В то время как я кончил это письмо третьего дня, явился М. М. Стасюлевич с женой -- и я письмо отложил дня на два. Я хотел уехать, а теперь пробуду здесь, вероятно, еще неделю, т. е. до четверга или пятницы на будущей неделе, а сегодня среда. Извините за нефранкированное письмо.1
Я не так давно писал к Вам, Софья Александровна, оттого и не тотчас отвечаю на Ваше письмо от 2/14 августа. -- Впрочем, и писать пока нечего, или пришлось бы передавать все тот же ропот, который не прекращался до сих пор во мне, как не прекращается этот вечный, тихий шум моря. Хотя я старый его знакомый, или оттого, что я старый его знакомый, оно, море, здесь чересчур тихо и ласково обходится со мной. Это приятно, но не полезно: мне бы нужно было побольше сильных волн, которые могли бы разбить желчь. И разбили бы, потому что даже купанье без волн много помогает мне. Я чувствую, что мне легче и покойнее -- и было бы относительно совсем покойно, если б... Об этом после.
А теперь скажу, что я писал уже В. Л. Лук<ьяновой> о Вашем напрасном посещении моей квартиры и просил, чтобы она приказала новому слуге отдать Вам Отеч<ественные> Зап<иски>, если Вы повторите визит. Старые люди, слава богу, выехали -- и -- надеюсь -- увезли с собой тараканов, клопов, грубости и пьянство. Но они были все-таки честны -- и я отпустил Елену не с пустыми руками. Вы попали именно в промежуток, когда на квартире был один только новый человек, а семейство его еще не переехало. Мне немного страшно за Мимишку.2 Елена отказалась беречь ее до меня, а к новому человеку, боюсь, она не привыкнет.
Впрочем, я полагаю скоро сам вернуться и надеюсь, что до тех пор порядок у меня кое-как продержится. Так как волн не дождешься от моря, то я намерен, взяв 15-ю ванну, что должно быть в субботу, уехать в Париж, а в следующую за тем пятницу выехать и оттуда, чтобы в субботу вечером быть в Берлине. Теперь остаюсь еще на 7 дней вследствие приезда Стасюлевича. А оттуда дня через три тронуться домой. Таков мой план, авось ничто не помешает исполнить его! {Далее зачеркнуто: "Я знаю, что Стасюл<евич> уехал за границу: он мне даже писал, что приедет сюда в Булонь. Но полагаю, что Баден-Баден изменит его планы".}
Он сказывал мне, что получил оттуда3 предложение новой повести к Новому году, -- и, конечно, Мих<аил> Матв<еевич> употребил всю свою тонкую политику, чтобы настоять на этом, как он употребил ее в течение года на то, чтоб поддержать во мне охоту кончить роман и отдать ему. Он -- отличный импрессарио и блюдет свои выгоды, стараясь сохранить достоинство. К сожалению, он чересчур точен и методичен, и эта внешняя точность нередко исключает у него другие, лучшие качества души и даже ума. Мне немного совестно, что он, кажется, все-таки про себя надеется получить от меня и еще что-нибудь: может быть, я бы и опять отдал ему -- да что именно и когда? В голове у меня много материала, да когда я примусь больной?
На счет обещанной и предложенной ему повести от Т<ургенева>4 у меня нет никаких данных, кроме этого простого известия, сообщенного мне в письме Мих<аила> Матв<еевича>, но есть у меня какие-то предчувствия, что это должно быть что-нибудь вроде Капитана Ергунова5 или Бригадира,6 а может быть -- еще и хуже (хуже не в литературном отношении, а в моральном, особенном значении этих двух повестей). А может быть -- и я ошибаюсь: дай бог!
Вы пишете, что удивляетесь бесполезности мучения, перенесенного при операции генералом Треповым,7 тогда как он мог бы принять хлороформа -- Вы думаете, что он отказался от этого средства -- как бы из-за аффектации, чтоб порисоваться героизмом. Не думаю. Про него говорят много хорошего, -- и я понимаю, что твердый человек может иногда пожелать испытать, насколько в нем есть силы терпения.
Притом, если Муций Сцевола и возможен теперь, в наше время, так это в полиции, а именно в пожарной команде. Сколько безвестных Курциев бросалось в огненную пропасть с горящих кровель, сколько Сцевол заживо совсем сгорело в пожарах -- об именах их никогда не узнает потомство!
Я уверен, что теперь, после примера твердости, поданного начальником, пожарные будут переносить огненные мучения с некоторым сладострастием, как индийские вдовы.
Здесь теперь жарко среди дня -- и мы, как лягушки, плещемся у берегов. Слышал я, мимоходом, <о> двух, трех русских, но не знаю, кто и где они. Город большой -- паспортов не спрашивают, имена путешественников известны только в отелях -- и следоват<ельно>, нельзя знать, кто и что. Да и не надо.
Вчера была религиозная процессия в честь Булонской божией матери, что живо напомнило мне Москву и ее крестные ходы. На эту церемонию приходят толпы богомольцев, многие ищут исцеления у чудотворной иконы -- и вчера мне рассказали целую легенду о чудесах, между прочим и о том, как брошенная в 1793 году санкюлютами в море статуя Богородицы приплыла назад в лодке одна, "sans rames et aviron"! {"без руля и без ветрил" (франц.).} В память этого дня и совершается крестный ход. Это делается не без комизма -- со стороны англичан. Они с своего берега тоже толпой приезжают (переезд всего 1 1/2 часа) позевать на церемонию -- и отчасти -- также, чтоб напиться подешевле здешнего коньяку, и -- не веря ни в божью матерь вообще, ни в ее чудеса -- смотрят на церемонию с таким важным и серьезным видом, что, взглянув на любого, нельзя не покатиться со смеху.
Прощайте, добрый друг, если есть охота и время -- напишите мне несколько строк в Париж, а если замедлите, то в Берлин (poste restante), а если нечего писать, то дайте руку -- и до свидания! 30 августа я постараюсь сам быть в Павловске.
Ваш И. Г.
Примечания:
1) Первый абзац письма -- вставка на полях, объясняющая изменение даты.
2) Мимишка -- собачка Гончарова.
3) Т. е. из Баден-Бадена, где жил с конца апреля по декабрь 1869 г. Тургенев.
4) Имеется в виду повесть "Степной король Лир" (1870). О ней Тургенев писал Стасюлевичу из Баден-Бадена 5 (17) июня и 23 июня (5 июля) 1869 г. (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. VIII. М.--Л., 1964, с. 45, 56). Опубликована впервые в "Вестнике Европы" (1870, октябрь).
5) Имеется в виду рассказ Тургенева "История лейтенанта Ергунова", впервые опубликованный в январском номере "Русского вестника" за 1868 г. Гончаров слышал его в авторском чтении летом 1868 г. в Баден-Бадене и уже тогда отнесся к рассказу отрицательно (см. его письмо А. В. Никитенко от 16 (28) июля 1868 г.: Русская старина, 1914, No 4, с. 51).
6) В феврале 1868 г. в письме к Тургеневу (VIII, 372) Гончаров высоко оценил "Бригадира" (опубликован в январском номере "Вестника Европы"). Позднее, в период обострения своих отношений с Тургеневым, Гончаров усмотрел в названных повестях оскорбительные намеки на себя. Именно это он имел в виду, говоря Никитенко об их "моральном, особенном значении". В "Бригадире" на эту мысль его навели, по-видимому, романтическая любовь героя к Аграфене Ивановне и удивленные замечания рассказчика: "Вот где проявился Вертер!" и "странное имя для "Шарлотты" -- Аграфена!" (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Соч. т. X. М.--Л., 1965, с. 63). В этих словах Гончаров, вероятно, увидел намек на его отношения с Агр. Ник. (Аграфеной или, скорее, Агриппиной Николаевной, -- ср. реплику тургеневского бригадира: "И какая она тебе Аграфена? Агриппина Ивановна -- вот как надо... ее называть" -- там же, с. 52).
7) Трепов Федор Федорович (1812--1889) -- с 1867 г. генерал-адъютант; в 1866--1878 гг. оберполицмейстер, петербургский градоначальник.
