Бог не дал мне радостной натуры. Никто острей меня не чувствует скорбь жизни. Я ни во что не верю, даже в себя самого, что встречается редко. Занимаюсь искусством, потому что это меня развлекает, но не питаю никакой веры в прекрасное, как и во все прочее... Ты, наверно, сочтешь меня черствым человеком. Хотел бы им быть. Для всех, кто со мною имеет дело, это было бы лучше, да и для меня самого, чье сердце объедено, как объедают осенью луговую траву все проходящие по ней овцы. Ты не хотела мне верить, когда я сказал, что я стар. Увы, это так,- всякое чувство, возникающее в моей душе, прокисает, как вино, которое налили в слишком долго служивший сосуд. Если б ты знала все тайные стремления, истощившие мою душу, все безумства, туманившие голову, все, что я изведал и познал по части чувств и страстей, ты бы убедилась, что я вовсе не так молод.
... С тех пор как мы сказали, что любим друг друга, ты все спрашиваешь себя, откуда мое нежелание прибавить "навсегда". Откуда? Просто я предвижу будущее; перед моим взором всегда возникает антитеза. Не бывало ни разу, чтобы я, видя ребенка, не подумал, что он станет стариком, видя колыбель, не представил себе могилу. Обделенная женщина вызывает у меня в уме образ ее скелета Вот почему от веселых зрелищ я становлюсь печален, от печальных мало огорчаюсь. Слишком много плачу я душе, чтобы лить слезы; чтение волнует меня больше, ем подлинное несчастье. Когда у меня была семья, часто желал не иметь ее, чтобы быть более свободным, чтобы отправиться в Китай или к дикарям. Теперь, когда семьи уже нет, я по ней тоскую и цепляюсь за стены, на которых еще осталась ее тень.
...Прежде перо мое быстро бежало по бумаге; теперь оно тоже бежит, но рвет ее. Не могу составить фразу, ежеминутно меняю перья, потому что не в силах выразить ничего из того, что хочу сказать.
...Должен тебе откровенно объяснить, кто я, чтобы ответить на одну страницу твоего письма, показавшую мне, как сильно ты заблуждаешься на мой счет. С моей стороны было бы трусостью (а трусость - порок глубоко мне отвратительный, в любом его обличье) позволить тебе заблуждаться и далее.
В основе моей натуры, что бы там ни говорили,- фигляр. И в детстве и в юности я питал неистовую страсть к подмосткам. Быть может, я стал бы великим актером, суди мне небо родиться в бедности. Еще и теперь сильнее всего я люблю форму, если она прекрасна,- и ничего помимо нее. Женщины, у которых сердце слишком пылко, а ум слишком прямолинеен, не понимают этой религии прекрасного, из которой удалено чувство. Им всегда надобны причина, цель. Я же равно восхищаюсь и золотом и мишурой. Поэзия мишуры даже выше тем, что она грустна. Для меня нет на свете ничего, кроме прекрасных стихов, стройных, гармоничных, певучих фраз, живописных закатов, лунного света, красочных картин, античного мрамора и выразительных лиц. Вне этого - ничего. Я предпочел бы быть Тальма, нежели Мирабо, потому что Тальма жил в сфере более чистой красоты. Птицы в клетке вызывают у меня не меньшую жалость, чем народы в рабстве. Во всей политике мне понятно только одно - бунт. Я фаталист, как турок, и полагаю, что, сделаем ли мы все, что можем сделать для прогресса человечества, или ничего не сделаем, это совершенно одно и то же. Что ж до этого самого прогресса, я такие туманные идеи туго разумею. Все относящееся к этому понятию для меня скучища смертная. Я достаточно ненавижу современную тиранию, так как она кажется мне глупой, слабой и неуверенной в себе; но испытываю глубокое преклонение перед тиранией античной, в которой вижу прекраснейшее проявление человека, какое только было на земле. Я прежде всего человек фантазии, каприза, непоследовательности. Я мечтал долго и очень серьезно (не смейся, это воспоминание о лучших часах моей жизни) отправиться в Смирну и стать вероотступником. Когда-нибудь я уеду далеко отсюда, и больше обо мне не услышат. Что же касается того, что обычно сильней всего волнует мужчин и что для меня второстепенно, то есть любви физической, я всегда отделял ее от иной любви. Ты однажды смеялась над этим, рассказывая о***; то был мой случай. Ты и впрямь единственная женщина, которую я любил и которой я обладал. До тех пор я приходил к женщинам утолять желания, вызванные другими женщинами. Ты заставила меня изменить своей системе, своему сердцу, своей, быть может, натуре, которая, будучи сама ущербной, ищет ущербного.
Я любил одну женщину с четырнадцати до двадцати лет, ничего ей не говоря, не прикасаясь к ней; и затем около трех лет жил, не чувствуя своего пола. Было время, я думал, что так и умру; я благодарил небо за это. Я хотел бы не иметь ни тела, ни сердца или, вернее, хотел бы околеть, ибо фигура моя здесь, на земле, выглядит чересчур нелепо. Это и делает меня недоверчивым и в душе робким.
Ты - единственная, кому я дерзнул желать понравиться, и быть может, единственная, кому я понравился. Благодарю, благодарю! Но поймешь ли ты меня до конца? Вынесешь ли бремя моей скуки, моих маний, моих капризов, моих приступов уныния, сменяющихся бурными подъемами? Вот, например, ты велишь писать тебе каждый день, а если, мол, не буду, ты станешь меня бранить. Знай же, сама мысль, что ты требуешь письма каждое утро, помешает мне его писать. Позволь же любить тебя по-моему, как свойственно моей натуре, с ее, как ты это называешь, чудачеством. Не принуждай меня ни к чему, и я сделаю все. Пойми меня и не обвиняй. Считал бы я тебя ветреной и недалекой, как прочие женщины, я успокоил бы тебя словами, обещаниями, клятвами. Разве это было бы мне трудно? Но лучше я стану жертвой своего чистосердечия, чем принесу его в жертву.
