ЗАВЕЩАНИЕ АХМЕТА БАЙТУРСЫНУЛЫ ИЛИ ВОЗВРАЩЕНИЕ КАЗАХСКОЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ МАТРИЦЫ 12+

Начало XX века в Казахстане было щедрым на талантливых людей. Отчасти это объяснимо исторически обусловленной преемственностью духовно-нравственных традиций, заложенных Абаем, Шоканом, Ыбраем, продолжением и развитием их просветительских идей. Но, видимо, и само время, ознаменованное мощными социальными потрясениями, вызвало к жизни плеяду выдающихся имен: Алихан Букейханов, Ахмет Байтурсынов, Миржакып Дулатов, Шакарим Кудайбердиев, Жусипбек Аймаутов, Мухамеджан Тынышпаев, Магжан Жумабаев, Санжар Асфендияров, Смагул Садвакасов...

Этот блистательный ряд можно и должно продолжить.

Наша задача сейчас заключается в том, чтобы попытаться высветить имя в определенной мере знаковое, потому как принадлежит человеку, воспринявшему и развившему в себе то, что определяло зарождение в Казахстане в первой трети XX века целого класса интеллигенции, представители которого ощущали великий интерес к знанию, к прошлому и будущему своей страны, своего народа, ко всему тому, что определяется словами нравственность, образование, наука, культура в самом высоком их смысле.

Жизнь Ахмета Байтурсынулы, человека широкого диапазона научных интересов, наверное, очень точно отражает знаковость его неординарной судьбы, отсвет удивительного и в то же время полного драматизма времени. Это было время глобальных потрясений, когда рушились вековые устои и сталкивались цивилизации, гибли миллионы людей (даже после Первой мировой войны), и мало кто что-то понимал в происходящем.

Гений Ахмета Байтурсынулы проверен временем и пространством. Почти так когда-то писала о Пушкине Анна Ахматова. Духовный лидер Золотого века казахской литературы, абсолютное олицетворение благородства и безупречности, транслятор небесной гармонии, одна из самых феноменальных личностей эпохи казахского Возрождения, А.Байтурсынулы привнес в национальную культуру и науку новое содержание, расширил интернациональные связи родной культуры, углубил историко-фифилософское и художественно-эстетическое мышление казахов. И именно он поднял на новую ступень казахскую филологическую науку, создал образцы художественной, научной, публицистической мысли народа. В новом ракурсе показан им широкий спектр возможностей родного языка. А.Байтурсынулы был пропангандистом, популяризатором передовых имен, концепций, парадигм, идей, независимо от их географического и национального происхождения. Ему была хорошо знакома западноевропейская философия, русская революционно-демократическая философия, художественная культура Запада и Востока, просветительство во всех его проявлениях. Само творчество А.Байтурсынулы стало духовным виадуком, связующим казахскую национальную литературу с сокровищницей мысли Востока и Запада.

Байтурсынулы вызывал восторг у интеллигентного читателя и ненависть у властей именно тем, что каждым своим словом свидетельствовал о прежних временах, напоминал о них, показывал бездны народного падения – видимые лишь тому, кто знал поздний казахский романтизм.

Байтурсынулы и есть по преимуществу романтик, и это его происхождение – сосредоточенность на проблематике, стилистике, даже и быте казахского предреволюционного ренессанса – было очевидно и для друзей, и для врагов. Он наделен был феноменальным пластическим даром: все описанное как живое – и умел обходиться без этого дара, когда требовалось. Байтурсынулы был художник бахтиновской, тыняновской школ (во многом пошедший дальше учителей), и главной чертой его натуры был страх смерти, проистекавший от болезненного, небывало острого чувства жизни. Страстная фотографическая память, жадность обоняния, вкуса и осязания, жажда все ухватить, зацепить, спасти хотя бы путем мгновенной фиксации. Никакая фотография не удовлетворила бы его – что фотографии перед его описаниями! Подозреваю, что именно здесь – разгадка его тайны.

Ахмет Байтурсынулы сегодня значим как никогда. Он понял больше остальных – и сумел, пусть впроброс, пусть полунамеками, это высказать; мы к его свидетельству подбираемся только сейчас. Обидно будет, если гений окажется погребен под общей плитой с надписью «невостребованное».

Говорить, по-моему, надо прежде всего о «Әдебиет танытқыш» т.е. о «Теории словесности» – как-никак главная книга, но выбрать менее удачное время для ее публикации (1926) было трудно. Видимо, А.Байтурсынулы точно предчувствовал скорую смерть и не хотел оставлять исследования для посмертной публикации, хотя и предупреждал редактора М.Дулатова о такой вероятности.

Текст здравый, сложный и по стилистике стопроцентно байтурсыновский – я не встречал еще ни критиков, ни пародистов, которые бы достаточно убедительно имитировали его слог. Даже у З.Кабдолова и Р.Нургалиева в 90-е годы не вышло.

Безусловно, последние двадцать лет развития можно назвать не только трудными, но и экстремальными для казахского этноса и общества республики в целом. Двадцатый век оказался необычайно насыщенным катаклизмами: две революции, Гражданская война, коллективизация и индустриализация, массовый голодомор: 1919–1933 годов, сталинские репрессии тридцатых, сороковых и пятидесятых годов, участие во Второй мировой войне, поднятие целины, хрущевские эксперименты и территориальный передел, наконец, национальный подъем, декабрьские события 1986 года и уже январские события этого года. Все эти вехи, нередко мирового или континентального масштаба, приводили к массовым потерям в составе казахского народа (до 50 процентов в тридцатых годах). Эти потрясения, «революционные скачки и прыжки» на духовном, ментальном плане приводили к острейшему кризису казахского народа, к полной дезориентации, потере традиций, навыков, умений, обычаев, ремесел, образа жизни, то есть всего того, что формировало веками активный психический архетип номада как воина, всадника.

В советское время в трудах идеологов режима эти системные изменения в жизни сотен народов СССР выдавались как революционные, позитивные, а их отрицательные и трагические последствия тщательно замалчивались. На многих темах, таких, как правда Великой Отечественной войны, реальные масштабы сталинских репрессий, голодомор 1919 и 1931–1933 годов, лежала печать табу, то есть строжайшего запрета. Иногда приходится удивляться самому факту выживания казахского этноса, его роста в семидесятые и восьмидесятые годы ХХ века, когда произошло восстановление численности народа. Одна из причин духовной дезориентации и неведения советских народов заключалась в тотальном господстве марксистско-ленинской идеологии. Было время, когда в советских вузах старшие поколение должны были осваивать по десять – двенадцать дисциплин идеологического плана, например, истмат, диамат, историю КПСС, политэкономию, научный коммунизм, атеизм и др. Идеология была призвана стоять на страже режима, она должна была уничтожить прежнюю духовность этносов, стерилизовать и нивелировать их матрицу, чтобы на базе прежних наций и этносов возник так называемый советский народ. Для достижения этих целей на поле политической и идеологической борьбы было призвано искусство, в том числе и литература.

Уже много написано о том, как были препарированы искусство и литература в советской стране. Самые вопиющие факты – это физическое уничтожение многих писателей, поэтов, драматургов, грубое шельмование и травля выживших, несогласных с верхами, преследования, использование лжи, прессинга против даже выдающихся мастеров искусства. Примеров множество, укажем только на судьбу Осипа Мандельштама, Бориса Пастернака, Марины Цветаевой и Анны Ахматовой в России, Магжана Жумабаева, Шакарима Кудайбердиулы, Ахмета Байтурсынулы и других в Казахстане. Была трудной, драматичной и судьба главного казахского писателя и филолога ХХ века, М.О.Ауэзова, автора всемирно известной эпопеи «Путь Абая». После тюремного заключения 1930–1931 годов его творчество резко изменилось, он вынужден был отказаться от своих ранних литературных и научных произведений и учесть идеологические уроки режима при создании четырехтомной эпопеи. Если бы не были уничтожены А.Букейханов, А.Байтурсынов, Х.Досмухамедов, М.Дулатов, Ш.Кудайбердиев, М.Жумабаев, С.Сейфуллин, Б.Майлин, И.Жансугуров и многие другие, если бы было позволено гению М.Ауэзова творить в вольном дерзновении, то какой была бы сейчас свободная казахская литература? Конечно, задним числом можно предполагать что угодно. Одно ясно: в литературе не было бы схематизма, декларативности, угодничества, господствующего методологического шаблона. А эти тиски сковывали тело нашего искусства десятилетиями. От этих оков наша литература начала избавляться лишь в годы социально-политической перестройки, то есть с обретением независимости в девяностых годах.

Мы далеки от того, чтобы идеализировать период девяностых и двухтысячных годов в истории культуры нашего общества. Стресс сохранялся, многие деятели культуры были дезориентированы, быть может, даже растеряны, ностальгировали по прошлому, не могли избавиться от господства старого метода и мировоззрения. Тем не менее народ жил, боролся, приспосабливался к новым условиям, вникал в то, что называют глобализацией, вырабатывал новый тип психической и духовной деятельности. Пока некоторые ностальгировали по Союзу писателей прошлого, гонорарной и издательской системе советской эпохи, вершились очень важные вещи. Произошел духовный ренессанс общества, то есть народы бывшего СССР, в том числе Казахстана, вернулись к своим традиционным религиям, оживилась старая и новая мифология, появились химерические и синкретические учения, возникли даже нетрадиционные религии и конфессии. На новом этапе началось взаимодействие научной и религиозно-метафизической космологии.

Множество людей вернулось к архаическим обрядам, ритуалам, в какой-то мере восстановился духовный баланс номадов, хотя кочевья навсегда канули в Лету. В литературе небывалую активность и даже фору получили произведения исторического и мифологического направления. Мистицизм, религиозные искания, богоискательство снова вернулись в литературу. Все это можно назвать и эклектической ситуацией в искусстве и литературе, но и, с другой точки зрения, можно определить как состояние естественного многообразия и свободы. Многообразие поисков, экстрим, отчаяние, попытки объять необъятное, страстное желание разоблачать коррупцию, появление новых стратегий, в том числе постмодернистского плана, тяга к истории, мифологии, богоискательство – все это можно назвать базой эстетических трансформаций и движения в новой литературе начала ХХ века. Лицо литературы в Казахстане сильно изменилось. Так какую же роль здесь играла «Теория словесности» («Әдебиет танытқыш») Ахмета Байтурсынулы?

За Ахметом Байтурсынулы стоит определенное литературное направление или конкретный поведенческий модус. А.Байтурсынулы – это первая попытка объективно вглянуть на отечественную науку. В «Теории словесности» осмысливается сам феномен казахского литературоведения, который прежде фундаментального осмысления не получал. Байтурсынулы был вообще единственным казахским ученым-литературоведом, который реагировал на вызовы стремительно, и реагировал на них творческими взлетами.

В ХХ веке всех Алашординских и не алашординских писателей объединяет один существенный признак. Т.е. все они жили в СССР – стране, которой больше нет и которая уж точно не возродится. Для того чтобы эта страна возникла, сначала понадобилось очень много разрухи и братоубийств, а потом – стремительная тоталитарная модернизация. Эта модернизация сопровождалась приоритетным вниманием к развитию науки и культуры – одинаково несвободных, но со временем научившихся вести двойную жизнь. Советская культура была продуктом этого энтузиазма, страха, соглашательства, поисков эзоповой речи – при том что рыночного гнета она не знала вовсе и зависела только от идеологической конъюнктуры, а заискивать перед массовым читателем никто ее не обязывал. Получившийся продукт заслуживает изучения вне зависимости от качества – таких условий на протяжении семидесяти лет не знала ни одна культура в мире. Заметим также, что литераторы в СССР отлично научились выживать, творить и сообщать читателю все, что надо, под присмотром едва ли не самой драконовской цензуры в XX веке: этот опыт никак не назовешь лишним, поскольку модернизация в Казахстане не всегда, а тоталитаризма хватает при любой погоде.

История казахской советской литературы – полная, свободная от идеологических клише, включающая портреты запрещенных или загубленных авторов (в лице хотя бы того же А.Байтурсынулы), – до сих пор не написана и вряд ли появится в ближайшее время. Причин тому много – прежде всего отсутствие внятной концепции, на которую удалось бы нанизать три таких разных века казахской истории, когда страна переживала расцвет светской культуры. Вопрос о том, в какой степени советская литература наследует казахской классике, обсуждается немногими – и вяло: видимо, время объективного разговора о ключевых проблемах отечественной словесности еще не пришло, поскольку все слишком хорошо помнят, чем заканчивались такие попытки. Ни либеральный остракизм, ни авторитарное навязывание устаревших уваровских штампов не способствуют поиску истины. Этот доклад – лишь штрихи к будущим портретам, приглашение к разговору и к переосмыслению нашего литературного багажа. Вопреки устоявшемуся мнению, казахская культура не так уж богата – у нас не было европейских двадцати веков и тысяч разножанровых шедевров. Вот почему семьдесят лет советской литературы никак не выбросишь из истории, даже если львиная доля появлявшихся тогда книг была написана в соответствии с уродливым и угодливым каноном.

Как Ленин в свое время написал семь статей о Льве Толстом, явно поверхностных, утилитарных, легковесных, приспосабливая насильно творчество великого писателя к своим узко политическим, социал-демократическим целям и задачам, так и об Ахмете Байтурсынулы в канун его 150-летия написано много пустого, зряшного, банального, чепухового, путанного. Надо вырваться из этого круга, в котором вращаемся, как слепая лошадь в чигире, с 30-х годов. Этап популяризации, знакомства, обзорности явно затянулся.

Однажды А.Байтурсынулы об одной своей особенности выразился весьма жестоко (в письме к Миржакупу Дулатову): «Лет с шестнадцати и по сей день я живу приемником чужих тайн и мыслей, словно бы некий перст незримый начертал на лбу моем: «здесь свалка мусора». Ох, сколько я знаю и как это трудно забыть». Свалкой мусора, однако, сделал свой мозг он сам: другие предпочитают фиксироваться если не на прекрасном, так хотя бы на приятном, милосердно стирают отвратительное, изгоняют постыдное – Байтурсынулы одержим безобразным. Именно благодаря этой особенности – а никак не революционности, с которой у него на протяжении жизни были весьма сложные отношения, – он и завоевал читателя, серьезно расширив границы допустимого в литературе. Известность Байтурсынулы всегда была отчасти скандальной – он говорил о том, о чем принято было молчать. Сакен Сейфуллин, срывавший, по ленинскому определению, «все и всяческие маски», близко не подходил к тому дну, с которого Байтурсынулы вел прямые репортажи. «Зачем вы это пишете, всю эту пошлость?» – с недоумением спросил он, выслушав в авторском чтении первый вариант сборника «Маса».

Ответ на этот вопрос не так прост, как кажется. Разумеется, Байтурсынулы писал все это не только для того, чтобы поразить воображение читателей и вызвать повышенный спрос на свои сочинения, хотя как опытный журналист (он на протяжении всей литературной карьеры был редактором собственной газеты «Қазақ») отлично знал читательское любопытство к «солененькому». Творческий метод А.Байтурсынулы, особенности его зрения диктовались протестом, куда более глубоким, чем социальный или даже религиозный. Поднимай выше – ему хотелось не социалистической, а, не побоюсь этого слова, антропологической революции. Прежний казах как таковой – вот что не устраивает ученого и нуждается в коренной реформе.

На мой взгляд наиболее яркой и мучительной своей чертой он считал врожденный имморализм – отсутствие априорных, изначальных представлений о добре и зле.

А большевики ему импонировали лишь потому, что их программа переустройства мира была наиболее радикальной – вплоть до буквальной «переплавки» человеческого «материала» (их термины!) из социально опасной в социально полезную субстанцию. Разумеется, представления о целях этой переплавки у романтика-идеалиста Байтурсынулы и у прагматиков-большевиков расходились радикально, но в отрицании существующего порядка вещей и в мысли о необходимости коренной переделки самого человека они с Лениным, Дзержинским и Троцким сходились вполне. Ведь и сама по себе русская революция – отбросим ложные представления о ней – далеко не сводилась к социальному переустройству: с этим справилась бы и Парижская коммуна, если б ей повезло чуть больше. Целью революции утверждалось создание нового человека, лишенного социального эгоизма, собственнического инстинкта, религиозного чувства в его архаическом, трусливо-рабском варианте. Сверхчеловек – вот истинная цель мирового экономического и социального переустройства; Байтурсынулы пришел к этой идее еще до того как прочел Ницше, поскольку идея носилась в воздухе.

Конец XIX века обозначил предел традиционной морали и классических представлений о мире. Перед человечеством распахнулись небывалые горизонты: физики заговорили об «исчезновении материи», Эйнштейн корректировал ньютонову механику, утверждая кривизну пространства и относительность времени, эволюционная теория ставила во главу угла «борьбу за существование», марксизм обосновывал обреченность буржуазного уклада, христианская картина мира трещала по швам, ислам набирал обороты, декаденты кричали об усталости и кризисе европейской культуры – все трепетало на пороге великих перемен, обещавших, как сказано в Апокалипсисе, «новое небо и новую землю». Чем все это обернулось, потомки знают, но для конца «Зар заман» века лихолетия, как назовет потом XIX столетие М.Ауэзов, тезис о смерти Бога и рождении сверхчеловека был актуальнее прочих. Байтурсынулы и казался провозвестником этого нового человека, и именно с этим была связана его всемирная слава. Его литература воспринималась как обещание сверхчеловечности, именно это, а не банальный социальный пафос, сделало его пророком общенационального, а затем и мирового значения.

Что, в сущности, произошло? Обещанный сверхчеловек явился – сначала в коммунистическом, затем в фашистском варианте; произошла их схватка, одному, к счастью, стоившая жизни, а другого высоко вознесшая, но и серьезно надломившая. Один сверхчеловек – коммунистический – был выведен модернистами, отрицавшими все имманентности вроде Родины, нации, даже и пола; другой – фашистский – адептами архаики, превыше всего ставившими эти самые имманентности, «кровь и почву». Оба погибли, и весь XX век в истории оказался скомпрометирован, ибо ушел на демонстрацию гибельности ложных посылок. Но значит ли это, что мечта о новом человеке – о выведении нового биологического типа, о преодолении самой человеческой природы, мечта Байтурсынулы и Сейфуллина, Уайльда и Жида, Гамсуна и Стриндберга, Блока и Маяковского, Твена и Хемингуэя – должна забыться как страшный сон? Да нет, разумеется; исчерпанность прежнего мироустройства была очевидна уже современникам молодого Байтурсынулы, иначе он не стал бы первым ученым в Казахской степи, а ведь всего лишь заговорил об этой исчерпанности громче и радикальнее Букейханова.

Открытое же им новое состояние как раз и сводится к тому, что человек, предназначенный для единственного вида деятельности, к этому именно виду деятельности оказывается неспособен. Тому много причин, но главная – отсутствие читателя и невыносимость среды; гений, в отличие от таланта, может работать не во всякое время. Человек, рожденный для творческого труда, любви, исключительных поступков, ведет жизнь люмпена, потому что его жизнь, его женщины, его страна достались другим. Их много было – великих людей, которым предстояло, может быть, спасти Қазақ Елі или вывести ее на новый уровень, – но никакой Алаш Орды уже не было, была другая страна; и вот о том, как они не могут жить в этой стране, Байтурсынулы и написал. Остальные не решались. Голосом этой прослойки, главной жертвы переломившегося времени, оказался он один. На Западе ближе всего к нему был его ровесник Набоков.

СССР 20-30-х годов была страной жестокой, несвободной, во множестве отношений нерациональной и попросту непригодной для жизни, – но культурной, этого не отнимешь. Культура – единственный путь к сверхчеловечности, как понимал ее Байтурсынулы в конце жизни; она же казалась ему и главной альтернативной фашизации Европы, в которой он – не без оснований – видел главную угрозу столетия.

Ситуацию конца XX века честнее всех отрефлексировал и обозначил мыслитель Сергей Аверинцев, сказавший: «Двадцатый век скомпрометировал ответы, но не снял вопросы». Будут ли предприниматься новые попытки перерасти человеческую природу? Разумеется, будут, как же без этого. Будет ли человек стремиться к сверхчеловечности как новой эволюционной ступени? Куда же денется, он для того и задуман. «Адамдық диқаншысы», «Трудно стать богом», но другого выхода нет – иначе станешь быдлом, и история человечества доказала это с предельной наглядностью. Можно сколько угодно стращать человека результатами фашистского и коммунистического экспериментов, можно даже ставить их на одну доску – что не только аморально, но и антинаучно, поскольку генезис их диаметрально противоположен, да и сходство результатов весьма относительно; но пафос пересоздания человека, его преодоления («Человек есть то, что должно быть преодолено», по Ницше) неизменно будет сопутствовать человечеству, если оно не откажется от самой идеи развития. И Байтурсынулы будет его спутником на этом пути, ибо благородная байтурсыновская ненависть к страданию и вера в высокое предназначение самой человеческой природы, бесстыдно искажаемой взаимным мучительством, достойны благодарной памяти вне зависимости от того, что случилось с миром в двадцатом столетии.

Философский замах, как видим, серьезен, – посмотрим, насколько он подкреплен художественным результатом; иными словами – в какой степени амуниции соответствуют амбициям.

Знаменитый семиолог, философ-структуралист, исследователь литературы и фотографии, моды и кино Ролан Барт, приступая к детальному и доскональному анализу новеллы Оноре де Бальзака «Сарразин» писал: «...Мы же предлагаем рассматривать перечитывание как исходный принцип, ибо только оно способно уберечь текст от повторения (люди, пренебегающие перечитыванием, вынуждены из любого текста вычитывать одну и ту же историю), повысить степень его разнообразия и множественности: перечитывание выводит текст за рамки внутренней хронологии...». Великие литературные тексты – требуют пересматривания и перечитывания, визуально-образного погружения. Безусловно, такой книгой является «Теория словесности» Ахмета Байтурсынулы.

«Әдебиет танытқыш» («Теория словесности») А.Байтурсынулы только теперь стала рассматриваться в контексте современных достижений мирового и российского литературоведения. Книга, изданная в 1926 году, была изъята из научного оборота с 1937 года. В том же году автор этого труда был репрессирован и в последствии расстрелян. В этой связи нужно отметить высокую гражданственную ответственность и профессинальное почтение к А.Байтурсынулы литературоведа Ади Шарипова, сумевшего сохранить книгу «Әдебиет танытқыш». Изданная впервые после долгих лет запрета «Теория словесности» была найдена в личном архиве писателя. Книга была переиздана лишь в 1989 году после реабилитации автора. Таким образом, только в конце двадцатого века эта фундаментальная работа казахской теории литературы вернулась в научный оборот. На сегодняшний день учебник А.Байтурсынулы остается лучшим в казахском литературоведении руководством по общей теории литературы – разумеется, если осмыслить основные концепции и структуру книги с современной точки зрения и вместе с тем исторически.

Казахское литературоведение без «Әдебиет танытқыш» А.Байтурсынулы почти 70 лет обходилось ориентацией на вторичные парадигмы. Как видим, жизнь без этой книги не пошла на пользу прежде всего отечественной науке. Итоговый рубеж 90-х годов обязывает нас, проявить придельную объективность в оценке художественного наследия и преодолеть инертность мышления. К этому зовут нас высокие художественные открытия в произведениях возвращенных писателей.

В конце 1980-х годов история казахской литературы обогатилась возвращением плеяды имен: А.Байтурсынова, Ш.Кудайбердиева, М.Дулатова, Ж.Аймауытова, М.Жумабаева и др. Появились первые научные исследования их творчества в монографиях С.Кирабаева, 3.Ахметова, 3.Кабдолова, Ш.Елеукенова, Т.Какишева, Р.Бердибаева, Р.Нургалиева, Ш.Сатпаевой и многих др. Безусловно, все они продвинули наше представление о художественном мире этой литературы.

Накопившийся таким образом историко-литературный материал нуждается в теоретическом рассмотрении. Нам нужно понять истоки этой литературы, объяснить уникальную художественность, достигнутую в «Акбилек» и «Карткожа» Ж.Аймауытова. Откуда и куда восходит лирическая проза поэта М.Жумабаева? Почему именно М.Дулатов явился автором первого казахского романа? Как его призыв «Оян, қазақ!» восприняли современники и чем ответили на это? Что для этого поколения было важным и ценностным? На что они ориентировались и чем дорожили? В чем отличие казахов в изображении Ш.Кудайбердиева, М.Дулатова, М.Жумабаева, Ж.Аймауытова и в этом контексте М.Ауэзова? Почему они вкладывали в понятие национальности не биологический, а духовный смысл?

При этом мы руководствуемся двумя моментами: учетом имманентного развития литературных эпох и исследованием внутренней структуры произведения. Сегодня признано, что литература движется по своим законам функционирования, не всегда линейно или вертикально объясняемым. Об этом писали А.Байтурсынулы и М.М.Бахтин. Литература – это не парад «генералов», а прежде всего становление ее жанрово-стилевого костяка. Не менее важным представляется изучение поэтики прозы, отдельного художественного произведения. Отсюда наша попытка говорить о литературе на языке ее категорий, общепринятых в контексте мировой литературы.

Феномен казахской прозы 20-х годов убеждает в том, что у филологии существуют свои имманентные (внутренне присущие) моменты, которые расширяются в ту или иную историческую сторону. Анализ рассказов «Видения» Ж.Аймауытова, «Грехоподения Шолпан» М.Жумабаева, «Сиротская доля» М.Ауэзова убеждает в том, что литературное произведение – категория уникальная и неповторимая.

Современное казахское литературоведение развивается в русле последних достижений мирового литературоведения, что было заложено как уже было сказано в теоретических постулатах «Теории словесности» А.Байтурсынулы. За исключением ряда общих наблюдений, данный труд во всей значимости его теоретической концепции еще не был предметом отдельного скрупулезного исследования. Таким образом, в настоящий момент представляется чрезвычайно актуальным выявить сходство между концепцией А.Байтурсынулы и основными теоретико-литературными трудами первой трети XX века с одной стороны, и современной теорией казахской литературной матрицы, с другой стороны.

В большинстве случаев не представляется возможным определить, какие конкретно идеи и литературно-эстетические теории стали отправными точками для А.Байтурсынулы. Вместе с тем, нужно отметить что, разделение искусства на (сәулет) архитектуру, (сымбат) скульптуру, (кескін) живопись, (әуез) музыку и (сөз) литературу и данные им определения, безусловно, указывают на глубокое знакомство А.Байтурсынулы с известным трактатом Г.Э.Лессинга «Лаокоон». Когда же речь идет о трактовке литературных жанров, использование ученым понятий «субъективный мир» (ішкі ғалам) и «объективный мир» (тиіс ғалам) говорит о знакомстве автора с воззрениями Аристотеля и Гегеля, а также более близких к нашему времени теоретических концепций В.Г.Белинского и А.Н.Веселовского. При этом, особенность изложения материала А.Байтурсынулы заключается в том, что определение понятий языка и других категорий не даются привычной нам (дедуктивной) системе дефиниций, а вводятся как составляющие более сложных – философской, филологической категорий на метафорических примерах (которые заставляют задумываться о соотношении общего и частного) и дают понимание отличий свойств этих понятий и определений от других, в составе более сложной структуры.

Профессор литературовед Айгуль Исмакова замечает общность теоретических взглядов А.Байтурсынулы с М.М.Бахтиным. По теории М.М.Бахтина, роман – это итоговый результат письменных систем литературы народа. Роман обладает свойством преобразования основных речевых жанров, существовавших до него. Таким образом, романный жанр обладает способностью взаимодействовать с другими прозаическими жанрами посредством изучения разнообразных повествовательных и письменных методов, памяти жанра, письменных памятников. В связи с своеобразными особенностям казахской прозы, «теория романа» А.Байтурсынулы трактуется следующим образом: «Деление рассказа на великий рассказ (роман), длинный рассказ (повесть) и на маленький рассказ (рассказ) отчасти связана только с объемом. Система изложения у всех одинакова; есть только различие в стиле повествования: роман – роман похож на табун лошадей (алыстан айдаған аттарша жайылады) пасущихся вдали; повесть сравнима с тем же табуном, но уже на более близком расстоянии, рассказ похож на табун, вблизи». В то же время нагрузку, расчитанную на роман, можно приложить и к рассказу. Известная теория Бахтина о том, что «романный стиль доминирует над повестью и рассказом, и другими жанрами», была высказана Байтурсынулы в 1926 году. Следующим сходным моментом в концепциях М.М.Бахтина и А.Байтурсынулы является проблема жанра. «В жанрах (литературных и речевых) на протяжении веков их жизни накапливаются формы видения и осмысления определенных сторон мира. Для писателя-ремесленника жанр служит внешним шаблоном, большой же художник пробуждает заложенные в нем смысловые возможности». Автор рассматривает речевые жанры художественного слова (дарынды сөз), дифференцируя их по способам повествования. «Высказывания отличаются по форме словесного выражения», отмечает А.Байтурсынулы. Уникальность этого положения в том, что Байтурсынулы исходил из наличия конкретных жанровых форм казахской словесности. Решающим при этом является способ организации самой речи: как поставлены социальные голоса, в чем их отличие друг от друга. А.Байтурсынулы следующим образом систематизирует структуру произведения в целом (отсюда и проистекает структуры книги и общая исследовательская установка автора): «В произведении есть две стороны: внутренне-познавательная и внешне-языковая сторона, поэтому искусство слова делится на два аспекта: жанровые и языковые свойства произведения.

Наука о языковых свойствах знакомит с системой языковых форм. Жанровые свойства знакомят с системой содержания произведения. Поэтому наука об искусстве слова делится по отношению к языковым формам произведения на язык (или логику языка), а по отношению к содержательной форме произведении на систему простых и художественных слов». Здесь под системой языковых свойств подразумевается стилистика словесного материала, а под системой простых и художественных форм произведения, наряду с жанровой природой произведения в целом, рассматривается определение художественности и нехудожественности.

Тем не менее, «Теория словесности» – подробный труд о том, как автор совершенно не востребован и никому не понят. То есть о том, что его интересует и спать ему не дает, он написал бы охотно и виртуозно. Но об этом писать нельзя, и вовсе не по цензурным причинам. Байтурсынулы был убежден, что и читатель его мертв, и среда не располагает к искренности. Самое главное – не для печати, а для того, чтобы наедине с собой, без публики, без критики. Это была сугубо индивидуальная работа над собой, безнадежная, но позволявшая заполнить время и придать жизни смысл. Байтурсынулы первым пришел к выводу о спасительности – и достаточности – личного совершенствования в условиях, когда твой труд пока никому не нужен.

В этой внешне бессобытийной, аскетической жизни видного государственного деятеля, автора реформатора усовершенствованной казахской азбуки, созданной на основе арабского алфавита, учебников по фонетике, синтаксису, этимологии казахского языка, теории словесности и истории культуры, поэта-просветителя и переводчика, публициста, историка- тюрколога была, не побоюсь сильного слова, святость. И единственной компенсацией за все, что он вынес, было почти безоговорочное, всеобщее преклонение. Байтурсынулы любили все. Критиковали – и любили, предавали – и любили, и знали, что он при всех обстоятельствах будет безупречен. Должен быть в смутные эпохи такой человек – абсолютный нравственный стержень, ни единого двусмысленного поступка. И те, кто портит ему жизнь травлей, запретами или прямым хамством, – тоже утешаются его присутствием, потому что они ведь участники его биографии. Из брошенных ими камней воздвигнется его пьедестал.

Я всегда прихожу мыслями к Ахмету Байтурсынулы, когда на улице стужа, когда усталый ветер поет песню безысходности, а миром правят бескультурье и алчность, которые преподносятся как политическая воля. Сегодня в обществе, помимо множества других проблем, фиксируется почти полная апатия населения, которое не верит, что с помощью законов, судов и правоохранительной системы можно решать проблему, бороться с несправедливостью. Люди атомизируются от чужих бед, стремятся запереться в семье, как в скорлупе. Где-то в глубине подавленного сознания нашего человека исторически укоренилась поистине чудовищная вера в самопроизвольное избавление от напастей без его личного участия. Этот своеобразный неостоицизм немногим отличается от этики стоиков времен Эпиктета и Марка Аврелия. По доктрине стоицизма, ничто не имеет значения, кроме собственной добродетели человека, а значит, нужно освободиться от мирских желаний и уйти в себя. Но это призыв скорее к терпению, чем к надежде. В век надежды огромное зло и несчастья переносимы, ибо сознание подсказывает: они пройдут. Но в век усталости и деконструкции все блага меркнут. Смирение и повязанная воля граждан, «носителей тоталитарных бацилл», низвергают наше общество в древнее состояние, обозначая контуры века усталости.

И вновь, обращаясь к Ахмету Байтурсынулы, как к своему источнику – вижу его облик, напряженные складки высокого лба. Вот дрогнули губы, слова сложились в стаю птиц и сорвались в небесную глубину слов: «Нельзя молчать. Нельзя взывать к смирению, хотя это и неплохой вариант... настал момент, когда за оздоровление языка, литературы и культуры общества нужно браться совершенно конкретно».

Свет не меркнет, пока впереди жизнь.

Аян КАЖЫБАЙ,

кандидат филологических наук,

член-корреспондент АПН РК