Герман Гессе. Вечер у доктора Фауста

Вместе со своим другом доктором Эйзенбартом (кстати говоря, прадедом столь известного ныне врача) доктор Иоганн Фауст сидел в своей столовой. Остатки обильного ужина были унесены, из тяжелых позолоченных бокалов доносился аромат старого рейнвейнского; только-только удалились музыканты, услаждавшие своей игрой их слух за ужином.

— Итак, я хочу показать тебе обещанное, — сказал доктор Фауст и влил добрую толику старого вина в свою несколько слипшуюся от жира глотку. Он был уже далеко не молод, до его ужасной кончины оставалось два-три года. — Я уже говорил тебе: мой почтенный слуга иногда изобретает столь занятные аппараты, что по ним можно увидеть и услышать разные вещи, происходящие вдали от нас, или случившиеся давно, или дела будущего. Мой фамулус изобрел тут, знаешь ли, нечто курьезное и прелюбопытное. И если прежде он показывал нам в волшебных зеркалах героев и красавиц минувших времен, сейчас он изобрел кое-что для слуха, звуковые воронки, и в них слышны звуки, которые прозвучат в далеком будущем в том же самом месте, где установлен звуковой аппарат сегодня.

— А не обманывает ли тебя, любезный друг, это существо, прислуживающее тебе?

— Не думаю, — сказал Фауст. — Для черной магии будущее отнюдь не недосягаемо. Как тебе известно, мы всегда исходили из предпосылки, что все без исключения явления на земле подчиняются закону о причинах и следствиях. Поэтому в будущем так же мало что может измениться, как и в прошлом: будущее предопределено причинно-следственным законом, оно уже существует, мы просто не видим его и не можем попробовать на вкус. Подобно тому как математик или астроном заранее предсказывает час солнечного затмения, так и любой из нас, найди он для этого особый метод, мог бы сделать зримой и слышимой часть будущего. Мефистофель изобрел что-то вроде волшебной палочки для слуха, западню, в которую он ловит звуки, которые прозвучат в этом помещении через несколько сот лет. Мы неоднократно испытывали ее. Иногда, говоря по правде, не слышно ни звука, но это значит лишь, что в будущем мы наткнулись на пустоту, на время, когда в этом помещении звуков не раздается. Но в других случаях нам приходилось слышать всякую всячину. Например, люди будущего говорили о поэме, в которой воспевались деяния доктора Фауста, то есть мои собственные. Но довольно слов, давай же убедимся в этом.

По его зову появился слуга, одетый как обычно, в монашескую рясу, поставил на стол маленькую машинку со слуховой воронкой, настоятельно внушил господам, чтобы в продолжение всего действа они воздерживались от любых замечаний, потом что-то покрутил в машинке, и она заработала с тихим, нежным свистом.

Долгое время ничего, кроме этого интригующего присвиста, к которому прислушивались оба доктора, слышно не было. И вдруг резко прозвучал никогда не слышанный доселе звук: злой, дикий, дьявольский рык, о котором нельзя было сказать определенно, принадлежит ли он дракону или взбесившемуся демону; этот злобный рык звучал нетерпеливо, возбужденно, повелевающе, он повторялся через короткие, сжатые промежутки — словно по комнате с посвистом пролетал загнанный дракон. Доктор Эйзенбарт побледнел и перевел дыхание лишь после того, как этот ужасный крик, повторяясь все в большем отдалении, не пропал совершенно.

Наступила тишина, но вот прозвучали новые звуки: голос мужчины, доносящийся словно из дальней дали и что-то настойчиво проповедующий. Слушающие поняли лишь обрывки его речи и записали их на лежавших наготове дощечках для письма. Например, такое: «...итак, следуя сияющему примеру Америки, идеал его промышленных предприятий неудержимо стремится к своему победоносному шествию... В то время как, с одной стороны, комфорт в жизни рабочего достиг неслыханной прежде высоты... и мы можем без высокомерия утверждать, что детские мечты предшествовавших поколений о рае превзойдены благодаря сегодняшней технике более чем в...»

Опять тишина. Потом новый голос, низкий, с оттенком интимности: «Дамы и господа! Прошу вас прослушать стихи, плод творчества великого Николауса Утершванга, о котором можно, без сомнений, сказать, что он, как никто другой, выкристаллизовал суть нашего времени, шире других осознав весь смысл и всю бессмыслицу нашего существования: С трубой фабричною в руках, В плаще, подбитом облаками, Он лезет вверх, отринув страх, Подрагивая плавниками. Барометр предвещает бурю, А он ползет за облака Упрямо, и в душе понурой По жизни множится тоска.

Доктор Фауст записал большую часть этого стихотворения, Эйзенбард тоже старательно записывал.

Сонливый голос, безусловно голос пожилой женщины или старой девы, отчетливо произнес:

— Скучная программа! Как будто радио придумали специально для этого! Ну сейчас по крайней мере дадут музыку.

И действительно, в ход пошла музыка — дикая, сладострастная, с четкими ритмами, то оглушающая, то навевающая тоску, совершенно подавляющая ревущими, квакающими и хихикающими духовыми инструментами, которые иногда перекрывались голосом воющего певца, певшего или причитавшего на неизвестном языке.

Время от времени, через равномерные промежутки слышались таинственные строчки: Они все в восторге от твоих волос? Ты пользуешься «Гегом» — вот и весь вопрос!

И тот, первый, злобный, негодующий, воинственный рык, тот самый рев дракона, измученного и озлобленного, — он слышался снова и снова.

Когда слуга с ухмылкой остановил свою машину, оба ученых обменялись взглядами, полными удивления, они словно бы испытывали неприятное чувство смущения и стыда, как бы невольно сделавшись свидетелями неприличного, запрещенного зрелища. Оба перечитали свои заметки и обменялись ими.

— Какого ты мнения обо всем этом? — спросил Фауст наконец.

Доктор Эйзенбарт неспешно потягивал вино из своего бокала, потом уперся глазами в пол и надолго задумался. В конце концов, обращаясь скорее к самому себе, чем к товарищу, воскликнул:

— Чудовищно! Нет никаких сомнений в том, что человечество, звуки жизни которого мы взяли на выбор, сошло с ума! Это наши потомки, сыновья наших сыновей, правнуки наших правнуков, — это они говорили о столь поразительных, столь грустных и столь темных вещах, это они издают вызывающие омерзение крики, это они поют непонятные идиотские куплеты. Наши потомки, о друг мой Фауст, кончат безумием.

— Я не стал бы утверждать это с такой определенностью, — возразил Фауст. — В твоей оценке нет ничего невероятного, но она более пессимистична, чем могла бы быть. Если здесь, в одном ограниченном уголке Земли, раздаются такие дикие, отчаянные, неприличные и, безусловно, безумные звуки, это еще не означает, что все человечество лишилось рассудка. Вполне возможно, что в том месте, где мы стоим, через несколько сот лет будет построен дом для душевнобольных и то, что мы слышали, было всего лишь... ты понимаешь? Может быть, здесь собралась компания, которая перепилась. Вспомни о гоготе толпы, развлекающейся во время карнавалов! Звучит очень похоже... Но что удивляет меня самого, так это другие звуки, крики, которые не в силах воспроизвести ни человеческий голос, ни музыкальный инструмент. Звучат они, мне кажется, чисто по-дьявольски. Одни демоны способны изрыгать такие звуки.

Он повернулся к Мефистофелю:

— Может быть, тебе что-то известно? Не скажешь ли, что это за звуки мы слышали?

— Вы правы, — сказал верный слуга с улыбкой. — Мы действительно слышали демонические звуки. Добрая половина Земли, господа мои, уже сегодня принадлежит дьяволу, а со временем она будет принадлежать ему целиком, сделавшись как бы частью, провинцией преисподней, ада. Вы высказались о языке и музыке этого земного ада излишне резко, отвергая их. А мне кажется и примечательным и удачным, что и в аду найдется место для музыки и поэзии. Управляет делами искусств в аду Белиал. По-моему, он весьма ловко справляется со своими задачами.

Перевод с немецкого Е. Факторовича

Картина: "Портрет доктора Гаше" - Винсент ван Гог