлу понадобится любящая мать, полная противоположность его вульгарной родительницы. Людвиг прекрасно понимал, какую важную роль в жизни играет женщина, взять хотя бы его мать. У бедной Марии Магдалины почти не было времени на детей, но те редкие часы, когда она проводила с ним и братьями, о, он никогда не забудет ее доброты и ласки. Безусловно, будет очень неплохо, если к моменту переезда к нему племянника, он будет женат. А если нет, что же, есть ведь няньки, мамки, на худой конец частные пансионы.

Если будет жена, у него появятся и собственные дети, но это не повод отказываться от дарованного самим небом племянника. Теперь Людвиг ясно видел в младенце собственное возрождение, шанс если не начать  новую жизнь, то, по крайней мере, передать кому-то то сокровенное, что многие годы согревало сердце, его любовь к музыке.

Глава 34

Поместье Мартонвашар

Ленин обожал Апассионату и расстрелы, но виноваты ли в том Бетховен и Мосин?

А.Балабуха

– Да, молодой человек, вам придется еще долго писать, - Бетховен дочитал принесенные ему ноты и с интересом посмотрел на согнувшегося перед ним в три погибели высокого одетого с иголочки юношу. Собравшиеся на приеме у князя Лихновского начали перешептываться, говорят, что недавно этот же самый молодой человек был у Гайдна, и тот, не умея послать бездарность таким образом, чтобы он уже больше никогда не возвращался, додумался рекомендовать его к менее сдержанному Бетховену.  И вот же, гений Вены вопреки всеобщим прогнозам рекомендует продолжать начатое. Молодой композитор победно ухмыльнулся, отчего вдруг сделался зрительно выше своего и без того не малого роста. – Это чистая правда, мой друг, - продолжал Бетховен, - скажу больше, я уверен, что вы будете трудиться над своими произведениями и год и два и возможно больше, прежде чем, - он сделал выразительную паузу, - прежде чем вы, наконец, не поймете, что вам писать не следует…

Красный как сваренный рак, юноша выскочил из гостиной роняя ноты.

- Напрасно вы так, - Игнац Шуппанциг хлопнул приятеля по плечу. – Пусть он не станет композитором, но со временем вполне мог бы сделаться отличным меценатом. Так ведь обычно и бывает. Эх, Бетховен!

Бетховен развлекался, подыскивая себе новые квартиры. Бывало, что он уходил из дома, и, побродив по городу и посетив солидное количество кабачков, вдруг забредал в малознакомый район, где, желая передохнуть, выбирал себе новое жилье и оставался там. Но едва заехав в новую квартиру, он замечал в уличном кафе по соседству людей во французской форме, и тут же с проклятием покидал облюбованное было местечко. При таком раскладе его было весьма непросто найти, но Людвиг как раз этого и добивался. Впрочем, тем, кто действительно искал композитора, достаточно было объехать кафе и кабаки, где он любил сиживать, и там пусть и не с первой попытки, приметливые служители могли вывести на след своего завсегдатая.

- Крейцер тому, кто укажет берлогу нашего дорогого Бетховена! – Громко заявил одетый в дорожный костюм молодой человек, сопровождающая его высокая девушка в коричневой шляпке с вуалью от пыли, тщательно размешивала в крошечной чашечке сахар.

- Я знаю, где живет маэстро. – Крейцер мой. – Качаясь, поднялся тощий пожилой господин с помятым скрипичным футляром, который он не выпускал из рук даже опрокидывая в глотку стакан молодого вина.

- Учти, мне нужна не одна из его многочисленных квартир, а он сам в ней. Веди, но если мы опять окажемся перед запертой дверью, и Бетховена там не будет…

 - Я не знаю, заперта ли та дверь, но пол-часа назад я лично видел, как маэстро вошел туда и если мы поторопимся…

В следующее мгновение девушка проглотила свой кофе и, не сговариваясь, они подхватили под руки скрипача и вместе вышли из кафе.

- Крейцер, покажите сначала крейцер! – Вертелся в руках похитителей старичок.

- Он не заплатил за свой стакан, - выскочила вслед за ними хозяйка кафе.

- Держите свои деньги, - девушка резко шагнула назад и не глядя сунула в руку женщины монету.

Вместе они сели в экипаж и через пять минут свернули в крохотный дворик, увитый диким виноградом, откуда раздавалось хриплое пение и смех.

- Он там, я же говорил. – Дня три как облюбовал дом старухи Бох. – Она глухая, так что не сетует на этот шум.

Получив крейцер, скрипач поклонился и поспешил убраться подобру-поздорову. Кто его знает, с какой целью понадобился пьяница и дебошир Бетховен этим решительно настроенным молодым людям.

Взглянув на направившуюся к крылечку девушку, он подумал, что скорее всего бешенный Бетховен сделал ей ребенка, и теперь она горит желанием немедленно женить его на себе. Для того и родственника прихватила. Впрочем, критически оглядев рослые фигуры этой парочки, он решил про себя, что все же, вряд ли они справятся с таким психом как этот композитор не имея оружия, если же в доме госпожи Бох вдруг развернется сражение и не дай бог сбегутся французы…

Прижав к сердцу верный альт, музыкант поспешил прочь, не желая быть свидетелем происшествия, и понимая, что если Бетховен все же вырвется от мстителей, и узнав, кто его выдал…

Девушка рванула дверь и та поддалась без малейшего сопротивления, так как была не заперта.

- Людвиг! – Тереза  Брунсвик прошла в дом, сопровождающаяся не отпускающим ее ни на шаг братом Францем[115]. – Ни каких возражений милый друг, мы похищаем вас. Собирайте вещи, экипаж готов.

Бетховена раздражала дорожная тряска, она отдавалась в ушах, и даже в зубах  до боли сводя челюсти. Его спутники наболтавшись в волю, и устав записывать каждую свою реплику, теперь переговаривались между собой или смотрели в окно.

Людвиг любил Терезу и был неспособен отказать ей, столь смело вдруг вторгшейся в его невыносимую жизнь, чтобы вытащить его в свое поместье Мартонвашар в Венгрии. Не то, где некоторое время назад он был так счастлив с предавшей его Джульеттой, и где была написана «Лунная соната», в Мартонвашаре он еще не бывал.

Скандального Бетховена следовало увезти как можно дальше от войны, или, по крайней мере, от кишащей французами Вены. Пока не произошло непоправимого. Понимая это, он без возражений и поехал с Брунсвиками. А вот теперь маялся бездельем.

С одной стороны, что мешает ему заняться делом? Бумага есть, карандаш тоже. Может и время пролетит быстрее, он взял было карандаш, и даже набросал что-то, но из-за тряски нотные знаки получились корявые. С раздражением он отложил было начатое, и закрыл глаза, представляя, что он совсем один. На этот раз ничего не получилось. Спать тоже не хотелось, да и как тут заснешь, когда тебя то подбрасывает, то толкает, то качает, то вдруг трясет. Нет, с закрытыми глазами он чувствовал каждый камень на дороге, каждую ложбинку. Чувствовал каждой клеточкой тела, точно превратился в огромного змея, которого тянут за хвост по ямам да колдобинам.

Он не слышал шума дождя по крыше кареты, но ощущал навязчивую вибрацию тяжелых капель, не слышал, когда к нему обращались, но когда вдруг кто-то начинал повышать голос, его уши пронзала боль. А ведь он уже почти что смирился с неизбежным и даже начал находить определенные преимущества в своем состояние. Приучил себя думать, что не оглох, а просто его избавили от лишних, мешающих работе звуков. Но если сам по себе дождь ему никогда не мешал, все эти постукивания и поскребывания раздражали. Самое постыдное, что он не мог заставить себе отвлечься, и не замечать происходящего. Нет, он не мог найти, чем бы таким отвлечься и был вынужден воспринимать дорожные неприятности полностью погружаясь в них.

Возможно, ему следовало вообще не покидать любимой Вены, но в последнее время он все чаще впадал в гнев и мог запросто угодить в неприятную историю. И если венцы от мала до велика были осведомлены и о недуге Бетховена и о его несносном характере, находящиеся в городе французы скорее всего сочли бы его поведение оскорблением и кто знает…

Судьба уже несколько раз спасала его, буквально в последний момент, вытаскивая из сложных ситуаций, когда он затевал драку в кабаке или не реагировал на приказ остановиться. Собственно, если приказ звучал от человека находящегося вне поле зрения композитора, он на него никак не реагировал, так как понятия не имел, что к нему обращаются. Хотя в последнее время его так и подмывало вытворить что-нибудь вызывающее, например, пролить кофе на голову какого-нибудь излишне самоуверенного бравого офицера, или…  а и первого варианта достаточно, чтобы, по закону военного времени, быть как минимум повешенным.

В Мартонвашаре композитор сразу же забыл про дорожные неприятности и вздохнул полной грудью. Здесь были его любимые поля, уже скошенные, но это не портило его настроения, раскрашенный парадными осенними красками лес. Целый день он был предоставлен самому себе, бродил где хотел, купался в холодной реке, покупал молоко у пастуха, или сидел в деревенском кабаке, попивая молодое винцо и вкушая простую пищу – только что пойманную в реке рыбу, жареное мясо, хлеб или сыр. Это был его мир – мир, в котором он не должен был  исполнять никаких ролей, где можно было жить в свое удовольствие, просто радуясь жизни.

И в замке Брунсвиков ему тоже нравилось, здесь можно было мечтать, разглядывая потемневшие от времени портреты предков Терезы и ее брата Франца.

Понимая, что Бетховену не стоит мешать, даже если с виду он ничего не делает, те предоставляли ему полную свободу, а он не доставлял им особых хлопот. Вставал ранним утром, и наскоро проглотив, то что слуги специально оставляли для него с вечера, уходил на прогулку. Целый день Брунсвики могли ничего не услышать о своем госте, и только с наступлением сумерек композитор возвращался, чтобы побыть в их обществе.

В благодарность за теплый прием, Бетховен посвятил Францу законченную в Мартонвашаре фортепианную сонату. Здесь он наконец закончил Двадцать третью сонату для фортепиано, Аппассионату. Над ней он работал несколько лет и вот теперь наконец позволил себе поставить точку.

Закончил и тут же понял, что пора уезжать. Дело, ради которого он на самом деле бежал из Вены, закончено. Распрощавшись с Брунсвиками. Бетховен отправляется в поместье Грэц, близ городка Тропау, к своему давнему другу и покровителю Карлу Лихновскому. И тут удача изменила Бетховену, в доме его сиятельства уже которую неделю гостили его друзья – высшие офицеры наполеоновской армии. Ситуация мягко говоря тревожная, если в Вене Бетховен мог заехать по физиономии капралу и угодить за это в каталажку, тут его как минимум ждала бы смертная казнь через повешение или и того хуже, знаменитого композитора могли бросить в застенки, где он бы гнил покинутый всеми как его бедный Флорестан.

Понимая это, Бетховен решил как можно скорее бежать из Грэца, но князь был упрежден его же письмом из Мартонвашара, в котором Людвиг рассказывал о своих новых гениальных произведениях, и желание показать их его сиятельству. Естественно, что Лихновский теперь горел желанием  устроить для своих гостей маленький концерт новинок в исполнение автора.

Бетховен отказался, Лихновский принялся уговаривать. Бетховен краснел и извинялся, говорил, что на самом деле его сонаты еще не готовы. Князь разводил руками, что же делать, он уже сообщил гостям о приезде Бетховена и предстоящем концерте. Как он будет выглядеть в их глазах, если композитор так и не сядет за рояль?

На это Бетховен возразил, что не станет играть для врагов своей Родины, для наглых оккупантов, и если бы он владел военным искусством столь же хорошо, как и музыкой, он, безусловно, разбил бы Наполеона.

Поняв, что просьбами ничего не добьешься, князь начал угрожать Бетховену, в конце концов, он выплачивал ему недурственное содержание, ни разу не спрашивая, на что композитор тратит его деньги, и именно он помог возродить «Фиделио». Постепенно от записей в разговорной тетради они перешли к крикам, потому что очень сложно скромно записывать свои доводы, когда твой противник выкрикивает свои ответы, вопя точно разъяренный бык. На шум сбежались гости и слуги.

Поняв, что еще немного, и он, пожалуй, кинется на князя в присутствие посторонних, Бетховен вылетел из концертного зала, и быстро поднявшись на свой этаж заперся в предоставленных ему апартаментах.

Решив, что разговор не закончен, князь вылетел вслед за композитором, и принялся барабанить в дверь, требуя, чтобы Людвиг впустил его в комнату. Когда же Бетховен ничего не ответил, князь разбежался и, выбив дверь плечом, застыл на пороге, чуть не встретив лбом, занесенный Людвигом для удара стул.

Сбежавшиеся на выручку хозяину дома гости, поспешили увести его сиятельство.

К вечеру. Когда все сели ужинать, князь не обнаружил за столом Бетховена и попросил слугу сообщить композитору, что он ждет его выпить чашу примирения. Дверь уже была починена, но не заперта. В комнате Бетховена не оказалось. Исчез и его дорожный сундучок с вещами и другой, в котором композитор держал ноты.

А тем временем, Людвиг был уже далеко от Греца, сразу же после скандала, он ничего никому не сказав, собрал свои вещи и выйдя через вход для слуг, пошел в сторону, как ему казалось ближайшего города. Под проливным дождем, по размокшей, скользкой дороге. Он уже много раз падал и вывалявшись с ног до головы в грязи продолжал свой путь. Пройдя с милю, он был вынужден выбросить сначала сундук с вещами, а затем избавился и от второго, сунув ноты за пазуху. Лишь на рассвете усталый и вымокший до нитки он вышел к Тропау, где перекусил в придорожном кабаке и, так толком и не обсохнув, сел в почтовую карету и отправился в Вену.

Вернувшись домой, он разбил об стену бюст князя Лихновского и засел за переписывания своего подмокшего творения.

Глава 35

Русские квартеты

У настоящего художника, созидателя, чье творчество не связано тупыми рамками ширпотреба, заказов и безвкусицы, деньги всегда стоят на втором плане. На первом - их отсутствие.

О’Санчес

На следующий же день по возвращению, среди сложенных в неопрятную кучу писем, и визитных карточек, Бетховен обнаружил записку от брата Карла. Все шло по плану, казалось бы, Людвиг совсем недавно внес солидную сумму на малыша, а счастливый отец опять клянчит деньги.  Если так пойдет и дальше, в результате, никто не удивится и не расстроится, когда он, наконец, сообщит о своем желание взять мальчика на полное свое содержание.

Довольный, он улыбнулся своим мыслям. Сама судьба точно специально преподнесла ему ребенка, когда он практически уже не верил в то, что это возможно. Как же глуп он был, требуя чтобы брат расстался с Джоанной. Да женщина, имеющая на руках сына безотцовщину и судимость за воровство – воистину идеальная мать, у которой нечего делать будет отобрать второго ребенка. Главное, чтобы брат встал на его сторону, рассудив, что Людвиг должным образом сумеет воспитать мальчика.

Маленький Карл определенно был подарком судьбы, компенсацией за перенесенные страдания и личную неустроенность.

Да, подарок судьбы – это несомненно хорошо. Если у мальчика обнаружится талант к музыке, брат безропотно отдаст его на воспитание и обучение. При этом, остается вопрос вопросов, если сам он может питаться чем попало, то подобное недопустимо в отношение ребенка. К кому же, к тому времени, когда назреет необходимость переезда мальчика, сам Людвиг должен слыть обеспеченным солидным господином, который покажется господам судьям достаточно респектабельным и надежным для того, чтобы передать ему опекунство.

«Не следовало ссориться с Лихновским», - зудело в голове.

«Но он хотел, чтобы я выступал перед оккупантами!» - Бетховен даже остановился, обнаружив вдруг себя стоявшим на какой-то незнакомой улочке и размахивающем руками. Наверное, и кричал в голос. Как неудобно.

Он запахнул плащ и пошел дальше, продолжая разговаривать сам с собой.

«Можно было и не выступать. Любой нормальный музыкант на моем месте быстро нашел бы способ отказаться от такой чести. Да хоть сослался на нездоровье. Что у меня редко голова болит?! Дурак!» - выйдя из города, он направился по проселочной дороге по своему любимому маршруту – в поля.

«Но тогда бы все равно пришлось сидеть в одной гостиной с этими негодяями».

«Не пришлось бы, заболел в дороге, сразу же удалился в свою комнату и черте два меня оттуда вытащили бы. Больного, кто посмеет тревожить? Мог даже извинения послать, а дальше служанки принесли бы еду и вино. А на следующей день спокойно бы уехал. Эх, не быть тебе брат Людвиг дипломатом».

По темнеющему небу резво бежали черные тучи. Там в вышине ветер, ангелов слету сбивает, там буря, а здесь свежо и приятно. За городом хорошо, никто не тычет в тебя пальцем, не дергает за рукав, «господин, вы разговариваете сами с собой». Здесь он и пел сам с собой, рычал сам с собой. Ругался, смеялся. В полях ему и дышалось куда как привольнее, думалось.

Итак, мецената он потерял, печально. Прескорбнее, что потерял друга. Потому как меценаты, поди, еще найдутся, а вот друзья…

Странно, а он и забыл,  что другое его я, друг Игнац Шуппанциг приглашал его в ближайшую среду посетить дворец русского графа Разумовского. Сам Шуппанциг прижился у его сиятельства со своим струнным квартетом, трудится, деньжищи загребает, чего и ему – Людвигу по доброте душевной желает. Счастлив. Его сиятельство, как его, черт, Андрей Кириллович посланник Российской Империи в Вене, заступил на пост после другого милейшего человека князя Голицына. Давно заступил, но тогда буквально в дорожном платье, его взял в оборот милейший Гайдн, в музыкальной же среде так принято, коли человек нашел себе мецената, надо быть последней дрянью, чтобы лесть к толстосуму со своими предложениями и идеями. Потому как Гайдн конечно гений, но что коли Разумовский бросит его на произвол судьбы, прельстившись музыкой Бетховена. Стыд и позор, отобрал кусок хлеба у старика, да еще и собственного учителя!

Впрочем, Андрей Разумовский перед Гайдном Моцарта опекал, это когда в первый раз в Вену приезжал, еще до ссылки по приказу императора Павла. Ходили слухи, будто охочий до женского пола, граф еще в молодости сошелся с первой супругой своего сюзерена, и был разоблачен Екатериной Великой, да только взбалмошный сынок ей в то время не поверил, потребовав доказательств, а их у государыни и не оказалось. Когда же нашлись и свидетельства измены и живые свидетели, графа отозвали из благословенной Вены и послали горе мыкать в его же имение на Украине. Впрочем, за давностью лет, наказание не бог весть какое болезненное, разве что обидно, только что можно сказать общался с Моцартом, а теперь… пришедший к власти 12 марта 1801 года император Александр I[116] беднягу Разумовского за его давние шашни простил и, восстановив в прежней должности, отпустил в Вену. Вот тогда к нему папаша Гайдн и приступил, лет пять тянул из добрейшего Андрея Кирилловича золотишко.

 Но едва Гайдн ослабил свою знаменитую мертвую хватку,  Игнац со своим квартетом тихой сапой в покои прокрался, и теперь у него на всем готовом устроился. Вот если через старину Шуппанцига, через его струнный квартет попробовать. Это другое дело. Сам Бетховен много раз видел этого самого Разумовского и оценил, на скрипке играет не виртуоз, но, надо отдать ему должное, рядом с профессиональными музыкантами не теряется.

Супруга венка, кстати, родная сестра княгини Лихновской, огромный дворец, в котором что ни вечер проходят ансамблевые музицирования, надо полагать, и его музыку исполняют. А ведь у него – у Бетховена есть, что показать князю, целый русский опус запланирован и частично уже написан. Зря он что ли работал над  квартетом Фа мажор опус 59 № 1 главной темой финала которого стала русская песня «Ах, талан ли мой, талан»? Еще в планах квартет ми минор опус 59 № 2 народная мелодия должна появиться в трио скерцо. Ноты песни «Уж как солнцу красному…» он нашел в «Собрание народных русских песен с их голосами» Н.Львова – И. Прача. Решено, так и назовет «Русские квартеты», они более русские, нежели гайдновские квартеты oпус 33, посвященные великому князю Павлу Петровичу, будущему российскому императору.

Впрочем, если непременно на этой неделе что-нибудь показывать, так у него давно уже лежат фортепьянные Вариации на тему русского танца написанные еще в 1796 году.  Давным-давно во «Всеобщей музыкальной газете», попалась статья о русской музыке с нотами так называемой «Комаринской», тему которой он и использовал в Вариациях.

Идея перейти под крыло Разумовского казалась забавной еще и оттого, что Андрей Кириллович в открытую соперничал с Лихновским, и собственно переманил у того квартет Шуппанцига, где время от времени исполнял партию альта.

Через пару дней Бетховен действительно посетил дворец графа Разумовского, с удивлением для себя обнаруживая, что этот щеголь и аристократ оказывается беззаветно предан одной только музыке. Во всяком случае, об этом вздыхала княгиня, с грустью наблюдая за тем, как ее супруг открыто флиртует с молодыми пианистками.

Очень скоро выяснилось, что ради музыки, его сиятельство мог забыть не только жену, а временами даже отказывался от собственных политических симпатий. Во всяком случае, открыто ненавидя революцию и выступая против всего, что носило хотя бы привкус крамолы, он с радостью принимал у себя завзятого республиканца Бетховена. При этом его не смущало даже то, что музыка его нового кумира носила ярко революционный характер, и об этом последнее время, то и дело печатали в газетах. Да Людвиг и сам не скрывал своих взглядов.

Очарованный музыкой Бетховена, Андрей Кириллович был готов простить тому решительно все, начиная с неопрятного вида, глухоты, воплей, оскорблений его гостей и заканчивая открытым восхвалением революционных идей.

- Во всем мире, наверное, штук десять таких богатых, умных и одновременно с тем покладистых типов, - довольный, что ему наконец удалось свести Бетховена с его сиятельством, разглагольствовал Игнац. – Уверяю тебя, дружище. Вот этот не станет выбивать двери в твою комнату, даже если ты наговоришь ему дерзостей. Но, а если в воздухе все же запахнет ссорой, тебе нужно будет просто сесть за рояль, его сиятельство тут же возьмет в руки скрипку или альт и…

- И смерть ему, если сфальшивит. – Усмехнулся Бетховен.

Глава 36

Деньги для Бетховена

Музыка - это откровение более высокое, чем мудрость и философия.

Людвиг ван Бетховен

В 1807 году Наполеон принудил Пруссию к Тильзитскому миру, немецкая армии была разбита, французы заняли столицу, устанавливая свои правила в крупных городах и крошечных деревнях. Для поддержания порядка в крупных населенных пунктах были созданы новые отряды полиции, для которых в городах освобождались или строились заново специальные корпуса казарменного типа.  Буквально раздробив Германию, французы заключали союзы с одними с одними немецкими государствами против других.

Бетховен же был вынужден расстаться со своей давней возлюбленной Жозефиной Дейм, урожденной Брунсвик, несколько лет они встречались тайно, но все тайное когда-либо становится явным. Семейный совет был вынужден призвать Жозефину либо порвать порочащую ее связь с простолюдином, и выйти замуж за человека своего круга, либо выйти замуж за Бетховена, и тем самым навсегда потерять право опеки над собственными детьми. Обливаясь слезами, Жозефина встретилась с Людвигом в последний раз, умоляя простить ее, ибо любовь к детям победила в ней любовь к мужчине.

Бетховен снова оставался один.

Приблизительно в это же время, Брат Иоганн наконец присматривает для себя симпатичную аптеку в Линце. Достаточно выкупить помещение со всем, что там есть, сделать небольшой ремонт, и можно начинать собственное дело. Вдова покойного аптекаря, все равно не сможет держать аптеку и дальше и собирается переехать в деревню. Съездив с Иоганном в Линц, Людвиг отдал брату деньги полученные у Разумовского.

После Аустерлица, Австрия также подписала мирный договор в Пресбурге. Теперь от нее отторгали: Тироль, Форарльберг, Венецианскую область, Истрию, Далмацию. Кроме того, Австрия была обязана выплачивать французам огромную контрибуцию. Священная Римская империя пала. Император Франц[117] получил одну только Австрию.

Разумеется, австрийцы не могли сидеть, сложа руки, принимая все новые и новые удары судьбы. В пику французам повсеместно начали создаваться отряды народной милиции, состоящие из добровольцев. Были организованы сборные пункты, на которые любой желающий оказать хоть какую-нибудь помощь мог принести деньги, драгоценности, приводить лошадей или приносить одежду или вооружение.

С колоколен снимались колокола, которые отправляли в переплавку. Стране были нужны пушки. В это тяжелое время Бетховен работает над Пятой симфонией. «Так судьба стучится в дверь», – сказал сам композитор о начале Пятой симфонии. Но судьба не убийца, судьба – шанс, надежда на новое возрождение, новую лучшую жизнь. Просто надо действовать быстрее, разнося во все концы благую весть. И вот это уже не сама грозная судьба застыла соляным столбом у дверей, это десятки, сотни, тысячи гонцов стучатся во все двери и во все сердца повторяющейся темой симфонии.

Па-па-па-пам грозно пропела судьба, и тут же ее песню поддержали, подхватили, понесли движимые не страхом, но радостью посланцы. Тема судьбы то слабеет, то снова нарастает, крепчая и поднимаясь, чтобы обрушиться с захваченного постамента разлетевшись на тысячи крошечных живых осколков. За яростной, бурной первой частью следует медленная вторая, обозначенная в самом начале симфонии тема судьбы теперь вынашивается, чтобы созреть, когда настанет срок, и нужно будет снова кидаться с бой, когда придет время действий. И вот слушатель снова втянут в борьбу, сражение происходит и кажется что победа зла неминуема, но от судьбы не уйдешь и ее голос звучит сначала тоскливо и едва слышно, в нарастающей тишине, чтобы воплотиться но уже на новом более высоком уровне. Тему судьбы подхватывают скрипки, сначала фрагментами, кто-то что-то услышал передал дальше, еще, еще, и вот уже новая тема развивается из разрозненных фрагментов, она собирается и крепнет, чтобы подняться до небес. Чтобы литься полноводной рекой. Финал симфонии – это прорыв радости, которую венчает сама судьба.

«Все ведет к великой цели, - пишет в одной из разговорных тетрадей для Бетховена поэт К.Куфнер: – Ничто не может сковать дух времени, и если во всей округе сияет свет, я не могу сказать: «Пусть здесь, на этом клочке земли, воцарится ночь». Нельзя воздвигнуть китайскую стену. Бог сказал: «Да будет свет!» Сейчас очень хотели бы приказать: «Да будет тьма!» Но свет был, и никогда больше не наступит непроглядная ночь. Аминь!»

В марте 1807-го, Бетховен устраивает академию во дворце князя Лобковица, на которой впервые исполняет Четвертый фортепианный концерт, Первую, Вторую, Третью и Четвертую симфонии, увертюру к драме Колина «Кориолан», а так же арии из «Фиделио».

Давно чурающемуся публики из-за своего недуга Бетховену приходилось теперь пересматривать свои позиции, так как цены взлетели до небес, а музыкальная братия и в лучшие времена жила в основном выступлениями, что же говорить о послевоенном времени. Ноты, конечно же, можно и нужно издавать, но издатели платили гроши, да и брали в основном новинки, так что Бетховен был поставлен перед вполне естественным выбором, либо он собирает залы и живет на процент с продажи мест на концертах, либо и дальше ищет себе щедрого мецената, но уж тогда пляшет под его дудку.

Хорошо сказать, снова начинать концертную деятельность, но, как выступать? Временами он не слышит вообще ничего, чаще слышит шум моря или расшатывающий нервы свист, из-за которого и более спокойный человек сделался бы раздражительным. Он очень хорошо, даже слишком хорошо ощущает вибрацию, временами свист немного отступает и тогда он реально слышит музыку, при этом он может сидеть в оркестре, но музыка будет доноситься до него, так, словно музыканты играют не рядом с ним, а за стенкой. Но он определенно различает звук и может даже разобрать, что ему говорят. Все это, разумеется, не имеет никакого отношения к музыке, которую Бетховен волен слушать в любое время дня и ночи в своей душе, но для концертов этого явно недостаточно. В поисках выхода из сложившегося положения, Бетховен предлагает творческим людям: поэтам, художникам, композиторам создать единое издательство, в которое каждый из вкладчиков будет безвозмездно вносить свои произведения. Издательство собирает сундук ценных рукописей, которые может издавать в любой стране и абсолютно в любом количестве, но при этом оно обязано выплатить любому из своих вкладчиков, разумеется, по его первому требованию, ту сумму, которая ему необходима.

Сразу видны плюсы, мало просто написать гениальное произведение, надо каблуки на туфлях сбить, предлагая его в различные издательства, при этом художник, писатель или композитор написавший вещь и отдавший ее в единое издательство, волен продолжать работу дальше, не заботясь о хлебе насущном и не теряя драгоценное время и вдохновение.

- В нашем просвященном обществе это делается по другому, - выслушав приятеля, сообщил Черни. На этот раз на встречу с композитором он прибыл, держа в руке плоский и длинный плотницкий карандаш, который и вручил немало обрадованному такой штуки Людвигу. – Тебе всего лишь нужно поступить на службу. Будешь получать регулярное жалование, твое дело, вовремя приходить на работу, и делать то, что от тебя требуется. Игнац здорово устроился у Разумовского, Зюсмайер был капельмейстером, кстати, ты в курсе, что он называл тебя черным человеком? Сальери, Гайдн…

При упоминании о черном человеке, Бетховена перекосило. Впрочем, в словах бывшего ученика был здравый смысл. Ведь, что такое жалование, это гарантированная сумма, которую человек получает в определенный день. При этом он выполняет свою привычную работу, и не задумывается, купят у него или не купят очередное творение, и будет ли у него возможность приобрести дочери новое платье или устроить сына в учебное заведение. Он твердо знает, какая сумма должна быть им получена в строго определенный день.

- Даже не знаю… все это как-то необычно, - Бетховен заплатил за свой кофе, забрал подарок и попрощался с Черни.

А действительно, отчего бы ему и не поступить на службу, никто не говорит о такой службе, на которой теряет время великий Гёте[118], он устроится в какой-нибудь театр и…

За размышлениями Бетховен добрел до здания занимаемого Придворной оперой. После скандала с бароном Брауном, он не только не заглядывал сюда, а и принципиально старался обходить неприятное место стороной. Теперь театр возглавляли такие просвещённые меценаты как князья Лобковиц, Шварценберг, Эстергази и граф Пальфи. Правда лично Бетховен знал только Лобковица и Эстрергази, но да отчего же не попробовать.

- Я бы хотел устроиться к вам на службу, - начал с порога композитор. – Можно сделать так, вы ежемесячно выплачиваете мне жалование равное… ммм… скажем жалованию капельмейстера, а я обязуюсь ежегодно писать для театра оперу, оперетту или балет, кроме того, я буду выступать на вашей сцене со своими академиями, скажем раз в месяц. Как вам такое предложение?

Ему пообещали, что вопрос решится в ближайшие дни, но Людвиг так и не дождался курьера с договором.

Не получилось не только с придворной оперой, в городе музыки и музыкантов на каждое хоть сколько-нибудь прибыльное место очередь из именитых и знаменитых, а так же вторая льготная из чьих-нибудь родственников и друзей.

Вот если бы он мог, как в былые времена, жить на академии, если бы он слышал что играет. Он бы из кожи вон вылез, но добыл деньги на аренду зала и прочее, оплатил бы и печать билетов и вообще все, что следует оплатить, все покрыли бы доходы, но…

Некоторое время назад, граф Разумовский рассказывал ему о русском императоре Александре I.

- Его величество отличный скрипач, а его прелестная супруга певица и пианистка от Бога, а уж какая красавица! – с умилением закатывает глаза хитрый граф, знает, что Бетховен неравнодушен к женской красоте. Не посмотрит что императрица, что за тридевять земель, а… где наша не пропадала,  сядет в дилижанс и ищи его тогда в Россию подле Елизаветы Алексеевны.

- Скрипач, говорите? – Людвиг спокойно рассматривает графа, пока тот пишет ответ в блокнот.

- А отчего бы вам не написать сонату для скрипки и фортепьяно и не посвятить ее молодому императору? От себя лично обязуюсь похлопотать, чтобы его величество принял дар. Я даже составлю официальное письмо от вашего имени, вы же знаете, нельзя без разрешения посвящать что-либо высокопоставленным особам, но с разрешением...

- Что я в Вене скрипачей не найду, - отмахивается Бетховен. – Если император пиликает на скрипке, когда же он управляет государством, вот императрица пианистка, это другое дело.

- Но позвольте, - разводит руками Разумовский, вдруг позабыв, что должен писать. - Его величество с самого детства обучался скрипичному искусству у господина Дица.

- Не знаю такого, - Бетховен зевает. Разговор делается для него скучным.

- Но позвольте, я ведь еще не сказал, на какой скрипке станет исполнять вашу сонату его величество?

- Ну?

- Скрипка XVII века мастерской Амати[119]!

- Правда? – На этот раз Бетховен услышал произнесенную фразу, и теперь смотрел на Андрея Кирилловича с нескрываемым восторгом.

В результате в самый короткий срок, он написал не одну, а три сонаты для скрипки и фортепиано (опус 30, по общей нумерации - №№ 6,7 и 8) посвященные Александру I. Да, тогда он мог легкой рукой бросить в круговорот времени целых три новых произведения, зная, что после публикации по правилам не сможет использовать их в течение целого года.

Что же, не получилось устроиться на службу в Вене, так на ней поди свет клином не сошелся. Обидно конечно покидать друзей, к которым можно заглянуть на часок, посидеть в кругу чужой семьи, забежать на репетицию к знакомым, посидеть в кафе, да хоть просто поздороваться на улице. Глазу приятно, каждый день видеть одни и те же годами не меняющиеся картины, половых протирающих столики, торговцев катящих на базар телеги с товаром,  мальчишек – разносчиков газет, да хоть и нищих, которые кланяются тебе – важному барину, привычно протягивая ладонь для подаяния.

Поняв, что вполне созрел для переезда, Бетховен обмолвился об этом в паре салонов, и вскоре действительно получил предложение сделаться придворным капельмейстером нового королевства Вестфальского. Жить и работать предполагалось в городе Касселе.

Да, захолустье, особенно если сравнивать в Веной, да, ни одного знакомого лица, зато гарантированный оклад, общественное положение и все, о чем он только мог мечтать. Придет время осуществить смелый план с усыновлением маленького Карла, кто же откажет господину капельмейстеру ван Бетховену. Кроме того в Касселе наш герой наконец-то сможет раскрыться в полной мере, от него будут требовать по минимуму, а значит высвободится масса времени, которое можно будет посвятить творчеству, плюс, в его распоряжение окажется целый оркестр, с которым он волен репетировать только свои произведения! Невероятная удача!

«По предварительным переговорам видно, - писал Бетховен своему приятелю, -  что мне дают в Вестфалии 600 дукатов золотом, 150 дукатов на проезд; за это не предстоит делать ничего иного, кроме дирижирования концертами короля, которые непродолжительны и не часты; я даже, не обязан дирижировать оперой собственного сочинения. Из всего этого видно, что мне возможно будет вполне осуществить мою заветнейшую мечту – писать большие произведения. И притом в моем распоряжении будет оркестр».

Но едва Бетховен берет в руки перо, дабы подписать условие договора, между ним и Касселем встают, вдруг опомнившиеся ото сна друзья и почитатели композитора. Как же так, Вена теряет Бетховена! Невозможно! Этого нельзя допустить! Куда смотрит просвещенная общественность?!

Ворвавшийся в бедную квартирку Бетховена эрцгерцог Рудольф[120] буквально вырывает перо из его рук.

- Вы не можете бросить нас. Вы не сделаете этого?!

После чего эрцгерцог умоляет композитора дать ему хотя бы один день, и тут же назначает экстренный сбор просвященных меценатов. Цель собрания, оставить Бетховена в Вене. Что для этого нужно? Предоставить должность с гарантированным окладом, или дать ему средства к существованию. В результате встречи удается учредить денежный фонд в пользу композитора, с тем, чтобы он мог рассчитывать на ежегодную выплату в размере 4 000 гульденов. Это конечно многим меньше, чем Бетховен получал, когда мог выступать с академиями, но на эти средства можно нормально жить, не задумываясь о том, где и как заработать себе на прокорм.

Сам эрцгерцог внес  1 500 гульденов, 1 800 гульденов были благородно пожертвованы князем Кинским и еще 700 гульденов внес князь Лобковиц.

Когда денежный вопрос был утрясен, эрцгерцог лично заехал за композитором, и все вместе они составили договор, согласно которому господа меценаты обязались аккуратно и точно выплачивать Бетховену оговоренное в договоре пособие, а господин композитор не покидать Вену.

Глава 37

В осажденном городе

Я очень сожалел бы, если бы моя музыка только развлекала моих слушателей: я стремился их сделать лучше.

Герг Фридрих Гендель

В то время Бетховен считал что возможность, данная ему благородными меценатами остаться в любимой Вене – благо. Теперь, валяясь в подвале дома его брата Карла, обложенный подушками и укрытый одеялами, он мучился от невероятной, неизведанной прежде боли в голове и ушах. С каждым разрывом бомбы, его барабанные перепонки пытались разорваться, заставляя несчастное тело корчиться от невыносимого страдания. Рушились дома, Бетховен ощущал на себе падение каждого камня, со звоном вылетали стекла, ему казалось, что все они разрезают его на части. Рядом, почти беззвучно плакал маленький Карл, но дядя не мог ничего для него сделать, даже не пытаясь успокоить трехлетнего малыша, Людвиг только сильнее нажимал на подушки, закрывающие его многострадальные уши.

И еще он слышал свист, тот привычный, не дающей покоя многие годы, к которому теперь добавился свист летящих по воздуху снарядов, потом что-то лопалось в воздухе и звучал грохот. Артиллерийский обстрел не останавливался, а казалось, становился еще более интенсивным.

В доме, где Людвиг снимал пару комнат, подвальчик был весь заставлен бочками с солениями и пустыми корзинами, должно быть, поэтому Бетховен и прятался теперь у брата. А может просто выбежал из дома когда только начали бомбить и бежал точно безумный, не зная куда, пока Карл не заметил его и не затащил к себе в подвал. Во время бомбежки оставаться в доме было опасно. Но и на улице не лучше, на счастье он вылетел из дома не в исподнем, как многие его соседи, которых бомбежка застала спящими в своих постелях. Работая глубоко заполночь, он не успел раздеться, вот и вышел на улицу, опасаясь как бы в окно не залетело пушечное ядро или вдруг на него не рухнул тяжелый шкаф.

Но на улицах было еще страшнее, со всех сторон бежали люди. Куда? Вряд ли кто-то мог ответить на этот вопрос, просто бежать не так страшно как сидеть взаперти, ожидая, когда тебе на голову рухнет потолок.  В щепки разлетелась будка постового, снаряд задел стену дома и ее вдруг не стало, открыв обзор на крохотный дворик со статуей, нагота которой от этого насильственного вторжения на пару секунд сделалась ярче и острее. Людвига едва успели оттолкнуть в сторону, да так что он упал, разорвав штанину и до крови поцарапав коленку, но когда обернулся, увидел, что на том месте, где он только что стоял образовалась покосившаяся башенка с флюгером в виде кота с выгнутой спиной. Мимо шли, бежали, падали рыдая и зовя потерявшихся полуодетые люди с детьми на руках. Дамы в ночных чепцах прижимали к груди свертки то ли с фамильными драгоценностями, то ли с любовной перепиской, маленькая, одетая в одну только батистовую ночную рубашку с кружевами, девчушка нежно баюкала единственное достойное спасения сокровище – крошечного серого котенка завернутого в платок. Бетховен больше не мог бежать, каждый шаг и так отзывался в его ушах болью, он шел, заткнул уши руками, и инстинктивно падая всякий раз, когда где-то что-то грохало, лопалось, рушилось, а его голову и уши при этом разрывала невыносимая боль.

Через пару часов после начала бомбежки, люди попрятались под землю, где и пережидали огонь беспощадных вражеских гаубиц. Там наверху оставались только защитники города. Восстание в Австрии было поднято весной 1809 года. Их подкрепляла радость от побед над ненавистными французами в Италии, Польше и Баварии.

Под Регенсбургом австрийцы встретились с войсками Наполеона и потерпели поражение, после чего разъяренные французы двинулись на Вену.

Поняв, что вот-вот Вена окажется в кольце блокады, третьего мая из города бежал император Франц, двор и высшая знать. Решив, что и дальше обижаться на Людвига бессмысленно, графиня Анна-Мария Эрдеди пыталась вывезти его из города, но приехав на прежнюю квартиру Бетховена ее светлость не нашла любимого человека. Он переехал, потом еще и еще раз переехал. Целый день несчастная женщина металась по улицам, и в конце концов была вынуждена уехать, буквально в последний момент выскочив из города.

 11 мая французы подошли к Вене и начали осаду, традиционно предложив защитникам города сдаться на милость победителю. На стенах города стояли остатки регулярной армии, городская милиция, добровольцы из народного ополчения. Они отказались сдать город и ночью французы задействовали артиллерию. Первый артобстрел длился восемнадцать часов! И должен был если не разрушить Вену, то, по крайней мере, сломить волю его горожан, которые потребовали бы от властей немедленно открыть ворота и впустить армию Наполеона в город.

12 мая в половине третьего австрийцы подняли белый флаг.

После поражения, город был вынужден не только расчищать завалы, вытаскивая из-под обвалов трупы и раненых, Вена должна был как-то жить. Из-за военных действий поставки продовольствия сделались нерегулярными, торговцы и перекупщики заламывали нереальные цены. Еды было просто недостать. Такие обычные товары как яйца, масло, молоко невозможно было раздобыть ни за какие деньги.  Единственное у кого было вдоволь продуктов, это лагеря наполеоновской армии, куда и потянулись менять фамильные украшения на хлеб и колбасу аристократы. С утра у французского лагеря выстраивалась очередь из молодых венок, готовых отдаваться врагу за каравай хлеба. А что поделаешь, если дома голодные дети и старики?

31 мая 1809 года в своем доме скончался маэстро Гайдн, когда перед его окнами упало пушечное ядро, умирающий композитор попытался успокоить своих верных слуг: «Не бойтесь, дети мои, ибо там, где Гайдн, никакого вреда быть не может». С этими словами он умер.

 Через две недели 15 июня 1809 года, в церкви Шотландского монастыря состоялась панихида, на которой был исполнен Реквием Моцарта.

Меж тем французские войска окружили город, не пропуская обозы с продовольствием. Невозможно было выйти за пределы Вены, не имея на это соответствующего пропуска.

Бетховену опять не повезло, обещанные ему деньги укатили вместе с добрыми меценатами подальше от ужасов войны,  имеющихся средств ни на что не хватало, кроме того, не было ни малейшей возможности не то что, плюнув на все укатить в  Кессель, но и просто выбраться за город. В результате, в Вене ему было решительно нечем заняться, а выехать в деревню он не мог. Из-за крайней подавленности Бетховин почти что не работал.

«Мы пережили за это время много бедствий, – пишет он своему издателю в Лейпциг, – достаточно сказать, что с 4 мая я не создал почти ничего законченного, а написал лишь несколько отрывков. Весь ход событий подавил меня как физически, так и духовно, я все еще не могу наслаждаться деревенской жизнью, столь необходимой мне. Мое благосостояние, которое совсем недавно удалось обеспечить, по договору, покоится на шаткой основе. За это короткое время я не смог вполне воспользоваться данными мне обещаниями. От князя Кинского, одного из моих должников, я еще не получил ни гроша. И это в такое время, когда особенно нуждаешься в деньгах. Одному небу ведомо, что будет дальше… Кругом лишь запустение и разруха! Ничего, кроме барабанов, пушек, всевозможных человеческих бедствий!»

Бетховен соврал или сознательно скрыл правду, в это тяжелое для всех венцев время он все-таки находит в себе силы и пишет Десятый струнный квартет и Пятый концерт для фортепиано с оркестром.

Глава 38

Прекрасная Беттина

Поэзия - музыка слов.

Томас Фуллер

Весной 1811 года Бетховен тяжело заболел. Одна не долеченная простуда наложилась на другую, общеизвестно, что композитор предпочитал лечиться кружкой горячего грога, а то и чего покрепче. Прибегая к врачам лишь по поводу прогрессирующей глухоты, а так же из-за проблем с желудком. Но тут друзья всерьез были обеспокоены. Еще бы, денег нет, от слуг никакой пользы, того и гляди, Бетховен помрет в своей берлоге голодный и всеми забытый. В конце концов, кто-то из высокопоставленных друзей прислал своего личного врача, и тот, когда композитор немного пришел в себя и встал на ноги, рекомендовал ему провести несколько недель на курорте в Теплице. Денег на поездку дал брат Иоганн, Людвиг уже как-то брал у того в долг, и зарекся когда-либо еще прибегать к помощи этого скряги. Одалживая даже самую незначительную сумму аптекарь Иоганн ван Бетховен, считал, что одновременно с долговой распиской приобретает право поучать старшего брата, как следует вести дела, какую музыку писать, с кем дружить, прочее, прочее… Теперь Людвиг был вынужден снова просить Иоганна о помощи. В конце концов, его приговаривали не к горьким микстурам, и не к постельному режиму никто не говорил, что находясь на курорте он не может работать или гулять. Как раз наоборот, доктор настаивал на свежем воздухе и жизни на природе. Правда, место для отдыха он выбрал непривычное для Бетховена, тому было бы приятнее поехать в знакомую деревеньку. Кроме того, Теплицы известнейшее место, там отдыхает весь двор во главе с императором Францем, Бог знает, кого можно встретить, с кем свести знакомства. Получается и лечение и одновременно с тем задел на будущее.

Бетховену противно гнуть спину перед кем либо, он с большей радостью поехал бы в деревню, где его никто не знает и где можно не причесываться и не следить за гардеробом, но дело есть дело. Милейшие меценаты отговорившие его от переезда в Кассель нет-нет да и присылают денежную помощь, а что если теперь еще и официальную должность получить.  Правда, в этот свой первый приезд никакого ценного знакомства в Теплицах он не приобрел, зато услышал дивную новость, только что оттуда уехал Иоганн Вольфганг фон Гёте! Оказывается, поэт каждый год в обязательном порядке посещал знаменитый курорт. Следовательно, если написать ему заблаговременно, то на следующий год можно приехать одновременно и свести наконец более близкое знакомство. Бетховен обожал поэзию Гёте с того времени как фрау Брейнинг в первый раз дала ему почитать томик его стихов.

И вот теперь в Теплице перед ним стояла очаровательная незнакомка,  знавшая поэзию Гете так, словно каждое стихотворение великого поэта было отпечатано в ее сердце.

- Кто она? Неужели молодая возлюбленная старого поэта? Гете должно быть под семьдесят, а ей…  едва за тридцать. Или быть может, ученица, поклонница, родственница… На самом деле связь Гете и Беттина Брентано[121] достаточно глубока и по своему трагична. Когда Гете было 23 года, он страстно влюбился в ее мать Максимилиану фон Ларош[122]. Но отец девушки наотрез отказался дать согласие на брак, позже выдав дочь за итальянского купца Брентано[123]. Через десять лет брака у них родилась дочь Беттина, девочка страстно увлекалась чтением, знала наизусть множество стихов и сама пробовала себя на литературном поприще. Беттина рано утратила обоих родителей и до совершеннолетия воспитывалась в монастыре, где единственным  отдохновением для нее было чтение и возможность писать обо всем чего она была лишена. Впрочем, возможно литературное творчество так бы и осталось хобби Беттины, если бы не следующий случай: когда ей исполнился 21 год, девушка случайно обнаружила письма молодого Гёте к своей матери. Эти письма поразили ее настолько, что она влюбилась в поэта задолго до того, как сумела увидеть его лично. Не зная, как жить дальше, а эти письма ясно показали девушке, что в мире есть те чувства, о которых она грезила все эти годы, что возможно, стоит сделать всего один шаг, и она навсегда порвет со своей серой беспросветной жизнью, где одна радость – книги. Беттина переписывала волшебные письма, влюбляясь в Гёте все больше и больше. Через год, она не побоявшись общественного мнения бросила все, села на дилижанс и приехала в Веймар, где жил пятидесяти восьмилетний поэт.

Первое впечатление, которое юная Беттина произвела на своего кумира было как внезапный удар грома. Остолбеневший на месте Гёте наблюдал, как в рабочий кабинет, где он в это время трудился, входит его давным-давно умершая возлюбленная. Постепенно он заставил себя слушать, что говорила ему девушка, и понял свою ошибку. Впрочем, с того самого памятного дня  1806 года, Гёте и Беттина время от времени встречались и состояли в трогательной переписке.

Просматривая работы юной писательницы, Гёте счел их впечатляющими, но требующими доработки.  Установив, таким образом, контакт со своим кумиром, и естественно познакомившись с его семьей, Беттина отправилась в Вену к брату, где в кругу страстных поклонников творчества Бетховена впервые услышала Лунную сонату и сразу же изъявила желание познакомиться с композитором.

Каким образом? Все знают, у Бетховена отвратительный характер, масса порочащих его связей с женщинами, среди которых полно замужних. Кроме того, никто доподлинно не знает, где он живет.

Такие мелочи не испугали страстную Беттину, она решила, во что бы то ни стало, разыскать таинственного композитора, следы которого вскоре обнаружились в театре ан дер Вин. Понимая, что узнай Гёте о ее сумасбродстве, он, скорее всего, принялся бы отговаривать Беттину искать всяческих встреч с неблагонадежным Бетховиным, поэтому она только пишет ему о своих впечатлениях от услышанной музыки, не упоминая, что занята поисками самого композитора.

13 октября 1807 года, Гёте и Беттина слушают музыку Людвига ван Бетховена в домашней капелле  в Веймаре, где заезжая певица исполняет арию из «Фиделио». Услышанное оставляет поэта равнодушным. Он не рвался знакомиться с Бетховеным даже зная, что тот написал несколько песен на его стихи.

- Как, вы не узнали меня? – Откровенно изумляется Беттина, поигрывая веером. Бетховен смущен, в «Теплицах» он постоянно встречается с людьми, которые почему-то считают себя знакомыми с ним, но когда он пытается выяснить, кто и когда их представил друг другу, выясняется, что его «старый знакомый» сидел во втором ряду на такой-то там академии композитора. Но Беттина – другое дело. Ее он знает, просто забыл. Быть может виной тому новое платье и кружевной зонтик. Действительно, в день их знакомства на Беттине было черное широкое платье подпоясанное шнурком, тогда в Вене, он работал над песней на стихи Гёте «Миньон» и тут появилась она, вошла разумеется неслышно. Но в последнее время все гости Бетховена и званные и незваные появлялись точно призраки. И вот теперь на композитора смотрела точно возникшая из его музыки красавица Миньон. Во всяком случае, он представлял ее такой, с темными огромными глазами и черными длинными волосами завитыми в локоны. Поражало, не столько немодное платье гостьи, сколько то, что, по всей видимости, она прибыла одна.

- Меня зовут Беттина Брентано, - представилась девушка, и записала свое имя в предложенную ей тетрадь.

- Я только что сочинил для вас красивую песню, хотите ее послушать? – Нашелся композитор и тут же посвятил «Миньон» Беттине.

Впрочем, дальше их отношения не зашли, Беттина даже не показала Бетховену свои литературные опыты, весьма довольная, что практически присутствовала при рождение песни на стихи обожаемого ею Гёте.

И вот теперь в 1810 году он видел ее в Теплице и говорил о своем желание познакомиться с великим поэтом.

- Я сейчас напишу вам его адрес. К сожалению, он буквально только что покинул это славное местечко, но на следующий год обязательно будет. Напишите ему, уверена, что вместе, вы сумеете создать нечто еще более прекрасное, чем та песня, что вы играли для меня.

Пожелав Бетховену всяческой удачи, неуловимая Беттина весело пресекла всяческие попытки композитора ухаживать за ней, сообщив, что заезжала в «Теплицы» с единственной целью посетить своего духовного отца Гёте, с тем, чтобы испросить его разрешения на свадьбу. И  прямо сейчас держит путь во Франкфурт, где ее ждет жених замечательный писатель Ахим фон Арним[124], так что на следующий год, когда Бетховен уже несомненно встретится с Гёте, она присоединится к их компании, но тогда они будут называть ее не иначе как Беттина фон Арним. Под этим же именем она намерена когда-нибудь войти в большую литературу. Впрочем, она снова ничего не показала Бетховену, оставив его наедине с неисполненными мечтами и надеждой на встречу, если не с вечно спешащей куда-то Беттиной, то, по крайней мере, с Гёте.

В нашем повествование о Бетховене, мы больше не коснемся прекрасной Беттины, поэтому, я позволю себе рассказать еще немного о ней и ее роли в жизни двух гениев Гете и Бетховена.

Дело в том, что такой осторожный человек как Гете, мог бы вступить в переписку с Бетховиным, мог назначить ему кратковременную встречу, но ни за что не решился бы провести в обществе малознакомого человека с дурной репутацией несколько недель своей жизни. Виной тому, что встреча двух титанов своего времени состоялась полностью лежит на прелестной Беттине. Гете продолжал видеть в ней свою почившую возлюбленную, Беттина пользовалась этим. Она была молода и хороша собой. И в отличие от множества молодых женщин своего времени, умела правильно пользоваться данным ей природой преимуществом. Так, пока ее сверстницы изыскивали возможности быть представленными тому или иному «великому человеку», Беттина шла напролом, не ища общих знакомых и не придумывая предлогов. Так она явилась в дом к Гете, сразу же очаровав его, так познакомилась с Бетховиным и массой известнейших людей своего времени.

После встречи с Людвигом, который разумеется тут же попытался приударить за хорошенькой девицей, она тут же отписалась Гете, умоляя его познакомиться не просто с известным и необыкновенно талантливым композитором, а с «новым другом» Беттины.  То есть, Гете воспринял ее письмо как самую настоящую рекомендацию. И когда после пришло письмо от самого Бетховена, он раскрыл ответные объятия, радуясь возможности услужить очаровательной девушке.

В то время в Теплицах Бетховен узнает, что его давняя любовница Тереза Жозефина Брунсвиг недавно обучилась с бароном фон Стакельбергом. Не удивительно, они расстались три года назад, правда продолжали любить друг друга, время от времени обмениваясь страстными письмами, но и те прекратились после того, как Жозефина вышла замуж. «Я живу почти совсем один в этом самом большом из немецких городов, ибо вынужден жить вдалеке от всех людей, которых я люблю и которых мог бы полюбить», – писал Бетховен другу юности Карлу Аменде.

Но, попросив Гете не отказывать композитору в знакомстве с ним, Беттина пошла дальше, и прекрасно зная характер и склонности Иоганна Вольфганга, она описала Бетховена в таких красках, которые не были свойственны самому Бетховену, но были понятны и приятны Гете. Так, например, она приписала «своему новому другу» следующую напыщенную фразу, которая явно не могла принадлежать ему: «Музыка – вино, вдохновляющее на новые дела, а я – Бахус, изготовляющий для людей чудесный напиток, который их опьяняет».

Позже, она толи написала сама, то ли подредактировала письма Бетховеным к ней. Опять же неудивительно, писательское воображение и запомнившиеся ей как эталон эпистолярного жанра письма самого Гете к ее матери. Ей ведь такого никто не написал, да и не напишет. В своих письмах к очаровательной Беттине, Бетховен сдержанее и целомудреннее нежели был, в свои двадцать один год, Гете, когда только разгоралась его любовь к прекрасной Максимилиане матери Беттины.

Никто не знает, существовали ли эти письма на самом деле. Известно, что близкий друг Бетховена и его душеприказчик Антон Шиндлер, посетив пятидесятивосьмилетнюю Беттину попросил показать ему подлинники писем, но не получил их. Впрочем, возможно, он просто не понравился Беттине, или она решила, что он собирается похитить ее драгоценный архив.

Организовав встречу двух генией, Беттина  вскоре действительно вышла замуж за Ахима фон Арнима, от которого родила семерых детей. Брак продлился до 1831 года, когда Ахим неожиданно скончался. После смерти мужа, Беттина издала все его труды. Потом, когда в Берлине, где в то время жила Беттина вспыхнула эпидемия холеры, госпожа фон Арним ухаживала за больными в бедных кварталах. В 1843 году она написала критический труд «Эта книга принадлежит королю» в котором Дева Мария беседует с матерью прусского короля.  А затем, под впечатлением от революции 1848 года в 1852 году Беттина издала книгу «Беседы с демонами», в которой призвала отменить смертную казнь и признать права женщин и евреев.

За свою долгую и насыщенную событиями жизнь, она была знакома с Карлом Марксом[125], но он не сумел убедить ее переменить политические взгляды, всю жизнь Беттина придерживалась идеи выборов так называемого «народного короля», которым мог стать любой гражданин страны.

Глава 39

Гёте

Величие искусства яснее всего проявляется в Музыке.

Иоганн Вольфганг Гете

Но вернемся к Бетховену. 12 апреля 1811 года, Людвиг написал свое первое письмо Гете:

 «Благодарить Вас за то долгое время, что я Вас знаю (потому что я знаю Вас с детства) - это столь мало за столь великое!»

Разумеется, Гете имел представление о музыке Бетховена до получения этого письма, такой яркий композитор не мог не обратить на себя внимание придворного, который был обязан следить за модой. Кроме того, Бетховен писал песни на стихи Гете, которые тут же обретали известность: например, популярную по сей день песню «Сурок», музыку к которой наш герой сочинил еще в Бонне. За ней последовали «Майская песня» и 2 арии для баса, «Всё в мыслях ты. Любил ли Иоганн Вольфганг серьезную музыку Бетховена? Вряд ли. Тем не менее, переписка завязалась. И Бетховен с радостью снова взялся за поэзию Гете, надеясь в следующий приезд в Теплицы порадовать поэта новинками. Внимание привлекли несколько текстов:  «Томление», «Новая любовь, новая жизнь» , «Блаженство скорби» , «Стремление» , «Круг цветочный», но к лету 1808 года из них была готова только «Томление» правда в четырех вариантах. Кроме этого, он начал работу над музыкой к трагедии «Эгмонт».  

Разумеется, все это живо интересовало Гете и в октябре 1808 года, когда только вышла из печати I часть «Фауста», он послал ее своему новому знакомому в Вену. Ответ пришел неожиданно быстро, Бетховен был в восторге от «Фауста» и обещал написать музыку.

Зимой, работая над Седьмой симфонией, Бетховен снова почувствовал, что болезнь возвращается. Попытавшись с недельку лечиться проверенным способом, в конце концов, он сдался, и вызвал доктора. Когда кризис миновал, и головные боли и лихорадка начали отпускать композитора, медик предложил ему на следующее лето еще раз посетить лечебные источники Теплиц, так как, даже сам Бетховен был вынужден отметить, что они ему помогают. Он сообщил о своих намерениях Гете, и они согласовали время, дабы встретиться там и провести как можно больше времени в обществе друг друга.  В результате композитор и поэт встретились и буквально с первого взгляда поняли, что мягко говоря, не созданы друг для друга.

Гете убивали плебейские наклонности Бетховена, его неряшливость и нарочитое нежелание приспосабливаться к окружающим. Привыкший вращаться в придворной среде Гете тщательно следил за модой, стараясь быть безупречным во всем. Бетховену было откровенно плевать на общественное мнение, он мог пообедать в какой-нибудь подозрительной забегаловке, явиться пьяным на светский прием, пройти с гордым видом мимо министра или известного своей щедростью мецената, лишь слегка кивнув последнему. Или, еще того хуже, пользуясь своей глухотой, вдруг начать громогласно обсуждать  ту или иную светскую даму, немало не стесняясь окружающих и не принося извинений.

«Я прекрасно понимаю, что свет считает его чудаком», - писал о своем новом знакомом Гёте. Да, действительно, свет так считает, и Гёте отнюдь не намерен умолять его в праве относиться к Бетховену таким образом. От немедленного и окончательного разрыва спасало только одно: дипломатичность Гёте.  Он умел общаться и с более невыносимыми людьми, например, с представителями правящей династии, с которыми априори нельзя было спорить и опасно не соглашаться. Поэтом  он решил, что уж как-нибудь выдержит пару месяцев в обществе ужасного композитора, а впредь будет иметь с ним исключительно эпистолярные сношения.

Тем более, что Бетховен производил впечатление необыкновенно одаренного человека подчас мог выделывать такие штуки, которые были не под силу не одному знакомому Гете. К примеру, он мог взять книгу поэта, открыть на середине трагедию «Эгмонт», поставив ее вместо нот, и начать импровизировать. При этом, из под толстых, покрытых черной непривлекательной шерстью пальцев композитора лились уже готовые мелодии. Когда же «Эгмонт» был полностью закончен, Гёте записал: «Бетховен с гениальностью, достойной восхищения, проник в мои намерения». И вот еще «Я еще не видел артиста, который был бы таким сосредоточенным, энергичным, искренним».

При этом Гёте приходилось особенно несладко, когда в его обществе ярый республиканец Бетховен начинал высказывать свои взгляды, демонстративно плюя на титулы и чины и не задумываясь, как это могло повредить поэту занимающему ответственную должность.

 «Я познакомился с Бетховеном в Теплице. Его талант поразил меня; но, к сожалению, это совершенно необузданная натура, – писал Гёте своему другу, композитору Цельтеру, – конечно, он прав, считая свет отвратительным, но от этого он не становится более привлекательным ни для него, ни для других».

Знай заранее характер и взгляды Бетховена, осторожному Гёте следовало назначить тому встречу в какой-нибудь отдаленной горной деревеньке, здесь же, на модном курорте кроме них отдыхал император Франц с придворными, и чуть ли не каждый день, композитор оскорблял кого-нибудь из них.

 «Придворная атмосфера,  гораздо более по сердцу Гёте, чем то пристало поэту. Что уж говорить о глупостях виртуозов, если поэты, которых надлежит считать первыми учителями нации, забывают обо всем ради подобной мишуры», - досадовал на своего кумира Бетховен.

«Слух покидает его, но это, вероятно, меньше вредит музыкальной стороне его натуры, нежели общественной». – Подмечал приметливый Гете.

Гете были приятны песни, которые написал на его стихи Бетховен, он был благодарен ему за это, но только за это. Рассматривать Бетховена шире, воспринимать его симфонии и квартеты Гете не умел и не собирался учиться. Воспитанный на вкусах XVIII века, Гете не собирался в угоду своему новому знакомому рушить привычные рамки восприятия, а вместе с ними и весь окружающий его мир. Кроме того, в бунтарской музыке Бетховена явно чувствовалась революция. И если до встречи с композитором, Гете еще мог интерпретировать сочинения как картины природы или всплески чувств, общаясь с Людвигом, он был обречен слушать революционные речи, которые неугомонный композитор начинал произносить едва только рядом оказывался кто-то из сильных мира сего.

Бетховен специально шокировал и провоцировал не ожидающих подобного придворных своего императора, Гете были неприятны подобные выпады. Поэтому ничего удивительного, что он не смеялся шуткам Бетховена, он сам был частью того старого и ненавистного композитору мира, который тот пытался разрушить. А кому понравится, когда рушат твой дом и все что тебе привычно и дорого?

Известно, что до конца своей жизни Гете не станет слушать музыку Бетховена, и когда, через восемнадцать лет после встречи в Теплице юный Феликс Мендельсон[126] заедет к восьмидесятилетнему Гёте, поэт запретит тому играть в его доме музыку Бетховена. А когда тот все же уговорит его и сыграет отрывок из пятой симфонии, Гёте произнесет: «Да ведь это ничуть не трогает, это лишь поражает, это грандиозно!» И чуть позже, сидя за столом в гостиной: «Это грандиозно, это совершенно невообразимо. Боишься, что обрушится дом. А что будет, если все люди сыграют это сообща!»

Глава 40

Амалия Зебальд

Если у гения нет никаких странностей - то какой же из него сумасшедший?

О’Санчес

Еще в свой первый приезд в Теплицы, Бетховен приметил красивую девушку, обычно гулявшую в компании своих пожилых родственниц. Он видел ее то у фонтана с питьевой водой, то медленно прогуливающуюся возле озера. Ее тонкая фигурка появлялась в конце аллеи, по которой он шел напевая только что сочиненную мелодию. В общем, Теплицы – местечко крошечное, и неудивительно что какое-то время она виделась ему повсюду. А потом Бетховен увлекся Беттиной и к стыду своему потерял незнакомку из вида. Скорее всего, та уехала, а он, вот ведь незадача, так и не узнал ее имени.

На следующий год в Теплицах, он снова увидел ту самую девушку, которая на этот раз сидела на парковой скамье в окружение своих знакомых, среди которых композитор тут же приметил пару знакомых лиц, и устремился к ним.

Их  представили друг другу. Очаровательная незнакомка оказалась двадцати четырехлетней берлинской певицей Амалией Зебальд[127]. Несмотря на глухоту Бетховена, им было хорошо вместе настолько, что Людвиг начал подумывать о женитьбе. Амалия была не столь знатна как его многолетняя возлюбленная Тереза Мальфатти, кроме того, она была причастна к музыке. Сложись этот союз, им было бы, о чем разговаривать.  Кроме того, она не была замужем, и именно в Теплицах мать Амалии упорно искала ей богатого жениха. Вот в этом и состояла загвоздка, из-за проведенной некоторое время назад правительством финансовой реформы, когда девальвация снизила стоимость гульдена до одной пятой его цены, пенсия Бетховена, которую он получал от меценатов, оказалась настолько урезанной, что он опять еле сводил концы с концами. В Теплицы он снова приехал на деньги Иоганна, едва рассчитавшись с ним за прошлогоднюю поездку.

И вот теперь перед Амалией и ее матерью стоял выбор. С одной стороны гениальный композитор, сегодня нищий, а завтра возможно получит должность капельмейстера или пойдут заказы, а тогда богатство, слава, светская жизнь… Что делать? Ждать? Сколько? Год, два, пять, но Амалии скоро двадцать пять – критический возраст для счастливого брака. И если все получится не так, и он закончит свою жизнь в долговой яме или госпитале для нищих, а ей придется сидеть у постели тяжелобольного или даже умирающего.

Сватовство так и не состоялось, покидая Теплиц, Амалия отрезала локон Бетховена на память и пообещала писать ему. Возможно, она уверила себя в том, что пройдет немного времени, и она позабудет своего друга, но…

«Мы, смертные, чей разум бессмертен, рождены для одних лишь страданий и радостей, и можно сказать, что избранные приходят через страдания к радости». – Писал Бетховен Амалии.

Амалия вышла замуж за советника юстиции Краузе в 1815 году и прожила достаточно спокойную благопристойную жизнь. Интересно, что до конца своих дней она не только не забыла Бетховена, а казалось, едва вспыхнувшее в Теплицах чувство разгоралось в ней уже замужней даме все сильнее.

После ее смерти бетховенский локон был найдет. Он лежал в особой коробке рядом с письмами композитора и альбомом, в котором он написал «Людвиг ван Бетховен, который, с вашего позволения, не должен стать жертвой забвения».

Амалия выполнила просьбу любимого человека, тот же, вернувшись в Вену, неожиданно для всех возобновил концертную деятельность. Почему? Кто его знает, с одной стороны после «финансовой реформы», он уже не мог надеяться продолжать жить на деньги меценатов, а должности ему никто больше не предлагал. Или все-таки надеялся, что начав зарабатывать, как в старые добрые времена у него все же появится шанс вернуть Амалию.

Прислушавшись к советам брата Иоганна, Людвиг начинает писать на потребу публике. Эти вещи пользуются спросом и охотно покупаются, но вместе с деньгами приносят разочарование. Неужели я мог написать такую ерунду?

Однажды Бетховен зашел в гости к своей давней приятельнице  Нанетте Штрейхер[128], в то время как ее дочка, сидя за роялем, разучивала его 32 вариации для фортепиано до-минор. Девушка не заметила, как композитор вошел в комнату и тихо застыл в дверях, слушая ее игру.

– Чья это вещь? – Спросил Бетховен, когда девушка закончила играть.

- Ваша! – с гордостью ответила она.

– И этакая чепуха написана мною! О Бетховен, каким ты был ослом, – композитор хлопнул себя ладонью по лбу и со страдальческим видом покинул дом.

Глава 41

Один против всех

Цель музыки — трогать сердца.

Иоганн Себастьян Бах

Академии не удавались. Время безвозвратно упущено, он давно уже не слышит того, что играет. А теперь часто его игру не могут услышать и пришедшие на академию гости, Бетховену кажется, что он играет нежнейшую мелодию, буквально едва касаясь клавиш, а рояль при этом не издает ни звука. Недоумение, смешки… показная участливость, жалость. Или вдруг он ударяет по клавишам с такой силой, что вместо музыки слушатели слышат скрежет и дребезжание. Он уже не может контролировать себя. В общем, с концертами ничего не получается. И новое разочарование он уже не может и дирижировать!

- Хватит хандрить, Людвиг! Дирижируй нашим квартетом, - подбадривает друга Шуппанциг, - Клянусь богом, как бы ты не махал своей клятой палочкой, тебе все равно не удастся сбить с такта моих ребят.

Бетховен грустно усмехается. Раньше он и сам любил злые шутки.

«Дирижируя, – писал о Бетховене капельмейстер Игнац Зейфрид[129], – он при диминуэндо приседал настолько, что становился совсем маленьким, а при пианиссимо совсем скрывался за пультом. При нарастании звука он распрямлялся, а при фортиссимо поднимался на цыпочки и превращался почти что в великана, размахивая при этом обеими руками так, будто рассекал волны или хотел взмыть под облака».

Зрители в недоумение, впрочем, они готовы ходить на концерты дирижируемые Бетховеным хотя бы для того, чтобы позубоскалить в волю. При этом его друзья либо находят предлог, дабы не наблюдать постыдное зрелище, либо приходят, но стараются шикать на, не в меру развеселившуюся публику.

Но их уже не унять.

- Вы слышали, - смеется композитор Людвиг Шпор[130], - во время последнего исполнения Четвертого фортепианного концерта, наш Бетховен при первом же тутти вдруг начисто забыл, что он солист, вскочил со своего места и начал дирижировать на свой манер размахивая руками так, что чуть ноты не сшиб. 

- Ага, - поддерживает его тенорист Доминико Клаус, - когда он давал академию у нас в ан дер Вине, то при первом же сфорцандо  так широко раскинул и стороны руки, что оба подсвечника полетели с пюпитра рояля на пол.

- Надеюсь, это произошло на репетиции, - с досадой морщится Шуппанциг.

- Какой-там… прямо во время концерта, публика начала смеяться, а наш великий наорал на не в чем не повинный оркестр и велел начать с самого начала. А ведь к тому времени они уже добрую треть этой галиматьи одолели.

– Что же с того, милейший Бетховен поперек себя шире, у него плечи как у портового грузчика, ручищи… добавьте редкий темперамент. Ему элементарно не хватает место за инструментом. Раз такое дело, надо было на будущее пригласить на сцену пару лакеев, и доверить им держать подсвечники в руках. – С неудовольствием протянул Шуппанциг. Тенорист ему отчаянно не нравился.

- Ага, чтобы они успевали отпрыгивать в случае нежданного удара? Можете себе представить, господин Зейфрид действительно попросил двух мальчиков из хора подержать проклятые канделябры. И что бы вы думали? Когда настало роковое сфорцандо, Бетховен вновь выбросил в сторону правую руку, и бедный мальчуган получил такой сильный удар по лицу, что чуть не рухнул под рояль!

- Должно быть, мальчик слишком сильно склонился к инструменту, читая ноты, - не понимаю, что вам за радость порочить славного композитора, - вступился за учителя Черни.

- Вот именно, - не унимался Клаус, - один мальчик получил удар по лицу, а второй, должно быть более осторожный, все время сторожился, пригибаясь или вытягивая руки с подсвечником, и отодвигаясь сам. Все это было настолько смешно, что люди только что не валились под кресла. Зато ваш дражайший Бетховен вместо того, чтобы принести извинения побитому хористу, так разъярился, что порвал полдюжины струн.

- Не знаю, чему вы можете смеяться, - баронесса Доротея Эртман поднялась со своего места гневно сверкая глазами. – Знаете что самое печальное в Бетховене? Это то, что после всех этих неудач, он все равно встает и снова и снова поднимается на свою голгофу.  Много ли у нас людей способных пережить подобный конфуз? Менее сильный давно уже сбежал бы от позора, и отсиживался теперь на каких-нибудь водах или в горной деревеньке. Но Бетховен страшно страдая из-за непрестанных провалов, неудач, из-за осмеяния мелкими людишками, тем не менее, находит в себе силы не сдаваться.

Мне больно смотреть на все эти провалы, а он вновь и вновь выходит один против всего мира… это страшно.

Бетховен действительно не сдавался, хотя временами становилось по-настоящему невыносимо. Впрочем, у него пока было за что держаться – его музыка. «Концерт, организованный друзьями Бетховена, – рассказывает Шпор, – прошел с блестящим успехом. Новые сочинения Бетховена необычайно понравились, особенно Седьмая симфония. Изумительная вторая часть ее биссировалась и также произвела на меня огромнее впечатление».

В тот день Бетховен как в последнее время это уже случалось довольно часто, дирижировал дурно. Находящиеся в зале зрители вдруг явственно ощутили, что он уже не слышит собственной музыки, прежде предполагалось, что он плохо разбирает слова, что для того, чтобы услышать музыку, ему всего лишь нужно сесть в первый ряд. Но в том-то и дело, что теперь он был на сцене, то есть в самом эпицентре играющего оркестра!

Вдруг Бетховен опередил оркестр тактов на десять, пропустил паузу, сбился, вот и…

Когда же оркестр дошел до пианиссимо, Бетховен начал сгибаться, ниже, ниже, еще ниже, пока практически не залез под пульт. Затем на крещендо он вдруг ловко вынырнул из своего убежища, становясь все больше и больше, поднялся на носки, растопырил ручищи. А потом вдруг, когда по его расчету должно было начаться форте, высоко подпрыгнул, рассеянно замерев на месте. Никакого форте не последовало. Он мог определить это по движениям музыкантов. Людвиг испуганно оглянулся на зал, снова на оркестр, который, не обращая внимания на своего дирижера, продолжал играть пианиссимо. Не понимая, что происходит Бетховен, схватился за сердца, зал ахнул и поднялся, и в этот момент прозвучало долгожданное форте.

Бетховен стоял на сцене опустошенный но счастливый, его сердце вновь стучало ровно.

Глава 42

Мирный конгресс

Музыка - универсальный язык человечества.

Генри Уодсворт Лонгфелло

Осенью 1812 года, наконец, напряжение, связанное с присутствием захватчиков, которые устанавливали свои законы и все контролировали, начало спадать. В далекой России, на родине Разумовского войска Наполеона получили решительный отпор. Прогоняя французов со своей земли, русские пожертвовали собственной столицей.  Бетховен узнавал новости в домах своих друзей, контролируемые узурпатором газеты обходили стороной важнейшие политические события. Бетховен был поражен рассказом о сожженной Москве, и о том, с какой горечью и одновременно с тем восторгом, отзывался о тактики русского командования Андрей Кириллович.

Из всех речей Разумовского и его друзей, из того, что они скупыми фразами записывали в его блокнот и затем громко обсуждали, размахивая руками и разглядывая карту Европы, из всего этого Бетховен осознал для себя одно, непобедимые наполеоновские войска больше не воспринимаются таковыми. А значит, каждая страна, каждый город, каждая деревня будет подниматься против бегущего француза, дабы покончить с захватчиками раз и навсегда. То что может сделать один человек, вслед за ним сможет сделать и другой, Кутузов[131] побил Наполеона, стало быть… мысли кружились в голове, Бетховен с благодарностью принял бокал шампанского и осушив его в один миг протянул руку за другим.

Весной 1814 года объединенные войска России, Австрии и Пруссии победно вступили в Париж, и вскоре Наполеон был сослан на остров Эльбу. А осенью в Вене собрался мирный конгресс, на который прибыли властители Европы с блестящим окружением министров, царедворцев, вельмож.  Город готовился к большому празднику, руководить которым  взялся привычный к таким делам Сальери. Одновременно с венскими театрами и музыкальными коллективами, в город были приглашены известнейшие труппы из Австрии, Германии и Италии. Во всех концертных залах, на всех летних сценах безостановочно шли концерты, празднества, во всех дворцах проходили балы и рауты. Художники устраивали выставки своих произведений, а композиторы давали академии. Разумеется, не обошлось и без Бетховена. Сальери уже устал доказывать императору, насколько необходим на этом великом празднике Бетховен. Франц только отмахивался от него, виданное ли дело, приглашать на светский раут республиканца, на котором пробу ставить некуда. Впрочем, просвещённые гости Вены, желали слышать музыку самых известных венских композиторов, среди которых первое место занимал как раз Бетховен. Понимая это, император был вынужден сдаться.

Бетховен получил приглашение,  все газеты тут же написали об этом, а у дома композитора выстроилась очередь из директоров театров, умоляющих его выступить у них. 26 сентября 1814 года торжества открылись оперой «Фиделио», которая на этот раз почему-то не показалась затянутой или непонятной. Прошло время, и те, кто еще совсем недавно восклицал, что большей чуши не слышал, теперь удивленно пожимали плечами, «что же мне в ней тогда не нравилось?»

Тут же откуда ни возьмись во всех магазинчиках и кафе появились портреты Людвига ван Бетховена, так что даже гости города имели возможность узнать его, встретив на улице. Люди улыбались, снимали шляпы, жали ему руки, обнимали и зазывали в свою карету, в свою ложу, в гости, в первый подвернувшийся кабак. Он застенчиво улыбался в ответ, прижимая ладонь к груди, неуклюже благодарил, кланялся и тут же попадал в руки к новому претенденту тормошить, целовать, зазывать и приглашать. Иногда это удавалось, но, «Бог один и Бетховен один!» он давал по несколько академий в день, успевая прибегать под занавес своей оперы или сонаты, которой дирижировал кто-то другой. Приходил, чтобы хотя бы выйти на поклон.

Впрочем, что касается многострадального «Фиделио», тут Бетховену снова пришлось резать и переделывать.  «В восьмом часу вечера, – пишет режиссер Фридрих Трейчке[132], которому была поручена новая постановка «Фиделио», – Бетховен пришел ко мне. После того как мы обсудили все вопросы, он осведомился, как обстоит дело с арией Флорестана. Текст был уже готов, и я протянул его Бетховену. Тот прочитал текст и забегал взад и вперед по комнате, что-то бормоча и рыча. Это он делал обычно вместо того, чтобы петь. Затем рванул крышку рояля и сел за инструмент. Моя жена нередко упрашивала его что-либо сыграть, но всякий раз безуспешно. Нынче же он положил перед собой текст и начал восхитительно импровизировать. К сожалению, нет такого чудодейственного средства, которое могло бы закрепить эти импровизации. Казалось, он хотел почерпнуть в них музыку арии. Проходили часы, а Бетховен все импровизировал. Ужин, который он собирался разделить с нами, уже подали, но Бетховен не позволил себя прервать. Через некоторое время он обнял меня и, отказавшись от ужина, поспешил домой. На другой день великолепная ария была готова». И вот еще: «Уже был объявлен спектакль,  а обещанная новая увертюра все еще пребывала в чернильнице ее творца. Утром в день спектакля оркестр был вызван на репетицию. Бетховен не явился. После долгого ожидания я поехал к нему на квартиру, чтобы привезти его в театр, но… он лежал в постели и крепко спал. Рядом с кроватью стоял кувшин с вином и лежал сухарь. Листы увертюры были рассыпаны по постели и на полу. Выгоревшая дотла свеча свидетельствовала о том, что он работал всю ночь».

Во время конгресса Бетховен наконец представлен с русскому императору Александру I и императрице Елизавете, прибывшим в Вену 15 сентября 1814 года.  Весь светящийся от счастья граф Разумовский подводит своего друга Бетховена императорской чете. Елизавета – прекраснейшая из женщин, Бетховен задохнулся от ее красоты и непередаваемой грации. С удивлением он обнаруживает, что Александр глух на одно ухо, общий недуг сближает. Что же до императрицы, она любезно приглашает композитора посетить ее. Но нет никакой возможности назначить встречу немедленно, так как и Елизавета и Бетховен вовлечены во всю эту праздничную карусель.

- Ждите, я пришлю за вами, - обещает прекраснейшая из женщин, и Бетховен чувствует, как у него за спиной отрастают мощные крылья. Странное предчувствие теснит грудь, неужели это она, та женщина, которую он ждал всю свою жизнь и… Елизавета прекрасна, образована и нежна. Кроме того, она представляет в Вене страну победителя, великую Россию, перебившую хребет узурпатору. А стало быть, она сама часть легенды. Теперь по всей Европе все русское в необыкновенной моде, а Елизавета русская государыня, и не важно, что на самом деле она дочь маркграфа Баден-Дурлахского Карла Людвига Баденского и его жены - их маленькая золотоволосая принцесса Луиза Мария Августа. Какое ему дело, что русская царица свободно говорит с ним на немецком не потому что хорошо слушала учителей, а потому что это ее родной язык.

Бетховен уходит, думая, что все его время теперь будет посвящено ожиданию записки от императрицы, но они встречаются буквально через пару дней во дворце эрцгерцога Рудольфа, а затем  29 ноября она вместе с другими членами императорской фамилии присутствует на большой академии, устроенном Бетховеном в Большом редутном зале дворца Хофбург.  В программе: симфония «Победа Веллингтона, или Битва при Виттории», кантата «Славное мгновение» (в честь монархов, победивших Наполеона), и Седьмая симфония.

«Императрица Елизавета Алексеевна с особенным удовольствием слушала восхитительную гармонию Бетховена и на другой день пожаловала ему в знак своего благоволения 200 червонных» – отметил в своих записках приближенный ее величества, В.М.Иванов.

Несмотря на то, что Бетховен видел в императрице первым делом прекраснейшую, желанную женщину, полученные деньги не обидели его, а вселили уверенность в победе. Кроме того, как обычно, они были ему очень нужны. Он поблагодарил русскую государыню за щедрость и вскоре был приглашен на праздник во дворец Хофбург, на празднования именин Елизаветы. К этому дню он сочинил и преподнёс императрице  написанный в ее честь полонез.

Ну, разумеется, не сразу преподнёс, это бы шло в разрез со всеми правилами, поэтому в январе 1815 года он обратился к оберкамергеру императрицы, Александру Львовичу Нарышкину[133], с просьбой  дать ему разрешение посвятить Елизавете Алексеевне свой фортепианный полонез опус 89 и фортепианное переложение (клавираусцуг) столь понравившейся ей Седьмой симфонии.  «Так как большую симфонию можно считать одним из наиболее удавшихся порождений моих скромных сил, то я бы взял на себя смелость предложить Её величеству вместе с полонезом и клавираусцуг этой симфонии». При этом Бетховен при помощи Разумовского составил письмо таким образом, что сразу же бросалось в глаза, он не ожидает от русской императрицы никакой благодарности, и делает подношение единственно из желания доставить именинице приятность.

- Людвиг ван Бетховен большой оригинал, способный произвести хорошее впечатление в обществе, - счастливый возможностью поговорить с русской императрицей, Фердинанд Рис из кожи вон лез, желая понравиться.

- В чем же состоит его оригинальность, - Елизавета Алексеевна с интересом рассматривала только что выступившего перед ней молодого человека. – Вы его хорошо знаете?

- О, более чем хорошо, он мой учитель, а сам учился у моего отца. Так бывает в среде музыкантов. – Он виновато улыбнулся, отчего вдруг сделался необыкновенно милым, - однажды я, простите уж ваше величество, по молодости, по глупости с кем не бывает, читая ноты маэстро, вдруг, как, разумеется, это мне показалось, обнаружил в них ошибку. Целый день я проходил с этой мыслью, а потом решил, чем черт не шутит, и показал ноты Бетховену. Там, в Четвертом до-минорном квартете, рядом стоят две чистые квинты, - он сделал паузу, прикидывая, поняли ли сказанное окружившие императрицу дамы, она, во всяком случае, поняла, - дело в том, что употребление параллельных квинт запрещено классической гармонией из-за резкого и пустого звучания этих интервалов. – Еще один беспомощный взгляд, теперь тема сделалась еще более запутанной, а как они поймут анекдот, если изначально не улавливают самую суть?

- Таково одно из первоначальных правил школьной гармонии, - неожиданно помог стоящий за креслом императрицы молодой офицер.

- Совершенно верно, - обрадовался Рис. – Таково правило! Закон!

Теперь, когда его поняли все, музыкант мог продолжать.

- Так вот, прихожу я значит к маэстро, сую ему под нос ноты, тычу пальцем в эти самые две квинты, а он словно не понимает, что происходит.

- В чем дело?! Рехнулся отвлекать от работы?! Выгоню!

Я развернулся к двери и хотел уже бежать, но он остановил меня, требуя объяснений. Вот тогда я и вывалил ему все свои ничтожные знания, все как есть, как в правилах написано.

– Кто же это запретил? – вдруг взорвался Бетховен. – Нет, ты конкретно укажи кто? Вот я сейчас пойду и с ним неучем разберусь по этому делу.

Я чуть сквозь землю не провалился. Но, не стоять же столбом, наконец немного пришел в себя и стал вспоминать, кто из знаменитых теоретиков учебники писал, учитель все это прослушал, а список доложу я вам, получился будьте нате. У меня всегда была отличная память, а тут такой случай.

Так вот, когда я назвал последнее имя и остановился, Бетховен хлопнул меня по плечу и как гаркнет:

- Они запретили. И хорошо. Зато я разрешаю!

Глава 43

Бетховен и девочка

Дайте мне счет из прачечной, и я положу его на музыку.

Джоаккино Россини

Последний раз как музыкант Бетховен выходит на концертную сцену в Пратере, вместе со скрипачом Шуппанцигом и виолончелистом Линке[134] для исполнения Большое трио си-бемоль-мажор. При этом, он не слышал ни одной ноты из исполняемого им же самими, не было никакого смысла и дальше продолжать экспериментировать в этом роде.

Апогея своей популярности Бетховен достиг в том же 15-ом году, когда давал свою грандиозную академию для Венского конгресса в Редутензале. В тот день его слушали свыше 5000 человек. Оркестр исполнил Седьмую симфонию, торжественную кантату «Славное мгновенье» и симфоническую картину «Победа Веллингтона, или Битва при Виттории». В 1813 году близ испанской деревеньки Виктория, Бетховен переиначил название, так что получилась «Виттория» состоялась победа над французами. Современники Бетховена пережившие осаду Вены, и ставшие свидетелями множества сражений, без труда различали в музыке канонаду пушек, свист ядер, гром барабанов и взрывы, взрывы, взрывы. Получилась необыкновенно реалистичная картина сражения, каждый звук которой был понятен. На время исполнения «Битвы» перед мысленным взором слушателей проплывали картины боя, зал смотрел на одетых в черные фраки музыкантов и видел зарево пламени и летящие в разные стороны клочья разорванной очередной бомбой земли.

Эту необыкновенную пьесу исполнял огромный сводный оркестр 18 первых скрипок, 18 вторых, 14 альтов, 12 виолончелей, 7 контрабаса, прочие. Среди оркестрантов зрители могли разглядеть прославленных музыкантов Вены таких как Антонио Сальери, известных пианистов Иоганна Гуммеля, Джакомо Мейербера[135], Игнаца Шуппанцига, Людвига Шпора и других виртуозов столицы. Бетховен дирижировал академией и кланялся публике, в то время как оркестром на самом деле управлял его помощник, на которого собственно и ориентировались музыканты. Впрочем, это нисколько не испортило впечатления.

Вся Вена и гости города имели возможность насладиться этой необыкновенной пьесой, на фоне которой поначалу даже немного померкла Седьмая симфония.

Накануне знаменитого концерта у Редутензала остановился роскошный экипаж запряженный четверкой коней, из него вышел мешковатый господин в синем дорогом комзоле, рядом с которым шла очаровательная девочка в розовом платье с теплой накидкой на плечах.

- А вы возьмете меня на академию господина ван Бетховена? – Тереза потянула за рукав Иоганна. Она никогда не называла старшего брата отца дядей.

- Разумеется возьмем. – Иоганн стянул с руки перчатку и нежно поправил рыжую прядь выбившуюся из под шляпки дочери. Одинадцать лет, девочка хорошела прямо на глазах. Иоганн невольно залюбовался миленьким личиком. Рыжая, с яркими голубыми глазами Тереза росла озорной и непоседливой.

- Ты просто обязана быть на этой академии. Вся Вена будет!

- А мама сказала, что Гретхен поедет с нами и мы будим сидеть рядом.

- Конечно возьмем, - Иоганн насупился, не понимая, к чему клонит его любимица. Вопрос о дочери прокурора Гретхен был решен еще на пасху.

- Гретхен показала мне свое платье, зеленое вот с таким бантом. А я в чем поеду? В старом? В голубом, в котором была и в  гостях у Кнутов, и на «Волшебной флейте». Не хочу в старом.

- Ах, вот ты к чему? Что же, решено, пойдем и прямо сейчас выберем отрез на новое платье, и за ночь Роза уж как-нибудь сошьет тебе обновку. Ты ведь читала в книжке, которую мама подарила тебе на рождество, хорошее платье шьется за одну ночь. – Иоганн оглянулся, ища глазами лавочку и вдруг заметил брата.

- Добрый день, Людвиг! – Иоганн приподнял шляпу, а не растерявшаяся Тереза сделала книксен.

- Какими ветрами тебя занесло в Вену? – Композитор достал из-за пазухи тетрадь и обкусанный карандаш и протянул все это Иоганну.

- Да вот, приехали на твою академию, да только моя принцесса желает новое платье, для того, чтобы почтить тебя со всем уважением и восторгом. – Иоганн написал и затем произнес всю фразу, подмигнув при этом Терезе.

- Все еще возишься с этой ублюдкой вместо того, чтобы родить собственный детей?! Давно бы выбросил из дома ее вместе со шлюхой матерью и завел себе приличную женщину. – Гаркнул Людвиг, и, вырвав тетрадь их рук брата зашагал прочь.

Девочка стояла как громом пораженная, из ее красивых глаз катились крупные слезы.

Глава 44

Сокровища мира

Что от сердца исходит - к сердцу должно привести.

Людвиг ван Бетховен

После конгресса Бетховен уже не мог назвать себя бедняком, деньги сыпались на него точно из рога изобилия, и по совету друзей, он тут же обратил часть их в акции, взяв теперь себе за правило, время от времени заглядывать на биржу.

И вот снова у дверей знаменитого композитора очереди из директоров театров желающих устраивать в своих стенах его новые академии и редакторов издательств, пришедших приобрести права на публикацию нот.  Император Франц не против слушать музыку Бетховена, и стоит тому только пожелать, он вполне может добиться придворной  должности. Но неожиданно для всех, как раз в это время в разговорной тетради Бетховена появляется следующая запись: «Общество,  это король, и оно любит, чтобы ему льстили; оно осыпает за это своими милостями. Но подлинное искусство гордо, оно не поддается лести. Знаменитые художники всегда в плену, вот почему их первые произведения – самые лучшие, хотя они и возникли из тьмы подсознания». Или вот еще: «Если у меня не будет ни единого крейцера и если мне предложат все сокровища мира, я не свяжу своей свободы, не наложу оков на свое вдохновение»!

Судьба посмеялась над музыкантом, вдруг возникнув на пути Бетховена в виде Гетовского мефистофеля.

- Все сокровища мира? – засмеялся дьявол. – Да, что ты знаешь о сокровищах мира? Да как ты, бедняк всю жизнь прозябающий в нищете, представляешь себе эти самые сокровища?

15 ноября 1815 года умер младший и любимый брат Бетховена. Карл скончался от чахотки погубившей их мать. Хоронить беднягу пришлось Людвигу. А когда закончился конгресс, стряпчий собрал родственников покойного в своей конторе, где зачитал завещание Карла ван Бетховена.  Что мог завещать давно не работающий из-за болезни и существовавший исключительно на щедрость родственников Карл?  Людвиг и Иоганн отправились в контору стряпчего принимать на себя долги покойного и тут, Мефистофель щелкнул пальцами, и Людвиг был вынужден схватиться за стену, чтобы не упасть, когда стряпчий вдруг произнес, что Карл ван Бетховен назначает своего брата Людвига ван Бетховена опекуном своего единственного сына Карла.

Случилось то, о чем Бетховен часто грезил наяву и во сне. То, о чем мечтал, в первый раз увидев маленького Карла в колыбели. Родственники подтолкнули к дяде девятилетнего племянника, и отчего-то вдруг сделавшийся похожим на Мефистофеля стряпчий, поднявшись из-за стола, где он зачитывал завещание, бережно взяв мальчика за руку, подвел его к дядюшке.

- Вы не оставите нас, господин ван Бетховен? – Затараторила заплаканная вдова. – Вы правда, позаботитесь о маленьком Карле? Вы выполните волю моего несчастного мужа. – Черная мантилья промокла от слез. Руки в черных перчатках дрожат, а вот юбка на вдове синяя, и накидка коричневая. То ли денег на полный траур не нашлось, то ли и не стремилась к тому гадкая баба. - Как он любил вас, господин ван Бетховен! Как он всегда почитал вас!

- Как он любил вас господин ван Бетховен, - соглашается с Джоанной супруга Иоганна Тереза, в шляпке с траурной вуалью, рядом с нею ее дочь тоже Тереза в сером платье с черными лентами в волосах с изящным расшитом бусинками ридикюлем. Та самая, которую он недавно ни за что, ни про что обругал встретив возле театра. Нехорошо конечно получилось, но да если бы он ей тогда глаза не раскрыл, то откуда бы она правду узнала?

- Все сокровища мира? – Напомнил Мефистофель, - подводя к композитору одетого во все черное мальчика. «Мой черный человек». Воскликнул присутствующий здесь же, невидимый для всех прочих Моцарт,  «твой черный человек», - смеется Зюсмайер. И Бетховен делает шаг навстречу маленького «черного человека», своего драгоценного племянника Карла, своего будущего сына. «Черный человек черного человека», - по-театральному взмахивает руками Гайдн.

Для чего тут столько покойников? Не иначе сам Карл призвал посодействовать в его деле.

- Да, я буду заботиться о… - Людвиг не смог выговорить «вашем» сыне, и сказал просто «сыне», вдруг осознав, что это правда. Да, все сокровища мира, это не побрякушки, не большой дом с лакеями, не роскошная карета вроде той, в которой ездит Иоганн, не должность капельмейстера, все сокровища мира, это мальчик который будет называть тебя отцом. Вот к чему шел Бетховен долгие годы, он мечтал о семье, о нежной спутнице жизни, о ватаге ребятишек. Судьба оказалась скупердяйкой, она много раз позволяла ему влюбляться, но разгоревшийся творческий пыл, шел исключительно на создание музыкальных произведений. Он так и не стал отцом, хотя, давно подозревал, что по Вене, да и не только по Вене бегают его ребятишки. И вот теперь, судьба предлагала все сокровища мира в лице маленького Карла.

Вначале, никто из находящихся в конторе во время зачитывания завещания не понял, что произошло на самом деле. Ну, дядя пообещал заботиться о племяннике, стало быть, будет выдавать матери деньги на его содержание, купит новую одежду, определит в престижную школу.  Быть может, пришлет к Карлу учителя музыки. О чем-то подобном думал покойный брат, когда назначал Людвига опекуном.

Бетховен рассудил иначе, он усыновил Карла, буквально на другой день насильственно забрав его у матери. Этого не ожидал никто. Джоанна пошла бы на все что угодно, лишь бы сын остался с ней. Она была готова сама водить его на уроки, оставлять в доме дяди на выходные. За все эти предложения, Бетховен обозвал ее неисправимой шлюхой, пообещав доказать последнее, дабы ее с позором выгнали из города.

Ситуация накалилась до предела, Бетховен забрал мальчика к себе, повелев Иоганне на пушечный выстрел не приближаться к его дому. Возможно, в чем-то он и был прав, до замужества Иоганна Рейс действительно вела не самый праведный образ жизни, но при этом Карл был рожден в браке. Кроме того, мальчик был привязан к своей матери, и мать обожала его. Теперь же великий дядя забрал ребенка насовсем, запретив матери и сыну даже видеться.

 Правда, тут же выяснилось, что у него нет ни сил, ни времени для воспитания девятилетнего мальчика.

Так из бедного, но уютного и теплого дома матери, мальчик попал в холодное неприбранное жилище холостяка, вместо вкусной домашней еды здесь подавали прожаренное подгоревшее мясо и не на что не похожий жидкий суп. Вороватые слуги специально покупали самые некачественные дешевые продукты, так что зачастую за завтраком на столе оказывались тухлые яйца. Когда мальчик сказал об этом своему дяди, тот прогнал слугу и на следующий день сам сходил на рынок, купил продуктов и потом приготовил еду. И что же, мясо подгорело, а суп был жидким и остывшим. «Время от времени, – писал Игнац Зейфрид, – пытаясь освободиться от слуг, он сам отправлялся на рынок, сам закупал провизию и сам готовил. В ответ на урезонивания друзей он сердился и приглашал их к себе на обед, с тем чтобы друзья сами убедились в его хозяйственных и поварских способностях.

Гости, однажды явившись по приглашению, застали хозяина в ночной рубашке, синем фартуке и ночном колпаке, из-под которого торчали космы нерасчесанных волос. Бетховен стоял у плиты и готовил. Наконец после полуторачасового ожидания стол был накрыт. Суп походил на похлебку, подаваемую в приютах для нищих, говядина была полусырой, овощи плавали в воде и жиру, а жаркое, казалось, прокоптили в дымоходе. При виде всей этой пищи гости заявили, что они сыты, и постарались утолить свой голод хлебом и фруктами. То, что было очевидно друзьям, не хотел видеть Бетховен. И чем убедительнее были их доводы, тем сильнее раздражался он. И, все больше и больше распаляясь, не желал слушать ни советов, ни предупреждений».

Иоганна подала в суд на деверя, требуя вернуть ей ребенка, Людвиг подал ответный иск, потребовав лишить мать родительский прав. Понимая, что теперь ему понадобятся знакомства в юридических кругах, Бетховен даже вызвал из Бонна старого приятеля Стефана фон Брейнинга, но когда тот, вместо того чтобы помочь исполнению задуманного, начал уговаривать Людвига пойти на мировую, прогнал его прочь, запретив когда-либо еще писать или приезжать к нему.  

Маленький Карл играл в своей комнатке, когда дядя принялся ругаться с приятным незнакомцем, привезшим мальчику в подарок целую связку книг. Когда же Карл вышел, чтобы узнать, в чем дело, Людвиг  уже прогнал друга детства, изрыгая ему в след проклятия.

Когда Стефан обернулся, чтобы в последний раз увидеть Бетховена, на пороге стоял одетое во все черное ребенок. Маленький Карл - черный человек Людвига ван Бетховена.

Неожиданно для себя Стефан обнаружил, что ушел из дома Людвига, позабыв там трость, он еще раз обернулся, в надежде, что Карл поможет ему, когда вдруг увидел, что мальчик уже на улице. Прячась под балконом, на который в любой момент мог выйти рассерженный композитор, Карл обнимал, тайком пришедшую повидать его мать. Пораженный увиденным, Стефан добрался до остановки дилижанса, и с самыми неприятными предчувствиями вернулся в Бонн.

Поняв, что работать и воспитывать ребенка одновременно невозможно, Бетховен вместо того, чтобы вернуть сына матери, определяет его в частный пансион. Теперь дядя навещал Карла, проходя через парадную дверь и общаясь с учителями, в то время как Иоганна и сам Карл для своих встреч пользовались выходом для слуг. Когда  дядя последними словами ругает мать Карла, тот кивает, соглашаясь с его правотой и превознося дальновидность и мудрость своего опекуна, забравшего его из дома недостойной родительницы. Попрощавшись с дядей, мальчик сбегает из пансиона на очередную встречу с матерью, где, в свою очередь проклинает дядю, называя его «старым дураком» и «ужасом всей своей жизни».

Когда же приходивший обучать мальчика Карл Черни пару раз приметил своего юного ученика в компании с матерью и доложил об этом Бетховену, тот учинил в пансионе скандал, требуя, чтобы эти встречи прекратились, и учителя следили за тем, чтобы Карл не манкировал занятиями. В результате, в пансионе ужесточили контроль за приходящими туда женщинами, а Джоанна переодевшись в мужское платье, продолжала навещать сына.

За год непрестанного вранья и притворства, Карл добился невероятных результатов, он научился выжимать из себя слезы, демонстрировать абсолютно честные глаза, клясться так, что ему верили все от мала до велика. В общем, врал и не краснел.

Когда директор пансионата перекрыл черный ход, посадив там старого дворника, который следил за мальчишками, Карл стал вылезать из окна. Во время занятий гимнастикой, которое проходило на свежем воздухе во дворе, Карл тихо заходил за кусты сирени и оттуда бежал к ограде, где ждала его переодевшаяся мужчиной мама.

«Ленив, безучастен к увещаниям и наставлениям, а главное, каждое его слово – ложь. Мать его просто б… и сын, кажется, начинает походить на мать: что ни слово, то ложь. Лень ведет его ко всяким порокам, приходится его наказывать. Если не направить мальчика на путь истины, то он совсем испортится», - писал о Карле его классный наставник.

Один раз необыкновенно взволнованный директор пансиона сам примчался к дому Бетховена, оказалось что ночью Карл собрав свои вещи, бежал из ненавистного пансиона, сделав подкоп под высокой оградой. Бетховен немедленно отправился в полицию, те в дом к Иоганне, но ни матери, ни сына там не оказалось. С неделю дядя искал по всей Вене беглецов, и наконец, они были обнаружены в недорогой гостинице и мальчика водворили в дом его опекуна.

- Ненавижу этого дядю, когда он приезжает ко мне в пансион все смеются надо мной. Мало того, что он ест как свинья, и одевается как нищий, с ним даже гулять нормально невозможно, все время нужно останавливаться и записывать ответы в его поганые тетрадки. При этом он орет так, что прохожие отскакивают, да еще и размахивает ручищами.

Но, даже когда Карл Черни честно пересказал учителю слова его племянника, Бетховен не изменил своих позиций продолжая держать мальчика в пансионе и не допуская к нему матери. Правда, на этот раз он поместил Карла уже в другое учебное заведение, так что Иоганне пришлось какое-то время искать сына.

Глава 45

Суды

Бывают коты до такой степени музыкальные, что не задушат соловья, прежде чем не выслушают его до конца.

 Влодзимеж Счисловский

Поняв, что дальше может быть только хуже, Джоанна снова подала в суд. Бетховен принял вызов. Мать оперировала чувствами, дядя ссылался на завещание брата, и на то, что он как известный композитор априори способен лучшим образом воспитать своего родного племянника, нежели это сделает завзятая шлюха, коей является истица. Суд поддержал нашего героя, но Джоанна тут же подала прошение на пересмотр дела, на том простом основании, что суд, в котором разбиралось дело об опекунстве над несовершеннолетним Карлом ван Бетховеным, обычно решает вопросы связанные с  делами дворян, в то время как Людвиг ван Бетховен дворянином не является.

Осознав, что дело проиграно, и ему придется снова с самого начала обивать пороги стряпчих, теряя время и в который раз доказывая свои права, Людвиг пошел на отчаянный шаг, пытаясь доказать, что голландская приставка «ван» равносильна французскому «де» и свидетельствует о дворянстве ее обладателя. Судьи оказались людьми грамотными, и дело было отослано для пересмотра в другую инстанцию.

– Мое дворянство – здесь! – Бетховен хлопнул ладонью по лбу. – Здесь мое истинное дворянство.

Ерунда, судьи и не такого в жизни наслушались, их дело следовать букве закона, а не восхищаться чьим-то остроумием.

Ребенка отдали матери, вплоть до окончательного решения вопроса об опекунстве.

Подавленный Бетховен направляется в одну из самых известных адвокатских контор Вены. Наконец-то он осознал, это не театр, не светский салон, в суде должна звучать понятная им музыка, а Бетховен при всей своей гениальности не в состояние исполнить ее по всем существующим правилам.

Контора, которую порекомендовал ему эрцгерцог Рудольф, больше походила на роскошный дворец, нежели на привычные крохотные и грязные помещеньица, в которых сидели в ожидание новых клиентов судейские чины.

- Друзья его высочества, наши друзья. Вот вам список самых известных адвокатов Вены, вот личные дела каждого из сотрудников, вы вольны сначала просмотреть их все до последнего, и лишь после этого выбрать адвоката для себя. Нечего не понимающий Бетховен развел было руками, мол, не разумею я в этих делах, но, можно сказать, что мол «я музыкант», но ведь это еще не значит, что неграмотный. А стало быть, вот он столик красного дерева, вот вполне удобное кресло, вот список адвокатов, с какого начать?

Не успел директор конторы дойти до двери, как его остановил восторженный вопль нового клиента.

- Этот! Этого хочу! Немедленно! – Орал Бетховен, размахивая папкой с личным делом адвоката с музыкальной фамилией Бах. – Я нанимаю его, и больше никого! – Приплясывал на месте композитор. – Судьба подала мне добрый знак. К тому же, эту фамилию я в жизни не забуду!

Бах оказался невысоким лысеющим господинчиком с креветочными глазами навыкат и громовым голосом, который совершенно не соответствовал щуплому телосложению.

Благодаря своему голосу, он умудрялся перекрикивать участников суда, так, что самые буйные из них затихали и затем сидели смирно, точно провинившиеся школяры.

- Первым делом, я настоятельно рекомендую вам, господин Бетховен впредь называть себя в суде не иначе как «капельмейстер», - внушал Бах своему новому клиенту.

- Я свободный художник, - мельком взглянув в разговорную тетрадь, ответствовал Бетховен.

- В своих кругах, вы можете, сколько хотите именовать себя этим прозвищем, но суд с большей охотой прислушается к мнению кладбищенского сторожа – он занимает официальную должность и имеет оклад, нежели к подозрительному субъекту живущему разовыми заработками. Назовите себя свободным художником, и попрощайтесь с племянником.

- Но это ведь будет враньем, - не унимался Бетховен.

- Вы получаете деньги в театре после академии, которые готовите как капельмейстер?

- Разумеется.

- Можно ли назвать эти деньги заработанными, а вашу работу честно выполненной?

- Безусловно.

- Стало быть, время от времени вы все-таки работаете капельмейстером и получаете за это деньги. Следовательно, вы можете назвать себя капельмейстером. – Края губ Баха самодовольно приподнялись, заметив, что его клиент пасует. – Далее, вы должны как следует вымыться, привести волосы в порядок и одеть самое дорогое свое платье. Нет, закажите немедленно. Я напишу вам адрес. Но на суде, вы должны выглядеть респектабельным господином. Да, в суд приедете в карете. Это не обсуждается. Далее…

- Кому какое дело, как я выгляжу?! – Продолжал бессмысленное сопротивление Бетховен. - Меня все знают! Достаточно сказать, что я Бетховен и…

- Желаете устроить очередную академию в зале суда? Вас выведет полиция, оштрафуют за хулиганство и неуважение к суду, а дело закроют раз и навсегда. Постарайтесь говорить лишь то, что я напишу вам, и ни чего больше. Все что нужно, я скажу сам. Не оскорбляйте мать вашего племянника, за вас это сделают свидетели, которых я приглашу на заседание. Все должны видеть в вас респектабельного, спокойного и готового к диалогу человека.

Но с одного наскока дело об опекунстве не было решено, Бах предложил своему клиенту набраться терпения. В результате, судебный процесс затянулся на годы, Бетховен тратит колоссальные средства на продолжение войны за право жить вместе с мальчиком, который его не любил и в грош не ставил. «Только лишь нищета понуждает меня к подобной торговле своей душой», – с горечью и тоской признается Людвиг брату Иоганну, рассказывая о том, что вынужден ныне брать неинтересные ему заказы, лишь бы обеспечить жизнь себе, Карлу и оплачивать судейские издержки.

«Я часто думаю о смерти, – писал он в это время графине Эрдеди», – но без страха».

Глава 46

Дела житейские

«Наше время чересчур мелко. Мелкое не любит великого».

К. Куфнер

В 1819 году Бетховен оглох окончательно. И если прежде глухота то наваливалась на него подобно снежной лавине, иногда он все же слышал громкие звуки, болезненно реагировал на крик, теперь не помогали даже слуховые трубки, по просьбе композитора ему кричали в самое ухо, но он не слышал ни звука, не чувствовал вибрации. Море которое шумело в голове Бетховена долгие годы отступило полностью оставив композитора не пустом берегу, где не было слышно ни единого звука. 

«На улицах, – пишет в своих воспоминаниях Герхард фон Брейнинг, сын Стефана, – все обращали на него внимание… Так как спутник, беседуя с ним, вынужден был писать ответы в разговорной тетради, по пути происходили частые остановки. Внимание окружающих, пожалуй, еще больше привлекала жестикуляция и мимика, которыми он сопровождал свои ответы. Прохожие оглядывались на него, а уличные мальчишки дразнились. Поэтому Карл стыдился дяди и старался не выходить с ним на улицу. Однажды он даже прямо высказал это, чем очень задел и обидел его».

Джоанна тоже запаслась адвокатом, и тот бился с многоопытным Бахом ни на жизнь, а на смерть. Таким образом, они просудились до 1820 года, когда Бетховен получил право называться отцом Карла.

Тем не менее, это ни коим образом не изменило отношение Карла к дяди и матери. Он продолжал сбегать от Людвига, и встречаться с Джоанной. Бетховен ругал племянника, тот уверял, что давно уже не видел мать, и даже не знает, где та теперь живет, или напускал на себя вид раскаявшегося грешника, утверждал, что впредь исправится. Бетховен рвал жилы, пытаясь заработать больше денег. Мир наставший после памятного конгресса, в материальном плане не сулил ничего хорошего, в Вене царила безработица. Обычно с презрением отвергающий сулившую пополнение средств работу, теперь Бетховен хватался за любой заказ, делая то, что еще вчера было ему противно: «Что касается меня, – сетовал он в одном из писем, – то я брожу с нотной бумагой по горам, оврагам, долинам и строчу кое-что ради денег и хлеба насущного. Я настолько преуспел в этой всемогущей и подлой стране феаков, что вынужден сначала много настрочить ради заработка, чтобы потом выгадать немного времени для крупного произведения»

Вы слепо верите ему. – Убеждал Людвига зашедший к нему на огонек Крумпхольц. – Я сам видел, вместо того, чтобы идти на урок, он отправился с друзьями в дом терпимости.

- Я знаю, он говорил мне, что играет там на бильярде. – Отмахивался Бетховен. – Я ему разумеется, сделал выговор, но да меня теперь совсем другая мука гнетет.

- Что случилось?

- Мне кажется, он крадет книги из моей библиотеки и затем продает их. Вы знаете, я собрал достаточно хорошую обширную библиотеку, многие книги я действительно прочитав один раз, больше не возьму в руки, но вчера я хотел полистать Гете, и вдруг не нашел очень дорогой для меня книги. Ее подарила мне Елена Брейнинг, в то время, когда я еще сам сущий щенок, преподавал в ее доме. Эта книга дорога мне как память о моих друзьях, паршивец в лучшем случае сумел выручить за нее деньги на пару кружек пива, в то время как мне она бесконечно дорога! Я пытался поговорить с ним по душам, заклинал признаться, в какую лавку он отнес Гёте, но он только отнекивается. Быть может, я сам заложил куда-то томик. В общем, он назвал меня старым дураком и убежал. А я теперь мучаюсь, что обидел его, и теперь он уже не вернется.

Разобравшись немного с работой за деньги, Бетховен берется за фортепианные сонаты Двадцать девятую, Тридцатую, Тридцать первую и Тридцать вторую, пишет  Торжественную мессу (Missa solemnis) для хора, солистов и оркестра. «Торжественная месса, – замечает Карл Шеневольф, – и ее соратница Девятая симфония выросли из сопротивления черной реакции и мрачным обскурантам… Небезынтересно отметить, что это великое творение, по характеру своему чуждое церковной музыке, вызвало протесты ортодоксальных церковников».

Четыре года писал Бетховен Торжественную мессу, теперь, когда он оглох окончательно, музыка непрестанно играла в нем, из-за чего окружающие подчас делали вывод, что композитор окончательно сошел с ума. Не обращая внимания на окружающих он орал, рычал, стонал, топая ногами должно быть, вытанцовывая каждую партию. Когда же месса была завершена, и Бетховен приступил к подготовке академии, вдруг выяснилось, что никто не собирается ее печатать. Мало этого так называемое «Общество друзей музыки австрийской империи», распространило слух, будто бы Бетховен окончательно выжил из ума, из-за чего мессу было, мягко говоря, не рекомендовано исполнять или издавать где либо.

- «Обществом врагов музыки австрийской империи» запретило мою мессу! – Негодовал Бетховен. - Четыре года псу под хвост!

«У нас, – напишет поэт К. Куфнер в одной из тетрадей Бетховена, – всем распоряжаются политические коновалы, которые, ничего не смысля в болезни, без конца пробуют: нынче пропишут слабительное, завтра – потогонное; не обладай страна лошадиным здоровьем, она бы погибла».

Да, словами, конечно, можно воздух сотрясать. Но Бетховену недостаточно просто отвести душу, выбранив никуда не годную политику, глупые правила и законы, по которым предписано жить. Но если прежде он мог плюнуть и начать новое произведение, теперь он должен был заботиться о неблагодарном Карле. Поэтому Бетховен делает то, чего не делал никогда прежде, он рассылает собственноручные письма монархам Европы с предложением подписаться на мессу. Цена каждого экземпляра – пятьдесят дукатов.

В результате он получил деньги всего на десять экземпляров «Торжественной мессы». Радовало, что среди подписчиков обнаружился русский император, Россия – всегда была перспективным направлением для деятелей любых искусств. Тем не менее, он не звал Бетховена к себе, не предлагал ему придворную должность. Печалило, что получивший послание наравне с монархами Гёте оставил его без ответа. Лишь в 1824 году композитор договорился с майнцским издателем Шоттом[136] о выпуске в свет Торжественной мессы. В том же году в Вене она была исполнена в отрывках.

Глава 47

Осень жизни

Музыка - это откровение более высокое, чем мудрость и философия.

Людвиг Бетховен

В 1823 году, по Вене поползли тревожные слухи, Антонио Сальери пытался покончить жизнь самоубийством. Композитора удалось спасти, но он был помещен в клинику для душевнобольных. И едва за несчастным закрылись двери больницы, в салонах принялись перетасовывать подробности, чуть было не разразившейся трагедии. Кто-то пустил слух, будто Сальери пытался отравиться, другой подхватил версию с отравлением, предположив, что это был тот самый яд, с которым уже познакомились на свою беду Моцарт и Зюсмайер. Никто не слушал любимого ученика самого композитора Игнаца Мошелеса, который был готов поклясться на Святом Писании, относительно того, что учитель всегда отвергал эту клевету, прося Игнаца при случае заступиться за него перед всем миром. Да и способ самоубийства в свете изначально был назван неверно, словно кто-то специально подтасовывал факты. Но кто же станет слушать какого-то там музыканта, когда сильные мира сего авторитетно рассуждают о муках совести и божьей каре?!

Отвергая доводы рассудка, Сальери был заочно признан виновным уже потому что решился на самоубийство. Почему композитор пытался убить себя на самом деле? Совесть заела. Тут же газеты подсуетились, напечатав сенсационное заявление: думая, что умирает, коварный итальянец признался на исповеди в своем давнишнем преступлении. Какая газета первой разразилась сенсацией – неизвестно. Как обычно, все что-то такое слышали. Слухи обваливались на мирных обывателей сошедшей с гор снежной лавиной. Люди передавали горячую новость, даже не пытаясь разобраться в произошедшем. Какой конкретно священник пренебрег тайной исповеди? Назовите имя, церковь просто обязана покарать за такое преступление. Но имя не называется? А сильные мира сего бездействуют.

Этот слух запечатлен и в разговорной тетради Бетховена, за одним лишь уточнением. На самом деле, Сальери не отравился, а перерезал себе бритвой горло.  Глубоко почитавший Моцарта, и друживший с Сальери, Бетховен должно быть много думал о том, действительно ли итальянец не имел никакого отношения к этому делу. Под действием разразившегося скандала, его вера в учителя пошатнулась. И если в самом начале он свято верил в невиновность наставника, его не мог не покоробить созданный Антонио Сальери в 1821 году реквием на собственную кончину. Кроме того, быстро стало известно, что вслед за реквиемом, Сальери написал прощальное послание графу Гаугвицу[137], с просьбой отслужить в капелле заупокойную службу по нему и исполнить посылаемый реквием ради спасения его души, ибо «к моменту получения письма его автора уже не будет среди живых» - то есть, два года назад, Сальери готовился отойти в мир иной. Впрочем, официально Бетховен не давал своей оценки, но вот не думать о случившемся не мог.

И еще одно неприятное событие, несколько лет назад, Бетховен снова сошелся со своей давней любовницей графиней Эрдеди. В то время, когда ее супруг посещал английский клуб, где подавали черный «Портер» и играли в биллиард, композитор посещал свою даму. Правда, в последнее время, Людвиг начал подозревать, что его возлюбленная отдает предпочтение домашнему учителю ее детей господину Браухле, впрочем, до поры до времени его это не касалось. Кончилось все тем, что застав как-то графиню с ее новым любовником, граф попытался вышвырнуть Браухле вон, а тот в запале зарезал своего хозяина.

Теперь, читая сообщение о кошмарном преступление, напечатанном в светской хронике, Бетховен с ужасом для себя констатировал, что знал об этой связи с самого начала, и не убедил графиню взяться за ум: «Браухле, разумеется, не уклонится от использования, и вы, как обычно, днем и ночью будете пользоваться им», - написал он в своей тетради, во время очередного посещения графини.

Теперь, пока шло судебное разбирательство, ее сиятельство находилась под домашнем арестом и к ней было не проникнуть.

С ужасом для себя композитор вдруг начал осознавать, что те годы, что он бился за право воспитывать Карла, почти все его друзья разъехались или даже умерли: женился и уехал из Вены граф Глейхенштейн, некоторое время назад, Бетховен просил его подыскать для себя красивую жену. Теперь он даже не знал его адреса, уехав сразу после конгресса, теперь жил и работал в Лондоне Фердинанд Рис, повезло и Шуппанцигу – он списался с русской императорской семьей и уехал по приглашению к ним в Санкт-Петербург. Граф Франц Брунсвик и его сестра Тереза жили в своем имение в Венгрии, где он их оставил.  Больше десяти лет назад, скончался папаша Гайдн, а до него ушел Крумпхольц. На смерть Иоганна Баптиста Крумпхольца Бетховен написал траурную пьесу, положив на музыку отрывок из «Вильгельма Телля» Шиллера. Когда-нибудь теперь уже скоро это произведение прозвучит на бетховенских похоронах.

Навсегда уехала из Вены графиня Эрдеди сосланная из этого прекрасного города, после убийства ее супруга. Согласно решения суда, дети графини были отданы родственникам.

Теперь рядом с Бетховеным не осталось никого, а Карл, которому дядя был готов простить все за одну только добрую улыбку, пропадал где-то, появляясь лишь за очередной порцией денег. Теперь, когда Людвиг отчаялся спасти слух, ему хотелось только одного, как-нибудь унять боль в животе. Жуткие рези доставали композитора днем и ночью.  Боль немного утихала, лишь когда он сидел или лежал, поджав колени к груди. Часто в такой неудобной позе ему приходилось и работать.

- Приходи сегодня на академию моего ученика, - написал в тетради Карл Черни.

- Куда? Какого еще уч…? Того самого одиннадцатилетнего вундеркинда? Как его к дьяволу, а… Лист.

- Именно, и я тебя уже приглашал, если помнишь. Этот мальчик гений, уверяю, ты не потеряешь время и останешься доволен. Ну, или если все же недоволен… обещаю покормить тебя обедом.

- Тогда я заранее буду строить брезгливую физиономию. Чтобы ты понял, как я голоден.

- Собирайся уже. Если обещаешь, надеть фрак, который я принес тебе, и сделаешь это без нытья, мы еще успеем перекусить в кафе у театра.

Всего полтора года назад родители привезли в Вену своего талантливого сына, дабы показать мальчика знаменитому пианисту Карлу Черни. Паренек крутился на стуле, во время игры, то отклоняясь назад и рискуя свалиться на пол, то корчился, словно съел что-то не то, а то и вовсе ложился на крышку инструмента, лениво перебирая клавиши ловкими паучьими пальцами. Короче он понятия не имел о правильной посадке, рискуя в любую минуту повредить себе. Казалось, что его вообще никто и ничему не учил, что он едва выбравшись из колыбели с атласными ленточками, уселся за инструмент и с ходу начал играть, не сбиваясь с нот. При этом гениальный ребенок показывал такую природную технику, о которой могли только мечтать большинство виртуозов Вены. Взяв в ученики маленького Ференца Листа, Черни прозанимался с ним всего ничего – полтора года, и после сам назначил академию, оплатив аренду зала и даже купив мальчику концертный фрак.

Бетховен был усажен в первом ряду, таким образом, чтобы он мог видеть каждое движение Ференца. Когда мальчик закончил, композитор вскочил со своего места и, обняв маленького виртуоза, поцеловал его, благословив.

Любопытно, что именно Ференц Лист, а не Фердинанд Рис и не Карл Черни в результате унаследовали чисто бетховенскую манеру игры. Знатоки музыки отзываясь о игре Листа, говорили, что он так же как и Бетховен воспринимают рояль как целый оркестр. Позже Ференц Лист адаптирует для рояля симфонии Бетховена и будет с успехом исполнять их.

Бетховен изменился и не в лучшую сторону, теперь под глазами у него висели мешки, на щеках образовались неприятные складки, да и сама кожа покрылась старческими пятнами. В пятьдесят лет он выглядел на все шестьдесят. Впрочем, кому какое дело, как человек выглядит. Когда боль отступала, он много гулял, на ходу придумывая мелодии и распевая их во весь голос. Со стороны Бетховен походил на вполне безобидного городского сумасшедшего. Он снова одевался как попало, ел что придется, когда же его друзья прокравшись в дом композитора выбрасывали поношенное барахло и оставляли на его месте новую одежду и обувь, он ни как не реагировал на произошедшие перемены. Неудивительно, что с некоторого времени женщины избегали Бетховена, грязь под ногтями простительна девятилетнему мальчику, но выглядит отталкивающе у подростка. Когда же человек надев шикарные белые панталоны, после, не задумываясь, вытирает об них руки… тут уж не спасет и глянцевый цилиндр, ни до блеска начищенные башмаке, ни даже вся мировая слава.

Глава 48

Шиндлер

Музыка должна высечь огонь от сердца мужчины, и возбудить слезы на глазах женщины.

Людвиг ван Бетховен

Несмотря на бедность и нелюдимость Бетховена, к нему постоянно кто-то заходил.  Когда гостями композитора становились молодые музыканты жаждущие получить совет и одобрение, он просил их сыграть ему. Присаживаясь поближе к исполнителю, не отрываясь Людвиг наблюдал за игрой музыканта, за движением смычка или за перебором пальцев. Так что не оставалось сомнения в том, что он на свой лад слышит исполняемое произведение. Если ему казалось, что музыкант сбился, он предлагал начать сначала, давал советы. Как и его предшественники Сальери, Моцарт и Гайдн, он помогал молодым музыкантам устроиться, писал им рекомендательные письма к своим знакомым, разъяснял, где можно снять квартиру и недорого пообедать. Кто-то на первых порах оставался у него, но сделавшись совершенно глухим, Бетховен уже не мог преподавать в полную силу. Поэтому он предпочитал общался с молодыми композиторами, которые приносили с собой ноты. Время от времени, от работы его отвлекали издатели, эти являлись в поисках новинок. Заходили незнакомцы, погорельцы, беженцы, сироты войны… Попрошайки забредали во все мало-мальски приличные дома в поисках милостыни, и нередко Бетховен ссужал их деньгами, забывая при этом оставить сколько-нибудь себе на ужин. Заходили и досужие любители свести знакомство со знаменитостью. Кто-то желал выразить свой восторг по поводу музыки великого маэстро, художники просили разрешение писать его портреты, женщины заглядывали полюбопытствовать, действительно ли Бетховен так постарел, что уже ни на что не годен.

Однажды к Бетховену зашел незнакомец. Высокий и тощий в темном строгом костюме как у клерка и в блестящих очках, он застыл в дверях, подобный молчаливой тени. И стоял там, время от времени переминаясь с ноги на ногу, и должно быть, ожидая, что его присутствие будет замечено. Бетховен невозмутимо писал что-то, сидя спиной к двери. Незнакомец прокашлялся, постучал костяшками пальцев по раме двери. Бетховен делал свое дело. Гость заговорил. Композитор не обратил внимания.

Наконец Бетховен поднялся, потянулся, и, обернувшись, заметил скромного гостя.

- Антон Шиндлер, музыкант, - представился тот, протянув Бетховену визитную карточку с загнутым уголком. Как и следовало ожидать, это имя ничего не говорило Бетховену. Гость извлек из папки письмо. Бетховен сел на свое место, почерк писавшего показался знакомым, да, именно такие почти что женские закорючки выписывал в его тетради Фердинанд Рис. И вот теперь он рекомендовал Бетховену тридцатипятилетнего скрипача, в прошлом студента юридического факультета Венского университета Антона Шиндлера, в качестве секретаря. Все знали, что в бумагах композитора полнейшая путаница, много раз брат Иоганн воровал у него еще недоделанные рукописи, дабы продать их в издательства. Несколько раз Людвигу приходилось  вызволять свои произведения, уверяя издателей, что вещь еще сырая, и продана по чистому недоразумению. Теперь племянник повадился таскать книги и ноты, не гнушаясь даже наличием на них дарственных надписей. Об этой маленькой слабости юного Карла было известно всем. О своем протеже Рис писал, что тот согласен трудиться за любое жалование, так как недавно вышел из тюрьмы, где сидел в связи с участием в студенческих беспорядках. Короче, Шиндлера следовало спрятать. В идеале, закопать в бетховенской берлоге, дабы он сидел там, разбирая бумажки и строжа нерадивых слуг. Случилось то, чего следовало ожидать, и на что рассчитывал Рис, вечный бунтарь Бетховен растаял при одной только мысли принять у себя в доме настоящего революционера, человека пострадавшего в борьбе за свободу, быть может проливавшего кровь на баррикадах. Он долго тряс бледную холодную руку нового знакомого, уверяя, что это честь для него, принимать у себя дома такого человека как Антон Шиндлер, «мой дом, ваш дом, располагайтесь поудобнее, и не обязательно работать. Вам следует отдыхать и набираться сил». Так или почти так принял Бетховен Шиндлера, который, к слову, оказался хоть и не пламенным революционерам, ну, побунтовал за компанию с другими студентами, с кем не бывает. Потом, когда пошли аресты, бежал в Моравию, где его выследили через пару лет и он действительно отсидел в участке до выяснения личности. Впрочем, это не мешало ему вернуться в Вену в терновом венце мученика за идею.

В университете он уже не сумел восстановиться, и нанялся сначала в театр, а затем в секретари к Бетховену. Правда, тут уж нужно отдать должное Антону Шиндлеру, в качестве секретаря, он был близок и идеалу. Забегая вперед скажу, что после смерти Бетховена именно он составил первую биографию композитора, а если бы еще по трусости не уничтожил более двухсот пятидесяти его  разговорных тетрадей, в которых Бетховен с друзьями чихвостили правительство и не устраивающий их режим, то и вовсе был бы золотой человек.

Они были очень разными Бетховен и Шиндлер, что, однако не мешало им сблизиться. Бетховену был необходим прилежный делопроизводитель, а Шиндлер был именно таким, в кратчайшие сроки, он привел в порядок все бумаги Людвига, так что тот был весьма доволен новым знакомым.

Одно плохо, после «страшной отсидки» Шиндлер завязал с революционными идеями, сделавшись убежденным монархистом, а вот Бетховен как раз обожал поговорить о политике, да что там поговорить, орал так, словно задался целью довести свои крамольные взгляды до сведения решительно всей улицы. А то еще хуже, записывать мысли в тетрадь, оставляя таким образом прямые улики. Шиндлеру претила манера Бетховена говорить, что он думает, употребляя для этого самые площадные ругательства, его раздражали попрошайки, обожавшие столоваться за счет композитора.

Много раз, Бетховен был на грани к чертовой матери выбросить Шиндлера и из квартиры и из своей жизни, но всякий раз его останавливала простая мысль, без Антона Шиндлера, он неминуемо опять потонет в собственных бумагах и тогда уже придется искать другого секретаря, а еще каким он будет?

«Более убогого человека я еще не встречал на всем божьем свете, это архипрохвост, которому я дал поворот от ворот», – писал Бетховен Фердинанду Рису о Шиндлере. Но изгнанный на улицу Шиндлер, погуляв немного и купив бутылочку вина вскоре как ни в чем не бывало, возвращался к своему хозяину, извиняясь перед ним и никогда не поминая обиды.

Шиндлер был не только секретарем, очень часто он замещал слугу, готовил, ходил на рынок, отдавал вещи Людвига в стирку. Все это было как нельзя кстати, потому что Бетховен принялся работать над  Девятой симфонией, а во время запойной работы, он мог запросто замерзнуть, ожидая, когда ленивый слуга растопит камин, или подаст ему кружку кипятка.

Девятая симфония, своеобразный итог творчества Бетховена, десять лет отделяют Девятую от предыдущих симфоний. Произведение венчает хоровой финал на текст оды Шиллера «К радости», на самом деле изначально Шиллер назвал свою оду «К свободе», но такое название не пропустила цензура, поэтому он заменил его на более нейтральное «К радости».

Интересно, что в первый раз Бетховен попробовал воплотить оду «К радости» еще в Бонне, когда вдова Брейнинг подарила ему томик Шиллера, но тогда это было ему не под силу. Впрочем, можно сказать, что Бетховен всю свою жизнь писал именно Девятую симфонию, так во вступлении ко Второй симфо­нии, написанной в 1802 году, звучат предваряющие ее аккорды. Разбирая архивы маэстро, Антон Шиндлер обнаружил один набросок начала Девятой, относящийся к 1809 году, второй к 1815-му, и третий датированный 1817-ым. Что же касается вариаций темы хорового финала, то они прослеживаются в разных произведе­ниях Бетховена на протяжении тридцати лет. Таковы мелодии хоровой «компанейской пес­ни» «Взаимная любовь» (1794), одна из тем фантазии для фортепиано, хора в оркестра (1808).

«…глубочайшее философское воплощение в звуках темных страниц истории человечества, страниц вечной борьбы, вечных сомнений, вечного уныния, вечной печали, среди которых радость, счастье мелькают мимолетным, как молния, проблеском». Писал А. Н. Серов в своей работе «Девятая симфония Бетховена, ее склад и смысл». Оттуда же: «Бетховен показал, что Царство свободы и единения должно быть завоевано».

Оставалось связать музыку с текстом Шиллера, он уже делал попытки подобной комбинации, работая вместе с Кристофором Куфнером – автором текста,  над фантазией для фортепиано, хора и оркестра. Там тоже главная тема сначала исполняемая солистом, а затем подхватывается оркестром и хором.

Согласно задумке, текст должен был появиться лишь в последней части симфонии, но композитор ни как не мог придумать, как его туда ввести, не разрывая музыкальную канву. Нельзя же просто выпустить на сцену распорядителя, который объявит: «а вот теперь послушаем оду Шиллера». Бред.

Впрочем, именно так и было: «Когда он дошел до работы над четвертой частью, – вспоминает Шиндлер, – в нем началась борьба, чего прежде за ним почти никогда не замечалось. Надо было найти хороший переход к шиллеровской оде.

Однажды он вбежал в комнату с криком «Нашел! Нашел!» – и протянул мне тетрадь набросков, где было написано: «Споемте песнь бессмертного Шиллера», после чего солист сразу же начинал петь гимн «К радости».

Однако позже эта идея уступила место другой, бесспорно более удачной и значительно ближе отвечавшей цели. Был найден речитатив: «О братья! Довольно печали! Будем гимны петь безбрежному веселью и светлой радости!…»

В феврале 1824 года, музыкальный гений временно отпустил Бетховена, дав ему краткий роздых. Симфония была готова, и композитор уже мог снова общаться со своими друзьями, договариваться с издателями и директорами театров, просто отдыхать.

– Это же невозможно сыграть на скрипке! – взревел Шуппанциг, когда Людвиг положил перед ним ноты.

- Буду я думать о каждой ленивой скрипке, когда меня посещает с интимным визитом муза! – Весело ответствовал Бетховен. Одновременно с тем ему предстояло общение с контрабасистами, которым была поручена тема радости.

- Но контрабас этого не может! – в тон Игнацу засуетились музыканты.

- Могут, могут, нечего на инструменты пенять, если пальцы кривые. Был у меня когда-то приятель Доменико Драгонетти, так он на своем контрабасе играл как бог.

После того, как басы проиграли тему радости, она переходит к альтам и виолончелям, дабы лететь дальше, неся благую весть. Тема поднимается на одну октаву, звуки делаются сильнее и как бы светлее. Снизу их поддерживают контрабасы и фаготы. Эти тоже по началу спорили с Бетховеным но, в конце концов, были сломлены его  железной волей. Да и кто не хочет хотя бы раз сделать невозможное то, чего никогда прежде не делал?

А мелодия уже вся пропитана радостью и расцвечена радугой разнообразных звуков. Кларнеты, гобои, флейты, валторны и наконец звонкие трубы. Пока сама мелодия из песни радости не преображается в ликующий марш, который прерывает грохот фанфар. По логике вещей в этот момент должны снова вступить басы и Бетховен действительно  дает здесь бас. Но только это уже не инструмент, а человеческий голос. «Эффект, который всегда производит его появление, сразу прерывающее бурный поток симфонии, – пишет Ромен Роллан, – не имеет ничего общего с чисто физическим ощущением. Это нравственное потрясение».

«Вступает солист-баритон. Его речитатив тот же, что был вначале у контрабасов и виолончелей. Но он мощней, раскатистей, шире. Его украшают колоратурные фиоритуры.

О братья!

Довольно печали!

Будем гимны петь безбрежному веселью

И светлой радости!— призывает баритон.

На его призыв коротко откликается оркестр. Но певец, нетерпеливо оборвав инструменты, возглашает:

Радость!…

Радость!…

И на каждый возглас звонким эхом отзывается хор.

А баритон, победно взмыв над хором, запевает вольную песнь радости:

Радость, чудный отблеск рая,

Дочерь, милая богам.

Мы вступаем, неземная,

Огнехмельные в твой храм.

Власть твоя связует свято

Все, что в мире врозь живет;

Каждый в каждом видит брата

Там, где веет твой полет.

Великая песнь братства и единения растет, ширится, подхваченная хором и оркестром.

Музыка, озаренная ликованием и счастьем, неудержимым потоком света мчится все вперед и вперед.

Тот, кому быть другом другу,

Жребий выпал на земли, – поет трио солистов: бас, тенор и альт.

Кто нашел себе подругу,

С нами радость тот дели, – присоединяется к ним сопрано.

Радость все прибывает. Ее дивный напев, варьируясь, преображается в светлый гимн. Немеркнущую радость славят на все лады солисты, хор, оркестр. Их ликующие голоса, слившись в единый мощный аккорд, подобно солнцу, достигшему зенита, озаряют весь небосклон.

И тогда приходит тишина, а с нею новая тема, в которой лишь с трудом можно узнать мелодию радости, так сильно она изменилась.

После нескольких ударов барабана и глухих, прерывистых возгласов фагота и контрфагота вступают свежие и непривычные голоса. Это так называемая «турецкая музыка». Маленькие флейты-пикколо тонко высвистывают бодрый марш под серебристый перезвон треугольника, тихое позвякиванье медных тарелок и бой литавр. Пружинящая поступь марширующих легка, шаг стремителен и невесом.

А над маршем взлетает юный и чистый голос солиста-тенора.

Брат! Брат! – звонко затягивает он и продолжает:

Как светил великих строен

В небе неизменный ход,

Братья, так всегда вперед,

Бодро, как к победе воин!

Песнь тенора героична, музыка зовет на борьбу, к победе!

Зов услышан. Оркестр всей своей могучей громадой вторгается в борьбу. Она вспыхивает с новой силой и пылает до той поры, пока весь хор, оттеснив в сторону оркестр, с исполинским размахом и неслыханной мощью исполняет песню радости. Она гремит, победно торжествуя, и ничто не в состоянии сдержать ее всемогущих раскатов.

Радость, чудный отблеск рая,

Дочерь, милая богам,

Мы вступаем, неземная,

Огнехмельные в твой храм…

Как вдруг на пути встала преграда. Резкие голоса тромбонов останавливают вольный бег радости. И сразу же мужской хор, слившись в могучем унисоне с тромбонами, эпически величаво запевает:

Обнимитесь, миллионы,

В поцелуе слейся, свет!…

Музыка этого нового эпизода не походит на все, что было прежде. Ей присущ возвышенный, молитвенно-благоговейный характер. Это послание ко всему человечеству с призывом положить конец кровавым распрям, позабыть смертоубийственные раздоры и утвердить на земле и во вселенной мир.

Радость и свобода неотделимы от мира, только он может одарить ими человечество. Эту благородную мысль Бетховен воплотил в своей симфонии с потрясающей зримостью. Для этого он нераздельно сплел в грандиозной фуге две темы: тему радости («Радость, чудный отблеск рая…») и тему мирного братства миллионов («Обнимитесь, миллионы…»).

Взрывом ликования, бурным торжеством радости и счастья заканчивается Девятая симфония»[138].

 «Я не льстец, – писал в разговорной тетради скрипач Карл Хольц[139], – но уверяю вас, что музыка Бетховена вызывает во мне привязанность к жизни».

На этот раз Бетховену пришлось труднее, чем когда бы то ни было. Десять лет как он не концертировал, не общался с оркестром и исполнителями. Оркестранты забыли про Бетховена и его методы работы, или точнее дрессуры, и он давно позабыл, каково это каждый день видеть чьи-то слезы и выслушивать упреки.

Премьера должна была состояться в театре ан дер Вин. Партия сопрано и альта были отданы любимицы Вены несравненной Генриэтта Зонтаг[140] и божественной Каролина Унгер[141], последняя буквально с первой репетиции переименовала Бетховена в «тирана всех певцов» и ультимативно потребовала облегчить ее партию.

- А эти вот верхи, вот здесь, разве нельзя их изменить? – Не отставала от Каролины Генриэтта.

- Ни в коем случае. – Ответствовал Бетховен. Поставив в конце предложения жирный восклицательный знак.

- И еще, это место для большинства альтов чересчур высоко, будьте душкой, замените его» – писала в разговорной тетради Генриэтта.

- Ну буду душкой, - гаркнул тут же на Генриэтту. Не удивительно, они же не глухие, чего попусту бумагу изводить.

- Что поделать, тогда продолжайте нас мучить во имя господа-бога. – ответствовала письменно Генриэтта.

- Хорошо. – Продолжала спорить отчаянная Каролина, - измените только одну нотку, жутко высокую, ту самую, что никак не выходит да и не выйдет.

– А ты поучи! Потрудись немного, тогда все и получиться, – отрезал Бетховен.

В результате Людвиг не изменил ни одной ноты, ни одного звука в партиях певиц. Он уважал и Каролину и Генриэтту понимая, что их настоящие возможности глубже и шире того диапазона, в котором каждая из них работает. В результате, девушки справились с поставленной перед ними задачей, и Бетховен упростил только партию баритона. А что делать, певец Август Зейпельт реально не справлялся с поставленной перед ним задачей, и заменить его было уже не кем.

Но едва разобравшись с исполнителями, Бетховен начинает подбор дирижера, сам-то он не слышит ни одного звука, а стало быть, не способен дирижировать. После того, как он отверг кандидатуры капельмейстера Зейфрида и концертмейстера Клемента[142], настоятельно рекомендованных новым директором театра графом Пальфи,  Бетховен остановил свой выбор на капельмейстере Умлауфе[143], который должен был руководить всем концертом, а также назначил Игнаца Шуппанцига концертмейстером оркестра. После чего обиженный таким невниманием к своим друзьям, его сиятельство Пальфи, запретил премьеру в театре. Пришлось прибегать к помощи влиятельных и богатых друзей и вскоре Кернтнертор-театр уже вывесил объявление о готовящейся в его стенах премьере.

Пальфи тут же воспользовался своими связями, и цензура официально запретила исполнение сразу трех частей из Торжественной мессы. В ответ на это Шуппанциг тут же обратился за помощью к Морицу Лихновскому[144] и через пару недель запрет был снят.

Только-только немного успокоили метавшего в Пальфи громы и молнии Бетховена, как никому еще неизвестный переписчик Фердинанд Воланек, поспешил войти в историю, без разрешения композитора внеся несколько изменений в партитуру.

«Пачкун! Болван! Исправьте ошибки, вызванные вашим невежеством, заносчивостью, непониманием и глупостью; это гораздо уместнее, нежели учить меня: свинья вздумала поучать Минерву. Бетховен». – Ответствовал оскорбленный композитор.

Переписчик объяснил свое поведением исключительно исправлением ошибок, которые он обнаружил в выданных ему нотах. Хотя многие подозревали, что его подослали специально испоганить симфонию и довести таким образом Бетховена до нервного срыва. Когда бы тот отказался давать академию и заперся бы у себя.

Рассчитав переписчика, Бетховен заподозрил в предательстве своего верного друга и мецената Морица Лихновского. «Фальшь я презираю. Не посещайте меня. Академии не будет. Бетховен».

Когда же Игнац Шуппанциг попытался заступиться за ни в чем не повинного графа, Бетховен прислал и ему «черную метку»: «Не посещайте меня. Я не дам никакой академии. Бетховен».

За Шуппанцига немедленно вступился Шиндлер, и тут же в него полетела скомканная записка:  «Не посещайте меня до тех пор, пока я сам не позову. Никакой академии. Бетховен».

Явившийся в Вену на академию Франц Брунсвик застал обиженного на весь мир Бетховена, который закрылся у себя в квартире, и беднягу Шиндлера сидящего на лестнице и не решающегося после того, как его в очередной раз выставили на улицу, воспользоваться собственными ключами.

Премьера состоялась 7 мая 1824 года в Кернтнертор-театре. На целый час движение на улицах было практически парализовано, из-за верениц карет с гербами, колясок и фиакров,  все хотели услышать новую симфонию великого Бетховена. А зритель все прибывал. В кассе театра с самого утра сидел Карл ван Бетховен, которому его дядюшка, велел контролировать процесс.

Все как будто бы было на месте, и только бедолага Бетховен ни как не мог выйти из дома. В последний момент выяснилось, что у него нет чёрного концертного фрака. За одеждой маэстро должен был следить Шиндлер, который несколько дней был вынужден мыкаться по квартирам друзей, ожидая, когда ему будет позволено вернуться домой. И вот теперь Бетховен метался, соображая у кого можно спешно одолжить фрак.

«Мы возьмем с собой все, захватим и ваш зеленый фрак, вы наденете его на месте… В театре темно, никто не заметит, что он зеленый…», - писал в разговорную тетрадь Шиндлер.

«О великий Бетховен!  Ты даже не в состоянии сшить себе черный фрак…» - Громогласно возмущался композитор. Впрочем, положим, сшить-то фрак он мог, просто из головы вылетело.

«Нынче сойдет и зеленый, а там через несколько дней поспеет и новый… Маэстро, собирайтесь,  и не спорьте, иначе вы все напутаете… Итак, успокойтесь и во всем слушайтесь нас… Быть по сему…»

Когда Бетховен поднялся на сцену, зал приветствовал его долгой овацией. Как и было договорено заранее, он занял приготовленное ему место, и перед ним встал почти не видимый зрителю Умлауф. Симфония полилась.

Когда во второй части раздался грохот литавр, зал встретил его таким взрывом аплодисментов, что на несколько секунд он полностью перекрыл оркестр.

Бетховен не услышал своего триумфа, он внимательно следил за оркестром продолжая дирижировать не в такт с музыкой. Слава всевышнему что музыканты следили за палочкой Умлауфа и это их не сбило.

Едва отзвучал последний аккорд зрители устроили такую овацию, какой не знали еще стены этого театра, овации которую еще не слышали в музыкальной Вене. Люди повскакивали со своих мест и бросились к сцене. Все кричали, топали, хлопали в ладоши, а Бетховен стоял спиной к залу не замечая вибрации и ничегошеньки не чувствуя.

Наконец, Каролина Унгер взяла его за руку и повернула лицом к залу. Теперь он и сам видел – это полный успех. Бетховен кланялся приложа руку к сердцу и улыбаясь, а народ неистовствовал выражая свой восторг. В какой-то момент плачущая от счастья Каролина взглянула на Бетховена и обмерла, казалось, что он увидел кого-то в толпе, теперь полностью поглощенный неожиданным явлением. Она бросила быстрый взгляд и… сквозь толпу орущих смеющихся, плачащих людей, на Бетховена смотрел молодой человек в темном плаще с длинными темными волосами. Фонарь освещал его удивленное лицо, и снежинки кружились в своем извечном танце. На секунду пропал зал и зрители, оркестранты и певцы. Бетховен молодой глядел на Бетховена старого, и старый Бетховен тянул руку к Бентховену молодому, должно быть пытаясь ему что-то сказать. Миг, и юный Бетховен вздрогнул, точно пробуждаясь ото сна, и бросился бегом. Каролина смотрела в след убегающему юноше, в то время как другая девушка тоже Каролина – мать оперной примы, смотрела с крыльца богатого дома Брейвигов на стоящего на сцене старого Бетховена.

Каролина вздохнула, и все исчезло, мир снова наполнился криками и аплодисментами, она поклонилась только теперь замечая, что волосы маэстро сделались почти белыми от влетевшего в зал снега.

На следующий день выяснилось, что за вычетом всех расходов, Бетховену полагается скромная сумма в триста флоринов. Как так? Ведь зал был полон. А просто в этом театре все ходят на абонементы.

Восприняв ситуацию как полный провал, ведь деньги были ему необходимы, чтобы удержать подле себя Карла, Бетховен лишился чувств. Шиндлер и еще кто-то из друзей подхватили его и уложили на софу, где на следующий день его и обнаружил слуга. Бетховен не переоделся и не сменил позы.

Отчаяние охватившее Бетховена в частности объяснялось тем, что он не мог теперь соврать Карлу о том, что деньги у него есть. Парень сидел в кассе и все видел и слышал. Понимая, что другого пути нет, композитор приехал в театр, где потребовал устроить еще одну академию. Директор положил перед композитором график представлений, все ближайшие даты были заняты, но Бетховен не раздумывая ткнул в первую свободную 23 мая. При этом он не задумался даже над такой простой штукой, как «мертвый сезон», неизменно наступающим каждый год во время весеннего потепления.

23 мая в городе стояла почти летняя жара, и публика устремилась за город. Академия проходила при полупустом зале и оказалась убыточной. Не зная, на ком отыграться, на следующий день, на обеде на котором присутствовали: Шиндлер, Умлауф и Шуппанциг, Бетховен обвинил Шиндлера в краже денег из кассы театра. Когда же Умлауф и Шуппанциг начали уверять Людвига, что его секретарь не при чем, что за всем доглядывал Карл, Бетховен настолько взбесился, что оскорбил и прогнал их всех.

Карл теперь заглядывал к дяде исключительно, когда тот сообщал ему запиской о получение очередной порции денег. Но последнее время Бетховену не удавалось сводить концы с концами, и племянник почти не появлялся.

Ко всем неудачам музыкальная мода вдруг изменилась самым невыгодным для Бетховена образом. На музыкальном Олимпе снова верховодили итальянцы. Каждый театр считал своим долгом ставить итальянские оперы, и лучше не чьи-попало, а божественного Россини. На премьеру «Зельмира» маэстро обещался быть лично.

И Джоаккино действительно приехал в Вену, где его ждали при дворе, в домах знати, в модных салонах и прославленных театрах, но первым делом Джоаккино Антонио Россини нанес визит Людвигу ван Бетховену. Тем самым он выполнил обещание данное себе – двенадцатилетнему подростку, услышавшему в свой первый приезд в Вену «Героическую симфонию» и так и не посмевшему подойти к поразившему его композитору.

Вот как опишет свой визит в письме к другому замечательному композитору Вагнеру сам Россини: «В свое время я присутствовал в Вене при исполнении одной из его симфоний, это была Героическая. Ее музыка потрясла меня. Мною завладела одна лишь мысль – познакомиться с великим гением, повидать его хотя бы один раз в жизни.

Когда я поднимался по лестнице, которая вела в нищенскую квартиру, где обитал этот великий человек, я едва мог справиться с волнением. Открыв дверь, я попал в нечто вроде чулана, столь же неопрятного, как и ужасающе захламленного. Особенно мне запомнилось, что в потолке, расположенном непосредственно под крышей, зияли широкие щели, сквозь которые в помещение могли низвергаться потоки дождя.

Все известные портреты Бетховена довольно хорошо передают общее выражение лица. Но не найти карандаша, который сумел бы запечатлеть непередаваемую печаль, застывшую на этом лице. Из-под густых бровей, словно из глубины пещеры, сверкали глаза, хотя и маленькие, но, казалось, способные просверлить человека. Голос его был нежен и глуховат.

Спускаясь по шаткой лестнице, я вспомнил одиночество и нужду этого великого человека, и меня охватила такая печаль, что я не удержался и заплакал».

Бетховен был несказанно рад встречи.

– Вы композитор «Цирюльника»? Я видел ваш портрет. – Он поднялся навстречу гостю. - Это первоклассная комическая опера. Чтение ее доставило мне большую радость. И поверьте мне, до той поры, пока будут исполнять итальянские оперы, вашу оперу будут играть не переставая. Впрочем, позвольте всего один совет, будьте верным этому замечательному жанру.  И ради бога не пишите серьезных опер. В комическом жанре вы пока не имеете равных. Однако никогда не пытайтесь писать опер серьезных.

«Бабочка, порхая, пересекла путь орла, но он свернул с дороги, чтобы взмахами своих крыльев не уничтожить ее». – Описал встречу двух прославленных композиторов в аллегорической форме композитор Шуман[145].

После Девятой симфонии он пишет пять квартетов для князя Голицына – Двенадцатый, Тринадцатый, Четырнадцатый, Пятнадцатый и Шестнадцатый. Очень трудные для музыкантов вещи, совершенно не понятые современниками Бетховена. Об одном из этих квартетов «Всеобщая музыкальная газета» писала, что он «представляет собой вавилонское столпотворение, концерт для жителей Марокко, наслаждающихся настраиванием инструментов». Показателен следующий отзыв: «Мы понимаем, что в них (в квартетах) что-то есть, но мы не можем понять – что именно». А композитор Луис Шпор назвал эти сочинения «ужасной, неразборчивой абракадаброй». В общем, квартеты провалились.

Обругав Шуппанцига и других музыкантов, а вместе с ними и почтеннейшую публику, и глубокоуважаемую дирекцию, прочая, прочая, он забрал ноты и прибежав в дом к скрипачу Иозефу Бему[146] потребовал, чтобы тот взялся играть один из его концертов. Вот как об этой встречи пишет он сам: «Бетховен пришел в ярость, и нещадно разбранил как исполнителей, так и публику. Рано поутру он явился ко мне и с присущей ему немногословностью проговорил: «Вы должны сыграть мой квартет», – и больше не прибавил ни слова.

Ни сомнения, ни опасения ни к чему не привели. То, что Бетховен желал, должно было свершиться. Так я взвалил на себя тяжелую задачу. Мы прилежно разучивали квартеты, репетируя на глазах у Бетховена. Я не случайно употребил выражение «на глазах у Бетховена»: несчастный был уже настолько глух, что совершенно не слышал своей небесной музыки.

И все же репетировать в его присутствии было нелегко. Глаза его с напряженным вниманием следили за смычком, по взмахам смычка он судил о малейших отклонениях от темпа или ритма и в случае чего тут же прерывал репетицию».

Глава 49

Призрак отца

Музыкант тоже поэт; пара глаз может его внезапно перенести в лучший мир, где музы могут шутя внушить ему великие творения.

Людвиг ван Бетховен

Но если репетиции придавали смысл в жизни, любимый племянник Карл, казалось был готов свести своего доброго дядюшку с ума. Больной, несчастный, Бетховен мотался по городу, размышляя где бы одолжиться деньгами, чтобы хотя бы ненадолго заманить к себе парня.

Вместо того, чтобы питаться в определенное время соблюдая строгую диету, Бетховен ел что попало, живя в грязных никогда не убираемых комнатах, где годами никто не стирал пыли с книжных полок, и на полу догнивали огрызки яблок, рыбьи хвосты и твердая как камень копченая колбаса. «Еда была плохой, многое было совершенно несъедобным. Суп как вода, мясо жесткое, жир прогорклый. Обедая у него, надо было делать вид, что ничего этого не замечаешь, чтобы не привести в раздражение и без того раздражительного Бетховена. Однажды за обедом я увидел, что одно из яиц тухлое, и по возможности незаметно отодвинул его на край тарелки. Бетховен покосился на меня, но промолчал. Когда он разбил свое яйцо, то убедился, что и оно несвежее. Он встал из-за стола, подошел к окну и вышвырнул тухлое яйцо на улицу. Другое яйцо так же полетело следом за первым. Вскоре с улицы донеслись страшные крики и брань. Но Бетховен ничего этого не слышал»[147].

 «Позавчера, – пишет Бетховен Нанетте Штрейхер, – моим замечательным слугам понадобилось время с семи до десяти часов вечера, чтобы разжечь в печи огонь; от лютого холода – для меня он особенно опасен – я простудился так сильно, что вчера почти весь день не мог шевельнуться. Кашель и ужасные головные боли – таких еще не было – преследовали меня целый день. Уже в шесть часов вечера я принужден был отправиться в постель. И все еще лежу в ней». – Письмо написано под новый год.

В это же время Бетховен сблизился со скрипачом из квартета Шуппанцига Карлом Хольцем. С одной стороны ничего удивительного, они работают вместе, кроме того оба люди образованные и начитанные, намаловажно – оба республиканцы!

«Полиция обходится страшно дорого; в самом захудалом трактире нет стола, за которым не торчал бы переодетый шпик, – торопливо выводит Хольц в разговорной тетради Бетховена. Понятное дело торопится. Половой как раз забрал пустые бутылки со стола и теперь ставит новые. Довольный беседой Бетховен требует принести заедки. – В наше время лучше всего живется дуракам, а самой лучшей системой считается обскурантизм… Правительство – шайка бездельников».

Таким образом они могли сидеть по многу часов разглагольствуя о политике и падения нравов, пока либо Хольц не засыпал на середине слова, либо Бетховен не впадал в ярость, готовый крушить все вокруг.

Как же все похоже в этом мире, будучи мальчиком, Людвиг неоднократно вытаскивал из точно таких же кабаков своего вечно пьяного отца, и вот теперь из мутного засиженного мухами зеркала на него смотрел нагло ухмыляясь придворный тенорист, ненавистный Иоганн ван Бетховен собственной персоной. Стоило ли уезжать в Вену, становиться великим композитором, чтобы под конец жизни трактир догнал его, окружив грязными столами с все теми же пьяными рожами, которые много лет назад он видел в Бонне. Вот и жирная шлюха явилась за своей порцией пива, вот и старуха Фишер, машет тонкими как ветви дерева руками с длинными сучковатыми пальцами: «Людвиг, с твоим отцом такое, Карл, с господином Людвигом ван Бетховеным такое»! Да, бывало и похуже, и из канав его уже доставали, бывало, и на улицах он засыпал устроившись на уютных лавочках, чтобы проснуться под своим каменным ложем в луже собственной мочи. Так ведь это все дело житейское, яблоко от яблоньки, как известно недалеко падает. Так что, убеги Людвиг хоть в Вену, хоть в Париж, хоть в далекую Персию, итог был бы тот же. Ухмыляющаяся пьяная рожа отца из зеркала.

Вернувшись домой, Бетховен ругал себя последними словами, кое как мылся, пытался работать, моля лишь о том, чтобы племянник ничего такого о нем не услышал. А Карл слышал, видел, а несколько раз и сам доставлял до дома разомлевшего родственничка. Вена только для жителя Бонна город большой, а поживи там хотя бы несколько месяцев, так ничего он не большой. Вена маленький город, здесь как в деревне все друг друга знают. Ну, может быть и не все, но прославленного композитора Людвига ван Бетховена, пьяницу и отвратительного придурковатого старика точно все знают. Видел его Карл и спящим в трактире, и валяющемся на улице, сначала еще пытался доносить до дома, а потом, баста, надвигал на глаза шляпу, и спешил пройти мимо, обойти сторонкой, чтобы не дай бог не запачкаться.

«Тягостнее всего сидеть одному за столом, и, право, можно удивляться, что я еще в состоянии сочинять», – писал Бетховен Карлу, приглашая его зайти хотя бы на несколько минут. «Если тебе очень трудно приехать сюда, то отложи свой приезд. – Если же тебе как-нибудь удастся это сделать, то я, при моем одиночестве, буду рад, если рядом со мной появится хотя бы одна живая душа».

Вот и сама Иоганна мать Карла – злейший враг Людвига ван Бетховена умоляет сына навестить ненавистного родственничка, старик ведь помрет без своего любимого племянника, к тому же не стоит забывать, что композитор Бетховен обещал оставить свое состояние Карлу. Он оплачивал его образование, Карл прекрасно владел английским языком, был благовоспитан, обладал тонким художественным вкусом, кроме того Черни сделал из своего тезки вполне сносного пианиста. Не виртуоз, но да, тоже ведь нельзя сказать, что на родственниках великого композитора природа отдохнула. Правда, с такими посредственными данными найти место музыканта в самом музыкальном городе планеты Вене невозможно. Поняв это Бетховен решает избрать для любимого племянника ученую карьеру. Почему ученого, а не, скажем юриста? Да просто, для того чтобы быть по настоящему свободным нужно быть либо человеком искусства, либо науки.

Последовала череда уговоров, угроз, скандалов и слез, в результате которых наш герой все-таки определил Карла в высшее учебное заведение – политехникум. Карл поступил, но учился из рук вон плохо, все время играя на бильярде, пьянствуя вместе с друзьями в трактирах, с непременным посещением публичных домов.

Зная все это, Бетховен то грозил Карлу, то начинал читать ему лекции, то вдруг решал, что кнут в таком деле уже не поможет, и начинал задаривать наглеца. А что сделаешь, не станешь давать денег, так он больше не придет. Карл так и сказал, уйду навсегда. Бетховен же нежно любил племянника, больше всего на свете боясь потерять его.

Много раз они действительно разрывали всяческие отношения, Карл уходил хлопнув дверью, или Бетховен выгонял его, чуть ли не спихивая мерзавца с лестницы, но после неизменно раскаивался и слал одно за другим горестные письма, в которых умолял простить его за несдержанность. Скандал за скандалом, они настолько уже ненавидели друг друга что дело доходило до откровенного мордобоя.

Не удивительно, оба пили, а Карл еще и  повадился играть на деньги. Проигравшись в очередной раз он бежал к дяде и на коленях умолял спасти его честь. Но едва деньги были уплачены, племянник забывал о своем благодетеле, называя дядю «мучителем» и «старым ослом».

Но сколько бы денег он не вытягивал из Бетховена, его проигрыши все равно были больше, так что в конце концов, он выкрал у дяди часы подаренные ему одним из его друзей меценатов, купил на вырученные деньги два пистолета. В Бадене под Веной приглядел живописные руины замка, и приехав туда 30 июля 1826 года, приставил оба пистолета к своей голове и нажал сразу на оба курка. Первый пистолет дал осечку, а вторая пуля задела висок. Должно быть от страха руки ходили ходуном. Рана была несерьезная, но Карл потерял сознание, и возможно истек бы кровью, не найди его случайно проезжавший мимо извозчик. Он услышал выстрел, нашел молодого человека и доставил его в полицейский участок.

Карл приехал на развалины совсем один, рядом с ним валялись два пистолета, сам он был ранен, свалить на сбежавших злоумышленников не представлялось возможным. При этом попытка суицида по закону строго каралась. Поэтому очухавшись и мгновенно осознав весь ужас своего положения, Карл немедленно выдал главного виновника произошедшего. До самоубийства его довел его родной дядя Людвиг ван Бетховен. Собственно он – Карл стрелялся от отчаяния, не в силах больше терпеть деспотизм опекуна.

Узнав о случившимся, Бетховен чуть не умер от ужаса. Понимая, что его не пустят на свидание к Карлу, он бросился к Иоганне, с которой не общался много лет, и умолял ее попросить о встрече с сыном, далее он нанял лучших врачей, которые должны были следить за здоровьем Карла, и лучших же юристов.

За один день он постарел лет на двадцать, его волосы сделались совершенно белыми, и сам он сгорбился и скособочился точно сломанная кукла. Видя эти перемены, произошедшие буквально у него на глазах Карл Хольц боялся, что композитор не доживет до вечера. Бетховен же изливал на него потоки раскаяния и отчаяния. Да, несомненно, Карл стрелялся из-за него. Нечего было заставлять мальчика заниматься музыкой, юношу отправлять в ненавистный им Политех. Он ругал племянника за то, что тот воровал из его библиотеки книги, но с другой стороны, разве сам он не знал, что такое долг чести? Вместо занятий Карл посещал публичные дома, но… Получается, что он – Бетховен имевший десятки, а может быть сотни возлюбленных только в Вене, лишал естественных радостей родного ему человека.

Наконец адвокат добился разрешения перевести Карла из тюрьмы, куда он поступил сразу же после лечения ссадины, в лечебницу для нервно-больных.

«О, какое горе постигло вас… Ну, господин ван Бетховен, вот мы и помирились… Я любила вас, как брата, господин ван Бетховен… Я никогда не говорила о вас ничего дурного… Я дивлюсь вашему гению и ценю ваше сердце…»,  - щебетала Иоганна.

Глава 50

Скверный характер

Мне нравится лишь та музыка, которая лучше, чем ее можно исполнить.

Артур Шнабель

Когда Карла освободили, кстати, закрыть дело о попытке самоубийства, помог Людвигу изгнанный несколько лет назад из его жизни старый друг Стефан фон Брейнинг, крупный чиновник военного министерства, который явился по первому зову, и употребил все свои связи и немалое влияние.

Теперь, счастливый уже тем, что Карл жив и на свободе, Бетховен не пытался загнать его учиться и племянник тут же потребовал отправить его служить по военной части. Бетховен был принужден согласиться. Уж лучше пусть Карл научится ходить строем и тянуть ножку на параде, чем снова попробует покончить с собой. Второго суицида Бетховен точно бы не выдержал. Поэтому он выдал деньги на обмундирование и все что нужно (все, что потребовал от него пройдошливый Карл), и тут выяснилось, что предприятие придется отложить на пару месяцев. В госпитале несостоявшемуся самоубийце побрили голову, и теперь явиться с лысым черепом в полк… что бы с первого дня сделаться всеобщим посмешищем… Благодарим покорно.

С другой стороны, власти города запретили Карлу проживать в крупных городах, Людвиг решил ехать в деревню, но неожиданно в дело вмешался Иоганн ван Бетховен, который предложил брату и племяннику погостить некоторое время в его усадьбе Гнейксендорф, что недалеко от города Кремса. Жена и дочка уже готовят комнаты для любимых родственников, Карл быстро поправится и окрепнет, что же до Людвига, то он сам всегда говорил, что на природе ему отменно пишется.

Людвиг тут же собрал вещи и вместе с Карлом они выехали в последних числах сентября. Каретой управлял слуга Иоганна. Он быстро перетащил и закрепил вещи гостей, после чего, к немалому удивлению Людвига потребовал у него жестами дать ему разговорную тетрадь и карандаш, и очень довольный собой повел дядю и племянника к четверке лошадей запряженных чугом.

- Извольте полюбопытствовать на наших коней, - писал он для Людвига, и тут же озвучивал написанное для Карла. – Вот это у нас мощный и сильный как бык Кориолан, второго, хозяин назвал Эгмонтом, а дальше Фиделио и Леонора.

Выполнив это странное поручение, слуга предложил господам занимать места и вскоре они поехали.

Имение Иоганна ван Бетховена действительно располагалось в живописных местах, что не могло не радовать. Лес, речка, любимые композитором поля и небольшая, но аккуратненькая деревенька под боком. Для себя Бетховен сразу же решил, что будет целый день гулять, приходя в усадьбу только к ночи. Все чтобы не видеть жену и дочку брата. К слову, жена у Иоганна была уже другая, прежняя умерла, но Людвиг похоже ненавидел новую супруга брата так, словно она ненависть перешла к ней по наследству. В общем-то это было вполне нормальное, скучное и заурядное семейство. Законопослушное, тихое и мирное. Они посещали церковь, устраивали у себя праздники для соседей, гуляли, часто выезжая в Вену. Три раза в неделю брат получал свежие газеты, а его жена подыскивала достойную пару для красавицы Терезы.

Они любили свой загородный дом, предпочитая жить там до первых холодов, после чего перебирались в Вену.

Все семейное счастье закончилось, когда в их дом приехали знаменитый композитор Людвиг ван Бетховен с приемным сыном. Хозяйка дома и ее падчерица тут же решили для себя, что заранее будут соглашаться со всем, что скажет или сделает господин композитор, они всегда любили принимать гостей, с которыми было весело. Иоганн выделил для брата отдельную прислугу, чтобы тот и вовсе почувствовал себя независимым. В любое время дня и ночи, молодому слуге было приказано, подавать еду и выполнять любые прихоти гостя, так что даже если бы Людвиг вернулся с прогулки глубокой ночью, он гарантированно не остался бы без ужина.

- Неплохая комнатка, - одобрил Людвиг свою спальню, - а твоя потаскуха где живет? В общем-то мне плевать, главное чтобы не за моей стенкой. Предупреждаю, если она или ваша ублюдка только перешагнут порог моей комнаты… - он потряс в воздухе тростью. И чтобы к Карлу не лезли. Рано ему еще с блудницами то общаться.

Иоганн возмутился, но сделал это устно, и брат ничего не услышал.

- Яблоко от яблоньки, мамаша шалава и дочка, судя по всему пойдет по ее стопам.

Чтобы не ссориться в первый же день, брат поспешил ретироваться. Но с того дня, Людвиг по любому поводу, в присутствие невестки и без нее, требовал, чтобы брат развелся. Поняв, что Иоганн не желает принимать участие в диалоге, на живо интересующую его тему, Людвиг начал искать себе собеседников среди прислуги или в деревне, убеждая молочницу и трактирщика, пастуха и свинопаса в необходимости для них всех изгнать проклятую потаскуху и отродье греха.

При этом и новая супруга Иоганна и его дочь что ни день старались сделать что-то такое, чтобы склочный дядюшка сменил гнев на милость. Специально для Людвига в Вене было приобретено дорогущее пианино, живи, работай, набирайся сил. Что еще нужно для счастья?

Бетховен вставал с первыми лучами солнца, выливал себе на голову ведро колодезной воды, после чего мокрый и всклокоченный садился работать. С этого момента в доме уже никто не мог спать, так как что такое работа Бетховена? Это стук, топот, вой, рычанье, а иногда даже визг напополам с кладбищенскими стонами. В общем, всем приходилось вставать с петухами. Но если вдруг посреди ночи Бетховена посещало вдохновение, все так же должны были бодрствовать вместе с ним.

Посидев за инструментом часа три, Бетховен завтракал и уходил гулять. Возвращался он в полдень, обедал, отдыхал у себя в комнате и уходил снова, чтобы не возвращаться до темноты. Далее вечернее музицирование и сон.

Очень мешало то, что его ноги вдруг начали предательски распухать и болеть, а тело ощущало такую слабость, что пройдя с пол мили, он был вынужден останавливаться или даже сидеть переводя дух. С наступлением холодов, ноги опухли настолько, что утром он не мог всунуть их в сапоги. С этого момента композитор был вынужден большую часть времени сидеть дома, отчего его и так не ангельский характер вконец испортился. Теперь он взял себе за правило часами ходить за братом, требуя от него если не развода, то немедленного составления завещания в пользу племянника Карла, с тем чтобы жена – шлюха и малолетняя потаскуха не получили ничего.

Не в силах завоевать любовь великого Бетховена и совсем не видя мужа, который был вынужден большую часть времени проводить с больным братом, его супруга обратила внимание на красавчика Карла и… словом, не зря ее ругал Людвиг. Узнав о шашнях своей избранницы с племянником, Иоганн поинтересовался, а не пора ли наконец тому отправляться в полк. На что очень довольный жизнью и особенно приемом в этом доме Карл, сообщил, что не против прожить в Гнейксендорфе всю оставшуюся жизнь. А что, от него ни кто не требовал, чтобы он учился или работал, он повадился в деревенский кабак, да и любвеобильная тетушка более чем устраивала  любившего развлечься молодого человека.

«Дорогой брат, - писал Иоганн Людвигу, - больше я не могу оставаться спокойным за судьбу Карла; он здесь лодырничает и так привык к праздному образу жизни, что ему будет очень трудно снова приняться за дело, и тем труднее, чем дольше он будет бездельничать. Брейнинг дал ему две недели на поправку, а прошло уже два месяца!… Чем дольше он проживет здесь, тем большее это для него несчастье, ибо тем труднее ему будет приняться за дело, и, стало быть, нам, возможно, еще предстоит пережить что-нибудь весьма скверное… Прискорбно, что этот талантливый молодой человек так транжирит свое время. Кому же за это отвечать, как не нам с тобой? Ведь он слишком молод, чтобы обуздать себя. Таким образом, твой долг, если ты не хочешь когда-нибудь сам казнить себя и выслушивать чужие упреки, заставить его поскорее заняться делом… Не то будет слишком поздно. Я вижу по его повадкам, что он не прочь остаться у нас, но не здесь его будущее, и к тому же это невозможно; чем дольше мы будем колебаться, тем труднее будет принудить его уехать. Поэтому заклинаю тебя, прими твердое решение. Не ходи на поводу у Карла!»

Глава 51

Под занавес

Удалось не ошибиться — это еще не мастерство. Не удалось ошибиться — вот высшая точка.

Григорий Коган

Вместо того, чтобы признать правоту младшего брата, Людвиг посчитал возможным оскорбиться, и тут же потребовал, чтобы Карл собирал свои вещи. «Мы выезжаем немедленно!»

- Зачем же прямо сейчас, - опешил добрый Иоганн. – Теплая осень закончилась, и через пару дней мы все вместе все равно поедем в Вену. Куда торопиться-то?

- Ни секунды больше в этом поганом доме! – ревел Людвиг.

- В таком случае, уж извини меня, но я не могу дать тебе теплой кареты, так как она понадобиться для моего семейства, - плохо скрывая злобу, - выдавил из себя Иоганн. – Хочешь как дурак всю дорогу мерзнуть, бери крестьянскую телегу.

В результате Людвиг и Карл действительно выехали в обыкновенной телеге и мерзли всю дорогу, под мелким дождиком, снегом и даже градом. Дороги покрыла льдистая корочка, ноги кобылы то и дело разъезжались, телега тряслась и кренилась.

Он продрог до костей, так что когда они наконец остановились возле деревенского трактира, слугам пришлось буквально тащить его на себе в теплое помещение. Перекусив в общем зале, дядя и племянник получили ключи от своих комнат, и о ужас: больного композитора уложили в неотапливаемой комнате с щелями, сквозь которые была видна улица. По комнате гулял ветер, и Бетховен ни как не мог согреться под одеялом, а потом вдруг его бросило в жар, да так сильно, что ему казалось, что в трактире пожар, и он вот-вот сгорит в своей комнатушке.

На утро, Карл дотащил его до телеги и Бетховен тут же провалился в черный омут сна. В Санкт-Пельтене,  они пересели в почтовую карету и добрались до Вены. Всю дорогу композитор ехал без сознания и очнулся только в своей комнате. Одно плохо, придя в себя, он понял, что остался совсем один, некому было подать воды или вызвать доктора. Доставив дядю до дома, Карл сбежал по своим делам. Через три дня к Бетховену наконец пришел доктор Андрес Ваврух нашедший Бетховена без сознания. Врача вызвал Карл, должно быть на третий день пребывания в Вене, вдруг вспомнив о больном родственнике.

Вслед за доктором до берлоги Бетховена добрались его друзья. Тут же сюда переехал Шиндлер, периодически приезжали Хольц и Стефан фон Брейнинг. Медленно Бетховен шел на поправку. На второй день после прихода врача, Людвиг смог самостоятельно сесть на постели, на третий встал и прошелся по комнате. На пятый началось ухудшение, отказывала печень, началась водянка.

Причиной столь резкого ухудшения, по мнению умнейшего врача вены Вовруха было сильное нервное потрясение, который композитор пережил накануне ночью. «Сильный приступ гнева, глубокие страдания, вызванные черной неблагодарностью и незаслуженной обидой, привели к страшному взрыву. Содрогаясь и дрожа, он корчился от болей в печени и кишечнике», – написал о своем пациенте Ваврух.

По свидетельству соседки, ночью к господину Бетховену приходил закутанный в черный плащ молодой человек. Соседка не разглядела лица, но сразу подумала, что Карл явился навестить своего больного дядю. Почти сразу же за стенкой раздались крики и звуки потасовки. Что случилось? Возможно пьяный Карл явился требовать очередной порции денег у своего смертельно больного дяди, или оскорбил его, сообщив нечто, отчего Бетховен впал в гнев, приведший к ухудшению состояния. Из разговорной тетради были выдраны последние листы.

Три с половиной месяца Вавруг бился с проклятой водянкой буквально убивающей Бетховена. Хирург Зейберт сделал разрез на животе пациента, вода хлынула в подставленный таз и на пол. Наблюдая это явление, Бетховен сравнил хирурга с Моисеем, а свой живот со скалой, из которой библейский пророк ударом посоха извлек воду. Операция принесла временное облегчение, но вскоре он снова начал опухать и задыхаться. В течение нескольких недель хирург проделал эту же операцию еще три раза.

– Лучше вода из-под ножа, чем из-под пера…, - шутил из последних сил Бетховен. Композитор старался не пить и почти ничего не ел, исхудав до такой степени, что на него было страшно смотреть.

Отхожу немного в сторону от рассказа о последних днях Людвига ван Бетховена, дабы сообщить причину смерти композитора, названную в далеком 2007 году венским патологоанатомом и экспертом судебной медицины Кристианом Рейтером. К. Рейтер предположил, что именно доктор Андреас Ваврух неумышленно ускорил кончину Бетховена, предписывающим раз за разом протыкать больному брюшину (чтобы вывести жидкость), после чего накладывал на раны примочки, содержавшие свинец. К.Рейтер исследовал волосы Бетховена и установил, что уровень содержания свинца в организме Бетховена был повышен[148].

Последние месяца жизни, у Бетховена появился новый друг, которого он очень полюбил, это был сын Стефана ван Брейнинга одиннадцатилетний Герхард. Бетховен прозвал его Ариэлем, потому что мальчик напоминал ему доброго духа из шекспировой «Бури». Каждый день мальчик прибегал к старику, чтобы посидеть с ним.

Вместе они строили несбыточные планы на то время, когда Бетховен наконец встанет и сможет работать. Надо было написать Десятую симфонию, он обещал Гете создать музыку к «Фаусту». Было необходимо написать, непосредственно для Герхарда, школу игры на рояле. В своей тетради Бетховен уверял, что способен создать совершенно новое пособие, такое, какого еще не было до него.

Что же до Карла, черный человек господина ван Бетховена поругавшись с ним в последний раз, от греха подальше убрался в полк. Меж тем, и без того скудные средства Бетховена таяли на глазах, деньги уходили на врачей, лекарства, прислугу. Шиндлер умолял продать акции, но Бетховен был непреклонен, капитал должен был перейти к его наследнику Карлу, все будет так и не иначе.

В конце концов, ему пришлось просить помощи у друзей Мошелеса и Штумпфа, а так же лондонского филармонического общества: «Поистине суровый жребий достался мне! Но я покоряюсь велению судьбы и постоянно молю бога лишь о том, чтобы он в своем божественном предопределении сделал так, чтобы я, пока еще я жив, был защищен от нужды». Разумеется письмо написал под диктовку Шиндлер. И вскоре помощь пришла целых 100 фунтов стерлингов плюс драгоценный подарок, который Бетховен давно уже облюбовал для себя, но ни как не мог решиться на покупку ввиду дороговизны – полное собрание сочинений Генделя.

– Гендель – самый великий, самый могучий композитор, – делился Бетховен с Герхардом, – у него я еще могу поучиться. Он величайший из классиков и самый глубокий из всех композиторов.

«Я не могу выразить свои чувства словами… Благородство филармонического общества, откликнувшегося на мою просьбу, растрогало меня до глубины души… В знак самой горячей признательности я обязуюсь послать ему новую симфонию, набросок которой уже лежит на моем пюпитре, – новую партитуру и все, чего пожелает общество». – Послал он слова благодарности в Лондон.

«Теперь мы снова можем позволить себе радостный денек!…», - сказал Бетховен. -  В ящике оставалось всего 340 флоринов ассигнациями, и мы уже довольно долго ограничивались вареной говядиной и овощами, которые он терпеть не мог. На следующий день, в пятницу, он заказал свое любимое блюдо, свое лакомство – рыбу!…», - писал о Бетховене Шиндлер.

В то же время, Фердинанд Гиллер[149] принес ему сборник песен Шуберта, и Бетховен не без удовольствия прочитал ноты.

– Воистину, в  этом Шуберте теплится искра божия. – Отрываясь от нот сообщил он Гиллеру. – Попомните мое слово, со временем о нем заговорит весь мир.

Меж тем, консилиум врачей вынес беспощадный и окончательный приговор, о котором было сообщено друзьям пациента. Бетховен умрет, причем, в самое ближайшее время, болезнь зашла настолько далеко, что теперь дальнейшие действия ее разыгрываются точно по нотам, не оставляя возможности для импровизации.

– Plaudite, amici, finita est comedia! (Хлоп, друзья, комедия закончилась) – встретил Бетховен, явившихся к нему после консилиума врачей и заплаканных друзей. Он все понял без объяснений.

Тем не менее ему пересказали диагноз и предложили причаститься. Вопреки ожиданию, долго уговаривать не пришлось, скорее всего у композитора больше не было сил для сопротивления, а возможно, что таким образом он успокаивал своих верующих друзей. Для верующего человека подчас достаточно одной мысли, что близкий ушел примирившись с богом.

– Смерть ничто, живешь только в самые прекрасные мгновения. То подлинное, что действительно существует в человеке, то, что ему присуще, – вечно. Преходящему же грош цена. Жизнь приобретает красоту и значительность лишь благодаря воображению, этому цветку, который там, в заоблачных высях, пышно расцветает. Душа подобна соли, что предохраняет тело от разложения. - Философствовал он, ожидая прихода священника.

24 марта началась агония, которая длилась двое суток. Бетховен умирал страшно, почти как и жил. «Его могучий организм, его нетронутые легкие, как великаны, боролись со смертью, которая пробила брешь в стенах крепости, – писал Герхард ван Брейнинг. – Безвозвратно отданный во власть разрушительных сил, лишенный всякой духовной поддержки внешнего мира, доблестный боец не сдавался».

Утро 26 марта выдалось на редкость хмурым и холодным, небо заволокли мохнатые беременные снегом тучи. В какой-то момент в комнате, где лежал умирающий сделалось совсем темно. А потом пошел густой снег, сплошной пеленой, точно кто-то опускал на землю огромное пуховое покрывало.

К вечеру с Дуная подул холодный ветер и началась снежная буря. Она швыряла мокрый снег в окно, ломилась сквозь оконные стекла, требуя впустить ее в дом. А потом вдруг началась бомбардировка крупными градинами, которые устроили такой шум и треск, что казалось, мертвого пробудят. Должно быть, почувствовав что-то, Бетховен открыл глаза, сверкнула молния и в то же мгновение ударил гром. «Бетховен, – вспоминает Ансельм Хюттенбреннер[150], – открыл глаза и, угрожая небу, поднял правую руку, сжатую в кулак, словно хотел сказать:

– Я не сдамся вам, враждебные силы! Отступитесь!…

Мне казалось, что сейчас он, подобно отважному полководцу, крикнет своим растерявшимся войскам:

– Смелей, солдаты! Вперед! Положитесь на меня! Мы победим!

Когда рука упала обратно на кровать, глаза его полузакрылись. Моя правая рука поддерживала его голову, левая – покоилась на его груди. Он уже не дышал, сердце остановилось!…»

Так умер великий композитор Людвиг ван Бетховен

[1] Иоганн ван Бетховен (1740—1792), отец Людвига ван Бетховена был певцом, тенором в придворной капелле.

[2] Мария-Магдалина, до замужества Кеверих (1748—1787), была дочерью придворного шеф-повара в Кобленце.

[3] Вольфганг Амадей Моцарт (27 января 1756, Зальцбург — 5 декабря 1791, Вена), крещён как Иоганн Хризостом Вольфганг Теофил Моцарт — величайший австрийский композитор и исполнитель-виртуоз, начавший сочинять четырёхлетнем возрасте. Он является одним из самых популярных классических композиторов, оказавшим глубокое влияние на дальнейшую западную музыкальную культуру. По свидетельству современников, обладал феноменальным музыкальным слухом, памятью и способностью к импровизации. Уникальность Моцарта состоит в том, что он работал во всех музыкальных формах своего времени и сочинил более 600 произведений, многие из которых признаны вершиной симфонической, концертной, камерной, оперной и хоровой музыки.

[4] Франц Йозеф Гайдн (31 марта 1732 — 31 мая 1809) — австрийский композитор, представитель венской классической школы, один из основоположников таких музыкальных жанров, как симфония и струнный квартет. Создатель мелодии, впоследствии лёгшей в основу гимнов Германии и Австро-Венгрии. Сын каретного мастера.

[5] Антонио Лючио Вивальди (4 марта 1678, Венеция — 28 июля 1741, Вена) — итальянский композитор, скрипач, педагог, дирижёр, католический священник. Вивальди считается одним из крупнейших представителей итальянского скрипичного искусства XVIII века, при жизни получил широкое признание во всей Европе. Мастер ансамблево-оркестрового концерта — кончерто гроссо, автор девяноста опер. Вивальди в основном известен благодаря своим инструментальным концертам, в особенности для скрипки. Его наиболее известной работой является серия из четырёх скрипичных концертов «Времена года».

[6] Георг Филипп Телеман (14 марта 1681, Магдебург — 25 июня 1767, Гамбург) — немецкий композитор эпохи барокко, органист, капельмейстер. Использовал анаграмматический псевдоним Меланте.

[7] Антонио Сальери (18 августа 1750, Леньяго, Венецианская республика — 7 мая 1825, Вена) — итальянский и австрийский композитор, дирижёр и педагог. С 16 лет жил и работал в Вене.

[8] Микеланджело Буонарроти (иначе — Микеланьоло ди Лодовико ди Лионардо ди Буонаррото Симони) (6.3.1475, Капрезе, ныне Капрезе-Микеланджело, Тоскана, — 18.2.1564, Рим), итальянский скульптор, живописец, архитектор и поэт.

[9] Академия – в то время так назывались концерты.

[10] Леопольд Моцарт (14 ноября 1719, Аугсбург — 28 мая 1787, Зальцбург) — австрийский скрипач, композитор. Отец и учитель В. А. Моцарта, оказал значительное влияние на его творческое формирование.

[11] Людвиг ван Бетховен – дед композитора (1712—1773), служил в той же капелле, что и Иоганн, сначала певцом, басом, затем капельмейстером. Он был родом из Мехелена в Южных Нидерландах, отсюда и приставка «ван» перед фамилией.

[12] Каспар Антон Карл ван Бетховен (1774 - 1815) был заурядным служащим.

[13] Николаус Иоганн ван Бетховен (1776 - 1848) (1776—1848), стал аптекарем.

[14] Тобиас Фридрих Пфайфер – музыкант, друг семьи Бетховеных.

[15] Франц Антон Рис  (10 XI 1755, Бонн - 1 XI 1846, Годесберг) - скрипач, концертмейстер и дирижёр. Работал в оркестре курфюрста Кёльнского в Бонне, где учил скрипичной игре Л. Бетховена.

[16] Жан-Филипп Рамо (25 сентября 1683, Дижон — 12 сентября 1764, Париж) — французский композитор и теоретик музыки эпохи барокко. Сын органиста, знал ноты раньше, чем научился читать. Учился в иезуитской школе.

[17] Дочка хозяина дома, Цецилии Фишера, где жили Бетховены . Была на восемь лет старше Людвига и оставила интересные воспоминания о его детстве. Их записал с ее слов брат — Готфрид Фишер.

[18] Джульетта Гвиччарди (23 ноября 1782, Прёмзель, — 22 марта 1856, Вена) — австрийская пианистка и певица итальянского происхождения. Отдельные биографы Людвига ван Бетховена называют Джульетту его возлюбленной.

[19] Неефе  Христиан Готлоб, композитор, род. 1748 в Хемнице, ум. 26 янв. 1798 в Дессау; изучал в Лейпциге право и у А. Гиллера музыку; окончив университет, дирижировал частной оперой в Лейпциге, Дрездене и Бонне.

[20] Гиллер, Иоганн Адам немецкий композитор (1728—1804). В 1763 г. основал большие концерты в Лейпциге. Под влиянием опер Гассе и Грауна написал несколько оперетт, из которых особенно известны: Die Jagd, Der Dorfbarbier, Die verwandelten Weiber. Писал еще симфонии, песни (101), псалмы, мотеты. Из литературных произведений Г. пользовались успехом: Abhandlung von der Nachahmung der Natur in der Musik (1753); Ueber Metastasio u. seine Werke (17 86).

[21] Иоганн Себастьян Бах (21 [31] марта 1685, Эйзенах, Саксен-Эйзенах — 28 июля 1750 [н. ст.], Лейпциг, Саксония, Священная Римская империя) — немецкий композитор, представитель эпохи барокко, органист-виртуоз, музыкальный педагог.

[22] Максимилиан Франц (8 декабря 1756, Вена — 27 июля 1801, Вена) — великий магистр Тевтонского ордена (1780—1801), архиепископ Кёльна, последний архиепископ-курфюрст кельнский (1784—1801).

[23] Бернхард (11 XI 1767, Динклаге - 13 VIII 1841, Гамбург) - нем. виолончелист и композитор. Сын фаготиста Антона Р. (игравшего также на виолончели) - его первого учителя. В 1774 выступил в концерте вместе с двоюродным братом Андреасом Р., с к-рым до 1799 гастролировал по странам Европы и в 1790-93 служил (одноврем. с Л. Бетховеном) в Боннской придв. капелле. В Бонне играл в квартете с Ф. Рисом, Андреасом Р. и Л. Бетховеном. В 1801-02 профессор Парижской консерватории; в 1805-06, а затем в 1816-19 солист Берлинской придв. капеллы.

[24] Николаус Зимрок - немецкий музыкальный издатель. С 1744 года служил в Бонне валторнистом в капелле местного курфюста и заведующим нотной библиотеки при капелле. Оставил службу в 1790 году.

[25] Антонин (Антон Йозеф) (26 II 1770, Прага - 28 V 1836, Париж) - чешский композитор, муз. теоретик и педагог. Член Института Франции (1835). С 1790 флейтист капеллы курфюрста Максимилиана Кёльнского в Бонне, где сблизился с молодым Л. Бетховеном.

[26] Салон вдовы Елены Брейнинг играл в Бонне роль своеобразного культурного центра. Елена сумела оценить и музыкальный талант юного Бетховена, и его врожденное чувство собственного достоинства, и благородство. Общение с музыкантами, поэтами, художниками подняло Людвига из среды, где он вращался, на такой культурный уровень, о котором он не мог и помышлять. Новое окружение во многом сформировало его художественные вкусы, политические взгляды и мировоззрение в целом. Дети Елены Брейнинг н долгие годы сделались друзьями Бетховена.

[27] Элеонора фон Брейнинг «Лорхен», на два года моложе Бетховена. Вышла замуж за доктора Вегелера, который стал одним из лучших друзей Бетховена.

[28] Стефан фон Брѐйнинг, друг Людвига по Бонну, помог ему в написании оперы «Фиделио».

[29] Иоганн Кристоф Фридрих фон Шиллер (10 ноября 1759, Марбах-на-Неккаре — 9 мая 1805, Веймар) — немецкий поэт, философ, теоретик искусства и драматург, профессор истории и военный врач, представитель направлений Буря и натиск и романтизма в литературе, автор «Оды к радости»^[2], изменённая версия которой стала текстом гимна Европейского союза.

[30] Иоганн Вольфганг фон Гёте (немецкое произношение имени (инф.); 28 августа 1749, Франкфурт-на-Майне — 22 марта 1832, Веймар) — немецкий поэт, государственный деятель, мыслитель и естествоиспытатель.

[31] Роберт Бёрнс (1759—1796) — британский (шотландский) поэт, фольклорист, автор многочисленных стихотворений и поэм, написанных на так называемом «равнинном шотландском» и английском языках.

[32] Магдалина Вильман – первая любовь Л.Бетховена, они были знакомы еще по Бонну. Позже Магдалина стала примадонной в венском оперном театре.

[33] Фридрих Готлиб Клопшток (2 июля 1724, Кведлинбург — 14 марта 1803, Гамбург) — один из важнейших немецких поэтов. Родился в Кведлинбурге, сын чиновника.

[34] Уильям Шекспир (26 апреля 1564 года (крещение), Стратфорд-на-Эйвоне, Англия — 23 апреля 1616 года, там же) — английский поэт и драматург, зачастую считается величайшим англоязычным писателем и одним из лучших драматургов мира. Часто именуется национальным поэтом Англии. Дошедшие до нас работы, включая некоторые, написанные совместно с другими авторами, состоят из 38 пьес, 154 сонетов, 4 поэм и 3 эпитафий. Пьесы Шекспира переведены на все основные языки и ставятся чаще, чем произведения других драматургов.

[35] Николаус Зимрок (немецкий музыкальный издатель. С 1744 года служил в Бонне валторнистом в капелле местного курфюста и заведующим нотной библиотеки при капелле. Оставил службу в 1790 году. В 1793 году основал в Бонне музыкальное издательство «Зимрок»^[1], ставшее одним из крупнейших издательств в Германии. Здесь издавались сочинения Л. Бетховена, Шумана, Мендельсона, И. Брамса, А. Дворжака, М. Бруха. Сыновья Николауса — Карл Йозеф и Петер Йозеф. Петер Йозеф Зимрок унаследовал у отца фирму.

[36] Франц Ксавер Зюсмайер (1766 Шваненштадт — 17 сентября 1803, Вена) — австрийский композитор, ученик Антонио Сальери и Вольфганга Амадея Моцарта.

[37] Сигизмунд фон Нейком австрийский композитор, пианист, музыкальный критик и дирижёр. Один из крупнейших органистов своего времени.

[38] Фердинанд Рис крещён 28 ноября 1784, Бонн ― 13 ноября 1838, Франкфурт-на-Майне) ― немецкий композитор и пианист, наиболее известный представитель династии немецких музыкантов, насчитывавшей несколько поколений. Старший сын скрипача Франца Антона Риса.

[39] Граф Фердинанд Эрнст фон Вальдштейн (1762 - 1823) был одним из важнейших покровителей Бетховена в Бонне, его рекомендательные письма помогли Бетховену и в Вене, позволив ему проникнуть в аристократические круги.

[40] Карл Аменда (1771–1836)  скрипач и богослов которому Бетховен посвятил свой прекрасный струнный квартет ор. 18 фа мажор.

[41] Иммануил Кант (22 апреля 1724, Кёнигсберг, Пруссия — 12 февраля 1804, там же) — немецкий философ, родоначальник немецкой классической философии, стоящий на грани эпох Просвещения и Романтизма.

[42] Вольтер (21 ноября 1694, Париж, Франция — 30 мая 1778, Париж, Франция; имя при рождении Франсуа-Мари Аруэ)— один из крупнейших французских философов-просветителей XVIII века: поэт, прозаик, сатирик, трагик, историк, публицист, правозащитник.

[43] Шнейдер Евлогий (Иоганн Георг) — демагог, сын рабочего. Род. в 1756 г. возле Вюрцбурга. В 1777 г. сделался в Бамберге францисканцем и принял имя Евлогия. Отдаваясь мечтам о свободе и равенстве, он сказал однажды такую страстную речь о терпимости, что духовенство было возмущено; он не мог дольше оставаться в Аугсбурге и последовал приглашению герцога Карла быть у него в Штутгарте придворным проповедником (1786 г.). Здесь он познакомился с учением иллюминатов, основательно изучил Руссо. После преподает в боннском университете.

[44] Иосиф II (13 марта 1741, Вена — 20 февраля 1790, Вена) — король Германии с 27 марта 1764, избран императором Священной Римской империи 18 августа 1765 года, старший сын Марии Терезии, до конца ноября 1780 года был её соправителем; после смерти матери 29 ноября 1780 года унаследовал от неё владения Габсбургов — эрцгерцогство Австрийское, королевства Богемское и Венгерское. Выдающийся государственный деятель, реформатор, яркий представитель эпохи просвещённого абсолютизма.

[45] Наполеон I Бонапарт (15 августа 1769, Аяччо, Корсика — 5 мая 1821, Лонгвуд, остров Святой Елены) — император французов в 1804—1815 годах, великий полководец и государственный деятель, заложивший основы современного французского государства.

[46] Доротея Эртман - немецкая пианистка, одна из лучших исполнительниц произведений Бетховена.

[47] Графиня Бабетта Кеглевич – пианистка, ученица Бетховена, ей Бетховен посвятил ряд музыкальных произведений. Вышла замуж за итальянского князя Инноченцо Одескалки.

[48] Анне-Мари Эрдёди (1779—1837). Бетховен посвятил ей ряд сонат, в ее доме на Крюгерштрассе он жил в 1808 году.

[49] Нанетта Штрейхер дочь Иоганна Андреаса Штрейхера (1728—1792) знаменитого фортепьянного  и органного мастера в Аугсбурге, изобретатель так назыв. немецкого механизма (Фортепиано);  Нанетта и ее брат Андреас унаследовали дело отца.

[50] Один из высокопоставленных друзей Людвига ван Бетховена.

[51] Ромен Роллан «Жизнь Бетховена».

[52] Княгиня Екатерина Романовна Дашкова (17 (28) марта 1743, по другим сведениям 1744, Санкт-Петербург — 4 (16) января 1810, Москва), урождённая Воронцова. Подруга и сподвижница будущей императрицы Екатерины II, активнейшая участница государственного переворота 1762 года.

[53] Тереза Брунсвик – талантливая ученица Бетховена, возможно его любовница, сестра Жюзефины Брунсвик (Дейма), кузина Джульетты Гвиччарди (фон Галленберг).

[54] Графиня Жозефина Дейм в девичестве Брунсвик – многолетняя любовница Бетховена.

[55] Им. в виду Екатерина II. Но вряд ли такое было возможным.

[56] Сэр Юлиус Бенедикт (1804—1885) — пианист, композитор и дирижёр XIX века. Юлиус Бенедикт родился 27 ноября 1804 года в городе Штутгарте в семье состоятельного еврейского банкира, воспитывался в местной гимназии.

[57] Князь Франц Йозеф Максимилиан Лобковиц (1772—1816) — генерал-майор австрийской армии, 7-й князь Лобковиц, 1-й герцог Роудницкий (с 1786), покровитель Бетховена и Гайдна, которые посвящали ему свои сочинения.

[58] Граф, позже князь Андрей Кириллович Разумовский (22 октября (4 ноября) 1752, Глухов — 11 сентября (24 сентября) 1836, Вена) — русский дипломат из рода Разумовских, посланник в Вене в 1797-99, 1801-07 гг., строитель венского дворца Разумовских. Известен также как меценат, которому Бетховен посвятил «Русские квартеты». По чинам — действительный тайный советник 1-го класса (1819).

[59] Игнац Шуппанциг (20 ноября 1776, Вена, Австрия — 2 марта 1830, Вена, Австрия) — австрийский дирижёр и скрипач.

[60] Князь Карл Лихновский (1860—1928) — германский дипломат, меценат и друг Людвига ван Бетховена.

[61] Иоганн Баптист Крумпхольц, Ян Крумпхольц (3 мая 1745, по другим данным 1742 или 1747 — 19 февраля 1790) — чешский композитор и арфист. В юности служил в военном оркестре, играл, помимо арфы, на скрипке и гобое. В 1767 вернулся в Прагу с намерением стать композитором и арфистом-профессионалом. Был поддержан князем Эстерхази, стал учеником Йозефа Гайдна. Написал 6 концертов для арфы с оркестром, 52 сонаты, а также квартеты для арфы со струнными, дуэты с разными инструментами и пр. Крумпхольцу принадлежит также учебный курс игры на арфе.

[62] Карл Черни (21 февраля 1791, Вена — 15 июля 1857, там же) — австрийский пианист и композитор чешского происхождения; считался в Вене одним из лучших преподавателей игры на фортепиано. Знаменит созданием огромного количества этюдов для фортепиано.

[63] Ференц (Франц) Лист  31 июля 1886, Байройт, Германская империя) — венгерский композитор, пианист-виртуоз, педагог, дирижёр, публицист, один из крупнейших представителей музыкального романтизма. Основоположник Веймарской школы в музыке.

[64] Шенк, Иоганн (1753—1836) — немецкий композитор, учитель Бетховена. Написал 6 симфоний, несколько концертов для арфы, мессы, кантаты и др. Известность приобрел, главн. образом, благодаря водевилям с пением (Singspiele). Особенно популярен был его Dorfbarbier (1796).

[65] Иоганн Георг Альбрехтсбергер (3 февраля 1736, Клостернойбург — 7 марта 1809, Вена) — австрийский композитор, органист, музыковед и музыкальный педагог.

[66] Франц Ксавер Вольфганг Моцарт (26 июля 1791 года, Вена — 29 июля 1844 года, Карловы Вары) — австрийский композитор, пианист, музыкальный педагог. Младший из шести рожденных и двух выживших детей Вольфганга Амадея Моцарта и его жены Констанцы. Получил имя в честь ближайшего друга и ученика своего отца, Франца Ксавера Зюсмайера.

[67] Карл Томас Моцарт (21 сентября 1784 - 31 October 1858) это второй и старший из выживших двух сыновей, Вольфганга и Констанции Моцарт.

[68] Бонифацио Азиоли (1769—1832) — итальянский музыкант, композитор, дирижёр и музыкальный педагог, автор нескольких музыкальных пособий. Родился 30 августа 1769 года в Корреджо.

[69] Леопольд Хофман (14 августа 1738, Вена, — 17 марта 1793, Вена) — австрийский композитор и дирижёр.

[70] Граф Франц фон Вальзегг-Штуппах—любитель музыки, игравший на флейте и виолончели, устраивавший в своем доме концерты и театральные представления — заказал Моцарту мессу в память о своей недавно скончавшейся супруге.

[71] Гуммель, (иногда Хуммель) Иоган (Ян) Непомук (нем. Johann Nepomuk Hummel или Jan Nepomuk Hummel) (14 ноября 1778, Братислава—17 октября 1837, Веймар) — австрийский композитор и пианист-виртуоз.

[72] Игнац (Исаак) Мошелес (30 мая 1794 — 10 марта 1870) — богемский пианист-виртуоз, дирижёр, композитор, педагог.

[73] Граф Венцель Роберт фон Галленберг (28 декабря 1783 — 13 марта 1839) — австрийский композитор.

[74] Фердинанд Рис (28 ноября 1784, Бонн ― 13 ноября 1838, Франкфурт-на-Майне) ― немецкий композитор и пианист, наиболее известный представитель династии немецких музыкантов, насчитывавшей несколько поколений. Старший сын скрипача Франца Антона Риса.

[75] Братья Пиксис — дуэт немецких музыкантов-вундеркиндов рубежа XVIII—XIX вв.: скрипач Фридрих Вильгельм Пиксис (1786—1842) и пианист Иоганн Петер Пиксис (1788—1874). Сыновья мангеймского органиста Фридриха Вильгельма Пиксиса (1755—1805). После многолетней гастрольной деятельности осели в Вене, где их музыкальное образование завершилось под руководством Иоганна Альбрехтсбергера; затем около 1810 года карьеры братьев окончательно разошлись.

[76] Игнац Шуппанциг (20 ноября 1776, Вена, Австрия — 2 марта 1830, Вена, Австрия) — австрийский дирижёр и скрипач.

[77] Джованни Пунто, собств. Ян Вацлав Стич или Иоганн Венцель Штих (28.09.1746, Зехушице — 16.02.1803, Прага), богемский валторнист и композитор.

[78] Йозеф Фридловский (11 июля 1777 - 14 января 1859, Вена) - австрийский кларнетист чешского происхождения. Играл на кларнете в Пражской опере. С 1802 г. в Вене, в Театре . В дальнейшем первый профессор кларнета в Венской консерватории, с 1822 г. кларнетист придворной капеллы. Фридловский был близким знакомым Людвига ван Бетховена.

[79] Герг Фридрих Гендель (23 февраля 1685, Галле — 14 апреля 1759, Лондон) — немецкий и английский композитор эпохи барокко, известный своими операми, ораториями и концертами.

[80] Бернхард Генрих Ромберг (11 (или 12) ноября 1767, Динклаге, — 13 августа 1841 года, Гамбург) — немецкий виолончелист и композитор, считающийся основателем школы виолончелистов в Германии; был профессором Парижской консерватории, затем солистом короля прусского. В 1811—1812 годах и в 1822—1827 годах Ромберг концертировал в России; долго жил в Москве. Игра Ромберга отличалась мягким тоном, элегантностью и мощью. Из сочинений Ромберга всего более значения имеют его виолончельные концерты, которые и до сих пор считаются образцовыми в виолончельной литературе. Он написал также фантазии, арии, квартеты, три оперы и концерт для флейты с оркестром.

[81] Кристоф Виллибальд Глюк (2 июля 1714, Эрасбах — 15 ноября 1787, Вена) — австрийский композитор классической эпохи, осуществивший во второй половине XVIII века реформу итальянской оперы-сериа и французской лирической трагедии.

[82] Эмануэль Алоис Фёрстер  (1748 Нидерштайн - 12 ноября 1823 в Вене) композитор, теоретик, педагог. Родился, Саксония Большую часть жизни провёл в Вене.

[83] Вегелер Франц – друг Бетховена. Вместе с Фердинандом Рисом его воспоминания о Бетховене  опубликованы в книге «Вспоминая Бетховена: биографические заметки Франца Вегелера и Фердинанда Риса».

[84][84] Из письма Бетховена другу юности Францу Вегелеру.

[85] Павел Петрович (20 сентября [1 октября] 1754, Летний дворец Елизаветы Петровны, Санкт-Петербург — 12 [24] марта 1801, Михайловский замок, Санкт-Петербург) — Император Всероссийский с 6 (17) ноября 1796 года, великий магистр Мальтийского ордена, сын Петра III Фёдоровича и Екатерины II Алексеевны.

[86] Жан-Батист Жюль Бернадот (впоследствии Карл XIV Юхан, 26 января 1763, По, Гасконь, Франция — 8 марта 1844, Стокгольм) — маршал Франции (1804), участник революционных и наполеоновских войн, князь Понтекорво (с 1806 года), впоследствии король Швеции и Норвегии (с 1818 года), основатель династии Бернадотов.

[87] Родольф Крейцер (16 ноября 1766, Версаль — 6 января 1831, Женева) — французский скрипач, композитор и дирижер, представитель так называемой парижской скрипичной школы.

[88] Джордж Огастас Полгрин Бриджтауэр (11 октября 1778 или 29 февраля 1780, предположительно Бяла, Польша — 20 февраля 1860, Пекхем, ныне в составе Лондона) — британский скрипач.

[89] Джованни Мане Джорновичи (собственно Иван Мане Ярнович, 29 ноября 1747, Палермо — 23 ноября 1804, Санкт-Петербург) — итальянский скрипач и композитор хорватского происхождения.

[90] Бартелемон Франсуа-Ипполит, род. 27 июля 1741 в Бордо, ум 20 июля 1808 в Дублине. Имел большой успех в Лондоне в качестве оперного композитора: Pelopidas (1766); Le fleuve Scamandre (франц., Париж 1768), The judgment of Paris, The enchanted girdle,The maid of the oaks, The election, Belphegor (1778). После продолжительных разъездов по Германии, Италии и Франции он поселился в 1784 в Дублине. Б. написал также ораторию Jefte (1776) и порядочное число инструментальных произведений (для скрипки, органа, фп.).

[91] Этвуд Томас, род. 23 нояб. 1765 в Лондоне, ум. 24 марта 1838 в своем имении Cheyne Walk около Чельзи; 9-ти лет поступил в певчие королевской капеллы; принц Уэлльский послал его для дальнейшего усовершенствования в Италию. 1783—84 он учился в Неаполе у Филиппа Чинкве и Гаэтано Латилла, потом у Моцарта, который был хорошего мнения о его таланте, и 1787 вернулся в Англию. 1795 он сделался органистом собора св. Павла, 1796 композитором певческой капеллы, 1821 органистом собственной короля Георга IV капеллы в Брайтоне и 1836 органистом певческой капеллы.

[92] Николай Григорьевич Рубинштейн (2 (14) июня 1835, Москва — 11 (23) марта 1881, Париж) — русский пианист-виртуоз и дирижёр. Основатель Московской консерватории (соучредитель князь Николай Петрович Трубецкой) и первый её директор. Брат А. Г. Рубинштейна.

[93] Л. Толстой «Крейцерова соната»

[94] Лев Николаевич Толстой (28 августа (9 сентября) 1828, Ясная Поляна, Тульская губерния, Российская империя — 7 (20) ноября 1910, станция Астапово, Рязанская губерния, Российская империя) — один из наиболее широко известных русских писателей и мыслителей.

[95] Леош Яначек (1854—1928) — чешский композитор, музыковед-этнограф и педагог. Член Чешской академии наук и искусства.

[96] Доменико Драгонетти (7 апреля 1763, Венеция — 16 апреля 1846, Лондон) — итальянский музыкант, первый контрабасист, завоевавший мировое признание и высоко поднявший престиж своего инструмента.

[97] Людвиг Рельштаб (13 апреля 1799, Берлин — 27 ноября 1860, Берлин) — немецкий романист, драматург и музыкальный критик.

[98] Из письма Бетховена Вегелеру.

[99] Граф Венцель Роберт Галленберг (28 декабря 1783 — 13 марта 1839) — австрийский композитор.

[100] Джоаккино Антонио Россини (1792—1868) — выдающийся итальянский композитор, автор 39 опер, духовной и камерной музыки.

[101] Игнац (Исаак) Мошелес ( 30 мая 1794 — 10 марта 1870) — богемский пианист-виртуоз, дирижёр, композитор, педагог. Исаак (впоследствии использовал имя Игнац) Мошелес родился в Праге в состоятельной еврейской семье.

[102] Бедржих Дивиш Вебер, Фридрих Дионис Вебер (чеш. Bedřich Diviš Weber, нем. Friedrich Dionys Weber; 9 октября 1766, Велихов, Чехия — 25 декабря 1842, Прага) — чешский композитор и музыкальный педагог.

[103] Паэр Фердинандо (1771—1839), итальянский композитор, дирижёр. Руководитель театров «Опера-комик», «Театр Итальен» в Париже. Преподавал в Парижской консерватории (с 1837).

[104] Йозеф Зонлейтнер секретарь Венского музыкального общества, написал либретто к опере Бетховена «Фиделио».

[105] Жан-Николя Буйи (23 января 1763 года, Жуэ-Ле-Тур, Франция — 24 апреля 1842 года, Париж) — французский писатель, драматург и либреттист. Его драма «Леонора, или Супружеская любовь» легла в основу оперы Бетховена «Фиделио».

[106] Оперный бас Себастьян Майер был женат на Иозефе Хофер, свояченице Моцарта.

[107] Мильдер-Гауптман (Паулина Анна 1785—1838) — известная немецкая певица.

[108] Фердинандо Паэр (1 июня 1771 года, Парма, герцогство Парма, Пьяченца и Гвасталла — 3 мая 1839 года, Париж, Франция) — итальянский композитор австрийского происхождения

[109] Гаво Пьер [род. .08.1761г] - французский композитор и оперный певец

[110] Шиндлер, Антон Феликс (1790—1864) — немецкий музыкант и писатель. Известен своей близостью к Бетховену, которого он не покидал до самой его смерти (1827). На основании оставленных Бетховеном бумаг и личных воспоминаний составил подробную биографию Бетховена, вышедшую в 1840 г. в Мюнстере, под заглавием: Biographie von Ludwig van Beethoven (3-е изд., 1860; 4-е изд., 1871). Биография эта вышла также и во французском переводе. Много статей о Бетховене Ш. поместил, кроме того, в различных периодических изданиях (Neue Zeitschrift für Musik, 1844, и др.).

[111] Франц Грильпарцер (1791—1872) — австрийский поэт и драматург.

[112] Иозеф Август Рекель – оперный певец (тенор) немецкого происхождения, оставивший воспоминания о Людвиге ван Бетховине.

[113] Матфей (Маттиус) Коллин (1779—1824) — немецкий драматург, брат Генриха-Иосифа Коллина.

[114] Трейчке Георг-Фридрих — нем. писатель (1776—1842). Был режиссером при венском придворном театре; написал «Singspiele» (1808), «Gedichte» (1817 и 1841) и др.

[115] Францу Брунсвику он посвятил свою знаменитую сонату Аппассио­ната и фантазию для фортепьяно (соль - минор), Терези - сонату Nо 24, Жозефине - песню К надежде.

[116] Александр I Павлович Благословенный (12 (23) декабря 1777, Санкт-Петербург — 19 ноября (1 декабря) 1825, Таганрог) — император и самодержец Всероссийский (с 12 (24) марта 1801 года), протектор Мальтийского ордена (с 1801 года), великий князь Финляндский (с 1809 года), царь Польский (с 1815 года) старший сын императора Павла I и Марии Фёдоровны.

[117] Франц II (12 февраля 1768, Флоренция — 2 марта 1835, Вена) — король Германии (римский король) с 1792 года, император Священной Римской империи германской нации (последний император) с 7 июля 1792 по 6 августа 1806 года, первый император Австрии с 11 августа 1804 года до самой своей смерти. В качестве императора Австрии, короля Богемии и Венгрии правил под именем Франца I.

[118] В 1779 году в возрасте 30 лет, Гёте стал Тайным советником  в герцогстве Веймар, последовательно занимая все высшие должности, которые мог бы достичь немецкий подданный.

[119] Амати - итальянское семейство из Кремоны, занимавшееся изготовлением струнных смычковых инструментов, преимущественно скрипок. Скрипки Амати имеют приятный, чистый, нежный, хотя и не сильный, тон; скрипки эти небольшого размера, красиво отделаны, сверху и снизу значительно выгнуты, вследствие чего не имеют широкого и звучного тона.

[120] Рудольф Иоганн Иосиф Райнер фон Габсбург-Лотарингский (8 января 1788, Пиза — 24 июля 1831, Баден) — эрцгерцог Австрийский, кардинал, архиепископ Оломоуцкий, композитор и пианист, ученик Бетховена.

[121] Беттина фон Арним (4 апреля 1785, Франкфурт-на-Майне — 20 января 1859, Берлин) — немецкая писательница и одна из основных представительниц романтизма. Дочь Максимилианы фон Ларош, жена писателя Ахима фон Арнима.

[122] Максимилиана фон Ларош (3 мая 1756, Майнц — 19 ноября 1793, Франкфурт-на-Майне) — дочь писательницы Софии фон Ларош и Георга Михаэля Франка фон Лароша, канцлера трирских курфюрстов. Максимилиана познакомилась с Иоганном Вольфгангом Гёте во время его пребывания в Вецларе, и с тех пор их связывали тёплые дружеские отношения. Максимилиана фон Ларош выступила прототипом образа Лотты в романе Гёте «Страдания юного Вертера».

[123] Петер Антон Брентано, успешный итальянский коммерсант и тайный советник при дворе трирских курфюрстов.

[124] Карл Йоахим Фридрих Людвиг фон Арним (26 января 1781, Берлин — 21 января 1831, замок Виперсдорф, район Йютербог) — немецкий писатель, основной представитель (вместе со своим другом Клеменсом Брентано) гейдельбергского романтизма. Его жена Беттина (сестра Брентано) тоже была писателем.

[125] Карл Генрих Маркс (5 мая 1818, Трир — 14 марта 1883, Лондон) — немецкий философ, социолог, экономист, писатель, поэт, политический журналист, общественный деятель.

[126] Мендельсон Якоб Людвиг Феликс Мендельсон, Мендельсон-Бартольди Якоб Людвиг Феликс (3.2.1809, Гамбург, — 4.11.1847, Лейпциг), немецкий композитор, дирижёр, органист.

[127] Амалия Зебальд (1787 – 1846) берлинская певица из аристократической семьи.

[128] Нанетта Штрейхер дочь знаменитого фортепьянного и органного мастера в Аугсбурге, изобретшего так называемого немецкого механизма  фортепьяно Иоганна Андреаса 1728—1792; Дело его унаследовали дочь его Нанетта и сын Андреас.

[129] Зейфрид (1776-1841) — композитор и капельмейстер, ученик Моцарта. Написал много опер и оперетт, две симфонии, квартеты, концерты для фортепиано, духовные сочинения.

[130] Луи (Людвиг) Шпор (5 апреля 1784, Брауншвейг — 22 октября 1859, Кассель) — немецкий скрипач, композитор, дирижёр и педагог, один из первых представителей романтического стиля в музыке.

[131] Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов (с 1812 светлейший князь Голенищев-Кутузов-Смоленский; 1745—1813) — русский генерал-фельдмаршал из рода Голенищевых-Кутузовых, главнокомандующий во время Отечественной войны 1812 года. Первый полный кавалер ордена Святого Георгия.

[132] Трейчке Георг-Фридрих — нем. писатель (1776—1842). Был режиссером при венском придворном театре; написал «Singspiele» (1808), «Gedichte» (1817 и 1841) и др.

[133] Александр Львович Нарышкин (14 апреля 1760 — 21 января 1826, Париж) — знаменитый в своё время острослов и царедворец из рода Нарышкиных. Обер-камергер, директор Императорских театров (1799-1819), кавалер ордена Андрея Первозванного.

[134] Линке Йозеф (8 VI 1783, Трахенберг, Силезия - 26 III 1837, Вена) - австр. виолончелист. ... Бетховен написал для Л. одну из сонат для виолончели и фп. (ор. 102).

[135] Джакомо Мейербер (5 сентября 1791, Германия — 2 мая 1864, Париж, Франция) — немецкий и французский композитор еврейского происхождения. Начинал свою карьеру как пианист-виртуоз.

[136] Шотт Бернхард (1748—1809), немецкий музыкальный издатель. Основал (1770) в Майнце ныне всемирно известное муз. издательство «Schott» (позднее — «B. Schott's Sцhne»), имеющее отделения в разл. городах мира.

[137] Гаугвиц Христиан Август граф — прусский государственный деятель (1752-1832).

[138] Б.Кремнев «Бетховен».

[139] вторая скрипка в квартете И.Шуппанцига Карл Хольц.

[140] Генриетта Гертруда Вальпургис Зонтаг (графиня Росси; 3 января 1806, Кобленц, Пруссия — 17 июня 1854, Мехико, Мексика) — немецкая оперная певица (колоратурное сопрано).

[141] Каролина Унгер - родилась 28 октября 1803 года в Штульвейсенбурге. Пению училась под руководством А. Ланге и И. М. Фогля, затем Дж. Ронкони в Милане. Дебют Каролины состоялся в 1821 году в Вене, когда она исполнила партию Дорабеллы в «Так поступают все» Моцарта.

[142] Клемент Франц (1780-1842) — австр. скрипач, дирижёр, композитор. В 1802-1811, 1818-1821 дирижёр в Театр ан дер Вин (Вена), в 1813 концертмейстер Пражского орк. под упр. К. М. Вебера. Гастролировал (в России в 1811). Крупнейший предст. венской скр. школы 1-й пол. 19 в., первый исп. посвящённого ему Л. Бетховеном концерта для скр. с орк. (1806). Среди соч.: месса, фп. и скр. концерты, ок. 25 концертино для скр.

[143] Умлауф Михаэль (9 VIII 1781, Вена - 20 VI 1842, Баден, близ Вены) - австр. скрипач, дирижёр и композитор. Сын Игнаца Умляуфа. Был скрипачом в оркестре Венской придв. оперы, затем помощником капельмейстера, в 1810-25 капельмейстером двух придв. оперных т-ров. С 1825 2-й капельмейстер в соборе св. Стефана. В 1840 вновь приглашён руководить придв. оперой, однако вскоре совсем отошёл от муз. жизни. Как дирижёра его высоко ценил Л. Бетховен. Трижды они выступали совместно (опера Фиделио - 23 мая 1814, Кернтнертортеатр, Вена; 1-е исполнение 9-й симфонии и Kyrie, Credo, Agnus Dei из Торжественной мессы - 7 и 23 мая 1824, там же). В Фиделио У. корректировал игру оркестра, к-рым дирижировал уже почти глухой композитор (в конце автографа увертюры Бетховен пометил: Умлауф показывает, где вступает тромбон), в концертах 1824 Бетховен указывал темпы в начале каждой части; оркестром дирижировал У. При описании встреч с Бетховеном Л. Шпор упоминает, что У. по просьбе автора корректировал рукопись партитуры 9-й симфонии.

[144] Мориц Лихновский брат Карла Лихновского. Бетховен посвятил ему  Сонату для фортепиано № 27 ми минор, oпус 90.

[145] Роберт Шуман (8 июня 1810, Цвиккау — 29 июля 1856, Эндених) — немецкий композитор и влиятельный музыкальный критик. Широко известен как самый выдающийся композитор эпохи романтизма. Его учитель Фридрих Вик был уверен, что Шуман станет лучшим пианистом Европы, но из-за повреждения руки Роберту пришлось оставить карьеру пианиста и посвятить жизнь сочинению музыки.

[146] Йозеф Бём (4 апреля 1795, Пешт, Королевство Венгрия — 28 марта 1876, Вена, Австро-Венгрия) — австрийский скрипач и музыкальный педагог.

[147] Иозеф Бем – из воспоминаний о Людвиге ван Бетховине.

[148] Susan Aldridge. Archaeforensics. What Killed…? BBC Focus, февраль, 2008. С. 42.

[149] Фердинанд фон Хиллер (Гиллер) ( 24 октября 1811, Франкфурт-на-Майне — 11 мая 1885, Кёльн) — немецкий композитор и дирижёр.

[150] Хюттенбреннер Ансельм (13.10.1794, Грац - 5.06.1868, Обер-Андриц) - австрийский композитор. Брал уроки композиции у А.Сальери. Был известен как отличный пианист. Хюттенбреннер хорошо знал Бетховена, и оставил о нем воспоминания.