7 ИЮНЯ 1844
Вот уж, наверно, вы меня браните, дорогой мой Луи! Но что поделаешь с человеком, который половину времени хворает, а другую половину скучает так, что нет ни сил, ни мыслей писать даже те простые, нежные слова, которые мне хотелось бы вам послать! Знаете ли вы, что такое скука? Не та обычная, пошлая скука, причина коей в безделье или в болезни, но скука нынешняя, которая гложет человеку нутро и превращает его из существа разумного в ходячую тень, в мыслящее привидение. Ах, сочувствую вам, если эта проказа вам знакома. Иногда думаешь: ты от нее излечился, но в один прекрасный день просыпаешься, страдая сильней, чем прежде. Вам, наверно, случалось видеть разноцветные стекла, которыми украшают беседки удалившиеся на покой шапочники. Через них видишь поля красными, синими, желтыми. Скука - нечто подобное. Самые прекрасные вещи, когда смотришь на них через нее, окрашиваются в ее цвета и отражают ее уныние. Что до меня, это моя юношеская болезнь, она возвращается в дурные дни вроде нынешнего. Обо мне не скажешь, как о Пантагрюэле: "...а потом учился какие-нибудь жалкие полчасика, но мысли его были постоянно на кухне". Мои мысли - в вещах менее приятных: в пиявках, которые мне ставили вчера и от которых чешутся уши; в пилюле, только что проглоченной и еще плавающей в моем желудке среди выпитого вслед за нею стакана воды.
У меня, знаете ли, нет причин веселиться! Уехал Максим - думаю, вас это огорчает. А мне не дают покоя нервы. Когда же мы снова окажемся все вместе в Париже, в Добром здравии и в хорошем настроении? Вот было бы славно устроить маленький кружок добрых друзей, людей искусства, которые жили бы вместе и два-три раза в неделю собирались бы за вкусным блюдом, спрыскивая ого хорошим вином и одновременно смакуя какого-нибудь сочного поэта! Я часто предаюсь этой мечте - она менее дерзка, чем многие другие, но, может быть, и ей не суждено сбыться? Недавно был на море, теперь вернулся в свой скучнейший город - вот почему скучаю сильней, чем когда-либо. Созерцание прекрасного всегда повергает на какое-то время в грусть. Похоже, мы способны воспринять лишь определенную дозу прекрасного, чуть больше - и мы утомлены. Вот почему натуры посредственные предпочитают вид реки океану, и столько людей провозглашают Беранже первым французским поэтом. Не будем, однако, смешивать зевоту мещанина над Гомером с глубоким размышлением, с волнующими, почти болезненными грезами, посещающими сердце поэта, когда он зрит колоссов и с отчаянием говорит себе: "О altitu-do!" [О высота (лат..)] Поэтому я восхищаюсь Нероном: это величайший человек античного мира! Горе тому, кто не трепещет, читая Светония! Недавно прочел жизнеописание Гелиогабала у Плутарха. Красота этого человека иная, чем Нерона. Здесь больше азиатского, лихорадочного, романтичного, необузданного: это закат дня, бред при факелах. Зато Нерон более спокоен, более прекрасен, античен, уравновешен, в общем,- стоит выше. С приходом христианства массы утратили свою поэтичность. А о нынешних временах по части грандиозного и говорить нечего. Тут нечем напитать воображение последнего фельетониста.
Польщен, что вы разделяете мою ненависть к Сент-Бе-ву и всей его лавочке. Я больше всего люблю фразу энергичную, содержательную, четкую, с выпуклыми мышцами, со смуглой кожей; люблю фразу мужскую, а не женскую, вроде тех, что столь часты у Ламартина и в меньшей степени у Вильмена. Писатели, которых читаю постоянно, мои настольные книги,- это Монтень, Рабле, Ренье, Лаб-рюйер и Лесаж. Признаюсь, я обожаю прозу Вольтера и его повести - это для меня вкуснейшее лакомство. "Кандида" читал раз двадцать, перевел его на английский и время от времени все еще почитываю. Теперь перечитываю Тацита. Немного погодя, когда мне станет лучше, снова примусь за Гомера и Шекспира. Гомер и Шекспир - здесь есть все! Прочие поэты, даже самые великие, кажутся рядом с ними маленькими.
