Маруся, я ждал ответа на мое письмо, но не получил его. Здесь весна в расцвете. Темно-серая, влажная и прочая. Это не важно. Почему Вы мне не пишете. Или Вы забыли мой адрес. Он прежний. Я всегда с упорством пишу его на конверте. Я не помню, писал ли Вам что-либо о судьбе, которая меня постигла. На тот случай, если не писал — делаю это.
Литературная работа в газете “Гудок” дает мне столько денег, что их достаточно для хорошей жизни в лучшем из городов. Это не важно. Я начал работать. Это тоже не важно. Нет, это важно. Когда я окончу тот рассказ, что пишу сейчас, то позволю себе послать его Вам, если получу от Вас разрешение.
Там написано о многом:
О коте, которого звали Франклин и глаза которого были набиты зелеными камнями, о комнате, которая ночью кажется полем сражения, о весне, об облавах, но больше всего о любви и больше всего о смерти.
До этого я написал их три.
Они называются
— Мак-Донах — приключения шотландца в Москве.
— Гранитная станция — это жизнь мальчика, который решил стрелять из драгоценнейшего в мире пулемета.
— 18–100 — это о моем бегстве из Одессы.
Я работаю и знаю, что буду работать. Это важно. Еще важно то, что Вы не пишете. Что же мне сказать, чтобы Вас разжалобить. Сказать Вам — Маруся, мальчик. Но я не знаю, как Вы это поймете.
Разница между Москвой и Одессой разительна. Я знаю, что Вам скучно. Я не скрою от Вас того, что много думаю о Вас.
Значит, Вы идете по Ришельевской, потом по Дерибасовской, потом по Преображенской, мимо лавчонки на углу. А папиросы какие — все те же? Как все это странно. Так трудно было в Одессе. Разве не погибал я каждый раз и семь раз на неделю. А Вы остались? А я здесь, в изумительной Москве? Разве это было, чтобы я трогал Вашу большую милую голову? Зачем Вы мне не пишете?
Только раз, Вы пишете, Вам захотелось меня увидеть? Почему же мне хотелось этого больше?
Я долго ждал Вашего письма, но не получил его. Я не знаю, почему не получил. Должен был получить, но не получил. Может быть, оно пропало в дороге. Но вероятней, что Вы не писали.
Если это для Вас только любезность, которой нельзя не сделать, то не пишите мне больше.
А если бы это было иначе, то чем же я могу объяснить Ваше молчание.
Я говорю себе — Не может быть. А другим разом — Возможно и это. В Одессе тоже весна, в это время года, как и во все другие, люди забывчивы.
Если только из любезности — не пишите.
Если только из жалости — не пишите.
Вы не можете этого делать.
Я вчера видел картину “Интолеранс”. Эту фильму я видел в Одессе в тот вечер, когда узнал, что люблю Вас. В ней 13 частей. Когда персидский царь мчался на колеснице, я вспоминал Вас. Когда резались, осаждали города, разрушали башни, любили и ненавидели, я вспоминал Вас. Потому что я думал только о Вас там, в Одессе, когда глядел на эту же картину.
На углу Дерибасовской и Преображенской я расстался с Вами, чтобы идти на эту картину. Это был тот тревожный вечер, когда я первый раз дотронулся до Вашей руки. Можно ли так любить вообще, как я это делаю? Зачем я это делаю, если в Одессе весна, а мне не пишут?
Я не написал бы, если бы не был в кинематографе. Я не хотел писать. Но вот я пишу.
Ответьте только по одной причине — если любите меня.
Из-за других причин — не надо.
Иля
