Заир Асим. Воздух (повесть)

Заир Асим родился в 1984 году. Окончил механико-математический факультет КазНУ им. Аль-Фараби. Преподает математику в учебном центре. 

Пишет стихи и прозу. Публиковался в журналах «Знамя», «Новая Юность», «Дружба народов», «Волга» и др. 

Автор книги стихотворений «Осиротевший крик сирени» (Алматы, 2010, издательство "Искандер"), книги прозы «Письма в никуда» (Алматы, 2013, издательство "Эдит").

1

Потребность найти равновесие, услышать себя в другой форме, удлинить строку, вытянуть мысль, проникнуть в физиологию высказывания, раствориться в ней, как лекарство в теле — все это — воздух письма.

Мир является таким, какой он умещается в голове. Так как мир безумен, а безумие в голове способно прижиться лишь на краткий миг, то мир для каждого кусочен. Человек всегда живет в иллюзии. Его экзистенциальная красота определяется способностью жить иллюзией.

Уместно сказать о бунте. Природа бунтарства такова: в детстве не подчиняешься родителям, в подростковом возрасте — учителям, во взрослом — общественному графику дня. Бунт накапливается, как лавина. Он приводит к тому, что ты уже не подчиняешься даже себе самому. Ибо бунт есть отрицание. Таким образом, бунт ведет к самоубийству, к болезни или к пустоте. Душа выходит за рамки правил тела. Спасительная цель бунта — взбунтоваться против себя, отрицать собственное отрицание.

В последние дни моя свирепая кровь ищет хотя бы маленькую лазейку, чтобы выплеснуться наружу. Ей достаточно и тонкого надрыва, шириной с нить, какой обычно оставляет лезвие.

Чем порождена теснота? С одной стороны: неосуществимостью и беспредметностью абсолютного желания. С другой стороны: физиологией бунтарства. Недостаточно хотеть. Нужно еще не смиряться с тем, что для твоего избытка в мире нет места. Тело — образ замкнутого желания, жизненной нужды. Так прихожу к пониманию, что живу, чтобы пытаться стать другим. Другое и есть я.

Я выхожу на стадион и хожу кругами, не поднимая головы, не отрывая глаз от зернистой кожи асфальта. Так учу свое безумие подчиняться воле. Не важно, что происходит снаружи. Доносится ли бешеный лай немецкой овчарки, бегущей на меня; пробегает ли рядом юное, девичье тело, сияя упругой наготой ног, или льется прямолинейный дождь, мое дело — не отрывать глаз от места, куда опускается нога, не упускать мысль из своего содержания. Иначе равновесие будет утрачено.

2

Действительность растет из разговора. Внутри лета шевелится крохотная осень, как внутри женщины — зародыш, еще пока без кожи, без костной ткани, полупрозрачный, но уже призывающий быть готовым к его появлению. Я хожу и внимательно слушаю его приглушенное сердцебиение.

О чем бы я ни говорил, важно сохранять упорство мысли. Возвращаюсь в белое место невысказанности, чтобы очертить тишину быта. Сейчас, достаточно отдалившись от женщины, могу сказать о ней без спешки. Первое. Когда вижу беременную женщину, ловлю себя на том, что у меня нет к ней никакого интереса, желания, только сострадание. Она питает собой новый комок плоти. Я смотрю на нее и чувствую, что она всецело заполнена другим. Женщина изначально пуста. Эта органичная пустота, теплая бездна кожи влечет мужчину упасть в нее. Возбуждение — это страсть падения, жажда продолжения в исчезновении. Второе. Женщина — это соразмерность тела и души. Одно целиком содержится в другом, одно другому соответствует, одно другое наделяет правдой. Потерять интерес к ее телу означает потерять интерес к душе. Поверхность любого предмета делает его столь индивидуальным, ибо ткань содержания у всего одна — клеточная плотность.

Тоска по безымянной женщине важнее и целесообразнее тоски по конкретной женщине. Первая тоска — суть жизни, вторая — отголосок зыбкой памяти. Первая — животное, живое, вторая — человеческое, временное. Если одна женщина заменима другой, то можно сделать два следствия: либо быть с каждой без воспоминаний, словно быть с одной и той же, но всегда в разном обличии, либо быть только с одной, но постоянно вспоминая, какой она была в каждый момент встречи, словно быть с разными, но всегда в одном обличии. Первое — опьянение забвением, второе — противостояние забвению. Первое требует отчаяния, второе — мужества. И то и другое достойно жизни.

Есть «одно но». С годами возбуждение вызывает протест или скуку, ибо презираешь внутривенное ускорение, не хочешь быть использованным в целях природы. То самое ускорение, которым переполнен современный город. Возбужденный городской мир, жаждущие сперматозоиды автомобилей, стремящиеся оплодотворить яйцеклетку быта и родить на свет завтрашний день.

Исключительно из личного опыта делаю вывод, что женщину можно уважать, оставаясь к ней в теплом безразличии. Желание — это потребность власти и насилия. Половой акт — война материй, пение слюней, битва кровей. Абсурдный вывод, к которому меня склоняют все попытки взаимодействия, за-ключается в том, что по-настоящему можно любить только ту женщину, к которой остаешься равнодушным. Смотришь на нее ровно, дышишь легко.

Есть «другое но». Интерес к природе, к женщине, к запахам и вкусу любой земной ткани — наслаждение телесной жизнью. Все остальное — самоубийство.

3

Я лежу с книгой на полу, в тени комнаты. Чтение лежа, на грани сна — тесное приближение к правде книги, проваливаешься в вечность. Сон — судорога пустоты. Засыпая, произносишь буквы, как молитву, не представляя никакой картины, не сознавая никакого содержания в них, тем самым приближаясь к первоисточнику слов. Момент, когда слова наполняются бессмысленностью внутреннего звука, словно не читаешь, а дышишь. Как вырваться из агонии сна? Как прервать чтение несуществующих слов и заняться жизнеутверждающим делом?

Центростремительная жизнь начинается там, где заканчивается надежда на другую жизнь. На днях меня спросили: что делаешь? Этот вопрос ввел меня в двухдневное замешательство. Я так и не ответил на него. Что я могу сказать? Ничего не делаю. Это было бы абсолютной правдой. Но кто доподлинно знает, что это значит? Работа — одна из самых прекрасных иллюзий, созданных человеком. Она легко убивает время и дарует эффект будущего, чувство завтрашнего дня.

Человек всегда принимает следствие за причину. Страсть немоты беспощадно съедает меня. Единственное, что остается, — оттягивать предстоящую гибель. Упорно скрываюсь в молчании стекла, как улитка в тонком панцире. Все ненаписанное лучше написанного, ибо в первом больше небытия, а, следовательно, и воздуха действительности.

Отдаленный, засыпающий шепот иногда поднимается к губам и произносит: хочу жить. Чем пробудить в себе огонь желания, столь необходимый для молодого кровообращения? Где мое освобождающее вино — кровь мертвого винограда? Где головокружительная музыка опасных высот? Духота требует, чтобы мы все уснули, как рыбы на суше. Вокруг таится дневная ночь. Выглядываю в пятидесятилетнее стекло и вижу высушенную солнцем листву. Свернувшиеся в гибель слова дерева. У меня нет ни одной слезы, ни одной капли сердца, чтобы оплакать упавшую желтизну.

Найти себя — значит исчезнуть.

4

Бессонницы последних ночей привели к двум выводам. Бессонница — жажда бессмертия. Кровь — смесь огня и воды. Оттого у нее такой красный, пламенеющий вид и текучесть.

Чем заполнить день? Неужели я окончательно утратил интерес к пейзажу? Разве погода, как сегодняшнее лицо дня, не самое дорогое и близкое нам лицо из всех лиц? Правдивое во всех проявлениях.

Листва шепчет ни о чем, и шепот ее прекрасен. Отдаленное шуршание внушает иллюзию бесконечности. Повсюду тишина солнечного света. Голубое небо. Летнее пламя медленно пожирает последние дни. Я не вижу никаких деталей и смотрю, концентрируя все внимание на чуде зрения, а не на конкретном объекте, попадающем в его поле.

Под окном лежит грязный бомж, над ним кружат страшные мухи, как над трупом. Он целиком отдался разрушительной тяге падения с той же бесповоротной силой, с какой я отдаюсь речи, опасному танцу слов. Но сбывшееся желание своей действительностью убивает себя. Дикая потребность исчезнуть, упасть, стоит только ее осуществить, перестает быть корнем существования. Чтобы она сохранялась, необходима столь же сильная потребность уцелеть, противостоять себе. Пронзительное желание воплотить свою тайную страсть в поступок и неугасаемое сопротивление — вот ось моего танца.

Слово состоит из своего смысла, который открывается нам в момент чтения, и из пустой тьмы, которую оно воплощает собой, если мы посмотрим на него со стороны, как на черную черту, на линию букв. Эта первозданная тьма — смерть слова — всегда притягивает сильнее, чем та мгновенная искра смысла — жизнь слова — что мы вкладываем в него.

Поэтому уже две недели я молчу.

5

Изобилие устной речи и женской ласки мешало письму высказать себя. Но вот я остался один, в квадратной яме комнаты, в тишине возрождающегося дня. Я пытаюсь писать, разогнать кровь, но она тяжелая, как расплавленный метал, и постоянно натыкается на камни молчания.

Обращусь к пейзажу, ибо нужно откуда-нибудь брать слова. Так все вещи берутся из ткани природы. Осенняя прохлада просачивается в содержание воздуха, как молчание в беседу. Собеседники еще не утомились, они красноречиво и возбужденно обменивались прожитыми днями. Но исподволь, неожиданно накатывает усталость, и они чувствуют, что скоро придет время прощаться. Я подслушиваю их разговор со стороны.

Смотрю и вижу, что перед глазами всегда пропасть. Пугающее головокружение, возникающее при взгляде вниз с высоты, — это и есть чувство красоты.

Вдоль дороги гуляют летние люди, в их невидимые лица дует теплокровный ветер. Человек — это гуляющее место. Мимо проходит лысый мужчина с большой бородой, его голова лежит в гуще волос, словно яйцо в гнезде. Старые дома по пояс высоким тополям. Над крышей в полете медлит сплошная темная туча.

Ветер усилился. Дырявые деревья завораживающе танцуют на месте. За-оконный воздух наполнился мелкой пылью. Она проникает внутрь комнаты и тонкой пленкой покрывает вещи. Задыхаюсь от пыли и тягучей музыки. Тяжесть каждого звука порождает слабое эхо слова. Этот невыносимый запах заставляет кашлять и ходить в ванную, умываться свежей водой. Я, словно засыхающее растение, жду дождя.

Я бы хотел говорить иначе. Мне хочется больше действия и меньше слов, чтобы разжечь себя. Но я закапываюсь.

Я существую на весу, как мутная, тяжеловесная туча. Мгновение дня, когда слова оказываются лишними. Забываю про все необходимые встречи и невоплощенные желания и ложусь спать на постель бумаги, в лоно уничтожающего света. Сон среди бела дня — маленькое самоубийство.

6

Разговоры вызывают головокружение и легкую тошноту. Сижу в комнате, а вокруг все движется, шатаются люстры, трясутся шкафы, как при слабом землетрясении. Мы торопимся обмениваться фразами, спешим познать друг друга.

День всплывает в окне, как воспоминание. Смотрю на фонарь. Днем он имеет абсурдный вид, ничего собой не представляет, лишний, как старый больной человек. Для каждого фонаря должна существовать своя ночь, чтобы он мог проявить всю важность своего назначения. Я живу как дневной фонарь: я есть, и меня нет. Постоянное чувство, что мое время гореть и уничтожать тьму еще настанет. Но где моя необходимая ночь? Я ее создаю. Она во мне.

Ты ходишь по комнате, не зная, чем ответить на мое молчание. Звучит груст-ная, бесцветная музыка. Мне кажется, что мы — дым. Ты плывешь в прозрачном воздухе, растворяешься в движениях тела. Я сижу на месте, растворяюсь взглядом в твоих движениях. Гибкие, медленные линии шагов, тихое, сияющее лицо. Мы исчезаем.

Остановилась. Стоишь у окна. Я подошел и обнял тебя. Мы стоим в обнимку и смотрим в прозрачное дно неба. Дрожит зеленая редкая листва. Это все, что у нас есть. Но простоим ли мы так всю жизнь?

День. Два. Я вернулся в кресло. Ты ходишь по комнате города и придумываешь себе дела. Никаких мыслей. Никаких вопросов и ответов. Только всестороннее, ненасытное зрение.

Деревья шепчут свои молитвы. Желтые листья — словно гнойные места на зеленом теле кроны. Над ними тянется воздушный поезд облаков. Прогулка белых небесных слонов по голубой пустыне.

7

Наступает момент, когда становится стыдно за все произнесенные слова, тем более написанные. Я сжег бы все книги и на их огне приготовил себе завтрак. Но негде разводить огонь, устраиваю пожар внутри. Пишу, словно тщательно чищу вареное яйцо, осколок за осколком снимая тонкую, хрустящую скорлупу, чувствуя кожей пальцев, как оно меня кусает. Внутри яйца пустота.

В разговорах мы преследуем будущее или питаемся объедками прошлого, но в молчании творим настоящее. Сижу в кресле и сквозь стекло смотрю на осенние шорохи деревьев. Мне холодно. Достаю старую одежду из шкафа и с радостью вдыхаю ее родной запах — иллюзия, что все возвращается. В сердце загорелась свеча желания — прогуляться вечером в прохладном парке, пряча шепот в поднятый воротник. А ночью приехать к тебе, чтобы наши нежные органы слились в горячем, внутреннем поцелуе.

У меня есть возможность поговорить с собой, но разговоры искажают собеседников. В окне проплывает белое облако дня. Кружева каштана еще хранят зелень и висят большими веерами, словно лапы. С дерева падают и разламываются оболочки мягкой скорлупы, показывая взгляду шоколадные семена. В кольцах листвы летает ветер, образуя успокаивающее движение. Розы тянутся губами к источнику света, как женщины к телу любви. Уже ничего не меняется.

Дни проходят в голове. Я готов остановиться, застыть, как сломанные часы, и выражать собой полное отсутствие. Не в этом ли цель души — быть там, где тебя нет, или не быть там, где ты есть? Что выражают слова, как не молчание, порождающее их? Слово набухает, как капля, и падает в бесцветное море. Заметна ли с далекого берега маленькая линия волны и понятно ли, откуда слово упало?

Смотрю на трепет листвы и успокаиваюсь. Откуда черпает себя чудо мгновения? Из моей боли, из моего голода. Сначала образуется боль, а за ней, как следствие, пустота. Боль опустошает душу, ибо требует все силы. Как высказать образовавшуюся пустоту?

8

Писательство — абсурдный труд, мешающий жить и строить теплые отношения с людьми, ибо все ставит под сомнение. Труд, не приносящий ничего полезного кроме осознания утраты. Высвобождение избытка сил. Но это единственное, что создает иллюзию противостояния смерти. Единственное, чем могу оправдать свою жизнь и невозможность быть счастливым.

Весь день лил дождь. Я лежал на диване и слушал перешептывания капель, спал, ждал вечера. Вечером поехал в парк. Город сиял и переливался красками, как угли. Воздух был пропитан опустошающей свежестью. Так пахнет женщина, вышедшая из ванны, с той разницей, что женщина пробуждает жажду жить вечно, а воздух после дождя — столь же сильное желание исчезнуть. Медленно ходил в холодной клетке парка, реагируя на каждый шорох и цвет, разглядывая ночное увядание сада. Застывал при возрастающем шелесте, чувствуя всем телом небесный напор ветра, в состоянии, когда бесконечное очарование неотделимо от бесконечного отчаяния. Людей вокруг не было. Можно было не скрывать свою потерянность. Единственный прохожий мужчина попросил у меня спички, показывая на сигарету. Меня охватило дикое несчастье, что у меня не было ни капельки огня, чтобы поделиться со случайным человеком. Я шел и говорил себе внутри: «Запомни этот прекрасный, пронизывающий холод, разве ты готов променять его на женское тепло?».

Замерзнув, зашел в кофейню. Пил кофе, нежный глоток напоминал о твоем поцелуе — он содержит слабый привкус кофе и сигарет. В этот миг я сделал ужасные выводы. Первое: твой поцелуй можно заменить глотком чая или кофе. Второе: мы хотим оставаться одинокими. Одиночество — либо свет, выявляющий наружу существование всех вещей и неповторимость нашей жизни, либо тьма, позволяющая самозабвенно сиять, подобно точечным звездам. Когда создаем холод вокруг себя, сильнее чувствуем собственное присутствие.

Чем подытожить сказанное? Где взять силы, чтобы промолчать на безответность мира? Дело ли в письме и в необходимости высказаться? Я топчусь на месте и задаю себе бессмысленные вопросы.

Ложусь в постель, прислоняюсь лбом к холодной стене и слушаю классическую фортепьянную музыку. Она, как вода, поет о том, что нас не существует и наши чувства — сон.

9

Я стою на земле. Кажется, что это самостоятельное действие, что так выражается моя воля, мое личное намерение стоять. Но это обман: земля держит меня. Октябрьский полдневный свет ласково греет лицо, щурюсь и разглядываю капли света на ресницах. На миг я бесконечно счастлив.

Свободны ли мы хотя бы настолько, чтобы думать о свободе? Или это одно из тех слов, что навсегда покинуто пониманием? Тело не принадлежит нам. Оно принадлежит земле — мы по ней ходим и в нее уйдем, небу — мы им дышим. Взгляд привязан к пейзажу. Тело отдано фруктам, овощам и животным, которых мы поедаем, женщинам, которых целуем.

В чем же тогда выражается наша свобода? В ночной усталости от тела и его требований? Неужели сон — единственное пространство, где мы по-настоящему живем? Свобода — возможность рассуждать и говорить о том, чего нет. Монолог — это все, что есть неотделимого от нас.

Принадлежат ли нам наши чувства? До конца ли пережито невысказанное? Высказывание — последняя граница чувства, за которой наступает полное отсутствие себя. Белая бумага, словно зеркало. Зеркало — это одно из самых страшных и необходимых вещей, придуманных человеком. Зачем он так ненасытно смотрит на собственное отражение? Он не уверен в своем существовании? Разве недостаточно способности видеть посторонние объекты? Занудноевопрошание, чтобы как-то облегчить тревогу  молчания.

Все, так или иначе, связано со смертью. Когда мы примем свою смертность — необходимость освободить место для новорожденного организма, признаем справедливость замены — тогда освободимся от страха потерять свое место и избавимся от всех следствий, сопровождающих его. Мы утратим все свои теплокровные иллюзии о совместности и продолжительности тепла и полюбим экзистенциальный холод. Мы перестанем быть собой и станем частью всего. Но возможно ли это?

Голос — звуки выдыхаемого воздуха. Мы говорим воздухом, озвучиваем пустоту. Я не люблю себя. Я люблю отсутствие себя. Я по-прежнему стою, застыв на месте, не зная, зачем и куда сдвинуться. Смотрю на битву цветов: синева неба и желтизна дерева. Выдумываю голос.

10

Мой сюжет — время. Сегодняшний пейзаж — его лицо. Мой главный герой — жизнь. Я — один из голосов, воспевающих ее продолжение.

Я стал проводить много времени в самых разных местах — в танце, в твоих объятиях, в разговоре с тобой — но перестал бывать в словах, в прекрасном углу сознания. Я счастлив, и мне не до гибели. Сегодня мы были в октябрьских горах, радостно плавали по гладкому льду катка. Но сначала была дорога. В горах дорога — самое главное. Опадающие желтые деревья по обе стороны асфальта, словно хор в два ряда, пели о том, что каждый день — последний. Пылающий коридор осени. Сквозной утренний свет и склоны, высасывающие из нас глаза. Сон сбывался в зрении. Земля — разноцветная, как карта мира — была слишком большой для одной жизни. Я видел, как маленький, мертвый листок застыл внутри плотного льда, словно черно-белая фотография забытого лица.

Потом мы оказались на таком расстоянии от людей, что чей-то крик превращался в шепот. Там шелестели остроконечные камыши, и угасала дневная синева. Мы лежали в тени сосен и разговаривали. Отрезали цветам головы и поставили их в вазу с водой. Мы любим убивать и выставлять напоказ красоту смерти. Кто-то же должен любоваться бесконечной гибелью жизненных красок. Мы же должны рассказать себе об этом.

Большую часть прожитого времени я существовал в своем отсутствии. В те дни, когда родные люди были в одном месте, я был в другом, один. Ждал разговора с собой. Я был здесь, в пустой бумаге. Если все же оказывался в обществе, всегда молчал. Почему? — спрашиваю себя. Проверял ли таким образом отсутствие себя на возможность? Или, может, делал это с ожиданием того, что, когда меня действительно не станет, я сохранюсь хоть в этих черноголовых знаках? Вот и сейчас, когда у меня есть случай оказаться в обществе близких людей, которые скоро умрут, я все равно сижу вдалеке и жду.

Мы прожили и этот день. Ночь призывает поставить точку и стереть его сном, но я сопротивляюсь. Я хочу сохранить его. Не знаю, как и чем. Словами? Молчанием? Долго сижу, но слов нет. От прожитого дня остается несколько строк.

11

Сколько можно терпеть эту неугасающую боль? Единственное, что спасает, — мысль о смерти.

Человек хочет быть ветром, огнем, книгой, но это желание выявляет его потребность говорить образами, что в свою очередь доказывает его невозможность стать ни тем, ни другим, ни третьим.

Если смотреть на все посторонним взглядом, то какая открывается битва за выживание в каждом моменте природы, в каждом поцелуе или шепоте и каким смертельным покоем все освещено. Утренние голуби в парке — неутолимые сыщики корма. В их тревожном бесконечном поиске нет суеты, но есть продолжающаяся правда жизни. Так каждый день я хожу по земле и нащупываю крошки слов — вечно голодный. Стеклянная паутина, протянувшаяся от травинки к травинке, блестит, словно лезвие. Деревья, которые снимал на видео в телефон, уже опали. Сухие, напряженные ветви царапают синеву. Из прямоугольного бассейна исчезла бронзовая вода, ловившая в себя отражения и движения. Воздух стал холоднее. Я иду, и меня окружают шорохи шершавых листьев, будто гибель подкрадывается со всех сторон, преследует. Нахожу скамейку под солнцем, закрываю глаза и лицом впитываю тепло. Вот чувство, о котором хочу писать и к которому стремлюсь своей безымянной душой. Любовь к свету, прозрачному, пустому свету, привязанность к пустоте. Я всегда найду это чувство — упоение собственной телесностью, осознание присутствия. Дует сквозной ветер. Другое дерево раскинулось, как сеть, пытающаяся поймать его. Мне холодно, но я не уйду. Счастье требует терпения. Оно рождается на стыке тепла и холода, тела и пустоты, мысли и забвения.

Прошел день. Вчера была невыносимая ночь. Казалось, я не переживу такую боль. Утром поехал в горы искать забвение. Припарковался так, чтобы смотреть на солнце. Горная тишина вбирала в себя крик глаз. На грязном стекле машины нарисовал кривое лицо с мучительными губами и выпученными глазами. Бессмысленность и комичность лица, искусственность и нелепость — я узнавал себя. Смотрел на него, как в зеркало. Бросал в него сгустки снега. Сначала прижимал снег к его глазам, глядя на то, как тает снег и лицо плачет вместо меня. Потом с размаху и с презрением кидал снежки в само лицо, и тонкие струи воды стирали его и облегчали мою бесконечную боль. От лица оставалось мокрое черное пятно, отражающее солнечный свет.

12

Язык дан, чтобы любить вещи: комната, окно, дерево. Ибо все, что мы любим, мы называем по имени. Нам даны имена, чтобы нас любили, называли, звали к себе, чтобы о нас говорили. Я редко слышу свое имя из губ, обращающихся ко мне. Поэтому мне часто кажется, что меня не существует. А когда слышу это редкое обращение к себе, то удивляюсь, что присвоен звуком, и думаю о том, как легко звук имени (обозначающий меня) вылетает в воздух и замолкает. Так легко, должно быть, я отслоюсь от тела и вылечу из него, как пустой выдох. Я чувствую себя безымянным.

Уже ноябрь. Осенние светотени. Отдаленный, солнечный свет. Дерево оставляет следы листвы, веками топчется вокруг себя, как собака на привязи. Сети сосен ловят ветер. Пейзаж прикован к себе, как человек. Парк истоптан шуршащей листвой. Где-нибудь в небольшом поле стоят маленькие деревья. Их обнаженные ветви торчат из земли, словно скелеты обглоданных рыб. Описание утешает.

Каждый день смотрю на опадание листвы и не могу его описать. Дни проходят бесследно. Неспособность найти точные слова причиняет боль. Желтые листья заполняют воздух, как звуки тишину. Время льется, а я не слышу его журчания. Красота — это чувство потерянности. Вот все, что мог сказать за сегодняшний день. Было несколько мгновений прояснения. Когда мы сидели в кафе, я смотрел, как колышутся занавеска и дерево, и произнес внутри себя: шорохи тканей. Когда заснул перед нашим расставанием, меня охватила освобождающая тоска.

Каждую ночь мы сидим в машине в небольшом поле, смотрим на огни фонарей и комнатные картины окон. Воздух стал холодным, будто внутренний грудной холод вышел наружу и распространился повсюду, дышит на травы и убивает их. Время идет медленно, и кажется, что будешь жить вечно. Острые стрелки часов образовывают всевозможные разновидности углов. По ночам нам хочется влиться во взаимную теплоту кожи, но посторонние псы лунными фонариками заглядывают в машину в поисках нашей наготы. Страшно жить в мире, где за тобой постоянно кто-то следит.

Почерк останавливается, застывает, словно озерная вода в яме невысказанности. А так необходимо продолжаться, течь, высвобождать боль тишины. Но речь не находит повода, мысль не обретает форму, голос сужает крик в строчку и слова утрачивают звучание.

13

Писать так же важно и необходимо, как человеку спать. Я не знаю, что приснится — скорее всего, очередной кошмар или эротический сон. Я дирижирую своим сердцем, его дующими чувствами. Пользуюсь языком, как парусом. Пьяная кровь находит собеседника в словах.

Дни, освещенные сексом, приводят к следующим выводам. Любовь всегда преследует будущее время. Эрекция — символ эго. Мужское удовольствие коренится в самолюбии. С ростом желания растет отчаяние, ибо тело собирается создать другое тело, которое в будущем вытеснит его. Желая, человек проецирует себя в будущее. Влюбленность — падение в чужое тело. Половая близость невозможна без жажды собственности. То световое одиночество, к которому призывают отшельники, есть чувство собственности, доведенное до абсолюта, эго, уничтожившее себя. Ибо цель эго — уничтожить себя. Они говорят: «Я принадлежу только себе». Наши жаждущие тела говорят: «Ты принадлежишь только мне». Важность имеет слово «только», в нем весь вес и смысл. Но я принадлежу слову, пустому звуку, наполняющему воздух моим голосом.

Вот комната, где все происходит. Помятая постель похожа на маленькое неподвижное море. В этом уменьшенном образе моря мы самозабвенно плаваем каждую ночь. Книги разбросаны, словно камни в поле, никто их не читает, никто их не выкидывает. Здесь я провожу с тобой напролет дни и ночи, заворачиваюсь в теплые слои кожи, потом возвращаюсь на свой плот дивана и ничего не делаю, лежу разбитым, будто после многочасовой бессонницы. Я против счастья. Я хочу, чтобы дни и ночи проходили насквозь, а не мимолетно.

Cижу в куртке и не могу уйти, словно порог двери — черта между телом и душой. В вязких складках туч проглядывают швы света. Стою перед окном и думаю, что вновь вернулся в состояние зародыша, привязанного невидимой пуповиной к телу женщины. Ты питаешь меня вторичным веществом, пережеванной пищей. Я лишен личного зрения. У меня нет ни языка, чтобы говорить, ни рта, чтобы хранить закрытое молчание. Вспоминаю время, как все начиналось. Незыблемое равнодушие. Женщина — это маленькая пропасть своенравного удовольствия. Но сложность удовольствия в том, что оно отучает от других удовольствий. Оно до безумия ревниво.

Прошла неделя, и я добился своего. Дважды за ночь уходил, хлопнув дверью, но возвращался. Сидел на холодном стуле перед порогом и говорил вслух. Наш разговор напоминал бессмысленные барахтанья жука, упавшего в воду и перевернутого на спину. Наша любовь, как этот жук, пыталась выжить, но ей недоставало внутреннего зрения, чтобы увидеть, что все попытки тщетны. Любовь — это отказ от попыток выжить и принятие смерти.

14

Я люблю это место, где никого нет, где меня никто не слышит и не провоцирует на разговор, где слышу только себя. Здесь просторно и тихо, как в поле зимы. Здесь всегда зима. Можно выйти в снежное поле бумаги и подышать холодным воздухом неба, посмотреть на мертвые облака, подумать о самом главном. О самом главном можно только подумать и не сказать вслух. Слова топчутся, как голодные черные вороны, ищут невидимые крошки пищи, оставляют неразборчивые следы. Я внутри окна страницы.

Я утратил забвение тишины и бесконечность точки. Раньше смотрел на стену, как в зеркало, с удивлением и вопросом. Теперь смотрю, как в тупик, со страхом и нетерпением, с желанием сбежать. Молчание — почва для слова, страх — почва для мужества. Пишу, чтобы преодолеть страх своего отсутствия.

Хочу говорить, но не знаю, с кем и о чем. Заледеневшая вода окна пропускает сквозь себя зрение и показывает дневное дно мира. Белый город распахнут, словно постель, манит всех лечь и уснуть. Кровавое яблоко лежит на столе и выражает собой воспоминание о лете, как портрет ушедшего человека. Остроконечные сосульки — обнаженные кости воды.

Смертельный снег летит наискосок, разбивается о стекла домов и машин, оставляя исчезающие поцелуи капель. Густые хлопья, долгие минуты. Высокий лес многоэтажных зданий слушает пепельную тишину. Зимний сон завораживает, обессиливает тело, как наркоз. Упоительная неподвижность. Я готов уснуть. Облако земли. Сугроб молчания, словно сидящий, сгорбившийся человек. Выхожу на дорогу и иду по следам несуществующих людей, проваливаюсь в глубину снега и застываю.

Не могу сдвинуться с места. Между абзацами недели. Внутри ледяное оцепененье. Где невысказанные слова? Там же, где мертвые люди. Чего хочет тревожная душа? Она хочет — уйти, оставшись.

15

Главы появляются и заканчиваются, как дни, не приносящие ничего нового. Железный орган сосулек исполняет неподвижную музыку прекрасного ужаса. Отсутствующие звуки льда возвращают раненому сердцу целительную пустоту. Зима молчит о покое смерти. Уже не страшно.

Слепое безумие последних месяцев утихло, и у меня есть время осознать, в каком предательском огне я горел. Иногда сквозь болезненный туман души проявляется женский силуэт. Я представляю маленькое дерево подстриженного лобка или мягкие комочки грудей и чувствую, как снова воспламеняюсь. Но говорю себе: «Стой, вернись в свободу безволия».

Любовь равна одиночеству. Тишина комнаты уравновешивает кровообращение и сводит на нет трагический шум желаний. Начинаешь замечать не-обыкновенность вещей. Как заплаканный глаз, блестит белая лампочка. Какое спасение шептать в кулак, перекатывать во рту буквы чувств, камушки тревоги. Мороз внутри и снаружи.

Разочарование упоительно. Чтобы все полюбить, нужно сначала во всем разочароваться. Опустившееся на землю небо пронизывает острым воздухом до самых костей. В теплые дни я танцевал в обнимку с жадной иллюзией и думал о будущем. Любые мысли о будущем не могут не внушать страх, ибо будущее — это то, что не сбывается. Мои друзья — книги, окна и диван — всегда готовы внимательно выслушать мою боль о смерти. Я заменим, как любое тело.

Что спасет меня в этом мире? Однополый танец с родным безумием или черная пещера глухого слова? Я долго бежал от своей кричащей слабости и прыгал в разные женские тела, пытаясь найти в них гибель. Но вот мое место — зимняя почва, поглотившая меня. Я врастаю в ее белую мякоть своими бесшумными, упорными корнями речи и намеренно повторяю личные местоимения, чтобы подчерк-нуть, что я принадлежу себе. Возможность и необходимость срослись внутри меня, как свет и тьма, как голос и слух. Я дорожу этим мысленным союзом, как своим телом, и не боюсь оказаться слишком близко к воздуху, которого нет.

16

Ясное февральское утро. Ум горит, как солнце, распространяя сквозной свет слов. Вдыхаю свежий, бодрящий воздух. Вдох — проникновенный поцелуй неба. Девушка прячется в пальто, как птица в долгий полет. Она медленно пролетает мимо. Провожаю ее взглядом. Улыбаюсь в себя.

Прозрачная кофейня. Комната, в первую очередь, состоит из пустоты. Все остальное необходимо, чтобы создать иллюзию заполнения, ослабить эхо. Я люблю пустые комнаты, где эхо обретает такую силу, что монолог вслух подобен разговору с живым собеседником. Если тишина — лучший слушатель, то эхо — лучший собеседник.

Думаю об одном эпизоде. Девушка, ставшая свидетелем того, как сбили собаку и не остановились, со слезами рассказала об этом мне. Я хорошо понимаю ее слезы. Но к несчастью или к счастью, участь или дар — сострадать умирающему цветку, сбитой собаке? Сама жизнь от каждой смерти нисколько не беднеет, как нисколько не богатеет от нового рождения. Вот что действительно невыносимо: наша боль и радость до безумия одиноки. Потому мы до бескрайности приумножаем то одно чувство, то другое.

Все потеряв, учусь терпению. Падение дает время не действовать, возможность измениться. Терпение — молчание мечты. Окунаю лицо в книгу, как в реку времени, умываюсь холодом смерти. Отворачиваюсь в стекло и взглядом пью свет. Я принял невозможность чувств, и страсть утихла. Страсть — реакция на невозможность события, противостояние несбыточности. Бодрость тела — это желание, не нашедшее парализующей цели, готовность к спонтанному движению вовне. Я не отрицаю желание. Я отрицаю потусторонность его объекта. Я довожу чувство до крайности, чтобы обличить его абсурдность. Абсолютное сознание лишено мысли. Мысль порождается желанием сказать.

Неконтролируемая слеза нежно катится по щеке. Закрываю глаза и представляю, что это ты тонким пальцем, едва касаясь, гладишь кожу лица. Воображение правдивее действительности. Это не слеза печали — это слабое прикосновение любви.

17

С тех пор, как стало интересно читать муравьиную неторопливость, слова начали тонуть в бессмысленной глубине и завлекать в свою немоту мимо идущее зрение. Так человек любит сесть в кресло, закрыть глаза и смотреть в дрожащую тьму кожи, в изнанку век.

Ничего не произойдет. Ночь непреодолима. День пролетел, как поезд, проморгав желтыми окошками городских домов. Пыль звезд хранит бесплодное сияние. Кусок льда прилип к асфальту, как мертвая рыба. На фотографии лежит женщина с набухшими от желания сосками, готовыми взорваться, как весенние почки, на маленькие клочки новой жизни. Столько раз задавал себе один и тот же вопрос: к чему сравнения? Разве нельзя жить и говорить буквально, довольствуясь несравнимой действительностью, не совершая на каждом слове губительную подмену, бегство в другую сторону?

Ночь — край всего. Просыпаюсь в два часа с оглушительным шумом крови. Подкожные вопли наступающей весны. В такие ночи переживаю абсолютную, беспредметную, пронзительную жажду. Нигде не нахожу покоя. Страсть — это ненависть к своему телу.

Что означает описание? Оно ни о чем не говорит. Оно необходимо, чтобы высказать ничто пейзажа или пустоту вещей, окружающих нас во время бодрствования. Большую часть дня мы смотрим, не думая о том, что видим. Ночь — время проницательной слепоты. Мгновение, спрятанное в себе самом. Ничего не разгадать, ничего не узнать. Ярость скопилась в прозрачном молчании, как свет в голой лампочке. Как выйти из этой немой пустыни?

Бесшумная моль, размером с букву, спасла меня. Она влетела в тусклое пространство света и напомнила мне, что я не единственное живое существо в этой глухой комнате. Я не свожу глаз с ее игривого полета. Она летает, как шепот, то показывая себя, то снова исчезая во тьме. Она подарила мне несколько слов и улетела.

Я хотел написать другое. Я хочу жить по-другому. Но другое отступает в себя, как будущее, и остается недоступным.

18

Жизнь — это ежедневный уход из жизни. Я устал прикасаться к мертвому миру вещей, но как открыть дверь, не взявшись за холодную, как пистолет, ручку? Как войти в комнату, не открыв дверь? Дверь защищает нас от постороннего шума, охраняет наше уединение, сохраняет внутреннее спокойствие часов. То, что защищает нас, становится причиной лишних действий.

Я живу за счет других. Все, что у меня есть, принадлежит не мне или является подарком родных людей. Как уличная птица, которая не приносит никакой пользы, а только клюет хлебные крошки слов и периодически издает неразборчивые звуки, чтобы обозначить свое присутствие. Я живу в непрерывном недопонимании себя.

Одно слово, с которого начал разговор: случайность. Все разговоры начинаются со случайности. Но что далее? Что в итоге является почвой жизни: событие или невозможность? Молчание или речь?

Мышление сопряжено с меланхолией. Радость возвращает человека в настоящее, в его бесконечное продолжение. Он рад длиться. Мышление же — это отступление, остановка, пауза. Отступление в пустоту. Я отошел от себя и любуюсь видом. Мысли бесплотны, бесчувственны и легки, как целлофановые пакеты, дырявые клочки тумана, летающие на ветру. Они наполняются воздухом, подпрыгивают над землей и медленно опускаются вниз.

Большинство зрелых людей говорит: «В душе мы молоды». Я бы их поправил: «В душе мы бессмертны».

19

В кофейне. Я запутался и не знаю, о чем писать, но тяга к словам так пронзительна, что молчать невыносимо. Мне принесли кофе. Никто не видит, в каком головокружительном замешательстве я сейчас пребываю. Разламываю в отчаянии бумажную палочку сахара, крупинки рассыпаются по столу и блестят, как микроосколки стекла. Молочная пена проглатывает маленькую кучку сахара. Мгновение глотка, снежная слюна, смесь сладости и слабой горечи. Слышу два женских жужжащих голоса. Одна неугомонна. Ее речь напоминает рой муравьев — не поймешь, кто куда бежит. Я тоже готов бежать, но куда? В груди мечется мычащий страх, как бык перед убоем, чувствующий свою скорую гибель. Спасет ли меня тонкокожий шепот?

Тревога нащупывает опору тишины. Но безмолвие невыносимо, а желание не находит цели. Неистовство крови. Исступление жизненных сил. Метафизическая эрекция. За весь день никаких дел, кроме пристального наблюдения за возрождающимся теплом, за легким колыханием голых веток. Они покачиваются в воздухе, как тихие голоса. Земля просыпается, пробуждая в нас дикие мечты плоти. Я слежу за каждым ее шорохом, словно она прощается со мной. Город открывает свои длинные веки улиц и устремляет бесконечный взгляд яркого света, ослепляя живых.

Уставился в книгу и на некоторое время погрузился в нее. Но вдруг содрогнулся от мысли, что человека, написавшего эти слова, уже давно нет.

Слежу за людьми, слушаю их современные голоса. Устная речь, как река, шумит ни о чем. Мой слух погружен в прозрачное движение звуков, как склонившаяся ветвь в поток говорящей воды. Ложка звенит в стакане, как колокольчик.

Я хочу уйти, но продолжаю сидеть. Бумага монитора — пасмурное небо — тупик взгляда. Если свет повсюду, то его не разглядеть. Я впускаю ночь почерка в невидимый простор света, чтобы выделить необходимость противостояния и результат упорства.

20

Трава многострунно молчит и выражает цвет. Ветерок накатывает, как воспоминание, натягивая молодую кожу и покрывая ее капельками дрожи. Все шевелится. Деревья проглатывают сухие шорохи. Бесконечная зевота неба и непрерывный шум улицы заполняют друг друга, как два любящих человека. Слушаю полет облаков.

Что внушает нам красота? То, что мы ничтожны, потеряны и бесконечны в своем чутком отчаянии. Едва различимые рисунки, оставленные пальцем на пыльном стекле, похожие на китайские иероглифы, расскажут о смысле человека больше, чем его судьба.

Дни проходят вокруг тебя. Мы, как две планеты, то отдаляемся, то сближаемся, сохраняя необходимое для жизни расстояние близости. Нежность — дым страсти, обволакивающий наши взоры, светлый туман, дарующий радость легкого зрения. Находясь в его целебном пространстве, я не вижу вечных мучений звезд, не заглядываю в невыразимую тьму.

Во дворе встретил старика, знакомого мне с детства. Я давно не видел его. Видимо, он болел. Он стал полупрозрачным, как облако. Глядя на него, я понимал, что старость — это знание, которым нельзя поделиться. Слепота жизни, длившаяся долгие годы, достигла своего предела. Неожиданность — лицо смерти. Мы живем на пороге исчезновения, прислушиваясь к каждому стуку и шороху, вздрагивая от мысли: «Может, это она?». Все попытки пересказать этот ужас нелепы и оставляют чувство непреодолимого позора.

Упоение и внезапное отчаяние отрицают методичность и линейность мышления. Мои мысли случайны. Я собираю книгу по крохам, словно строю дом из песчинок, а не из камней.

21

Чем дальше уходишь от хорошего дня, тем он лучше.

Смотрю, как ты спишь. У тебя дрожат веки и под тонкой кожей быстро двигаются зрачки. Что видят закрытые глаза? За каким действием они так стремительно перемещаются? Они не бегают так по сторонам во время бодрствования, пребывая открытыми. Похоже, что глаза — круглые бабочки, приклеенные крыльями к лицу, желающие улететь вслед за голым взглядом. Ресницы запутались друг в друге, как люди. Лицо отражает утренний свет, но оно не хочет просыпаться, прячется в безликость. Ибо спящий свободен.

Кот сиреной ходит по квартире. В воздухе седая шерсть и бесцветная пыль. Ты спрашиваешь: «Куда смотришь?». Я говорю: «На море». Горизонт подоконника тянется синей линией между водой и небом, слегка колышутся вертикальные волны штор. Солнечная комната девятого этажа — берег неба.

Целлофановые пакеты медузами плавают по дну города. Они наполняются ветром и взлетают, демонстрируя мгновенный танец облаков. Будто кусочек прозрачного сна заплыл в земную действительность пейзажа.

Неожиданно зацвел урюк. Мы можем противопоставить смерти только нашу способность видеть и чувствовать. Любая весна в своем бесконечном повторении утрачивает смысл и красоту, если нет того, кто эту весну не увидел. Повторение становится прекрасным благодаря предчувствию конца и бесповоротности судьбы, благодаря абстрактному опыту времени. Время перестает быть временем, если оно неограниченно. Дни, свободные от дел, которые сужают день до редкой остроты нескольких минут, лишают себя свободы. Остановить время можно пониманием, что оно уходит. Ловить мгновение с целью его потерять.

22

Парк, покрытый узлами деревьев, обнажает свежую кровь зелени. Земля истекает, как рана. Густые шрамы коры, бесшумные порезы трав, пылающие змеи тюльпанов — все это дар вечной весны.

Моя жизнь — противостояние сегодняшнему дню. Во дворе бегают мимолетные дети, легкие, как перья, разносят запах хрупкого блаженства и веселого беспамятства. Так пахнет белье, постиранное тобой: дурманящая свежесть и крылатая чистота. Оттуда мы родом: из запаха сирени и придорожной пыли.

Мы живем вдоль яростной реки. Река обросла камнями, высовывающими свои круглые лица из кривой поверхности воды — так мы выглядываем из настоящего. Камни лысые и спокойные, как головы тибетских монахов. Я завидую этим камням: они находятся внутри движения, а не слушают его со стороны. Масса буйной тишины катится вдоль берегов, не меняя формы, как речь. Неизменность ее гула невыносима. Забвение реки больше меня, его не уместить в сердце.

Мы живем вместе. Наша близость — следствие страха оказаться вдалеке. Смотрящий наизнанку находит горизонт вещей в любом месте. Увеличить расстояние означает стать зримым. Зрение не обладает предметом, оно его не касается, а только огибает с одной из сторон. Оно создает из вещи иллюзию, мечту о вещи, мысль о ее существовании. Но мысли бесплотны и исчезают при первой попытке потрогать. Приучая себя видеть вещи издалека, не пробуя их на ощупь, мы учимся любить мир. Это касается цветка, животного и, тем более, женщины.

Сквозь музыку доносится лай собак. Фонари зажглись, как сигареты. Лужа по капле превращается в черное лицо города.

Я успокаиваюсь, когда утыкаюсь в слова. Желания уменьшаются до невидимых размеров, огонь прячется в тлеющий уголек, и становится легко скрывать пламя. В этом мире самое главное умение — прятать себя.

23

Я глубоко зашел в говорящий лес. Здесь поют камни, белое небо прикрыто решеткой ветвей. Бездна света или тьма закрытых глаз — вот что целиком умещает взгляд. Свобода слепоты. Закрываешь глаза и видишь мир.

Алфавитом крошится дождь. Семена воды неистово летят в лобовые стекла. А всего несколько часов назад ехал в машине сквозь небесно-зеленый коридор улицы, освещенный пустым сиянием. День моргал тенями деревьев. Природа учит вечному забвению. Мгновение внутри другого мгновения, как лепесток под лепестком внутри нераскрывшегося бутона. Человек, смотрящий на природу, не является ее частью. Зрение — граница, отделяющая объект от субъекта. Письменная речь — граница между жизнью и смертью.

Тихое отчаяние литературы. Немая черта спутанных мыслей, которую никак не удается преодолеть, чтобы войти в покой сна. Бессонница мечты. Тупик надежды. Строки, как струи винограда, вьются вокруг тревоги. Слепые ягоды букв. Черные семена змеиных глаз.

Мучительной ночью прижимаюсь к твоей спине, желая забыться в ласке. Вдруг твои ладони вылетают из-под одеяла, словно испуганные дикие птицы.

Очарован кошачьей жизнью. Хищное сердце свернулось в клубок сна. Охочусь взглядом за порхающей пылью — плоть и кровь времени. Годы напролет слушаю отдаленный шум улицы. Свет заполняет комнату, как забвение — память.

Любая попытка взорвать обстоятельства и довести их до события в итоге обрушивается непреодолимым бессилием. Гнев несогласия распирает желудок, раздражение несвоевременности и неуместности бродит в теле, как тошнота. Крик давит на ребра. Но кричать нельзя, крик отнимает силы у точного высказывания. Воздух превращается в уничтожающий газ. В такие моменты внутри зреет смертоносная мудрость — готовность сдаться, исчезнуть.

Молчание жаждет отсутствия.

24

Сон начинается с имитации сна: закрываешь глаза, создаешь видимость, что спишь. Так действие сначала является ложным образом этого действия, а потом уже становится собой.

Белый куст воды наклоняется то в одну сторону, то в другую. Лучи буйствующего фонтана распыляются по направлению ветра. Прохладное облако капель вытягивается полупрозрачным крылом, оставляя вдоль каменной земли свое дыхание. Поднебесные животы холмов — земля разлеглась на себе самой.

Стрелки дороги показывают застывшее время — девять часов и три часа — возможность двойственного пути: прямо-налево и прямо-направо. Звучит песня. Она проста и осязаема, как вещь.

Искать освещенное солнцем место, находить его, терять, взамен обретая прохладу тени. Из этого равномерного перехода от недостатка тепла к избытку состоит время майского дня. Я бы хотел утратить возможность выбора и остаться в точке отрицания, но не путем усилия воли. Усилие говорит о совершенном выборе. Необходимо уничтожить намерение. Движение без направления, удача без попытки — вот беспричинное счастье.

Скелеты мебели в вакууме стекла. Ребра стульев дышат сумраком комнаты. В отдаленном зале раздаются влажные аплодисменты. Люди счастливы, они вместе, они — сообщество. Я стою за дверью. Подслушиваю чужое счастье. Вдох с трудом проникает сквозь обнаженный страх.

Свобода — изгнание, в котором жаждущее сердце нашло приют.

25

Тополиный пух долгими минутами повисает в воздухе. Скапливается уменьшенным подобием облаков и затем горит от спичечной руки подростка. Так пламенеет время: миг восторга и никаких следов, свидетельствующих о существовании бесплотной массы.

День пуст и бел — трехмерная бумага. Воробьи маленькие и шумные, как китайцы, заклевывают тишину дерева. Божья коровка — капля живописи — ползет по стеклу машины, собирая кончиками ножек немую пыль. Так почерк накапливает мысли.

Вглядываюсь в прорывный свет неба. Строительный кран удочкой забрасывает петлю за каменной рыбой. Работа над будущим продолжается. Мы теряем голоса в прошлом. Момент, когда ты собирала волосы в пшеничную косу, а я любовался твоей красотой, увял, как цветение урюка и вишни.

У пешехода на каждом шагу происходят открытия. Легкий воздух, плывущий сквозь рот и нос, является лучшим высказыванием. Я гуляю в пыльном саду города и пишу ни о чем. Ничто ближе к жизни. Каждый предмет отбрасывает тонкие тени слов. Брожу в этом лабиринте теней и не верю в указатели звуков, которыми пользуются говорящие тела, чтобы не утратить реальный мир. Имена вещей настолько очаровывают слух, что голос забывает их произносить, а глаза — находить их облики.

Мы ехали в машине, я оглянулся и увидел, что за окнами очередное лето. Волнистая дорога быстро ползла нам навстречу. Очевидная земля сливалась с небом в единый сон пространства. Смертельные плевки насекомых на лобовом стекле напоминали о прошлых поездках в поисках другого места. Когда живешь счастливо, время испаряется, словно слепая вода в жаркие дни. В витиеватых чертах пара проступает невозможность лица. Когда пытаешься запечатлеть жизнь, оказываешься на стороне смерти. Компромисс требует малодушия.

Почерк обнажает нежелание бесследно продолжаться, страсть замереть, инстинкт застыть несбыточной тьмой.

26

Влюбленность — состояние, когда воображение опережает реальность. Любовь же превосходит реальность, вбирает в себя. Поэтому влюбленность обречена на разочарование, невозможно долго бежать впереди событий, а любовь долговечна. Она рождается из мучительной смерти влюбленности.

Говорю «дерево», но молчу о том, без чего дереву быть невозможно: о листве, коре, земле, свете, ветре. Пытаясь выявить присутствие дерева, я невольно выражаю его отсутствие. Так и с моей жизнью.

Я утратил вкус воздуха. Болезнь росла в теле, как младенец, ровно девять месяцев. Я лежал на твоем диване с головокружением и ужасом падения. Тошнота чувств вырвалась рвотой крика, слез и судорог. Это был оргазм безумия. Никогда еще потолок не представал такой близкой пропастью, а шорох кондиционера — приближающейся походкой смерти.

Мрак улицы — нутро шкафа. Длинный прыжок моста над огненной дорогой. Вечная ночь.

Ухожу отовсюду, преследую одну цель — обрести метафизическую родину, то место до рождения.

Невозможно продлить мертвое. Последний замедленный выдох строки.