Солнце стояло ещё высоко, но уже чувствовалось приближение ночи. В воздух поднялось призрачное марево, которое парило над высокой травой, разнося повсюду терпкий запах цветов. Тонкими, чуть видимыми столбиками кружилась комариная карусель. Это живое подобие смерча то и дело догоняло идущих путников, облепляя лицо и руки, и негде было укрыться от этого назойливого кровопьющего гнуса. Неопределённость угнетала мысли путников, которые совсем отчаялись и не знали, дойдут ли до своей цели или сгинут среди этой суровой тайги, полной жизни и полной смертельной опасности. Третий день был на исходе. Сколько их ещё впереди – не знал никто. Путников было трое. Заросшие густой щетиной лица шелушились, опалённые жарким солнцем. У двоих из них одежда, отдалённо напоминавшая военную амуницию, выцвела и отдавала белизной, поблескивая чуть видимыми кристалликами соли. У каждого за плечами было по довольно вместительному мешку, перетянутому кожаными сыромятными ремнями, а короткоствольные казачьи карабины и широкие ножи, висевшие на поясе, придавали путешественникам воинственный вид. Дойдя до высокой разлапистой ели, стоявшей на краю густого чёрного леса, они сбросили на землю поклажу и устало повалились в траву не в силах продолжать свой путь. Стройный средних лет человек тихим скрипучим от жажды голосом прохрипел: – Чёртова жара… Как назло, ни одной посудины нет, тащимся словно верблюды по безводью. Хоть бы в болоте каком напиться… – И то – правда, – прошипел рыжебородый детина, расплывшись в лукавой улыбке, – бывало, пашенку боронишь, пройдёшь полосочку, рубаху хоть выжимай. Водицы бы испить… Ан, нет… Попьёшь разок, разохотишься и будешь потом весь день хлебать. – Полноте юродствовать, ротмистр. Папаша ваш, помещик, сам, что ли, земельку пахал? Сидел, небось, в гостиной с рюмочкой шустовского да барыши подсчитывал. Земли-то сколько имел, бог ты мой! А какой дом в первопрестольной! – Ан, нет, Николай Валерьевич, я пробовал и пашенку попахать, и сена покосил вдоволь. Любопытство, знаете ли, юношеское. Хотелось самому вкусить солёного крестьянского хлебушка. – Господа! – вздрогнув, прошептал самый юный из них, – там, за кустами, кто-то есть! Все насторожились. Через мгновение рыжебородый рассмеялся и ловко бросил палку в стоявшие неподалёку кусты. Из густого смородника вылетела небольшая сова и, испуганно хлопая крыльями, скрылась за ближайшими деревьями. Все рассмеялись, и этот громкий смех эхом прокатился по дикому лесу. 1. Преследователи. Всю ночь накрапывал мелкий дождик. Он шёл уже несколько часов, но так и не смог напоить влагой землю, иссушенную палящим двухнедельным зноем. Село дремало в предрассветной мгле, не думая просыпаться, хоть и прокричали уже хриплым тенором петухи. Безмятежный сон жителей прервал дробный перестук конских копыт. На центральную улицу влетел всадник и промчался, разбрасывая в стороны шматки сырой глины. Он остановился у большого с резными ставнями дома и нервно забарабанил нагайкой в окно. – Товарищ Воронцов! Товарищ Воронцов! В окно выглянуло взлохмаченное небритое лицо, затем исчезло и через мгновение окно открылось. – Чё те надо? – прогнусавил невысокого роста коренастый мужик, часто моргая заспанными глазами. – Воронцова давай! Живо, мать твою, – закричал всадник, размахивая нагайкой. Человек отпрянул от окна. На крыльцо вышел командир отряда особого назначения Воронцов, на ходу заправляя под ремень линялую гимнастёрку. – Чего раскричались? – Товарищ командир! От Петровича я. Мальчонка прискакал из Раздольного. Белые там нынче заночевали, человек двести конных. Неровён час, сюда двинут. Уходить вам надо. Воронцов перекинул через плечо деревянную кобуру с маузером: – Сенька! Быстро всех сюда, – и, увидев, что тот замешкался, прикрикнул, – шевелись же, ядрена вошь! Сенька с разбегу сиганул через плетень и помчался к соседнему дому. Через несколько минут все были в сборе. Красноармейцы входили в «апартаменты» командира, на ходу занимаясь своими делами: кто застёгивал пуговицы и поправлял гимнастерку, кто приглаживал взъерошенные после сна волосы. Воронцов осмотрел всех укоряющим взглядом и встал: – В Раздольном белые, – сказал он надтреснутым от волнения голосом, – сами знаете, бой принять мы не можем, надо уходить. Имеется два предложения: первое – идти через тайгу до перевала Сары́ч, а там свернуть на Березняки. В Березняках стоит наш полк. Второе – загрузиться на баржу и сплавиться по Чёрной к Каменску. Это всё. Какие будут соображения? Первым встал пожилой седоволосый мужчина с пышными закрученными кверху усами: – Через тайгу никак нельзя, догонят. Да и, наверняка, больше их будет, чем нас, к тому же, на лошадях. На барже лучше будет; однако, вода нынче здорово упала, не застрять бы в порогах. Красноармейцы, до сих пор молчавшие, начали высказывать свои мнения, громко перебивая друг друга. Голоса их слились в невообразимый гвалт, в котором ничего невозможно было разобрать. – Да тише вы! – возмущённо прокричал Воронцов. Все замолчали. – Решено. Грузимся на баржу – и точка. Погрузку начать немедленно. На всё даю вам не более получаса. Не дай Бог – насядут. Все встали и, торопясь, вывалили на улицу. Погрузка началась. По широким сходням на баржу завели лошадей, запряжённых в телеги, на которых валом лежали мешки с провиантом, скатки шинелей, оружие и брезентовые сумки, опломбированные тяжёлыми свинцовыми пломбами. В сумках находился валютный запас небольшого коммерческого банка, реквизированный Уездным Ревкомом. На телегах сидели красноармейцы, держа наизготовку трёхлинейки. Группа охраны состояла из двенадцати человек и была вооружена до зубов: каждый боец имел винтовку, три-четыре гранаты. На второй телеге стоял станковый пулемёт, ощерив своё чёрное, несущее смерть дуло. Колчаковцы наступали. В уездный комитет пришла срочная телеграмма Комиссариата финансов, предписывающая экстренно эвакуировать деньги и золотой запас, хранящийся в городском банке. Близлежащая железнодорожная станция уже была занята белыми, и красноармейское командование приняло решение отправить ценный груз подальше от фронтовой полосы под охраной небольшого вооружённого отряда. Основные силы красных приготовились к защите уездного центра. Рано утром отряд особого назначения двинулся вглубь тайги, а к вечеру того же дня колчаковцы взяли Раздольный. В погоню за беглецами был послан конный, хорошо вооружённый отряд. Всего через четверть часа после того, как баржа, гружённая красноармейцами, отошла от причала, в деревню влетели всадники. Наспех расспросив местных жителей, они бойким аллюром понеслись вдоль заросшего тальником берега. Не прошло и часа, как беглецы были настигнуты. Баржа медленно двигалась вдоль противоположного берега реки. Каких-нибудь триста метров отделяло её от преследователей. Попытки приблизиться к барже вплавь не приносили успеха. Лишь только казаки направляли своих лошадей ближе к воде, красные открывали шквальный огонь, заставляя противника отказаться от этой дерзкой затеи. Весь день конники двигались вдоль берега, не пытаясь предпринимать более решительных действий. К вечеру, утомлённые длинным переходом, преследователи остановились на привал. – Спешиться, – раздалась долгожданная команда, и люди, изможденные долгой дорогой, сваливались с коней, медленно прохаживаясь, разминая затёкшие конечности. Штабс-капитан Дорожинский, командир отряда, всё ещё сидел на своём сером от пыли коне и следил в бинокль за медленно удаляющейся баржей. Казаки разбрелись по берегу, занимаясь каждый своим делом. Одни, стоя по пояс в воде, смывали с лошадей дорожную грязь, другие – разводили костёр. Некоторые лежали, не в силах преодолеть усталость. Штабс-капитан остановился возле невысокой раскидистой сосны, перед которой на упавшем дереве сидел ротмистр Потапов, слез с коня и достал из потёртой кожаной сумки карту. – Что будем делать, Андрей Игнатьевич? Этак можно и упустить, а время не терпит. До Каменска вёрст – сто, а там – красные. Ротмистр не ответил. Он безучастным взглядом смотрел куда-то в надвигающуюся темень, жадно курил, со свистом выдыхая ароматный табачный дым, и постукивал гибким ивовым прутиком по голенищу сапога. Через некоторое время ротмистр бросил папиросу, придавив её каблуком, и стал медленно ходить взад-вперёд, думая о чём-то своём. – Не маячьте, Потапов! Поберегите нервы, они вам ещё пригодятся. Ложитесь-ка лучше да вздремните часок-другой. С рассветом двинемся. Ротмистр с остервенением сломал прут и швырнул обломки на остывающий прибрежный песок. – Чёрт бы их подрал. Успей на полчаса раньше – всех бы взяли, прямо в тёплых постельках. А теперь… Но Дорожинский его уже не слышал, он спал, привалившись к тёплому стволу дерева. Ротмистр подошёл к казакам и, сев у затухающего костра, стал сгребать в кучу полуистлевшие головешки. Снопы ярких искр рванулись к чёрному небу и смешались со звёздами, рассыпавшимися по всему небосклону. Костёр разгорелся с новой силой. Казаки похрапывали, развалившись у тлеющих кострищ. Усталость свалила их, и, казалось, нет на всём белом свете силы, которая смогла бы поднять этих людей и двинуть дальше. За спиной ротмистра кто-то зашевелился. Потапов оглянулся. Из-под короткой казацкой шинели на него глядели немигающие глаза, в которых сквозило чисто детское любопытство. – Что, Лёша, не спится? – промолвил он с нежностью в голосе и потрепал юношу по вихрастой голове. – Не спится, Андрей Игнатьевич, что-то неспокойно на душе. Всё думается о доме, об отце и маме. – Спи, Лёшенька, спи, всё будет хорошо. Тебя всегда будут ждать: сейчас родители, потом – любимая женщина, а для меня всё это ушло безвозвратно. Гол, как сокол: ни родных, ни близких. Ротмистр тяжко вздохнул и отвернулся. Юноша укрылся с головой шинелью и мирно засопел, предавшись мечтательному детскому сну. Потапов ещё раз пошевелил угли костра, бросил в него несколько сухих веток и при свете вспыхнувшего пламени принялся чертить на песке какие-то замысловатые фигуры. Он то и дело перечёркивал их, разравнивая песок подошвой сапога, то принимался чертить снова. Неподалёку зафыркали лошади, рядом с которыми виднелся чёрный силуэт часового. Ротмистра осенила мысль. Он резко поднялся и направился к казаку, охраняющему тихий сон уставших однополчан. – Послушайте, Вавилов. Ведь вы, кажется, из местных? – обратился он к часовому. – Так точно, ваше благородие, – ответил тот, вытянувшись во фрунт, – здесь рукой подать, вёрст – тридцать, не более. – А что, любезный, можем мы обогнать большевичков? Здесь ведь, кажется, неподалёку пороги на реке? Казак, задумавшись на минуту, ответил: – Через тайгу часа три пути. Место болотистое, но я края эти хорошо знаю, охотничали здесь с дядькой, соболька промышляли, белку. Провести могу, только вот с лошадьми не пробраться: уж больно буреломов много да трясина местами. Баржа-то до порогов не раньше обеда доплывёт, уж больно река извилистая в этих местах. Ротмистр одобрительно похлопал часового по плечу и ушёл, довольный своей находчивостью. Как только забрезжил рассвет, он разбудил штабс-капитана и рассказал о своём плане. 2. Лёша Паничев В двухэтажном особняке, стоящем на самой широкой в городе улице, весь вечер царило веселье. Виновником торжества был Лёша Паничев, сын местного золотопромышленника, только что окончивший гимназию. Молодые люди, одетые в строгие чёрные костюмы, с юношеской лихостью приглашали дам и подолгу кружили с ними по залу. Вальсы и мазурки сменяли друг друга, то увеличивая, то уменьшая темп грациозного кружения юных партнёров. Весь вечер громко играла музыка, гулко взрывались бутылки шампанского под взвизгивание нарочитого девичьего испуга. Лёша стоял в стороне и смотрел на всё это безучастным взглядом. Он был человеком сдержанным, хотя время от времени глаза и еле заметная улыбка выдавали его прекрасное настроение. Радость переполняла его через край, и всё в этой жизни казалось изумительным, а мечты, которыми всегда наполнены мальчишеские сердца, приобретали всё более явственные очертания. Отец Алексея хоть и вынужден был уехать по неотложным делам, всё же успел организовать празднество наилучшим образом. Это было первое, после многолетнего траура, настоящее семейное торжество. Старший брат Алёши – Константин, любимец семейства, – был убит на германском фронте, и после этого все праздники Паничевы встречали скромно, не приглашая гостей. Лёша, как самый младший в семье, был всеобщим любимцем, хоть и не слыл баловнем. От своего отца он унаследовал все самые лучшие качества: аккуратность, бережливость, добродушие,– и всегда ставился в пример своим одноклассникам. Быстро пролетали дни. Алексей стал студентом университета, но грянули революции, пронесшиеся губительным смерчем по человеческим судьбам, и молодой человек вынужден был вернуться домой, навсегда распрощавшись с надеждой стать дипломированным юристом. В родном городе для него не нашлось достойного занятия, и юноша предавался праздности и ничегонеделанью, изредка вспоминая об учебниках, всё ещё надеясь когда-нибудь продолжить учёбу. Ещё один день начался как обычно, не предвещая ничего особенного. Но неожиданно события развернулись с такой стремительностью, словно какая-то сверхъестественная сила собрала, соединила в этом дне самые скверные понятия о жизни. Красные, стоявшие в городе, реквизировали банковские счета и вклады, большую долю которых составляли капиталы Паничева-старшего. Алексей, узнав об этом, пришёл в УКом выяснить обстоятельства этого дела. Он довольно долго просидел в приёмной председателя Совдепа, в кабинете которого шло совещание, и с нетерпением поглядывал на часы, не решаясь заговорить с высокомерной, внушительного вида секретаршей. Та сидела, насупив брови, и двумя пальцами неуклюже стучала по клавишам видавшей виды печатной машинки. Через некоторое время из председательского кабинета вышел представительный мужчина, затянутый в кожаную куртку. Алексей догнал его в коридоре и, представившись, спросил: – Извините, гражданин! Я здесь по делу, не терпящему отлагательств. Меня интересует вопрос об изъятии из банка денежных средств и аресте всех счетов моего отца. Дело в том… – Вот вам мой совет, – перебил его человек, – ступайте домой, здесь и без вас разберутся. И вот ещё: не суйте свой нос во взрослые дела. Весь капитал, который ваш папаша нажил на поте и крови трудящихся, будет возвращён тому, кому принадлежит. С этими словами он резко повернулся и уверенной походкой вышел на улицу, хлопнув дверью. Только несколько дней спустя юноша узнал, что человек в кожанке был ни кто иной, как председатель уездной ЧК. Алексей, опешивший, остался стоять в коридоре. Он, студент юридического факультета, не мог понять, почему стало возможным такое беззаконие, этот грабёж среди бела дня, как могут люди совать руки в чужой карман, не испытывая при этом ни малейшего угрызения совести. Молодой человек вышел на улицу и побрёл к своему дому, снедаемый чувством беспомощности и отчаяния. После пережитых потрясений юный Паничев затаил злобу на власть, которая, в его понимании, только и могла, что насаждать насилие и разбой в отношении имущих граждан. Минуло несколько дней. Случайно Лёша познакомился с молодыми людьми: студентами, гимназистами, которые разделяли его взгляды на деяния новой власти. Вскоре ими была создана тайная молодёжная организация, которая вела агитационную работу среди местного населения. В городе стали появляться листовки с контрреволюционными воззваниями и призывами оказывать сопротивление действиям Советов. Организация просуществовала недолго. Уже через полгода многие её члены были арестованы, сам же Паничев вынужден был укрыться у дальних родственников, живущих в небольшой деревеньке. Здесь юношу никто не знал, а наиболее любопытным родственники представляли его студентом, приехавшим отдохнуть на каникулы. Началось долгожданное лето. И вот в самый его разгар в деревню вступил отряд казаков. В это утро Алёша был разбужен ржанием лошадей и зычным гиканьем всадников. Он вышел на крыльцо и увидел невдалеке верховых, с гордой осанкой сидящих на своих скакунах. Подойдя поближе, юноша с нескрываемым любопытством принялся их рассматривать. – Лёшка! Паничев! Какими судьбами? – услышал он за спиной весёлый знакомый голос. Оглянувшись, юноша увидел офицера, который улыбался, обнажив ровные ряды ослепительно белых зубов. Это был Дорожинский – однокашник старшего брата. Они с Константином были неразлучными друзьями, и только суровые фронтовые дороги Первой мировой войны развели их. – Николай Валерьевич? – выдавил Алексей, немея от неожиданности и, в одночасье, забыв о существовании каких-либо других слов. – Он… Он, дорогой ты мой! Рад тебя видеть. Но почему ты здесь, не дома? Что случилось? Дорожинский крепко обнял его, дружески похлопывая по плечу: – Сколько лет-то не виделись? Возмужал! Настоящий гвардеец! А ведь я только из уезда. Жаль времени не было забежать к твоим. Как там они? Ещё не оправившись от внезапного потрясения, Алексей несвязно лепетал что-то дрожащим от волнения голосом. Казаки, сидя на лошадях, улыбались, с интересом наблюдая за этой неожиданной встречей двух близких людей. К штабс-капитану подошел ротмистр Потапов и шепнул что-то на ухо. Дорожинский ласково потрепал юношу по взъерошенной голове и ловко вскочил на своего коня. –Пора, брат, пора… Алексей ухватился за стремя и умоляюще поглядел на штабс-капитана: – Николай Валерьевич, возьмите меня с собой, мне никак нельзя оставаться! Офицер улыбнулся и обратился к своему спутнику: – А что, ротмистр, возьмём юного гусара? Видите, в нём так и кипит страсть к опасным путешествиям. – Конечно, почему бы не взять, пусть хлебнёт солёного солдатского пота, разомнётся, а то засиделся, небось, зажирел на мамкиных харчах. И лошадёнка найдётся. Радостный Паничев сломя голову влетел в дом, сунул в сумку кое-что из попавшихся под руку вещей и выскочил на улицу. Казаки были уже готовы и сидели в сёдлах, сдерживая твёрдой рукой рвущихся в путь лошадей. Через минуту отряд стрелой летел вдоль извивающейся с песчаными берегами реки. 3. На барже. Вечерело. Тёмная гладь реки поблёскивала местами, отражая тусклый свет луны. Речка хоть и была неглубокой, но дна не видно, ведь не зря с незапамятных времён прозвали её Чёрной. Баржа прибилась к заросшему густым тальником берегу и словно слилась с ним в единое целое. Из-за предосторожности огонь не разжигали, даже закуренных цигарок, умело спрятанных в рукава шинелей, не было видно. Красноармейцы тихо, вполголоса переговаривались, коротая тревожную бессонную ночь. – Эх, похлебать бы чего тёпленького, а то от сухарей этих под ложечкой сосёт, а сытости никакой. – Да-а, – вторил другой голос, шутливо подначивая, – борщеца со сметаной, винца два стакана, да с пухлой Катериной на мягкую перину… Бойцы тихо захихикали, потешаясь над нерадивостью красноармейца и его мечтой о сытой жратве. Ненадолго воцарилось молчание, и только слышно было, как шуршат волны, перекатывая мелкую прибрежную гальку. Воронцов сидел на краю телеги и шёпотом переговаривался со своим заместителем: – Я думаю Пантелеева с сыном оставить в засаде. Офицеров снимут, а без них казачки́, наверняка, дальше не пойдут. Место только нужно подобрать удобное, чтобы смогли уйти. Только так, думаю, сможем оторваться. Ответственность, сам понимаешь, огромная. Пантелеев – знатный охотник, не смотри, что в годах, другому молодому фору даст, да и сынок его, Васька, тоже малый не промах, весь в папашу. – Правда твоя, командир. Я Терентия, ой, с каких пор знаю. Это от деда в ихней родове страсть к охоте пошла. То-то сказывают, за зиму столь соболей настреливал, на всю деревню можно было шуб нашить, а тайгу знал лучше собственной избы. Здесь неподалёку берег обрывистый, там их и надо оставить. Казаки вплавь не пойдут, течение там быстрое, да и берег высокий, на лошадях не взобраться. – На том и порешили, – ответил Воронцов и, поднявшись, пошёл поближе к красноармейцам. Те сидели кру́гом. Один из них, видимо человек бывалый, травил молодняку фронтовые байки: – Сидим мы, значит, братцы, в засаде. Кругом… хоть глаз коли. Глядь, идёт себе, как по своему подворью. Здоровее-е-енный такой, в темноте-то даже сучёк оглоблей кажется. Видать нужда его на холодок-то потянула. Приноровился я – хвать его прикладом по загривку, рукавицу в рот засунул, а он и не брыкается. Всю ночь волок до своей позиции. Притащил. Докладываю: так мол и так – языка вот взял. Хватились тут все его развязывать, а он окоченел уже, знать лишка я его пристукнул. Как посветлело – тьфу ты: ерманец-то, хлюпенький такой, росточком – мне под подбородок будет, не боле. Вся рота так и покатилась. С тех пор и прозвали меня «Язычком». – Ох, и трепло ты, Сенька, сказал Пантелеев, лукаво улыбаясь, – я думал за помело «Языком» тебя прозвали. Трещишь, как сорока на суку, даром, что ботало без костей. Ты и сам-то росточком не вышел, под телегами ходишь, не пригибаясь, а германец какой же тогда? Что у них карлов, что ли, на войну мобилизуют. Все красноармейцы грохнули оглушительным смехом, схватившись за животы и катаясь по дощатому настилу палубы. При виде командира они урезонились и встали. Воронцов глянул на весельчаков, делано хмуря брови и шутливо поругиваясь, сам еле сдерживаясь, чтобы не прыснуть от смеха. – Что ж вы галдёж устроили? Всё зверьё в округе пораспугали. А как белые услышат? Дохохочетесь мне… Вскоре начало светать. Все засобирались, складывая свои нехитрые пожитки, чтобы с первым лучом восходящего солнца двинуться дальше. Солнце не заставило себя долго ждать. Оно медленно выползло из-за леса, позолотив своими тёплыми ласковыми лучами верхушки кудлатых деревьев. Баржа отчалила от берега и, не спеша, поплыла вниз по течению, подталкиваемая слабым водяным потоком. Красноармейцы были готовы к любым неожиданностям. Они укрылись за телегами, и только видно было, как один человек, стоя во весь рост, медленно поворачивал веслом, направляя утлую посудину в нужное русло. Спустя пару часов баржа снова причалила к берегу. Река в этом месте была узкой, камнем перебросишь, но высокий крутой берег, отвесный, словно крепостная стена, возвышался на противоположной стороне. Здесь и решил командир оставить засаду. Пантелеев с сыном сбросили на берег свою амуницию, наскоро попрощались с товарищами и стали взбираться наверх, цепляясь за редкий колючий кустарник. Место они облюбовали на самом краю обрыва, за давно упавшей сухой осиной, которая, в случае необходимости, могла послужить хорошей защитой от пуль неприятеля. Здесь же, неподалёку, наломали свежих пихтовых веток и устроили себе мягкую, удобную лежанку, опьяняюще пахнущую хвоей. Готовились основательно. Вещи и боеприпасы разложили в таком порядке, чтобы в нужный момент были под рукой. День разгорался с неимоверной быстротой. Роса на траве быстро высохла и уже не освежала упоительной прохладой. Зоркие глаза охотников пристально вглядывались в даль, в ожидании отряда преследователей. Однако младшему Пантелееву это скоро надоело, и он, улёгшись удобней на спину, закрыл картузом лицо от палящих лучей и затих. 4 Через тайгу. Казаки собрались в один миг. С детских лет подготовленные к строгой воинской службе они делали всё быстро, но без лишней суетливости. Взяв с собой только оружие, отряд двинулся вглубь тайги. Лошадей в этот трудный таёжный переход решено было не брать. Двое казаков, назначенные для охраны лошадей, собрали оставшиеся вещи, навьючили их на спины скакунов и, связав их поводьями, двинулись вдоль берега. Путь через тайгу оказался, действительно, нелёгким. Густые заросли кустарника то и дело сменялись глухими распадками, вдоль которых бежали прохладные лесные ручейки. Временами зыбкие торфяные болотца преграждали путь и, чтобы не тратить время, приходилось идти напрямую по качающемуся и хлюпающему зелёному ковру, в котором местами пугающе открывали свою пасть чёрные дыры бездонной трясины. Привыкшие к верховой езде казаки не были готовы к длительным пешим переходам, и к исходу третьего часа пути многие уже плелись, еле переставляя ноги. Дорожинский, то и дело останавливаясь, поторапливал отставших казаков. Впереди всех мягкой походкой охотника ступал Вавилов. Исходивший тайгу вдоль и поперёк, он и теперь не чувствовал усталости, давно привыкнув к нелёгкому труду промысловика-соболятника. – Глядя на вас, Вавилов, не скажешь, что столько отмахали по бездорожью, – отпыхиваясь, выдавил ротмистр, – а я без своего иноходца даже до нужника не доберусь. С четырнадцатого года из седла не вылажу. Он остервенело отломил разлапистую ветку и стал отмахиваться от наседавших комаров. Вскоре отряд выбрался из ещё одного болота. Впередиидущие остановились, поджидая отставших. Штабс-капитан сел на мокрую траву и, сняв сапоги, принялся выжимать сырые, серые от грязной болотной жижи портянки: – Успеем? Нет? – спросил он подошедшего Потапова. – Надо успеть во что бы то ни стало. Иначе дело – швах, – ответил тот, похлёстывая веткой по лицу и шее, – чёртово племя. Создал же Господь этаких тварей, искусали до невозможности. – Любят они вас, Андрей Игнатьевич, – ухмыльнулся Дорожинский и, поднявшись, двинулся дальше, подбадривая уставших подчинённых. Время неумолимо приближалось к полудню. Ротмистр часто поглядывал на часы и удручённо покачивал головой. Нужно было торопиться. Вскоре лес значительно поредел, и вдалеке блеснула тонкая полоска воды. Всё явственней доносился шум потока, перекатывающегося через небольшие валуны, почти полностью перегородившие реку. Отряд вышел на усыпанный камнями берег и остановился. Казаки, раздевшись по пояс, жадно пили и плескали прохладной водой на разгорячённые тела. На противоположной стороне, между камнями, был небольшой проход – единственное место, где могло проскользнуть небольшое судёнышко. Вода в этом месте была спокойней и лишь в некоторых местах бурлила, вырываясь из каменного плена и закручиваясь в воронки. Высокие сосны стояли на самом краю небольшого, но крутого обрыва, как будто охраняя от незваных пришельцев это Богом забытое место. Казаки с трудом перебрались на другой берег, срубили и сбросили в реку несколько больших лесин. В одно мгновение поток подхватил стволы и прибил их к камням, полностью перегородив проход. Дело было сделано. Все молча взобрались на обрыв и приготовились к встрече беглецов, которые вот-вот должны были появиться из-за поворота. Однако ждать пришлось довольно долго. Изнурительный полуденный зной сморил казаков. Измученные длительным переходом они лежали на пожухлой траве и вяло переговаривались. Все разговоры сводились к одному: наступала пора травостоя. В суровую военную годину встали под ружьё мужики, без которых невозможно было тянуть крестьянское хозяйство. Многие семьи, живущие когда-то в полном достатке, теперь перебивались с хлеба на квас. Кто – продал коровёнку-кормилицу, кто – от нужды расстался с лошадью, без которой ни вспахать, ни сено поставить. Поэтому пробавлялись казачьи семейства с небольших приусадебных огородиков да лесных даров: ягод, грибов, орехов. Вот и сидели мужики, перемалывая нужду, истосковавшись по тяжёлой крестьянской работе, проклиная войну, принесшую славу, а вместе с ней смерть и опустошение. Те, что помоложе, сидели в сторонке, как бы организовав свою компанию, и жарко спорили о чём-то своём. В их разговоре был свой интерес. В молодые годы всегда хочется вольности, и она была им дадена войной, на которой и удаль молодецкую показать можно, и храбрость, и азарт, а придет нужда – и голову свою сложить за Веру и Отечество. Эх, разговоры-разговоры, сколько ни говори, а всё есть о чём. К командиру отряда, пригибаясь, подбежал молодой казак, стоявший на карауле. Он, было, спустился к реке, чтобы набрать воды в котелок, но, увидев вынырнувшую из-за поворота баржу, бросился назад. – Ваше благородие! Показались, – прошептал он тихо, как будто его могли услышать красные. Казаки засуетились и быстро заняли свои места. Они, прижавшись к земле и передёрнув затворы винтовок, стали ждать, чутко прислушиваясь к посторонним звукам. – Стрелять по команде, – вполголоса предупредил Дорожинский и, укрывшись за колючим кустарником дикого шиповника, достал из кобуры наган. 5 В засаде Солнце медленно, но уверенно двигалось к зениту, совершая свой ежедневный и только ему одному известный нелёгкий небесный путь. Пантелеев с тревогой вглядывался вдаль в надежде, что вот-вот заколышутся верхушки прибрежных тальников, и выйдут к реке десятка два вооруженных до зубов белоказаков. Васька всё так же лежал рядом, раскинув руки. Из-под картуза, натянутого на лицо, раздавалось мерное, еле слышное посапывание. – Эх, молодость-молодость, – подумал Терентий, – своя-то ещё не забылась… Давно ли короткоштанными пацанами носились по окрестным угорам, разоряя стрижиные гнёзда. А теперь вот свои детишки вояками стали. Ваське, вон, осьмнадцатый годок только-только пошёл, а он настрелялся уже, навоевался. Рядом, раздвигая гибким телом подсушенное палящим солнцем разнотравье, юркнула зеленобокая ящерка. Пантелеев отпрянул: – Фу, ты, шельма! Напугала совсем. Вдалеке послышались голоса. Еле уловимые звуки пронеслись вдоль реки, но слух бывалого охотника, натренированный многолетними охотничьими походами, уловил их легкое звучание. – Васька, просыпайся! Кажись, идут, – прошептал Терентий, толкая локтем сына. Васька нехотя повернулся на живот и с равнодушным видом, позевывая, спросил: – Чё, батя? Много их, нет ли? – Да отколь я знаю! Далече ещё… не показались. Голоса еле уловимо раздавались из-за поворота реки, скрытого густым, местами подходящим к самой воде тальником. Пантелеев-отец передёрнул затвор винтовки, проверяя наличие заряда в патроннике, а Васька, ловким движением, достал из холщёвой сумы своё любимое, испытанное в деле, оружие. Это был маузер, подаренный ему командиром Воронцовым за выполнение ответственного боевого задания. Через какое-то время из-за речного изгиба показался казак, держащий за уздцы лошадь, на лбу которой тонкой линией красовалась ровная, как натянутая струна, проточина.* За ним появился другой. Правой рукой он держал за повод коня, вслед за которым вереницей шли другие, привязанные друг к другу. – А где отряд-то? – спросил Васька, протирая кулаком заспанные глаза. – Да леший их знает, – ответил отец, в недоумении почёсывая загорелый лоб, – однако надо что-то решать! Сделаем так: ты снимешь переднего, да смотри не промахнись, нам здесь перестрелка ни к чему. А я второго положу. Отряд-то, видно, через тайгу ушёл. Коли возьмём лошадей, да другим берегом уведём, то останутся казачки пешими, а безлошадными не больно-то повоюют. Стреляем, как скажу… Да приклад к маузеру приладь, без него – никак. Не приведи Господь – рука дрогнет. Терентий лёг удобней, расставив широко ноги, и плотно прижался щекой к деревянному прикладу. Через две-три минуты он молча посмотрел на сына и легонько подмигнул обоими глазами, словно говоря: «Пора!» Хлёсткий, как первый весенний гром, залп пронзил скучающую таёжную тишь. Два выстрела слились в единый звук и покатились эхом вдоль речной глади. Из ближайшего ельника вылетела испуганная стайка птиц и разлетелась врассыпную, прячась в густых зарослях чернолесья. Впереди идущий казак опустил поводья и, ступив несколько шагов к реке, упал лицом вниз. Тело его задёргалось в предсмертных конвульсиях, словно не хотело расставаться с молодой жизнью. Второй, присев на коленки, свалился на бок. Выждав несколько минут и удостоверившись, что тела казаков лежат недвижимо, старший Пантелеев встал и, оглядевшись, промолвил: – Сейчас переправимся и поведём лошадей в обратную сторону. Там, насколько я помню, в двух верстах отсюда брод есть. Переберёмся на другую сторону и – ходу. Болот там мало, да и тайга плешивей будет. Суток за двое, дай Бог, доберёмся до своих. А ты, Василий, в баулах поройся, может, съестного чего отыщешь. * Проточина – отметина в виде полосы белой шерсти, проходящей по переносице лошади. 6. Западня Выплыв из-за поворота на ровный отрезок реки, баржа быстро двигалась к порогам. Стоящий впереди красноармеец первым увидел стволы деревьев, перегородившие узкую её горловину: – Командир, командир, там залом в порогах, к берегу поворачивай! Но было уже поздно. Раздалась частая трескотня винтовочных выстрелов. Большая часть красноармейцев погибла сразу, не успев даже осознать случившееся. Два бойца, прыгнувших в воду, чтобы добраться до берега вплавь, не сделали и нескольких взмахов. Их спины были мгновенно изрешечены меткими казачьими выстрелами. С высокого берега баржа, да и вся речная гладь были видны, как на ладони. Несколькими пулями был перебит ручной румпель, и баржа, потеряв управление, боченясь, уткнулась в противоположный пологий берег, не доплыв до порогов нескольких десятков метров. Молодой красноармеец попытался развернуть пулемёт, стоящий на телеге, но тут же упал, сражённый казачьей пулей. Всё закончилось в одночасье. Успевший соскочить с палубы на прибрежный песок Воронцов, лежал на спине. В широко открытых глазах его отражались редкие облака, плывущие по воле ветра в чужие края. Бурое пятно расплылось по выцветшей, побелевшей от солнца гимнастёрке командира. Смерть пришла мгновенно. Рядом с командиром распластался, широко раскинув руки, молодой красноармеец. Уголки губ подёрнулись кверху, и было не понять, то ли ужас смерти, то ли улыбка оставили свою отметину на юном, совсем ещё безусом, лице. Спустя пару десятков минут казаки перебрались на противоположный берег и с нескрываемым любопытством стали разбирать пожитки красноармейцев, по-хозяйски уложенные на корме. – Смотрите, ротмистр, – воскликнул штабс-капитан Дорожинский, – мешки-то целы, и пломбы сохранились, видно, красные не больно-то интересовались содержимым. Пломбы действительно были целы. На лицевой и обратной их стороне чётко прорисовывались реквизиты Раздолинского банка. Приподняв один из мешков, ротмистр Потапов тихо заметил: – Да! По полпуда будет, не менее… Эко привалило! Удачливый вы, Николай Валерьевич. Однако, наших с лошадьми ожидать придется. Казаки устали, пешком не пойдут. – Так и поступим, – ответил Дорожинский, – дождемся утра. Провиант есть, переночуем, а там и в путь-дорожку. С этими-то что делать? – продолжил он и многозначительно посмотрел в сторону убитых красноармейцев, – так, что ли, оставим? – Не по-христиански как-то! – укоризненно заметил ротмистр, – пойду, распоряжусь. Ротмистр уверенной походкой двинулся в сторону казаков, которые сидели на песке, выливая из сапог и выжимая из штанов и гимнастёрок воду. Лопат на барже не оказалось. Дюжина казаков принялись стаскивать тела убитых красноармейцев в ближайший кустарник. Они сложили их в один ряд и забросали наломанными невдалеке разлапистыми пихтовыми ветками. Близился вечер. Оторвав от палубы баржи несколько сухих досок, служивые разожгли костёр и принялись варить суп из найденных продуктов. Квашеная капуста, лук, два десятка картофелин, небольшой кусок солёного, но уже пожелтевшего сала – всё пошло в это, без кулинарных изысков, незатейливое варево. Отужинав, казаки улеглись поближе к костру, подложив под свои тела красноармейские шинели. После длительного таёжного перехода и, хоть и короткого, но нервозного боя, они тихо разговаривали, дымя цигарками, делились впечатлениями и событиями уходящего дня. Только одному из отряда было неспокойно. Не имеющий боевого опыта, изнеженный мамками и няньками Алёша Паничев сидел на небольшом валуне, у самого края воды и, бросая в воду мелкие камешки, о чём-то размышлял. Время от времени плечи его нервно подёргивались. Страх после увиденного не покидал его юношеский, неприспособленный к трагедиям и жизненным невзгодам ум. – Ну, что, Алексей, как тебе наша казачья служба? – услышал он тихий, по-отечески мягкий голос. Паничев вздрогнул от неожиданности, но быстро пришёл в себя, увидев Вавилова. Тот стоял, подбоченясь, и смотрел на него ласковыми, лукаво улыбающимися глазами. – Ничего, дяденька, свыкнусь, – ответил он. Разговор не клеился, и Вавилов, постояв пяток минут, ушёл, направившись к сидящим неподалёку офицерам. Командиры сидели на коряге и о чём-то разговаривали. – Я вот о чём думаю, – произнёс Вавилов неуверенно, – наши-то с лошадьми, должно быть, задерживаются. Может, навстречу, кого отправить? А то я и сам могу… Возьму кого-нибудь в напарники, да пройдёмся. Ночи нынче светлые, да и где плутать, вдоль по берегу и пойдём. Офицеры переглянулись. Дорожинский согласно кивнул головой: – Пройдитесь, пройдитесь, милейший! Если какие непредвиденные обстоятельства – назад, без задержек. Вавилов ушёл. Будучи бывалым охотником, он наскоро собрал всё необходимое и, взяв с собой ещё одного молодого, но опытного казака, двинулся вверх вдоль реки. Шли долго. Наступила светлая северная ночь. Вся водная гладь и берег просматривались до следующего крутого поворота. Река в этих таёжных местах была извилистой. Она петляла между таёжными гривами, густо поросшими высокими соснами и редким кедрачом. Мерное журчание речки да редкое всхлипывание далёкой выпи нарушали ночную таёжную тишину. Шли молча. Начало светать. Вскоре Вавилов с сотоварищем вышли на небольшую береговую отмель. Прибрежный песок весь был истоптан лошадиными копытами. Местами лежал не засохший конский навоз, и сразу было видно, что лошади стояли здесь недавно. – Странно, как-то! Волнительно, – промолвил Вавилов, – давай-ка, друже, пошукаем в кустах. Сдаётся мне, что братьёв наших здесь положили, а коней увели. Через несколько минут обоих казаков, сопровождавших лошадей, нашли в кустах, наспех засыпанных песком и прикрытых ветками талины. С рассветом Вавилов вернулся. Скорбная весть поразила казаков. Терять товарищей в бою – дело привычное, а вот остаться без коня, без этого боевого друга, который и грудью прикроет от вражеской пули и раненного с поля боя вынесет, было нестерпимо больно. К обеду, молча собравшись и наскоро перекусив остатками вчерашней пищи, казаки двинулись пешком вверх по Чёрной. 7. На Березняки Пантелеевы, перебравшись через реку с трофейными лошадьми, двигались на север, в сторону Березняков. Шли весь остаток дня и всю ночь, украдкой обходя открытые места, боясь нарваться на казачий разъезд. Начало светать. Старший Пантелеев направил своего коня в неширокую ложбинку, густо заросшую таёжным разнотравьем, и вся лошадиная ватага двинулась за ним. – Стой! Стрелять буду! – услышал он устрашающий оклик. Пантелеев отпустил поводья и резко скинул с плеча трёхлинейку… – Не шали, дядя! – окликнул его молодой голос, раздавшийся с противоположной стороны. Из кустов смородника высунулась голова молодого человека, державшего наизготовку короткий казачий карабин. Большой кудрявый чуб выбивался из-под видавшей виды фуражки, на околыше которой красовалась красная с потрескавшейся эмалью звёздочка. – Здорово, односельчане, – воскликнул он, – а я вас не сразу признал. Сначала засумлевался: Васька, думаю, нет ли? Василий соскочил с коня: – Санька, здорово! – они обнялись, по-братски похлопывая друг друга по спине. Старший Пантелеев слез с коня и сдержанно поздоровался. Пешком, ведя лошадей за уздцы, Пантелеевы двинулись за Санькой. Здесь неподалёку, в берёзовой рощице, заночевал отряд, двигавшийся к Раздольному. «Сводным» отряд назывался потому, что в состав его входили бойцы регулярных частей Красной Армии и добровольцы, основную часть которых составляли местные крестьяне, партизанившие в этих местах. Отряд возглавлял Пётр Васильевич Черемисов – старый большевик, отбывавший ссылку в соседнем уезде и после известных октябрьских событий собравший боевой отряд, состоявший из сочувствующих крестьян и деповских рабочих, обслуживающих Северо-Восточную железную дорогу. – Ну, излагайте! Желательно – обстоятельней. Нам любые, самые незначительные подробности в деле пригодятся, – сказал Черемисов, усаживая обоих Пантелеевых перед собой на постеленные солдатские шинели. Старший Пантелеев, по-мальчишечьи пошмыгивая носом, пробурчал что-то невнятное. Скромный от рождения он всегда был неразговорчив, а уж рассказывать какие-нибудь истории и вовсе не умел. В любых, даже бытовых разговорах он постоянно путался, зачастую теряя ход и последовательность событий. Наступила неловкая пауза. Командир отряда хитро улыбнулся и, подкручивая пышные, рыжеватые кончики усов, промолвил: – Давай, Василий, докладывай! Младший Пантелеев начал свой рассказ, украшая его множеством, порой совсем неуместных, надуманных подробностей. – Дело ясное! – не дослушав Василия, подвёл черту начальник штаба. Он, как кадровый военный, уже простроил все возможные действия. – Если казаки обошли Воронцова и первые оказались у порогов, – продолжил он, – то дело плохо! Я предлагаю изменить наш маршрут. Конечно, день мы потеряем, но у Воронцова груз ценный, утрата которого будет невосполнимой. – Другие предложения будут? – спросил Черемисов, обращаясь к рядом сидящим бойцам. Предложений не последовало. Не прошло и часа, как отряд двинулся в нужном направлении, выслав вперёд конную разведку в составе Саньки, Василия Пантелеева и ещё двух местных крестьян, хорошо знавших здешние места. Конный отряд красных двигался быстро, временами переходя с шага на рысь. К трём-четырём часам по полудню отряд вышел к речке Чёрной. Пантелеев-старший с двумя бойцами из местных охотников- промысловиков, перебравшись на противоположный берег, обследовали его и близлежащие кусты, придя к выводу, что казаки вверх по реке не проходили. Командир принял решение переправиться и организовать засаду, оставив на этом крутом берегу наблюдателей. Время тянулось утомительно долго. Бойцы, спешившись, укрылись в овраге, обнаруженном Пантелеевым. Они сидели на его некрутых склонах и тихо, еле слышно перешёптывались. Курить и разговаривать начальник штаба запретил категорически. Прошёл час, второй, третий… Солнце было уже готово скрыться за лесом. Вдруг над оврагом раздвинулись ветки, и вниз по склону скатился молодой боец. Прижимая ладонью исцарапанную кустарником щёку, он в полголоса прошипел: – Наблюдатели знак подали! Идут! Бойцы молча, почти беззвучно, вскочили в сёдла и выстроились друг за другом вдоль оврага. – Подпустим поближе, и – галопом с шашками наголо, – промолвил Черемисов. – Эх, покрошим, казачков! – раздался за его спиной выкрик. Командир повернулся и молча погрозил кулаком. Вернулся Санька – главный отрядный разведчик. Он отвёл командира в сторону и зашептал на ухо: – Остановились казачки́, обувку сбросили, видать, на ночлег устраиваются. Караул пока не выставили. Командир подозвал начальника штаба: – Казаки встали на ночёвку. Вот-вот засумеречет, атаковать конными нет резона, разбегутся казаки по кустам, где их потом искать. Решили нападать пешими, обойдя казачий отряд со стороны леса. Расчёт был такой, что отступать противник сможет только к реке на чистый, со всех сторон просматриваемый берег. 8. На реке Казаки шли, не останавливаясь, весь день. И лишь когда стало вечереть, они расположились в тени разлапистой вековой ели, сбросив сапоги, расслабляя натруженные длинным переходом, ноги. Дорожинский с Потаповым остановились поодаль. Рядом с ними лежал Алексей Паничев, не в силах поднять руки, чтобы отогнать назойливых паутов. Ботинок с его левой ноги лежал рядом. На некогда белом, а теперь сером носке зияла бесформенная дыра, обрамлённая багровыми кровяными разводами. Ротмистр подозвал Вавилова. Тот, глядя на содранные кровяные мозоли, розовевшие на Лёшкиной ноге, укоризненно покачал головой: – Эко, вас угораздило, молодой человек! Раньше не додумался посмотреть? Терпел, небось? Вавилов принёс скатку трофейной красноармейской шинели и, оторвав от неё рукав, промолвил: – Сейчас вот их благородия папироску докурят, пеплом ранку присыплем, да замотаем чистым бинтом, через день-два затянется. Сделав эту незатейливую процедуру, он натянул на Лёшину ногу рукав шинели, подогнув нижний край под стопу, и крепко перетянул бечёвкой. Получилось нечто, наподобие валенка. – Вот теперь мягче ступать будет, – заметил Вавилов, довольный своей работой. Он угостился папиросой, предложенной ему штабс-капитаном, и пошёл к своим. Однако не прошло и пары минут, как Вавилов вернулся: – Ваше благородие! Только от вас отошёл за те деревца, смотрю: блеснуло что-то вдали на другом берегу. Как раз на краю обрыва. Сдаётся мне: следят за нами. Здесь-то солнца уже не видно, а там, на верхотуре, оно ещё светит, да видно стёклышко у бинокля и сверкнуло. Ротмистр нервно передёрнул плечами: – То-то мне тревожно стало под вечер. Интуиция, мать её! – выругался ротмистр. – Груз надо бы спрятать, – бросил в ответ Дорожинский, – за ним, видать, и устроили охоту большевички́. Вавилов, не мешкая, принёс опломбированные мешки и три короткоствольных казачьих карабина. И они, подхватив под руки Лёшу Паничева, углубились в лес. Отойдя от берега вглубь тайги метров на триста, беглецы услышали частые винтовочные и револьверные выстрелы. – Началось, – сказал Дорожинский, – ускорим шаг, господа! Тем временем на берегу разгорелся бой. Казаки, разутые, отступали к реке, отстреливаясь из карабинов. Некоторые из них вообще были без оружия, не успев взять его в суматохе. Берег был ровным, без единого валуна и коряжины. Укрыться было негде, и бойцы Черемисова, словно загонщики на охоте, расстреливали «загнанного зверя», укрывшись в густом прибрежном кустарнике. Выстрелы становились всё реже и реже. Беглецы уходили вглубь тайги. Вавилов шёл впереди. Он знал как никто другой направление, в котором нужно было продвигаться. Выстрелов уже не было слышно. Пройдя чуть более получаса, путники остановились. – Вы тут, в ложбинке, отдохните, а я вернусь чуток, погляжу, нет ли погони, – тихо промолвил Вавилов. Он, повесив на плечо карабин стволом вниз, тихой, по-лисьи беззвучной походкой, удалился в чащу леса. Ходил Вавилов долго. Хоть и светлые ночи, но в лесной чаще было темно и сыро. Вот уже и птицы замолчали, устраиваясь на ночлег, и только издалека долетало еле слышное, гулкое уханье серой неясыти. – Неприятненькое местечко, – пробурчал Паничев, – век бы сюда не хаживал. – О чём раньше-то думали, юноша, когда в попутчики набивались, – огрызнулся ротмистр, – понимали, небось, что не на прогулку с барышнями едем. Сидели бы дома, так нет, понесло… Путешественничек! – Не ругайтесь, господа, – примирительно произнёс штабс-капитан, – нам вместе предстоит отсюда выбираться. Так давайте оставаться друзьями. Вавилов вернулся только под утро. Он подошёл так же тихо, как и уходил. И путники невольно вздрогнули, увидев неожиданно возникшую рядом фигуру казака. Отойдя от попутчиков примерно на версту, Вавилов спрятался за недавно упавшей, но ещё пушистой лесиной и прождал до рассвета, прислушиваясь к звукам тайги. Погони не было. 9. Втроём Утро было прохладным. От земли поднялся туман, который с восходом солнца упал на траву обильной росой, предвещая жаркий погожий день. Путники двигались неспешно. Ход их задерживал Лёша Паничев, нога которого от длительного перехода опухла и кровоточила. Вавилов время от времени разматывал бинт на его ноге и прикладывал какую-то, только ему знакомую, травку. Ближе к полудню остановились. Вавилов не спеша снял с себя мешок и тихо, будто самому себе, промолвил: – Тут, верстах в пяти, деревенька моя. Думаю, сходить надо, разведать. К вечеру вернусь. Ежели всё тихо, то остановимся ненадолго. Юношу подлечим, да и самим отдых требуется. – Ну, коли так, ступайте, – ответил Дорожинский. Вавилов встал, забросив на плечо карабин. – Постойте, Вавилов, – продолжил штабс-капитан. Он, не вставая, подтянул к себе один из мешков и срезал ножом пломбу. Немного пошарив внутри, Дорожинский вынул небольшой мешочек, из которого высыпал в ладонь золотые червонцы. Отсчитав десять штук, он передал их казаку. – Возьмите вот на всякий случай, – промолвил он. Вавилов взял деньги, с почтением наклонив голову: – Благодарствуйте, ваше благородие! К вечеру Вавилов не вернулся. Не вернулся он и на следующий день. Делать нечего – надо идти. И путники двинулись дальше, не зная направления своего маршрута. Тайга бескрайняя. На север ли, на юг – всё едино. Везде те же деревья, та же трава, да и птицы поют те же замысловатые одинаковые песни. Под вечер путники вышли к высокому угору. Взобравшись на него, они увидели бескрайнюю таёжную даль. Тайга простиралась во все стороны, от края до края, и только вдалеке виднелись пролысины смешанного редколесья. Заночевали… Время как будто остановилось. И хотя утро сменялось полднем, а полдень вечером и ночью, казалось, время оставалось недвижимым, как будто неведомые силы замедлили движение Земли в бескрайнем космическом пространстве. На исходе третьего дня путники встали на ночлег. Из последних сил наломав пихтовых веток, они соорудили лежанку и развели костёр. – Однако, господа, двигаться становится всё труднее, – промолвил ротмистр и, закуривая последнюю папиросу, продолжил, – думается мне, что поклажу нашу необходимо спрятать. Место вот только нужно найти узнаваемое. – Да уж, с такой ношей нам далеко не уйти, да и у Алексея с ногой полный «капут». Как бы и его нести не пришлось, – продолжил мысль штабс-капитан Дорожинский. К утру основательно выспавшись и отдохнув, путники двинулись в путь. За последние сутки им ни разу не довелось вдоволь напиться. Никаких водоёмов на пути не встречалось, кроме мелких, кишащих комариными личинками болот. Шли до полудня. Лес становился реже, стали появляться достаточно большие поляны, заросшие иссушенной палящим солнцем некошеной травой. Алексей остановился, навалившись всем телом на берёзовый посох, срубленный ротмистром в небольшой рощице, встреченной на пути. – Больше идти не могу, – промолвил он еле слышно высохшими и потрескавшимися губами. Они остановились на небольшой возвышенности, с которой была видна берёзовая роща, а за ней тонкой полоской поблескивала неширокая речка, манящая путников полуденной прохладой. – Сделаем последние усилия, господа. Река впереди. Умоемся. Напьёмся вдоволь, – промолвил ротмистр. Дорожинский с Паничевым молчали. – Николай Валерьевич, – продолжил ротмистр, – видите, неподалёку сосна обгоревшая? Никак молния спалила. Чем не примета. Может, мешки здесь и зароем, ведь неизвестно, сколько ещё блуждать, а груз с каждым часом становится всё тяжелей. Дорожинский молча махнул рукой, делайте, мол, как хотите. Полежав с полчаса, Потапов достал свой походный нож и, сняв дёрн, стал углублять яму, разрыхляя почву заточенным берёзовым колышком. Почва была песчаной и, на удивление, мягкой и податливой. Вскоре под деревом образовалась довольно внушительная яма. Достав из мешка с сорванной пломбой несколько золотых монет, ротмистр засунул их глубоко в карман, предварительно завернув в носовой платок, – вдруг пригодятся. Сложив мешки в яму, Потапов уложил сверху карабины и, прикрыв всё это богатство наломанными ветками, засыпал землёй. Аккуратно прикрыв яму дёрном, он встал и, осмотрев результат своего труда, причмокнул от удовольствия. Через два часа путники, освободившись от груза, налегке продолжили свой путь. Их манила уже не далёкая, но и не близкая речка, обещая прохладу и долгожданный полноценный отдых. К вечеру, вдоволь напившись и наплескавшись в реке, путники уснули, развалившись на тёплом, прогретом дневным солнцем песке, под монотонное журчание воды и усыпляющее пение лесных, разноголосых пернатых теноров. Сколько прошло времени – неизвестно. Потапов спал лицом кверху, по-детски подложив руки под голову. Сон был крепок. Казалось, никакие силы не могут разбудить этого жизнестойкого, но измотанного длинной и трудной дорогой человека. 10. Исход Что-то большое и тяжёлое навалилось на спящего ротмистра. Будто гора упала и придавила лежащего на земле человека. Эта тяжесть сдавила грудь, не давая вдохнуть отрезвляющий, придающий силы, воздух. Потапов открыл глаза. Три красноармейца лежали на нём. Один держал ноги, а двое других, придавив коленями грудь, пытались связать руки. Ротмистр – человек недюжинной силы и неробкого десятка высвободившейся ногой ударил в грудь бойца. Тот, ойкнув, отлетел в сторону. Сбросив с груди двух остальных, Потапов попытался достать из кармана наган, но оглушительный выстрел отбросил его назад, повалив на землю. Пуля пробила лёгкое. Ротмистр лежал с открытыми глазами, кровь забулькала, заклокотала в горле и тонкой струйкой потекла по его небритой щеке. Неподалёку сидели Паничев и Дорожинский, руки их были скручены за спиной оружейными ремнями. Красноармейцы являлись бойцами отряда Черемисова. В ходе боя на речке Чёрной несколько казаков сдались в плен. Они-то и рассказали, что четверо из отряда во главе с офицерами ушли в тайгу, унеся с собой ценный груз. Позже возле таёжной деревни был пойман Вавилов. По найденному у него золоту красные сделали вывод, что остальные скрываются недалеко, где-то в тайге, но рано или поздно должны выйти к какой-нибудь речке. Отряд разбился на группы по пять-шесть конников, которые и разъехались по окрестным лесам в поиске беглецов. Группу, вышедшую на след тройки, возглавлял Санька, дружок Васьки Пантелеева. Красноармейцы наспех обыскали пленных и убитого. Вывернув карманы ротмистра, боец обнаружил, завёрнутые в носовой платок, червонцы. – Эка невидаль, – воскликнул он, – сколько лет живу, а такого богатства сроду не видывал! – И не увидишь больше, – иронично заметил Санька, вырывая платок из рук нерадивого красноармейца. – Пленных усаживайте на лошадей, пешком не дойдут. У мало́го нога вообще сгнила. До фельдшера какого ни есть довезти бы, – продолжил он. К концу следующего дня группа вместе с пленниками прибыла в Березняки. Лёшу Паничева определили в местный лазарет под постоянный присмотр немолодого вооружённого берданкой крестьянина. Алексей был одет в университетский китель, и вопросов к нему, как к человеку невоенному, не возникало. Дорожинского определили в «арестантскую», временно оборудованную в амбаре местного богатея. Амбар был построен основательно. Стены его были сложены из толстых листвяжных брёвен, дверь обита двухмиллиметровыми железными листами. Алексея бросало то в жар, то в холод. Временами он вообще впадал в забытье, теряя сознание. Местный фельдшер, бывший на войне простым санитаром, определил у больного гангрену, но ампутировать ногу не осмелился, решив дождаться более опытного товарища. Штабс-капитана Дорожинского допрашивали два дня, но он отказывался отвечать, где были спрятаны банковские мешки, ссылаясь на то, что не видел, когда ротмистр их закапывал. Дело, мол, проходило ночью, местность не запомнил, примет никаких не было… Не добившись от офицера необходимых сведений, местное начальство решило препроводить его с конвоем в губернскую ЧК. В течение трёх дней были собраны охотники-промысловики со всех близлежащих деревень. Получив задание, они разошлись по ближнему таёжному краю. Каждый из них знал местную тайгу, как свои пять пальцев, но и они, обшарив лес, не нашли и следов запрятанных ротмистром сокровищ. Сопроводив штабс-капитана в губернию, Санька вернулся в Березняки. Проходя мимо дома, где располагался лазарет, он увидел в окне старого фельдшера. – Как там студент? – спросил боец, ловко скручивая козью ножку, набивая её местным самосадом. Фельдшер буркнул что-то бессвязно, посмотрев на Саньку поверх очков, молча закрыл окно и задвинул белые больничные занавески.